Куприн Александр Иванович - Памяти Н. Г. Михайловского (Гарина)

ПАМЯТИ Н. Г. МИХАЙЛОВСКАГО (ГАРИНА).

(Читано на вечерѣ, посвященномъ памяти Н. Г. Михайловскаго).

Вопреки обыкновенію всѣхъ воспоминателей, я не могу похвастаться ни близкой дружбой съ покойнымъ Николаемъ Георгіевичемъ, ни долговѣчнымъ знакомствомъ съ нимъ, ни знаніемъ интимныхъ сторонъ его жизни. Но мнѣ хочется уловить и передать въ немногихъ словахъ тѣ живыя черты, которыя остались въ моей памяти отъ 10--15 встрѣчъ съ этимъ человѣкомъ необычайно широкой души, красиваго свободнаго таланта и рѣдкаго изящества.

Странно-многозначительны, почти фатальны по сопоставленію, были -- моя первая встрѣча съ нимъ и послѣдняя.

Познакомился я съ Н. Г. Михайловскимъ въ расцвѣтѣ его кипучей дѣятельности, въ дни счастливыхъ, удачныхъ начинаній и грандіозныхъ плановъ, въ пору особеннаго блеска и плодовитости его таланта. Это было въ Ялтѣ, весною, на дачѣ С. Я. Елпатьевскаго, на большой бѣлой терассѣ, которая точно плавала надъ красивымъ, гористымъ южнымъ городомъ, надъ темными, узкими кипарисами и надъ веселымъ, голубымъ моремъ. Былъ сіяющій, радостный, великолѣпный день. Издалека изъ городского сада доносились бодрые звуки мѣднаго оркестра. Легкія турецкія кочермы и феллюги лѣниво покачивались, точно нѣжась въ малахитовой водѣ бухты. Сладко благоухали тяжелыя синія грозди цвѣтущей глициніи. И во многолюдномъ обществѣ, собравшемся за завтракомъ на бѣлой терассѣ въ этотъ веселый полдень, было какое-то праздничное веселье, сверкалъ молодой яркій смѣхъ, кипѣла безпричинная, горячая радость жизни.

Тутъ присутствовало нѣсколько писателей, два художника, начинающія художницы, очень извѣстная пѣвица, два марксиста -- оба, точно по формѣ, въ пенсне и въ широкополыхъ войлочныхъ шляпахъ, мѣстный помѣщикъ-винодѣлъ съ женою, оба красивые, молодые, нѣсколько инженеровъ-практикантовъ и еще кто-то изъ совсѣмъ зеленой смѣшливой, непосѣдливой молодежи.

И я отлично помню, какъ вошелъ Николай Георгіевичъ. У него была стройная, худощавая фигура, рѣшительно-небрежныя, быстрыя, точныя и красивыя движенія и замѣчательное лицо, изъ тѣхъ лицъ, которыя никогда потомъ не забываются. Всего плѣнительнѣе въ этомъ лицѣ былъ контрастъ между преждевременной сѣдиной густыхъ волнистыхъ волосъ и совсѣмъ юношескимъ блескомъ живыхъ, смѣлыхъ, прекрасныхъ, слегка насмѣшливыхъ глазъ -- голубыхъ съ большими черными зрачками. Голова благородной формы вдѣла изящно и легко на тонкой шеѣ, а лобъ -- наполовину бѣлый, наполовину коричневый отъ весенняго загара -- обращалъ вниманіе своими чистыми, аристократически-умными линіями.

Онъ вошелъ, и уже черезъ пять минутъ овладѣлъ разговоромъ и сдѣлался центромъ общества, Но видно было, что онъ самъ не прилагалъ къ этому никакихъ усилій. Таково было обаяніе его личности, прелесть его улыбки, его живой, непринужденной, увлекательной рѣчи.

