Ружимон Луи Де - Приключения Ружемона

Анри Луи Грин

Луи Ружемон или, Новый Робинзон

Пер. с фр. А. Линдегрен.

Рассказ, который мы здесь приводим, может поистине считаться историей самых удивительных приключений, когда-либо пережитых человеком. В летописях географии существует только один случай, напоминающий отчасти приключения г. Ружемона; но там человек возвратился в цивилизованный мир беспомощным идиотом, потерявшим рассудок среди ужасных обстоятельств (Вильям Бакли, беглый каторжник, информация не вполне соответствует действительности); между тем как г. Ружемон, пробыв тридцать лет вождем в племени людоедов в пустынях неисследованной части Австралии, сделал своим рассказом, независимо от всемирного интереса, возбуждаемого им, без сомнения, драгоценный вклад в науку. Записки его уже рассматривались такими знаменитыми географами, как д-р Ж. Скот-Кельти и д-р Гюго Р. Милль; они проверили их при помощи своих богатейших коллекций, новейших отчетов, карт и географических сочинений и единогласно признали, что рассказ г. де Ружемона не только совершенно соответствует действительным фактам, но и имеет еще громадное научное значение.

В последнее время подлинность рассказа де Ружемона стала подвергаться некоторому сомнению, но если это и так, то все же, по живости и увлекательности изложения, по верности описаний природы и нравов туземцев, этот труд является, бесспорно, замечательным и может быть с пользою и интересом прочтен каждым.

* * *

Я родился в Париже в 1844 году. Отец мой был оптовым торговцем обувью и прекрасно вел свои дела. Когда мне было лет около десяти, мать моя, вследствие некоторых семейных несогласий, оставила отца и, взяв меня с собою, переселилась в Швейцарию, где я и воспитывался.

Мальчики вообще рано начинают обнаруживать свои наклонности; я в этом отношении не отличался от других, но у меня они были, -- странно сказать, -- геологического направления: я постоянно приносил домой кусочки камней, минералов и расспрашивал об их происхождении, истории. Моя дорогая мать всегда поощряла меня в этом, и позднее я часто ездил в Фрейбург, в Шварцвальд, чтобы практически ознакомиться со способами плавления руды. Когда мне исполнилось 19 лет, я получил от отца письмо с предложением вернуться во Францию и поступить рекрутом. Но мать решительно воспротивилась этому. Мне кажется, что отец желал, чтобы я избрал военную службу своей карьерой, но я уступил желанию матери и остался еще несколько времени с нею в Швейцарии. Мы много говорили о моей будущности, и она советовала мне предпринять поездку на Восток, просто чтобы посмотреть, какое влияние окажет на меня путешествие: какого-нибудь определенного плана у нас не было. Действительно, вскоре она вручила мне 7000 франков, и я отправился в Каир, намереваясь посетить затем некоторые французские владения на Дальнем Востоке и, если представится возможность, составить себе там какую-нибудь карьеру. В чудной столице Египта я пробыл только несколько дней; ее космополитизм, шум, давка, а также некоторые соображения вызвали во мне желание поскорее оставить этот город, и я отправился в Сингапур. Через несколько дней по приезде туда я случайно познакомился с голландцем Петером Янсеном, который занимался добычей жемчуга. Это было в 1863 году. Мы скоро подружились с ним, и он сообщил мне, что имеет в Батавии небольшую шхуну в 40 тонн, называемую " Вейелланд", на которой обыкновенно он отправляется в свои экспедиции за жемчугом.

"И теперь, -- сказал он, -- я собираюсь съездить в некоторые местности около южной части Новой Гвинеи, очень богатые жемчугом; но у меня нет достаточного капитала на предварительные издержки".

Я понял этот намек и предложил присоединиться к нему. Тот сразу согласился, и мы немедленно приступили к необходимым приготовлениям. Тогда желающий нанять людей для добывания жемчуга должен был сначала внести голландскому правительству известную сумму денег за каждого нанятого человека в обеспечение того, что рабочие получат следуемое им жалованье. Поэтому я отдал все свои деньги в распоряжение капитана Янсена с тем, что он даст мне долю в выгодах предприятия, к которому мы готовились. "Не будем заключать контракта здесь, -- сказал он, -- мы все сделаем в Батавии". И действительно, мы тотчас же поехали туда, заключили там условие по всем правилам и снарядили судно для плавания. Затем мы наняли на островах голландского архипелага сорок опытных малайцев, которые должны были сопутствовать нам. Янсен выбирал людей с большой осторожностью и требовал, чтобы каждый выказал на деле свою способность. Один из них был назначен как бы начальником, надсмотрщиком над остальными; ему позволили взять с собою жену и ее служанку.

Заниматься добыванием жемчуга -- дело, вообще говоря, очень трудное и, пожалуй, не под силу европейцам, организм которых редко выдерживает продолжительное пребывание под водой, как требуется от ловцов жемчуга. Поэтому Янсен и остановился на малайцах. Этот народ исстари занимается добыванием жемчуга и, живя на берегу моря, привык к воде. Некоторые представители этого племени достигли в искусстве ныряния замечательного совершенства и могут пробыть под водой столько времени, что европеец, на их месте, давно захлебнулся бы. Однако и на их сильную, выносливую натуру опасное ремесло оказывает гибельное влияние, -- и ловцы жемчуга редко-редко доживают до старости; в большинстве же случаев они настолько расстраивают нырянием свой организм, что умирают, едва достигнув средних лет. Вот почему, отправляясь в далекую экспедицию, Янсен тщательно выбирал ловцов.

Но возвращаюсь к своему рассказу.

Наконец все было готово, и мы двинулись в путь. Нас было на шхуне всего 44 человека и, кроме того, еще прекрасная собака, принадлежавшая капитану. Эта собака, игравшая такую важную, -- нет, больше, -- такую спасительную роль в моей странной жизни, была подарена Янсену в Батавии.

Мое знание морского дела было, как и следовало ожидать, очень-очень ограниченно. Но друг мой, капитан Янсен, так усердно занимался мною, что я очень скоро приобрел много необходимых и полезных сведений. Мы проезжали мимо многих прелестных тропических островов, около одного из них даже останавливались, чтобы запастись свежей провизией, -- плодами, птицей и пр. Затем мы направились к берегам Новой Гвинеи. Это путешествие мы совершили без малейших препятствий; наши малайцы проводили большую часть времени, подобно детям, в играх, пении и были вообще в прекрасном настроении. Наше небольшое судно погружалось в воду только на семь или восемь футов, так что рисковало подходить очень близко к берегу, когда это было нам необходимо. Наконец, приблизительно через месяц после отъезда, мы подошли к месту, где, по предположению капитана, можно было найти драгоценные раковины; мы бросили якорь, и малайцы немедленно принялись за работу. Надо заметить, что мы везли с собой большой вельбот и около полудюжины маленьких, легких лодочек для надобностей нашего экипажа.

Ежедневные поездки на ловлю и возвращение домой зависели, понятно, от состояния погоды и времени прилива и отлива. Впереди всех выезжал всегда сам капитан на вельботе, высматривая драгоценные раковины на дне кристально-чистого моря. Вода была удивительно прозрачна, и Янсен, склонившись через борт, тщательно всматривался в свой морской телескоп, который представлял собою просто металлический цилиндр с двояковыпуклыми стеклами на конце. За большим вельботом на известном расстоянии следовала флотилия маленьких лодочек, в каждой из которых помещалось от четырех до шести малайцев. Когда Янсен усматривал через свой оригинальный телескоп подходящее место, он делал знак остановиться, и в ту же секунду малайцы бросались из своих лодочек в воду и точно каким-то волшебством мгновенно опускались на самое дно прозрачного моря. По установленному правилу один человек всегда должен был оставаться на поверхности для надзора за лодками в то время, когда все остальные опускались на дно. Эти малайцы не носили никакой особенной одежды и вообще не пользовались решительно никакими средствами, которые могли бы помочь им в их работе. Единственное, что они имели при себе, это маленький нож в ножнах, который висел у пояса на шнурке. Глубина воды обыкновенно не превышала двух-трех саженей, но иногда достигала и восьми саженей, т.е. самой большой глубины, на которую когда-либо опускались люди. Опустившись на дно, малаец ощупью искал там раковины и, как только находил пару их, возвращался на поверхность воды; добычу он держал всегда в левой руке, прижав их к груди, а правая рука оставалась свободной и направляла движения его при плавании. Обыкновенно малаец оставался под водою не более минуты и, возвратившись на поверхность, отдыхал с четверть часа.

Каждый малаец складывал найденные им раковины в отдельную кучу в лодке; эти трофеи строго уважались всеми, и каждый без труда мог всегда указать, кому принадлежит та или другая из них. Дно моря, в местах, где производилась ловля жемчуга, обыкновенно коралловое и усеяно бесчисленными впадинами различной глубины и размеров. В этих-то углублениях и находят, большею частью, лучшие раковины.

Растительность на дне этих морей в высшей степени роскошна; здесь встречаются величественные деревья, покачивающиеся взад и вперед, точно под влиянием легкого ветерка, высокие травы и бесчисленные цветы самых разнообразных форм и окрасок. Наконец, тут можно увидеть коралловые скалы самых ярких оттенков, -- желтые, голубые, красные, белые. Но странно, как только поднимешь кусочек подобной скалы на поверхность, прекрасный цвет, которым он обладал под водой, тотчас же начинает блекнуть.

Иллюзия подводного леса усиливалась еще более множеством ярко окрашенных рыб, быстро мелькавших туда и сюда между ветвями.

На ловлю отправлялись обыкновенно во время отлива и возвращались на корабль с приливом. Иногда ловцы заходили в своих поисках довольно далеко от корабля, один раз даже на 10 миль от него. Если море начинало бушевать и малайцы не в состоянии были возвращаться на корабль в своих яликах, они направлялись к вельботу и вскарабкивались на него, а свои ялики тащили за кормой. Но, может, вы спросите, что же делал я все это время? На мне лежала важная обязанность принимать раковины от малайцев и для каждого из них вести отдельный счет поставляемого им товара. Я почти всегда оставался на корабле, один с собакой Янсена, потому что даже обе женщины, бывшие с нами, отправлялись на ловлю; им платили за работу совершенно так же, как и мужчинам. Между прочим, эти малайцы были замечательно добродушны; они, казалось, нисколько не заботились о ценности сокровищ, доставаемых ими со дна моря, и считали свой труд прекрасно оплаченным, если получали вдоволь рису, рыбы, черепашьих яиц и птицы, не говоря уже о такой роскоши, как различные пряности, кофе и пр. Каждая такая вылазка длилась приблизительно часов шесть, и по возвращении обыкновенно каждый малаец вручал мне от 20 до 40 раковин. Я раскладывал их длинными рядами на палубе и оставлял так на всю ночь. На следующий день я очищал их, соскабливал с них остатки коралла и затем открывал их обыкновенным столовым ножом. Не в каждой раковине, понятно, я находил жемчуг; мне случалось иногда открывать сотню раковин, одну за другою, не найдя ни одной жемчужины. Жемчуг обыкновенно скрывается в мясистой части устрицы и извлекается нажиманием ее большим пальцем. Пустые раковины сбрасывались в кучу и потом прятались, так как они сами по себе имеют значительную ценность; в то время (1864 г.) по крайней мере за тонну их платили от 200 до 250 фунтов стерлингов. Все жемчужины я прятал в ящики из орехового дерева, размерами в 14 дюймов длины, 8 ширины и 6 дюймов высоты. Стоимость наших сокровищ, увеличиваясь со дня на день, достигла уже многих тысяч фунтов; но об этом после. Я тогда не имел никакого представления о ценности жемчуга, да и откуда было мне знать это, если я никогда раньше не занимался этим делом. Но капитан Янсен уверял меня к концу сезона ловли, что мы имеем чистого жемчуга на 50 тысяч фунтов, не считая стоимости раковин, которых у нас набралось около 30 тонн. Сами устрицы жемчужных раковин показались нам очень невкусными, и никто на судне не ел их. Некоторые устрицы заключали в себе жемчужину, другие две, три и даже четыре. Попадались экземпляры, заключавшие не менее дюжины прекрасных жемчужин; но это были очень редкие случаи. Самая крупная жемчужина, найденная мною, имела форму кубика, более дюйма величиною. Но она была плохого качества, так что стоила сравнительно немного. Лучший же образчик был величиною с голубиное яйцо, превосходного цвета и вида. Некоторые жемчужины были прекрасного розового цвета, другие -- желтого, но большей частью попадались чисто белые.

Величайший враг, которого должны были остерегаться малайцы в тех водах, был чудовищный осьминог, появление которого наводило гораздо больший ужас, чем вид простой акулы. Эти отвратительные чудовища иногда появлялись, забрасывали свои громадные щупальца над лодками, в которых малайцы работали, захватывали ими людей, бывших под водой, и держали их там до тех пор, пока те не умирали. Один из наших малайцев чуть было не сделался жертвой подобного чудовища. Каждый вечер, возвратившись с работы, малайцы связывали канатами все свои ялики вместе и привязывали их к корме шхуны. Однажды ночью поднялся сильный ветер, пошел страшный дождь, так что на следующее утро все ялики оказались в той или иной степени наполненными водой, и капитан приказал малайцам вычерпать ее. Во время этой работы один из них заметил в море какой-то странный черный предмет, который до того возбудил его любопытство, что он бросился в воду, чтобы рассмотреть, что это такое. Не успел малаец нырнуть, как перед ним очутился громадный осьминог и сразу бросился к испуганному человеку. Но тот мгновенно понял угрожавшую ему опасность и с большим присутствием духа быстро поднялся на поверхность воды и вскарабкался в лодку. Страшное чудовище погналось за ним и, к ужасу всех зрителей, вытянуло свои громадные, гибкие щупальца, охватило ими и лодку, и человека и потащило все это вниз, под воду. Перепуганные товарищи малайца бросились ему на помощь и сделали попытку убить осьминога гарпуном, но не имели успеха. Тогда некоторые, более находчивые, бросились в воду с толстой сетью из канатов, растянули ее непосредственно под осьминогом и спутали ею чудовище и его еще живую добычу. Затем втащили его, вместе с человеком, на вельбот, и только там уже несчастный, полумертвый малаец был с чрезвычайными усилиями вытащен за ноги из ужасных объятий чудовища. Впрочем, мы скоро привели его в чувство, опустив его в такую горячую ванну, что все тело его покрылось пузырями. В высшей степени замечательно, что он не задохся совсем, хотя осьминог удерживал его под водою более двух минут. Впрочем, этот малаец, подобно всем своим товарищам, носил при себе нож, которым успел очень хорошо воспользоваться в первую же минуту, когда чудовище потащило его вниз: он нанес им несколько ран осьминогу, и эти раны заставили животное качаться почти на поверхности воды, так что несчастный человек имел возможность вдыхать время от времени свежий воздух; иначе он неминуемо должен был задохнуться.

Туловище осьминога имело овальную форму и было снабжено некоторым числом щупальцев: шестью громадными и несколькими меньшими, различной величины. Это было отвратительное на вид создание, с гладким, слизистым телом желтовато-белого цвета, с черными пятнами и отвратительным отверстием для рта, без зубов. Ужаснее всего в этом животном его щупальца, обладающие громадной силой.

После этого случая малайцы всегда брали с собою во время поездок топоры, чтобы иметь возможность обрубить щупальца осьминога, если бы он бросился на них. Да и вообще мы видели много очень странных созданий во время нашего крейсерства. Я сам однажды был страшно перепуган во время купания.

Мы бросили якорь на глубине около пяти саженей; я часто плавал поблизости судна. Однажды я отплыл от него довольно далеко, как вдруг громадный, чудовищный зверь, футов в 20 длины, с огромной, покрытой волосами головой и свирепыми, фантастическими усами, вынырнул из воды и поднялся высоко на воздух. Я должен сознаться, что при виде этого чудовища почувствовал полное онемение всех членов, и когда оно, повернувшись ко мне, открыло свой громадный рот, счел себя окончательно погибшим. Впрочем, оно не сделало мне никакого вреда, и я благополучно вернулся на шхуну, но долго не мог оправиться от страшного испуга.

Иногда нас беспокоили акулы; впрочем, малайцы, по-видимому, не особенно боялись их. Напротив, они даже гонялись за ними. Их способ захватывать акул может даже показаться невероятным по своей простоте и смелости. Когда появлялось стадо акул, трое или четверо из наших малайцев выходили на лодке и устремлялись к нему. Подъехав близко, самый сильный из малайцев нагибался через край лодки и старался быстро пронзить первую попавшуюся акулу копьем, захваченным с этой целью. Как только это удавалось ему, все остальные, бывшие в лодке, поднимали страшный крик, визг и били веслами по воде, чтобы этим шумом испугать акул и заставить их уйти. Это им всегда удавалось; но странно, раненая акула непременно возвращается через несколько минут одна, чтобы узнать, кто или что ее ранило. Как только малайцы заметят, что она приближается к лодке, то один из них быстро бросается в воду, вооруженный только маленьким ножом и короткой палкой из твердого дерева, около пяти дюймов длины, заостренной с обоих концов. Человек держится неподвижно на поверхности воды, и акула, понятно, направляется к нему. Как только она откроет рот, чтобы схватить его, хитрый малаец несколькими ловкими ударами левой руки быстро отбрасывается в сторону, а правой рукой в то же время осторожно вставляет заостренную палку в вертикальном положении в рот выжидающей акулы. Результат этого действия прост, но удивителен: акула не может закрыть рта, вода вливается ей в горло, и она погибает. Конечно, такой способ охоты требует громадного хладнокровия и силы; но малайцы видят в нем необычное развлечение и возбуждающий спорт. Когда акула уже мертва, малаец проворно взбирается ей на спину, усаживается верхом и вонзает свой нож ей в голову, пользуясь им как опорой и вместе с тем средством сохранить равновесие, затем, действуя собственными ногами как веслами, направляет труп назад к лодке...

Между тем наши запасы пищи и воды стали истощаться. Это вынудило капитана Янсена направиться к берегам Новой Гвинеи, чтобы вновь наполнить свои кладовые. Скоро мы достигли удобного места на берегу и достали у туземцев все, что нам было нужно, посредством обмена. Мы давали им топоры, ножи, железные кольца, бусы, черепах, яркие цветные материи и пр. Скоро наши отношения сделались так дружелюбны, что некоторые из наших малайцев часто отправлялись на берег и принимали участие в различных играх и развлечениях папуасов. Их начальник или глава особенно заинтересовался мною; он постоянно разговаривал со мною- и показывал мне все достопримечательности своей страны. Он указал нам известную границу, которую советовал не переступать, так как племя, жившее по другую ее сторону, не подчинялось его власти. Но однажды компания наших малайцев, в том числе и я, неблагоразумно решились проникнуть в заповеданную страну. Скоро мы подошли к деревеньке и остановились около нее. Жители ее сразу отнеслись к нам подозрительно, а когда один из малайцев по неосторожности оскорбил туземца, то половина деревни поднялась против нас, и мы должны были бегством спасать свою жизнь. Изо всех сил старались мы поскорее добраться до берега, где дружественно расположенный к нам начальник выступил посредником между нами и раздраженным племенем, и ему удалось успокоить их. Когда мы возвратились на корабль, Янсен с неудовольствием рассказал мне, что он был почти осажден множеством туземцев, которые настойчиво рвались на судно с плодами и овощами для обмена; он говорил, что был совершенно расстроен видом этой толпы, сновавшей взад и вперед по шхуне, точно они имели на это полное право.

"Мне это не нравится, -- прибавил он, -- и я постараюсь этого не допустить". Когда на следующее утро появился обычный ряд туземных лодок, мы решили не впускать на корабль ни одного человека и объявили им это. Тогда прибыл сам начальник племени в сопровождении полудюжины самых знатных лиц, большую

часть которых я знал: все они были полны достоинства и уверенности в успехе. Но капитан Янсен остался неумолим и не позволил войти ни одному из них. Они уехали в страшном негодовании, и непосредственно за ними последовали все остальные лодки с туземцами. Когда они скрылись из виду, распространилась странная тишина над кораблем, морем и над всем тропическим берегом; всеми нами овладело предчувствие близкой опасности. Мы знали, что оскорбили туземцев, и так как ни одного из них не было видно на берегу, то, очевидно, они обдумывали месть. Мы хотели тотчас же сняться с якоря и уйти в открытое море; но, к несчастью, было полное затишье, и паруса, приготовленные к отплыву, висели как тряпки. С тоской смотрели мы на берег, как вдруг заметили двадцать вполне снаряженных военных лодок, в каждой из которых помещалось от 30 до 40 воинов; лодки эти обогнули небольшой мыс, лежавший неподалеку от нас, и направились прямо к нашему кораблю. Мой строгий голландский партнер понял тогда, что туземцы хотят напасть на нас, и ввиду этого вооружил всех малайцев топорами, чтобы быть наготове при малейшем желании туземцев войти на шхуну. Мы сняли также люки и устроили из них своего рода укрепление вокруг колеса.

Сами мы с Янсеном вооружились ружьями, зарядили свою маленькую пушку и приготовились отчаянно защищать свою жизнь в неравной борьбе с врагами, далеко превосходившими нас числом. Несмотря на всю опасность нашего положения, я невольно любовался великолепным зрелищем этой флотилии быстро приближавшихся лодок. Все воины разукрасились перед битвой: смуглые тела их были разрисованы белыми полосами, чтобы внушить ужас врагам. Головной убор их состоял из разноцветных перьев, торчащих над волосами, которые были туго стянуты и стояли совершенно прямо над головой. Нос каждой лодки подымался фута на три и заканчивался вверху искусно вырезанной фантастической головой. Каждая лодка приводилась в движение двенадцатью гребцами. Когда первая лодка приблизилась к нам на расстояние человеческого голоса, я сделал им знак и закричал, чтобы они не приближались более, если намерения их не мирны. В ответ на это они неистово замахали своими луками.

Стало очевидно, что мы должны сражаться с ними; а они явились в таком громадном количестве, что легко могли бы одолеть нас, если бы только им удалось взобраться на палубу. Наше положение было тем опаснее, что с корабля по всем направлениям спускались в воду канаты, по которым обыкновенно взбирались на него малайцы по возвращении с дневной ловли; мы не имели времени повытаскать их, и, конечно, если бы только врагам удалось подойти достаточно близко к кораблю, они не преминули бы воспользоваться ими, чтобы взобраться на судно. Поэтому необходимо было действовать решительно. Пока мы рассуждали о том, с чего бы лучше начать, из передовой лодки пустили в нас целый град стрел; тогда я, не медля более, выстрелил в воина, стоявшего на носу, и убил его. Пуля прошла сквозь его тело и засела в боковой стенке лодки. Замешательство неприятеля, услышавшего выстрел и увидевшего таинственный для себя результат, невозможно описать; между тем, прежде чем они оправились от изумления, Янсен пустил прямо в середину их флотилии заряд картечью; этим выстрелом он разбил несколько лодок и задержал общее наступление.

Я опять знаком предупредил их не приближаться более, и они, казалось, были в замешательстве. Началось шумное совещание; между тем десять новых лодок оБогнули мыс, и их появление придало нападающим очередную порцию мужества. Они снова стали приближаться к кораблю; но наша пушка была уже снова заряжена, и я стоял наготове подле нее. С ревом изрыгнула она вторичный смертоносный град, и враги пришли в полное замешательство. Одна лодка была разбита в куски, а почти все находившиеся в ней люди были серьезно ранены, в других лодках также было много раненых. Тогда туземцами овладела паника, и флот пришел в полное расстройство. Они пустили еще один сильный залп стрел; некоторые из последних достигли корабля и вонзились в паруса: но никто из наших не был ранен. Туземцы были слишком напуганы, чтобы рисковать приблизиться к нам более, а так как в это время поднялся ветер, то мы получили возможность спастись от них бегством. Мы подняли якорь и, направляя корабль в открытое море, быстро проскользнули мимо неприятельского флота, пышно разукрашенные воины которого приветствовали нас новым градом стрел, когда мы проходили мимо них. Через полчаса мы были уже в открытом море и могли снова вздохнуть свободно.

Это приключение вызвало в наших малайцах сильное желание поскорее оставить эти страны. Они не забыли еще случая с осьминогом и теперь поручили своему надсмотрщику просить, от имени всех их, капитана отыскать новые места для ловли. Янсен сначала старался убедить их остаться в этих же широтах -- и это не удивительно, принимая во внимание Богатую добычу здесь, -- но его не хотели слушать, так что он был наконец вынужден направить свой корабль в другие местности. Куда, собственно, повел он корабль, я не могу объяснить; но к концу второй недели мы бросили якорь в местности, еще не исследованной, в смысле Богатства жемчугом, и снова принялись за работу. Счастье по-прежнему было с нами и с каждым днем мы продолжали увеличивать наши и без того уже значительные Богатства.

Однажды утром, когда я по обыкновению раскрывал раковины, из одной выпали три великолепные черные жемчужины. Я смотрел на них, сам не знаю почему, как очарованный. Ах! Эти ужасные три черные жемчужины! Лучше бы я никогда не находил их! Когда я показал их капитану, тот пришел в сильное возбуждение и сказал, что так как эти три жемчужины стоят больше, чем все вместе найденные нами прежде, то следует остаться здесь дольше, чтобы найти еще такие же. Таким образом, мы решили остаться в море дольше, чем было в обычае и чем этого требовало благоразумие. Сезон ловли жемчуга подходил уже к концу и следовало ожидать близкой перемены муссона, но капитаном овладела жемчужная горячка, и он решительно отказывался уходить. Он утверждал, что можно найти множество черных жемчужин, -- что три зерна, найденные нами, не могут быть единственными образчиками и пр. И наши малайцы должны были работать изо дня в день. Я, конечно, не подозревал, какой страшной опасности мы подвергали себя, оставаясь в этих не известных нам морях в такое время, когда следовало ожидать перемены муссона, и поэтому, сознаюсь, не понимал, почему бы нам не продолжать ловлю.

Как я узнал впоследствии, сезон ловли жемчуга продолжается с ноября до мая. Но май наступил и прошел, а мы все еще продолжали упорно работать, каждый день надеясь обогатиться новым запасом драгоценных черных жемчужин; и хотя каждый день терпели разочарование, капитан все настойчивее добивался цели. Он продолжал выходить на вельботе вместе с малайцами и лично надзирал за их работой. Между тем я начал замечать признаки близкой перемены погоды, а главное, наш анероид делал неприятные скачки. Я старался обратить на это внимание капитана, но тот был слишком поглощен желанием найти черный жемчуг, чтобы слушать меня.

Теперь я перехожу к описанию рокового дня, который на много тяжких лет изгнал меня из цивилизованного мира. В один из июльских дней 1864 года Янсен отправился утром по обыкновению на ловлю со всеми малайцами, оставив меня совершенно одного на корабле. Женщины часто сопровождали мужчин; в этот день они также отправлялись, так как уже освоились с этой работой и видели в ней некоторое развлечение.

Когда я теперь припоминаю обстоятельства этого ужасного дня, то просто поражаюсь, как мог капитан быть настолько безумен, чтобы в это время покинуть корабль. Не более как за час до его отъезда волна прилива ударила о корму и совершенно затопила каюты. Это само по себе служило верным и зловещим признаком близкой непогоды; но бедный Янсен ограничился только тем, что велел выкачать воду помпами, и когда каюты были сравнительно осушены, опять отправился на околдовавшую его так сильно отмель, где он, вероятно, спит и по сей день. Я долго наблюдал маленькие ялики, следовавшие за вельботом капитана; они отошли мили на три от корабля, затем остановились, делая необходимые приготовления к работе. Я не имел ни малейшего предчувствия катастрофы, угрожавшей им и мне.

С утра дул легкий прохладный ветерок; но тут вдруг поднялась страшная буря, и все море покрылось громадными волнами, быстро опрокинувшими почти все маленькие лодочки. К счастью, они не могли утонуть, и я, продолжая свои наблюдения, видел, что выброшенные в море малайцы уцепились за их края и употребляли все свои усилия, чтобы достичь вельбота капитана. Когда все малайцы вскарабкались на вельбот, они предприняли попытку вернуться назад на корабль; но я видел, что они не могли сделать ни шагу против рассвирепевших, бушующих волн. Напротив, я к ужасу своему заметил, что течение уносило их все дальше и дальше от меня в безбрежное открытое море. Увидя это, я почти обезумел; я страшно напрягал свой мозг, чтобы придумать какое-нибудь средство помочь им, но не находил ничего исполнимого. Прежде всего мне пришло в голову поднять якорь и пустить корабль по течению вслед за ними, но я ни в каком случае не мог быть уверен, что он нагонит их. Поэтому решил оставить корабль на прежнем месте, хотя бы на время; тем более, что был уверен, -- капитан, хорошо знакомый с этими местами, наверно, знает какой-нибудь островок, лежащий, поблизости, куда он сможет направить вельбот, и переждет там бурю в безопасности.

Лодки удалялись все дальше и дальше, и часам к девяти я наконец совершенно потерял их из виду. Тогда мне пришло в голову, что надо сделать на корабле необходимые приготовления, чтобы он мог выдержать бурю, которая не только не ослабевала, а, напротив, все более усиливалась. Мне уже не раз раньше приходилось выдерживать бурю на "Вейелланде", и поэтому я хорошо знал, что надо было сделать. Прежде всего я опустил люки и покрыл их брезентами; затем постарался по возможности сильнее укрепить на палубе все подвижное. К счастью, паруса были в то время убраны, так что мне не пришлось возиться с ними. К полудню ветер был так силен, что я буквально не мог держаться стоя и должен был ползать на четвереньках, иначе меня наверняка снесло бы в море. Я обвязал себя длинной веревкой, другой конец которой прикрепил к одной из мачт, так что если бы меня снесло за борт, я мог бы опять взобраться на корабль.

Большую часть дня лил страшный дождь, и волны с такой силой заливали маленький кораблик, точно они желали поглотить его; но он держался великолепно. К двум часам буря достигла высшей силы; в это время прошел ужасный циклон; по-видимому, наступал мой конец. Страшный порыв ветра с дьявольским свистом сорвал паруса; я с содроганием слушал, как свистел и ревел ветер вокруг обнаженных мачт маленького, но крепкого судна, которое то поднималось на целые горы волн, то опускалось в кипящую пучину с такой быстротой, что сердце мое замирало. Потом вдруг ветер сразу стих, -- перемена, столь же неожиданная, как и наступившая буря. Небо оставалось по-прежнему темным, зловещим, и море еще несколько бушевало, но дождь и ветер совершенно утихли, и я мог оглядеться вокруг, не чувствуя себя уже обреченным на верную смерть.

Я вскарабкался немного на главную снасть, но увидел только черные, бушующие воды, свистящие, вздымающиеся, подобно горам, свирепствующие и расстилающиеся до бесконечности. Со страшной силой предстал предо мною весь ужас и вся безнадежность моего положения; но я не отчаялся: я надеялся на Бога. Прежде всего я решил поднять якорь и пустить корабль по ветру, все еще надеясь нагнать где-нибудь своих товарищей. Но прежде чем я успел это сделать, ветер неожиданно подул с противоположной стороны, нагнал на палубу целые горы воды, которая снесла почти все подвижное на палубе, кухню, верх капитанской каюты и, что хуже всего, совершенно испортила колесо. Все компасы и карты, хранившиеся в капитанской каюте, погибли. Тут уж я действительно почувствовал, что близок мой конец. К счастью, я сам был в это мгновение в носовой части, иначе меня непременно также снесло бы в эти страшные, черные, бушующие воды. Между прочим, мне спасло жизнь то обстоятельство, что я привязал себя к мачте. Вскоре после этого сильного волнения, которое казалось мне последним усилием страшной бури, ветер повернул обратно и подул с противоположной стороны с еще большей силой, чем прежде. В таком ужасном положении я провел целую ночь, не имея подле себя никого, с кем бы можно было поговорить, кто мог бы помочь мне, и каждую минуту ожидая, что корабль погрузится в это ужасное море. Единственное живое существо на корабле, кроме меня, была собака капитана; по временам я слышал жалобный вой ее в нижней каюте, куда я запер ее, когда первый циклон обрушился на меня.

В числе предметов, снесенных с корабля той страшной волной, которая испортила колесо, был большой бочонок с маслом, сделанным из черепашьего жира, в котором мы всегда держали запас свежего мяса, состоявший большей частью из свинины и птицы. Бочонок заключал в себе около тридцати галлонов, и когда он был опрокинут, то все масло разлилось по палубе и потекло в море. Эффект при этом получился просто волшебный: как только масло полилось в море, страшные волны, подгоняемые бурей, почти в то же мгновение совершенно успокоились вокруг корабля, и это спокойствие продолжалось до тех пор, пока с палубы стекало масло; но как только запас его истощился, волны поднялись с еще большей яростью.

Целую ночь ветер бросал корабль то в ту, то в другую сторону, и только к рассвету буря стала как будто немного стихать, а к шести часам дул только слабый ветерок, и море не грозило уже поглотить меня и мой маленький кораблик. Я мог теперь осмотреться, узнать, какие повреждения были сделаны на корабле, и можете представить себе мое счастье, по поводу того, что корабль еще крепок и непроницаем для воды! Осмотрев корабль, я сейчас же спустился в нижнюю каюту, чтобы освободить собаку, бедного Бруно. Восторг бедного животного не имел границ; он, как безумный, с бешеным лаем бросился на палубу, отыскивая своего хозяина, и был, по-видимому, очень удивлен, не найдя там никого, кроме меня. Ах! Я никогда уже больше не видел ни Петера Янсо-на, ни сорока малайцев и двух женщин! Еще Янсен мог как-нибудь избежать опасности, быть может, даже он еще жив и теперь и когда-нибудь прочтет эти строки. Но один Бог знает, какая участь постигла несчастные лодочки малайцев. Самодовольные и бессердечные люди могут сказать, пожалуй: "воздаяние за жадность", но я отвечу им: "не судите, да не судимы будете!".

Так как утро было замечательно прекрасное, то я решил попытаться поднять сохранившиеся паруса. Я достал из бака все, что мне нужно было, и после долгих усилий натянул-таки грот-мачту и стоксель. Но так как теперь у меня не было ни компаса, ни карт, то я совершенно не знал, где я, и какого направления следует мне держаться, чтобы достичь берега. Я знал, что море в тех широтах усеяно бесчисленным множеством островков и песчаных отмелей, известных только искателям жемчуга, и мне казалось, что куда бы я ни направился, непременно стану где-нибудь на мель или буду выброшен на какой-нибудь коралловый риф.

Не было никакого расчета оставаться мне на прежнем месте; поэтому я укрепил на корме два рулевых весла в 26 футов длиною, которые должны были заменить мне руль. Эта работа заняла у меня дня три; потом, когда все показалось мне в удовлетворительном порядке и корабль был готов к плаванию, я поднял якорь и пустил корабль по направлению к западу, руководясь положением солнца и длиной своей тени утром, в полдень и вечером: я раньше уже научился определять градусы широты по числу дюймов в моей тени. Через несколько дней я изменил принятое сначала направление на юго-западное, надеясь встретить на этом пути один из островов Голландской Индии; но день проходил за днем, а никакой земли не встречалось. Представьте себе, если можете, мое положение: один-одинехонек на поврежденном корабле, среди безбрежного океана, мучимый страхом и сомнениями относительно участи своих товарищей и полный отчаяния и ужаса за свою собственную несчастную будущность!

Ночью я останавливал корабль и бросал обыкновенно якорь на время сна, а утром на рассвете вставал и, если погода оставалась спокойной, пускался в дальнейший

путь. Наконец ожидания мои сбылись: однажды утром, совершенно неожиданно для меня, корабль тяжело ударился о риф. Я торопливо соорудил плот, захватил с собою некоторые необходимые вещи и сошел на скалу. Отлив был очень низкий, и бедный "Вейелланд" стоял совершенно на суше. Но когда вода поднялась, он опять всплыл и я двинулся дальше, научившись уже к этому времени хладнокровно встречать всякие случайности.

Прошло около двух недель после сильной бури, я все продолжал держаться прежнего направления и все время плыл без всяких препятствий или неприятных случайностей, если не считать того важного повреждения, о котором я уже говорил.

На тринадцатый день вечером, как раз перед заходом солнца, я увидел вдали островок и был крайне поражен, заметив дым, подымавшийся вверх клубами, очевидно, от сильного огня, разведенного на берегу. Я понял, что это были какие-нибудь сигналы, и сначала подумал, что приближаюсь к одному из дружественных нам малайских островов. Но более тщательное исследование сигналов убедило меня, что я ошибся. Приблизившись, я увидел несколько совершению нагих дикарей, которые с разъяренным видом бегали по берегу и потрясали своими копьями в моем направлении.

Подобное зрелище вовсе не понравилось мне; но когда я вздумал повернуть нос корабля, чтобы обойти остров, вместо того чтобы направиться прямо к нему, то, к своему горю, увидел, что сильное течение вынуждало меня идти прямо туда, где была, казалось, большая бухта или пролив. Мне не оставалось выбора, я должен был предоставить кораблю плыть по течению и скоро очутился в некоторого рода естественной гавани, в три или четыре мили ширины, со зловещими коралловыми рифами, возвышавшимися над поверхностью воды. Течение увлекало меня все дальше, и через несколько минут корабль попал в опасный водоворот, где успел несколько раз перекрутиться, прежде чем я успел вывести его оттуда. Вслед за тем нас понесло к самым скалам, и я должен был решительно стоять с веслом в руке, чтобы помешать кораблю удариться носом. Это были для меня минуты сильного испытания, и я до нынешнего дня удивляюсь, каким образом "Вейелланд" не разбился и не пошел ко дну, принимая во внимание, во-первых, то, что он уже поврежден, и во-вторых, что на нем не было ни одного живого существа, кроме меня, чтобы управлять им. Хотя бы два-три человека было у меня на подмогу!..

Я начал уже отчаиваться в том, что мне удастся вывести когда-либо корабль оттуда, как вдруг мы очутились в узком проходе, и тут я увидел, что нахожусь в проливе между двумя островами -- Мельвилем и Батурета, как я после узнал.

Грозные, воинственные туземцы давно уже остались позади меня, и я никак не думал, чтобы мог встретить здесь какое-нибудь новое враждебное племя; как вдруг, как раз в то время, когда я был в самой узкой части пролива, я с ужасом увидел громадную толпу черных, совершенно нагих людей, -- все гигантского роста, появившихся на скале прямо надо мною.

Они были страшно возбуждены и выпустили в меня целую тучу копий. К счастью, еще при встрече с первой толпой грозных дикарей, я устроил себе на палубе убежище из поставленных перпендикулярно люков, так что копья падали вокруг, не задевая меня. Тогда туземцы метнули в корабль множество бумерангов, но также без всякого результата. Некоторые из этих странных орудий задели паруса и бессильно упали на палубу; но остальные возвратились к бросившим их туземцам, стоявшим на скалах на расстоянии пятидесяти ярдов. Я оставил у себя бумеранги, попавшие на корабль; они имели около 24 дюймов длины и по виду очень походили на лезвие серпа; в самой широкой своей части имели от 3 до 4 дюймов ширины. Сделаны они были из очень твердого дерева и, без сомнения, могли нанести большой вред, если бросались с должной ловкостью и умением. Чернокожие подняли на берегу страшный шум и вой; они кричали как безумные, пуская в меня множество зубчатых стрел. Тот факт, что у них были бумеранги, показал мне, что я должен находиться вблизи материка Австралии. Между тем течение воды уносило меня все дальше, и я скоро оставил далеко позади себя туземцев, кричавших как бешеные.

Я увидел наконец опять открытое море и в конце пролива заметил маленький островок, к которому, как мне показалось, можно было рискнуть пристать. Но как только я приблизился к нему, на берегу быстро появилась новая толпа чернокожих; они бросились на свои плоты и стали грести по направлению ко мне. Но я, наученный горьким опытом, счел более благоразумным не подпускать их слишком близко к себе и потому поднял парус и направился в открытое море. На корабле был большой запас ружей и боевых запасов, и мне легко было бы потопить одну или две лодки туземцев и тем охладить их пыл. Но я удержался от этого, рассудив, что все равно ничего этим не выиграю. В это время я потерял уже всякую надежду увидеться когда-либо со своими друзьями; но, конечно, не отчаивался добраться до земли, хотя совершенно не знал, какого направления следовало мне держаться. Мне казалось, что если я направлюсь прямо на запад, то должен буду встретить Тимор или какой-либо другой остров Голландской Индии, и поэтому следующие три или четыре дня я плыл все в этом направлении без дальнейших приключений.

На четвертый день после встречи с воинственными чернокожими поднялся сильный ветер, и я занялся приведением корабля в такое состояние, чтобы он мог выдержать бурю, которая, как я предвидел, была неизбежна. Я стоял на корме и наблюдал тучи, собиравшиеся темными, серыми массами, как вдруг вода как-то странно поднялась почти у моих ног, и громадная черная рыба, очень похожая на сильно увеличенную морскую свинку, выпрыгнула на воздух подле самой кормы моего маленького корабля. Это было чудовищное, отвратительное на вид создание, величиною приблизительно с маленького кита. Странный способ, которым оно вздумало развлекаться около самого борта, сильно смутил меня, и я был сердечно рад, когда оно вдруг исчезло из вида. Погода между тем становилась все более бурной, и так как день клонился к вечеру, то я употреблял все усилия, чтобы держать нос корабля прямо против ветра; но это было слишком трудное дело. Я совершенно не в состоянии был смотреть зорко вперед, и мне оставалось только надеяться, что Провидение поможет мне выбраться из этой ситуации благополучно.

Все это время я не терпел недостатка в пище. Конечно, я не мог ничего сварить себе, но в моем распоряжении было много заготовленной провизии. Я кормил и Бруно; в эти дни я по целым часам разговаривал с ним, и эти разговоры были для меня большой поддержкой и утешением. Утром на пятнадцатый день я с обычной тщательностью исследовал горизонт, как вдруг, посмотрев вперед, увидел, что море было совершенно бело от пены буруна; я знал уже, что это означало близкое соседство подводного рифа. Я бросился отвести корабль в сторону, но было уже поздно; я не мог оказать ни малейшего влияния на его ход: он упрямо шел вперед к гибели.

Через несколько минут дно его со страшной силой ударилось о коралловый риф, и когда он засел на нем, то задрожал, бедный, с носа до кормы. Толчок был так силен, что я тяжело упал на палубу; Бруно, не будучи в состоянии ничем помочь мне, облегчал себя жалобными вздохами. Пока корабль оставался пригвожденным к скале, я с тоской осматривал местность со снастей; как вдруг совершенно неожиданно громадная волна навалилась на корабль со стороны кормы и наводнила палубу, опрокинув меня и произведя страшный беспорядок. Я со страшной силой был сброшен со снасти на палубу, и когда наконец поднялся, весь окровавленный и покрытый синяками, то первое, что я сознал, это мертвая тишина кругом, которая необычно поразила меня, потому что только несколько минут тому назад раздавался жуткий рев и треск буруна; притом я видел, что буря продолжала еще свирепствовать, но при всем том ни один звук не достигал моего слуха.

Наконец, постепенно, ужасная истина открылась для меня, -- я совершенно оглох! Сильный удар волны прямо по голове совершенно лишил меня чувства слуха. До какой степени был я подавлен, когда понял трагичность ситуации, -- этого никто не в состоянии себе представить. Но несчастье оказалось слишком преувеличенным; на следующее же утро я почувствовал внезапный треск в левом ухе и немедленно вслед за этим услышал глухой рев буруна, свист ветра и лай моей преданной собаки. Но правое ухо оказалось поврежденным решительно, я и до сих пор совершенно глух на эту сторону. Только мне пришло в голову, что мы минули уже самую страшную опасность, как, к величайшему моему ужасу, вновь раздался жуткий треск, и я догадался, что корабль опять ударился о другой риф. Несколько времени он оставался пригвожденным к месту, но затем волны снова вынесли его на глубину. Теперь безжалостные рифы ясно виднелись со всех сторон, а на некотором расстоянии я мог рассмотреть маленькую песчаную отмель, возвышавшуюся на несколько футов из вод лагуны.

Пока я осматривался кругом, палуба вдруг задрожала, и корабль начал быстро погружаться в воду со стороны кормы. К счастью, впрочем, вода в том месте не была особенно глубока. Когда я увидел, что ничто уже не может спасти корабль, что он весь залит водой, я отвязал кое-что самое необходимое, несколько бочонков, ящиков, сундуков, в надежде, что волны вынесут их на землю и что, быть может, они мне пригодятся впоследствии. Я оставался на корабле, пока только было возможно, стараясь соорудить плот, на котором можно было бы отвезти некоторые вещи на берег, но не имел времени окончить его.

Неумолимая вода поднималась все выше и выше, и наконец я, сделав знак Бруно следовать за мной, бросился в море и поплыл по направлению к песчаной отмели. Все лодки были потеряны еще вместе с малайцами. Море было еще очень бурно, и так как волны шли мне навстречу, то плыть было в высшей степени трудно. Собака, казалось, понимала, как трудно было мне бороться с волнами, потому что все время плыла непосредственно передо мною и постоянно оглядывалась, точно желая убедиться, что я благополучно следую за ней. С невероятными усилиями я наконец добрался до берега, но взобраться на него и стать на землю оказалось совершенно невозможным. Каждый раз, когда я пытался стать на ноги, сильный отбой отбрасывал меня назад; при моем крайне изнуренном состоянии это приводило меня в совершенное отчаяние. Один раз такая волна отбросила меня опять далеко на глубину, и я, уверен, потонул бы, если бы моя умная собака не явилась мне на помощь, схватив меня за волосы, которые, кстати, были очень длинны, так как я не стриг их с самого детства. Да, умный Бруно тащил меня, тащил, проплыл со мною уже половину дороги сквозь бурун, и, казалось, я не особенно затруднял его собою.

Между тем я успел несколько собраться с силами и тогда, высвободив свои волосы, уцепился зубами за конец хвоста Бруно, предоставляя ему таким способом помочь мне добраться до берега. Это было замечательно сильное и умное животное -- австралийский дог, и ему, казалось, очень понравилась возложенная на него задача.

Наконец я почувствовал себя на берегу, хотя был до такой степени измучен и физически, и нравственно, что совершенно не в силах был держаться на ногах.

Как только я оправился настолько, что в состоянии был ходить, бросился осматривать маленький островок, или песчаную мель, на которой очутился. Слава Богу, мне и в голову не приходило тогда, что на этой пустынной, маленькой полоске песка мне придется прожить два с половиной года! Если бы я это знал тогда, то, наверно, сошел бы с ума. Это было ужасное, мрачное место, где не было ни деревца, ни кустика, чтобы оживить его однообразие. Никакими словами нельзя описать весь ужас тех мучительных месяцев, которые я провел там. Мой "остров" был не что иное, как маленькая песчаная коса, с немногими кустиками травы, пробивавшейся местами сквозь его иссушенную поверхность. Представьте его вы, -- которые завидуют участи человека, заброшенного на роскошный тропический остров, простирающийся на несколько миль! Мой островок имел только 100 ярдов длины, 10 ярдов ширины и во время прилива возвышался над уровнем моря только на 8 футов! На нем не было ни малейшего следа какого-нибудь животного; но птицы, особенно пеликаны, водились в изобилии. Мой обход вокруг всего острова занял только десять минут, и вы поймете мое крайнее огорчение, когда я не нашел на нем пресной воды.

Как тревожно взглянул я тогда на свой корабль! До тех пор, пока он продержится, я буду в безопасности, потому что там был большой запас воды и провизии. И как я благодарил Бога за твердые коралловые укрепления, защищавшие остров от ярости изменчивого моря! Так как погода значительно улучшилась, и яркая луна уже взошла, то я решился плыть на корабль, чтобы захватить с него немного пищи и одежды.

Я достиг корабля без большого труда, взобрался на борт, но мог спасти только очень немногое, потому что палуба была уже под водою. Впрочем, я все-таки нырнул в одну из кают и захватил там несколько шерстяных одеял, но никакой пищи достать было нельзя.

