Щеглова Л. - "Земля" сборник пятнадцатый. А. Куприн "Яма". М. Арцыбашев "Война", Н. Крашенинников "Плач Рахили"

"Земля" сборникъ пятнадцатый. А. Купринъ "Яма". М. Арцыбашевъ "Война", Н. Крашенинниковъ "Плачъ Рахили".

"Какая превосходная повѣсть"...."до сихъ поръ я не очень то вѣрилъ въ чудодѣйственное вліяніе книгъ", но теперь я вѣрю въ это чудо".-- "Подъ воздѣйствіемъ купринскихъ страницъ" русское общество впервые посмѣетъ "сказать завѣтное слово: свобода"... "Вы скажете что это утопія. Или вы забыли, что живете въ Россіи? Въ Россіи возможно все",-- такъ пишетъ Чуковскій (въ No 45 Нивы за 1914 г. {Повѣсть Куприна "Яма" дается въ видѣ приложенія къ Нивѣ въ 1915 г.} И вотъ эта то "Хижина дяди Тома", купринская "Яма" призвана совершить то, чего не могли сдѣлать никакія коллективныя усилія. Это не та "Яма", которая, печатается сборникомъ "Земля", съ посвященіемъ "юношамъ и матерямъ". Нѣтъ, по словамъ Чуковскаго это "другая -- еще никому неизвѣстная". Новая "Яма" "нисколько не похожа на прежнюю", хотя въ ней тѣ же персонажи. Прежняя казалась Чуковскому "альбомомъ фотографическихъ карточекъ", новая -- "чистая живопись'. Можно было бы повѣрить Чуковскому, если бы не одно странное обстоятельство -- Купринъ и ту и другую повѣсть посвящаетъ юношамъ, а Чуковскій пишетъ: "Тамъ было описаніе нравовъ, здѣсь -- проповѣдь, призывъ, обличеніе,-- и недаромъ Купринъ эту повѣсть посвящаетъ юношамъ". Въ порывѣ своего патетическаго возбужденія, Чуковскій забылъ о посвященіи первой повѣсти.Отвѣтственность за посвященіе той и другой (если только это "та и другая") ложится на Куприна, а не въ мѣру экзальтированная аттестація Чуковскаго только усиливаетъ эту отвѣтственность.

Когда появилась первая часть "Ямы", она совершенно не затронула души читателя, она "не жалила сердце", по выраженію Чуковскаго. Теперь передъ нами вторая часть. Читаемъ первыя страницы и въ недоумѣніи останавливаемся. Что это -- Леонъ Дрей? Да, это его родной братъ Сходство поразительное и благодаря сходству, черты становятся обобщенными. Когда, послѣ всяческихъ ухищреній и обмановъ, этотъ родственникъ Леона Дрея, продавецъ живого товара, Горизонтъ, получаетъ отъ кондуктора "подавись ты моими деньгами, жидъ пархатый", то пожалуй читатель (юноша, которому посвящена повѣсть) не найдетъ въ своей душѣ протеста, тѣмъ болѣе, что Купринъ очень старательно подготовляетъ читателя къ такому отношенію. Въ своихъ многочисленныхъ нехудожественныхъ отступленіяхъ, напоминающихъ нѣсколько комментаріи въ плохихъ дѣтскихъ книжкахъ, Купринъ между прочимъ говоритъ: "Всѣ разсказы Горизонта о его комивояжерствѣ были просто наглымъ и бойкимъ лганьемъ. Всѣ эти образчики портновскихъ матеріаловъ, подтяжки Глуаръ и пуговицы Геліосъ, искусственные зубы и вставные глаза служили только щитомъ, прикрывающимъ его настоящую дѣятельность, а именно торговлю женскими тѣлами". Это "а именно" великолѣпно -- оно совершенно въ духѣ всего обозрѣнія, дѣловитаго, тенденціознаго, но отнюдь не художественнаго.

Для того, чтобы облегчить себѣ задачу обозрѣвателя, Купринъ прибѣгаетъ къ чисто опереточному пріему. Онъ вводитъ "извѣстную всей Россіи" скучающую пѣвицу. Въ компаніи адвоката, сомнительной баронессы и богатаго свѣтскаго человѣка, они отправляютсяобозрѣвать публичные дома -- Итакъ, вотъ сейчасъ вы насъ туда свезете на автомобилѣ и познакомите насъ съ этимъ бытомъ, который для меня чуждъ. Но помните, что я полагаюсь на ваше покровительство,-- говоритъ артистка точно она играетъ на открытой сценѣ.

Занавѣсъ падаетъ и снова открывается. Обозрѣватели переходятъ изъ одного "учрежденія" въ другое. Въ заведеніи попроще проститутки оказываются умнѣе и злѣе, они гонятъ посѣтительницу и разражаются тирадами на соціальную тему: "Неужели вы думаете баронесса, что мы хуже такъ называемыхъ порядочныхъ женщинъ? Ко мнѣ приходитъ человѣкъ, платитъ мнѣ два рубля за визитъ или пять рублей за ночь и я этого ничуть не скрываю ни отъ кого въ мірѣ... А скажите, баронесса, неужели вы знаете хоть одну семейную замужнюю даму, которая не отдавалась бы тайкомъ либо ради страсти -- молодому, либо ради денегъ,-- старику?.. Мы падшія, но мы не лжемъ и не притворяемся, а вы всѣ падаете и при этомъ лжете. Подумайте теперь сами, въ чью пользу эта разница?". И дальше, въ томъ же духѣ популярной статьи, пока Ровинская не подошла къ піанино и не запѣла романса Даргомыжскаго "Разстались гордо мы". Онъ "напомнилъ всѣмъ этимъ женщинамъ о первой любви, о первомъ паденіи". И только что буянившая Манька-Скандалистка и Тамара, произносившая рѣчь и Женька -- всѣ замолкли -- Женька "упала на колѣни, зарыдала" у ногъ артистки, и тутъ же, на слова Рбвинской "Сестра моя, дай я тебя поцѣлую" призналась ей, что заражена. На это Ровинская отвѣтила -- "Да это глупости -- нѣсколько мѣсяцевъ леченія и все пройдетъ".