Въ эту пору Николай Георгіевичъ былъ занятъ изысканіемъ для постройки электрической желѣзной дороги черезъ весь Крымскій полуостровъ, отъ Севастополя до Симферополя черезъ Ялту. Этотъ огромный планъ давно уже привлекалъ вниманіе инженеровъ, но никогда не выходилъ изъ области мечтаній. Михайловскій первый вдохнулъ въ него живую душу и по чести можетъ быть названъ его отцомъ и иниціаторомъ. Онъ нерѣдко говорилъ своимъ знакомымъ, полушутя-полусерьезно, о томъ, что постройка этой дороги будетъ для него лучшимъ посмертнымъ памятникомъ, и что два лишь дѣла онъ хотѣлъ бы видѣть. при своей жизни оконченными? это -- электрическій путь по Крыму и повѣсть "Инженеры". Но увы -- первое начинаніе было прекращено внезапной паникой Японской войны, а второе -- смертью.

Какимъ онъ былъ инженеромъ-строителемъ, я не знаю. Но спеціалисты увѣряютъ, что лучшаго изыскателя и иниціатора -- болѣе находчиваго, изобрѣтательнаго и остроумнаго -- трудно себѣ представить. Его дѣловые проекты и предположенія всегда отличались пламенной, сказочной фантазіей, которую одинаково трудно было какъ исчерпать, такъ и привести въ исполненіе. Онъ мечталъ украсить путь своей желѣзной дороги гротами, замками, башнями, постройками въ мавританскомъ стилѣ, арками и водопадами, хотѣлъ извлечь электрическую энергію изъ исторической Черной рѣчки, и дѣйствительно думалъ создать безпримѣрный волшебный памятникъ изъ простого коммерческаго предпріятія.

Такимъ онъ былъ во всѣ свои дни. Веселый размахъ, пылкая нетерпѣливая мысль, сказочное, блестящее творчество. Этотъ человѣкъ провелъ яркую, пеструю, огромную жизнь. Онъ -- то бывалъ милліонеромъ, то сидѣлъ безъ копѣйки денегъ въ долгахъ. Онъ исколесилъ всю Россію, участвовалъ въ сотняхъ предпріятій, богатѣлъ, разорялся и повсюду оставлялъ золотые слѣды: слѣды своей необузданной кипящей мысли и своихъ денегъ, которыя лились у него между пальцами.

По какому-то особенному свойству души онъ не умѣлъ отказывать ни въ одной просьбѣ и этимъ широко пользовались всѣ, кому дѣйствительно была нужда и кому просто было не лѣнь. И эта черта въ немъ происходила не такъ отъ безпорядочной широты натуры, какъ отъ; сердечной, теплой, истинной доброты. Онъ умеръ совершеннымъ бѣднякомъ, но для всѣхъ, близко его знавшихъ, не тайна, что незадолго до своей смерти онъ самъ, по личному почину, предложилъ и отдалъ около десяти тысячъ на одно идейное дѣло.

Но часто, очень часто среди этихъ жизненныхъ перемѣнъ онъ мечталъ со вздохомъ о томъ, какое было бы для него счастіе, если-бы онъ могъ навсегда развязаться со всѣми дѣлами, проектами и постройками и отдаться цѣликомъ единственному любимому дѣлу -- литературѣ. Ее одну онъ любилъ всей своей душой, любилъ съ трогательной нѣжностью, скромно и почтительно. Два мѣсяца спустя послѣ нашего знакомства, я провелъ нѣсколько вечеровъ у него въ Кастрополѣ, гдѣ былъ сосредоточенъ его инженерный штабъ, и мы неоднократно говорили съ нимъ на литературныя темы. Я долженъ сказать, что ни у одного изъ писателей я не встрѣчалъ такого безкорыстія, такого отсутствія зависти, самомнѣнія, такого благожелательнаго родственнаго отношенія къ собратьямъ по искусству.