С бесконечным трудом мне удалось соорудить нечто вроде плота из обломков дерева, которые плавали вокруг; на этот плот я сложил одеяла, дубовый сундук и еще несколько вещей, которые намеревался взять с собою на берег. Но когда я спустил свой плот на воду, то увидел, что прилив уже кончился и мне невозможно будет втащить вещи на берег в эту ночь. Погода была прекрасная, и так как передняя часть корабля еще значительно возвышалась над водою, то я решил здесь пробыть час или два, что было крайне необходимо для меня. Ночь прошла совершенно спокойно, -- и я встал незадолго до рассвета.

Так как теперь наступил прилив, то я отвязал свой плот и двинулся к берегу. Прибыв на остров, я вторично осмотрел его с целью найти наиболее удобное место, где можно было устроить свой лагерь.

Во время этого обхода я сделал открытие, которое привело меня в ужас и глубокое отчаяние. Сначала мое внимание было привлечено человеческим черепом, который лежал около круглой ямки в песке около двух футов глубины. Рассмотрев ее внимательнее, я пришел к заключению, что яма могла быть вырыта цивилизованными людьми, заступом. Я начал разрывать пальцами песок с одной ее стороны и, не успев раскопать в глубину и нескольких дюймов, нашел множество человеческих костей.

Вид их поразил меня в самое сердце и вызвал самые тяжелые предчувствия. "Скоро и мои кости присоединятся к этой куче"! -- подумал я. Моя душевная мука была так велика, что я должен был оставить это место и постараться заняться чем-нибудь, чтобы отвлечься. Но через какое-то время, когда мне удалось несколько побороть свое расстройство, я возобновил раскопку, и через час, или около того, вырыл из земли 1 б полных человеческих скелетов; четырнадцать из них принадлежали взрослым людям, а два были несколько меньше, -- вероятно, детские или, быть может, женские.

В это утро я позавтракал яйцами чаек, но воды достать себе не мог. Между девятью и десятью часами, когда вода стояла очень низко, я опять отправился без особенных затруднений на корабль и набрал столько различных вещей, сколько только мог перетащить на берег. Спускался я в каюты с большой опасностью, потому что вся внутренняя часть корабля была наполнена водой, и вытащил оттуда топор и свой лук со стрелами: я всегда очень любил заниматься стрельбой из лука и еще задолго до своего отъезда из Швейцарии славился там как отличный стрелок. Кроме того, я взял с собой кухонный котелок. Все эти, по-видимому, ничего не стоящие вещи имели для меня тогда важное, в буквальном смысле жизненное значение, особенно топор и лук, которые в последующие годы несколько раз спасали мне жизнь.

Я очень радовался, когда перетащил свой лук и стрелы, потому что с ними мог быть уверен, что всегда добуду себе в пищу морских птиц. На корабле был также большой запас пороху и много винтовок и ружей; но так как порох оказался совершенно негодным, то не стоило брать и ружей. При помощи топора я обрубил некоторые деревянные части корабля, которые могли служить мне топливом, и бросил их за борт, рассчитывая, что течение принесет их к берегу. Когда я опять вернулся на свой островок, то сразу же постарался добыть огонь. С этою целью я расщипал кусок веревки, затем начал сильно тереть друг о друга два куска дерева, обложив их легко воспламеняющейся паклей. Но у меня ничего не вышло из этого; после получасового трения куски дерева чуть только нагрелись, и, сколько я ни тер их, не получил ни одной искорки. В изнеможении опустился я наконец на землю, удивляясь, как же это дикари, о которых я раньше читал, ухитряются добывать огонь таким способом.

До сих пор у меня не было никакого убежища. Ночью я спал под открытым небом на песке, закутавшись в одеяло. На третье или четвертое утро я с восторгом нашел, что во время отлива можно было пробраться к кораблю пешком, идя по скалам. Благодаря этому я мог перетащить на берег несколько бочонков драгоценной воды, бочонок муки и множество разных припасов. И действительно, все это, а также паруса, брусья, канаты и прочее, я благополучно перенес на остров и после обеда устроил себе из брусьев и парусов нечто вроде навеса, который должен был служить мне спальней. В числе вещей, которые я перенес с корабля в следующий мой приход туда, был каменный топор, взятый нами у австралийцев просто как любопытная вещь, и множество особой породы дерева с берегов Новой Гвинеи; оно имело свойство тлеть в течение нескольких часов, не загораясь пламенем.

Самой настоятельной необходимостью для меня было раздобыть огонь, и я попробовал еще следующий способ: ударял стальным топором о камень, наложив сверху целую кучу легковоспламеняющегося материала, приготовленного мною из раздерганного куска шерстяного одеяла. На этот раз мой терпеливый труд увенчался успехом, и к невыразимой моей радости и успокоению скоро запылало яркое пламя костра около моей импровизированной палатки. Я очень заботился о том, чтобы огонь не потухал у меня никогда за все время моего пребывания здесь. Огонь всегда был моей главной заботой, я поддерживал его и днем и ночью, хотя бы только тлеющим, при посредстве новогвинейского дерева, о котором я уже говорил. Да и сам корабль, должен заметить, снабжал меня количеством топлива, вполне достаточным для обыденных нужд; кроме того, я постоянно находил на берегу куски разбитых судов, приносимые сюда неутомимыми волнами. Часто -- о, очень часто -- с содроганием думал я о том, какова была бы моя участь, если бы мой корабль потонул в глубине моря: долгая, мучительная агония, голод, доводящая до безумия жажда, и в конце концов ужасная смерть на этом далеко заброшенном клочке земли, -- вот что ожидало меня!

Дни медленно проходили за днями; я не имел ни малейшего понятия о том, в какой части света был заключен: но понимал, что мой островок лежал в стороне от обычного пути кораблей, и вследствие этого мои надежды на избавление были очень сомнительны; эта мысль чисто причиняла мне мучения гораздо более ужасные, чем какая бы то ни было физическая боль.

Тем не менее я все же укрепил флагшток на самом возвышенном месте острова, -- бедный островок, на очень небольшое число дюймов подымалась его высочайшая точка! На флагшток я навесил флаг низом вверх в надежде, что этот сигнал горя, быть может, будет замечен каким-нибудь заблудившимся кораблем и объяснит, что на этом берегу живет несчастный заброшенный. Каждое утро я ходил к флагштоку и тщательно осматривал горизонт в надежде увидеть какое-нибудь судно, но возвращался всегда разочарованным. Я уже привык к этому, но так живуча надежда в человеке, что хотя это разочарование повторялось изо дня в день в точение долгих недель и месяцев, но каждый раз оно причиняло мне острую боль. Вставал я обыкновенно с восходом солнца; я знал, что в этих тропических странах солнце всходило в шесть часов утра и заходило в б часов вечера, с самыми небольшими отклонениями в течение года. Ночью обыкновенно выпадала сильная роса, и воздух делался приятно освежающим; но днем стояла такая страшная жара, что я не в состоянии был выносить тяжести обыкновенной одежды и заменил ее шелковой шалью, которая покрывала мои плечи и тело.

Позже я совсем отказался от какой бы то ни было одежды. Я заметил, что когда на ней появлялась какая-нибудь прореха, то солнце так припекало незакрытое место, что на нем появлялись мучительные пузыри. Между тем, когда я стал ходить совершенно нагим и постоянно купался в море, то почти перестал страдать от палящих лучей тропического солнца. Все свои силы я посвятил остаткам "Вейелланда" из опасения, что с ним может что-нибудь случиться. Я очень старательно перетаскивал с него на берег все, что только было мне под силу. Эта работа заняла у меня несколько месяцев, но я успел перетащить даже большую часть жемчужных раковин. Работа была особенно трудна потому, что палуба была под водой и, кроме того, пройти к кораблю по скалам можно было только во время полнолуния и новолуния, затем судно начало ломаться, и я сам помогал этому своим бесценным топором.

Мука в бочонках, которые я вытащил на берег, была очень мало попорчена от погружения в воду; вода проникла в них только дюйма на два от краев и там образовала из муки род теста, которое защитило ту часть, которая находилась внутри, так что там мука осталась совершенно сухой. Впоследствии большую часть ее испортили долгоносики. Был у меня также запас драгоценных хлебных зерен, но они также, по крайней мере отчасти, были испорчены, несмотря на то что я просушивал их на солнце. Кроме того, я перенес на берег целые мешки бобов, рису, маису, ящики с консервами, молоко и овощи и множество других запасов пищи; был также небольшой бочонок с маслом и ромом. Мало-помалу я забрал с корабля все, так что через девять месяцев на скалах остался почти только голый остов его. Вещи эти я переносил изо дня в день, соображаясь с временами приливов и отливов. В большом сундуке, который приплыл из капитанской каюты, я нашел большой запас различных семян, и мне пришло в голову попробовать посеять их на островке. Я, конечно, знал, что соленая вода не может питать растения, знал также и то, что мне невозможно расходовать на них свой запас пресной воды, но мысль о посеве не выходила у меня из головы, и я напряженно думал, как бы это устроить.

Наконец я решил проделать любопытный опыт: взял большую раковину черепахи, наполнил ее песком и глиной, хорошенько смочил эту смесь кровью черепахи, размешал все это и посеял там хлебные зерна. Они быстро взошли и так скоро разрослись, что через самое короткое время я должен был рассаживать их. Этот блестящий результат вызвал во мне желание расширить свои посевы, и я скоро имел изящную маленькую ниву маиса и пшеницы, растущих в двух черепашьих раковинах, поливаемых кровью.

Долго оставался я вполне доволен тем простым навесом, о котором говорил раньше. Но когда начал переносить с корабля жемчужные раковины, то мне пришло в голову воспользоваться ими для постройки себе хижины. На корабле было около 30 тонн этих раковин, и сначала я плавал за ними просто для развлечения. Несколько недель прошло прежде, чем я перетащил достаточное их количество; после этого я приступил к постройке. Я сложил из них две стены, каждую около десяти футов длиной, трех футов толщиной и семи футов высотой. Ветер очень приятно продувал сквозь них. Промежутки между раковинами я замазал смесью глины и песка, внутри покрыл их брезентами и устроил, таким образом, очень удобное жилище. Когда наступило дождливое время года, я пристроил к нему третью стену, а перед входом сделал как бы двойной навес, под которым всегда поддерживал огонь. Сверху я покрыл свое жилище соломой, с гордостью пользуясь для этого соломой от собственных жатв. Котел, который я взял на корабле, очень долго был у меня единственной кухонной утварью, так что когда мне приходилось готовить себе что-нибудь, я устраивал печь наподобие тех, что видел у дикарей Новой Гвинеи. Рыбы у меня было всегда вдоволь, особенно голавлей; что же касается птиц, то стоило только отправиться в ту часть острова, где они выводились и выкармливались, и можно было просто палкой убить их сколько угодно. Пока у меня была мука, я делал себе пироги.

Для ловли рыбы я имел помощников, -- целые сотни пеликанов. Те из них, которые должны были кормить птенцов, улетали рано утром и возвращались после полудня, принося в своих зобах от восьми до десяти фунтов великолепной свежей рыбы. Спустившись на остров, они выбрасывали рыбу из зобов на песок, и надо сознаться, я слишком часто забирал у них все. Пеликаны, не имевшие птенцов, возвратившись с охоты, подбрасывали свою добычу из зоба на воздух и затем ловили и глотали ее. При этом я часто с интересом наблюдал, как вороватые чайки, сидя на спине великана, замечательно ловко и грациозно перехватывали падающую рыбу. Свежая рыба вместе с печеным черепашьим мясом и фруктовыми консервами составляли роскошный обед.

После обеда, во время отлива, я обыкновенно купался, если не замечал поблизости акул, а после купания несколько времени бегал по берегу, чтобы обсохнуть, затем возвращался в свое жилище и громко читал по-английски, просто ради удовольствия услышать собственный голос. Книга была англо-французским Евангелием, я взял ее на судне. Я был тогда очень хорошим лингвистом и особенно хорошо говорил по-английски, еще задолго до моего отъезда из Швейцарии. После завтрака я обыкновенно отправлялся на ловлю особой породы рыб, называемой скатом. Это странное создание имеет около хвоста острый костяной зубец, около двух дюймов длины, который мог служить прекрасным наконечником для стрел. По виду эти рыбы походят на громадных камбал, только хвост у них длинный и суживается к концу. Они подплывают к самому берегу, так что я бил их со скалы просто острогой. Самая меньшая из тех, которые мне удавалось поймать, весила около 15 фунтов, и я никак не мог донести домой сразу более двух этих рыб средней величины. Они имеют способность наносить электрический, как мне кажется, удар, откуда и происходит их название. Во всяком случае, я получил однажды удар такой рыбы и не желал бы испытать его в другой раз. Хорошо еще, что это случилось в то время, когда я был среди дружественных чернокожих; иначе сильно сомневаюсь, был ли бы теперь еще жив.

Я медленно ходил по довольно глубокой воде вдоль берега и вдруг почувствовал страшную боль в левой ноге у лодыжки. Казалось, будто это был удар сильной электрической батареи; я упал в полном изнеможении, не будучи в силах шевельнуть пальцем для спасения своей жизни, хотя сознавал, что скоро захлебнусь. К счастью, бывшие со мною чернокожие вытащили меня на берег, и я постепенно оправился. На ноге у меня была только легкая царапина, но долго еще после этого я чувствовал сильную боль во всем теле. Когда я рассказал туземцам все эти симптомы, они объяснили мне, что я получил удар электрического ската.

Но вернемся к моей уединенной жизни на острове. Мясо электрического ската было жестко и безвкусно; я употреблял его только как приманку для акул. Черепахи появлялись на острове в большом количестве и клали свои яйца вдоль берега. На землю они выходили только по ночам, во время прилива, и когда мне хотелось полакомиться, я переворачивал одну из них на спину и оставлял так до утра, а тогда уже убивал ее топором. Раковины их я всегда употреблял на расширение своей нивы, которая постепенно все разрасталась и с течением времени заняла более двух третей острова. Маис и колосистые хлеба росли замечательно хорошо, и я обыкновенно успевал собирать по три жатвы в течение года. Солому я употреблял для подстилок; но так как разные насекомые слишком беспокоили меня, когда я лежал на песке, то я решил попробовать, не лучше ли мне будет спать в гамаке. Я сделал его из шкуры акулы, повесил в своей хижине и нашел, что он прекрасно соответствуе т своему назначению. Для меня было крайне важно победить в себе глубокую, тупую тоску, подавленность духа и почти умопомешательство. К счастью, я вообще был очень живого, деятельного характера и, еще будучи в Монтре, любил заниматься гимнастикой как развлечением. Теперь я сделался очень искусным акробатом и мог раза два или три перекувыркнуться, бросаясь с покатой крыши своей хижины. Кроме того, я очень высоко и ловко прыгал с палкой и без нее; наконец, заинтересовался еще устройством солнечных часов. Долго думал я, как бы сделать себе какие-нибудь более или менее верные часы, и наконец решил устроить на песке солнечные. Укрепив длинную палку совершенно перпендикулярно к земле, я очертил вокруг нее нужное пространство при посредстве жемчужных раковин и деревянных колышков. Часы высчитывались по длине тени, отбрасываемой палкой. Спать я всегда ложился с заходом солнца, вставал с его восходом. Но, несмотря на все мои старания заинтересоваться чем-нибудь, развлечь себя, все-таки часто мною овладевали приступы такой тоски и отчаяния, что я опасался совсем потерять рассудок и сделаться идиотом. Между прочим, у меня появилась религиозная мания, и как ни сильно старался я бороться с нею, но ум мой постоянно был занят некоторыми кажущимися противоречиями в различных толкованиях Евангелия апостолами. Я постоянно раздумывал над рассказами, которые св. Матфей передавал в одной форме, а св. Лука -- в другой, вечно придумывал различные теологические доказательства и теории, пока не сделался почти маньяком. И как ни сожалел я об этом, но в конце концов убедился в необходимости прекратить чтение Нового Завета и, сделав над собою страшное усилие, стал принуждать себя думать о чем-нибудь другом.

Много времени прошло, прежде чем я победил в себе эту религиозную манию, но все же достиг этого в конце концов, и велика была моя радость, когда я увидал, что снова могу читать Евангелие, не вдаваясь в придирчивую критику и сомнения из-за всякой мелочи. Если бы я был заброшен на какой-нибудь Богатый остров, покрытый плодовыми деревьями, цветами, населенный животными, то я чувствовал бы себя совершенно иным. Но здесь у меня не было ничего, чтобы спасти мой рассудок от сумасшествия, кроме маленькой полоски песка, которую нельзя было даже и заметить на расстоянии каких-нибудь нескольких сот ярдов.

Но, вопреки кажущейся безнадежности положения, меня никогда не покидала уверенность в том, что когда-нибудь мне удастся спастись с этого острова, и вследствие этого через несколько месяцев после кораблекрушения я занялся сооружением лодки.

Я не имел никакого понятия об этом искусстве, но был убежден, что смогу сделать хоть что-нибудь в этом роде, хоть какое-нибудь судно, которое могло бы держаться и плыть по морю.

Весело принялся я за работу, но дорого заплатил за свое невежество горьким разочарованием и бессильными сожалениями. Один раз я сделал киль слишком тяжелым, другой раз употребил для работы дерево, слишком толстое для остова, хотя, конечно, тогда это было неизвестно мне. Разбитое судно снабдило меня необходимыми деревянными частями. Чтобы сделать доски гибкими, я мочил их с неделю в воде, потом высушивал на огне и тогда придавал им нужную форму. Через девять месяцев непрерывного труда, к которому впоследствии еще присоединилось сильное беспокойство, -- то счастливые надежды, то болезненные опасения, -- я наконец построил достойное, как мне казалось, судно, совершенно годное для плавания; оно имело футов 12 или 13 длины и четыре фута ширины. Это была тяжелая, безобразная на вид лодка, и много потребовалось труда, чтобы самому спустить ее на воду. Наконец, при посредстве катышей и рычагов, я достиг и этого и спустил ее в лагуну, но она сидела в воде страшно глубоко со стороны кормы. Она была совершенно непроницаема для воды, так как снаружи я обил ее кожей акулы, хорошо смазанной стокгольмской смолой, а внутри -- толстым брезентом. Я укрепил на ней мачту, сделал паруса и весла. Когда она поплыла, я закричал от дикого восторга, а сочувствующий мне Бруно начал прыгать и визжать вместе со мною.

Когда все приготовления были окончены, я немного прошелся в ней по лагуне и затем решил вывести ее в открытое море. Но тут я сделал страшное открытие, которое почти лишило меня рассудка: она не могла пройти между рифами, окружавшими лагуну; в отчаянии я бил себя кулаками по голове. Когда первый острый порыв отчаяния прошел, я успокоился, и тут во мне зародилась надежда, что, быть может, во время высокого прилива можно будет провести ее над скалами. Я ждал, ждал, но увы! -- опять разочарование. Девять месяцев непрерывного тяжелого труда, почти безумные надежды, -- все это погибло: я не мог вывести лодку в открытое море через скалы, и так же невозможно было мне втащить ее обратно из лагуны на крутой берег и протащить затем через весь остров на противоположный берег, против которого рифы оставляли значительно широкий проход, через который лодка могла бы пройти. Таким образом, моя дорогая лодка осталась лежать в лагуне как совершенно бесполезная вещь, и вид ее наполнял мое сердце страшной болью и отчаянием. Но скоро в этой же самой лагуне я нашел для себя приятное развлечение. Примирившись, до некоторой степени, со своей неудачей, я начал кататься в лодке по лагуне.

Кроме того, здесь же я часто играл роль Нептуна самым странным образом: часто я отправлялся вброд к тому месту, где водились черепахи, подстерегал какую-нибудь особенно большую, фунтов в 600 весом, и спокойно усаживался верхом на ее спине. Испуганное животное старалось, понятно, уплыть, держась, обыкновенно, на один фут ниже поверхности воды. Если она погружалась глубже, я подвигался на ее спине дальше назад, и она тотчас поднималась. Управлял я своим странным конем следующим образом: когда я хотел повернуть налево, то закрывал своей ногой правый ее глаз и, наоборот, если мне хотелось повернуть направо, закрывал ей левый глаз. Когда я одновременно закрывал ей ногами оба глаза, она останавливалась так быстро, что я чуть не падал...

Прежде чем наступило дождливое время года, я покрыл соломой крышу своей хижины, как это уже было сказано, и сделал таким образом свое жилище настолько удобным, насколько это было возможно. Это была крайне необходимая предосторожность, потому что дождь шел по нескольку дней сряду непрерывно. Но я не сидел во время дождя взаперти, а гулял по-прежнему, так как не был стеснен никакой одеждой; мне даже нравились эти дождевые ванны.

Я постоянно изобретал разные средства сделать свою жизнь возможно более сносной и устроил себе качели; они много помогали мне убивать время. Занимался я также и прыганием с двумя длинными палками. Однажды я поймал молодого пеликана и приучил его сопровождать меня в прогулках и помогать мне ловить рыбу. Он же служил мне и в смысле ловушки при ловле птиц: сам я прятался в траву, а он прогуливался в нескольких ярдах от меня и привлекал к себе своих товарищей. Скоро вокруг него собиралась целая стая; тогда я выходил и убивал их палкой или ловил арканом.

Но все-таки, если бы не собака, -- мой Бруно, почти не уступавший в уме человеку, -- то я, кажется, умер бы. Я с ним разговаривал совершенно как с равным; мы были решительно неразлучны. Я читал ему длинные проповеди на разные тексты Евангелия, рассказывал подробности о своем раннем детстве и школьной жизни в Монтре; передал ему все свои приключения со дня роковой встречи с бедным Петером Янсеном в Сингапуре; пел небольшие песенки, из которых некоторые ему очень нравились, а других он терпеть не мог; если песня ему нравилась, он начинал жалобно выть. Я убежден, что эти постоянные, громкие разговоры с собакой спасли мой рассудок. Бруно был всегда в таком прекрасном настроении, что мне и в голову не приходило опасаться чего-нибудь с его стороны. Его спокойная и преданная дружба была одним из величайших благ, какие я знал в течение долгих и тяжелых лет. Когда я разговаривал с ним, он садился у моих ног и так умно смотрел на меня, что мне казалось, будто он понимал каждое мое слово.

Когда мною овладела религиозная мания, я говорил с ним о всевозможных Богословских вопросах, и это приносило облегчение, хотя, конечно, он ни разу не помог мне разобрать те запутанные вопросы, которые мучили меня в то время. Особенно нравилось ему, когда я говорил ему, что люблю его всею душою, что он для меня значит больше, чем знаменитые сен-бернарские собаки для путников, застигнутых ночью в снежных горах...

Я очень мало понимал в искусстве делать музыкальные инструменты; но часто мне страшно хотелось услышать хоть какой-нибудь шум, который мог бы заглушить доводящий меня до сумасшествия рев вечного морского прибоя; поэтому я придумал наконец сделать барабан из маленького бочонка, на открытый край которого туго натянул шкуру акулы. Я бил по нему двумя палочками в такт своему пению; и когда к этому присоединялась еще и собака, то рыча от неудовольствия, то визжа от радости, то эффект получался, если не музыкальный, то, во всяком случае, живописный. Я готов был сделать все, чтобы только заглушить этот несмолкаемый шум прибоя, от однообразного и заунывного звука которого не мог никуда уйти ни на минуту ни днем, ни ночью!

Прошло семь долгих месяцев; вдруг, осматривая однажды утром горизонт, я высоко подпрыгнул и закричал: "Боже мой! Парус! Парус". Я почти обезумел от восторга; но увы! -- корабль был слишком далеко в море, чтобы заметить мои сумасшедшие сигналы. Мой островок был очень низок, и все, что я мог рассмотреть на корабле с такого расстояния, были только паруса. Он был от меня, вероятно, миль на пять; но я в величайшем возбуждении бегал как безумный взад и вперед по берегу, сильно крича и размахивая руками, надеясь привлечь этим чье-нибудь внимание на корабле. Но все было напрасно. Корабль, который, по моим соображениям, ехал на ловлю жемчуга, шел своей дорогой и наконец исчез за горизонтом. Никогда не смогу я описать той ужасной, сердечной боли, с которою я, охрипший и полусумасшедший, опустился в изнеможении на песок, глядя вслед исчезающему кораблю. За время своего пребывания на этом острове я видел пять кораблей, проходивших мимо; но все они находились слишком далеко в море, чтобы заметить мои сигналы. Один из этих кораблей был, как я определил, военным судном, плывшим под британским флагом. Я хотел поставить более высокий флагшток, потому что тот, который стоял, не был достаточно высок, как мне казалось, для своего назначения. С этой целью я связал вместе две длинные палки, но, к моему огорчению, они оказались слишком тяжелы, чтобы я мог поднять их. Когда показывался парус, Бруно всегда разделял мой восторг; в действительности, он первый всегда замечал их и начинал лаять и тащить меня до тех пор, пока не привлекал моего внимания. И я любил его еще и за горячее сочувствие моим припадкам сожаления и разочарования. Большая голова его в таких случаях ласково терлась о мои руки, горячий язык лизал их, а верные темные глаза смотрели на меня с такой преданностью и умом, что были более чем человечны; я уверен, что это спасало меня много раз. Кроме того, нужно заметить, что хотя моя лодка была совершенно бесполезна для того, чтобы покинуть остров, но я часто плавал на ней по лагуне с целью приучиться управлять парусами.

Я никогда не боялся недостатка в пресной воде; когда в сухое время года запас ее, взятый с корабля и собранный мною в дождливое время года, начинал истощаться, я перегонял морскую воду, -- кипятил ее в своем котле и затем буквально по каплям собирал получающуюся пресную воду. Вода была единственным моим напитком, потому что весь чай и кофе, которые я нашел на корабле, были совершенно негодны к употреблению.

Сильные птицы, в изобилии водившиеся на острове, натолкнули меня на новую идею: почему бы мне не повесить им на шеи послания, которые они могли бы отнести к людям? А может быть они принесут мне помощь, -- кто знает? Задумано -- сделано. Я достал много пустых жестянок от сгущенного молока и при помощи огня отпаял у них дно. На этих кружках я нацарапал острым гвоздем послания, где в немногих словах сообщал о кораблекрушении и об ужасных условиях своей жизни, указал также приблизительное местоположение островка. Таких пластинок я приготовил несколько на различных языках: английском, французском, плохом голландском, немецком и итальянском. Потом я привязал их к шеям пеликанов, посредством рыбьих кишок и полосок из кожи акулы, -- и испуганные птицы быстро понеслись через океан, до такой степени пораженные таинственной тяжестью, что никогда уже более не возвратились назад на остров. Лет двадцать после этого, когда я уже возвратился в цивилизованный мир, я как-то рассказал эту историю о птицах-посланниках нескольким старожилам Фримантля, в Западной Австралии, и они сообщили мне, что один старый лодочник, живший недалеко от устья Лебяжьей реки, видел много лет тому назад пеликана, на шее которого висела тонкая металлическая пластинка, на которой было написано на французском языке послание от какого-то потерпевшего крушение.

Моя жизнь была так страшно однообразна, а развлечения так ограниченны, что я с детской радостью встречал самую пустячную случайность. Например, однажды в чудную июньскую ночь я услыхал на дворе какой-то сильный шум; выйдя посмотреть, что бы это могло быть, я увидел целые тысячи птиц, очевидно, попугаев. Я пошел и опять лег, а утром с неудовольствием нашел, что мои гости съели почти весь мой хлеб. Птицы были еще здесь, когда я вышел утром. В воздухе стоял звон от их веселой болтовни, но шум этот показался мне чудной музыкой. Большая часть их была серовато-желтого цвета, с белыми клювами. Они совсем не боялись меня. Я свободно ходил между ними и даже не согнал их со своей нивы: так обрадовался случаю видеть жизнь кругом себя. Но на следующий день они, к величайшему моему сожалению, собрались улетать; когда они поднялись высоко к небу, я не мог не позавидовать их благословенной свободе.

Я вел счет этим долгим дням посредством жемчужных раковин, потому что не все они были употреблены на постройку моего жилища.

Я клал их в ряд, одну подле другой, по одной на каждый день, пока их не набиралось семь; тогда я откладывал одну раковину в другое место, означающее неделю. Другая кучка раковин означала месяцы; счет же годам я вел, делая нарезки на своем луке. Я всегда сверял свой оригинальный календарь с положением луны...

Я не суеверен, и необыкновенный случай, к которому я теперь перехожу, просто расскажу так, как он был, не представляя никаких собственных теорий для объяснения его. Уже много-много месяцев, быть может уже больше года, прожил я на этой ужасной маленькой песчаной полоске; в ту ночь, о которой я теперь говорю, я лег, по обыкновению, в крайне подавленном состоянии. Когда я уснул в своем гамаке, то видел чудный сон, будто несколько ангелов склонились надо мною, сострадательно улыбаясь мне. Видение было так ясно и живо, что я проснулся, спрыгнул с гамака и вышел на какие-то неопределенные поиски. Но через несколько минут я сам рассмеялся над своим безумием и вернулся назад.

Неоторое время лежал я, думая о своем прошлом, -- о будущем я не смел думать, -- как вдруг глубокая тишина ночи была прервана каким-то замечательно знакомым мне голосом, который отчетливо и ясно произнес на французском языке следующие слова: "Я с тобою! Не бойся! Ты возвратишься!" Я никогда не буду в состоянии передать свои чувства в эту минуту.

Это не был голос моего отца или матери; но он, без сомнения, принадлежал кому-то, кого я знал и любил, но не мог узнать. Ночь была как-то странно тиха; таинственный голос так сильно поразил меня, что я инстинктивно опять поднялся с гамака, вышел на двор и громко закричал несколько раз; но, понятно, ничего не произошло. С этой ночи я никогда уже более не отчаивался вполне, как бы дурно ни складывались обстоятельства.

Прошло два бесконечных года. Вдруг, однажды, погода внезапно переменилась, поднялся страшный ветер, грозивший разрушить мою хижину. Через несколько дней после этого, когда буря уже почти утихла, я вдруг услышал страшный лай Бруно на берегу. Через несколько секунд он стремительно бросился в хижину и не успокаивался до тех пор, пока не увидел, что я собираюсь следовать за ним. Выходя из хижины, я поднял весло, сам уже не знаю зачем, потом последовал за собакой на берег, удивляясь, что бы могло там так раздражить ее. Море еще немного волновалось, и так как не вполне рассвело, то я не мог ясно различать предметы на расстоянии.

Наконец, всматриваясь пристально в море, я заметил там какой-то длинный черный предмет, который, по моему мнению, был, вероятно, лодкой, качающейся на волнах. Тогда, должен я сознаться, я сам начал разделять восторг Бруно, особенно, когда через несколько минут хорошо рассмотрел крепко сделанный плот и на нем семь человеческих существ, лежавших ниц. Странное чувство охватило меня при виде этих людей: ведь я уже совсем отвык от общества себе подобных существ, но в то же время всеми помыслами своей души стремился возвратиться в него: такова уже, видно, натура человека! Нет слов, чтобы передать состояние моего духа. "Вот, -- думал я, -- люди, потерпевшие, подобно мне, кораблекрушение", и молил Бога, чтобы Он помог мне спасти их. Надежда иметь наконец подле себя людей, с которыми можно будет разговаривать, наполняла меня такой радостью, что я едва мог сдерживать себя, чтобы не броситься в воду и не поплыть самому к плоту, который был еще в нескольких стах ярдах от берега. "Неужели он никогда не подойдет?" -- думал я со страстным нетерпением и вдруг с ужасом заметил, что непосредственно за ним следовала целая стая акул, выжидательно плавая вокруг. Увидя это, я уж не мог больше сдерживать себя; строго приказав собаке не следовать за мною, я бросился в волны и смело поплыл к плоту, стараясь во время плавания производить как можно больше шума и сильно всплескивая воду руками и ногами, чтобы испугать акул и заставить их уйти. Когда я наконец достиг плота, то нашел на нем четырех чернокожих -- мужчину, женщину и двух мальчиков. Все они лежали распростертые, в полном изнеможении, по-видимому скорее мертвые, чем живые. Акулы все еще не хотели уходить и упорно следовали за плотом; но я наконец заставил их уйти, ударяя по воде своим веслом, при помощи которого я, со всею возможною поспешностью, старался привести плот: весло, которое я совершенно бессознательно захватил с собой, когда Бруно явился, чтобы позвать меня, оказало мне теперь неоценимую услугу. И во все долгие, переполненные приключениями годы, что я провел среди дикарей, всемогущее Провидение, бесспорно, руководило каждым моим поступком. Вы убедитесь в этом сами из моего рассказа о целой сотне затруднительных случаев...

Я причалил плот к берегу и перенес четырех чернокожих в свою хижину.

Прежде всего нужно было вернуть их к жизни; я пробовал влить им в рот холодной воды, но они не в состоянии были глотать. Тогда я вспомнил о роме, который нашел на корабле и хранил все время; теперь я достал его и растер им своих гостей, потом положил им на горла мокрые компрессы и завернул всех их в мокрые паруса, рассчитывая, что драгоценная влага проникнет в их организмы сквозь поры тела: мне казалось, что они умирали от жажды. Все четверо страшно исхудали и были до крайности истощены. Через три или четыре часа неусыпных забот я увидел, что старания мои достигают цели: сначала пришли в себя два мальчика, а немного погодя и мужчина обнаружил признаки жизни; позже всех, уже после полудня, очнулась наконец женщина. Никто из них, понятно, не был еще в состоянии подняться, и все то и дело пили воду. Казалось, они до следующего дня не давали себе отчета в том, что с ними случилось и где они находятся; но на другой день изумление их, -- особенно при виде меня, -- превзошло всякое описание. Прежде всего они выказали страшный ужас; и как ни старался я вызвать их доверие к себе, дружески ударяя их по плечу и пытаясь знаками дать им понять, кто спас их от ужасной смерти, не мог достичь этого: они долго не поддавались моему желанию сблизиться с ними. Мне кажется, они думали, что уже умерли и находятся в присутствии Великого Духа. Во всяком случае, только принявшись за еду, они примирились со мною. Тогда в них обнаружилось неудержимое любопытство; сначала они все смотрели на меня, потом начали ощупывать и поглаживать мою кожу, издавая при этом какие-то странные, гортанные звуки, очевидно, выражавшие удивление, причем ударяли себя по бедрам и щелкали пальцами.

Потом они начали осматривать все, бывшее у меня; и каждый предмет до такой степени возбуждал их удивление и восторг, что я от души благодарил Провидение, пославшее мне таких занимательных гостей. Самый больший интерес вызвала моя хижина с ее соломенной крышей; весело было смотреть на мальчиков, лет семи и десяти, приблизительно, следовавших за своими родителями, как они, непрерывно болтая между собой, бросали на меня украдкой полуиспуганные взгляды, осматривая все мое имущество. Женщина прежде всех перестала бояться меня; скоро она почувствовала ко мне даже полное доверие, между тем как муж ее относился ко мне с какой-то скрытой подозрительностью все время, пока мы не переехали на его родину. Это был грубый дикарь, с крайне неприятной наружностью, скрытного, мрачного характера; хотя он никогда не выражал открытой неприязни ко мне, но я, за все долгие шесть месяцев, что он был моим гостем на маленьком песчаном островке, никогда, ни на минуту, не доверял ему. Мне кажется, что я безрассудно оскорбил его и нарушил правила вежливости, обычной в среде его народа, отказавшись воспользоваться одним, смутившим меня предложением, которое он сделал мне вскоре после того, как пришел в себя.

Замечу здесь же, кстати, что его жене суждено было играть в высшей степени важную роль во всей моей жизни: вместе с нею я переживал такие приключения, такие тяжелые и странные обстоятельства, которые превосходили все, что я когда-либо читал даже в самых невероятных, полных вымысла рассказах.

Как только мои черные друзья оправились, я повел их к берегу и показал им свою старую лодку, лениво качавшуюся на водах лагуны. Довольно странно, я все это время очень заботился об этой лодке; держал ее всегда в чистоте и порядке, хотя не имел при этом решительно ничего в виду, -- она, казалось, была совершенно бесполезна для меня. Эта маленькая, жалкая лодка, моего собственного изделия, вызвала у чернокожих просто безумный восторг и удивление, и они решили, что, вероятно, я приехал из очень далекой местности на таком "громадном пароме". И с этих пор, по всей вероятности, они уж действительно смотрели на меня, как на Высшего Духа из другого мира: прежде они только подозревали это. Потом я показал им остатки корабля, от которого к этому времени сохранился только голый остов, ясно, впрочем, различаемый между коралловыми скалами. Я старался объяснить им, что приехал в этой огромной лодке; но они не могли понять меня.

Возвратившись в хижину, я надел на себя платье, и когда показался дикарям одетым, они были так поражены, что я серьезно решил прекратить ряд своих чудес, иначе, пожалуй, они решительно боялись бы оставаться со мною. Им казалось, что платье составляет часть меня самого, т.е. как бы вторую мою кожу, и они были страшно испуганы и подавлены этим; ни один из них не осмеливался приблизиться ко мне.

Чернокожие не строили себе никакого убежища; ночью они спали просто на земле под открытым небом, располагаясь у той стены хижины, которая была за ветром; у ног их всегда горел яркий огонь. Я предлагал им одеяла и паруса, чтобы укрываться, но они отказывались, предпочитая лежать, прижавшись друг к другу для теплоты. Утром женщина приготовляла для них завтрак, состоявший из рыбы (большею частью -- из голавлей), птичьих и черепашьих яиц, дичи, к которым присоединялись кое-какие роскошные добавления из моих запасов. Бруно долго не хотел относиться дружелюбно к новоприбывшим, вероятно, потому, что они обнаруживали крайнюю тревогу каждый раз, когда он лаял или вообще подавал голос.

Единственное, кажется, что выводило отца этого семейства из его постоянно мрачного настроения -- это мои необыкновенные акробатические представления, которые приводили обоих мальчиков в какой-то истерический восторг. Отец, мать и дети старались подражать моим кувырканию, хождению колесом и всяким кривляниям, но так отчаянно падали при этом (однажды мрачный мужчина чуть не сломал себе шею), что скоро перестали. Отец мог просиживать целые часы, не пошевелив ни одним мускулом, наблюдая мои прыжки. Я, собственно, никогда не боялся его, но очень заботился о том, чтобы он не завладел каким-нибудь из моих оружий; из предосторожности я также поломал и бросил в воду те копья, которые он привез с собою на плоту. Поэтому я был уверен, что он не мог сделать мне большого зла, даже если бы и пожелал. Я несколько раз повторял ему, что, быть может, когда-нибудь смогу помочь ему возвратиться на его родину в моей лодке; и это обещание, надо сказать, несколько выводило его из обычной как бы летаргии, и он казался глубоко благодарным. Постепенно я слегка ознакомился со странным языком этих чернокожих и вел длинные разговоры с женщиной, которая, в свою очередь, выучила несколько английских слов, произносимых ею прекомично. Это была женщина среднего роста, стройная и кроткая, с умным лицом и блестящими глазами. Она была очень интересной собеседницей, и когда я стал лучше понимать ее странный язык, выражавшийся при помощи разных знаков, прищелкиваний и пр., то узнал от нее много удивительного о нравах и обычаях австралийских туземцев; впоследствии эти сведения оказались в высшей степени полезны для меня. Ямба, так звали ее, сказала мне, что когда я спас их, ужасная буря, свирепствовавшая недели за две перед тем, унесла их далеко-далеко от их родины.

Однажды Ямба случайно увидела свое изображение в маленьком ручном зеркальце, которое висело у меня в хижине около гамака. Она беззаботно сняла его и поднесла к самому лицу. Почувствовав прикосновение стекла, она задрожала и торопливо обернула его другой стороной; затем бросила на него еще раз долгий-долгий взгляд и, страшно вскрикнув, выбежала из хижины.

Впрочем, скоро она победила в себе этот страх и часто, подобно всем женщинам, простаивала по целым часам перед зеркалом, чмокая все время губами от удивления и выделывая самые смешные гримасы, любуясь их эффектом. Но на ее мужа зеркало произвело совершенно другое впечатление; когда однажды Ямба поднесла его к лицу мужа и тот увидел в нем свое изображение, то он испустил ужасный вой и со всех ног бросился на другой конец островка, в состоянии самого поразительного ужаса; и никогда он не мог победить в себе этого страха и недоверия к зеркалу, которое, очевидно, он считал каким-то живым существом, по всей вероятности, каким-нибудь духом, которого следует бояться и избегать. Зато мальчики нисколько не боялись зеркала; только увидя его в первый раз, они были, естественно, поражены, а потом зеркало служило для них неиссякаемым источником развлечений и удивления. Во всяком случае, я глубоко благодарил Бога за то, что Он послал мне моих новых товарищей. И как, вероятно, вы и сами догадываетесь, они доставляли мне столько же развлечения и удовольствия, сколько я и все, принадлежавшее мне, -- им.

Каждый вечер вся семья собиралась вокруг огня, и тут все они пели жалобные, в некотором роде как бы религиозные песни, в которых, как я узнал это впоследствии, они воспевали все чудеса, которые видели на острове белого человека. Иногда это занятие сопровождалось грубым пиршеством, и все заканчивалось корробо-реем. Корроборей есть, в сущности, единственное развлечение или способ отдохновения, -- называйте, как хотите, -- известный туземцам Австралии, и впоследствии мне придется много говорить об этом странном как бы священнодействии. Но вечернее пение не следует смешивать с корробореем. Оно было только как бы вступлением к "религиозному служению", подобного которому я никогда не видал и которое отчасти имело целью умилостивить или отогнать души умерших, которых чернокожие страшно боятся.

Дикари пробыли у меня уже недели две или три, как вдруг однажды вечером мужчина подошел ко мне и в совершенно понятных мне выражениях сказал, что он хочет покинуть этот остров и вернуться на родину. Он прибавил, что, по его мнению, ему легко можно добраться с семьей до материка, к своим друзьям, на том же самом плоту, который привез их сюда. А Ямба, это преданное и полное чего-то таинственного создание, указала мне на яркую звезду на далеком горизонте. "Там, -- сказала она, -- лежит страна моего народа". Это почему-то вселило в меня убеждение, что материк должен быть не более как в двух или трех стах милях от острова, и я решил отправиться туда с ними, в надежде, что это путешествие послужит началом моего приближения к цивилизованному миру и к моей родине. Мы не теряли времени. В одно счастливое утро я, Ямба и ее муж, втроем отправились к роковой лагуне, окружавшей мою драгоценную лодку, и без особенных затруднений втащили ее на крутой берег, проволокли через весь остров и наконец со страшным плеском, при восторженном "ура" с моей стороны, она соскользнула в воду, -- она таки стала орудием избавления, которое было совершенно непроницаемо для воды и вполне пригодно для плавания по морю, хотя по-прежнему сидело слишком глубоко в воде кормою. Г-н Ямбы нетерпеливо хотел ехать сейчас же; но я указал ему, что ветер постоянно, изо дня в день, дул все в противоположную сторону, и что вследствие этого мы вынуждены отложить на несколько месяцев наш отъезд. Г-н Ямбы не считал нужным делать какие-нибудь приготовления к путешествию; по его мнению, нам стоило только сесть в лодку и, направив паруса, пуститься в безграничное море. Но я позаботился о воде, провизии и прочих жизненных припасах. Таким образом, мессир Ямбы вынужден был спокойно выжидать еще несколько времени; впрочем, это ожидание не так удручало его, как я мог предполагать.

В течение этого периода нетерпеливого ожидания мы сделали несколько пробных вояжей по морю и все время, по возможности, приспособляли лодку к нашему великому и торжественному путешествию. Я заботился о том, чтобы лодка была снабжена достаточным количеством провизии и всего необходимого, давно уже отложенного с этой целью, и в последнюю минуту перед отплытием втащил на лодку еще трех огромных живых черепах, которые снабдили нас свежим мясом до самого нашего приезда в Австралию. Взят был также большой запас воды, которая хранилась в пузырях, сделанных из внутренностей рыб и птиц; одним словом, сделано было все, что только возможно, чтобы запастись всем необходимым для этого в высшей степени важного путешествия. Но подумайте только, какие ужасные сомнения и страх должны были мучить меня; ведь я только предполагал, что материк должен быть недалеко от нас, но не знал наверно, через сколько времени мы можем достичь его, и поэтому не мог быть уверен, будет ли достаточен тот запас пищи и воды, который мы берем с собою. Наших запасов, при свободном обращении с ними, могло хватить недели на три приблизительно. Мы взяли с собой также несколько одеял, гвоздей, смолы и других вещей, которые могли бы нам пригодиться. Лодка двигалась при посредстве большого косого паруса, конец которого мы всегда держали свободно в руках и никогда не прикрепляли из опасения, чтобы внезапным порывом ветра не опрокинуло лодку.

Прошло шесть месяцев с тех пор, как чернокожие поселились у меня; и вот однажды утром мы все вышли из нашей хижины и направились к берегу. Мальчики дико визжали от радости и размахивали пучками зеленых колосьев, сорванных ими на моей ниве; мать их весело подпрыгивала, да и я сам едва мог сдержать сильный прилив восторга. Даже мистер Ямба просиял, видя приготовление к отъезду. Я не разрушил свою хижину из жемчужных раковин и оставил ее совершенно в том же виде, как она прослужила мне в течение двух с половиной лет. Ящик же с драгоценным жемчугом был зарыт в песок на конце островка, по всей вероятности, он и теперь лежит там; конечно, возможно, что, во время сильной бури волны размыли песок и снесли это сокровище в море; но вероятнее, наоборот, еще большие слои песку отложились над этим огромным Богатством. С собой я не смел брать ничего, что не было крайне необходимым для жизни; да и какую пользу мог бы принести мне этот жемчуг в моем отчаянно рискованном путешествии на простой самодельной лодке по неизвестному океану, в сопровождении еще четырех человек?! Даже целые слитки самородного золота оказались бы совершенно бесполезными для меня в последующие годы, а не то что жемчуг. Гораздо важнее для меня было в то время здоровье, но, благодарение Богу, тогда я был очень крепок и силен, чем был обязан большому количеству съеденного мною черепашьего мяса...

Наш отъезд в последних числах мая 18... года навсегда запечатлелся в моей памяти. Когда я отчалил от спасительного для меня, но ужасного берега, то от всей души поблагодарил Создателя за то, что Он помогал мне вынести все страшные опасности, которым я подвергался, и сохранил мне все время доброе здоровье. Что касается чернокожих, то когда лодка начала отчаливать, все они пришли в такой сильный восторг, что я боялся, как бы они не опрокинули маленькое судно в своем возбуждении.

Дул довольно сильный попутный ветер, и скоро моя хижина на островке начала понемногу скрываться из виду. Ямба сидела подле меня на корме; муж же ее, как только мы вышли в открытое море, лег, скорчившись, на другом конце лодки и не покидал своей спокойной позы, пока мы не достигли материка, все время сохраняя угрюмое молчание. Зато пил и ел он страшно много, будто мы находились в стране, "текущей млеком и медом", а не на лодке с очень ограниченным запасом провизии в виду путешествия, которое должно было продолжиться неизвестно сколько времени.

Ветер не изменял своего направления ни разу за все это время, так что мы совершенно безопасно могли плыть безостановочно и днем и ночью, без малейших уклонений в сторону от нашего пути. Но было очень тяжелым испытанием провести дни и ночи, сидя в лодке в этом томительном однообразии, хотя и в обществе нескольких человек. Дней через пять мы увидели маленький островок и причалили к нему единственно для того, чтобы хоть немного размять свои онемевшие члены. Островок был необитаем, но весь, до самых берегов, покрыт роскошной тропической растительностью. Возможность гулять на настоящей земле, видеть прекрасные деревья, травы и цветы -- показалась мне чем-то совершенно необычайным после стольких долгих и тяжелых месяцев заключения на бесплодной песчаной полоске. Мы испекли здесь немного черепашьего мяса и, погуляв несколько часов, сели опять в лодку и двинулись дальше. Управлял все время я, но каждый вечер Ямба сменяла меня на несколько часов, обыкновенно от шести до девяти приблизительно; это время я посвящал хотя и короткому, но глубокому сну. Муж же ее никогда не подумал предложить мне свою помощь; да мне казалось, что не стоило и беспокоить его.