И тутъ же Ровинская говоритъ проституткѣ: "вѣрь своей: звѣздѣ", а молодой адвокатъ "нѣжно" цѣлуетъ ей руку, даетъ визитную карточку и проситъ не выставлять ее на комодѣ: "не выставляйте ее на своихъ комодахъ, но помните, что съ этого вечера я -- вашъ другъ". Такова эта опереточно -- обозрѣвательская инсценировка.

Параллельно съ обозрѣніемъ, Купринъ ведетъ разсказъ о томъ, какъ студентъ Лихонинъ увезъ проститутку Любку и что изъ этого вышло. Какое то двойственное впечатлѣніе остается отъ всего разказа. И это оттого, что Купринъ -- художникъ борется съ Купринымъ-обозрѣвателемъ и какъ будто даже иной разъ конфузится, что не можетъ его побѣдить. Картины внутреннихъ переживаній Лихонина, Любки, тонутъ въ хроникерскомъ матеріалѣ, и пресловутый уютъ, внесенный въ жизнь Лихонина Любкой мало прибавляетъ къ картинѣ переживаній обозрѣвательскихъ персонажей. А комментаріи Conferencier -- Куприна вовсе не способствуютъ концентраціи впечатлѣнія.

Такъ напримѣръ, характеризуя "твердые моральные запреты" студента-грузина, товарища Лихонина, Купринъ пишетъ: "да и должно быть, онъ понималъ, а надо сказать, что эти восточныечеловѣки, несмотря на ихъ кажущуюся наивность, а можетъ быть и благодаря ей, обладаютъ, когда захотятъ, тонкимъ душевнымъ чувствомъ -- понималъ, что, сдѣлавъ хотя бы на одну минуту Любку своей любовницей, онъ навсегда лишится этого милаго, тихаго семейнаго вечерняго уюта"... Помимо всего, это -- варварская фраза. Она пожалуй, умѣстна въ какой нибудь теоретической статьѣ, но не въ художественномъ произведеніи. Стиль измѣнилъ Куприну, или Купринъ измѣнилъ стилю. Возьмите хотя бы слѣдующую фразу: "Но если грузинъ и добродушный Соловьевъ служили въ курьезномъ образованіи ума и души Любки смягчающимъ началомъ противъ острыхъ шиповъ житейской премудрости"... и т. д.

Гдѣ старый Купринъ -- мастеръ слова? Такова логика вещей. Предвзятость, поученіе, коментаріи -- поглотили художника-стилиста.

Посвятивъ свою "Яму" матерямъ и юношеству, давъ въ иныхъ мѣстахъ недурное обозрѣніе, облеченный ролью conferencier. Купринъ не могъ справиться съ педагогической задачей. И. если одному Чуковскому открыто чудо соціально-педагогическаго откровенія какой то новой купринской "Ямы", то въ изданной "Ямѣ", отъ которой Купринъ не отрекается, въ области идей все безпомощно. Единственная обобщающая мысль о власти генія: "Единственная власть, которая беретъ въ свои прекрасныя руки не подлый разумъ, а темную душу человѣка". Но и эта власть проявляется на одинъ моментъ въ фальшивой обозрѣвательской атмосферѣ. И если бы на книгѣ лежалъ отпечатокъ хотя бы краешка этой власти, она дѣйствительно могла бы быть посвящена и матерямъ и юношамъ. Этого нѣтъ. Купринъ измѣнилъ себѣ, а потому подальше отъ уродливаго дѣтищаВъ повседневной хроникѣ событій "Война" Арцыбашева тонетъ, какъ одинъ изъ безчисленныхъ эпизодовъ. И если бы въ этой пьесѣ не было обычной для Арцыбашева оцѣнки женщины, то трудно было бы даже удержать въ памяти сюжетъ. Одно изъ дѣйствующихъ лицъ, жена офицера, тоскуя по мужѣ, ушедшемъ на войну, испытываетъ влеченіе къ влюбленному въ нее князю. И вотъ этотъ то фактъ, очень просто объясняемый Арцыбашевымъ-Семеновымъ, какъ волненіе отъ близости мужчины и придаетъ нѣкоторый, правда, очень скромный, интересъ пьесѣ. Въ цѣломъ же это драматическая хроника войны, съ обывательскими размышленіями надъ ней.

Тысячелѣтняя сказка "Плачъ Рахили" Крашенинникова много бы выиграла безъ предисловія автора. Говорить о "перестройкѣ семейнаго уклада" въ предисловіи къ "тысячелѣтней сказкѣ" по меньшей мѣрѣ... не стильно. Драматизмъ положенія вовсе не разрѣшается измѣненіемъ основъ, а указаніе на это только мѣшаетъ чтенію и дѣлаетъ либо сказку тенденціозной, либо лишнимъ предисловіе. Къ счастью сказка упразднила предисловіе.

Л. Щеглова.

"Современникъ", кн.IV, 1915