Мнѣ ярко памятны эти дни въ Кастрополѣ на берегу моря. Къ обѣду и ужину, всѣ инженеры и студенты вмѣстѣ съ Н. Г--чемъ и его семьей сходились въ длинную аллею, сплетенную изъ виноградныхъ лозъ. Отношенія у Н. Г--ча ко всѣмъ товарищамъ, начиная отъ своего главнаго помощника и кончая послѣднимъ чертежникомъ или конторщикомъ, были одинаково-просты, дружественны и пріятны, съ легкимъ оттѣнкомъ добродушной шутки. Помню одну характерную мелочь. Среди младшихъ товарищей Михайловскаго была одна барышня съ дипломомъ инженера. Она только-что пріѣхала изъ Парижа, окончивъ École des Ponts des Chaussées. И была, кажется, первой женщиной въ Россіи, исполнявшей инженерныя работы. Она была очень мила, застѣнчива, трудолюбива, носила широкіе шаровары, но работа въ горахъ, на солнечномъ припекѣ давалась ей съ трудомъ. Надо сказать -- дѣло прошлое -- инженеры порядочно таки травили какъ ее, такъ и вообще высшій женскій трудъ -- и травили не всегда добродушно. И я часто бывалъ свидѣтелемъ, какъ Н. Г--чъ умѣлъ мягко, но настойчиво прекращать ихъ шутки, когда замѣчалъ, что они причиняютъ боль этой барышнѣ.

По вечерамъ мы долго, большимъ обществомъ, сидѣли у него на балконѣ, не зажигая огня, въ темныхъ сумеркахъ, когда кричали цикады, благоухала бѣлая акація и блестѣли жри лунѣ листья магнолій. И вотъ тутъ-то иногда H. Т. импровизировалъ свои прелестныя дѣтскія сказки. Онъ говорилъ ихъ тихимъ голосомъ, медленно, съ оттѣнкомъ недоумѣнія, какъ разсказываютъ обыкновенно сказки дѣтямъ. И мнѣ не забыть никогда этихъ очаровательныхъ минуть, когда я присутствовалъ при томъ, какъ рождается мысль и какъ облекается она въ нѣжныя, изящныя формы.

Повторяю, я мало зналъ покойнаго писателя. Къ тому немногому, что я сказалъ, я могу прибавить, что Н. Г. безконечно любилъ дѣтей. Несмотря на то, что у него было одиннадцать своихъ ребятишекъ, онъ съ настоящей, истинно-отеческой лаской и вниманіемъ относился и къ тремъ своимъ пріемнымъ дѣтямъ. Онъ любилъ цвѣты, музыку, красоту слова, красоту природы и женскую нѣжную красоту. У него -- современнаго литератора -- была душа эллина. Лишь что-нибудь исключительно-пошлое, вульгарное, мѣщанское могло внести въ его всегдашнюю, добродушную легкую насмѣшку злобу и презрѣніе.

Таковъ онъ былъ въ то лѣто, передъ войною. Затѣмъ я видѣлъ его мелькомъ раза три-четыре: на желѣзной дорогѣ, въ гостяхъ, гдѣ-то на литературныхъ собраніяхъ, но ни разу больше мнѣ не удавалось разговаривать съ нимъ. Но послѣдняя наша встрѣча потрясла меня своей неожиданностью.

Это было прошлой зимою. Я присутствовалъ на вечерѣ, въ обществѣ писателей и художниковъ, въ помѣщеніи издательства "Шиповникъ". Говорили, что и Гаринъ долженъ придти немного позднѣе; но раньше онъ предполагалъ зайти на нѣсколько минутъ въ редакцію какой-то газеты, помѣщавшейся въ томъ же домѣ, этажомъ выше. И вотъ, вдругъ, приходитъ сверху растерянный слуга и говоритъ, что Михайловскій умеръ скоропостижно въ редакціи. Я пошелъ туда. Онъ лежалъ на диванѣ, лицомъ вверхъ съ закрытыми тяжелыми, темными вѣками. Лицо его точно постарѣло безъ этихъ живыхъ, молодыхъ глазъ, но было таинственно-прекрасно и улыбалось вѣчной улыбкой знанія.

Пожилая дама сидѣла у него въ ногахъ и безъ слезъ, неподвижно и молча глядѣла въ лицо, точно разговаривая съ нимъ мысленно. Я пожалъ его руку. Она была холодна и тверда. И -- помню -- сознавая его смерть умомъ, я никакъ не могъ понять сердцемъ, почему холодъ и оцѣпенѣніе смерти овладѣли именно этимъ живымъ, энергичнымъ тѣломъ, этой пылкой творческой мыслью, этой изящной, избранной душой.

А. Купринъ.

"Современный Міръ", No 3, 1908