Таким образом, мы безостановочно плыли день и ночь, встречая иногда акул и даже китов; и можете ли вы представить себе, что я почувствовал, когда на десятый день утром Ямба вдруг схватила меня за руку и прошептала: "Мы приближаемся наконец к моей родине". Я быстро вскочил на ноги и, действительно, через несколько мгновений различил в тумане очертания материка. Но вместо того чтобы направиться прямо к нему, мы пристали к прекрасному маленькому островку, лежавшему у устья большой бухты, и высадились здесь, чтобы отдохнуть день или более. Как только мы сошли на берег, Ямба и ее муж немедленно развели несколько костров, дым от которых, очевидно, должен был служить сигналом для их друзей на материке. Сначала они нарубили моим топором множество зеленых ветвей и сложили их в виде пирамиды, а потом добыли огня посредством трения двух кусков дерева известной породы; когда дым поднялся вверх, мы почти тотчас же увидели ответные сигналы с противоположного берега. Немного погодя, после этого странного обмена сигналами (как я узнал впоследствии, этот обычай распространен между всеми туземцами Австралии), мы увидели три плота, направлявшихся прямо к нам; на каждом плоту было по одному человеку. Я смотрел на их приближение со смешанным чувством страха и надежды. "Я во власти этих людей", -- думалось мне. Они могут растерзать меня на куски, всячески мучить, убить и съесть меня, если пожелают; я был решительно беспомощен. Но эти мысли только на минуту промелькнули в моей голове; затем мною овладела спокойная уверенность, которую я почерпнул в светлом взоре моей покровительницы Ямбы, не говоря уже о таинственном голосе надежды и утешения, который я слышал в торжественной тишине достопамятной тропической ночи. Я знал, что эти люди -- людоеды, потому что во время наших долгих разговоров с Ямбой на песчаном островке она описывала мне их отвратительные празднества после удачной войны. Тем не менее я ожидал прибытия плотов со всею любезностью, которую только мог выразить, хотя все-таки позаботился о том, чтобы Ямба первой встретила их.

Он пошел к ним навстречу. Новоприбывшие, сойдя на землю, остановились на небольшом расстоянии от человека, которого они приехали встретить. Затем Ямба и они стали медленно приближаться друг к другу, пока наконец каждый из них не коснулся носом плеча другого. Это был, по-видимому, туземный способ приветствия. После этого г-н Ямбы подвел своих друзей ко мне, и я, насколько у меня хватило уменья, проделал ту же смешную церемонию. Надо сознаться, что при виде меня мои новые друзья обнаружили страшный ужас; но г-н Ямбы ясно доказал им, что я не вернувшийся на землю дух мертвого, но такой же человек, как и он, конечно великий и даже таинственный, но все же человек. Хотя к этому времени кожа моя значительно загорела и потемнела, но все же она бесконечно поражала чернокожих. Они робко дотрагивались до нее, ощупывали мое тело, ноги, руки, и им страшно хотелось узнать, чем было покрыто мое тело. Но мало-помалу общее возбуждение несколько улеглось, и тогда новоприбывшие занялись подачей новых дымовых сигналов своим друзьям на материке; на этот раз было разложено пять отдельных костров, расположенных кругообразно. Интересно было наблюдать способ сообщения туземцев между собою. Каждый последующий костер зажигался спустя несколько секунд после того, как предыдущий разгорался полным пламенем. В конце концов дым от всех костров соединился в один столб и в виде громадной пирамиды поднялся на громадную высоту в тихом, горячем воздухе. Мне объяснили значение этих сигналов; они должны дать знать народу на материке, что передовая партия, выехавшая нам навстречу, нашла меня и четырех моих спутников, и что мы вернемся на материк все вместе немедленно... Между тем я к этому времени, благодаря терпеливым и разумным урокам Ямбы, мог уже довольно бегло разговаривать на странном языке чернокожих и довольно порядочно понимал их, если они не трещали слишком быстро.

Вскоре после наших сигналов мы увидели столбы дыма, подымавшиеся с разных сторон материка. Каким образом можно было посредством подобных сигналов дать знать о присутствии белого человека и всех его чудес, я решительно не в состоянии себе представить. Между тем Ямба занялась приготовлением большого пира для приезжих, видную роль в котором играли сохранившиеся еще у нас остатки огромной черепахи, которую чернокожие ели с огромным аппетитом. Потом я объяснил им, что нуждаюсь в продолжительном отдыхе, так как долгое путешествие очень утомило меня, и после этого объяснения удалился от них, повесил свой гамак в тенистом уголке и проспал, ничем не тревожимый, приблизительно с полудня до позднего утра следующего дня, когда верная Ямба, заботливо охранявшая мой сон, разбудила меня, сказав, что скоро должно начаться пиршество.

Освежившись продолжительным сном, я присоединился к чернокожим и, к безграничному их восторгу и удивлению, позабавил разными акробатическими штуками, -- прыжками и всевозможными кривляниями. Некоторые из чернокожих, наиболее возбужденные, вздумали было подражать моим легким прыжкам, но каждый раз падали самым печальным образом; однако эти неудачи вызывали только еще более безумный восторг, чем мои представления. Потом чернокожие удалились и через некоторое время возвратились, пышно разукрашенные желтыми, красными и белыми полосами на всем теле. Эта пестрая раскраска служила приготовлением к великому корроборею в честь моего прибытия, и я, понятно, должен был принять участие в этом странном священнодействии. Оно продолжалось целую ночь, с необыкновенной торжественностью; от меня требовалось только сидеть тут же, ударяя палками одна о другую, и принимать участие во всеобщих криках. Это была очень легкая роль, но слишком однообразная, поэтому я еще до полуночи отправился опять в свой гамак. Утром на следующий день мы увидели целую флотилию пилотов, приближающихся к нам со стороны материка, и вскоре на берег вышли от пятидесяти до шестидесяти туземцев; они выразили то же комичное удивление при виде меня и всего, принадлежащего мне, к которому я уже привык. Несколько часов спустя все мы покинули остров; впереди всех плыл я в своей лодке, которая, между прочим, вызывала почти такое же удивление, как и я сам. Дикари очень быстро двигали вперед свои плоты, действуя только одним веслом, которое они погружали сначала на одну сторону плота, а потом очень быстро переносили на другую, не причиняя ни малейшей качки своим, по-видимому, неустойчивым судам.

Когда мы приблизились к материку, я увидел на берегу новую громадную толпу чернокожих; тут были мужчины, женщины и дети, все совершенно нагие. Как только мы причалили, они опрометью бросились к моей лодке и с любопытством и большою тщательностью осматривали все, находившееся в ней.

Я сидел в лодке совершенно растерянный и оглушенный громкой болтовней и восторженными криками удивления, раздававшимися вокруг меня. Наконец чернокожие, выехавшие на остров встретить нас, пришли ко мне на помощь; они проводили меня с видимой гордостью сквозь толпу и привели к небольшому возвышению, с которого виднелась деревушка туземцев. Тут я узнал, что весть о моем прибытии успела уже распространиться на сотни миль во все стороны; вот почему на берегу собралась такая громадная толпа.

Деревушка, к которой мы подошли, состояла всего из тридцати, или около этого, шалашей, кое-как построенных из бревен и предназначенных только для защиты от ветра: они имели форму полумесяца, были без всякой крыши и с передней стороны оставались совершенно открыты. Но между ними я заметил две или три хижинки, в форме улья, размерами около 7 футов в вышину и 10 футов в диаметре, с узким маленьким отверстием у основания, через которое жильцы проникали в нее. Внутри было совершенно темно.

Мне сообщили, что я могу получить в свое распоряжение или шалаш из бревен, или ульеобразную хижину, что пожелаю; причем, очевидно, были уверены, что я предпочту последнюю. Моя неутомимая Ямба и несколько других женщин немедленно принялись за работу, и менее чем через час моя хижина была совершенно готова. Но я не остался наблюдать, как производилась эта постройка, а отправился с несколькими туземцами, вызвавшимися быть моими проводниками, осмотреть другие деревушки. Всюду меня встречали с величайшим восторгом и выражениями уважения и дружбы. Простой кусок красной японской шелковой материи, спускавшийся у меня ниже пояса, возбуждал большое удивление чернокожих, но больше всего они были поражены следами моих ног, оставляемыми на земле. Сами они во время ходьбы выворачивали ноги как-то на бок, так что, вместо полного отпечатка всей ступни, получался только, так сказать, половинный след; я же при ходьбе становился на всю ступню, и отпечаток ее на песке так сильно поражал туземцев, что они собирались толпой у каждого моего следа, внимательно рассматривали его, низко нагнувшись над ним, и хлопали руками или взвизгивали от удивления.

С минуты нашего приезда на материк я почти не видал мистера Ямбу. Мне кажется, тот факт, что он сделал такое большое путешествие, видел так много света, уже не говоря о том, что он привез с собой такое странное создание, как я, -- все это сделало его в некотором роде великим человеком в глазах его соплеменников, и все относились к нему с таким уважением, что он очень возгордился собою и стал пренебрегать своей верной женой.

Что касается меня, то туземцы положительно надоедали мне своим гостеприимством; их подарки в виде всевозможного рода пищи почти завалили мою хижину; тут были и такие лакомые вещи, как мясо кенгуру и двуутробки, крысы, змеи, древесные черви, рыба и т.п. Печеные змеи, надо заметить, были довольно вкусны, но так как туземцы совсем не употребляли соли, то мясо теряло свои вкусовые качества, и я не могу сказать, чтобы особенно наслаждался этим туземным лакомством. Змеи пеклись обыкновенно целиком, вместе с кожей, и мясо их было очень нежно и сочно, только имело неприятный запах. Способ печения мяса был следующий: туземцы выкапывали руками в песке яму и на дно ее клали то, что надо было печь. Поверх пищи насыпался слой песку, потом клалось еще несколько камней и на них уже разводился огонь... Крыс здесь было очень много: иногда они собирались в таком количестве, что наносили серьезный вред. Они здесь были громадной величины и различных темных цветов; мясо их довольно вкусно. Ловлей их занимались всегда женщины, и делали это очень просто: всовывали палку в крысиные норы и, когда они выбегали оттуда, убивали их этой же палкой. На женщинах вообще здесь лежало много различных обязанностей; они должны были доставать запасы жирной глины или земли, которой мужчины смазывают свои тела, чтобы предохранить их от действия солнечных лучей и от укусов насекомых; кроме того, они же должны были заготовлять различные краски, которыми туземцы расписывали свои тела, и горе той женщине, у которой ко времени корроборея не окажется полного запаса всех красок для своего мужа! Одной из самых главных обязанностей женщин было также отыскивание различных кореньев для семейного обеда; самым необходимым из этих кореньев, -- кроме прекрасного на вкус ямса, -- был корень особого вида водяной лилии, на вкус немного напоминающий сладкий картофель.

Вблизи деревушки был, обыкновенно, источник пресной воды; а если он иссякал, что случалось довольно часто, то все племя просто переселялось куда-нибудь в другое место, иногда за сотни миль.

Все эти племена обладают каким-то просто чудесным инстинктом, с помощью которого отыскивают воду. Кому бы, например, пришло в голову искать пресную воду на морском берегу?! Однако они часто указывали мне источники самой чистой, холодной воды, просачивающиеся сквозь песок на берегу во время отлива.

Все это время, в течение многих месяцев, моя лодка и все, бывшее в ней, были предохранены от истребления и воровства, благодаря любопытной предосторожности, принятой Ямбой. Она просто воткнула в песок на берегу две палки крест-накрест, и, очевидно, этот знак заставлял всех зрителей уважать собственность чужеземца, жившего между ними. Я вполне уверен, что лодка и все, находившееся в ней, могли бы простоять здесь до тех пор, пока не развалились бы на куски, и ни один из этих черных людоедов не подумал бы даже дотронуться до какой-нибудь вещи, принадлежавшей мне.

Через какое-то время туземцы начали очень настойчиво предлагать мне остаться с ними навсегда. Они, вероятно, слышали от Ямбы о странных вещах, которыми я обладал, и о таинственной силе, которой, по ее предположению, был одарен. Но этот план -- навсегда распроститься с цивилизованным миром, без надежды когда-либо увидеть его, -- совсем не улыбался мне. Я стал подумывать, как бы половчее ответить дикарям, зная, что мой прямой отказ может привести к весьма прискорбным последствиям для меня. Но тут случилось одно странное происшествие, поставившее меня в еще более затруднительное положение.

Случилось это совершенно неожиданно. Я стоял подле своей лодки, раздумывая о том, как бы уйти от этих дикарей, как вдруг увидал двух вождей племени, все тело которых было великолепно разрисовано самыми яркими красками, а головы украшены перьями; они приближались ко мне, ведя с собой молоденькую девушку с довольно приятным лицом. За ними следовала огромная толпа туземцев. Интересное трио остановилось в нескольких шагах от меня; тогда один из вождей выступил вперед и предложил мне огромную дубину с большим утолщением на одном конце, которою легко можно было убить человека; это отвратительное оружие называлось у них "вадда". Предложив мне его, вождь знаками дал мне понять, что я должен ударить им девушку по голове. Меня охватил невероятный ужас, потому что, вспомнив рассказы Ямбы, я заключил из всего происходящего, что они хотят устроить в честь меня каннибальский пир и что самое ужасное -- я должен буду открыть его, проглотив первый кусок мяса этой несчастной, улыбающейся девушки. Очевидно, они привели эту беспомощную жертву ко мне, замечательному чужеземцу, с тем, чтобы я убил ее собственной рукой. Мгновенно у меня созрело решение не исполнять их требования, хотя бы это стоило мне жизни.

Пока я раздумывал, вождь стоял неподвижно, протянув ко мне смертоносное орудие и вопросительно глядя на меня, как будто он не в состоянии был понять, почему я отказываюсь исполнить его предложение. Еще более странным показалось мне, что вся толпа, стоявшая позади, сохраняла глубокое, торжественное молчание. Я взглянул на девушку; к величайшему моему удивлению, она, казалось, была в восторге от всего происходящего, -- бедное, глупое маленькое создание, которому было не более пятнадцати или шестнадцати лет. Я решил попытаться отговорить вождей и сделал им знак сесть, чтобы начать свою речь. Они сели, хотя были, по-видимому, недовольны. Тогда я, при посредстве разнообразных жестов, похлопываний, восклицаний и гортанных звуков, старался дать им понять, что моя религия не позволяет мне принимать участие в той отвратительной оргии, какую они затевают; что Великий Дух, которого они так сильно боятся, но о котором имеют такое неопределенное представление, открыл мне, что хладнокровно убивать кого-нибудь -- большой грех и что еще ужаснее, еще отвратительнее есть мясо убитого нами человека. Я говорил очень горячо и с нервным трепетом смотрел, какое действие произведет моя речь на толпу; но можете себе представить мое удивление, когда не только вожди, но и вся толпа собравшегося народа разразилась вдруг взрывом громкого, веселого смеха. Тут на помощь мне явилась Ямба. Ах, благородное, преданное создание! Простое упоминание ее имени заставляет каждый мой нерв трепетать от любви и уважения к ней! Более глубокой любви, чем она, никто не мог чувствовать, и не один, а тысячу раз она спасала мою несчастную жизнь, подвергая риску свою собственную.

Итак, Ямба подошла ко мне и начала шепотом говорить со мной. Она долго и тщательно изучала мое лицо и постепенно научилась узнавать по нему, что происходит в моей душе. Она объяснила мне, что вожди вовсе не хотят заставить меня убить эту девушку для каннибальского празднества; совершенно напротив, они предлагают ее мне в жены, и что я должен только слегка коснуться этой палкой головы девушки в знак того, что она с этих пор обязана подчиняться мне, как своему мужу; т.е. что удар по голове палкой был только брачным обрядом. Тогда я со всею торжественностью, на какую только был способен, исполнил свою роль в этом странном обряде и ударил эту девушку с огромными глазами по голове; она тотчас же пала ниц к моим ногам в знак своего полного подчинения мне. Тогда я осторожно поднял ее, и весь народ начал плясать вокруг нас с громкими, веселыми криками полного удовольствия и восторга. Довольно странно, что Ямба не обнаружила ни малейшей ревности; она, казалось, смотрела на происходящее с таким же интересом, как и все остальные, и, когда вся церемония была окончена, сама повела мою жену в маленькую хижинку, выстроенную для меня женщинами. В эту ночь праздновался необыкновенно торжественный корроборей в честь меня, и я счел необходимым, ввиду так многого, сделанного для меня, остаться с ними всю ночь и слушать импровизированные песни, которые тут же складывались и пелись в честь меня. Боюсь, что я чувствовал бы себя совершенно потерянным без Ямбы, которая в буквальном смысле слова была моей правой рукой.

К этому времени она уже немного понимала английский язык и была так способна, что узнавала все как бы инстинктивно или по какому-то внушению. Мне кажется, она не пропускала ни одного дня без того, чтобы не постараться укрепить в вождях уважение ко мне, к моей мудрости и могуществу. Я просто не мог бы прожить без нее эти долгие, тяжелые годы среди дикарей и не мог бы вернуться в цивилизованный мир.

Преданность и любовь ко мне этой самоотверженной женщины навела меня на одну мысль, которую, конечно, я не посмел бы даже в душе попытаться осуществить, будь я в цивилизованном обществе. Но здесь было дело другое. Я уже достаточно ознакомился с нравами туземцев и потому, пригласив к себе мистера Ямбу, на другой же день после свадьбы, преспокойно предложил ему обменяться женами. Он выслушал это предложение с плохо скрываемой радостью, и после некоторых очень недолгих переговоров мы совершили обмен по всем правилам; надо сказать, что подобные обмены совершались там ежедневно и были явлением вполне законным, признаваемым всеми. Ямбе было в то время уже около тридцати лет, и она начинала уже стареть, но была еще полна сил и здоровья и обладала замечательными способностями, в числе которых характерно было ее положительно чудесное уменье находить дорогу в лесах, что она доказала много раз при самых необходимых обстоятельствах, как это будет видно из дальнейшего рассказа.

Но, может быть, вы спросите, что сталось с моей собакой, с Бруно? О, он, конечно, был со мною, но очень долго не мог свыкнуться со всем окружающим, с особенным пренебрежением отказывался от всяких сношений с несчастными дворняжками, которые бродили вокруг деревушки. Иногда он сам не замечал, как они подкрадывались к нему и кусали; но вообще он прекрасно справлялся с ними.

Устроившись с Ямбой, я, однако, вовсе не располагал оставаться в этой дикой стране долее, чем это было необходимо, напротив, решил бежать отсюда при первой же возможности. План мой был таков: прежде всего, казалось мне, я должен изучить все обычаи и привычки чернокожих, и по возможности лучше ознакомиться со страной и окружающими ее лесами, на случай, если мне придется отправиться на розыски цивилизованных поселений не морем, а сухим путем, чрез внутренние части материка, хотя все-таки теплилась еще надежда, что когда-нибудь я смогу пуститься в море или на своей лодке, или на каком-нибудь корабле, которые, как мне говорили чернокожие, часто проходят мимо этого берега. Каждый день я вставал с восходом солнца и прежде всего отправлялся на берег в надежде увидеть хоть слабый признак какого-нибудь паруса. Но обыкновенно возвращался разочарованный; тогда шел купаться в лагуне, защищенной от акул, а после купанья бегал по берегу, чтобы обсохнуть. Между тем Ямба отправлялась искать коренья к завтраку и редко возвращалась без любимых мною корней водяной лилии, о которых я уже упоминал. Часто в последующие годы эта героическая женщина шла пешком за сотню миль для того, чтобы набрать некоторых трав, растущих на солончаковой почве, так как она слышала от меня, что я не могу обходиться без соли. В известное время года она собирала род маленьких луковиц, известных там под названием "нелга", которые в жареном виде составляли очень приятное добавление к нашему однообразному столу.

Туземцы обыкновенно едят два раза в день: завтракают около 8--9 часов утра и обедают значительно позже полудня. Их обыкновенная пища состоит из мяса кенгуру, эму, змей, крыс и рыбы; особенным лакомством считаются черви, находимые на одной из пород черного дерева. Этих червей они обыкновенно пекут на горячих камнях и глотают по несколько штук вместе, как маленьких рыбок. Я сам часто ел их и находил очень вкусными. После завтрака все женщины племени занимались ловлей крыс и мелкой дичи для обеда; мужчины же отправлялись на войну или охоту или забавлялись военными играми. Дети обыкновенно предоставлялись самим себе; любимой игрой мальчиков было, кажется, бросание тростниковых копий друг в друга. Женщины приносили домой коренья (которые они откапывали палками) в сетках, сделанных из волос двуутробки; сетки висели на их выносливых спинах. Обыкновенно они возвращались тяжело нагруженными между двумя и тремя часами пополудни.

Читатель, быть может, удивится, как это я так точно указываю время; ведь у меня не было часов. Да, отвечу я, не было; но время я определял по солнцу; счет дням потерял, зато месяцы я считал по фазам луны, а года отмечал на внутренней стороне своего лука.

Во время моего кораблекрушения я имел очень смутное представление о географии Австралии, так что совершенно не знал, где нахожусь теперь, и только потом разведал, что родина Ямбы находилась у Кембриджского залива на северо-западном берегу Австралийского материка.

Почти каждый вечер чернокожие исполняли торжественный корроборей, с песнями, в которых почти неизменно воспевался я, все, принадлежавшее мне, и моя мудрость, которая была преувеличена до самых невозможных пределов. Я должен заметить, что в первое время не сопровождал туземцев в их внешних экспедициях, потому что еще слишком мало понимал их язык и, кроме того, не был еще искусным охотником и не умел находить следы в лесу. Поэтому, чтобы не показаться им смешным, я решил не принимать участия в их экспедициях до тех пор, пока не усвою себе вполне всего, что только может быть изучено. Положим, что я отправился с чернокожими и, пройдя несколько миль, вынужден был сознаться, что слишком устал. Подобное признание непременно породило бы презрение с их стороны, а раз в таинственном белом чужеземце были открыты слабости, свойственные обыкновенным людям, его обаяние исчезло, -- и тогда жизнь его сделалась бы, вероятно, невыносимой. Во всем, что бы я ни делал, я должен был непременно отличаться; было решительно необходимо, чтобы я постоянно поражал туземцев в буквальном смысле слова. Вот почему в течение нескольких недель после моего прибытия сюда я обыкновенно сопровождал женщин, когда они отправлялись за кореньями и крысами, и выведывал от них много ценных сведений. Корроборей был, наверно, самым важным учреждением, известным чернокожим, служившим и для отдыха, и для развлечения в их однообразной жизни. Эти празднества заставляли туземцев забывать труды и лишения, которых, в общем, немало выпадало на их долю. Во время корроборея туземец со страстью отдавался полному наслаждению настоящим, не думая о будущем; и его неразвитый ум удовлетворялся этим. Корроборей после удачной войны начинался обыкновенно каннибальским пиршеством, на котором съедались тела павших врагов; пиршество продолжалось несколько дней, начинаясь обыкновенно часов около девяти утра и продолжаясь до поздней ночи, когда храбрые воины засыпали тут же у огня. Вожди в таких случаях украшали свои головы роскошными перьями какаду, а тело разрисовывали красной и желтой охрой и другими яркими красками. Эта разрисовка и приготовления к торжеству занимали обыкновенно около двух часов; когда все было готово, разукрашенные воины начинали танцевать или усаживались на корточки вокруг огня и пели монотонные песни, в которых воспевали свои собственные подвиги, храбрость и все необыкновенное, что им пришлось увидеть во время похода. Песни слагались для каждого племени своим собственным поэтом, который только и занимался этим; иногда он продавал их другим племенам. Но так как дикари не знали письменности, то покупатель заучивал песню прямо со слов продавца. Чернокожие отличаются вообще удивительной памятью; поэтому песни быстро распространялись между различными племенами.

Кроме того, все эти племена отличались великолепным сложением и очень большой силой; они спокойно могли проходить пешком громадные расстояния, и походка их была замечательно легка. Женщины не обладали приятностью, в движениях их и походке далеко не было той ловкости, которою отличались мужчины. На этих несчастных созданиях лежала вся тяжелая работа: постройка жилищ, добывание пищи, домашние услуги и прочее. Впрочем, иногда, когда почему-либо являлась надобность в очень больших запасах пищи, мужчины сами отправлялись на рыбную ловлю или на охоту или устраивали так называемые облавы. Это были охотничьи предприятия в очень обширных размерах; видную роль в них играл огонь. Обыкновенно в таких случаях зажигали деревья в лесу, и когда пораженные ужасом животные и пресмыкающиеся тысячами устремлялись на открытые места, чернокожие, разделившись на группы, убивали все, попадавшееся им под руку. Треск быстро распространявшегося пламени, жалобные крики пораженных ужасом животных, -- кенгуру, двуутробок, крыс и других, которые метались туда и сюда, дикие возгласы охотников и резкий визг женщин, которые иногда присутствовали здесь, перебегая с места на место, окутанные, подобно сказочным ведьмам, густыми клубами черного дыма, -- вся эта картина неизгладимо запечатлелась в моей памяти.

На рыбную ловлю дикари отправлялись или рано утром, вскоре по выходе солнца, или же поздно вечером, когда уже становилось совершенно темно. В последнем случае мужчины брали с собой большие факелы, которые они держали в левой руке высоко в воздухе в то время, когда бросались в воду с пиками наперевес, которыми поражали первую попавшуюся им крупную рыбу. Удары дикарей всегда были замечательно верны; они никогда не делали промаха; раненые рыбы стаскивались на берег, где их забирали женщины, терпеливо ожидавшие с сумками из волос двуутробки за плечами. Иногда в воду бросалось сразу около ста человек, все с горящими факелами; и эффект, который получался от плеска воды при погружении рыболовов и диких восклицаний торжества или разочарования, легче представить себе, чем описать. Днем рыбная ловля производилась другим способом. Во время отлива огораживали большое пространство мелкой лагуны, оставляя открытый проход, через который рыба могла бы войти в эту заводь. Во время прилива, действительно, туда попадала масса рыбы, и тогда проход этот закрывался. Когда наступал опять отлив, огороженное пространство превращалось как бы в громадную сеть, переполненную крупной и мелкой рыбой. Тогда туземцы спускались в эту загородку и убивали рыбу копьями.

Вообще охота австралийцев крайне интересовала меня.

Особенно интересно было наблюдать этих детей леса, когда они преследуют кенгуру. Крадучись, не производя ни малейшего шума, дикарь идет иногда целыми милями по следу животного (след кенгуру совершенно незаметен для непосвященного). Если кенгуру почует присутствие человека или услышит какое-нибудь неосторожное движение его, дикарь мгновенно становится недвижим, как статуя, и может простоять целые часы, не изменяя положения. Наконец, когда ему удастся приблизиться к животному на тридцать или сорок ярдов, он бросает в него свое копье, и за все время, что я пробыл среди этих дикарей, не было случая, чтобы он промахнулся. Копья, употребляемые для этой цели, бывают футов около пяти длиною и делаются из мелкого, но твердого дерева, с костяным или каменным наконечником. Металлов дикари, понятно, не умеют обрабатывать.

Для ловли другой дичи -- птицы эму -- охотники устраивали из травы род шалаша в тех местах, куда эму приходили пить воду; и, когда птицы появлялись, их убивали копьями.

Самый крупный эму, которого мне пришлось увидеть, достигал около шести футов, а самый большой кенгуру был и того выше.

Наконец, змей убивали всегда палками, а птиц -- бумерангами.

Дикари обыкновенно употребляли пищу в количестве, только необходимом для поддержания сил; но большие охоты облавами, которые я описал, доставляли большое изобилие пищи, на неделю и даже больше, и тогда начинались отвратительные оргии обжорства и продолжительный корроборей, пока запасы не истощались.

Я занимался охотой на китообразных животных, потому что привез с собой в лодке свой гарпун, и это полезное орудие привлекало особенное внимание дикарей. Они иногда притрагивались руками к моему топору и гарпуну и всегда очень удивлялись, почему металл был так холоден.

Когда я выезжал на охоту в сопровождении Ямбы (она всегда была со мной), чернокожие собирались толпами на берегу, наблюдая мои действия. Но, быть может, вы спросите, зачем мне было охотиться на китообразных, когда я имел так много всякого рода другой пищи под рукой? Да просто мне хотелось заготовить себе большой запас сушеной провизии к тому времени, когда придет время отправиться в лодке в цивилизованные страны. Я построил из бревен особый сарай, куда складывал все свои запасы; сам же жил в нескольких ярдах от него. Мое жилище было построено совершенно по европейскому образцу с покатой крышей. Оно занимало около 20 квадратных футов пространства, было около 10 футов высоты и имело небольшой портик, в котором постоянно поддерживался огонь.

Кстати, чернокожие никогда не допускали, чтобы огонь потухал у них; даже когда они переходили всем племенем на новые места, женщины несли с собой тлевшие палки, из которых легко можно было раздуть пламя. Очень редко случалось, чтобы женщины допускали огонь совершенно потухнуть: за это их подвергали очень жестокому наказанию. Вообще женщины с замечательным хладнокровием выносили дурное обращение со стороны своих мужей и никогда даже не пытались отразить самые дикие побои; они стояли покорно и неподвижно под градом самых зверских ударов палкой, затем спокойно уходили лечить свои кровавые раны известной им породой земли. Меня часто поражало, как быстро чернокожие залечивали самые ужасные раны, хотя не употребляли для этого ничего, кроме специальных пород глины и листьев.

Кстати, упомяну здесь о туземных докторах. Эти люди назывались здесь "рюи"; почти все болезни они излечивали усердным растиранием пораженного места маленькой раковиной, так что их способ лечения напоминает отчасти наш массаж; растирание производилось сначала по направлению сверху вниз, потом поперек. Впрочем, я должен заметить, что чернокожие вообще болели крайне редко; наиболее частые заболевания являлись следствием непомерного обжорства, когда, после крупной охоты или рыбной ловли, у них появлялось изобилие пищи.

В таких случаях врач растирал желудок пациента так сильно, что часто показывалась кровь. Он давал также больному некоторые породы трав, которые прекрасно очищали организм и вместе с тем сильно возбуждали аппетит.

Некоторые чернокожие способны были съедать просто невероятное количество пищи. Например, один великан съел в одиночку целую кенгуру. Я сам видел это. Конечно, кенгуру был не особенно велик; но все же там было совершенно достаточно мяса для того, чтобы трое или четверо крепких людей могли вполне насытиться.

Чернокожие вообще крайне суеверны. Только те болезни, которые вызывались непомерным обжорством, они объясняли естественным образом и прибегали в таких случаях к помощи своих врачей. Все же остальные, например, лихорадочные заболевания, они приписывали или злому духу, и потому прибегали к различным чарам, чтобы отогнать этого духа, или, чаще всего, "дурному глазу" какого-нибудь врага из другого племени, который из зависти к храброму воину "испортил" его и наслал на него болезнь. Поэтому, когда кто-нибудь заболевал, то прежде всего поднимался вопрос, не был ли больной "испорчен" кем-нибудь, и на основании различных мистических признаков старались определить, чем именно и из какого племени. Тогда немедленно снаряжалась экспедиция с целью отомстить виновному и его племени. Вследствие этого войны между отдельными племенами почти не прекращались, тем более, что и смерть каждого члена племени также неотвратимо влекла за собою войну, потому что они совершенно не допускали возможности смерти от естественных причин, а всегда объясняли ее результатом колдовства, "порчи" врагов, которым необходимо было отомстить. Обыкновенно, когда кто-нибудь из чернокожих умирал, сооружалось нечто вроде высокой деревянной платформы, на которую клали тело покойника; под нею, на земле, раскладывалось в определенном порядке его оружие. Когда труп совсем разлагался и начинал распадаться на куски, то вожди племени и друзья покойного приходили и внимательно изучали различные таинственные признаки, по которым, по их понятиям, можно было получить указания на племя и личность виновника смерти.

А всякая битва влекла за собою каннибальский пир.

Приблизительно через месяц после моего приезда на берега Кембриджского залива я в первый раз был свидетелем этого отвратительного пиршества. Один из воинов нашей деревушки умер. Его друзья, на основании своих наблюдений за разложившимся трупом, решили, что он был "испорчен" и умер от колдовства одного из членов племени, жившего неподалеку от нас. Тотчас же была снаряжена экспедиция из нескольких сот воинов, чтобы отомстить врагам. Те, очевидно, ожидали нападения, потому что оба отряда скоро встретились на открытой поляне.

Здесь я имел случай наблюдать способ ведения войны, принятый у австралийских дикарей. Они остановились в некотором расстоянии друг от друга. Тогда один из самых воинственных наших вождей выступил вперед и начал довольно спокойно объяснять противникам причину, вызвавшую наше нападение. Со стороны противников также выступил один из вождей и начал возражать. Некоторое время переговоры велись спокойно; но минут через десять -- пятнадцать оба стали все более горячиться, поднялась ссора, и наконец посыпалась обоюдная брань и оскорбления. Тогда их увели; а для переговоров выступили другие вожди, опять по одному с каждой стороны; но и эти постепенно дошли до ссоры, брани и самых страшных оскорблений, какие только они могли придумать. Оскорбления направлялись главным образом на личность покойного; проклинались отдельные органы его тела (сердце, печень и пр.), его предки, родственники, имущество, -- одним словом, все и всё, имевшее какое-нибудь отношение к умершему. Когда наконец взаимные оскорбления достигли крайнего предела, один из вождей бросил свое копье в сторону противников. Это, по всей вероятности, было обычным сигналом к битве, потому что немедленно вслед за этим началась всеобщая схватка. Но дикари не знали никакой военной тактики и стратегии; каждый из них дрался сам по себе. Через несколько минут наши противники были разбиты наголову и обратились в быстрое бегство, оставив на поле сражения после такой страшной схватки только трех воинов, не убитых, а более или менее тяжело раненных. Дикари не знают пощады, и раненые, видимо, и не надеялись на нее. Действительно, наши воины тотчас же добили их своими "вадди", т.е. палками с утолщением на концах. Затем трупы были положены на носилки из древесных ветвей и торжественно отнесены в наш лагерь.

По многим признакам легко было догадаться, что готовится каннибальское пиршество; но по очень понятным причинам я не протестовал и вообще не делал никаких замечаний по этому поводу. Прежде всего женщины (они исполняли здесь все работы), припав на колени, вырыли в песке руками три длинные канавы, около семи футов длины и трех футов глубины каждая. Это были печи; в каждую из них положили по трупу, сверху набросали камней и засыпали песком. Затем над всеми этими рвами развели огромный костер, который старательно поддерживался в течение двух часов. Дикари все это время были очень веселы, заранее предвкушая, очевидно, удовольствие хорошо полакомиться. Наконец, часа через два, был подан сигнал; огонь был потушен, и печь открыта. Я заглянул в нее: трупы сильно обгорели, кожа на них местами потрескалась, из этих трещин вытекал растопившийся жир...

Как только открыли печь, несколько воинов с радостным визгом бросились с копьями в канавы, и каждый торопился отрубить себе какой-нибудь член трупа. Я видел матерей, жадно обгрызавших руку или ногу трупа, между тем как окружавшие их дети с плачем требовали своей доли. На тех, которые овладели слишком большими, по мнению других, кусками, нападали, отнимали эти куски и разделяли их на меньшие части своими ножами, сделанными из раковин. Мясо трупов не вполне пропеклось, так что можно себе представить состояние некоторых лакомок во время и после пира! Более ужасного, более отвратительного и возмутительного зрелища невозможно себе представить. После пира начался большой корроборей: но я не в силах уже был присутствовать на нем; страшно расстроенный, с пылающей головой и помутившимися мыслями я забрался в свою хижину и старался позабыть адское зрелище, на котором вынужден был присутствовать.

Довольно, однако, об этом; перейдем к более интересным и веселым воспоминаниям!

Женщины нашего племени жили между собою, как правило, довольно дружно; но иногда, конечно бывали между ними и ссоры. Поводом к ссорам служили большею частью достоинства и недостатки членов их семейств и племен. Но главным источником самых жестоких ссор служил обыкновенно привоз новой женщины в лагерь, особенно, если эта новоприбывшая была сравнительно красива. Горе ей, в таком случае! Ссоры между женщинами разрешались очень своеобразным способом: обе противницы удалялись в какое-нибудь уединенное место, неподалеку от лагеря, вооруженные одной только палкой на двоих. Тут они становились друг против друга; одна спокойно нагибалась, а другая изо всех сил наносила ей захваченной палкой удар в голову или между плеч. Не надо забывать, что удар наносился не тросточкой, а тяжелой дубиной с утолщением на конце. Подобный удар сразу убил бы любую из наших, белых, женщин. Но чернокожая женщина замечательно крепка; она бодро выносила его, потом брала у противницы палку и в свою очередь наносила такой же удар ей. Таким образом они по очереди били друг друга до тех пор, пока которая-нибудь из них не падала, вся окровавленная, без сознания. Тогда дуэль прекращалась, и та, которая до конца оставалась на ногах, считалась победительницей. По окончании дуэли вражда между противницами обычно прекращалась, и часто они сами перевязывали друг другу раны.

Теперь я перехожу к описанию случая, который имел громадное значение в моей жизни. Я уже говорил раньше о своей наклонности к охоте за дюгонями. И вот эта охота разрушила однажды все мои надежды пробраться когда-нибудь по морю в цивилизованные страны. Однажды утром я выехал на охоту, по обыкновению, в сопровождении своей верной Ямбы; чернокожие, как и всегда в таких случаях, толпой собрались на берегу. Все мое вооружение состояло только из гарпуна, который я привез с собой с песчаного острова, и толстого каната, футов в 40--50 длиной. Ветер был попутный, и лодка быстро понеслась в море. Когда мы уже отъехали несколько миль от берега, я вдруг заметил на поверхности воды какой-то большой темный предмет немного впереди нас. В полной уверенности, что это дюгонь, я быстро встал и забросил гарпун изо всей силы, на какую только был способен. Вдруг из воды высунулась в мучительной агонии голова совсем еще маленького кита; тут только я понял, кого ранил мой гарпун. Кит был всего футов пятнадцати длины. Получив удар, он тотчас же нырнул в воду. Но так как канат мой был, или по крайней мере мне казалось, что он был достаточной длины, то мне не хотелось зря резать его. Между тем кит вскоре опять вынырнул, рассекая воду хвостом и производя страшное волнение. Вслед за этим он, как безумный, бросился вперед, таща за собой нашу лодку с такой ужасной быстротой, что она почти тонула в пенистых волнах.

До сих пор мне не приходила в голову мысль об опасности. Но когда молодой кит остановился, я огляделся вокруг и вдруг с ужасом заметил его чудовишно-громадную мать, которая с суетливо плавала вокруг него, очевидно крайне пораженная его страданиями. Я хотел перерезать канат и поскорее убраться; но прежде чем успел сделать это, громадное животное заметило нашу лодку и бросилось прямо к ней. Тогда я крикнул Ямбе, и оба мы бросились в сильно бушевавшие теперь волны, торопясь изо всех сил уплыть как можно дальше от катастрофы, которая, как я предвидел, должна была сейчас разразиться. И действительно, не успели мы отплыть и нескольких ярдов, как раздался страшный треск; я оглянулся и увидел громадный хвост кита-матери, высоко поднимавшийся над водой, а обломки моей драгоценной лодки падали во вздымавшиеся волны с высоты 15--20 футов. Передняя часть лодки осталась прикрепленной к канату гарпуна, вонзенного в маленького кита. Несмотря на весь ужас и опасность нашего положения, первой моей мыслью тогда было глубокое сожаление о потере своей лодки, этого единственного, как мне тогда казалось, средства возвратиться когда-нибудь в цивилизацию. С быстротой молнии пронеслись в моей голове воспоминания о долгих месяцах тяжелого, упорного труда, потраченного на постройку этого дорогого для меня судна, о надеждах и сомнениях, пережитых во время работы, безумная радость при спуске ее в воду и страшное горе, когда я увидел, что она оказывается бесполезной, будучи запертой в лагуне. Все эти воспоминания промелькнули в моей голове в течение нескольких секунд. Между тем, чтобы добраться до берега, нам надо было проплыть около десяти миль. Несмотря на такое далекое расстояние, я видел совершенно ясно не только берег, но и толпившихся там чернокожих. Они, как я говорил об этом, всегда с большим интересом следили с берега за тем, как я управлял своей лодкой и действовал таинственным, в их глазах, гарпуном. Таким образом они видели катастрофу и теперь торопливо готовили свои плоты, чтобы плыть нам на помощь.

Между тем кит-мать, излив свою месть на мою несчастную лодку, возвратилась к своему детенышу и опять с поразительной быстротой начала плавать вокруг него, видимо, обезумев от горя. Течение благоприятствовало нам, так что мы быстро приближались к берегу, хотя с нашей стороны было большой неосторожностью держаться все время на поверхности воды. Но море было совершенно спокойно, а акул мы не боялись, так как были уверены, что можем отогнать их, сильно всплескивая воду. Скоро большой плот с одним из вождей племени приблизился к нам; хотя я был очень рад тому, что нам с Ямбой удалось спастись, но все еще был крайне огорчен потерей своей лодки. Мысль об этом никогда не покидала меня. При том я с тоской вспомнил, что теперь у меня нет даже необходимых инструментов, чтобы построить себе новую лодку; а пускаться в море на плоту в путешествие, которое, быть может, продлится несколько недель, значило идти на верную гибель...

Мой гарпун, очевидно, нанес смертельную рану молодому киту, потому что когда мы оглянулись, то увидели, что он лежал уже мертвый на поверхности воды и течение приносило его все ближе и ближе к берегу. Мать все не могла покинуть его; она по-прежнему продолжала кружиться вокруг него даже тогда, когда его отнесло на довольно опасное для нее мелкое место, так что когда наступил отлив, то, к безграничному восторгу и удивлению чернокожих, оба кита -- большой и маленький -- лежали растянувшись на сухом берегу. Дикари столпились около них и подняли такой невообразимый шум и крик, что, право, я думаю, они напугали кита-мать до смерти. Тотчас же были разведены громаднейшие костры, чтобы посредством дымовых сигналов оповестить об этом событии все соседние племена, -- как друзей, так и недругов. На следующий день трупы обоих китов были вынесены волнами прилива еще дальше на берег.

Этот эпизод с китом, должен я заметить, еще более усилил мой авторитет среди чернокожих, что до некоторой степени вознаграждало меня за потерю лодки. Туземцы были вполне убеждены, что я собственноручно убил и притащил на берег обоих китов. Во время следующего корроборея туземные поэты доходили просто до безумия, пытаясь должным образом восхвалить могущество белого охотника.

Старый кит по своей величине превосходил всех, которых я когда-либо видел или о которых читал. Я измерил длину его шагами, и думаю, что она равнялась по крайней мере 150 футам. Конечно, это измерение было не вполне точно; но все же кит был, бесспорно, больше всех, о которых я читал или которых сам видел. Когда он лежал на земле, то голова его подымалась на 15 футов выше меня. Началось пиршество... Никогда не забуду я сцены, которая последовала затем, когда чернокожие из окрестных местностей ответили на дымовые сигналы, возвестившие их о поимке "большой рыбы". Они стекались буквально тысячами из самых отдаленных мест, за сотни миль; и каждый из них был вооружен палкой и целым складом ножей из раковин. Они просто кишели на трупах, подобно червям; и я видел, как многие из них тащили огромные куски мяса, фунтов в 30 или 40 весом.

Наиболее предприимчивые из чернокожих пробили в голове большого кита огромную дыру и по целым часам просто плавали в масляной ванне, находившейся внутри головы, доходя до состояния, внушавшего мне сильное отвращение. Целых две недели чернокожие обжирались мясом, несмотря на то, что трупы начали разлагаться и распространяли страшное зловоние, которое было слышно не только в лагере, но на несколько миль дальше.

Зрелище, которое можно было наблюдать в то время на берегу, было бы очень комично, если бы не было так возмутительно. Многие мужчины и женщины до такой степени пообъедались, что решительно не в состоянии были ходить и катались по песку, корчась от боли. Вам покажется смешным, но это правда, что были поданы дымовые сигналы всем врачам в стране; и эти сострадательные люди немедленно явились со своими раковинами для массажа и стали растирать вздувшиеся желудки больных, лежавших на берегу. Но склонность к обжорству была так велика, что даже болезнь не могла остановить их; я видел нескольких мужчин, которые корчась и воя от боли, все еще продолжали поглощать громадные количества жира. Кроме лечения массажем (наряду с раковинами пошли в дело и кулаки), доктора давали больным еще пилюли или шарики из каких-то зеленых листьев, которые сперва они сами разжевывали, а потом всовывали в рот больным; и действие этих листьев было так замечательно, что, право, мне кажется, что предприимчивые люди могли бы составить себе состояние торговлей ими. Почувствовав временное облегчение благодаря любезной помощи врача, многие чернокожие возвращались опять к китам и опять страшно объедались. Право, эти дикари по своему поведению стояли гораздо ближе к низшим породам диких животных, чем к людям. В очень короткое время, -- конечно, принимая во внимание необыкновенную величину китов, -- на берегу остались только их огромные кости.

Эта оргия оказалась для меня лично в известном смысле очень полезной; я ознакомился в это время со многими чужими племенами, с их вождями, языком, нравами, обычаями, рассчитывая, что все это пригодится мне, когда я начну свое путешествие в цивилизованные страны через внутренность материка, потому что, понятно, надежда выбраться отсюда через море совершенно исчезла с уничтожением моей лодки.

Между тем Ямба сделала мне вскоре после потери моей лодки маленькую индейскую пирогу из коры; она имела около 15 футов в длину, но была очень узка, не более 14 дюймов ширины; и мы вдвоем предпринимали в ней маленькие поездки на различные островки, лежащие в заливе. Сооружение этой маленькой лодочки довольно интересно. Сначала Ямба сильно разогрела кору и затем вывернула ее шероховатой поверхностью вниз, так что внутренность лодки была совершенно гладка. Тогда она сшила концы и покрыла лодку слоем резины, которую добыла из надреза камедного дерева. Конечно, эта пирога не могла заменить мне моей прочной лодки, и прошло довольно много времени, прежде чем я привык к ней, потому что требовалась крайняя осторожность и большая ловкость как от того, кто управлял ею, так и от пассажиров вообще.

Однажды я решил съездить на один из островков, чтоб поискать там вомбатов (австралийских медведей), кожа которых нужна была мне для сандалий. Я знал, что они во множестве водились на острове, потому что каждый вечер, при захождении солнца, видел, как они подымались целыми толпами. Ямба, как и всегда, была моим единственным товарищем.

Мы скоро достигли островка; но так как я не мог найти там удобного места, чтобы выйти на берег, то повернул лодку к маленькому заливчику. Ямба сильно отговаривала меня от поездки туда; но я не послушал, и скоро мы въехали в залив; тут я увидел, что он совершенно непроходим для лодки, поэтому я вылез из лодки и пошел к берегу по тине, дюймов в пять или шесть глубины. Островок был покрыт роскошной тропической растительностью; мангровые деревья спускались до самой поверхности воды, так что я буквально с усилием пробивал себе путь к вершине островка. Затем я вышел на очень узкую дорожку в лесу; по обеим сторонам ее росли такие густые кустарники, что казались непроницаемой стеной или густой изгородью.

Это необходимо помнить для того, чтобы представить себе следующее. Не успел я пройти несколько ярдов по этой тропинке, как вдруг с ужасом увидел прямо перед собой громадного аллигатора! Громадное пресмыкающееся тащилось по тропинке навстречу мне, очевидно, направляясь к воде; оно не только преграждало мне дорогу, но вынуждало меня немедленно отступить. Как только животное увидело меня, оно остановилось и стало злобно стучать челюстями. Сознаюсь, в первую минуту я совершенно растерялся и решительно не мог сообразить, каким способом начать нападение на неожиданного врага. Обойти его как-нибудь было совершенно невозможно из-за густых кустарников, окаймлявших узкую тропинку с обеих сторон. Наконец я решился нанести решительный удар, думая главным образом о своей репутации среди дикарей, так необходимой для моего существования. Вследствие этого я пошел прямо навстречу отвратительному чудовищу и затем, слегка разбежавшись, высоко прыгнул, перескочил через его голову и опустился на чешуйчатую спину его; в то же время я насколько мог громче закричал, чтобы вызвать Ямбу, которая осталась в лодке. Стоя на спине аллигатора, я изо всей силы ударил его топором по голове, стараясь попасть в то место ее, которое казалось мне наиболее уязвимым. Удар был так силен, что я, к великому своему горю, увидел, что не могу вытащить оружия, врезавшегося в голову животного. Пока я находился в этом необыкновенном положении, стоя на спине громадного аллигатора, и старался вытащить свой топор, застрявший в голове его, -- Ямба торопливо приближалась ко мне с веслом в руках; не колеблясь ни минуты, она быстро засунула его в горло животному, которое, раскрывши пасть, направилось к ней. Чудовище лишено было таким образом возможности двигать головой; я же между тем вынул свой кинжал и ослепил его на оба глаза; после этого мне удалось-таки вытащить из его головы свой топор и окончательно добить его. Ямба была бесконечно горда этим моим подвигом, и когда мы возвратились на материк, со всеми подробностями описала чернокожим мою храбрость и ловкость.

Впрочем, она всегда заботилась о том, чтобы внушить всем удивление к моим достоинствам; она была, так сказать, моим передовым курьером. Когда мне случалось приходить в какую-нибудь новую страну, эта слава всегда предшествовала мне, и это, надо сказать, много способствовало тому, что меня встречали везде дружелюбно, оказывали всевозможные услуги и помощь. Эпизод с китами (дикари были уверены, что я убил обоих) закрепил за мною уважение всех чернокожих не только моего племени, но и всех других, живших по соседству; теперь же, после того, как я убил аллигатора, все смотрели на меня, как на истинно великого человека. Мы оставили труп чудовища на месте; а на следующий же день несколько чернокожих отправились на остров и перетащили животное на материк, где все остальные, столпившись, с восторгом и удивлением рассматривали это громадное пресмыкающееся, лежавшее с открытой пастью. И так велико было уважение к моей мудрости и силе, проявившимся в этой борьбе, что небольшие кусочки мертвого аллигатора были распределены (на память, вероятно) между всеми племенами, жившими в окрестностях.

Через какое-то время после этого случая я решил переселиться на вершину одного холма, лежавшего по другую сторону залива, милях в двадцати от лагеря моих чернокожих; мне казалось, что оттуда я скорее замечу проходящий мимо корабль. Чернокожие, которым были хорошо известны мое стремление и надежды возвратиться к своему народу, соглашались со мной, что выбранное мною место более соответствовало моим целям, чем низкий берег, на котором был расположен их лагерь. Но вместе с тем они предупреждали меня, что на таком возвышенном, совершенно открытом для ветров месте мне будет гораздо холоднее, чем у них. Но это замечание не остановило меня: надежда увидеть проходящий мимо парус взяла верх, и я решил переселиться. И вот однажды утром я отправился в путь; все племя чернокожих поголовно вышло проститься со мной. Мне кажется, что они своим странным туземным способом хотели внушить мне, что всегда будут рады и сочтут за честь видеть меня опять среди них. Ямба, конечно, сопровождала меня, собака моя также. Мы перебрались по другую сторону залива; толпа чернокожих друзей провожала нас на своих плотах. Я указал им на прекрасное открытое место, где думал поселиться; чернокожие уверяли меня, что мне будет там неудобно, что я буду слишком страдать от холода и ветров, не говоря уж о грузе одиночества, которое, действительно, должно было тяготить меня после постоянных сношений с дружественными туземцами. Но я все-таки решил поселиться там, и мы с Ямбой устроили там себе жилище. Иногда чернокожие друзья навещали нас; но мы не могли убедить их перенести свой лагерь поближе к нам.

День за днем я целыми часами пристально всматривался в море, надеясь увидеть какой-нибудь парус; но все напрасно; наконец я потерял всякую надежду, к тому же сильно скучал без общества своих черных друзей. Ямба неутомимо старалась сделать мою жизнь насколько возможно приятнее; у нее всегда был наготове полный запас лучшей пищи, которую только можно было добыть; но я видел, что ей не нравилась жизнь в этом уединенном, открытом месте. Поэтому несколько недель спустя после переселения сюда я решил возвратиться на ту сторону залива, к моим чернокожим друзьям и, прожив с ними некоторое время, предпринять путешествие через внутренность материка к тем берегам Австралии, куда, как мне было известно, часто пристают пароходы. Чернокожие с восторгом встретили меня, и я пробыл с ними еще несколько месяцев, прежде чем предпринял следующее путешествие. Им страшно хотелось, чтобы я принимал участие в их военных экспедициях; но я всегда отказывался, уверяя, что не люблю войны. Дело в том, что я не мог надеяться бросить копье с ловкостью, мало-мальски близкой к их ловкости; а так как копья были их главным оружием на войне, то я боялся, что в критическую минуту не смогу устоять на должной высоте в их глазах. Притом чернокожие с такой ловкостью защищали себя своими щитами, что были почти неуязвимы; между тем я не имел ни малейшего понятия об этом искусстве, и в то же время мне не хотелось уронить свое достоинство, показавшись смешным в их глазах.

Вот почему я всегда брался только за те подвиги, в которых вполне был уверен, что мог выполнить не только успешно, но еще и с некоторым отличием. Так, например, я поражал их своим таинственным, в их глазах, луком и стрелами или "летающими копьями", как они называли их; а мое искусство владеть гарпуном и топором воспевалось многими поэтами. Попробовать же понемногу научиться метать копья я не мог, потому что боялся, что чернокожие случайно увидят мои первые, неудачные попытки. Я и так раз или два, по незнанию, был в опасности навлечь на себя их презрение. Надобно заметить, что когда чернокожие пили из реки или источника, они никогда не прикасались к поверхности воды непосредственно ртом, а всегда черпали воду руками; и вот однажды я сделал эту грубую ошибку. Я был на охоте и почувствовал страшную жажду; вблизи был источник; опустившись на колени, я с жадностью стал пить из него прямо ртом освежающую влагу. Моей покровительницы Ямбы не было подле меня в ту минуту. Вдруг я услышал ропот позади себя и, быстро обернувшись, увидел нескольких чернокожих, которые с отвращением смотрели на меня. "Он пьет, -- говорили они, -- как кенгуру". Тут на помощь мне явилась Ямба; она объяснила мне, что я страшно нарушил правила благовоспитанности, и торжественно предостерегла меня вперед никогда не делать этого.

Так, между делом и развлечениями, время все шло вперед и вперед. Иногда я предпринимал, в сопровождении Ямбы, небольшие путешествия в глубь материка, как бы подготовляя себя к большому путешествию, которое думал совершить через материк к мысу Йорк. Когда я сообщал Ямбе свои планы, преданное создание всегда отвечало мне, что готова сопровождать меня, куда бы я ни пошел, покинуть свой народ и всегда быть со мною. И я был вполне убежден, что она, не колеблясь, сделает это. Ее собачья преданность никогда не иссякала, и я знал, что она готова, в случае надобности, отдать жизнь свою за меня. Я часто говорил ей о своей родине по ту сторону океана и спрашивал ее, пойдет ли она туда со мною; она всегда отвечала мне на это: "Ваш народ будет моим народом, и ваши друзья моими друзьями. Я пойду за вами всюду, куда бы вы ни повели меня".

Наконец все было готово, и я окончательно, как мне казалось, распростился с моими чернокожими друзьями на берегу Кембриджского залива. Они знали, что я отваживаюсь пуститься через весь материк на противоположную сторону его, за много-много миль отсюда, в надежде присоединиться там к своему народу, и считали мой отъезд совершенно естественным делом, будучи уверены, что я никогда уже более не вернусь к ним. Наше прощание было очень трогательно; отряд туземцев сопровождал меня миль за сто или даже более от лагеря. Наконец Ямба, я и моя верная собака остались одни. Я, безусловно, во всем полагался на свою верную Ямбу и знал, что ни я, да и никто из белых людей не в состоянии был бы прожить один и дня в этой ужасной, дикой пустыне, которую нам предстояло перейти. Следует заметить, что прежде, чем окончательно проститься со мной, мои чернокожие снабдили меня, так сказать, туземным паспортом; это была какая-то мистическая палочка с таинственными изображениями на ней. Каждый вождь носит такую палочку, продевая ее сквозь ноздри. Я же носил ее в своих длинных, роскошных волосах, которые обыкновенно связывал вместе и покрывал сеткой, сделанной из волос двуутробки. Эта палочка-паспорт оказалась неоценимой для установления дружественных отношений с различными племенами, встречавшимися нам на пути. Вожди чернокожих никогда не рисковали выйти за пределы своей страны без такой палочки; и я уверен, что без нее не мог бы путешествовать. Но часто она оказывалась излишней, потому что туземцы лично сопровождали меня к вождю следующего племени, жившего по направлению моего пути.

Когда мне случалось встречать на пути чужое племя, я обыкновенно просил, чтобы меня проводили к вождю, и показывал ему свою палочку. При виде ее вождь обыкновенно сразу становился особенно дружелюбным и всегда предлагал нам всякую пищу и питье. А перед моим уходом он обыкновенно делал на моей палочке какие-то новые знаки и затем возвращал ее мне; иногда же он давал мне провожатых до следующего племени или сам провожал меня.

Сначала местность, по которой мы проходили, была холмиста и Богата лесами; деревья в этих лесах были замечательно роскошны, достигая иногда 150 и даже 200 футов высоты. Главная пища наша состояла из кореньев, крыс, змей, кенгуру и двуутробок. Но по мере того как мы подвигались все дальше к востоку, характер местности все более изменялся, так что часто Ямба не могла находить кореньев, необходимых для пищи; впрочем, невозможно было и ожидать, чтобы она была знакома с флорой и фауной каждой местности обширного материка Австралии.

Иногда она становилась просто в тупик, как и какую пищу раздобыть для нас; в таких случаях мы оставались по нескольку дней в ближайшим лагере туземцев, и тут женщины указывали ей лучшие способы отыскания и приготовления кореньев, употребительных в той местности. Но мы часто не понимали языка новых племен; в таких случаях, когда произносимые слова не были похожи на те, которые употреблялись в стране Ямбы, мы прибегали к странному языку знаков, который был, по-видимому, общий для всех австралийских чернокожих. Ямба несла с собой корзину, сделанную из коры и висевшую у нее через плечо; в этой корзине были различные необходимые вещи, между прочим костяные иголки, точильные камни и т.п. День за днем мы без устали шли вперед, держась все время восточного направления; днем мы определяли направление по положению солнца, а ночью по расположению муравейников, которые строились всегда отверстием на восток.

Наконец, постепенно, холмистая местность осталась позади, -- и мы вступили в громадную пустыню, покрытую красным песком, который подымался от наших шагов такой густой пылью, что мы почти задыхались. Каждый источник, который встречался там, был все беднее и беднее водой; пища также становилась все более скудной, пока, наконец, мы не были вынуждены существовать исключительно только немногими кореньями да некоторыми заблудившимися крысами. Но мы двигались все дальше и дальше по этой ужасной местности, покрытой только колючками, которые, бесспорно, были самым худшим злом, которое мы встречали до сих пор; они на каждом шагу страшно царапали нашу кожу. Наконец, местность сделалась совершенно безводной; Ямба была в отчаянии, что не может более снабжать меня всем нужным. К счастью, по ночам падала сильная роса, и на листьях травы, особенно на стальном лезвии моего топора, накоплялось довольно значительное количество влаги, так что к утру я чувствовал себя несколько освеженным. С какой жадностью собирал я драгоценные капли со своего американского топора! Но, странно, Ямба, казалось, совершенно не страдала от недостатка воды; впрочем, ничто в этой удивительной женщине не могло поразить меня. Уже десять дней находились мы в этой ужасной, покрытой колючками пустыне; из них последние восемь дней обходились совершенно без воды, неустанно шагая по бесконечной дороге, поросшей колючей травой и красноватого цвета песчаными холмами, которые переносились с места на место. Мы все еще шли прямо на восток; но, вследствие недостатка воды, Ямба советовала уклониться немного к северу.

К этому времени сильная жажда начала доводить меня почти до безумия, и я был, кажется, беспомощен, как ребенок, в руках Ямбы. Она знала, что мне необходима была вода, и чуть не сходила с ума от горя, что не может достать ее.

О себе она никогда не думала. Она придумывала массу средств, чтобы хоть немного облегчить мои страдания; когда я громко стонал, мучаясь жаждой, она давала мне жевать какую-то траву; и хотя трава сама по себе не была сочна, но вызывала обильное выделение слюны и таким образом облегчала меня.

Чем дальше, тем дело становилось все хуже; я страдал все более и более. Всю ночь, час за часом, просиживала эта преданная женщина надо мною, смачивая мои губы росой, которую собирала с травы и с острого, блестящего лезвия моего топора.

На пятнадцатый день мучения мои достигли высшей степени, и в те немногие минуты, когда я приходил в сознание, чувствовал, что наступает мой конец. Я не только не в силах был идти или стоять, но не мог даже говорить или глотать. Горло мое, казалось, совершенно сжалось, и когда я открывал глаза, то все вокруг меня, казалось, кружилось со страшной быстротой. Сердце мое сильно билось, а голова болела почти до сумасшествия. Глаза мои налились кровью и, как впоследствии уверяла меня Ямба, вышли из орбит самым ужасным образом; мною овладело страстное желание убить своего верного Бруно и выпить его кровь. Мой бедный Бруно! Когда я пишу эти постыдные строки, мне кажется, будто я вижу его, как он лежит подле меня в этой необозримой, дикой пустыне, высунув свой пересохший язык и устремив на меня жалобный взгляд с выражением немой мольбы о помощи, что еще более усиливало мои мучения. Я становился постепенно все слабее и слабее и, наконец, чувствуя, что конец уже близок, приполз к дереву и приготовился встретить смерть, о которой уже сам молил Бога. Если бы Ямба покинула меня в это время, эти строки никогда не были бы написаны. Трудно поверить, но Ямба замечательно легко переносила жажду и была по-прежнему сильна и деятельна; во время моих ужасных припадков она гонялась за какой-нибудь крысой или ящерицей и, поймав ее, давала мне пить ее горячую кровь. Она пробовала растирать в мелкие кусочки мясо игуаны и клала его мне в рот; но я, к величайшему ее горю, не в состоянии был глотать его. Должно быть она заметила наконец, что я понемногу угасаю, потому что вдруг наклонилась и прошептала мне на ухо, что оставит меня на несколько времени и пойдет искать воды. Точно во сне вспоминаю я, как она объясняла мне, что видела несколько пролетевших мимо птиц и что если пойдет по тому направлению, куда они полетели, то почти уверена, что, рано или поздно, найдет воду.

Я не мог уж говорить, не мог отвечать ей, но чувствовал, что теперь было слишком поздно и, так как мне не хотелось, чтобы она покинула меня, то, помню, я протянул ей своими слабыми руками топор и знаками просил ее, чтобы она разрубила мне им голову и положила бы таким образом конец моим, не поддающимся описанию, мучениям. Но она печально взглянула на меня и решительно отказалась. Впрочем, она взяла топор и, сделав им несколько заметок на дереве, отбросила его на некоторое расстояние в сторону, затем приподняла меня, посадила, облокотив о ствол дерева и, оставив бедного, страдающего Бруно со мной, быстро удалилась крупными шагами.

Это было уже поздно после полудня; я лежал под деревом; час проходил за часом; временами я был в полном бреду, временами в полубессознательном состоянии; в эти минуты мне казалось, что Ямба подле меня, что она подносит мне раковину, наполненную драгоценной влагой; я с усилием приподнимался и тут -- увы! -- видел, что Ямбы все еще нет. Между тем наступила ночь, пала сильная роса, и, когда она покрыла место, на котором я лежал, я почувствовал себя немного лучше и уснул тяжелым сном. Через несколько часов меня разбудил тот же чистый,

звонкий голос, который так ободрил меня уже раз в достопамятную ночь на песчаном островке. Среди торжественной, глубокой тишины ночи этот голос опять совершенно ясно произнес на французском языке: "Сруби дерево! Сруби дерево!"

Я был в полном сознании, значительно освежившись сном; но голос этот страшно смутил меня. Сначала я подумал, что, быть может, это голос Ямбы; но вспомнил, что она не знала ни одного слова по-французски. Я оглянулся вокруг, но ничего не было видно. Таинственный голос еще звучал в моих ушах; но я был слишком слаб, чтобы пытаться самому срубить дерево и потому продолжал лежать в состоянии полудремоты, пока не услышал знакомый голос Ямбы, приближавшейся к месту, где я лежал. Лицо ее выражало беспокойство, тоску, но вместе с тем и радость. В дрожавших руках своих она держала большой лист, в котором было около двух или трех унций воды. Можете себе представить, с какой жадностью я выпил ее. После этого мой бред совершенно прошел, и так как я был слишком еще слаб, чтобы говорить, то я знаками дал ей понять, чтобы она срубила дерево, как велел мне таинственный голос. Не сказав ни одного слова, Ямба подняла топор, отброшенный ею раньше в сторону, и с силой начала рубить дерево. Когда она прорубила в нем дыру дюйма в три или в четыре глубиной, то -- можете себе представить мое изумление, -- из нее полилась струя чистой, холодной воды; Ямба быстро подставила мою голову под эту струю. Это прекрасно освежило меня, так что через некоторое время я в состоянии был хотя и слабо, но совершенно разумно говорить, к неописанной радости моей верной подруги. Но так как я все еще был очень слаб, то вскоре опять заснул, -- на этот раз уже здоровым сном. В течение всей этой ужасной ночи, когда Ямба отправилась на поиски воды, Бруно не отходил от меня; он все время пристально смотрел мне в глаза и иногда с состраданием лизал мое тело своим пересохшим языком.

Пока я спал, Ямба, захватив с собою собаку, отправилась на поиски пищи. Вскоре ей удалось поймать двуутробку, которую она и принялась немедленно жарить над разведенным невдалеке костром; ко времени моего пробуждения возбуждающее аппетит жаркое было уже готово. Сон настолько подкрепил меня, что я в состоянии был съесть небольшой кусочек мяса; в воде же у нас теперь не было недостатка: чудесное дерево доставляло ее в изобилии. Впоследствии я узнал, что это дерево, спасшее мне жизнь, называлось по форме своего ствола "бутылочным". Оно было хорошо известно во многих местностях Австралии, но в стране Ямбы не росло, почему она и не могла знать, что в стволе его всегда хранится запас воды. Вообще же можно было смело полагаться на инстинкт, руководивший этой женщиной в поисках воды и пищи; даже после многих лет, проведенных в ее обществе, я часто по-прежнему поражался ее удивительным умением распознавать малейшие признаки присутствия какой-нибудь дичи. Так, например, взглянув как-то случайно на дерево, она заметила на коре его тонкие царапинки, настолько незначительные, что я не мог разглядеть их даже после того, как она подвела меня к нему; у нее тотчас мелькнула в голове догадка, что это были следы какого-нибудь зверька. С быстротой и ловкостью обезьяны вскарабкалась она на дерево и, действительно, через несколько минут спустилась с него с порядочной двуутробкой, которую мы и не замедлили зажарить.

Однако возвращаюсь к своим приключениям.

Когда я несколько оправился от болезни, Ямба сказала мне, что в предыдущую ночь она нашла в нескольких милях от места, где мы находились, большую впадину, наполненную водой; что местность там имеет несколько иной характер и что поэтому мы должны перебраться туда, как только я окрепну настолько, что в силах буду совершить этот переход. К счастью, на это не потребовалось много времени; мы вскоре достигли этой впадины и решили провести здесь несколько дней, чтобы хорошенько отдохнуть, прежде чем пуститься в дальнейший путь. Надо, впрочем, сознаться, что вода, которую мы здесь нашли, не была особенно привлекательна на вид: густая, грязно-зеленого цвета; но тем не менее за время нашего пребывания там мы выпили ее всю; ни одной капли ее не осталось к тому времени, как мы двинулись дальше. Ямба и в этом случае просто поразила меня своей находчивостью: вдоль края впадины, содержавшей в себе воду, она прорыла другую яму, на расстоянии нескольких дюймов от нее, так что обе ямы разделялись только узкой полоской земли; затем проткнула палку сквозь эту водораздельную полоску. Когда нам хотелось пить, мы вынимали палку, и сквозь отверстие просачивалась струйка сравнительно чистой воды.

Вообще, как я уже не раз говорил, моя подруга отличалась замечательной способностью находить воду там, где ни одно человеческое существо и не заподозрило бы ее следов. Случалось, например, во время нашего путешествия, когда мы изнемогали от жажды и нельзя было даже надеяться найти где-нибудь поблизости хоть каплю влаги, она вдруг обращала мое внимание на небольшой бугорок глины. Я не находил в нем ничего утешительного, а она уверяла, что подобные бугорки делаются лягушками, значит, в этом месте должна быть вода; тотчас же она втыкала в это место камышинку дюймов в 18 длиной и предлагала мне верхний конец ее, чтобы через него всасывать воду. И действительно, всегда в таких случаях мне удавалось добыть более или менее значительное количество прекрасной холодной воды.

Около впадины с водой, о которой я говорил раньше, водилось очень много птиц; когда они скапливались около воды, Ямба без всякого труда убивала некоторых из них; понятно, мясо их было очень приятным добавлением к нашей обыкновенно скудной пище. Таким образом, мы провели на этом месте дня четыре или пять, отдыхая самым приятным образом. Затем надо было отправляться дальше. Через несколько дней пути мы достигли местности, очень Богатой растительностью; тут были громадные леса со множеством могучих эвкалиптов и в изобилии прекрасная вода; но, странно, животных здесь почти не встречалось. В то же время я заметил, что Ямба стала выказывать какое-то беспокойство; когда я спросил ее о причине, она ответила, что ее беспокоит это странное отсутствие животных. "Мы до сих пор не встретили ни одного кенгуру; чернокожих также не видно нигде поблизости, это должно предвещать близкое наступление дождливого времени года". Ввиду этого обстоятельства мы решили изменить направление пути, которого держались до сих пор, чтобы пробраться в местность более возвышенную. В течение нескольких дней мы шли прямо на север и наконец достигли берега большой, широкой реки. Перебраться через нее ни вплавь, ни вброд не было возможности; пришлось остановиться; кстати, нам необходимо было и отдохнуть какое-то время.

Однажды, прогуливаясь неподалеку от берега, я увидел множество маленьких змеек, кишевших около дерева. При мне была палка, и первой мыслью моей было убить некоторых из них. Но Ямба вдруг удержала меня и начала настойчиво просить не трогать их. Змейки между тем стали одна за другой вползать на дерево, поднимаясь все выше и выше по стволу. Тогда Ямба, наблюдавшая их движения, объяснила мне, что перед наступлением дождливого времени года змеи имеют обыкновение взбираться на деревья, чтобы спастись от наводнения. "Я потому и просила вас не причинять им вреда, чтобы увидеть, полезут ли они искать убежища на дереве. Теперь нет сомнения, что дожди начнутся скоро".

Между тем, несмотря на предсказания Ямбы, в воздухе нельзя было пока заметить ни малейшего признака какой-нибудь перемены погоды. Очевидно, много месяцев уже должно было пройти с тех пор, как шел дождь в этих местностях: реки совсем обмелели, и берега их как-то странно, непомерно высоко поднимались над уровнем воды: земля вокруг была совершенно выжжена. Вдруг, как раз во время нашей прогулки, случилось замечательное явление, которое действительно уже не оставляло сомнения в том, что перемена быстро приближается. Я был совершенно подавлен предчувствием какого-то надвигающегося несчастья. Ямба первая обратила на него мое внимание; но как я ни старался прислушаться, вначале мог только расслышать какой-то странный звук, точно отдаленный грохот; постепенно шум этот становился все сильнее и вместе с тем как будто все более приближался к нам, но я все еще никак не мог сообразить, что бы это такое было. Между тем река начала как-то странно волноваться, волны ее, как бы кружась, быстро неслись вперед со все возрастающей скоростью. Вдруг громаднейшая масса воды со страшным ревом стремительно надвинулась сразу, в виде одной огромной волны; тут только я догадался, что за холмами, вероятно, пошел уже дождь и что притоки реки посылали ей теперь свою дань в виде громадных масс воды, вследствие чего уровень главной реки повышался с поразительной быстротою: в течение каких-нибудь двух часов, не более, вода достигла уже футов 30 или 40. Пускаться в путь ввиду наступающих дождей было невозможно, и, по совету Ямбы, мы решили построить себе на каком-нибудь холме повыше хижинку и в ней переждать в безопасности дождливое время. Действительно, вскорости нам удалось устроить себе довольно удобное жилище. Сначала мы вогнали в землю несколько деревянных столбов, а потом заделали промежутки между ними корой, которую укрепляли при посредстве стеблей вьющихся растений. Таким образом, к тому времени, как начался бы потоп, мы имели уютное и вполне безопасное убежище. Но мы не сидели в своей хижине по целым дням, как это было и в обычное время, а бродили в поисках пищи, охотились за дичью; проливной дождь, мочивший наши обнаженные тела, нисколько не смущал нас; напротив, он доставлял нам даже некоторое удовольствие. В это время стол наш обогатился двумя очень приятными добавлениями -- плодами пальм и диким медом.

Когда дождливое время подходило уже к концу, мы принялись за сооружение хорошего, прочного плота, чтобы, как только вода несколько спадет на реке, продолжать на нем путешествие (река эта, как я узнал впоследствии, называлась Ропер). Всегда находчивая Ямба нашла несколько стволов очень легкого дерева; мы скрепили их вместе посредством твердых, крепких клиньев, а затем, для большей прочности, связали их еще ремнями, вырезанными из шкуры кенгуру. Покончив с плотом, мы принялись заготовлять запас провизии для путешествия; запас состоял, конечно, из мяса кенгуру и двуутробок, но особенно много мы набрали плодов, всевозможных кореньев и дикого меду. Все эти приготовления заняли у нас еще несколько дней. Наконец все уже было приготовлено, приведено в порядок; погода между тем опять установилась, и можно было отправляться. Ямба указала мне на то, что если мы пустим свой плот вниз по течению реки, то оно непременно вынесет нас в открытое море. Мы захватили с собой еще несколько полос коры, чтобы устроить на плоту хоть какое-нибудь прикрытие для себя и собаки. Наконец мы двинулись в наше рискованное путешествие. Как только плот попал в русло реки, его понесло с невероятной быстротой без всяких усилий с нашей стороны; вся наша работа заключалась только в том, чтобы направлять его; это делалось при посредстве весел, которыми мы действовали с боков судна. Течение несло нас так быстро, что я готов был двигаться всю ночь; но как только стемнело, Ямба убедила меня пристать к берегу и дождаться там утра.

Река страшно разлилась и затопила окрестности на огромное расстояние, так что нам пришлось лавировать среди множества затопленных деревьев; на верхушках их, торчавших из-под воды, мы часто видели змей, обвившихся кольцом вокруг ветвей. Некоторых из них мы снимали и употребляли в пищу. На второй день плавания, приблизительно около полудня, мы услышали страшный рев впереди: в русле реки были, очевидно, большие пороги. Обойти их не было никакой возможности: как ни старались мы свернуть наш плот в сторону, вывести его из русла, но ничего не могли поделать: течение было слишком сильно, и противиться ему было совершенно невозможно. Тогда Ямба закричала мне, чтобы я лег на плот плашмя и изо всех сил держался руками за него, пока не переберемся через пороги. Сама она тоже легла, придерживая одной рукой собаку.

Между тем нас увлекало все ближе и ближе к страшному водовороту, где вода кипела и пенилась, точно в котле. Наконец, мы почувствовали страшный толчок и очутились в этом страшном аду; плот наш сбросило прямо вниз с такой страшной силой, что если бы я не держался за него изо всей мочи, то неминуемо был бы обречен на верную смерть. Но вскоре затем нас опять вынесло на более спокойное место, так что мы без особенного труда перебрались через эти ужасные пороги и продолжали наш путь довольно благополучно. На ночь мы опять вышли на берег и рано утром на следующий день пустились дальше. Между тем, по мере того как мы подвигались вперед, река все более расширялась и стала, наконец, как-то необычайно широкой. Ямба объяснила мне, что теперь мы выбрались на местность совершенно ровную, низменную, и поэтому вода, разлившись, затопила берега на далекое расстояние. "Это неудобно для нас, -- прибавила она, -- потому что теперь нам нельзя будет выходить на берег вечером и пополнять запасы провизии". К счастью, у нас было еще с собой на плоту некоторое количество пищи, так что дня два или три можно было обойтись. Когда мы сходили на берег последний раз, Ямба набрала много разных съедобных кореньев и плодов, и хотя при переправе через пороги мы потеряли значительную часть этого запаса, все же их еще осталось у нас довольно.

Ширина реки между тем увеличивалась все более и более, и я с большим трудом мог направлять плот в русло ее, поэтому я передал весла Ямбе, которая инстинктивно чувствовала, какого направления следовало держаться.

Мы плыли все дальше и дальше; всюду, куда только могло достигать зрение, местность представлялась одним бесконечным морем, простирающимся вплоть до самого горизонта; над сонной поверхностью его местами только возвышались верхушки затопленных деревьев. Наконец мы увидели немного впереди несколько маленьких островков и догадались, что приближаемся к устью реки, что открытое море должно находиться не более как на расстоянии нескольких миль. Последний день или два путешествие было крайне тягостно и утомительно для нас, потому что мы были совершенно беспомощны во власти течения, не имея возможности выйти на берег, чтобы хоть немного расправить онемевшие члены и хоть ненадолго уснуть спокойно. Поэтому вид островков очень обрадовал нас, и Ямба, всегда верная и рассудительная, уговорила меня лечь и попытаться уснуть, потому что опасаться теперь нам было нечего, а между тем всю предыдущую ночь я не ложился и был поэтому крайне утомлен. Я действительно лег на плоту и немедленно же крепко заснул. Часа через два или три я проснулся и с удивлением увидел, что наш плот стоит неподвижно. Я быстро встал, оглянулся; оказалось, что плот был окружен как бы кольцом из верхушек целого ряда деревьев, росших на затопленном острове. "Что? -- спросил я Ямбу. -- Нельзя пробраться дальше?" -- "Нет, можно, -- отвечала она, -- но взгляните туда".

Можете представить себе мой ужас и замешательство, когда, взглянув по указанному ею направлению, я увидел по другую сторону этого странного круга, образованного вершинами деревьев, внутри которого стоял наш плот, множество аллигаторов, которые тупо глядели на нас сквозь ветви; некоторые из них щелкали своими огромными челюстями со свирепостью, которая не оставляла никакого сомнения относительно их намерений. Ямба объяснила мне, что вынуждена была направить плот в это странное, но надежное убежище потому, что в этом месте реки было, очевидно, множество этих пресмыкающихся. Она легко провела плот сквозь ветви, а как только проехала, то сейчас же опять соединила их, чтобы не дать возможности этим прожорливым чудовищам последовать за нами.

Представьте себе, если можете, весь ужас нашего положения! На хрупком плоту, кое-как сколоченном из бревен, со скудным запасом пищи, мы были буквально осаждены множеством ужасных аллигаторов! Притом мы не знали, как долго может продолжаться это ужасное положение. Бедный Бруно был страшно перепуган; он сидел, весь дрожа, и выл самым жалким образом, не обращая внимания ни на какие ласки и уговаривания как с моей стороны, так и со стороны Ямбы. Сознаюсь, я также сильно перетрусил, тем более, что чудовища издавали время от времени какие-то ужасные звуки, отчасти напоминавшие рыканье львов. Таким образом, проходил час за часом; мы все сидели на слегка покачивавшемся плоту и горячо молили Бога, чтобы ужасные животные оставили

наконец нас в покое и дали бы нам возможность продолжать наше путешествие. Когда над безбрежными водами начали спускаться сумерки, я решил было сделать смелую попытку пробиться сквозь густые ряды осаждавших нас чудовищ; но Ямба удержала меня; она объяснила, что всякая подобная попытка при таких ужасных обстоятельствах неминуемо привела бы к верной смерти всех нас.

Наступила ночь. Какими словами передать мне весь ужас ее? Даже теперь, когда я пишу эти строки, мне кажется, будто я слышу беспрерывное рычание и как бы лай этих ужасных созданий и вместе с ним легкий, очаровывающий шум этих безграничных вод, которые покрыли все пространство, какое только можно было охватить глазом.

Часто в течение этой ночи я готов был впасть в полное отчаяние, чувствуя, что для нас уже не оставалось никакой надежды. Но к утру аллигаторам, очевидно, надоело ожидать, и они начали медленно, один за другим, поворачивать назад и исчезать из виду. Через какое-то время после того, как скрылся последний из них, видя, что они более не возвращаются, мы вывели свой плот осторожно, без всякого шума опять в открытое место и направили его к небольшому островку, лежавшему прямо против нас. Островок оказался необитаемым; но на нем было множество белых и черных птиц, величиной немного меньше наших голубей; яиц также было сколько угодно, так что Ямба наскоро могла приготовить прекрасный обед, после которого мы немедленно улеглись спать, так как сильно нуждались в отдыхе после ужасной ночи, проведенной в осаде. Подкрепившись сном, мы поехали дальше; милях в девяти или десяти от покинутого нами островка лежал другой остров, очевидно заселенный, потому что при нашем приближении поднялся целый ряд дымовых сигналов. Когда мы подплыли ближе, то увидели большую толпу чернокожих, собравшихся на берегу, чтобы встретить нас; но намерения их были, очевидно, далеко не дружелюбны: все они самым угрожающим образом держали свои копья наготове, чтобы бросить их в нас, как только мы достаточно приблизимся. Поняв это намерение, я быстро встал на ноги и знаками начал объяснять им, что я желаю вступить с ними в переговоры и остановиться у них. Тогда они опустили свои копья, и мы вышли на берег; но, к величайшему моему разочарованию, ни я, ни Ямба не могли понять ни одного слова на их языке: он не имел ни малейшего сходства с языком, которым говорили в стране Ямбы. Первая наша встреча с чернокожими сопровождалась обычным у всех туземцев обрядом: сначала мы все присели на корточки, а затем стали медленно приближаться друг к другу, пока не подошли настолько, что каждый из нас мог потереться носом о плечо другого. После этого приветствия я объяснил им с помощью знаков, что желал бы пробыть у них несколько дней и вместе с тем показал им свою палочку-паспорт, которую всегда очень заботливо хранил при себе. Действие ее, к величайшему моему облегчению, оказалось таким же благоприятным, как и везде до сих пор. Чернокожие сразу переменили свое обращение и сделались гораздо дружелюбнее; я знаками объяснил им, что ищу белых людей, подобных мне, они ответили, что мне следует в таком случае ехать дальше к югу. Потом они повели нас с Ямбой в свой лагерь и снабдили запасом провизии, состоявшим главным образом из различных сортов раковин, рыбы и кореньев. Кенгуру и двуутробок, насколько я мог заметить, совсем не водилось на этом острове. Пробыв здесь дня два или три, я понял, что не могу получить от этих дикарей никаких полезных для меня сведений, и потому решил ехать дальше. Впрочем, как ни старались они уговорить меня направиться к югу, уверяя, что я непременно найду там белых, я твердо решился держаться прежнего пути, т.е. к северу, зная наверно, что мыс Йорк находится там. И так как я рассчитывал теперь плыть морем, то чернокожие подарили мне лодку, очень, впрочем, ненадежную, выдолбленную из ствола дерева. Вследствие этого мы покинули свой плот, на котором проехали много сотен миль, и продолжали путь в лодке; но из-за ее ненадежности мы все время старались не терять берега из виду. Много прекрасных островов встречали мы по дороге: и больших и малых; на некоторых из них мы останавливались, чтобы отдохнуть и запастись провизией. Между

прочим, на одном из них я нашел несколько рисунков туземной работы, сделанных на скале. На них были изображены фигуры людей, -- животных, сколько я помню, не было. Впрочем, рисунки были сделаны очень грубо; мне приходилось видеть гораздо лучшие в области мыса Лондондерри.

Время от времени мы останавливались у материка и вступали в сношения с вождями различных племен. Поначалу все они, как правило, относились к нам враждебно. Раз, помнится, я встретил одного или двух чернокожих, знавших даже несколько английских слов; по всей вероятности, они когда-нибудь принимали участие в экспедиции для ловли жемчуга; но затем опять вернулись к родным местам, очевидно, за много лет до нашего посещения. Я спросил их, не знают ли они, где здесь можно встретить белых; они указали на восток, уверяя, что мыс Йорк лежит там и что белые живут очень далеко, на расстоянии многих месяцев пути от них. Но так как я был твердо уверен, что мыс Йорк находится на севере, то продолжал держаться прежнего направления.

Долго двигались мы без всяких особенных приключений; целый день гребли, держась постоянно в виду берега, а на ночь обыкновенно причаливали и выходили на сушу. Пища наша все это время состояла главным образом из раковин и яиц морских птиц. Жизнь наша была томительно однообразна и печальна, что, впрочем, в значительной степени зависело от моей тоски и беспокойства. День за днем мы плыли все вперед, заходили в каждую бухточку, осматривали каждый островок и ни разу нигде не встретили ни одного человеческого существа. Было очевидно, что мы находились еще за много сот миль от места, к которому стремились. К довершению всей тяжести нашего положения, бедная Ямба, всегда такая преданная, твердая, всем довольная, начала обнаруживать признаки болезни и кротко жаловаться на тягость этого путешествия. "Вы ищете, -- говорила она, -- страны, которая совсем не существует; ищете друзей, которых совсем не знаете". Но я все-таки не уступал и старался убедить ее, что все устроится со временем прекрасно, если только она согласится потерпеть еще несколько времени.

Однажды рано утром, вскоре после того, как мы покинули место ночлега и огибали небольшой мыс одного из островов, я вдруг увидел у самого берега мачты какого-то судна. Это было между материком и Куковым проливом. Сначала я как бы оцепенел от радости; затем быстро вскочил на ноги в состоянии крайнего возбуждения. "Слава Богу! Славу Богу! -- закричал я Ямбе. -- Мы спасены, наконец спасены! Спасены!" В ту же минуту я быстро повернул лодку и изо всех сил стал грести прямо к судну. Через несколько минут мы были уже подле него. Судно стояло почти на сухом месте, потому что это было время самого сильного отлива. Но на нем не было ни души. Это показалось мне очень странным. Тут же на берегу, недалеко от судна, стояла маленькая хижина; мы направились к ней, но и здесь также никого не было, хотя, впрочем, подле нее валялось множество костей сушеной и копченой рыбы. Пока мы с Ямбой осматривали внутренность хижины, вдруг неожиданно появилась целая толпа малайцев, и тут я узнал, что судно принадлежало им и что они приехали сюда для ловли рыбы.

Рыболовы были, казалось, крайне удивлены, увидя нас с Ямбой. Но когда они узнали, что я могу немного говорить на их языке, то пришли в восторг, тотчас же пригласили нас самым радушным образом к себе на судно, которое было тонн в пятнадцать или двадцать. Они объяснили мне, что приехали с голландских островов, лежащих к югу от Тимора, и вскоре сделали мне предложение, которое заставило мое сердце сильно забиться от радости. Они собирались уже в обратный путь и предложили мне, если я пожелаю, доставить меня в Копанг; Ямбу также они соглашались перевезти вместе со мною. Но, к величайшему моему горю и невыразимому отчаянию, Ямба заявила, что не хочет ехать с нами; она вся дрожала при этом точно от страха и уверяла, что как только мы перейдем на их судно, то они непременно меня убьют, а ее задержат. Я знал другую причину ее страха, но все это нисколько не могло облегчить моего глубокого горя, когда я вынужденно отказался от предложения, которое было, быть может, единственной представившейся мне возможностью возвратиться в цивилизованный мир. Я с такой тоской мечтал об этом день и ночь в течение четырех или даже пяти лет; и вот, когда наконец это было в моей власти, приходилось отказаться от него, так как могу сказать по чистой совести, что если бы моя родина находилась всего на расстоянии нескольких миль от меня, то я твердо решил не сделать ни шагу по направлению к ней без этой преданной женщины, которая была моей спасительницей не один только раз, но буквально в каждую минуту моего существования.

Долго старался я убедить Ямбу изменить свое решение, но она твердо стояла на своем, и почти сраженный горьким разочарованием, в состоянии полнейшего отчаяния, я должен был отказаться от предложения малайцев. Все же мы провели вместе несколько недель; потом они проводили меня в лагерь чернокожих, которые жили подле небольших лагун не особенно далеко от стоянки малайцев. Перед отъездом они оставили нам много рыбы и морских раковин, из которых Ямба варила великолепный суп. Вождь чернокожих, к которым они проводили меня, прекрасно говорил по-английски. Одна из его жен могла даже прочитать весь "Отче наш", хотя, конечно, ничего не понимала из того, что говорила. "Капитан Джек Дэвис", как называл себя вождь, служил какое-то время на одном из английских кораблей. Он сообщил мне между прочим, что недалеко от бухты Раффлей (так называлось место, где жили эти чернокожие) есть древнее европейское поселение, и предложил мне проводить меня туда, если я пожелаю посетить его. Сначала он показал место в бухте Раффлей, на котором также было раньше поселение белых, форт Веллингтон, насколько мне помнится. Я нашел там несколько больших фруктовых деревьев, в том числе и манговые; все они были отягчены множеством спелых плодов; кроме того, здесь было много кустов малины, крыжовника, клубники. Нет нужды прибавлять, что вид всего этого делал меня в высшей степени счастливым, потому что я чувствовал, что нахожусь вблизи места, где жили белые люди. Я даже подумал, что, быть может, в конце концов выйдет и лучше, что Ямба отказалась ехать с малайцами, и с самыми светлыми надеждами отправился осматривать другое покинутое поселение европейцев, о котором говорил мне вождь. Это был, оказалось, порт Эссингтон; мы добрались до него довольно скоро, дня в два или три. Хотя я и знал, что поселение это было уже покинуто, но все-таки надеялся встретить здесь хоть кого-нибудь из бывших поселенцев, но тут меня постиг очередной жестокий удар.

Можете представить себе мое горькое разочарование и печаль, когда я увидел перед собой угрюмую, покрытую множеством болот и совершенно покинутую местность. Впрочем, местами, действительно, виднелись развалины домов, остатки садов и огородов. Чернокожие объяснили мне, что некогда это было самое главное место ссылки преступников в Австралии; но так как с окрестных болот поднимались очень вредные испарения, которые заражали воздух и вызывали сильную смертность, то пришлось давно уже покинуть его. На самом деле нам довольно часто попадались здесь могилы, в которых, очевидно, покоились ссыльные поселенцы.

Местность эта была в высшей степени Богата всевозможного рода пищей: малина, бананы, манговые деревья росли в изобилии; кроме того, на болотах было множество гусей, уток, белых ибисов и разных других диких птиц. Они водились здесь в таком громадном количестве, что когда стаи их поднимались в воздух, то буквально заслоняли солнечный свет. Чернокожие ловили их довольно своеобразным способом. Кто-нибудь пробирался в воду через камыши и заходил до тех пор, пока вода не достигала шеи; тут он останавливался и покрывал себе голову чем-нибудь зеленым. Он стоял совершенно неподвижно, стараясь ничем не выдать своего присутствия. Когда какая-нибудь птица -- гусь, утка -- приближалась к нему настолько, что ее можно было достать рукой, он просто брал ее за ноги и удерживал под водой до тех пор, пока она не задыхалась. И таким образом в самое непродолжительное время один человек мог наловить просто удивительное количество всяких птиц.

Пробыв около двух недель в Порт-Эссингтоне, мы возвратились опять в бухту Раффлея. Капитан Дэвис говорил, что иногда корабли заходят случайно к ним и что очень возможно, что скоро прибудет какое-нибудь судно из Порт-Дарвина. Ввиду этого мы с Ямбой решили поселиться на время между этими чернокожими и ждать. Притом же эти люди знали так много о европейцах, что я был уверен, что смогу с течением времени собрать здесь полезные для меня сведения.

Едва успел я пробыть здесь несколько дней, как сильно заболел злокачественной лихорадкой; по всей вероятности я заразился ею в Порт-Эссингтоне, где иногда целые часы проводил в воде, в болотах. Симптомы болезни были обычны: сначала очень быстрый, учащенный пульс и горячечный жар, а потом припадки такого страшного озноба, что никакие средства не могли остановить его. Бедная Ямба была страшно убита моей болезнью; она ухаживала за мной с самой самоотверженной преданностью. Но, несмотря на все ее старания, я постепенно все более и более ослабевал и, наконец, через несколько дней впал в сильный бред. Чернокожие также были очень добры ко мне и лечили меня своими туземными средствами -- разными листьями и пилюлями. Но ничто не помогало: мне становилось все хуже, я не узнавал даже Ямбы. Наконец лихорадка начала понемногу уменьшаться, но я сделался так слаб и беспомощен, как маленький ребенок.

Когда я пришел в себя, то мне показалось, что в Ямбе стала заметна какая-то сильная перемена; я спросил ее, не случилось ли чего во время моей болезни. Тут она сообщила мне весть, которая будет преследовать меня до последнего дня моей жизни. К невыразимому моему ужасу, она совершенно хладнокровно рассказала, что у нее за это время родился ребенок, которого она убила и съела! Я сразу не мог даже понять, в чем дело, так ужасно и возмутительно было это. Когда наконец я спросил ее, почему же она это сделала, она отвечала очень просто: "Я боялась, что вы умрете, покинете меня; к тому же ведь вы понимаете, что мне невозможно было кормить двоих, -- и вас, и ребенка".

Надо заметить, что австралийские женщины часто поедают своих детей; но причина, побуждающая их делать это, отчасти, до некоторой степени, смягчает ужас этого отвратительного обычая. Различные племена и группы чернокожих часто бывают вынуждены перекочевывать с места на место, то вследствие недостатка воды, то в силу других каких-нибудь причин; переходы бывают иногда очень длинны, утомительны. Если в подобное время женщине приходится возиться с несколькими малыми детьми, то ей оказывается не то что трудно, а совершенно невозможно переносить их с места на место и в то же время исполнять еще и все другие домашние обязанности, лежащие на них. Вот в таких случаях они обыкновенно убивают и съедают маленьких детей. Ими руководит при этом, главным образом, любовь и рассудительность, как ни странно может это показаться с первого взгляда. Действительно, им предстоит выбирать одно из двух: или совсем покинуть их, обрекая на гибель, или взять с собой, но оставлять без всякого призора и наблюдать их постепенное угасание от недостатка заботливости. Чтобы избежать и того и другого, матери предпочитают сразу убить их и съесть, как я уже говорил об этом. Впрочем, это делается обыкновенно только с очень маленькими детьми, которым всего несколько дней от роду, пока еще у матерей не успела развиться сильная привязанность к ним.

Есть чувства слишком священные для того, чтобы о них можно было говорить здесь. Но укажу на один факт, в котором ясно выразилась глубокая преданность Ямбы: когда я лежал в бреду, она кормила меня собственной грудью. На это и ссылалась она как на основную причину, заставившую ее совершить тот ужасный поступок, о котором я говорил. Я чувствовал себя поэтому не в праве укорять ее, и мы решили постараться никогда не вспоминать об этом.

Она видела, как ужасно подействовало на меня ее сообщение, но совершенно не в состоянии была стать на мою точку зрения. Впрочем, долго после этого случая Ямба носила на шее какой-то маленький сверточек, завернутый в кожу и, по-видимому, очень дорожила этим сокровищем. После, когда я уже совершенно выздоровел, она сказала мне, что в нем были некоторые мелкие косточки ее ребенка, которые она хранила в память о нем.

Я оправлялся очень медленно; долго еще после того как прошла резкая форма болезни, продолжались ужасные припадки озноба, страшно измучившие меня. Во время этих припадков, сам не понимаю почему, но всегда чувствовал какое-то непреодолимое желание выпить молока. Между тем чернокожие говорили мне, что в окрестностях водятся большие стада буйволов. Их развели здесь белые поселенцы, а после того как они покинули эти места, животные разбежались и совершенно одичали. Я и решил, как только до некоторой степени окрепну, попытаться поймать и приручить одну из буйволиц, чтобы иметь возможность пользоваться ее молоком.

Действительно, однажды мы с Ямбой отправились на охоту. Вскоре она нашла их следы около озера, лежавшего недалеко от моей хижины. Оба мы взобрались на большое дерево на берегу и оттуда поджидали будущую добычу. Ждать пришлось довольно долго; наконец мы увидели огромную буйволицу с теленком, которая медленно и спокойно шла прямо по направлению к нам. Все мое вооружение состояло из лука со стрелами и лассо, сделанного из кожи кенгуру; один конец аркана был прикреплен к длинной палке. Увидя животных, я осторожно спустился с дерева и притаился, выжидая, чтобы теленок подошел достаточно близко; как только он приблизился, я быстро накинул петлю ему на шею и таким образом поймал его прямо на глазах его матери, которая не понимала, в чем дело, и начала жалобно мычать.

Ямба между тем, видя, как удачно я справился, также спустилась с дерева и хотела подойти ко мне; как вдруг громадный буйвол, которого раньше никто из нас не заметил, со всех ног бросился прямо на нее. Ямба тотчас же поняла страшную опасность, угрожавшую ей, с быстротой молнии вернулась к дереву и вскарабкалась на него как раз в ту минуту, когда огромное животное было уже подле нее. Я закричал ей, чтобы она как-нибудь отвлекла внимание буйвола, пока я совсем справлюсь с теленком и его матерью. Затем я выпустил из рук палку, к которой был прикреплен аркан, и позволил теленку уйти, волоча его за собою. Но, как легко было предвидеть, палка скоро зацепилась за пни деревьев, так что теленок оказался более верным пленником, чем когда-либо. Тут повторилась старая история с китами: буйволица ходила, не переставая, вокруг теленка и выказывала крайнее беспокойство и горе; она ни на минуту не покидала его и все мычала, точно призывая его уйти отсюда. Тогда я направился к Ямбе, которая все время старалась отвлекать на себя внимание старого буйвола; разъяренное животное со страшным ревом взрывало ногами землю у основания дерева. Я уже наложил стрелу на лук и совсем готов был спустить ее, как вдруг бык услышал, к несчастью, шум моих шагов и бросился прямо на меня. Минута, признаюсь, была ужасная, но я не растерялся: я знал, что могу смело положиться на свое искусство в стрельбе из лука; еще во время своего пребывания в школе в Монтре я уже славился там как прекрасный стрелок, а после постоянно упражнялся. Поэтому я спокойно выжидал, пока животное приблизилось ко мне на расстояние нескольких шагов, и тогда выпустил стрелу. Она попала ему прямо в правый глаз. Бык в первую минуту как бы присел на ноги и страшно заревел от боли. Ямба между тем, беспокоясь обо мне, спустилась с дерева; но едва она ступила на землю, как разъяренное животное быстро обернулось и бросилось к ней с большей яростью, чем прежде. Но Ямба на этот раз просто спряталась за дерево, а я между тем выступил вперед, обратил его внимание на себя и тем заставил его двинуться опять на меня. И на этот раз я выждал, пока он почти подбежал ко мне, и пустил вторую стрелу в левый глаз, таким образом совсем ослепив его. Несчастное животное быстро остановилось и стало как-то нерешительно пятиться назад, страшно ревя от мучительной боли; тут я, совершенно позабыв о своей лихорадке, бросился на него с топором и нанес ему такой удар в голову, что бык пошатнулся. Двумя или тремя следующими ударами я опрокинул его на землю и затем убил. Как только буйвол умер, я решил испробовать действие обычного между туземцами способа лечения от лихорадки, потому что припадки озноба и теперь повторялись почти ежедневно, обыкновенно поздно вечером. Каких только трав не давала мне Ямба, ничто не помогало, я никак не мог согреться; на этот раз я решил испробовать действие животной теплоты.

Как только буйвол умер, я разрезал его тело между передними и задними ногами и влез в него, совершенно потонув в горячей крови его внутренностей. Но голова, моя, понятно, оставалась снаружи. Ямба сейчас поняла, что я делаю, и когда я сказал, что хочу уснуть в таком положении, она заявила, что будет сторожить, чтобы ничто не беспокоило меня. Я проспал таким образом, погруженный во внутренности быка, весь остаток дня и всю ночь. Проснувшись на другой день, я, к удивлению, почувствовал себя пленником: труп остыл и утратил гибкость, так что меня надо было буквально вытаскивать из него. Выбравшись, я имел самый ужасный, отвратительный вид: все тело мое было покрыто застывшей кровью, даже мои длинные волосы были совершенно испачканы ею. Но я никогда не забуду той радости, которую испытал, почувствовав себя опять здоровым: я был теперь полон сил и энергии.

Прежде всего необходимо было обмыться; с этой целью я отправился к лагунам и там при помощи особого рода мягкой глины вымылся, а затем, как и всегда в подобных случаях, стал бегать по берегу, чтобы обсохнуть. Странный способ лечения, который употребил я, т.е. пребывание в течение нескольких часов в трупе только что убитого животного, практиковался чернокожими очень часто; они прибегали к нему во всех серьезных болезнях и непоколебимо верили в его целебное действие. Не знаю, как в других случаях, но мне он действительно помог сразу.

Между тем наша буйволица все продолжала ходить вокруг своего плененного теленка, только изредка оставляя его на несколько минут, чтобы немного подкрепиться пищей. На следующий день мы устроили из ветвей небольшую загородку, вроде сарайчика, и загнали ее туда. Два дня продержали мы ее тут, не давая ей ни пить, ни есть и не подпуская к ней теленка, чтобы этими мерами усмирить ее. Действительно, когда по прошествии этого времени мы вошли к ней, она была совершенно смирна, брала из наших рук пищу и воду, -- одним словом, казалась вполне ручной. Я мог даже сам доить ее и, право, никогда в жизни не пробовал ничего вкуснее ее молока, которого она давала в изобилии. Несколько дней я только им и питался и замечательно поправился и пополнел. Между тем чернокожие, узнав, что мне удалось убить старого буйвола, прониклись большим уважением ко мне, сочтя за великого охотника. Они сами часто пытались убить какого-нибудь из них своими копьями, но им никогда это не удавалось. Мясо убитого мною животного я отдал дикарям, сам не решился даже попробовать его; но кожу его оставил себе, и она очень пригодилась мне в следующее дождливое время года, потому что была тверда, как дерево, и по крайней мере в полдюйма толщиной.

После этого я опять возвратился к малайцам, капитану Дэвису и остальным моим друзьям в бухте Раффлея и прожил с ними еще месяца три или четыре. За это время я чувствовал себя прекрасно, был по-прежнему крепок и силен и почти все дни проводил на охоте. Кроме обычных в этих местностях животных, здесь попадались даже пони и английские породы рогатого скота, по всей вероятности завезенные сюда некогда поселенцами, но теперь совершенно одичавшие. Капитан Дэвис за это время успел сообщить много сведений, полезных для меня; между прочим, от него я узнал, что в трех или четырех милях отсюда лежит Порт-Дарвин, где, по всей вероятности, можно встретить белых людей. С Дэвисом мы часто беседовали по этому поводу, и он не переставал все обнадеживать меня. Однажды он указал мне на дерево, стоявшее недалеко от его лагеря; на этом дереве была вырезана следующая надпись.

Людвиг Лейчардт,
Прибывший сухим путем из Сиднея.
1847 г.

Было очевидно, что эта область, действительно, посещалась белыми, по крайней мере хоть один из них был уже здесь; и так как из надписи было видно, что он прибыл сюда сухим путем, то во мне зародилась надежда, что, быть может, когда-нибудь и я смогу возвратиться тем же путем в цивилизованные страны. Чернокожий, знавший английский язык, уверял меня даже, что отец его служил проводником г. Лейчардту; но удалось ли этому последнему когда-нибудь возвратиться обратно в Сидней, он не знал, потому что белый путешественник, как называл его капитан Дэвис, сел в Порт-Эссингтоне на корабль.

Обсудив все сведения, собранные мной, я решил попытаться достичь Порт-Дарвина, рассчитывая найти там европейских поселенцев. И вот, сделав необходимые приготовления, Ямба, я и собака вновь пустились в плавание по неизвестному нам морю в утлой лодке, которая имела всего 15 футов длины и 14 дюймов ширины. Понятно, мы по-прежнему старались держаться вблизи берега. Путешествие началось очень благополучно; мы счастливо пробрались через пролив Анслея, минуя огромный пролив Вандименовой земли с ее аллигаторами, разлившимися реками и заливчиками. По расчету, мы должны были быть уже недалеко от Порт-Дарвина, как вдруг, совершению неожиданно, разразилась страшная буря и нашу лодку быстро понесло волнами в открытое море по направлению к юго-западу. Маленькая лодочка наша, понятно, в одну минуту была почти залита водой, так что мы с Ямбой вынуждены были тотчас выскочить из нее прямо в море и, уцепившись вдвоем за один конец ее, заставить другой конец подняться вверх и таким образом не допустить ее совсем переполниться водой. Это случилось недели через две после того, как мы оставили капитана Дэвиса. Мы знали, что если бы лодка была залита, то все наше имущество, -- старая собака, живые гуси, вода, всякая провизия, все это неминуемо погибло бы в рассвирепевшем море. Между тем наступила ночь; это была одна из самых ужасных ночей, какие только мне случалось переживать когда-либо. Но я так уже привык ко всяким опасностям, что считал их чем-то почти необходимым.

Представьте себе, если только можете, наше положение: громадные волны вздымаются подобно высоким горам; кругом распространилась глубокая ночная темнота, и посреди всего этого мы вдвоем, погруженные в волны, цепляемся, для спасения своей жизни, за край маленькой, выдолбленной лодки, всего 14-ти дюймов шириной. Хотя пребывание в воде скоро довело нас до крайнего изнеможения, но мы не смели вскарабкаться в лодку. Можно ли поверить, что мы были вынуждены оставаться всю ночь напролет в море, уцепившись за край лодки, полузатопленные, постоянно толкаемые подобно совершенно незначительным атомам среди этих громадных волн, которые буквально ослепляли своим фосфорическим светом? Несколько раз в течение этой ужасной ночи я готов был уже выпустить край лодки, за который придерживался, и пойти ко дну, но каждый раз в таких случаях подле меня раздавался голос Ямбы, всегда ласковый, ободряющий; пересиливая страшный рев бури, она уговаривала меня не отчаиваться и напоминала, сколько ужасных опасностей мы уже благополучно пережили вместе. К утру она уговорила меня войти в лодку и отдохнуть, сама же все еще оставалась в воде, стараясь удерживать передний конец лодки над громадными волнами, которые все еще продолжали набегать. Но мне было крайне трудно вскарабкаться в лодку, потому что я страшно замерз и почти окоченел. Теперь мы совершенно не могли определить, какого направления следовало нам держаться, чтобы добраться до какого-нибудь берега, потому что к этому времени нас отнесло очень далеко в море, и мы не имели ни малейшего представления о том, где находимся теперь.

Целый день мы беспомощно неслись по течению волн; наконец море совершенно успокоилось. Когда мы несколько отдохнули, то решили, что материк должен лежать к юго-востоку, и принялись грести веслами по этому направлению. Через несколько часов, действительно, мы с восторгом увидели маленький скалистый островок, к которому немедленно причалили и вышли на берег. Пищи на нем оказалось много, в виде различных птиц; но пресной воды нигде не было, так что пришлось затронуть небольшой запас ее, который мы всегда имели при себе в кожаном мешке. Судя по виду скал и по запаху, распространявшемуся по всей местности, я думаю, что это был один из островов, Богатых гуано. Тут я догадался, что мы были уже подле Порт-Дарвина, но проехали мимо него во время страшной бури, когда боролись за свою жизнь. Всю ночь мы провели спокойно на этом островке, прекрасно выспались и утром бодро пустились в дальнейший путь, опять заходя во все бухточки и на островки. Слабый луч надежды опять затеплился в моем сердце: мне казалось, что в конце концов, несмотря на то, что буря отнесла нас очень далеко от цели нашего путешествия, мы все-таки когда-нибудь попадем в Порт-Дарвин. Море в этих местах было покрыто множеством островков; каждый вечер мы приставали к какому-нибудь из них и проводили ночь на берегу; а утром пускались дальше. Погода все время стояла прекрасная, так что ничто не препятствовало нашему плаванию. Однажды вечером, спустя несколько дней после бури, мы медленно подвигались вперед, лениво шевеля веслами. Вдруг я заметил, что лицо Ямбы озарилось каким-то необычайным радостным выражением, а глаза засветились непривычным огнем, какого я еще никогда не замечал у нее. Она смотрела на небо, оживленная и взволнованная, улыбаясь далеким звездам, что мириадами горели в необъятной выси небес. Я стал было расспрашивать ее, но на этот раз моя обыкновенно разговорчивая подруга упорно хранила молчание. Полагая, что она инстинктивно чувствует наше приближение к Порт-Дарвину, и я в свою очередь оживился, считая наше путешествие оконченным. Но, увы, меня ожидало новое горькое разочарование!

Между тем Ямба все продолжала смотреть на звезды, не отводя глаз, и наконец, по-видимому окончательно убедившись в чем-то, обратилась ко мне, радостная и восхищенная, возбужденно смеясь и указывая рукой на одну яркую звезду. Но видя, что я все еще удивлен ее необычайной и непонятной для меня веселостью, она воскликнула: "Смотрите! Это та звезда, которую вы должны хорошо понимать!" С минуту я призадумался. Вдруг все стало ясно для меня как день: Ямба снова приближалась к своей родине, к тому самому месту, откуда мы вместе с ней полтора года тому назад отправились в путь!

Как я уже говорил раньше, мы миновали во время бури Порт-Дарвин и затем были занесены далеко в открытое море.

Сердце мое чуть не разорвалось на части при мысли о всех тех ужасах и лишениях, о всех тех страданиях и трудах, какие мы оба с Ямбой вынесли за последнее время, и, как теперь оказывалось, совершенно напрасно. Слабая надежда, поддерживавшая меня, снова рухнула, сменившись полным отчаянием: я повалился на дно лодки совершенно разбитый, обессиленный и обескураженный. Какое ужасное испытание! Что могло быть хуже этого?!

Пораженная моим состоянием, верная Ямба опустилась подле меня на колени и принялась утешать меня. Она говорила мне, как счастливы и рады будут ее единоплеменники нашему возвращению, с каким восторгом они снова увидят нас. Кроме того, она уверяла меня, что я мог бы стать великим человеком среди ее племени, если бы только решился остаться с ними. Но я сначала не внимал ничему и положительно обезумел от злобы на себя и от отчаяния: я не мог простить себе, почему не отправился сухим путем из Порт-Эссингтона в Порт-Дарвин. Не подлежит сомнению, что я именно так и поступил бы, если бы Дэвис не уверил меня, что большая часть пути лежит по непроходимым болотам, трясинам, заливчикам, бухтам и большим рекам, кишащим аллигаторами. И вот я снова очутился в Камбриджском заливе, на том самом месте, откуда отплыл полтора года тому назад и куда раньше пристал со своими четырьмя чернокожими спутниками.

Теперь мы высадились на берег одного островка, лежащего при входе в залив. Ямба стала подавать дымные сигналы, чтобы известить своих друзей на материке о нашем прибытии. Вместе с тем мне опять пришлось надеть личину притворства: мы решили ни за что не признаваться, что нас против волн принесло обратно на этот берег, напротив, сговорились объявить везде, что объехали кругом все побережье и затем сами захотели вернуться к нашим дорогим друзьям, убедившись, что нигде так не хорошо, как на родине! Подумайте, каково мне было исполнять эту роль в то время, когда вся душа у меня переворачивалась от бессильной ярости и горького разочарования.

На этот раз мы с Ямбой не стали ожидать, пока чернокожие выедут нам навстречу, а стали грести прямо по направлению того места на берегу, где вожди и все племя чернокожих собрались для нашей встречи. Переборов в себе первую горечь и невольно тронутый сердечной встречей и радостными приветствиями туземцев, я почувствовал, что у меня как будто стало на душе немного легче. Эти бедные люди до того были рады нашему возвращению, что многие из них даже плакали от радости, -- и их неподдельная радость невольно примиряла меня с моей судьбой. Обычную церемонию потереть нос о плечо все мы проделали как подобало; затем почти каждый и каждая из туземцев подходили к нам с выражением своих личных чувств радости и восхищения по случаю нашего возвращения и при этом осыпали нас различными вопросами и расспросами. Ямба сразу стала выдающейся женщиной среди своих единоплеменниц. Немедленно было начато сооружение просторного "рит-ру", или шалаша, который тут же и был построен, после чего наши чернокожие друзья стали наперерыв носить мне съестные припасы.

В тот же вечер состоялся грандиозный корроборей в честь меня; здесь я узнал, что, кроме личной симпатии ко мне, радости дикарей была и другая причина: мои черномазые товарищи были только что жестоко поколочены одним соседним воинственным племенем и теперь сильно рассчитывали на мою помощь, предлагая стать во главе их войска. Подумав немного, я согласился на их просьбу, но с условием, чтобы мне назначили двух телохранителей или, вернее, щитоносцев, на которых была бы возложена обязанность отражать от меня неприятельские копья. Так как это был первый случай моего участия в военных экспедициях моих друзей, то я решил употребить все зависящие от меня меры, чтобы обеспечить себе полный успех и тем поддержать свою репутацию среди дикарей.

Охотников занять должность моих телохранителей нашлось довольно; оставалось только выбирать, что я и сделал, выбрав двух дюжих парней, храбрых в бою и искусных во всяких телесных упражнениях. С ними я мог чувствовать себя в полной безопасности и спокойно заняться организацией своей боевой армии.

Под мое начальство поступило 500 воинов, каждый из них был вооружен пучком копий, легким деревянным щитом и короткой тяжеловесной палицей, или дубиной для рукопашных схваток. Когда все было улажено, я двинулся во главе своего войска на вражескую территорию, причем нас, как всегда, сопровождали, в качестве обоза, женщины и дети. На обязанности первых лежала вся комиссариатская часть, а также и перевозка, или, вернее, переноска, всех необходимых в походе вещей.

После нескольких довольно утомительных переходов мы наконец достигли довольно удобного для сражения места, где и остановились. Здесь я хочу описать внешность моей особы в тот знаменательный день, когда, впервые в своей жизни, я явился великим вождем и полководцем чернокожих дикарей.

Волосы мои были зачесаны кверху; при помощи китового уса мне сделали прическу, приблизительно около двух фут высоты над головой и разукрасили ее громадным пучком белых и черных перьев. Лицо мое, успевшее принять очень темный цвет от постоянного действия солнца, было расписано красками четырех различных цветов: желтой, белой, черной и красной.

Две параллельные дугообразные линии, белая и черная, были расположены у меня на лбу, а щеки украшены ярко-желтыми кривыми линиями, проходившими под глазами и ниже. Кроме того, на каждой руке, немного пониже плеча, виднелись четыре разноцветных полосы, равно как и на торсе; сверх того, широкая вогнутая линия ярко-желтого цвета шла по животу и кольцеобразно опоясывала меня.

Одеяние мое состояло из подобия маленького кожаного фартука, разукрашенного перьями. Ноги мои были также покрыты полосами разноцветной охры, так что в общем я представлял собой ужасного вида чудовище, но об этом очень скоро перестал думать и совершенно освоился с своим новым видом, о чем мне впоследствии пришлось горько сожалеть.

Когда мы пришли на то место, которое я считал удобным для поля сражения, мои люди принялись давать знать о своем появлении на вражеской территории с помощью дымных сигналов, вызывая неприятеля на бой. На их зов вскоре последовали ответные сигналы с гор, но так как должно было пройти не менее суток, прежде чем неприятель мог сойти с гор и прибыть на поле битвы, то я решил употребить это время с пользой и выработать наиболее выгодный и удобный план сражения.

В силу этого выработанного мною плана я отрядил человек шестьдесят, под начальством одного из вождей, приказав им занять одну из соседних высот и оставаться там под прикрытием небольшой рощицы, образуя собою резерв; они должны были по условленному моему сигналу неожиданно ринуться на врага в тот момент, когда услышат от меня воинственный крик их племени. "Варрахоо-оо!" Я был убежден, что уж одного этого будет достаточно, чтобы вызвать панику среди неприятеля, так как туземцы привыкли видеть в действии все силы сразу и не имели понятия о резервах, прикрытиях, засадах или каких-либо других тактических приемах.

Местный способ войны состоял в том, что неприятель сразу врассыпную набрасывался на неприятеля, и обе стороны вступали в отчаянный рукопашный бой, пока одна не победит другую.

В момент перед началом сражения у меня вдруг явилось как будто какое-то вдохновение или наитие, которое, в сущности, и решило судьбу сражения почти без боя: мне пришло в голову, что если я взберусь на ходули высотой не более 18 дюймов и с этой высоты пущу из лука две-три стрелы, то враг от неожиданности непременно покажет нам тыл. Так и вышло.

Когда оба неприятельских войска сошлись на более или менее близкое расстояние, то с обеих сторон вышли неизбежные крикуны, на обязанности которых лежало выкрикивать самые обидные и оскорбительные слова по адресу противника. Понятно, я не участвовал в этой недостойной, взаимно-оскорбительной перебранке и во все время, пока она продолжалась, держался в стороне. Наши парламентеры обвиняли врага в отсутствии у них мужества и отваги, называли их жалкими трусами, обещали, что их сердца и печень будут съедены победителями и т.п. Все это сопровождалось самой оживленной жестикуляцией, взвизгиваниями, деланным хохотом и т.п. По мнению этих чернокожих, невозможно приступить к бою, не подготовив себя и не доведя до крайней степени возбуждения этими ругательствами и издевательствами.

Наконец, когда обе стороны дошли почти до исступления и первое копье готово было полететь в неприятеля, я на своих ходулях выбежал перед фронтом. Несколько неприятельских копий полетело было в меня, но мои щитоносцы успешно отразили их. Тогда я выпустил из своего лука с полдюжины стрел, с удивительной быстротой посыпавшихся одна за другой на вражеские головы. Испуг и смятение, произведенные этим маневром, были неописуемы.

После целого ряда угроз и завываний враг бросился в беспорядочное бегство. Мои воины преследовали их, беспощадно избивая тех, кого успевали нагнать. Вдруг меня осенило, что не дурно было бы войти в дружбу с побежденным племенем: весьма возможно, что эти люди могут мне быть полезны при возвращении в цивилизованные страны, о чем я не переставал мечтать с того самого момента, как оказался выкинутым на маленький песчаный островок. Далее я подумал, что если я сумею заинтересовать собою и создать себе громкую славу среди этих бродячих племен, то слух обо мне легко может разнестись на многие сотни миль в глубь страны и даже дойти до границ такого далекого для меня цивилизованного мира. Я сообщил о моей мысли своим друзьям, и они тотчас же вошли в мое положение, с величайшей готовностью согласившись содействовать. Тем временем побежденные воины успели привести свои боевые ряды в порядок и занять удобную позицию на расстоянии каких-нибудь трехсот или четырехсот шагов от нас, зорко следя за каждым малейшим движением нашим. Отбросив в сторону свои ходули, я двинулся в сопровождении нескольких подвластных мне в данное время вождей, совершенно безоружный, в ту сторону, где ожидал нас недавний неприятель. В знак примирения мы несли в руках зеленые ветви; подойдя ближе, я знаками дал понять остолбеневшим от удивления дикарям, что мы желаем заключить с ними мир. Мое предложение было встречено сначала некоторым недоверием. Но скоро нам удалось убедить дикарей в нашей искренности, -- и бывшие наши враги с радостью приняли нашу дружбу. Они признали тут же мое превосходство над собой, после чего все их вожди добровольно вышли ко мне навстречу и преклонили предо мной колени в знак покорности. После этого обе неприятельские армии соединились в одну дружную толпу, и мы все вместе вернулись к месту нашей стоянки, где был раскинут обширный лагерь. Немедля начался торжественный корроборей, продолжавшийся всю ночь, на котором обе недавно враждовавших стороны изъявляли самые дружеские чувства.

Мы простояли лагерем в этой местности более недели, устраивая продолжительные празднества и с каждым днем все более и более сближаясь с недавними нашими врагами. Для меня снова началась однообразная жизнь; я отправлялся с Ямбой на рыбную ловлю и терпеливо выжидал удобного случая выполнить свое намерение, -- снова попробовать возвратиться в цивилизацию. За это время мне пришлось так сжиться с чернокожими людоедами, что я не без участия относился даже к их семейным отношениям и домашнему быту.

Особенно меня интересовали дети и женщины; я с большим удовольствием следил и наблюдал за этой черномазой детворой и их забавными играми и занятиями. Прежде всего, о них можно сказать, нисколько не преувеличивая, что они, как мальчики, так и девочки, научаются прежде плавать, чем ходить. Матери не проявляют по отношению к своим детям ни особой чувствительности, ни заботливости, а предоставляют им беспрепятственно барахтаться по целым суткам в воде и оставаться совершенно нагими. Уже с трехлетнего возраста мальчуганы забавляются главным образом метанием игрушечных копий друг в друга. Для этой цели употребляют длинные сухие камышинки, добываемые с болот.

В возрасте девяти или десяти лет они меняют свои тростинки на более тяжелые деревянные копья с твердым костяным острием. Для мальчиков такого возраста часто устраиваются всевозможные состязания, чтобы испытать их искусство и ловкость; наиболее обычной в таких случаях наградой искуснейшему является одобрение и похвала его родителей и вообще старших, зрелых мужей его племени.

Кроме метания копий друг в друга существует еще один способ испытания ловкости мальчиков в этом деле. С одной из сильных ветвей дерева спускается привешенное на веревке кольцо, сквозь которое мальчики должны, на расстоянии не менее 20 шагов, метнуть свои копья, не задев кольца. Все вожди и воины племени неизменно присутствуют на этих состязаниях, иногда отличившийся счастливец получает небольшую награду в виде поощрения, -- что-нибудь вроде ножных браслетов или небольшой связки мелких раковин, нанизанных на человеческом волосе.

В возрасте приблизительно 16 лет мальчики причисляются к числу взрослых мужчин племени, но звание воина они получают лишь через два или три года по достижении совершеннолетия.

Церемония посвящения в воины весьма любопытна. Обыкновенно это бывает весной, когда цветет мимоза, и соседние племена стекаются сюда со всех сторон поесть орехов и попить их соку. Положим, около двадцати юношей готовятся выдержать испытание, без которого они не могут получить почетного звания воина. Их прежде всего удаляют в пустынное место, где нет даже поблизости ни селений, ни лагеря и где они не могут увидеть женщин или детей. Здесь в течение недели или десяти дней юноша подготовляет себя к испытанию, выдерживая страшный период поста и воздержания от пищи.

По окончании этого поста приступают к испытанию. Бедный юноша, подвергающийся испытанию, должен предстать перед одним из экзаменаторов, какими бывают обыкновенно вожди или вообще опытные воины, и придать своему лицу и всем мускулам вид совершенной неподвижности и полнейшего равнодушия. Тогда экзаменатор с большой силой и искусством вонзает в мясистые части бедер, рук и ног свое длинное боевое копье, повторяя это десятки раз, но стараясь не наносить серьезных ран.

Если во все время этого мучительного испытания юноша сохранит полнейшую неподвижность тела и лица, то испытание считается блистательно выдержанным им. Но малейшего содрогания губ или чуть слышного вздоха достаточно, чтобы лишить его права на звание воина и оставить до будущей весны. В тех редких случаях, когда подвергающийся испытанию почему-либо не может вытерпеть мучения, все с презрением отворачиваются от него и отсылают его жить с женщинами, что считается, по понятиям туземцев, величайшим оскорблением. Напротив, юноши, без малейшего признака боли выдержавшие удары копьем, подвергаются тотчас же следующему испытанию: их заставляют пробежать, не переводя дух, в известный промежуток времени две-три мили в определенном направлении, и затем, не медля ни минуты, схватить воткнутое там в землю игрушечное копье и бежать с ним обратно, все также не переводя духа, чтобы вернуться до назначенного срока. Пройдя с успехом тройное испытание: пост, раны и кросс, юноша получает наконец почетное звание храбрейшего воина на глазах своего восхищенного отца, вслед за тем счастливые родители тут же жалуют сыну молодую жену.

По окончании церемонии кровь, сочащуюся из ран молодого воина, останавливают при помощи паутины и липкой глины.

Что касается девочек, то их туземцы удостаивают обыкновенно самой жалкой доли внимания.

С нашей точки зрения, женщины туземных племен скорее безобразны, чем красивы: отличительными чертами их наружности является очень широкий, сплюснутый нос, чрезвычайно блестящие, далеко расставленные глаза, узкий, низкий лоб и мясистый подбородок. Конечно, есть и исключения, более приглядные на наш вкус. Но, несмотря на общую уродливость женщин, на торжественных корробореях, по случаю свадеб, мужчины всегда с большим воодушевлением воспевают красоту и добродетели невесты.

Каждая девушка, обладающая необычайно широким и сплюснутым носом, считается красавицей. Говоря о носах, я хочу упомянуть здесь о том, что туземные племена считали воина, обладающего большим носом и широко расставленными, открытыми ноздрями, за человека, одаренного необычайной твердостью характера и физической выносливостью.

Я говорил о девушках и женщинах и потому вернусь опять к этому вопросу; надо сказать, что эти чернокожие, если умрет женщина, даже не хоронят ее; исключение делают только для женщин, отличавшихся необычайной красотой. Обыкновенно умершую женщину оставляют на том месте, где она скончалась; никто не хочет даже прикоснуться к ней; все племя тотчас же снимается с места и переносит свой лагерь куда-нибудь подальше от этого, по их понятиям, нечистого, т.е. проклятого места. Впрочем, эти чернокожие вообще питают отвращение и суеверный страх к усопшим; так, они никогда не назовут по имени умершего человека, если даже им и случится когда-нибудь вспомнить о нем. Этот детский, суеверный страх перед усопшими до того силен, что они даже обрубают ноги покойнику, чтобы тот не мог ходить и пугать их в неурочные часы.

Туземные женщины -- просто несчастные вьючные животные, презираемые всеми существа, никогда не видящие ласки или просто человеческого обхождения; но в раннем детстве они -- равноправные товарищи в играх мальчиков; они и плавают, и борются, и упражняются в метании тростниковых копий наравне с ними, лет до десяти. После того они уже обязаны сопровождать своих матерей, когда те отправляются рыть съедобные корни, что те делают ежедневно, и получают короткую палку для рытья земли и плетенку для складывания добычи.

Кроме уменья добывать коренья, матери обучают подрастающих девочек также и стряпне, согласно туземным вкусам, и сооружению печей, т.е. очагов для приготовления пищи, так как и это входит в обязанности жены. Постройка шалашей и навесов также, по местным понятиям, -- женское дело. Когда обед готов, то весьма любопытна самая манера приема пищи. Женщины, оповестив главу семьи о том, что все готово, тотчас же отходят в дальний угол. Тогда является хозяин и отбирает для себя самые лакомые кусочки, после чего садится на низенькое сиденье из древесной коры и принимается поедать отобранное.

Во все время, пока глава семьи, их господин и повелитель, ест, жены и дети стоят поодаль за спиною хозяина, ожидая своей порции пищи. А тот, утолив свой голод, встает и швыряет через плечо, как правило, одни только кости женам и детям, с жадностью ожидающим подачки. Случается иногда, что какой-нибудь отцовский любимчик, конечно, мальчик, а уж никак не девочка (в семьях, где много детей, родители, не задумываясь, съедают девочек, но мальчиков не едят никогда), осмелится подойти к отцу во время обеда и получает из рук его небольшой лакомый кусок.

Послеобеденное время отдыха воины, занимающиеся в мирное время охотой, посвящают выделыванию оружия, что является одним из любимейших и важнейших занятий в повседневной жизни каждого мужчины. Он не пожалеет срубить целое дерево, чтобы сделать из него одно древко копья; что же касается их щитов, то художественность и изящество украшающей его резьбы всецело соответствует искусству и способностям его владельца. И чем больше лавров стяжает какой-нибудь воин, тем замысловатее становится резьба на его щите.

Говоря о различных особенностях взглядов, нравов и обычаев моих чернокожих друзей, я не могу не упомянуть об их удивительной способности распознавать следы: они могут безошибочно сказать вам, кому принадлежит данный след, одному ли из их единоплеменников или же чернокожему другого дружественного или враждебного им племени.

Надо сказать, что каждое племя владеет особой территорией, на которой кочует, как и сколько ему угодно. Границы каждой отдельной территории строго обозначены рядом больших деревьев, цепью холмов или гор, грядою скал или чем-либо тому подобным. Эти природные характерные черты данной местности в большинстве случаев сообщают свое название владеющему этой территорией племени. За грань своих владений ни один чернокожий никогда не переступает, кроме случаев дружественного посещения соседей или же в военное время, совершая нашествие. Браконьерство наказуется смертной казнью, и даже женщина, будучи застигнута за добычей пищи на чужой земле, тотчас же делается пленницей того племени, на чьей земле она была поймана за этим занятием.

Обладая удивительной способностью выслеживать человека по его следу, чернокожие никогда не дадут уйти безнаказанно ни одному браконьеру, даже и тогда, если тому удастся вернуться к своим, не будучи захваченным.

Туземцы до того прилежно изучают след каждого знакомого им или близкого человека, что с первого же взгляда могут сказать, кто тот человек, который переступил границу, -- враг или друг, и если только окажется, что то был чужой человек, то немедленно снаряжается карательная экспедиция против его племени.

Способность открывать следы казалась мне положительно необыкновенной: я сам не раз был свидетелем, как мои чернокожие угадывали след человека на твердых скалах, где, конечно, не оставалось ни малейшего отпечатка ноги; но каждый перевернутый или сдвинутый с места сухой или вялый лист служил для них безошибочным указанием. Ямбе очень хотелось, чтобы я навсегда остался с ее единоплеменниками. Она рисовала мне блестящие картины моего будущего благополучия, если я приму близкое участие в делах туземцев, построила для меня, при помощи других женщин, настоящую, а не временную, прочную и просторную хижину, напоминавшую по своему внешнему виду пчелиный улей и имевшую добрых 20 футов в диаметре и не менее 10 футов в вышину. Добрая женщина не остановилась даже перед тем, чтобы соблазнять меня возможностью набрать целую сотню жен!

Но все было напрасно: все существо мое рвалось в цивилизованные страны. По целым часам я простаивал на берегу в надежде увидеть какой-нибудь корабль.

Прошло около девяти месяцев со времени моего невольного возвращения к берегам Кэмбриджского залива, -- и жизнь среди моих чернокожих друзей показалась мне такой однообразной и томительной, что я почувствовал настоятельную необходимость переменить ее, хотя бы даже и на худший образ жизни, иначе я мог сойти с ума. Нравы и обычаи чернокожих, несмотря на все радушие последних ко мне, положительно опротивели мне, а жестокое обращение с женщинами неоднократно вызывало злобное чувство против моих "друзей". Я едва уже сдерживал себя.

Наконец, во избежание какой-нибудь катастрофы, я решил снова отправиться в морское путешествие. На этот раз у меня появился новый план: я намеревался обогнуть мыс Лондондерри и затем плыть к югу между роскошными островами, лежащими по направлению Адмиралтейского залива, который я успел еще раньше исследовать.

Ямба охотно согласилась сопутствовать мне, и однажды мы вместе с нею снова покинули ее родной берег. Верная жена моя везла сеть, битком набитую всяким добром и необходимыми припасами, я же захватил только лук и стрелы.

Когда мы вышли в море, погода стояла прекрасная; море было совершенно спокойно; ветер дул нам по пути. Чрез несколько дней плавания мы попали в узкий пролив между весьма возвышенным островом и материком, а оттуда вошли в еще более тесный проход, заканчивавшийся большой группой крутых и диких скал. Во многих местах они были украшены грубой, но поразительно яркой наскальной живописью, изображавшей большею частью человеческие фигуры. Вложил свою долю участия и я, нарисовав себя, свою супругу и верного Бруно.

Мы пристали к берегу и решили здесь остановиться. Судя по некоторым признакам, не подлежало сомнению, что это место нередко служило лагерем для туземцев: всюду виднелись следы костров, обглоданные кости и т.п. А изобилие крупных раков дало и нам возможность приятно провести здесь два дня, после чего мы опять тронулись в путь, продолжая держаться под прикрытием островов, вследствие малых размеров нашего судна, которому в открытом море, в случае непогоды, могла грозить серьезная опасность. Воды, в которых мы держались, изобиловали островами, частью скалистыми и бесплодными, частью поражавшими своей богатой растительностью. На многих мы приставали, причем нередко приходилось наталкиваться то на пустую флягу из-под водки, то на обломок мачты или на корзинку из ивовых прутьев, -- явные признаки того, что здесь когда-то побывали цивилизованные люди или, быть может, вблизи этих берегов гибли суда.

По прошествии двух месяцев со времени нашего отъезда с берегов Кэмбриджского залива мы очутились в другом большом заливе, который, как я узнал впоследствии, назывался Королевским. Приходилось во время этого путешествия сталкиваться нам и с туземцами, но так как большинству их племен я был уже знаком лично или понаслышке, то мы всюду встречали радушный прием.

Находясь случайно среди одного из этих племен, я вдруг услышал ошеломляющее известие: один из вождей сообщил мне в разговоре, что в другом стане, на расстоянии нескольких дней пути, один из вождей того племени имеет двух белых жен. Судя по его словам, женщины эти были захвачены в плен после довольно кровопролитной стычки с какими-то бледнолицыми мужчинами, прибывшими в эти края на "громадном катамаране".

Выслушав эту странную новость, я решил непременно повидать этих несчастных. Шлюпка моя была удобно причалена в совершенно надежном месте, где ее не могло смыть приливом. Поручив ее охране туземцев, я, в сопровождении одной только Ямбы, отправился наземным путем разыскивать стан того племени, о котором говорилось выше. Земли этого племени, как мне сказали, лежали между рекой Леннард и Фитцрой, а сам пункт, к которому я направлялся, располагался в местности, известной под названием Дерби, близ Королевского залива.

Вначале дорога была не из приятных: местность была неприветливая, прорезанная во многих местах бесчисленными заливчиками и бухтами. Однако, по мере того как мы подвигались дальше, она постепенно изменяла свой характер, превращаясь в ровную, низменную, напоминавшую прекрасный парк долину, изобилующую пресной водой. На северо-западе виднелись гряды высоких скалистых гор. Здесь нам попадались прекраснейшие экземпляры бутылочных деревьев, причем некоторые из них были увешаны множеством крупных грушевидных плодов. Плод этот, известный туземцам под названием "паппа", представляет собой превосходную и превкусную пищу. Туземцы Дерби знали уже о моем намерении посетить их, о чем их успели уже известить при помощи дымных сигналов.

Лагерь, или стан, о котором мне рассказывал мой чернокожий приятель, сообщивший о двух белых женщинах, представлял собой несколько легких маленьких навесиков из сучьев и прутьев.

Я тотчас же предъявил свои рекомендации, т.е. служившую мне пропуском, билетом и паспортом палку, с которой никогда не расставался во время своих странствований. Палку эту немедленно препроводили к главному вождю племени, который не замедлил вступить со мной в самые дружественные переговоры.

К несчастью, этот человек говорил на совершенно ином наречии, чем Ямба; но с помощью универсального языка пояснительных знаков и мимики я объяснил ему, что желал бы пробыть у него несколько суток, пользуясь его гостеприимством, на что он согласился с величайшей готовностью.

Теперь мне были уже достаточно знакомы нравы и обычаи этих народов, чтобы знать, что эти чернокожие не замедлят предложить мне, в числе других знаков внимания, несколько жен на все время моего пребывания у них; на этот обычай я и рассчитывал, размышляя о бедных женщинах. Признаюсь, я сгорал от нетерпения услышать поскорее печальную повесть и поглядеть на этих белых женщин; однако, строго соблюдая этикет, провел весь день в обществе вождя этого племени и ни одним словом не обмолвился о том, что именно привело меня сюда: всякий мужчина, высказавший каким бы то ни было образом склонность к женскому обществу, мгновенно терял всякое уважение в глазах туземцев.

К вечеру того дня, как весть о моем пребывании среди этого племени распространилась повсюду, а неслыханные, баснословные рассказы обо мне, усердно распространяемые Ямбой, возбудили всеобщее любопытство в черных дикарях, состоялся большой корроборей в мою честь, длившийся почти всю ночь.

И вот, когда я сидел перед огромным костром и вместе с остальными вождями и воинами пел их песни, принимая самое деятельное участие во взаимных чествованиях, Ямба крадучись подползла ко мне и шепнула на ухо, что она разыскала тех двух белых женщин и сама видела их.

Я никогда не забуду, как при этом известии весь задрожал при одной мысли о свидании с женщинами одной со мной расы. Ямба прибавила между тем, что они обе молоды и говорят "моим" языком; что несчастные пленницы находятся в ужаснейшем положении, страдая от голода и нечистоты. Согласно местному обычаю, девушки эти были неотъемлемой собственностью вождя. Он сидел неподалеку от меня, у самого костра, и когда я взглянул на него, то не мог не сознаться, что это одно из свирепейших и омерзительнейших лиц, какие мне только случалось встречать даже среди австралийских чернокожих дикарей. Рост его превышал 6 футов; худощавый и мускулистый, он напоминал скорее малайца, чем австралийца. Череп его, сильно сдавленный с боков, на затылке принимал

почти коническую форму, а нижняя часть лица и рот были выдвинуты вперед, как у аллигатора.

Невольная дрожь пробежала у меня по всем членам при мысли, что две молодые и, вероятно, изнеженные девушки находятся в когтях такого чудовища. С минуту мне казалось даже, что все это сон или какой-то фантастический вымысел, создавшийся в моем воображении под впечатлением когда-то читанной мною в детстве страшной сказки. Многие подробности о судьбе этих несчастных девушек я должен обойти молчанием по разным причинам, но если бы кто-нибудь из ближайших родственников этих несчастных пожелал иметь более подробные сведения, то я, конечно, не отказался бы сообщить им обо всем, что мне известно.

Первым моим побуждением было вскочить и бежать к пленницам, чтобы утешить, сказать им, что они могут всецело рассчитывать на мое заступничество. Но поступить таким образом было бы крайне неблагоразумно: внезапное удаление мое из круга чествовавших меня чернокожих тотчас же возбудило бы всеобщее подозрение. Единственное, что можно было сделать, это послать несчастным жертвам записку или каким-либо другим путем известить их о присутствии здесь друга и защитника.

Подумав немного, я попросил Ямбу принести мне большой, мясистый лист водяной лилии и затем одной из ее костяных иголок стал делать наколы на листе и таким способом написал печатными буквами по-английски: "Друг близко; не бойтесь ничего". Сделав это, я вручил это своеобразное письмо Ямбе, поручив ей передать его девушкам и сказать им, чтобы они прочли то, что здесь написано, держа лист против огня. Затем я вернулся и занял свое прежнее место в корроборее, продолжая делать вид, что принимаю живейшее участие в их беседе, речах и песнях и других установленных увеселениях, решившись тем не менее действовать прямо и смело. Надо сказать, что отнять теперь этих девушек у их законного, по местным понятиям, владельца, человека вспыльчивого темперамента, было не так-то легко, потому что и сам он, надо полагать, взял их с боя, отбив у кого-нибудь из своих собратьев. Я приблизился к тому месту, где сидел, скорчившись, перед огнем вышеупомянутый вождь и предводитель этого племени, и долго внимательно разглядывал его. Его наружность осталась у меня так явно в памяти, как если бы я видел его только вчера. Я уже говорил, что он имел самую отталкивающую наружность из всех чернокожих туземцев, каких мне только случалось видеть в Австралии. Необычайно выпуклые шрамы на лице этого человека были как-то особенно крупны и многочисленны. Этот любопытный способ украшать свою наружность шрамами сопряжен с немалым трудом и мучительной болью.

Обыкновенно для этого прежде всего делаются с помощью раковины, имеющей острый режущий край, глубокие поперечные разрезы на груди, на бедрах, а иногда на спине и лопатках, после чего все раны затирают особого рода землей; потом дают ранам закрыться. Конечно, образуется страшно мучительное нагноение и опухоль. Спустя какое-то время находящаяся в шраме земля удаляется с помощью пера, вследствие чего раны снова разбаливаются. Наконец, когда раны окончательно заживут, каждый шрам представляет собой громадный толстый рубец, -- и этими-то шрамами или рубцами ужасно гордятся туземные дикари.

Вступив в разговор с безобразным предводителем того племени, у которого в настоящее время находился в гостях, я прямо начал с того, что сказал ему: "Надеюсь, что, согласно местному обычаю, мне, на время моего пребывания у него в качестве гостя, предоставят одну или несколько жен". Как я и ожидал, Он тотчас же выразил полнейшую готовность исполнить и по отношению ко мне этот обычай. Вслед за этим я обратился к нему с просьбой, чтобы он, если можно, прислал мне тех двух белых женщин, которые, как я слышал, находятся в этом стане. К немалому моему огорчению, он отказал мне наотрез. Впрочем, я продолжал настаивать и упрекнул его в умышленном нарушении священных

правил вежливости и гостеприимства. На это он дал мне понять, что еще подумает.

Между тем Ямба хлопотала не менее американского ярмарочного антрепренера. Она с обычной ловкостью, уменьем и стараньем выполняла свою роль: усердно распространяла про меня самые баснословные истории, утверждала, что я властвую над различными духами и могу по желанию вызывать их тысячами, что все стихии повинуются мне, -- словом, по ее рассказам, я был всемогущ.

Нельзя не сознаться, что это систематичное и энергичное запугивание чернокожих было весьма полезно для меня, и куда бы я ни приходил, эти дикари смотрели на меня, как на могущественного колдуна и чародея, имеющего право на большое уважение и самое почтительное отношение к своей особе.

Долгое время мрачный предводитель упорствовал в своем отказе на мою просьбу относительно белых женщин, но так как большинство вождей и знаменитейших воинов его племени держали мою сторону и отстаивали мои права как гостя, то я знал, что рано или поздно ему придется уступить моему желанию.

Торжественный корроборей длился всю ночь, и наконец перед тем, как нам разойтись, на вторые сутки, великий вождь согласился уважить мою просьбу, хотя и с видимой неохотой. Понятно, я не стал беспокоить бедных девушек в такой поздний час, но на следующее утро сказал Ямбе, чтобы она пошла к ним и подготовила их к предстоящему свиданию. Вскоре она вернулась назад и предложила провести меня туда, где находились эти бедные девушки. При мысли о встрече с людьми моей расы я почувствовал себя настолько взволнованным, что совершенно забыл о своем странном виде, который делал меня несравненно более похожим на пестро размалеванного туземного вождя, чем на европейца. Не следует забывать, что к этому времени я давно уже успел отказаться от всякого рода одеяния и, кроме крошечного передника из перьев, не носил ничего, а волосы мои, достигавшие более трех фут длины, были зачесаны самым удивительнейшим образом. Наконец, цвет моей кожи стал очень темным под влиянием местного климата и мало напоминал цвет кожи европейца.

По мере того как я, следуя шаг за шагом за Ямбой и миновав собственно лагерь, приближался к жилищу несчастных девушек, волнение мое возрастало с каждой минутой. В конце концов Ямба остановилась у задней стенки легкого навеса из прутьев, построенного в форме полумесяца, а минуту спустя я стоял, дрожа и не в силах вымолвить ни слова, не веря своим глазам, едва сознавая, что со мною происходит, -- перед двумя молодыми англичанками.

Теперь, когда я вспоминаю все это, должен сознаться, что в тот момент эти девушки представляли собой весьма печальное зрелище. Они лежали или, вернее, валялись на голой земле, скорчившись и прижавшись друг к другу, совершенно нагие, покрытые грязью, исхудалые и жалкие. Перед ними ярко горел огромный костер, следить за которым и постоянно поддерживать входило в их обязанности. Обе девушки были страшно изнурены, запуганы и успели уже настолько одичать, что даже и теперь, при одном воспоминании о том ужасном, удручающем впечатлении, какое они тогда произвели на меня, я невольно содрогаюсь, -- и сердце мое невольно сжимается.

Увидав меня, они громко вскрикнули; я отошел немного в сторону, смущенный и недоумевающий, не желая слишком запугивать этих несчастных, но не будучи в силах сообразить, что именно привело их в такой ужас. Вдруг я вспомнил про свой необычайно страшный наружный вид и сразу понял причину их испуга: они испугались меня потому, что, вероятно, приняли за какого-нибудь дикаря, явившегося мучить и насиловать их в свою очередь.

Через какое-то время я осмелился снова подойти поближе к девушкам и, остановясь перед ними, сказал им: "Сударыни, я белый человек, такой же, как и вы, друг! Если только вы доверитесь мне, я думаю, что мне удастся спасти вас!"

Удивление их при звуке моих слов было неописуемо; с одной из них сделалась даже истерика. Я позвал Ямбу и представил ее им в качестве своей жены; тогда они ободрились, подошли ко мне и, схватив меня за руки, со слезами молили: "Спасите нас! Возьмите нас отсюда, избавьте нас от этого страшного изверга!"

Я поспешил уверить их, что явился в этот стан дикарей с исключительной целью помочь им и вызволить их из беды, но что им придется терпеливо ждать того времени, когда я сумею найти удобный случай, чтобы устроить их бегство из этого племени. При этом я не скрыл от них, что мои надежды спасти их от ненавистного плена еще весьма шатки и что за успех в этом деле я в настоящее время ручаться не могу. Сказал я им все это потому, что видел, что могу стать причиной величайшего несчастья, возбудив в этих бедных жертвах ложные надежды на близкое избавление.

Мало-помалу они становились спокойнее и рассудительнее. Я поспешил утешить их, что, во всяком случае, пока я буду здесь среди этого племени, им нечего опасаться дальнейших посещений черного страшилища, внушавшего им безграничный ужас и омерзение. С этими словами я немедленно удалился в сопровождении своей верной Ямбы.

По закону туземного гостеприимства, строго воспрещалось кому бы то ни было прикасаться к предоставленным мне женам или входить с ними в какие-нибудь сношения во все время моего пребывания в стане в качестве гостя. Успокоенный на этот счет, я прямо оттуда отправился на соседние, весьма обширные болота. В этой дикой, но живописной местности, изобилующей всякого рода птицей, я вместе с Ямбой набил множество попугаев, уток и других птиц, с которых тут же содрал кожи вместе с оперением. Операцию эту над убитыми птицами мы с Ямбой проделали, имея в виду применение этих птичьих шкур, если можно так выразиться, в качестве материала для особого рода фантастических одеяний, благодаря которым мои последующие свидания с молодыми девушками были бы менее стеснительными и неловкими как для них, так и для меня. Понятно, что этот оригинальный материал я вручил своей искусной во всяких делах Ямбе, которая с помощью костяной иглы и ниток из высушенных жил кенгуру проворно изготовила своеобразные, но тем не менее весьма пригодные и соответствующие своему назначению одежды.

Не теряя ни минуты, мы снесли их бедным пленницам, дрожавшим от холода и стыда. Я сразу усмотрел одну из важнейших причин их страданий в отсутствии всякого рода одеяния и поспешил облегчить их участь как только мог. Собственное их платье, вероятно, было утеряно или уничтожено дикарями, а женщины того племени, среди которого им приходилось влачить жизнь, завидуя особому вниманию, которым их вождь и предводитель удостаивал этих белых женщин, снабжали их очень скудной пищей, а иногда и совершенно забывали о несчастных пленницах. Мало того, они из злобы не захотели даже научить их употреблению известного рода втирания, предохраняющего тело как от стужи, так и от знойных, палящих лучей солнца и мучительных укусов бесчисленных насекомых.

Все, что мне удалось узнать от бедных девушек в этот вечер, это то, что они потерпели кораблекрушение и вот уже более трех с половиной месяцев в плену у этих чернокожих. Старшая из двух барышень, кроме того, сообщила мне, что их лишили свободы за то, что они несколько раз пытались покончить жизнь самоубийством, чтобы только избавиться от своих мучителей.

При следующем нашем свидании я с удовольствием заметил, что, благодаря добрым попечениям и заботливому уходу за ними Ямбы, обе девушки выглядели гораздо лучше и здоровее, чем в первый раз, и хотя изготовленное для них Ямбой платье или, вернее, одеяние представляло собой нечто совершенно необычайное, более всего походившее на длинные мешки с отверстиями для рук и головы, тем не менее эта одежда прекрасно служила им. Правда, впоследствии эти мешки сселись самым забавным образом, что было во всяком случае неизбежно.

Снедаемый любопытством узнать кое-что о том, что делается в мире, я, понятно, стал расспрашивать молодых девушек обо всем и, между прочим, попросил их рассказать мне их собственную повесть.

Девушки немедленно удовлетворили моему любопытству. Прежде всего я узнал, что они -- родные сестры, что зовут их Бланш и Гладис Роджерс, что им одной -- 17, а другой-- 19 лет. Обе девушки были удивительно хороши собой, но особой прелестью отличалась Гладис, с ее большими синими глазами.

Таковы были эти две девушки, печальную повесть которых я выслушал с невыразимым волнением и глубокой душевной болью. Бланш Роджерс с большой готовностью, хотя и сильным нервным возбуждением, рассказала мне свою грустную повесть, а Гладис время от времени вставляла несколько добавочных, пояснительных слов.

Вот он, этот простой и безыскусный рассказ, какой я выслушал из уст самой несчастной Бланш Роджерс. Понятно, я не могу дословно повторить здесь, на этих страницах, страшную, душераздирающую повесть, переданную мне бедной страдалицей, но, за исключением некоторых необходимых пропусков, я не изменил в ней ничего.

"Сестра моя и я, -- начала рассказчица, -- мы -- дочери капитана Роджерса, командовавшего 700-тонным судном, принадлежавшим нашему дяде (я не вполне уверен, были ли эти девушки дочери командира или владельца судна). Нам всегда очень хотелось сопровождать отца в его плаваниях и однажды удалось, наконец, уговорить его взять нас с собой. Отправляясь из Сундер-ланда в 1868 году (или 1869) с различного рода грузом в Батавию (или Сингапур, не помню, наверное), он взял нас с собой.

Путешествие наше вначале было весьма приятное и, в сущности, для людей привычных -- даже без приключений, но для нас -- полное самого живого интереса. Судно наше выгрузилось, где следовало, но отец не мог получить груза на Англию, а так как какой-нибудь груз был безусловно необходим для покрытия расходов плавания, то он и решил идти в Порт-Луи и попытать там счастья у тамошних крупных торговцев сахаром.

По пути в Порт-Луи мы неожиданно очутились в виду судна, которое, судя по сигналам, находилось в отчаянном положении. Мы поспешили подойти к нему поближе и осведомиться, какого рода помощь можем оказать ему. В тот же момент со встречного судна спустили шлюпку, и сам капитан явился к нам, объяснив, что у него оказался недо статок в провианте и что он желал бы купить новый, хотя бы самый незначительный запас всего необходимого, чтобы только добраться до первого порта, где он сумеет найти все нужное. Кроме того, он сказал отцу, что его судно имело груз в 1500 тонн гуано и шло одним путем с нами, т.е. также в Порт-Луи. Командиры обоих судов долго совещались и, наконец, пришли к взаимному соглашению.

Мы признались капитану, что не имеем груза, на что тот заметил: "Так почему же вы не идете к Лассегэдским островам у северо-западных берегов Австралии и не грузите гуано, которое вы можете получить там просто даром?!" Мы отвечали, что не имеем необходимых для этого промысла орудий и приспособлений, например, лопат, мешков, плотиков, тачек и т.п. Все это было немедленно доставлено нам в уплату за тот провиант, которым мы поспешили снабдить его. По-видимому, все уладилось к полному благополучию обеих сторон и затем "Александрия" (так звали это встреченное судно) продолжала свой путь по направлению к Порт-Луи, а мы пошли к Лассегэдским островам.

В известный срок мы достигли островов, изобилующих гуано, и весь экипаж тотчас же весело принялся за дело. Работа шла так успешно, что в очень короткий срок у нас оказалось значительное количество ценного груза на судне; не сегодня-завтра нам можно было уже отплыть. Узнав об этом решении отца, мы пошли к отцу и просили его, чтобы он позволил нам перед отъездом провести вечерок на острове и посмотреть гнезда горлиц. Добрейший отец, всегда во всем уступавший нам, согласился и отпустил нас на берег в сопровождении восьми человек, наиболее надежных из его экипажа. Нетрудно представить себе, что для нас нашлось очень много интересного на берегу, и время летело даже чересчур быстро. Вместе с приливом крупные горлицы налетели целыми стаями с моря и тотчас же принялись устраивать свои гнезда на самом берегу, ловко вырывая в песке небольшие ямки, приблизительно около одного дюйма глубиной и около пяти дюймов в диаметре. Затем эти птицы просто ложились над этими ямками и роняли в них свои яйца, число которых, как мы убедились в тот же вечер, колебалось между 12 и 40 штуками, снесенными за один присест. Нас ужасно забавляло собирать эти яйца и вообще наблюдать за горлицами. Сами того не замечая, мы забрели так далеко, что наши люди, данные нам отцом в провожатые, потеряли нас из вида. Между тем и погода начала портиться; все предвещало внезапную перемену. Наши провожатые стали разыскивать нас по всем направлениям, -- и когда им, наконец, удалось найти нас, то было уже за полночь. Правда, ночь была не особенно темная, но когда мы стали собираться на судно, поднялся сильный ветер, и экипаж нашей шлюпки заявил, что они считают неблагоразумным пуститься с нами в путь в такую погоду. Так как у нас были с собою большие плащи и пледы, то решено было провести ночь на берегу и посмотреть, не переменится ли погода к лучшему утром. Судно наше стояло на якоре на расстоянии более трех миль по ту сторону рифов, а потому при таком состоянии моря, действительно, не было никакой возможности благополучно добраться до него, тем более, что спутники наши боялись ответственности за нас. В числе этих людей был всего только один европеец, -- родом из Шотландии, -- и отец очень доверял ему.

Заботясь о нашем сравнительном удобстве, наши провожатые разложили большой костер, вокруг которого мы и уселись все вместе. Ночь прошла почти незаметно; мы развлекались преимущественно рассказами о разных приключениях на море и на суше. О какой-либо опасности не было и речи: мы утром же надеялись вернуться на судно; однако, на рассвете, посмотрев на бушующее море, против воли должны были убедиться, что буря еще более усилилась. Матросы в один голос заговорили, что нечего и думать добраться в такую погоду до судна на маленькой шлюпке.

Что случилось дальше, мы с Гладис припомнили уже впоследствии.

Мы находились в сравнительно безопасном месте на берегу, а между тем нашим морякам было ясно, что судну, бывшему у нас в виду, несдобровать, если только оно не снимется с якоря и не уйдет в открытое море. Наш экипаж с нескрываемой тревогой следил за всем, что делалось на судне, за всеми распоряжениями отца. Но, очевидно, наш бедный отец находился в таком удрученном состоянии духа по случаю нашего отсутствия, что не помнил себя и не решался уйти в море, оставив нас на берегу, а потому предпочел положиться на крепость якорных канатов. Однако, немного позже 10 часов утра судно не стало уже держаться на якоре и, несмотря на все усилия моего отца и его офицеров, его стало сносить на рифы. Гладис и я, все время не спускавшие глаз с судна и решительно ничего не понимавшие в морском деле, но движимые безотчетным беспокойством, осведомлялись о том, что означает вся эта непривычная суетня и волнение на судне. Наши матросы, не желая пугать, отвечали уклончиво. Вдруг до нашего слуха донеслись сигналы, означающие гибель судна. Мы слышали их, хотя и не знали их значения, но наши матросы поняли, что и командир их сознает всю безнадежность своего положения. При всем том, чем могли они помочь ему, эти восемь человек? Вдруг полил дождь, даже не дождь, а страшный ливень, с каким-то особым, шипящим звуком. Темное, почти черное небо, смотревшее как-то зловеще на все происходившее вокруг, еще более усиливало общий вид этой мрачной картины.

Наконец, нами овладело такое беспокойство, такая страшная душевная тревога за отца, за целость судна, что мы с сестрой заплакали, как дети. Матросы наши, видя, что судно сейчас должно разбиться на куски, стали уговаривать нас вернуться к тому месту, где они с ночи развели костер, и принудили нас какими-то хитростями остаться там до тех пор, пока все не было кончено. В это время злополучное судно беспомощно бросало волнами над рифами на расстоянии теперь уже не более полутора миль от берега.

И вот, -- как мы узнали о том впоследствии, -- судно вильнуло и разом пошло ко дну, бесследно исчезнув в бушующей пучине волн. Даже и мачты его не остались над водой, чтобы обозначить место погибели. Очевидно, у него пробило громадную дыру в килевой части: оно потонуло так быстро, что не успели даже спустить ни одной шлюпки. Никто, насколько нам известно, не уцелел. Из всего экипажа остались в живых лишь те восемь человек, которые были с нами на берегу.

Понятно, что гибель судна была ужаснейшим ударом, страшной утратой для наших храбрых защитников, которым теперь приходилось рассчитывать исключительно на самих себя и на свои собственные силы, чтобы добывать пищу и средства для возвращения на родину.

Прошел ужасный, мучительный день и не менее ужасная и мучительная ночь, а наши добрые матросы все еще продолжали скрывать от нас случившееся, не намекнув ни одним словом на ужасное несчастье, постигшее нас. Посоветовавшись между собою, они решили добраться до Порт-Дарвина на австралийском материке, который, как они полагали, был недалеко. Следовало спешить, потому что у нас мог оказаться недостаток в пресной воде, так как на этом острове ее вовсе не было. Собрав изрядное количество яиц, матросы настреляли разных морских птиц и снесли все это в нашу шлюпку, как необходимый в пути провиант.

Наутро буря стихла и море успокоилось. Тогда только наши матросы, со всею возможной осторожностью, сообщили нам страшную весть о гибели нашего отца вместе с судном и со всем экипажем. Нужно ли описывать наши чувства, когда мы узнали о всем ужасе постигшего наше судно и нас несчастья? Нет, всякий сумеет и сам понять их!

Немного раньше полудня следующего дня на нашей шлюпке подняли парус и мы понеслись по совершенно уже спокойной теперь глади океана. Так как ветер все время был по пути нам, то мы быстро продвигались вперед; наши моряки рассчитывали уже, что скоро мы достигнем порта. Но, мучимые жаждой, так как наш крошечный запас пресной воды успел уже истощиться, мы решили пристать где-нибудь к первому острову, который встретится нам. Мы с Гладис радостно приветствовали мысль о высадке, так как за последнее время пришли в ужасный вид, не имея возможности как следует умыться уже почти с неделю. У нас составился план воспользоваться тем временем, когда наш экипаж будет занят добыванием пищи и воды, притаиться где-нибудь за скалами и выкупаться с полным наслаждением. Шлюпка наша была укрыта в надежном месте, а так как на острове нигде поблизости не было заметно следов пребывания здесь туземцев, то наши товарищи по несчастью спокойно занялись запасанием воды, не заботясь о нас. Источник пресной воды был тут же поблизости, так что им не пришлось ходить далеко. Со своей стороны мы с сестрой, не теряя время, отошли от них шагов на сто и, спрятавшись за скалами, разделись и вошли в воду.

Но едва мы успели выкупаться и собирались уже выйти на берег, как, к невыразимому нашему ужасу, целая туча совершенно нагих чернокожих, безобразно расписанных и размалеванных, вооруженных громадными копьями, ринулась вниз со скал прямо на нас со страшным воем и ревом, которого я никогда не забуду. Казалось, эти чудовища вырастали прямо из скал; одну минуту мы думали, что на самом деле лишились рассудка и что это ужасное, представлявшееся нашим глазам зрелище создано нашим расстроенным воображением. Сердце у меня замерло и перестало биться от неизъяснимого ужаса; я чувствовала, что холодею, и все мои члены коченеют и теряют способность двигаться. Наконец, когда страшные дикари с воем обступили нас, мы вдруг осознали весь ужас своего положения и стали кричать изо всех сил, призывая на помощь. В то же время мы, как безумные, спешили добраться до того места, где оставили на берегу все наше платье. Несколько чернокожих бросились в воду и перехватили нас, между тем как один из дикарей умышленно, на наших же глазах, схватил всю принадлежавшую нам одежду и бросился бежать с нею в горы.

Понятно, заслышав наш крик, наши матросы поспешили к нам на помощь, но когда они очутились саженях в семи от наших преследователей, последние пустили в них целую тучу копий с такой ловкостью, что наши защитники все до одного пали, пронзенные этим страшным в руках туземцев оружием.

Что затем произошло, представляется нам как бы во сне. Помним только, что несколько человек этих омерзительных чудовищ потащили меня в глубь острова; ими предводительствовал гигант, бывший, очевидно, вождем. Он-то впоследствии и потребовал нас себе в жены. Затем, я помню, нас поместили на громадный катамаран, причем руки и ноги у нас были связаны волосяными веревками. Таким образом мы, в сопровождении множества дикарей, переправились на материк, находившийся всего на расстоянии нескольких миль от этого острова.

Мы стали знаками просить, чтобы нам возвратили, по крайней мере, нашу одежду, но дикари на наших же глазах изодрали ее на длинные, узкие полосы и нанизали себе на руки и на ноги в виде украшений.

Лишь поздно вечером того же дня мы добрались до лагеря чернокожих и тут же были поручены присмотру и заботам женщин. Они держали нас в строгом заключении и, насколько я могу судить, обращались с нами самым возмутительным образом. Я, конечно, не могу сказать в точности, что именно означали их слова, но по тону голоса, их насмешливым и угрожающим лицам мы с сестрой догадывались, что они позорно оскорбляли нас; а нередко они даже били нас. Затем я догадалась, что они завидовали тому вниманию, каким нас удостаивал их громадный вождь.

Со временем нам удалось узнать, что тот остров, на котором мы были захвачены в плен дикарями, не был в сущности необитаем; что чернокожие давно видели нашу шлюпку и следили за ней, выжидая удобного момента для нападения, которое они и произвели с дьявольской хитростью.

В стане чернокожих мы провели убийственную ночь. Я положительно не в силах передать всего того, что мы перечувствовали и пережили в то время; не говоря уже о нравственных мучениях, мы ужасно страдали от холода, будучи оставлены совершенно нагими. Правда, нас никто не беспокоил и не мучил, но на наших глазах один ужас сменялся другим, так что мы, наконец, совершенно обезумели. Прежде всего, на следующее утро некоторые из дикарей отправились на тот остров, где были убиты наши бедные защитники, и привезли их мертвые тела в свой лагерь. Сначала мы были удивлены, зачем они дали себе этот напрасный труд, но затем, когда вдруг сообразили, что, может быть, готовится гигантский людоедский пир из наших мужественных защитников, нами овладел такой ужас, что мы лишились сознания.

Кулинарного приготовления мы не видали, но запах жженого мяса был невыносим для нас. Кроме того, мы видели, как мимо нас проходили женщины, неся отсеченные человеческие руки и ноги, вероятно, выпавшие на их долю от пышного банкета их мужей. Я думала, что обе мы сойдем с ума от того, что нам пришлось видеть в этот день. Наше положение было столь ужасно, столь чудовищно нестерпимо, что мы хотели покончить с жизнью посредством жгута, свитого из длинной сухой травы. Но выполнить наше намерение нам не удалось, потому что женщины подстерегли нас и с этого момента ни на минуту не оставляли без присмотра. Уход и удвоенное внимание при безусловно злобном, полном ненависти отношении этих жалких, но жестоких и бессердечных созданий, носивших здесь название женщин, заставляли нас предполагать, что их непрошеное внимание к нам объяснялось только тем, что в случае несчастья с нами им самим пришлось бы очень плохо.

Вслед за пиром мы видели, как на лужайке, неподалеку от нас, началась страшная схватка между четырьмя туземцами из числа тех, которые участвовали в избиении наших бедных матросов. Как мы догадались, эта схватка должна была решить, кому владеть нами. И вот это чудовище, с выпяченными скулами и впалыми, злыми глазами, остался победителем в бою. Однажды ночью, -- о, боже, дай нам силы, поддержи нас, -- и вспомнить-то об этом страшно, -- это чудовище явилось перед нами и знаками стало объяснять, что наша наружность очень нравится ему"... (Здесь рассказ мисс Роджерс должен быть прерван по весьма естественным причинам, но могу уверить своих уважаемых читателей, что ничего более возмутительного и ужасного никто не в силах себе вообразить.)

"Раз темной ночью нам удалось уползти из лагеря чернокожих, не возбудив ничьего подозрения и не разбудив никого из крепко спавших туземцев. Не долго думая, мы кинулись бежать прямо к морю с намерением утопиться и тем сразу покончить с этой жизнью, которая для нас была гораздо хуже смерти. Но, как видно, нас хватились, -- ив тот момент, когда мы уже достигли достаточной глубины, кучка озлобленных туземцев кинулась догонять нас и настигла прежде, чем мы, напуганные и ошеломленные, успели опомниться и сделать что-либо.

После этого случая нас стали держать взаперти и перевели в другое место. С тех пор мы ни разу не покидали этой ограды и навеса, под которым укрывались. Теперь всякая мысль о побеге стала уже совершенно невозможной и мы обратились к Богу. Большую часть времени мы посвящали молитве, прося у Господа смерти, которая, наконец, освободит нас от этой страшной агонии, так как жизнью наше существование даже назвать нельзя. Нас немало удивляло, что туземные женщины, также совершенно нагие, как и мы, так мало страдали от резкого холода, от которого так ужасно страдали мы; но впоследствии мы узнали, что они смазывали все свое тело особого рода клейким жиром, который образует у них на теле совершенно непроницаемую броню. В течение трех последующих месяцев наши чернокожие обладатели постоянно перекочевывали с места на место и все время таскали нас за собой, обращаясь с нами положительно как со скотом. Пища туземцев, состоявшая из кореньев, мяса кенгуру, улиток, змей, гусениц и скорпионов, была нам до того омерзительна, что нам пришло на ум совершенно отказаться от пищи в течение нескольких дней и таким образом достигнуть нашей цели, т.е. умереть с голода.

Вероятно, заподозрив наш замысел или же просто из злобы, чернокожие силой принудили нас проглотить несколько кусков очень странного вида мяса, угрожая нам пыткой. Быть может, вас удивит, что несмотря на то, что сама жизнь стала для нас нестерпимою мукой, мы все же в большинстве случаев повиновались нашим мучителям. Но иногда мы умышленно отказывались исполнять их требования и старались озлобить их, в надежде, что, выведенные из терпения, дикари пронзят нас своими страшными копьями или убьют палицами. Но, увы! -- даже и в этом надежды наши не оправдались.

Дни проходили за днями в мучительной тоске и безнадежном отчаянии; не только каждый час, но каждая минута были для нас нестерпимой пыткой. Однако мы с тайной радостью начали замечать, что становимся день ото дня слабее и силы наши иссякают, я полагаю, от истощения. Мы начинали временами впадать в забытье, бредили наяву, и даже делались все менее и менее чувствительными как к зною, так и к холоду; мы даже перестали ощущать голод, мучивший нас нестерпимо. Без сомнения, смерть вскоре освободила бы нас, если бы вы не явились как раз вовремя, чтобы спасти нас"...

Так вот она, эта печальная повесть, которую мне рассказали сестры Роджерс! И чем больше я думаю об этом, тем больше убеждаюсь, что не было еще такой женщины-англичанки, которая пережила бы и выстрадала все то, что пережили и выстрадали эти две девушки. Я сравнил их участь со своею и увидел, какая громадная разница между их судьбой и моею. Я был мужчина и с первых шагов в этой стране стал силой, ко мне все относились с величайшим уважением, оказывали мне всякий почет во всех туземных племенах, а эти несчастные девушки терпели и муки, и унижения, и оскорбления, были бессильны, и беспомощны, и лишены свободы. Бедняжки ужасно огорчились и приуныли, когда я сказал им, что не могу их прямо взять отсюда теперь же: если бы я попытался сделать это тайно, то тем самым нарушил бы священнейшие права гостеприимства и вооружил бы против себя не только все это племя, но и все другие соседние туземные племена. Кроме того, у меня в голове уже возник свой особый план, который я считал самым разумным; а так как уже одного моего присутствия в стане этого племени было достаточно, чтобы оградить несчастных девушек от всяких ужасов, то я упросил их потерпеть еще немного и довериться мне, как истинному другу. В ту же ночь я призвал Ямбу и отправил ее к одному дружественному нам, т.е. мне и родному жене племени чернокожих туземцев, стан которого, -- в горах короля Леопольда, -- был в расстоянии дней трех пути от того места, где я находился. Посланную свою я научил сказать, что великий белый вождь находится в опасности и нуждается в отряде смелых воинов, которых необходимо немедленно послать к нему на помощь.

Верная подруга с восторгом взялась исполнить эту просьбу и, действительно, вскоре вернулась в сопровождении отряда воинов, которые торжественно вступили в стан того племени, гостем которого я был.

При виде новоприбывших страшный вождь, бывший господином несчастных девушек, стал упрекать меня в нарушении дружбы. Но я, не обратив внимания на его слова, хладнокровно заявил, что, по моему мнению, он сам поступает незаконно, владея белыми женщинами, и что я намерен взять их у него; если же он не согласен по доброй воле отпустить их, то я предлагаю ему, согласно обычаю, вступить со мной в бой и решить путем единоборства, кому из нас двоих должно владеть ими.

Мгновенно приведенный в ярость моим заявлением, чернокожий вождь немедленно согласился на единоборство, к великой радости своих воинов, предвкушавших удовольствие быть зрителями интересного боя; видимо, он сильно надеялся на свою могучую силу. Но я, сознавая его превосходство в этом отношении, полагался зато на свою ловкость и большую практику во всевозможных гимнастических упражнениях, которыми занимался с детства. А наша схватка должна была состоять именно в борьбе, без употребления оружия. Решено было, что тот, кто из трех раз два раза перебросит через себя противника, будет считаться победителем и, стало быть, господином несчастных девушек. Можно себе представить теперь положение бедных Бланш и Гладис Роджерс в это время, а также и мое душевное состояние, когда я вышел на бой, ценой победы в котором мог купить свободу двух несчастных соплеменниц!

Между тем туземцы приступили к приготовлению к бою. Прежде всего они обвели своими дубинами пространство около 20 квадратных футов; за эту черту борцы и должны были перебрасывать друг друга.

С своей стороны, мы смазали тело жиром, а свои необычайно длинные волосы я туго закрутил, образовав из них подобие пышного шиньона на затылке; после этого оба мы немедленно вступили в борьбу.

Все воины, свои и чужие, уселись чинно полукругом на траве, обхватив обеими руками колени и положив на них подбородок. Не сводя глаз, с живейшим интересом следили они за всеми мельчайшими подробностями борьбы.

Я старался не терять ни минуты, так как чувствовал, что если начну раздумывать, то могу отступиться, и потому одним скачком прыгнул в арену, где мой противник уже ожидал меня, -- и надо сознаться, -- далеко не в спокойном состоянии. В один момент его огромные руки обхватили меня за талию и плечи; мне скоро стало ясно, что этот великан, рассчитывая на свою силу, думает принудить меня стать на колени и затем опрокинуть на спину. Но я, как бы поддаваясь ему, ловко вывернулся из-под рук и в следующий момент, пользуясь удобным случаем, подскочил к гиганту, проворно обхватил его за бедра, потянул на себя, взвалил его на спину, -- и менее чем в мгновение ока, прежде даже, чем сам я мог понять, что случилось, мой противник был уже переброшен через мою голову за черту арены. Присутствующие, все до одного ярые спортсмены в душе, громко захлопали себя по бедрам в знак удовольствия, а я мог быть уверен, что с этого момента завоевал их симпатии. Между тем мой противник, упавший на голову и чуть было не сломавший себе шеи, поднялся на ноги и поводил кругом злобным, недоумевающим взглядом, не понимая, как это могло случиться, что его, силача и гиганта, я мог перебросить без всякого видимого усилия или напряжения. Но когда мы сошлись с ним во второй раз, он стал уже гораздо осторожней, -- и мы боролись некоторое время молча, но упорно, не поддаваясь друг другу. Я сознавал, что дорога каждая секунда и, схватив своего противника, хотел опять перекинуть его за спину, но на этот раз он был настороже и счастливо увернулся от меня. Когда мы опять схватились с ним, он еще раз прибегнул к своему старому приему, т.е. постарался повалить меня на землю силой своей тяжести, но это не удалось ему. Я сознавал, что он несравненно сильнее меня и отлично понимал, что чем дольше будет продолжаться борьба, тем я все больше буду терять шансов на успех, а потому, неожиданно отбросив его в сторону, ловко подшиб его и с силой перебросил через себя в сторону. И теперь еще не забыть мне, как его громадное тело кубарем перекатилось за черту, при громком, одобрительном вое и криках восхищения, которыми приветствовали меня его единоплеменники, нужно сказать, далеко недолюбливавшие своего грозного вождя.

От страшного усилия, которое мне пришлось употребить при этом, упал и я, хотя в черте арены, но тотчас же поспешил вскочить на ноги, среди восторженных криков зрителей, приветствовавших меня как победителя.

Между тем мой соперник, очнувшись от падения, тоже поднялся и прежде чем я успел понять в чем дело, подскочив ко мне, со всего размаха нанес страшный удар в челюсть своим увесистым, сжатым кулаком. Так как это был превосходно сложенный, мускулистый детина, то сразу вышиб мне несколько зубов и залил рот кровью, разбив обе губы. Удар этот наполовину ошеломил меня; притом я положительно захлебывался кровью, но обращать внимание на такие пустяки было некогда... Взбешенный донельзя таким вероломством, я незаметно выхватил из ножен свой стилет и со страшной силой вонзил его короткий острый клинок прямо в самое сердце. В ту же минуту мой враг замертво упал к моим ногам с глухим, предсмертным хрипом. Вынимая из раны свое оружие, я держал его таким образом, чтобы его совершенно нельзя было заметить у меня в руке. Благодаря этому обстоятельству, а также тому, что роковая рана вызвала внутреннее кровоизлияние и почти не оставила на теле убитого крови, все присутствовавшие решили, что я убил противника каким-то сверхъестественным способом.

Когда убитый мною великан свалился к моим ногам, я поставил ногу на его тело и, сложив на груди руки, обвел торжествующим взглядом присутствующих: согласно местному обычаю, ближайшие родственники убитого имели полное право бросить мне вызов, чтобы иметь возможность отомстить за кровь своего близкого, но на этот раз никто не сделал этого, вероятно, потому, что все были возмущены недостойным поступком моего врага, как можно было заключить по тем угрожающим крикам, какими было встречено его вероломное нападение на меня. Но я все-таки, по обычаю, стал вызывать желающих вступиться за покойного. Однако никто не отозвался. Напротив, меня со всех сторон осыпали приветствиями и даже предлагали почетное звание вождя. Но я поспешил отклонить столь лестное предложение, заявив, что спешу к друзьям в горах Короля Леопольда, хотя в сущности имел намерение вернуться прямым путем домой, к родственному мне племени на Кэмбриджском заливе. Само собою, обе девушки должны были сопровождать меня, против чего никто и не думал возражать.

Но, отказываясь от настойчивых предложений ново-приобретенных друзей погостить у них, я не мог отказаться, не оскорбляя их, от присутствия на празднествах, которыми должны были сопровождаться погребение старого вождя и выбор нового. Против обычая, тело убитого не было съедено, вероятно, потому, что покойный выказал себя трусом, -- его решили похоронить; но пред похоронами его сначала поджарили в сидячем положении на огромном костре, а затем, когда оно уже достаточно обуглилось, завернули в древесную кору и положили на помост, устроенный в раздвоенном, наподобие вилы, дереве, которое находилось за околицей стана.

Исполнив этот обряд, дикари принялись за свой неизменный "корроборей", тянувшийся, на этот раз, с перерывами, в продолжение целых двух недель. Насилу я вырвался от них.

Наконец все было готово, и мы вчетвером, -- я, моя верная Ямба и две обезумевшие от радости девушки, -- тронулись в путь в сопровождении эскорта воинов.

Но едва мы выбрались в пустыню, лежавшую за кочевьем дикарей, как девушки стали жаловаться на боль в ногах: бедняжки едва ступали босыми ногами по раскаленной почве. Желая помочь горю, я с помощью все той же Ямбы сплел из травы носилки и дал было нести девушек своим провожатым. Но воины, не привыкшие носить никаких тяжестей, кроме оружия, оказались решительно неспособными для этой работы. Волей-неволей нам пришлось с Ямбой возложить этот труд на себя и по очереди тащить то одну, то другую барышню.

К довершению бедствия, сопровождавшие нас воины скоро вернулись обратно, -- и мы с Ямбой остались одни вместе со слабыми, непривыкшими к путешествию по австралийским пустыням, девушками. К счастью, нам не было надобности спешить; мы могли двигаться вперед не торопясь, делая коротенькие переходы, с частыми, продолжительными остановками, во время которых сооружали травяные шалаши для защиты наших изнеженных барышень от ночного холода и страхов. Зато в пище мы не встречали недостатка, находя ее везде в изобилии, а попадавшиеся нам по пути туземные племена относились к нам очень радушно.

Наконец, мы достигли большой реки, которая протекала в направлении северо-северо-восток к Кэмбриджскому заливу и, если не ошибаюсь, обозначена на карте Австралии под названием Орд-Ривер. Придя к этой реке, мы построили большую туземную лодку (катамаран), благодаря которой могли продолжать свое путешествие с большим удобством, проводя все ночи на берегу.

Оставив за собой горный хребет Короля Леопольда, мы поплыли среди цветущей равнины, поросшей высокими, благоухающими травами и хотя не густым, но прекрасным лесом. Встречавшиеся нам по дороге дикие гранитные скалы изобиловали наносным оловом и другими горными породами.

Перемена способа передвижения благотворно отразилась и на барышнях: они стали уже поправляться, к ним понемногу возвращались силы, а вместе и веселое расположение духа. Досаждали им только одежды, которые, ссохнувшись от жары, причиняли большое неудобство. Но мы помогли этому горю, приготовив им новое одеяние из шкур убитых по дороге двуутробок.

Гораздо труднее было мне справиться с другим делом. Нужно заметить, что и сам я не знаю, но только эти девушки почему-то вообразили, что мое жилище -- нечто более близкое к цивилизации, чем жилище дикарей, и что наше селение похоже на село или деревню с рядом маленьких домиков или хижин, обставленных не только необходимой мебелью, но имеющих даже камины, пианино и тому подобные принадлежности обихода цивилизованных людей. И так велика была их радость, их радужные мечты, их стремление поскорее увидеть все это, что у меня не хватило духа разуверять их. До поры до времени я не хотел нарушать их иллюзий, в награду за что имел удовольствие замечать, как они с каждым днем становились все более и более похожи на то, чем были на самом деле. Когда я увидел их в первый раз, при свете яркого костра, под жалким навесом, они показались мне почти старухами: так были тощи, изнурены, запуганы и почти одичавши; а теперь же, на нашем большом катамаране, незаметно скользившем вниз по течению прекрасной широкой реки Орд, они начинали выглядеть моложе и казались даже весьма красивыми, несмотря на свой далеко неприглядный наряд. Выражение безграничного ужаса, не покидавшее их раньше ни на минуту, теперь совершенно исчезло; они смеялись и болтали, щебеча точно птички, только что выпущенные на волю. Очевидно, они чувствовали себя вполне спокойными и свободными. Бруно моего они полюбили с самого начала; он с своей стороны также быстро привязался к ним, доказывая весьма наглядно свою любовь заботами об их материальном благополучии: он отправлялся самостоятельно на охоту и приносил к их ногам трофеи своих побед, в большинстве случаев, молодых уточек. Иногда же он прямо, по собственному желанию, проделывал перед ними весь свой репертуар фокусов. А когда девушки возвращались к нашей кочевке после небольшой прогулки по лесу с ногами, окровавленными и исколотыми колючками, и со вздохом садились к костру, где мы с Ямбой ожидали их, занятые стряпней, Бруно подбегал к ним и принимался лизать их раны и царапины, всячески выражая при этом свое сочувствие и любовь...

Между тем наше плавание по реке продолжалось. Во время его мы занимались, порою для выгоды, порою просто для развлечения, ловлей рыбы, буквально кишевшей в самой реке и ее притоках, особенно красноперок...

В продолжение нашего плавания вниз по реке нам иногда приходилось стоять на месте по нескольку суток; случалось это вследствие того, что река иногда вдруг как будто изменяла течение и неслась прямо на нас, преграждая нам путь.

Но, не имея надобности спешить, мы выжидали некоторое время и продолжали путь при благоприятных для нас условиях. Иногда, желая развлечь своих прелестных спутниц, я пел для них свои родные песенки. А порою, видя, как они задумываются над чем-то, вероятно, предаваясь тягостным воспоминаниям о пережитых ими ужасах, принимался рассказывать им свою собственную повесть. Мой рассказ до того трогал их, что они плакали навзрыд. А иногда они в свою очередь пели мне свои излюбленные гимны и молитвы...

Так незаметно мы добрались и до селения дружественного племени у берегов Кэмбриджского залива. Мои чернокожие друзья встретили нас так сердечно, что их теплый прием отчасти примирил молодых девушек с тем горьким разочарованием, какое они испытали, видя и здесь полнейшее отсутствие всяких признаков цивилизации.

Мой народ, как я называл родное племя своей доброй Ямбы, был до крайности обрадован, видя, что я возвращаюсь к ним в сопровождении двух белых женщин. По их понятиям это, конечно, были мои жены. "Теперь, -- говорили они между собою, -- великий белый вождь не покинет нас и навсегда останется жить с нами!" Так как в это время не было ни с кем из соседей войны, то все племя принялось устраивать роскошное празднество по случаю моего возвращения. К моим белым спутницам они также отнеслись ласково, хотя, как женщин, и не удостоили, конечно, особенными знаками внимания.

Тотчас по прибытии я узнал, что моя хижинка, или, вернее, шалаш сгорел во время моего отсутствия; впрочем, пожары здесь далеко не редкое явление и вообще не возбуждают ни страха, ни особого огорчения. Вследствие этого молодым девушкам пришлось временно поместиться под травяным навесом в ожидании, когда для них будет построена большая, просторная, бревенчатая хижина. Ввиду того, что бревна, в качестве строительного материала, в этих местах нечто невиданное и совершенно излишнее, требуется небольшое пояснение, почему я затеял сделать для себя такое небывалое отступление от общего правила. Дело в том, что молодые девушки никак не могли преодолеть своего страха пред туземцами: даже моих чернокожих друзей они боялись до того, что постоянно трепетали по ночам, опасаясь ночных нападений. Чтобы их новое жилище было вполне безопасным в этом отношении, я и решил построить надежный домик. Кроме бревен, на мою постройку пошло еще громадное количество древесной коры, а крыша была крыта длинными сухими травами, заменявшими солому. Когда жилище наше было готово, оно заключало в себе три светлых и просторных комнаты; одна из них предназначалась девушкам, в качестве спальной, другая -- мне с Ямбой, а третья должна была быть общей, "жилой комнатой", хотя, собственно говоря, мы чаще жили на открытом воздухе. Кроме того, я устроил еще при доме веранду перед входом, где мы часто просиживали целые вечера, пели и болтали, вспоминая далеких отсутствующих друзей или же рассуждая о нашем настоящем и будущем.

Чтобы быть правдивым, я не утаю, что в тот день, когда девушки вошли в мой новый дом, лица их заметно вытянулись и на них выразилось горькое разочарование; да и мы все трое проплакали большую часть первой ночи на нашем новоселье. Впоследствии, как они мне говорили, они очень сожалели о том, что дали волю своим чувствам и тем самым огорчили меня. Впрочем, обе девушки весьма скоро примирились со своим положением и решили, по крайней мере, устроиться в своем новом жилище как можно лучше, пока какой-нибудь благоприятный случай не даст всем нам возможности вернуться в общество цивилизованных людей.

Однако и в этом, безусловно, надежном и безопасном жилище всякого рода страхи не покидали девушек; они ужасно боялись оставаться одни. Когда-то им привелось слышать, что туземцы крадут себе жен, и они боялись, чтобы не случилось чего-нибудь такого и с ними. Часто, проснувшись ночью, они принимались кричать душераздирающим голосом или же плакали навзрыд.

Желая сделать все зависящее от меня, чтобы скрасить жизнь своих прелестных приятельниц, я не поленился однажды съездить на один из небольших островков, где по пути с песчаной мели на материк запрятал небольшое количество пшеницы под кучей кокосовой коры. Я отыскал эту пшеницу, привез ее к себе домой, на берега Королевского залива, где и посеял для молодых барышень. Они до того обрадовались этому хлебному растению, что съедали его еще зеленым на корню, запивая особого рода растительным молоком, добываемым из одной пальмы.

Свыкшись, наконец, со своим новым положением, они стали живо интересоваться своим домашним обиходом и по целым часам наблюдали за мной, когда я, из желания порадовать их, принимался мастерить простые грубые стулья, столы и другие необходимые предметы комнатной обстановки.

Между тем Ямба исполняла роль кухарки и прислуги, готовя, прибирая и убирая все в доме, ухаживая за барышнями и поспевая одна повсюду. Но вскоре я стал замечать, что вся эта работа становится непосильной для нее. Не следует забывать, что ведь ей приходилось не только стряпать, но еще самой добывать необходимые к столу коренья. А это труд немалый и нелегкий. Барышни, которых мои чернокожие, конечно, считали моими женами (и это было самой надежной охраной для них), не имели понятия о добывании кореньев, а потому не пробовали даже сопровождать Ямбу в ее ежедневных походах за кореньями. И вот я очутился в довольно затруднительном положении: если бы я вздумал пригласить других чернокожих женщин в помощь Ямбе, то и их немедленно признали бы за моих жен; однако в конце концов я должен был убедиться, что мне не остается ничего более, как приобрести еще пятерых помощниц, которые, понятно, очень облегчили труд моей жены.

Устроившись таким образом, нам оставалось только заботиться о том, чтобы никому из нас не было скучно. Мы беседовали по целым часам и, как легко себе представить, главной и излюбленной темой всех наших разговоров являлась возможность добраться сухим путем до какого-нибудь из цивилизованных центров. С этой целью мы предпринимали с барышнями небольшие прогулки, чтобы испытать их силы и выносливость. Однажды в разговоре я высказал, что нам следует добраться до Порт-Эссингтона, или же отправиться отыскивать сухим путем Порт-Дарвин. Но молодые девушки решительно восстали против такого предложения, чистосердечно сознавшись, что они не в состоянии преодолеть своего страха перед туземцами.

О, если бы я только знал тогда, что местечко Коссак, на берегу северо-западной Австралии, есть место стоянок судов, занимающихся добычей жемчуга, если бы знал, что вожделенная цивилизация недалеко от нас!

Однако я отвлекся от своего намерения рассказать о нашем времяпрепровождении: итак, кроме серьезных разговоров и бесед на тему о нашем возвращении в цивилизованную среду, мы занимались еще декламацией отрывков из разных когда-то прочитанных нами книг. Барышни, владевшие хорошей памятью, угощали меня произведениями английской литературы, а я их -- французской.

Кроме того, мы придумали еще другого рода развлечение: я изготовил скрипки из одного австралийского дерева, а струны смычка мы ухитрились сделать из моих волос, -- и стали заниматься музыкой.

Помимо развлечений, мы занимались и хозяйственными делами, т.е. главным образом заботились об убранстве нашего жилища, так как обо всем остальном заботилась Ямба. Так, например, мы оклеили нашу хижинку внутри древесной корой папайя, что производило впечатление красно-бурого цвета драпировки. Кроме того, по нашей просьбе чернокожие женщины сплели нам из дикого льна прехорошенькие циновки или матики, которыми мы устлали полы, а мои барышни ежедневно убирали свою комнату разными великолепными цветами, преимущественно лилиями. Другим занятием барышень являлось изготовление всякого рода одеяний из шкур двуутробок; они даже ухитрились сшить особого рода костюм и для меня, но я не мог носить его, так как он сильно раздражал мое тело и был положительно мучителен.

Мои чернокожие скоро совершенно освоились с девушками и даже полюбили их; так, например, они охотно отправлялись за несколько миль, чтобы принести им плодов, которые те любили -- свежих смокв и особый вид орехов, величиной с обыкновенный орех, которые содержат в себе, в свежем виде, превосходнейшего вкуса вещество, напоминающее малиновое варенье. Исключая это, мы еще лакомились особым видом яблок, растущих на ползучем растении в песке; в сыром виде мы съедали только внешнюю оболочку этих плодов; содержащиеся же в них крупные ядра или зерна варили, что также было довольно вкусно.

Заговорив о наших чернокожих друзьях, нужно прибавить, что они все время перекочевывали с места на место, а так как мы не желали покидать своей хижинки, то часто оставались одни на целые недели, исключая тех случаев, когда нас навещали другие дружественные племена туземцев. Мы занимали и развлекали их (все в видах моей прежней политики) пением, играми, декламацией и акробатическими штуками. По этой части особенно отличался Бруно, принимавший в них самое деятельное участие. Ничто не приводило наших чернокожих дикарей в такой восторг, как кувыркание Бруно через голову. Но впечатление, производимое этими фокусами и проделками Бруно, совершенно терялось и сглаживалось перед безграничным изумлением, какое вызывал в туземцах его лай. Надо знать, что тамошние собаки совершенно лишены этой способности; они только уныло и жалобно воют, вроде того, как это делают гиены. Его лай не раз даже решал участь сражений, так как он всегда участвовал во всех войнах нашего племени в самом прямом смысле этого слова. Все эти его таланты, в связи с необычной охотничьей способностью, побуждали чернокожих туземцев обращаться ко мне с убедительнейшей просьбой, чтобы я окончательно завещал им моего Бруно в их вечное владение. Отказ в этом был весьма затруднителен, но я раз и навсегда ловко отделался от такого рода просьб, уверив своих чернокожих друзей, веривших в переселение душ, что Бруно -- мой брат, так как в него вошла душа и жизнь моего родного брата. Самый лай его, как я уверял их, есть разговор, совершенно понятный для меня. А когда и это уверение не действовало на некоторые племена, то я по секрету сообщал им, что моя собака -- ближайший родственник солнца, и что если я уступлю ее им, то разгневанный Бруно навлечет на своих новых хозяев и владельцев всякого рода бедствия и невзгоды...

При всем том, мне приходилось постоянно держать Бруно около себя, когда мы с ним предпринимали прогулки в глубь страны, за черту наших владений. Дело в том, что мы часто встречали туземцев, первым поползновением которых, вследствие незнания его великих достоинств, являлось желание заколоть его копьями. Туземные собаки относились к нему более дружелюбно и, вероятно, будущие путешественники и исследователи неведомой Австралии встретят немало помесей от моего Бруно и туземных собак.

Таковы были наши развлечения и увеселения; обычное же ежедневное времяпрепровождение наше было такого рода: встав поутру, мы раньше всего отправлялись на взморье, находившееся не более как в полумиле от нашего домика, где купались. Обе девушки вскоре стали превосходно плавать, ежедневно совершенствуясь в этом искусстве под моим руководством. Затем я отправлялся, чаще всего с ними же, ловить рыбу сетями и бить острогой, что здесь чуть ли не самый употребительный способ. На завтрак у нас всегда бывала какая-нибудь свежая рыба, в том числе и подобие устриц, различные слизни и другие мягкотелые. Кроме того, женщины наши отправлялись иногда за несколько миль, чтобы добыть нам дикого меда, чрезвычайно вкусного и душистого, а Ямба угощала нас очень аппетитным блюдом собственного ее изготовления из цвета и стеблей белых лилий. Единственный напиток, употребляемый нами за столом, была чистая ключевая вода. На десерт у нас всегда имелись свежие винные ягоды, которые приобретались в огромном количестве от лесных туземцев в обмен за раковины и другие украшения. На обед или ужин мы зачастую распаривали дикий рис, который, как я уже говорил, встречается здесь почти повсюду, но не достигает более двух футов высоты. Рис этот мы готовили в особого рода печах. Кроме риса, я случайно открыл другой туземный хлебный злак, весьма похожий на ячмень, который молол ручной мельницей или, вернее, ручными жерновами и затем, замесив, делал из него пироги или лепешки. Барышни мои никогда не пробовали браться за стряпню, потому что здесь не было никаких из тех приспособлений, к которым они привыкли. Да и вообще мы никогда не имели никакой вареной пищи, а все или сырое, или жареное и печеное.

В общем, мы были довольно счастливы, т.е. счастливы настолько, насколько это возможно для цивилизованного человека, очутившегося в подобных условиях, среди которых тогда находились мы. Как я уже говорил, мы были, в общем, довольно счастливы, но иногда на нас нападало такое отчаяние, что даже и теперь, при одном воспоминании о тех часах, у меня невольно сжимается сердце. Любопытно, что эти припадки горького отчаяния нападали на нас почти аккуратно раз в неделю. Тогда я сейчас же затевал какие-нибудь состязания, вроде соревнования в плавании или быстроте бега по взморью, качании или других гимнастических упражнениях на горизонтальных шестах; затем прибегал и к таким средствам, как разыгрывание небольших сценок из шекспировских комедий и трагедий, или пел с барышнями их любимые вещицы.

Особенно ужасны были эти приступы отчаяния, когда мы, бывало, долго просидим на берегу моря, тщетно высматривая какое-нибудь проходящее судно, или же увидим вдали желанный парус, и, не имея возможности привлечь на себя внимание экипажа, поневоле убеждаемся в безвыходности своего положения. Кроме того, бедные молодые девушки ужасно мучились иногда каким-то нервным предчувствием, что я покину их на более или менее продолжительный срок, а это предчувствие было для них тем более мучительно, что они никогда не доверяли вполне даже и моим родственным чернокожим...

В более светлые часы нашей жизни мы иногда принимались мечтать о будущем; особенно любили они останавливаться на мысли о том, какую сенсацию произведет во всей Англии удивительная повесть о наших, т.е. их и моих, приключениях. Они были уверены, что их повесть -- единственная в своем роде в летописях цивилизованного мира, и их радовала мысль, что, вернувшись в Европу, они будут иметь случай вывозить меня напоказ. Бедняжки и не подозревали, насколько приятна эта роль мне самому!!

Но большею частью эти розовые мечты сменялись горьким разочарованием. Тогда мы печальные возвращались домой.

Чтобы развлечься от гнетущей тоски, нападавшей тогда, они принимались учить меня английскому языку, который я раньше знал довольно слабо. Теперь же я быстро делал успехи, необычайно радовавшие моих учительниц. Они наперебой поправляли мое произношение и заставляли меня ежедневно читать вслух единственную книгу, имевшуюся в нашем распоряжении, т.е. англо-французскую библию, о которой я упоминал раньше. Благодаря этой книге, обе девушки заинтересовались воспоминаниями моей повседневной жизни или, иначе говоря, моим дневником, который я писал кровью на полях этой книги. Нужно заметить, я всегда имел в изобилии перья диких гусей, в которых у нас не было недостатка, но попытка моя приготовить чернила не удалась, -- и приходилось писать кровью.

Далее, мы часто занимались пением и устраивали импровизированные концерты, доставлявшие нам порою большое удовольствие. Иногда каждый из нас пел, что вздумается, а другой раз мы пели вместе, весело сливая наши голоса в один. Помню, однажды я машинально запел: "А потте Неирейх зерих", но тотчас же, почувствовав, как несообразны с нашим настоящим положением слова этого романса, хотел было допеть первый куплет и затем перейти на что-либо другое, как вдруг, к величайшему моему удивлению, девушки присоединились ко мне, запев " God save the Queen" ("Боже, спаси королеву!" -- английский национальный гимн), который, как оказывается, имеет совершенно тот же напев. Когда голоса девушек слились в стройные, полурыдающие звуки родного гимна, крупные слезы покатились по их грустным и милым личикам; и даже я не мог удержаться, чтобы не вторить им, от всей души потрясенный этой поистине трогательной сценой.

Да, говоря по правде, то были для всех нас хорошие, счастливые дни; особенно в сравнении с тем, что нам пришлось пережить до того. К этому времени у нас уже был целый оркестр: и флейты, и скрипки, о которых я упоминал раньше и для которых выделывал струны из кишок диких кошек, крошечных зверьков величиной не больше крупной крысы, которых я ловил в западни. Мясо их шло нам в пищу, так как представляло собой превкусное блюдо: мясо этих кошек почти единственное в этих местах Австралии, которое не имеет неизбежного вкуса листьев эвкалипта, которым отзывалось всякое другое мясо. Конечно, мои барышни никогда не знали, что они ели кошек, не говоря уже о крысах, которыми я также нередко потчевал их: я называл как тех, так и других белками, -- и они охотно верили мне.

Я позабыл еще сказать, что одним из любимейших занятий моих барышень было расчесывать и убирать мои волосы, которые к этому времени были гораздо длиннее, чем у них. Они с особым удовольствием прочесывали их самодельными гребнями, изготовленными мною из игл дикобраза.

Наше видимое довольство несказанно радовало Ямбу: она теперь была вполне убеждена, что я окончательно поселился с ее народом и уже не мечтаю о возвращении в среду таких же белых людей, как я сам. Между тем мои чернокожие, при всем своем благоговении ко мне и расположении, питаемом ко всем нам, не могли положительно выносить нашей музыки и пения. Им нравились резкие звуки двух деревянных дощечек, которые с силой ударялись одна о другую, или же дикий вой и громкие песни, какими они услаждали себя на празднествах; наше же пение они сравнивали с воем австралийских волков (динго). Правда, это было не совсем лестно для нас, но что же делать?!

Огорчая периодически своих чернокожих друзей нашим невыносимым для них пением или музыкой, я вознаграждал их тем, что отправлялся с ними в охотничьи экспедиции и всегда принимал живейшее участие в их торжествах и празднествах, оставляя на это время своих барышень под охраной Ямбы и других женщин, так как они боялись оставаться одни. Как я уже упоминал, мне часто приходилось охотиться на диких кошек, которых ловили в особые ловушки, вроде верш. Раз я сам проткнул своим копьем одно такое дикое животное, как не хотелось мне взять его живым, на утешение барышням: но дикую представительницу нашей "киски" нечего было и думать приручить... Теперь мне хочется сказать, как мы проводили воскресные дни. Конечно, как они, так и я, давно уже потеряли счет дней. Но мы решили выделять из каждых семи дней один и посвящать его по преимуществу молитве и религиозным беседам, назвав этот день воскресеньем. В этот день поутру мы устраивали в нашей просторной жилой комнате вроде богослужения, к которому допускался, кроме двух барышень, Ямбы и меня, только наш домашний женский персонал, потому что я тщательно старался избегать обращения туземцев в христианство.

Обе девушки были очень религиозны, в лучшем смысле этого слова: они знали на память почти весь Ветхий и Новый Завет, и в воскресные дни читали наизусть по целой главе, после чего начиналась беседа на тему прочитанного и, признаюсь, они научили меня многому, чего я раньше не знал.

Бланш, старшая из барышень, с особым, трогательным чувством читала вслух самые лучшие места из Священного Писания, и я сейчас помню ее кроткое, бледное личико и тихий, мелодичный голос. Кроме Священного Писания, обе девушки знали на память все Богослужение по обряду англиканской церкви, и множество церковных песен, псалмов и молитв, которые они поочередно пели и читали, уходя всей душой и всеми помыслами в свою молитву. Я пел все эти гимны и молитвы вместе с ними и вскоре сам запомнил их все.

Иногда, охваченные религиозной ревностью, девушки хотели было идти проповедовать дикарям Евангелие, но я всегда отговаривал их, так как не видел толку в проповеди и боялся навлечь если не вражду, то недоброжелательство со стороны большинства чернокожих.

Так мы проводили воскресенье; в будни же мы часто забавлялись различными играми, преимущественно в мяч. Последний я изготовил из двуутробковой кожи, набив его мягкой, легкой корой папии и обшив кишечным пузырем. Барышни научили меня играть в крокет, а я, в свою очередь, попробовал было привлечь к этой игре чернокожих, но попытка моя не увенчалась успехом. Мы изготовили необходимые для крокета шары и молотки из твердой акации, которую я вырубил своим топором. Туземцы скоро научились отлично отбивать мяч, но зато никак не могли примириться с необходимостью бегать за шаром. "Так бегать за шаром, -- говорили они, -- дело, пригодное лишь детям и женщинам, но унизительное для достоинства мужчины". Ямба и я продолжали еще некоторое время играть, но вскоре и нам эта задача пришлась не по силам, благодаря огромным расстояниям, которые нам приходилось идти за шаром. Мы забросили эту национальную английскую игру и заменили ее игрой в мяч, а именно в ножной мяч, оказавшуюся несравненно более успешной. Но и тут мои чернокожие партнеры остались недовольны, так как эта игра, по их мнению, требовала слишком много сил и движения, которые могли быть употреблены с гораздо большей пользой для добычи пищи. Заставить их смотреть на игру с другой, европейской точки зрения, конечно, я не мог.

В то же время мои барышни научили меня танцевать разные танцы, которые очень быстро были усвоены мною; вскоре я так усовершенствовался в них, что приводил в восторг не только туземцев, но и моих юных учительниц.

Иногда мне приходила фантазия пройтись вальсом с младшей из двух сестер, между тем как старшая насвистывала или напевала нам один из старинных знакомых вальсов. И каждый раз, когда я танцевал, туземцы собирались большим кружком вокруг меня, а те, что находились в первом ряду, впереди остальных, с особым удовольствием принимались выбивать темп, ударяя в барабаны, которые я сделал и подарил нм.

Барабаны эти я делал из поперечного сечения ствола дерева, сердцевина которого была выедена муравьями. Эти удивительные крошечные насекомые ухитряются дочиста выесть всю сердцевину, оставляя только одну внешнюю кору, которая под влиянием австралийского климата быстро высыхает и делается необычайно легкой. Остатки источенной сердцевины я удалял своим ножом и подчищал кое-какие шероховатости, после чего оба сечения затягивал тончайшей кожей животного (валлаби), которую натягивал с помощью жил, добытых из хвоста двуутробки.

В такого рода занятиях проходило у нас время, но не было дня, когда мы не глядели целыми часами на безбрежную даль океана, призывая всеми силами души какое-нибудь судно. И вот однажды какое-то судно направилось прямо в наш залив с северной стороны, но вдруг, без всякой видимой причины, повернуло на другой галс и ушло обратно. То был одномачтовый корабль, окрашенный серо-белой краской, вместимостью около 50 тонн. Он шел под британским флагом, -- это мы видели ясно. В тот момент, когда мы увидали это судно, мне кажется, мы на самом деле не только потеряли головы, но положительно лишились рассудка: мы громко кричали от радости и, как сумасшедшие, бегали взад и вперед по берегу, махая огромными ветками над головой, с громким воем и криком, точно все мы помешались. Мало того, я даже развевал по ветру свои длинные волосы. К несчастью, ветер был противный; затем нам помогала в наших безумных демонстрациях целая толпа туземцев с громадными ветвями в руках, -- и я считаю весьма вероятным, что даже если нас и заметили с судна, то приняли наши призывные сигналы за враждебные демонстрации дикарей, что вполне понятно, принимая во внимание небольшие размеры судна, на котором, стало быть, был маленький экипаж, и громадную толпу туземцев, сопровождавших нас. Естественно, что корабль боялся нападения...

Когда уже судно почти скрылось из вида, я вдруг сообразил, что сделал ужасную ошибку, позволив чернокожим участвовать с нами в призыве судна. Не будь их, а будь только мы одни, т.е. две девушки и я, на берегу, я уверен, что офицеры судна разглядели бы нас в свои подзорные трубы и признали бы за белых людей. А в толпе туземцев они весьма легко могли и не заметить нас...

Как бы то ни было, когда судно повернуло назад и плавно стало уходить из вида, страшная сцена отчаяния разыгралась на моих глазах. Девушки бросились лицом на землю и громко, порывисто рыдали, проклиная свою судьбу, в припадке безумного отчаяния. Я положительно не в силах передать, каким смертельным, горьким испытанием был для нас этот переход от безумной радости и возбуждения при виде судна, идущего прямо в наш залив, к неизъяснимому отчаянию, когда оно на наших глазах стало уходить.

Мы долго не могли очнуться от этого поразительного для нас удара. Время стало тянуться мучительно медленно; недели казались нам месяцами, а мы, по-видимому, все еще ни на шаг не приблизились к желанной цели, и цивилизованные страны были все так же далеки от нас, как и прежде.

Тем не менее, мы по-прежнему предпринимали небольшие прогулки, чтобы испытать, могут ли девушки решиться на попытку добраться сухим путем до Порт-Дарвина. Но к несчастью, я имел неосторожность описать им, притом в самых живых красках, все те страшные муки, какие мне пришлось вытерпеть от жажды и томления на пути к мысу Йорк, -- и теперь они ужасно боялись покинуть свое насиженное местечко, свой надежный кров и променять его на нечто неизвестное, страшившее их.

Порою на девушек находили такие приступы горького отчаяния, что они запирались в своей комнатке и целые сутки не выходили, не принимая никакой пищи. Но в другое время они оставались довольны той пищей, которой мы с Ямбой кормили их; единственное, чего им недоставало, так это молока, -- неслыханная в здешних местах роскошь. Впрочем, мы имели нечто, отчасти заменяющее его; то был густой и маслянистый, горьковатый сок, добываемый нами из известного рода пальм. Это "молоко", когда мы успели к нему привыкнуть, казалось нам превосходным, с приправой зеленого хлебного зерна: наша крошечная хлебная плантация была тщательно огорожена от нападения двуутробок и других грызунов; вообще мы всячески оберегали ее и ухаживали за ней.

Чтобы угодить своим барышням, я ухитрился сделать для них вилки и тарелки из нежного пальмового дерева; кроме того, я соорудил для них настоящую высокую кровать с постелью из душистых листьев эвкалипта и мягких шелковистых трав. Для холодных ночей было изготовлено одеяло из пушистых шкурок, с покрывалом, сплетенным из дикого льна.

Барышни мои плохо мирились со здешним палящим солнцем и придумали сделать себе шляпы для защиты от солнца и загара из листьев пальм; наряды их были все те же, из шкур птиц и двуутробок, которые Ямба искусно сшивала. На холодные зимние месяцы июль и август мы переселялись подальше в глубь страны, в местность более защищенную от ветров, немного подалее к северу, где значительная горная гряда отделяла нас от моря; наиболее выдающийся из этой гряды конусообразный пик весьма живо напоминал по своим очертаниям сахарную голову.

В течение всего этого времени мне часто случалось участвовать с воинами нашего племени в различных походах, сражениях и схватках, но я ни разу не прибегал к содействию ходулей, главным образом потому, что нам ни разу не приходилось иметь дело со столь грозным и могущественным неприятелем, как в тот памятный раз.

Народ мой, как я привык называть, вслед за Ямбой ее родное племя, часто становился победителем, но раза два и мы были побиты. Однако мои чернокожие друзья довольно добродушно сносили свое поражение, никогда не падали духом и не проявляли ни малейшего гнева или неудовольствия по моему адресу; напротив, продолжали относиться ко мне, несмотря на свою неудачу, все с тем же почтением и уважением, как и раньше. Мы по-прежнему оставались с ними в самых дружеских отношениях. Я даже постепенно пытался отучить их от людоедства.

Мне хорошо было известно, что мои чернокожие друзья употребляли в пищу человеческое мясо вовсе не потому, что оно казалось им особенно вкусным, а потому, что они надеялись таким путем переселить в себя доблести убитого воина. Зная это, я с дипломатической хитростью стал доказывать им, что, во-первых, все страшные болезни и недуги, которыми страдал покойный, несомненно перейдут к ним, в чем их удостоверила подоспевшая как раз к этому времени страшная эпидемия, унесшая немало жертв из числа участников людоедского пира, -- затем, я уверил их, что изготовив из волос покойного доблестного воина ручные и ножные запястья и другие украшения, они в несравненно большей степени могут приобрести храбрость, силу, мужество и другие доблести и добродетели павшего воина.

Кроме того, я убедительно и настоятельно советовал им и просил их никогда умышленно не нападать на белых, бледнолицых людей, но встречать их дружелюбно и радушно. И теперь нередко думаю о том, замечают ли господа исследователи, идущие по моим следам, отсутствие людоедства и дружественное отношение туземцев к белым людям.

Так прошло для нас целых два полутяжелых, полугрустных и вместе полусчастливых и веселых года. За это время нам случилось видеть несколько раз различные суда, проходившие в открытом море. Мы с Ямбой не раз пытались, умудренные предыдущими примерами, вскочить в челн и гнать его изо всей силы несколько миль по направлению к замеченному нами с берега парусу, оставляя на берегу с тревогой следивших за нами девушек. Но каждый раз наши усилия оказывались тщетными, и мы возвращались назад.

Я подхожу теперь к тому событию, которое смело могу назвать самым ужасным и потрясающим в моей жизни, -- событию, о котором я и теперь не в силах говорить без боли. Воспоминание об этом трагическом дне до сих пор вызывает у меня горькие слезы, а щемящий душу упрек невольно подымается в груди, -- и я знаю, что этот упрек не умрет во мне, пока я живу. Прошу только об одном, не спрашивайте меня, выслушав мой рассказ и обсуждая мои поступки, почему я не сделал так или иначе то или другое: в минуты подобных кризисов мы как бы утрачиваем способность думать, понимать и обсуждать, а действуем как-то механически. Так, в один прекрасный, ясный и светлый день мы вдруг увидели судно, медленно проходившее залив в нескольких милях от берега. О, лучше бы мы никогда не видали его!

Мы и на этот раз, как всегда, при виде судна, пришли в неописанное волнение; девушки принялись бегать взад и вперед, метаться из стороны в сторону, как безумные. Я, конечно, решился перехватить судно, если только возможно было, и обе девушки стали просить меня, чтобы я взял и их с собой. Я пытался самым серьезным образом отговорить их, но они стали горько плакать и слезно умоляли меня позволить им ехать со мной. Совершенно против своей воли я уступил их желанию. Каждая минута была дорога, каждая проволочка гибельна, -- и терять драгоценное время не было никакой возможности. Пока Ямба готовила мою лодку, я как безумный перебегал от одной группы туземцев к другой, умоляя и уговаривая их помочь мне. Но эти честные дикари и без всяких с моей стороны обещаний всей душой готовы были помочь мне; в одно мгновение, по меньшей мере двадцать катамаранов, из коих на каждом было по одному или по двое туземцев, отчалили от берега и с удивительной быстротой направились прямо к судну, между тем как я со своей стороны так работал веслами, что едва не ломал их напополам. Теперь я понимаю, что мы должны были представлять собой весьма грозный вид для людей, находившихся на судне; эта бешеная гонка на залитом солнечным светом заливе по направлению к судну, при диких криках и возгласах, должна была сильно поразить экипаж судна; весьма понятно, что он полагал, будто на него хотят сделать нападение. Но в то время, в пылу одушевления и увлечения, я даже не подумал об этом обстоятельстве.

Если бы только я не брал с собой своих добрых и преданных дикарей, все, может быть, обошлось бы благополучно. Ямба и я так быстро гнали лодку, что мы прежде других очутились вблизи судна. По мере приближения к заветной цели наших желаний, волнение молодых девушек возросло до того, что на них жаль было смотреть: они едва могли удерживаться от слез; как безумные порывисто размахивали руками и кричали до хрипоты.

Когда мы уже приблизились к судну, я был немало удивлен, видя, что никого из экипажа не видно на судне. Последнее представляло из себя, несомненно, европейское судно, а не малайское.

Мы были теперь на расстоянии не более 50 саженей от него; я вскочил на ноги и, встав во весь рост в лодке, несколько раз окликнул людей на судне. Но на это никто не отозвался и на палубе по-прежнему не было видно ни души. Все мое радостное возбуждение разом превратилось тогда в горькое отчаяние, тревогу и даже ужас. Между тем следовавшая за мной флотилия катамаранов почти уже поравнялась со мной. И в тот момент, когда я уже снова взялся за весла с намерением еще более приблизиться к судну, раздался громкий ружейный выстрел, -- и затем... я положительно не помню, что затем случилось, был ли я ранен этим выстрелом, или же испуганные девушки вдруг вскочили на ноги и заставили меня потерять равновесие, вследствие чего я упал на борт лодки и поранил себе бедро: решить утвердительно я и сейчас не в состоянии.

rougemont/3.jpg" width="839"/>

Во всяком случае я грузно упал в воду, несмотря на отчаянное усилие Ямбы спасти меня. В следующий за сим момент я совершенно забыл и о судне, и о всем происшедшем; помню только, что Ямба все время плавала подле меня и временами схватывала за волосы, когда ей казалось, что я иду ко дну. Затем я помню, что мы добрались до нашей лодки и взобрались в нее как можно скорее. Я полагаю, что был ошеломлен и потому совершенно неспособен связно мыслить. Когда я, обессиленный, опустился на дно лодки, то вдруг увидел, что мы с Ямбой одни; опустившись на колени, я едва мог прошептать: "Где? Где они? Мы должны найти их!"

Но увы! девушки, как видно, утонули под блещущими, улыбающимися волнами залива и никогда более их милые образы не появятся из глубины! Хотя они прекрасно плавали и могли очень долго держаться на воде, но я боюсь, что испытанное ими радостное волнение и затем этот неожиданный удар, -- этот выстрел, -- все это вместе взятое было свыше их сил, и они погружаясь обхватили друг друга последним объятием смерти.

Конечно, Бог все делает к лучшему; может быть, и для них, и для всех нас было лучше, что Он призвал к Себе моих возлюбленных подруг и отнял их у меня, чем дал бы им испытать все то, что мне пришлось пережить в ужасные последующие годы.

Но я долго не мог примириться с мыслью, что они потеряны для меня, безвозвратно потеряны! Они мне были более чем сестры.

Ямба, я и добрые туземцы ныряли бесчисленное множество раз, разыскивая их по всем направлениям, но, наконец, Ямба, видя, что я уже окончательно выбился из сил, почти насильно удержала меня от дальнейших попыток, уверяя, что я утону и сам, если только еще раз брошусь в воду. Притом рана моя на бедре сильно сочилась кровью, -- и я принужден был позволить увезти себя с этого злополучного места...

Но долго еще я не верил в свою утрату; мне казалось слишком ужасным и несправедливым, чтобы Господь, даровавший мне этих двух прекрасных подруг, в утешение за все вынесенные мною муки и страдания, вдруг теперь, когда спасение, казалось, было так близко, отнял их у меня! Эти две девушки были дороже мне всего на свете; они умели превращать в ясный день темную ночь моего безотрадного существования; умели порадовать меня какой-нибудь приятной неожиданностью, маленьким пустяком, который доставлял мне удовольствие и скрашивал однообразие нашей обыденной жизни.

Много лет прошло со времени этого ужасного события, но и теперь, и по самый день своей смерти я вечно буду испытывать ничем неизгладимое горе и упрек (я не могу простить себе, что позволил им сопровождать меня в тот роковой день) и обвинять себя в этой ужасной катастрофе!

Вернувшись, наконец, к берегу, я, как безумный, целыми часами бегал по взморью в надежде, что, быть может, хоть тела всплывут на поверхность.

Но и это была тщетная надежда. Когда же, наконец, весь ужас постигшего меня несчастья стал мне понятен, то мной овладело такое безграничное отчаяние, такое изнеможение, каких я еще никогда в своей жизни не испытал. Никогда, никогда более эти милые существа не придут разогнать мои грустные мысли! Никогда более мы не будем играть, как дети, на песке, и я уже не увижу их дорогих личиков, не услышу тихих музыкальных голосков! Никогда более мы не станем строить воздушных замков о светлом и отрадном будущем, ожидающем нас по возвращении в цивилизованные страны, и никогда не станем снова сравнивать нашу участь с участью Робинзона Крузо!!

Мой светлый сон исчез, моей отрады не стало, ее отняла у меня жестокая судьба, -- и я вдруг, точно в силу какого-то нового откровения, особенно болезненно осознал, что меня окружают отвратительные людоеды, люди низшего класса и развития, среди которых мне. по-видимому, суждено прожить остаток жалких дней моих! Долгое время я даже не чувствовал никакой благодарности к судьбе за то, что она сохранила мне Ямбу, что, конечно, было крайне дурно с моей стороны. Но я могу только просить сожаления и сочувствия к моему ужасному положению! Что еще более увеличивало мое отчаяние и горе, так это мысль, что, сохрани я тогда хоть каплю самообладания, я никогда бы и не подумал приблизиться к этому европейскому судну во главе целой флотилии катамаранов, управляемых ревущими, кричащими и неистово жестикулирующими дикими туземцами. Что же касается экипажа судна, то я и тогда, и теперь вполне оправдываю его образ действий. Будь вы или я на их месте, мы, вероятно, поступили бы точно так же при данных условиях.

Несомненно, что самое разумное было выехать одному навстречу судну, но в такие критические моменты жизни даже разумнейшие люди способны потерять голову. И одному только Богу известно, как дорого я заплатил за это отсутствие самообладания и рассудительности!!

Рана моя, хотя и очень болезненная, была вовсе не серьезна; благодаря уходу и лечению Ямбы, она довольно скоро зажила, и я мог снова бродить.

Должен сказать, что, когда мы вернулись с берега, я не мог войти в нашу хижину, где каждый пучочек травы, каждый увядший цветок, -- все, все решительно напоминало мне о моей горестной потере; я немедленно вернулся в лагерь дикарей и оставался там, у них, до того самого момента, когда, наконец, окончательно расстался с ними. В тихие темные ночи я особенно живо ощущал свое горе и плакал, плакал до тех пор, пока не становился слабее малого ребенка. О, как изобразить, как передать снедавшие меня самоупреки, гнетущую тоску и безысходное горе?! Как высказать весь ропот и возмущение, подымавшееся в душе моей против всесильного Провидения?! "Один! Один! На век один!" -- восклицал я в припадке безумного отчаяния. "Где, где они? Их нет! Отдайте! Отдайте их мне, моих возлюбленных прекраснейших подруг! Я не могу, не могу жить без них!" Я положительно не мог долее оставаться в этих местах, хотя туземцы относились ко мне очень сочувственно: все напоминало мне о понесенной утрате и растравляло мои душевные раны. Я решил распрощаться с добрыми дикарями и попытаться достигнуть цивилизованных стран сухим путем. На этот раз я решил идти прямо на юг, рассчитывая таким образом, в конце концов, непременно прийти в Сидней, Мельбурн или Аделаиду. Мне и невдомек тогда было, какое необъятное пространство гор, хребтов и безводных пустынь отделяло меня от этих больших городов. Я только знал, что до них могу дойти в несколько недель, и что все они лежат к югу от нашего залива. Спешить мне было не к чему и потому для меня было несравненно лучше продвигаться, хотя бы шаг за шагом, к вожделенной цивилизованной стране, чем бесцельно скитаться по лесам и пустырям, здесь, у берегов нашего залива, переживая ужасное событие, омрачившее мою жизнь и сделавшее ее еще более нестерпимой, чем она была раньше, до того времени, когда встретились эти две девушки.

Ямба, конечно, сейчас же согласилась сопутствовать мне, -- и несколько недель спустя после того, как я потерял девушек, мы вдвоем снова пустились в путь в сопровождении нашего неизменного, верного пса, старого Бруно.

Туземцы к этому времени покинули свое прежнее становище и перекочевали в другое место, так как они вообще не любят оставаться там, где носятся тени усопших, страшась их непрошеных посещений. Расстался я со своим народом в высшей степени трогательно...

Итак, мы тронулись в путь. Ямба захватила с собой свою корзинку, а я свое обычное оружие -- топор и стилет на поясе, а также лук и стрелы. Отправляясь в путь, я и не предполагал, что мы забредем в самое сердце неисследованных еще стран Австралии.

Проходил один день за другим; мы все продвигались вперед по намеченному нами пути, направляясь по весьма любопытным приметам. Нашими путеводителями в этом трудном пути были муравьиные холмики, которые всегда обращены лицом, т.е. входом, к востоку, тогда как сама верхушка всегда наклонена на север. Кроме того, мы знали, что зарубины на деревьях, сделанные двуутробками, всегда делаются этими животными на той стороне дерева, которая обращена на север.

Итак, мы часто направлялись по жилищам различных насекомых, по гнездам ос и другим, тому подобным приметам, определяя свое положение ночью по гнездам, а днем, при свете солнца, по собственной своей тени. Ямба шла всегда впереди, а я -- за ней следом. Мелкий кустарник, которым мы шли, изобиловал плодами и кореньями. Сначала тянулась прекрасная возвышенная местность, Богато орошенная и потому изобилующая и дичью, и птицей, а затем путь пошел вдоль реки Виктории. Наконец, мы попали в местность, поросшую высокой жесткой травой, весьма близко напоминавшей по виду сахарный тростник, который впоследствии мне приходилось видеть. Трава эта достигала от 10 до 12 футов высоты.

Весьма естественно, что мы не могли постоянно держаться чисто южного направления вследствие положительно непроходимых лесов, гор и скал; нам, волей-неволей, приходилось следовать по тропам, проложенным туземцами и животными, куда бы они ни вели нас: на запад, на восток, на юг и даже, при случае, на север. Путь туземцев лежит обыкновенно от одного источника пресной воды к другому. Однако, насколько возможно, мы все-таки продолжали придерживаться южного направления.

Из всего вышесказанного ясно, что это наше странствование было весьма мало похоже на наше путешествие вдоль берегов реки Виктории.

Покинув берега Виктории, мы дошли до довольно возвышенного плоскогорья, поросшего тонкой, мягкой, низкорослой травой; деревья здесь встречались реже, но зато были роскошней и выше; воды здесь было также очень много в колодцах, вырытых туземцами, в ямах и рытвинах, хотя нам иногда и приходилось удалять сперва несколько камней, чтобы добраться до драгоценной влаги. Эти места изобиловали кенгуру и другими животными, а также стадами диких индюшек; последние доставляли нам превосходнейшее жаркое, не говоря уже о бесподобно вкусных яйцах.

Другой причиной, почему нам приходилось уклоняться от намеченного мною пути, когда мы дошли до больших лесов, являлось то обстоятельство, что в этих лесах можно лишь с большим трудом находить пищу. Кенгуру и другие животные редко, почти никогда не встречаются там; они обитают преимущественно в местах, поросших более или менее густым кустарником.

Сказать по правде, мы продвигались весьма медленно: встречая по пути то одно, то другое племя туземцев, мы присоединялись к ним и проживали вместе иногда по целым неделям. Случалось нам также натыкаться на странные реки, озера и лагуны, которые вдруг, совершенно неожиданно, уходили в землю, чтобы вновь появиться на поверхности немного подальше. Конечно, последнее предположение мое может быть и ошибочным, но таково, во всяком случае, мое личное впечатление.

Однажды, когда мы шли не торопясь и предаваясь каждый своим размышлениям, Ямба вдруг прервала мои мысли тревожным возгласом: "Скорей, скорей на дерево!" и с этими словами, с проворством дикой кошки взобралась на ближайшее к ней дерево, тревожно следя за мной глазами. К этому времени я так привык почти во всем поступать по ее совету, не возражая и не расспрашивая, что и на этот раз сделал так, как она мне сказала, т.е. двумя прыжками добрался до соседнего дерева и, не задумываясь, захватив с собой Бруно, вскарабкался на него.

Если бы Ямба сказала мне: "Прыгни в реку", я сделал бы и это, не спросив у нее ни слова объяснения. Только уже сидя на дереве, я опомнился и крикнул своей верной жене, сидевшей всего в нескольких аршинах расстояния от меня: "В чем дело, Ямба?" Вместо ответа она молча указала на громадное пространство движущейся поверхности в том направлении, где мы только что шли; местность эта была достаточно лесистая, но при этом, так как лес был не частый, то можно было видеть на очень далекое расстояние по всем направлениям. Я смотрел и в первую минуту решительно ничего не видел; но, приглядевшись, стал замечать, что вся окрестность на громадном пространстве как будто покрыта черным покрывалом, сотканным из живых существ. Эта живая волна быстро приближалась к нам. Между тем Ямба, видя, что я все еще не понимаю, в чем дело, дала мне понять, что мы сию минуту будем окружены мириадами крыс, бегущими по всем направлениям. Очевидно, явление это было уже знакомо Ямбе, так как она продолжала объяснять, что эти животные переселяются из низменных долин в горы, инстинктивно чувствуя приближение времени великого разлива вод.

Это удивительное, необычайное зрелище навсегда останется в моей памяти. Я не имел возможности дать себе отчета, в каком порядке двигались крысы, вследствие того, что их полчища покрывали слишком большое пространство. Вскоре их пискливый визг стал явственно доноситься до нас. а вслед затем первые волны этого необычайного прибоя ударили в стволы наших деревьев, которые с невообразимой силой заколыхались от самого основания, как среди настоящего моря. Ужасные грызуны не щадили ни одного живого существа: змеи, ящерицы, даже громадные кенгуру гибли в несколько мгновений после тщетной и бесполезной борьбы. Крысы не только пожирали все живое, попадавшееся им, но не щадили даже и своего брата из числа тех, которые приостанавливались или проявляли минутную нерешимость. Любопытнее всего было то, что эти несметные полчища грызунов ни на минуту не останавливались в своем движении и, мне казалось, каждая крыса на ходу отрывала кусок добычи, попадавшейся ей на пути, и продолжала бежать дальше, не расстраивая рядов.

Я не могу сказать, сколько времени проходили мимо нас крысы; быть может, час, быть может, более. Ямба уверяла, что для нас не было бы никакого спасения, если бы они застигли нас в то время, когда мы были на земле; да и я того мнения, что ни одно живое существо, начиная со слона, не может остаться в безопасности в этом море крыс. Под ними не было видно почвы: такими тесными рядами двигались они; только одни птицы избегали уничтожения. Беспрерывный топот крошечных лап и слабый писк производили какой-то очень странный звук, напоминавший вой ветра или шум ливня. Впрочем, я должен здесь заметить, что для меня было весьма трудно в точности определить звук, производимый бегущими мириадами крыс, вследствие некоторой глухоты, которую мне причинила волна, ударившая меня о док "Вейелланд", как раз перед тем, как я пристал к песчаной мели. Этот недостаток не раз был для меня помехой во многом, особенно на охоте: я часто не мог расслышать крика "Кууии", призывного крика моих туземцев, и многого другого.

Счастливые люди, эти туземцы; они не имели даже понятия о том, что значит глухота. Безумие или помешательство тоже почти совершенно неизвестные им недуги. Во все время моих странствований я видел только одного помешанного туземца. Он лишился своих умственных способностей после того, как на него упало большое дерево, сломленное бурей, и зашибло его; туземцы почитали его за полубога.

После того как крысы уже прошли, мы все еще продолжали следить за ними, как они стали спускаться в довольно большой заливчик и переплыли его, все также не размыкая рядов, после чего скрылись где-то в горах, расположенных не особенно далеко от залива. Ямба сказала мне, что это переселение крыс -- явление вовсе не редкое, но они не всегда совершают свои походы в таком несметном количестве, какое нам пришлось видеть на этот раз. Кроме того, я узнал от нее, что отдельные отряды эмигрирующих крыс являлись часто виновниками ужасной смерти многих туземных детей, оставленных своими родителями без присмотра в стане в то время, когда все остальное племя отправлялось отыскивать воду в колодцах или источниках.

До этого времени мы постоянно в избытке находили пищу, но особенно желанным и приятным съедобным веществом на пути нашем к югу, ниспосланным нам свыше (в точном смысле этого слова), была так называемая мару. Вещество это, накапливающееся в продолжение ночи на деревьях, весьма похоже, как по виду, так и способу ниспадания своего сверху, на ту манну, которую Господь послал в пустыне народу израильскому. Мару, вещество беловатого цвета, нечто среднее между сырым хлопком и мелкой крупой. Туземцы изготовляют из него хлеб, и хотя последний чрезвычайно безвкусен, но зато удивительно питателен. Мару получается только в известное время; так, например, оно никогда не выпадает во время полнолуния.

Вообще, я должен заметить, что в продолжение этого нашего великого странствования к югу мы видели много любопытного и интересного в этой "стране чудес". Например, нас не раз посещали целые тучи стрекоз, а однажды, -- то было несколько месяцев спустя после того, как мы покинули наше родное племя, -- этих стрекоз налетело по нашей дороге такие сплошные тучи, что образовался живой мост через довольно широкий заливчик; кроме того, мне приходилось, в нескольких случаях, пробивать живую кору из этих насекомых, толщиной от 6 до 8 дюймов, чтобы добраться до воды в водоеме. Стрекозы эти отличаются желтовато-коричневой окраской (хотя многие из них бывают серые) и достигают от двух до четырех дюймов длины. Когда они поднимаются с земли, то производят при этом особый, трескучий, щелкающий звук. Они представляют из себя прелакомое блюдо, когда их поджарят на раскаленных докрасна камнях.

Ямба заведовала, конечно, стряпней, разводила огонь с помощью своей короткой дубинки, без которой никогда не обходится ни одна женщина-туземка, а я, со своей стороны, добывал змей, кенгуру и эму.

В ночное время мы ютились в маленьких шалашах из древесных ветвей и сучьев, перед которыми всю ночь горел костер. Когда мы были уже месяца три в пути, случилось нечто столь необычайное, что многие, конечно, не поверили бы, если бы только это не было общеизвестным явлением в Австралии.

Мы с Ямбой шли по сухой и гладкой равнине, поросшей невысокой травой; на целые мили кругом не было ни деревца. Желая закусить, мы спокойно расположились на траве, как вдруг увидели странного вида темное, почти черное облако, появившееся вдали, на горизонте. С величайшей радостью мы приветствовали его появление и следили за его приближением, так как оно предвещало дождь, который является настоящим благодеянием неба в этой безводной стране. Мы оставались в приятном ожидании до того самого момента, когда желанное облако очутилось у нас над самой головой; вдруг начался страшный ливень, но, к неописуемому моему удивлению, вместе с дождем стала выпадать из облака живая рыба, величиной с уклейку!

Когда этот удивительный ливень прошел, громадные лужи остались повсюду на поверхности почвы, и большинство из них положительно кишмя кишело живой рыбой.

Однако вся эта вода испарилась уже через несколько дней, а злополучная рыба, оставшись на суше, под влиянием палящих лучей солнца, стала быстро разлагаться, заражая окрестности невыносимым запахом.

Говоря о ливнях, я, кстати, вспомнил, что мне часто случалось слышать, будто туземцы Австралии всякий раз проявляют необычайную радость, когда заслышат гром. Это действительно верно, но замечательно, что я нигде не встречал объяснения этой радости и ликования туземцев по случаю грома. Объяснение же этому самое простое: туземцы знают, что гром предвещает дождь, который является благодатью Божией для этой страны. Я в первый раз в жизни видел рыбный дождь, хотя не раз был раньше удивлен, видя, что водоемные ямы и даже лужи в луговых долинах часто кишмя кишели рыбой после того, как прошел дождь. Надо еще заметить, что там, где вода не испаряется, эти рыбы вырастают и плодятся с изумительной быстротой. Это я замечал еще в то время, когда жил вблизи Кэмбриджского залива, среди своих чернокожих друзей.

Возвращаюсь, однако, к описанию самого путешествия. Пробыв некоторое время в тех местах, где выпал рыбный дождь, мы жили почти исключительно рыбой; в другое же время лакомились несравненно более необычайной пищей, а именно, особого рода червями, которые, будучи поджарены на горячих углях, получали вкус каленых орехов. Этих червей мы находили в громадном количестве и почти повсеместно на нашем пути на небольшом деревце, достигающем высоты от 10 до 20 футов и отличающемся голым стволом, увенчанным вверху как бы пучком листьев. Черви эти, беловатого цвета, встречались целыми кучами в дуплистых стволах этих деревьев, так что нам стоило только ткнуть ногой и развалить такое деревце, чтобы огребать драгоценную добычу.

Во время нашего странствования мы почти все время переходили от одного племени туземцев к другому; с одними мы оставались некоторое время -- просто только обменивались приветствиями, а с некоторыми шли до тех пор, пока они шли к югу, и расставались, как только они сворачивали к северу. Вследствие того, что путь туземцев, как я уже говорил выше, всегда лежит от одного колодца, или водоемной ямы, до другого, весьма естественно, что они не придерживались никакого определенного направления.

Случалось, что какое-нибудь племя, с первого взгляда, отнесется к нам как бы враждебно, но я всякий раз без особого труда умудрялся приобрести их доброе расположение несложными дипломатическими приемами и кое-какими акробатическими фокусами. Любопытно заметить, что многие туземцы вовсе не были удивлены при виде человека другого цвета кожи, чем они сами; быть может потому, что они все свое изумление и удивление приберегали для Бруно, его удивительных проделок, его лая и для фокусов и гимнастических упражнений белого человека.

Здесь я должен сказать, что в тех случаях, когда нам приходилось встречаться с враждебными племенами туземцев, которые отказывались от моих дружественных приветствий, я смело вбегал в середину кучки и перекувыркивался несколько раз кряду через голову, по примеру того, как это делают лондонские уличные мальчишки для увеселения гуляющей публики. Эта немудрая забава неизбежно вызывала громкие раскаты смеха и как-то сразу улаживала все недоразумения.

Я помню, как однажды мы с Ямбой были напуганы внезапным появлением из-за гребня холма толпы человек в двадцать чернокожих в полном боевом вооружении. Они имели вид весьма внушительный и представляли собой довольно грозную силу. Завидев нас, они остановились, а я приблизился к ним, объявляя, что я не враг и показал при этом мою неразлучную со мной палку, заменявшую мне пропуск. Впрочем, надо заметить, что этот талисман производил не одинаковое действие на различные племена туземцев. Ямба ничего не могла мне сказать о том, кто были эти люди: бормотали они на каком-то таком наречии, которого ни она, ни я не могли понять. Я прибегнул тогда к неизбежному изъяснению знаками и этим способом дал понять, что желаю провести с ними одну или две ночи, но они продолжали грозно и враждебно потрясать своими копьями. Ямба поспешила тогда шепнуть мне на ухо, что лучше нам вовсе не трогать их и идти своим путем, так как они, по-видимому, были озлоблены. Это был совершенно необычайный случай проявления упорного недоброжелательства.

Поэтому, невзирая на совет Ямбы, мне и на этот раз не хотелось удалиться и признать себя побежденным. Поспешно достав одну из своих камышовых свирелей, я принялся неистово выплясывать ирландский жиг под свою собственную музыку. Это произвело совершенно магическое действие на озлобленных и свирепых туземцев. Они тотчас же побросали свои копья и принялись громко хохотать. Я плясал перед ними до устали и, наконец, закончил это увеселение тем, что перекувырнулся несколько раз через голову, что произвело на них громадное впечатление.

Таким путем я и на этот раз победил. Когда я кончил, они приблизились и приветствовали меня самым дружественным образом, и с этого момента мы стали друзьями.

Грозные воины зазвали нас в свой стан, в нескольких милях расстояния от того места, где мы встретили их, и задали в нашу честь большой пир, на котором до глубокой ночи все воспевали те удивительные вещи, которые они видели в этот день от белого человека.

Та местность, в которой мы встретились с этими туземцами и где был расположен их стан, была неровная, каменистая, холмистая страна, изобиловавшая, впрочем, такого рода пищей, как коренья и змеи, особенно последние. Радушные хозяева наши, как видно, только что принимали участие в военном набеге, потому что у них были необычайно громадные запасы пищи. Я в такой мере приобрел их расположение, что даже перед отходом ко сну повесил свой лук и стрелы вместе с их копьями. Выражение "повесил" может, без сомнения, показаться странным читателю, а потому спешу пояснить, что туземцы действительно имеют обыкновение связывать в пучки свои копья и затем вешать их на кусты.

На другой день, по утру, я убил на лету несколько ястребов при помощи стрел и лука, и тогда удивление туземцев не знало границ: дело в том, что ни копья, ни бумеранга они не могут бросить по прямому направлению вверх, тогда как пустить стрелу -- пустое дело для всякого стрелка.

Говоря о ястребах, я замечу кстати, что всегда поблизости от становья туземцев можно встретить этих птиц; они в этом отношении действуют в качестве добродетельных мусорщиков, и всякий раз, когда случается увидеть в небе птиц, можно быть уверенным, что где-нибудь поблизости есть стан. В особенно большом количестве слетаются птицы туда, где туземцы поджигают кусты и устраивают великое побоище. В такое время крысы и ящерицы бегут в открытое поле и тогда ястребам и коршунам -- раздолье.

Туземцы, о которых я говорю, называя их "чернокожими", в сущности, вовсе не черные люди; цвет их кожи, собственно говоря, коричневый от самого темного и до самого светлого оттенка малайцев. Как мне случилось заметить, приморские, береговые племена отличались более светлым оттенком кожи, тогда как племена, жившие дальше, в глубине материка, были несравненно темнее.

Кроме того, я должен еще упомянуть, что, пробыв несколько месяцев в пути и продвигаясь постепенно на юг, я стал замечать громадную разницу в населении страны. Встречавшиеся мне теперь туземцы были совсем не похожи на моих чернокожих с берегов Кэмбриджского залива; это были люди, стоящие несравненно ниже по физическому развитию своему и само вооружение их было более первобытное; сколько мне помнится, они вовсе не имели щитов.

Те туземцы, дружбу которых я приобрел джигом и свирелью, как я рассказал выше, были чуть ли не самые безобразные из всех виденных мною, а это что-нибудь да значит. Это были низкорослые, неуклюжие, коренастые люди, не выше 5 футов, с низкими вдавленными лбами и отвратительными, безобразными лицами. Но употребляемые ими в пищу животные были несравненно жирнее и мясистее, чем те же самые животные, жившие дальше к северу. Единственный продукт, за который я был крайне признателен этим людям, был мед, который мне был в высшей степени необходим как лечебное средство.

Эти уродливые туземцы очень сожалели, когда мы расставались с ними; небольшой отряд воинов сопровождал нас во весь первый день пути, после чего они передали нас другому соседнему племени, -- и так мы продолжали переходить от одного племени к другому, причем одни туземцы извещали других посредством тех же дымных сигналов о приближении дружественных чужестранцев.

Однако я начинал тревожиться. Очевидно, мы заходили в такую страну, где даже и величайшие из наших чудес не в состоянии будут спасать нас от враждебности туземцев. Вскоре мы встретили еще такое племя, которое не только отказалось принять наши дружественные приветствия, но даже угрожало нам нападением, прежде чем я успел придумать какой-нибудь новый план защиты. Я попытался было воздействовать на них своей свирелью, но и это не произвело на них желаемого влияния; к немалому моему огорчению и страху, прежде чем я успел дать им акробатическое представление, они пустили в нас два боевых копья, которые прожужжали над самой моей головой. Без дальнейшего промедления, зная, наверное, что всякая минута нерешимости была равносильна смерти, я отвечал тем, что пустил в них с полдюжины стрел, остерегаясь, однако, целиться низко, чтобы не поразить без надобности моих противников.

Тогда негостеприимные чернокожие вдруг остановились, как вкопанные, ошеломленные тем, что над их головами носятся таинственные колья; а я, пользуясь их недоумением, сломя голову врезался между ними и перекувырнулся несколько раз кряду через голову с удивительной быстротой, от которой у меня даже дух захватило. Итак, я и на этот раз победил своих упорных и грозных врагов, превратив их в друзей и заставив преклониться перед моими, по их мнению, сверхъестественными способностями. Нельзя, однако, осуждать и туземцев за их недружелюбное, на первых порах, отношение ко мне: по их понятиям, всякий белый человек непременно враг, и только когда они успеют познакомиться с ним и убедиться в том, что им не желают зла, они становятся вполне дружественны, радушны и гостеприимны.

Месяц за месяцем мы продолжали свой путь к югу, хотя, как я уже говорил раньше, нередко уклонялись и к северо-востоку и даже к западу, продолжая идти равниной и оставляя в стороне горные хребты, которые порою нам преграждали путь. По пути мы встречали стада индюшек, которые служили нам превосходной пищей, а для питья мы теперь имели при себе воду в пузырях, изготовленных нами из кишок кенгуру; кроме того, мы располагались лагерем постоянно поблизости колодцев, вырытых туземцами, где, как нам хорошо было известно, всегда можно было найти в изобилии всякую пищу.

Между тем я стал замечать, что чем больше мы удалялись к востоку, тем гористее становилась страна, тогда как на запад от нас лежала скучная, сухая и безводная местность. Случалось, что мы дня по два не находили воды, но, конечно, не в гористой местности; часто, подходя к колодцам, мы находили их совершенно высохшими, в таких местах и пищу приходилось доставать с большим трудом; это я говорю преимущественно о местностях песчаных и тернистых.

Когда случалось увидеть издали оазис пальм и чайных деревьев, я спешил туда, зная уже наверняка, что, если я не найду там воды, то во всяком случае без труда добуду ее, если только начну рыть. Характер страны и физические условия ее поминутно резко изменялись, и моя неутомимая женушка нередко возвращалась с пустой корзиной с поисков кореньев. К счастью, в животной пище мы почти никогда не имели недостатка. В общем, нам благоприятствовала судьба, и мы почти всегда умели находить воду, тогда как даже старые туземцы говорили мне, что эти низменные песчаные равнины часто пересыхают до того, что и они не решаются проходить по ним.

Меня особенно удивляло то обстоятельство, что демаркационная линия леса и совершенной пустыни обозначалась так резко, как будто ее провели линейкой. Роскошная полоса могучего леса шла вдоль бесплодной песчаной пустыни, которая, в свою очередь, уступала место довольно высокой гряде скалистых гор.

Однажды, во время моего пребывания у одного из туземных племен, вождь их вздумал показать мне весьма любопытные пещеры в низких известковых скалах, неподалеку от их стана. Вся эта местность была весьма дикая, неровная и гористая. Надеясь, что рано или поздно какая-нибудь счастливая случайность поможет мне вернуться в мир людей цивилизованных, я с жадностью хватался за все любопытное и необычайное, приглядываясь, присматриваясь и изучая для того, чтоб со временем поделиться виденным и слышанным со своими соотечественниками. С этой целью я решился подробно осмотреть и исследовать эти пещеры и вот, бродя по одной из них, случайно наткнулся на колодец, имевший около 20 футов в диаметре и около 9 футов глубины. Дно колодца было чистое, песчаное и совершенно сухое, и мне показалось, что в одном месте стены имеется круглое углубление. Я соскочил на дно, оставив Бруно на краю колодца, неистово лающим. Помню, что у меня в руках была довольно большая палка, -- и вот, когда я уже собирался ощупать ею таинственное углубление, то, к немалому моему ужасу и отвращению, заметил, что из темной массы, которую я теперь принял за сгнивший пень, на меня тянется отвратительная голова большой черной змеи. Я отскочил назад, насколько было можно, но змея эта совершенно сползла с дерева и прямо двигалась на меня. Я проворно нанес ей страшный удар по хвосту, зная, что такой удар вернее обессиливает и обезвреживает змею, чем удар по голове.

Едва успел я справиться с этой змеей, как другая, совершенно подобная ей, выползла на меня. Я опять нанес ей сильный удар по хвосту и таким образом одолел и ее. Но отвратительные пресмыкающиеся одно за другим стали появляться еще и еще, и мне стало ясно, что весь этот громадный пень ничто иное, как одна живая масса змей, свившихся клубком и, вероятно, зимующих здесь. Одна за другой, они медленно выползали и протягивали ко мне свои отвратительные головы и, конечно, если бы все они появились разом, то никакие силы в мире не могли бы спасти меня от них. Я не мог себе представить, сколько времени будет еще продолжаться эта странная борьба; десятки раз я пытался, покончив с одной из змей, добраться до стенки колодца и вскарабкаться наверх, но прежде чем я успевал сделать шаг к стене, меня уже настигал другой громадный враг, от которого опять приходилось отбиваться.

Я слышал, что Бруно носился, как сумасшедший, взад и вперед по краю колодца с бешеным лаем и всеми признаками крайней тревоги и волнения. Он прекрасно знал, что такое змеи, так как не раз уже страдал от их укусов. Несомненно, что я обязан своей жизнью, в данном случае, лишь тому обстоятельству, что змеи находились в полусонном состоянии и потому не были ни достаточно проворны в своих движениях, ни достаточно энергичны и дружны в своем нападении. Объясняется это, конечно, тем, что было холодное зимнее время, т.е. июнь или июль месяц. Я не могу сказать, сколько времени продолжалась моя борьба со змеями, но, наконец, видя, что нападающих больше нет, что все они полегли костьми у моих ног, я принялся считать их. Сделал я это частью из любопытства, частью из желания воздействовать на туземцев, иначе говоря -- похвастать перед ними своим подвигом -- скромность там, где о ней не имеют никакого понятия, была бы глупостью, мало того, она была бы, безусловно, пагубна для моего престижа среди этих дикарей.

Итак, всего оказалось шестьдесят восемь черных крупных змей, длиною, в среднем, около 4У2 футов каждая. Не помню, чтобы после такой работы я чувствовал себя усталым или утомленным, полагаю, что я был слишком взволнован, чтобы ощущать что-либо подобное. Когда, наконец, я выбрался из колодца, то мы вместе с Бруно поспешили в стан туземцев и созвали их полюбоваться на то, что я сделал. Вид такого громадного числа убитых змей привел их в неописанное удивление, и с этого времени они стали относиться ко мне с величайшим уважением, даже с некоторого рода благоговением.

Рассказ о том, как я убил целое полчище змей, вскоре стал известен на целые десятки миль в окружности, среди различных племен туземцев, все также через посредство дымных сигналов. Для меня же это событие имело то несомненно важное значение, что меня повсюду на моем пути встречали теперь с особым почетом и оказывали всякое содействие во всем, в чем только можно.

Здесь следует заметить, что как бы враждебно ни относились друг к другу соседние племена, тем не менее они поддерживают между собой постоянные сношения при помощи дымных сигналов. Таким путем вести о подвигах и деяниях какого-нибудь вождя с быстротой молнии облетают все соседние племена. Кроме того, здесь в обычае на всех корробореях воспевать свои или чужие подвиги, т.е. подвиги какого-нибудь излюбленного героя с неимоверным преувеличением и прибавлением, причем герой или певец неизбежно должен наглядно демонстрировать виденное или содеянное им.

Возвращаюсь к своему рассказу.

Многие места того необъятного пространства, которое мы с Ямбой прошли после того, как покинули ее родину, у берегов Кэмбриджского залива, были удивительно Богаты всякого рода минералами, особенно золотом -- и наносным, и в кварце.

Однажды, идя по каменистой, гранитной почве вдоль берега одного из заливов, я заметил на земле какие-то красноватые блестящие камни, которые тотчас же признал за рубины громадной ценности. Не имея возможности нести их с собой, я бросил их тут же, на дороге, как совершенно ненужную бесполезную вещь, так как здесь они не имели для меня ровно никакой цены. Я встречал также в большом количестве и олово, но и оно было для меня совершенно бесполезно; способ, посредством которого я узнавал, олово ли это на самом деле, был очень прост: я просто скреб его своим ножом. Что олово! Когда даже громадные куски золотых самородков валялись у моих ног, и я не останавливался и не подбирал их, а если иногда и делал это, то только разве из любопытства. Да и к чему мне было это золото? Что мог я сделать с ним? Я отдал бы все эти слитки за одну щепотку соли. Впоследствии я, впрочем, придумал для этого драгоценного металла весьма полезное употребление, -- но об этом расскажу после.

В одном месте, в западной части Австралии, я набрел на громадный кварц, столь Богатый золотом, что его можно было принять за сплошной слиток самородного золота. Я показал его Ямбе и сказал, что люди в моей стране готовы были бы отправиться на край света и перенести всевозможные трудности и лишения, чтобы добыть вот этот металл, но подобное предположение показалось Ямбе очень забавным, и она подумала, что я шучу. Кстати, упомяну здесь, что в некоторых местностях туземцы привешивали к своим копьям для тяжести куски чистого золота. Золотые зерна я встречал только у берегов быстрых рек и заливчиков, и то только во время или после сильного ливня. Кроме того, в здешних горах попадались местами в малом, местами -- в большом количестве превосходные опалы. Я вздумал было украшать этими чудными камнями головки своих копьев, но оказалось, что они слишком легки и хрупки для такого употребления.

Заговорив о копьях, я скажу, кстати, что здесь я видел каменоломню, из которой добывался камень для изготовления всякого рода оружия. Каменоломня эта была хорошо разработана и, что нетрудно себе представить, являлась весьма ценным приобретением для того племени, на земле которого она находилась. Туземцы со всех концов, часто даже из очень далеких стран, стекались сюда и выменивали этот камень на раковины и другие украшения, каких местные жители не имели. Этот камень, род кремня, отличавшийся чрезвычайной твердостью, можно было обточить очень остро, причем конец не обламывался, -- эти-то качества камня и придавали ему такую ценность в глазах туземцев.

Способ добывания этого камня, надо сказать, очень любопытен: туземцы раскладывают на камне костры и, раскалив его докрасна, льют на него воду то в малом, то в большом количестве, но так искусно и ловко, что камень растрескивается в нужном направлении на желаемые части.

Во многих горных скалистых местах каменная гряда была, очевидно, очень Богата разными минеральными сокровищами, но я, признаюсь, не давал себе труда изучать их. Местами золотоносный кварц являлся для нас чистым проклятием, потому что вся дорога наша была усеяна острыми голышами кварца и шифера, благодаря чему каждый шаг являлся для нас нестерпимою мукой. Эта страна конгломератов почти непроходима, особенно для верблюдов.

Между прочим, я нашел случайно самородок чистого золота, весом в несколько фунтов; он имел в длину около трех или четырех дюймов и более дюйма в толщину. Этот слиток я положил на обрубок дерева и разбивал его камнем до тех пор, пока он не обратился в тонкую пластинку, которую я мог свернуть пальцем, как хотел, и тогда я изготовил из него обруч в виде сетки для волос Ямбы. Этот головной убор она носила затем в продолжение многих лет. Мы были уже около девяти месяцев в глуши, когда случилось вдруг одно событие, совершенно изменившее все мои планы и намерения. Мы проходили бесплодной холмистой местностью, где, кроме сыпучего песка, терновника и изредка жалких, заморенных пальм, не было ничего. По пути нас встретило человек восемь туземцев; все они были молодые, сильные, здоровые парни, отправлявшиеся в какую-то экспедицию частного характера; так как и они шли на юг, то ради компании мы пошли вместе и хорошо сделали, потому что без них мы, вероятно, погибли бы от полнейшего отсутствия воды. А эти дикари умели как-то находить ее. Я заметил, что они постоянно разыскивали выбоины почвы под известного рода пальмами и затем принимались рыть руками и палками яму, причем каждый раз находили воду на более или менее незначительной глубине.

Однажды мы только что стали спускаться с вершины небольшого холма, как вдруг я увидел в нескольких сотнях шагах расстояния впереди себя, в долине, четырех белых всадников! Если не ошибаюсь, они имели при себе еще несколько запасных лошадей, но я смотрел только на всадников и видел только их одних. Они носили обычную одежду австралийцев: большие сомбреро (шляпы), фланелевые рубашки и грязные белые брюки, заправленные в сапоги. Я хорошо помню, что они медленно плелись по дороге, очевидно, кони их были сильно утомлены -- и вот, еще раз мое непреодолимое волнение при виде белых людей погубило все дело.

"Наконец-то, наконец-то цивилизация!" -- воскликнул я и с обычным воинственным криком чернокожих туземцев, как безумный, кинулся вперед, крича до хрипоты, размахивая своим громадным самострелом, с развевающимися по ветру волосами и почти нисколько не отличаясь цветом кожи от настоящих дикарей. Как потом оказалось, -- и это было вполне естественно, -- все остальные мои спутники бежали за мной следом с тем же угрожающим видом, так как они думали, что я желал истребить этих белых. Конечно, видя такого рода демонстрацию, всадники приняли ее за проявление враждебных к ним отношений туземцев и, вскинув ружья, дали залп. Лошади, напуганные выстрелами и нашим неистовым криком, шарахнулись в сторону; некоторые даже взвились на дыбы и тем только еще более увеличили общий переполох. Шум выстрелов и свист пуль заставили меня очнуться, и хотя я не был ранен, но из чувства самосохранения быстро кинулся на землю и спрятался в высокой густой траве; моему примеру тотчас же последовали Ямба и все остальные.

Тогда точно луч молнии осветил мне всю нелепость моего поведения, и я готов был снова вскочить на ноги и бежать догонять их уже один, чтобы изложить им смиренно мою просьбу, но Ямба удержала меня от этого, уверяя, что это значит идти на верную смерть.

Как только всадники увидели, что мы скрылись в траве, они поспешно повернули своих коней и поскакали по направлению к югу, тогда как раньше, если я не ошибаюсь, они ехали на запад. Мы же, как только немного очнулись от страха, направились к ряду холмов, тянувшихся к югу; здесь мы расстались с нашими чернокожими попутчиками, которые пошли к юго-западу, тогда как мы продолжали свой путь к югу.

Чувство неизъяснимого бешенства, бессильной злобы, ненависти и безумного отчаяния овладели мною после того, как белые скрылись из виду. Как видно, в глазах каждого белого я был каким-то отверженным парией, и рука каждого из них всякий раз подымалась на меня.

Разочарование за разочарованием с одной стороны и постоянные увещания Ямбы и ее единомышленников, относившихся ко мне с такой любовью и радушием, мало-помалу примиряли меня с жизнью среди дикарей, и в душу мою медленно стала прокрадываться мысль, что мне никогда не удастся вернуться в цивилизованный мир, а потому следует покориться своей участи и остаться там, где я был. С неизъяснимой горечью я думал о том, что должен вернуться к тем племенам чернокожих туземцев, которые живут в горах, где мы уже гостили некоторое время, и поселиться с ними там, где среди диких неприступных гор мы будем в безопасности от этих безжалостных, жестоких белых людей и их смертоносного оружия. И я, действительно, пошел обратно в сопровождении верной Ямбы и неразлучного Бруно. Мы не пошли прямо на север, как надо было полагать, судя по нашему намерению поселиться где-нибудь в горах, если не навсегда, то уж во всяком случае на наступающую зиму. Зимовать там, где мы находились в данный момент, было немыслимо, во-первых, потому что здесь было слишком холодно, а во-вторых, потому что Ямба здесь лишь с большим трудом находила коренья, да и животными страна эта была не Богата.

И вот, несколько дней спустя после этого принятого мною решения, мы безмолвно и уныло брели по дороге, постепенно удаляясь от той гряды холмов, которая преграждала путь к югу, как вдруг Ямба тихонько вскрикнула и остановилась, указывая на несомненные, отчетливые следы человеческих ног на песке и уверяя меня, что это след белого, лишившегося рассудка и бесцельно бродившего по этой ужасной бесплодной пустыне. Ей, конечно, не трудно было решить, что это след белого, а не туземца. Но как могла она знать, что он лишился рассудка? На это она дала следующее объяснение, весьма простое в сущности: следы эти оставлены человеком, носящим обувь, что уже ясно доказывает, что он не туземец; затем, судя по тому, как эти следы бестолково скрещиваются, колесят и блуждают, ясно, что тот, кто оставил их, не в полном рассудке. Я все еще сгорал жаждой мести и в глубине души ненавидел белых; и вот у меня явилась мысль идти по следу, разыскать этого человека и выместить на нем свою злобу. Право, чувства мои были скорее чувствами чернокожего туземца, и сам я стал за это время таким же чернокожим дикарем, обуреваемым злобными инстинктами ненависти и мстительности! У меня даже явилось желание тайно преследовать тех четверых всадников и под покровом темной ночи предательски убить их всех.

В продолжение более двух суток мы с Ямбой шли по следам заблудившегося белого человека, которые описывали какие-то странные круги, постепенно все уклоняющиеся влево. Наконец, мы стали натыкаться на различные предметы, которые, очевидно, были разбросаны блуждавшим. Прежде всего мы нашли часть письма, адресованного кому-то, кажется, в Аделаиде; писано оно было, по-видимому, женщиной. Она поздравляла своего корреспондента с тем, что он является теперь участником экспедиции, которая намеревается пройти из края в край весь австралийский континент; что это доставляет ему громкую известность; что она желает ему счастья, удачи и успеха, и что никто не будет так рад его возвращению на родину, как она. Подписи не было.

Местность, по которой мы тогда шли, представляла собой бесплодную песчаную пустыню, изредка поросшую низкорослым терновником. Ямба шла вперед, разглядывая след. Вдруг она тихонько вскрикнула, нагнулась, подняла что-то и, обернувшись ко мне, показала большую шляпу (сомбреро), какую обыкновенно носят австралийские пионеры.

Пройдя немного, мы подняли мужскую сорочку, а затем -- пару брюк, далее валялся ременной пояс и пара изношенных сапог. Взойдя на песчаный пригорок, мы вдруг увидели перед собою, на песке, всего в нескольких шагах от подножья пригорка, совершенно нагую человеческую фигуру, лежавшую лицом вниз. Мы быстро сбежали с пригорка и прямо наткнулись на него, но первое мое впечатление, когда мы очутились подле распростертого на песке человека, было то, что он мертв. Лицо его было слегка обращено в правую сторону, руки раскинуты, а пальцы судорожно впились в песок.

Я никогда не забуду того чувства неизъяснимого волнения, с каким мы с Ямбой прикоснулись к этому несчастному. Когда я перевернул его лицом кверху и убедился, что он дышит, то испытал чувство беспредельной радости и благодарности к Богу.

"Слава Создателю! -- подумал я. -- Наконец-то я нашел себе товарища, который снова приведет меня в соприкосновение с внешним миром!"

О непримиримой ненависти и злобе не было и помину, -- все зло, накипевшее во мне, сменилось чувством беспредельной жалости при виде этого человека. Сколько всякого рода мук, лишений и страданий должен он был вынести, прежде чем дошел до такого печального состояния! Единственной моей заботой теперь было -- привести его в сознание и вернуть к жизни.

Прежде всего, я смочил его рот водой, которую Ямба всегда имела при себе в своеобразном бурдючке из шкуры опоссума, а затем принялся сильно растирать его, стараясь восстановить кровообращение. Вскоре наш небольшой запас воды истощился, и тогда Ямба предложила сбегать опять к водоему и снова наполнить наш бурдючок. Она пробыла в отсутствии около часа, и все это время я не переставал массажировать моего больного, но, несмотря на все мои старания, в нем не заметно было ни малейших признаков возвращения к жизни. Когда Ямба вернулась со свежим запасом воды, я попытался было заставить своего пациента проглотить несколько капель этой живительной влаги, но и это не удалось мне. Тогда мы дотащили его до ближайшего дерева; прислонив больного к нему, я смочил водой его сорочку и обернул ему горло, между тем как моя усердная помощница брызгала на него водой и растирала ему пульс и виски.

Наконец, он издал какой-то звук: не то хрип, не то стон; я вздрогнул, нервная дрожь пробежала по моему телу, точно электрический ток. Тогда, полагая, что он теперь будет в состоянии проглотить несколько капель воды, я осторожно влил их ему в рот. Он, действительно, проглотил, но сознание все еще не возвращалось. Между тем уже совсем стемнело, и мы решили остаться здесь до утра. Мы с Ямбой поочередно дежурили над больным и все время смачивали ему губы и язык водой. Под утро он уже ожил настолько, что открыл глаза и взглянул на меня.

Как страстно ждал я этого взгляда, и как ужасно было мое разочарование: на меня смотрели совершенно бессмысленные глаза, очевидно, ничего не сознававшие. Все еще не теряя надежды, я приписал эту бессмысленность взгляда его болезненному состоянию. Мне хотелось закидать его вопросами, узнать: кто он такой, откуда, как сюда попал, какие вести он имеет о внешнем мире и т.п., но я сдерживался и заботился только об одном, как бы окончательно привести его в чувство. Еще до полудня он уже настолько пришел в себя, что мог сидеть, а спустя несколько дней был уже в состоянии сопровождать нас к водоему, где мы расположились на стоянке и пробыли там до тех пор, пока он не оправился окончательно, т.е. не стал бродить без посторонней помощи.

Но вы, вероятно, хотите спросить меня, неужели этот человек за все время не проронил ни слова. Наоборот, он говорил очень много, и я с жадностью ловил каждый звук, но все это был удивительно многословный лепет без всякой связи и смысла. Иногда он исподтишка глядел на меня и затем замечал, подмигивая насмешливо кому-то, будто он вполне уверен, что мы идем не тем путем, каким бы следовало. Между тем, мы одели его в его платье, подобранное нами на пути, так как он ужасно страдал от палящих лучей солнца.

Долго я не хотел верить, что этот несчастный -- неизлечимо помешанный. Я не отходил от него ни на шаг ни днем, ни ночью, все ожидая от него какого-нибудь здравого слова. Однако горькая истина стала, наконец, ясна для меня, и мы оба, т.е. и Ямба, и я, поняли, что вместо отрады и утешения, какие надеялись найти в обществе этого человека, мы только нажили себе страшную обузу и очутились в несравненно худшем положении, чем были. Мы теперь шли обратно тем же путем, каким шли раньше, но вперед продвигались очень медленно вследствие того, что наш новый товарищ был еще слаб. Я пытался несколько раз вызвать его на осмысленные ответы, но он только бормотал что-то непонятное, точно малый ребенок. Я пробовал и бить, и угрожать, и уговаривать, но все было напрасно. Вскоре я сознал, что это бессмысленное существо -- положительно мельничный жернов, навязанный мне на шею. Иногда у него являлась фантазия сесть и сидеть несколько часов кряду на одном месте и тогда ничто не могло его заставить сдвинуться, пока он сам того не пожелает.

Замечательно, что Бруно как-то сразу сильно привязался к нему и ни на шаг не отходил. Я был очень рад этому, потому что Бруно снимал с меня немалую заботу: надо сказать, что наш новый товарищ, несмотря на все наши старания и усилия, уходил от нас и шел себе один своей дорогой, и если бы не Бруно, за которым несчастный шел куда угодно, нам бы было немало хлопот отыскивать его перед ночлегом и не дать ему окончательно заблудиться. Кроме того, я постоянно боялся, чтобы кто-нибудь из встречных туземцев не заколол его, не заметив его "блаженного", т.е. идиотского состояния.

Наконец, мы добрались до большой лагуны, на берегах которой прожили около двух лет. Меня, быть может, спросят, почему я вздумал поселиться здесь? На это я отвечу, что наш новый спутник сделался для нас совершенно нестерпимой обузой в пути. Он был ужасно неопрятен, -- я стараюсь выразиться как можно мягче и деликатнее, чтобы не оскорблять слуха читателей, -- и к тому же постоянно страдал самыми изнурительными приступами дизентерии.

Не подлежит сомнению, что я намеревался вернуться к родным моим местам, у берегов Кэмбриджского залива, так как к этому времени уже совершенно решился снова поселиться с родственными мне дикарями, убедившись на опыте, что, живя там, на месте, я скорее найду возможность при помощи какого-нибудь проходящего судна вернуться в цивилизованные страны, чем бродя по неизвестным пустыням австралийского материка. Но это намерение стало совершенно неосуществимо благодаря нашему новому товарищу. Он являлся для нас обоих, т.е. для меня и для Ямбы, предметом постоянного беспокойства и тревоги, и мы решили, что не можем идти ни к северу, ни к югу, ни куда бы то ни было до тех пор, пока наш бедный товарищ не поправится и не наберется сил. Я никогда не давал ему в руки никакого оружия и, хотя нашел прекрасный нож в ножнах, счел за лучшее подарить его одному из вождей дружественного племени, который был за него очень признателен.

По пути к берегам большой лагуны нам пришлось пересечь дикую страну; это были гряды скал, громоздившихся целым рядом террас одна на другую, представляя почти отвесные гладкие стены, которые казались совершенно недоступными. Тут-то мы испытали немало горя с нашим питомцем; он был все еще слаб и легко утомлялся, кроме того, он рисковал ежеминутно скатиться в пропасть, и потому мне приходилось брать его к себе на спину и тащить таким образом по страшно тяжелой и трудной дороге.

Это путешествие наше было истинным испытанием для нас. Не раз, в минуты отчаяния, я хотел совершенно отказаться продолжать путь, но это было, конечно, немыслимо: не могли же мы основаться на какой-нибудь вершине скалы, где нельзя было достать ни пищи, ни воды, ни крова!

Встречавшиеся мне на пути туземцы не раз советовали мне бросить нашего больного, но я ни на минуту не останавливался на этой мысли, быть может, отчасти и потому, что туземцы смотрели на него как на полубожество. Первое время наш питомец носил брюки и сорочку, но затем они пришли в такой вид, что их уже поневоле пришлось бросить: терновники и всякого рода колючие, цепкие кустарники изодрали их в лохмотья. Одно время у меня явилась было мысль заставить его ходить нагим, как я сам, но кожа у него была еще не так привычна к палящим лучам солнца, как моя, и потому я решил оставить на нем рубашку. Конечно, нам с Ямбой приходилось заботиться о пище и питье для этого несчастного, который принимал то и другое как без малейшей благодарности, так и без удовольствия. Ямбе же приходилось еще каждый раз, когда мы останавливались на ночлег, делать ему шалаш или навес, иначе он не ложился спать, а бродил всю ночь и поутру был до того утомлен, что не мог двинуться с места. Итак, этот несчастный, в котором мы надеялись найти незаменимого товарища, являлся для нас такой страшной обузой, что я не раз в минуты горького отчаяния сожалел о том, что не дал ему умереть там, в пустыне.

При всем том, я все-таки надеялся, что мне удастся когда-нибудь доставить моего бедного товарища в одну из цивилизованных стран и там доискаться, кто он такой и откуда приехал. Долгое время я полагал, что он пострадал от солнечного удара и что рассудок рано или поздно должен вернуться к нему; я, конечно, почти ничего не мог сделать для его выздоровления, разве только кормить его как можно лучше. Замечательно, что он никогда никого не замечал: ни меня, ни Ямбы, ни туземных дружественных вождей; никого не узнавал и, казалось, даже не видел: взгляд его скользил по всем, точно по пустому пространству; когда он не спал, то все время бесцельно бродил около одного места, что-то бормоча и жестикулируя без устали.

Мы не мешали ему, поручив его надзору и присмотру Бруно, и заботились только об удовлетворении всех его нужд и потребностей. Я должен сказать, что Ямба не любила нашего товарища и не скрывала этого от меня, но ради меня была не только удивительно терпелива с ним, но и до крайности заботлива и добра. Эта чернокожая женщина из дикого племени людоедов была поистине образцом женщины и жены всегда и во всем. Живя на берегах большой лагуны, я получил однажды весьма любопытное приглашение от одного из соседних племен. Вскоре после того, как я здесь поселился, до меня дошел слух, что по ту сторону какой-то злой дух вселился в тихие воды лагуны и нагоняет страх и ужас на бедных женщин, когда они приходят за водой. И вот, как и следовало ожидать, слава о подвигах и всяких великих деяниях белого человека вскоре разнеслась по всей окрестности, -- и я получил лестное для меня приглашение отправиться на тот берег лагуны и избавить туземных жителей от присутствия нечистого духа.

Оставив нашего беспомощного товарища под надзором верного Бруно, мы с Ямбой пустились в путь и несколько дней спустя добрались до лагеря того туземного племени, которое присылало за нами послов. Здесь лагуна была окружена красивой лесистой местностью, слегка холмистой и чрезвычайно живописной. По пути я успел узнать от гонцов, или посланных, что воды лагуны уже давно тревожит какая-то громадная рыба или чудовище, дикие скачки и прыжки которого постоянно приводят в ужас жителей всех полов и возрастов.

"Чудовище это подплывает к самому берегу, -- говорили они, -- и старается пронзить бедных женщин громадным оружием, которое оно держит во рту". Так вот каков был злой дух лагуны! Признаюсь, этот рассказ сильно смущал меня. Я думал, что, по всем вероятиям, это было не что иное, как какая-нибудь громадная рыба, упавшая из дождевого облака, когда она была еще крошечной, вместе с другими бесчисленными рыбами более мелких видов, затем она стала расти и достигла, наконец, своих настоящих размеров. Таково было мое предположение, и я признаюсь, очень был рад случаю выказать перед туземцами свои, по их мнению, сверхъестественные силы. Прежде чем пуститься в путь, я запасся кое-чем необходимым для того, чтобы быть в состоянии изловить страшное водяное чудовище. Под вечер того же дня, когда я прибыл в селение, я спустился к берегу лагуны в сопровождении всех туземцев: мужчин, женщин и детей. Нам недолго пришлось ждать; вскоре я заметил, что в воде бешено плескалось и металось что-то громадное, очевидно, рыба. При виде ее туземцы пришли в неописанное волнение, принялись плясать, кричать, бесноваться, надеясь этим отогнать злого духа. Первое мое действие должно было быть только пробой; я хотел поближе взглянуть на чудовище и с этой целью старался выудить его крючком, сделанным мною из сильно заостренной кости. Затем я достал громадные сети, изготовленные Ямбой из сырых шкур и мочалистых волокон древесной коры. Расположив эти сети на берегу, я приказал Ямбе живо сделать маленькую лодочку или челн из древесной коры, в котором мы с ней могли бы поместиться только вдвоем.

Когда лодочка эта была готова, то мы сели в нее и, отъехав на несколько сот аршин от берега, закинули наши сети. Смоченные заранее, они быстро развернулись во всю ширину и длину; но едва мы успели справиться с этим делом, как неведомое чудовище сделало на нас бешеное нападение, вызывая страшное волнение на поверхности воды. Ни я, ни Ямба не стали дожидаться рокового удара чудовища, а бросились в воду за борт лодки, как раз в тот момент, когда белое пилообразное оружие чудовища показалось над водой, всего в нескольких футах расстояния от лодки. Вслед за тем мы услышали страшный удар и, обернувшись, увидели, что длинное рыло рыбы проткнуло оба борта нашей лодки и застряло в ней, тогда как сама рыба запуталась в наших сетях. Чудовище с таким бешенством ударило в лодку, что теперь наше маленькое судно являлось для него страшной помехой; оно билось с невероятной силой, подымая целую бурю в лагуне, превращая ее зеркальную поверхность в какой-то мельничный водоворот. Громадная рыба минутами вся выскакивала из воды, извивалась в воздухе и продолжала неистово кружиться и биться в воде. Несколько раз наша лодочка высоко взлетала на воздух, и вслед за тем громадная рыба пыталась затопить ее под водой, но это не удавалось ей вследствие чрезвычайной легкости лодочки.

Между тем мы с Ямбой вполне безопасно доплыли до берега и стали наблюдать за бешеной борьбой чудовища, окруженные толпой беснующихся и злорадствующих туземцев. Когда порывы чудовища стали заметно ослабевать, так как силы его истощались в этой борьбе, мы сели в другую такую же лодочку из древесной коры (Ямба умела изготовлять их удивительно проворно) и, подплыв близко к обессилевшему уже чудовищу, с помощью моего топора без труда справились с ним.

Здесь следует упомянуть о том, что местные, не приморские туземцы до этого времени никогда не видали ни лодки, ни челнока, ни чего-либо подобного и не имели понятия о том, что на воде можно держаться не только вплавь, а потому наши лодочки вызвали в них неимоверное удивление и были сочтены ими за какие-то сверхъестественные снаряды.

Когда мы приволокли при помощи сетей и вытащили на берег чудовище с его длинным рылом, завязшим в нашей маленькой лодке, я тотчас же узнал, что этот мнимый злой дух туземцев был никто иной, как громадная пила-рыба, длиною не менее 14 футов, причем одна пила ее равнялась не менее, чем 5 футам. Любопытное оружие это я потребовал себе, как трофей моей победы над этим водяным гигантом; когда я вернулся восвояси, то выставил его напоказ туземцам, приходившим со всех сторон посмотреть на оружие злого духа, о котором они давно уже слышали. Сама же громадная рыба была сварена и съедена во время одного из величайших корробореев, при каком мне когда-либо приходилось присутствовать.

Так как туземцы не имели никакого представлении о том, каким образом эта рыба попала в их лагуну, то я со своей стороны могу только допустить то предположение, которое я высказал раньше, а именно, что она попала сюда из облака, будучи еще очень маленькой.

Туземцы до того были признательны мне за эту услугу, что решили оказать мне наивысший почет и предложили навсегда остаться с ними и стать их вождем. Но я отказался от этого лестного предложения, так как был намерен вернуться к своим друзьям на берега Кэмбриджского залива.

Вскоре после моего возвращения из этой славной экспедиции на ту сторону лагуны я случайно узнал, что у моих соседей туземцев живет девушка-метиска, рожденная от туземки и белого. Дальнейшие мои разведки обнаружили, что отец этой девушки был белый, который пробрался в эти глухие места и прожил некоторое время среди местных туземцев почти так же, как и я. Однажды я случайно набрел на пирамидку, сложенную из отдельных плоских камней, от 5 до 6 футов высотой, и сразу увидел, что пирамидка эта построена не туземцем. На многих из камней виднелись изображения и надписи, полустершиеся от времени, и разобрать которые не было никакой возможности; но на одном из камней, находившемся в более защищенном месте, я ясно прочел инициалы " L. R.".

Весьма естественно, что я стал расспрашивать об этой пирамидке у всех более пожилых туземцев и от них я узнал, что лет 20 тому назад какой-то человек, такой же белый, как я, вдруг появился в этих местах и умер здесь несколько месяцев спустя, прежде даже чем жена, которой его, согласно местному обычаю, тотчас же наделили туземцы, успела разрешиться от бремени той маленькой девочкой-метиской, которая теперь стояла передо мной уже вполне развившейся женщиной. Никто здесь не знал ни его имени, ни места, откуда он пришел сюда. Девушка, дочь этого пришельца, никоим образом не могла назваться красивой, и цвет ее кожи скорее подходил к цвету кожи туземцев, но при первом же взгляде на ее руки можно было сказать, что в ней есть доля крови европейской расы.

В силу нашей расовой родственности любезные туземцы предложили мне ее в жены, и я принял ее, главным образом, в качестве помощницы для Ямбы, которой было уж слишком много хлопот с нашим питомцем. Звали эту девушку Луиги. Ямба ничего не имела против увеличения моей семьи, напротив, она желала, чтобы у меня было, п о меньшей мере, дюжина жен, во-первых, потому, что это более соответствовало бы моему высокому положению и громадным заслугам всякого рода, а во-вторых, она полагала, что столько жен могли бы скорее привязать меня к этой стране, чем она одна. Но я не соглашался с ней в этом.

Воспоминание об этом племени туземцев особенно ярко удержалось в моей памяти, быть может, потому, что я прожил с ними по соседству около двух лет, а во-вторых, и потому еще, что мне теперь все кажется, что эта девушка-метиска была дочь Людвига Лейхгардта, без вести пропавшего австралийского путешественника и исследователя. Жаль говорить о нем: Людвиг Лейхгардт был врач и прекраснейший ботаник, удачно и с большим успехом проведший экспедицию от залива Мортон и до порта Эссингтон, на северном прибрежье. Здесь было основано военное, а также и карательное поселение правительством Нового Южного Валлиса. Сюда-то после крайне утомительного, исполненного всякого рода трудностей путешествия, или вернее странствования, продолжавшегося полтора года, прибыла, наконец, экспедиция, предводительствуемая почтенным тружеником науки, Людвигом Лейхгардтом; все члены ее были изнурены и измучены до последней степени.

О печальной судьбе, постигшей Лейхгардта в центральной Австралии, не имеется никаких достоверных сведений. Совершив благополучное путешествие и также благополучно вернувшись из тех стран, исследование которых, как надо полагать, стоило жизни бедному Лейхгардту, я к великому моему сожалению нигде не встретил никаких следов экспедиции Лейхгардта.

Я продолжал жить на берегу большой лагуны в надежде, что мой пациент постепенно окрепнет и поправится, и тогда я собирался двинуться дальше к северу. Но прошло уже почти два года, как он был с нами, а я все еще не научился понимать его лепет, хотя он постоянно твердил все одни и те же имена лиц и неизвестных мне местностей, говорил о какой-то экспедиции с целью исследований и т.п. Меня он никогда ни о чем не спрашивал, а с туземцами никогда не вступал в пререкания; впрочем, те смотрели на него, как на высшее существо, и ни в чем не противоречили ему, оказывая всякий почет и снисхождение. Он не проявлял также дурных или вредных склонностей, а только впал в детство и идиотизм.

Однако я стал замечать, что мой товарищ, вместо того, чтобы поправляться и приобретать силы, заметно ослабевал. Он почти постоянно страдал одной ужасной болезнью и, сверх того, на него временами находили такие приступы уныния, что он по целым суткам не выходил из своего шалаша и никому из нас не показывался на глаза. Когда его не было видно, я всегда знал, что такое с ним происходит. Иногда я заходил посмотреть на него, пытался развеселить, ободрить его, показывал ему что-нибудь забавное, насвистывал на дудочке, -- все было напрасно. Должен сознаться, что я не любил посещать его жилище, так как оно не отличалось опрятностью.

У него также была жена, заменявшая ему няньку и ухаживавшая за ним с удивительной преданностью и любовью. Она, очевидно, считала его за самый нормальный тип белого человека. Мало того, она даже очень гордилась вниманием, которое все оказывали ее супругу, и тем уважением, с каким относились к нему ее единоплеменники. Благодаря ему, и она считалась, так сказать, избранной личностью, так как состояла в таком близком родстве с человеком, на которого туземцы смотрели, как на полубога. Эта славная девушка неотступно следила за ним, караулила его и держала его шалаш настолько чисто, насколько это вообще было возможно.

Однажды, рано поутру, что-то, очевидно, случилось, так как девушка прибежала ко мне испуганная, взволнованная и стала звать меня скорее в свой шалаш. Я тотчас же поспешил туда и увидел, что на земле лежал вытянувшись наш бедный товарищ; я тотчас же сообразил, что с ним какой-то припадок. Когда этот припадок прошел, и к нему вернулось сознание, Ямба, я и его жена, все мы были около него. Я не видал его уже несколько дней, и изменившийся вид его сразу поразил меня: лицо его подернулось мертвенной бледностью и, кроме того, он ужасно исхудал в эти несколько дней. Я понял, что час его смерти близок.

Я, как сейчас, помню, все мы стояли вокруг него, выжидая момента, когда он откроет глаза, -- и вот, он медленно открыл их, а взгляд его остановился на мне. Этот безмолвный взгляд потряс меня до глубины души: я понял сразу, что на меня глядит разумное существо, человек в полном своем уме. Первое его слово было: "Где я? Кто вы такой?" Дрожащий и взволнованный, я опустился на колени подле него и подробно рассказал ему все, как я его нашел, и что он вот уже два года как живет со мной; я указал ему на нашего верного Бруно, который неотлучно всегда находился при нем, не раз охранял его от ядовитых змей и приводил домой из далеких прогулок. Я сообщил ему, что он находится теперь в самом сердце Австралии, и послал Ямбу в наш шалаш за письмом, которое мы тогда нашли на дороге. Письмо это я прочел ему вслух, но он не сказал мне, кто был автор этого письма. Сначала он слушал меня с крайним удивлением, которое затем сменилось утомлением, а потом полнейшим упадком сил. Он попросил меня вынести его из шалаша на солнышко, что я тотчас же сделал; здесь, под открытым небом, он как будто немного ожил. Я прилег подле него и завязал с ним другой разговор. Он сказал мне, что зовут его -- Гибсон, и что он был одним из участников экспедиции Жиля в 1774 году.

С этого времени я ни на минуту не отлучался от него ни днем, ни ночью. Когда он чувствовал себя посильнее, то много рассказывал мне об этой экспедиции, но я не вполне уверен, была ли то ложь, бред или истина, а потому не решаюсь передавать здесь того, что я слышал от него. Он, по-видимому, вполне сознавал, что умирает, но это скорее радовало, нежели печалило или огорчало его. Очевидно, он уже слишком исстрадался, слишком устал жить, чтобы желать проводить еще долее эту жизнь.

Я познакомил его с Ямбой, и мы общими силами делали все возможное, чтобы развлечь и развеселить его, но он слабел с каждым часом все более и более. Незадолго перед концом взгляд его вдруг принял какое-то напряженное выражение, и я видел, что он медленно начинает отходить. Мысль, что скоро всему конец, была для меня отрадна; я бы солгал, если бы сказал противное. Уже за несколько недель я ясно видел, что он не будет жить; день за днем в нем совершалась борьба жизни со смертью и я, глядя на это, до того измучился, что, право, этот человек становился для меня непосильной тягостью. Кроме того, он вообще не мог жить той жизнью, какой жили мы с Ямбой: кожа у него была до того нежна, что нам приходилось постоянно заботиться об одежде для него, некоторое время он обходился своей рубашкой, но, когда она износилась, нам пришлось сшить ему одеяние из шкур; ноги его были тоже до того чувствительны, что он положительно не мог ходить босиком, и приходилось постоянно обувать его в сандалии из шкур, да и те часто натирали ему ноги. Во время своей последней болезни он целые дни проводил под открытым небом на солнышке, -- и только на ночь я вносил его в шалаш и укладывал в гамак, который я давно уже сплел для него. Ямба еще раньше меня поняла, что он умирает, и теперь ей было страшно жаль его, но что могла она сделать. Мы испробовали на нем действие знаменитой целебной травы "pecnon", но и она не оживила его. Эта "pecnon" -- особого рода лист, который туземцы жуют при упадке сил, угнетенном состоянии духа и т.п. недугах, и он имеет на них удивительно бодрящее и веселящее действие.

В день его кончины приготовил ему душистую и мягкую постель из листьев эвкалипта; в последние его минуты при нем были его жена, прекраснейшая, преданная и любящая девушка, Ямба, я и Бруно.

Бедняга Бруно, очевидно, прекрасно понимал, что его друг не жилец на этом свете; он целыми часами лизал его руки, грудь и, не находя ответа на свою ласку, свертывался клубочком, как можно ближе к нему, и подолгу лежал не шевелясь; затем он тихо, поджав хвост выходил из шалаша и принимался жалобно выть. Бедный Гиб-сон! Женщины особенно любили его за то, что он никогда не уходил с мужчинами ни в какие походы или экскурсии, а всегда оставался с ними и с Бруно, который в течение этих двух лет положительно ни на минуту не разлучался с ним не только днем, но и ночью, и даже спал всегда вместе с ним.

Глядя на его бледное, страшно исхудавшее лицо и впалые глаза, я видел, что сейчас должен быть конец. Я присел подле него на колени и держал в своих руках его руку. Вдруг он сделал невероятное усилие и, обернувшись ко мне, спросил: "Слышите вы что-нибудь?" Я прислушался и отвечал отрицательно. "А я слышу чьи-то голоса, -- сказал он, -- мне кажется, что это друзья мои зовут меня". Я подумал, что он бредит, но он смотрел на меня совершенно осмысленно и, казалось, угадал мою мысль. "Нет, -- сказал он, -- я отлично знаю, что говорю, они меня зовут, они пришли за мной! Наконец-то!" Лицо его осветилось бледной улыбкой, которая скоро исчезла, он слабо сжал мою руку и прошептал: "Прощайте, я ухожу, и вы когда-нибудь придете туда, прощайте!" С этими словами несчастный страдалец тихо отошел в вечность. После похорон жена Гибсона, по установленному обычаю, трое суток оплакивала мужа и выла по нем, ударяя себя в голову камнями и костями и разбивая ее до крови, а затем, в продолжение целого месяца, обмазывала себя глиной в знак траура. Тело Гибсона не было предано земле; его набальзамировали травами и листьями, обмазали глиной и снесли на вершину одиноко стоящей скалы, где и оставили в небольшой пещере.

Туземцы были убеждены, что бедняга не умер, а только вернулся на свою родину, в Царство Духов, откуда он приходил к ним, а так как он был великий и хороший человек, то, без сомнения, должен опять вернуться в образе птицы или какого-либо другого животного.

Я лично был о Гибсоне иного мнения, чем туземцы; даже в то время, когда сознание вернулось к нему и он был в полном уме, покойный производил впечатление человека весьма ограниченного, стоящего на очень низком уровне умственного развития и совершенно не культурного. В силу этого я и не придавал особенного значения тому, что он мне говорил. Если не ошибаюсь, он говорил, что экспедиция, в которой он участвовал, покинула Аделаиду с целью пройти сухим путем через весь Австралийский материк. Так как эта экспедиция была прекрасно снаряжена, то участники ее долгое время не нуждались ни в чем и не терпели никаких лишений; словом, все шло благополучно. Но вот однажды двое из них отлучились из лагеря для исследований страны и он, Гибсон, заблудился в пустыне. Он полагает, что уже тогда мозги его пострадали от влияния солнца, потому что в первую ночь он даже не подумал разыскивать своих товарищей и главную стоянку, а преспокойно улегся спать под деревом. На следующее утро он, однако, довольно ясно осознал весь ужас своего положения и скакал весь день безостановочно все вперед и вперед, не думая ни о пище, ни о питье, в надежде, что скоро доберется до главного лагеря. Так он гнал своего коня до самой ночи; когда же наступила ночь, то конь его был окончательно измучен, а он все также блуждал в пустыне, томимый мучительной жаждой до потери сознании, потому что запас воды, бывший при нем, давно уже истощился. Проснувшись поутру, он, к немалому своему ужасу, увидел, что лошадь ушла, оставив его в совершенно безвыходном положении. Что было с ним дальше, он совершенно не помнил. Иногда ему смутно припоминалось, что он искал воды, но почти бессознательно, и он шел, шел, сам не зная куда, пока не потерял сознания и не лишился чувств. Сколько времени он блуждал в пустыне, когда я нашел его, он положительно не мог сказать, потому что не знал даже ничего о том, каким путем он был спасен от верной смерти.

Этот несчастный являлся довольно типичным представителем типа австралийских пионеров по своей внешности: ростом немного выше пяти футов, физически прекрасно развитый, с длинной густой бородой лопатой и прямодушным, но не умным взглядом голубых глаз. Ему было не более тридцати лет.

Слушая мой рассказ о том, что мне пришлось пережить в последние годы, он выказал искреннее сочувствие и затем сказал мне, что если я когда-либо вздумаю вернуться в общество подобных мне людей, то должен буду идти на юго-восток, так как Аделаида лежит именно в этом направлении. Кроме того, он сообщил мне, что главный трансконтинентальный телеграф будет проведен с севера на юг, и советовал мне следовать вдоль телеграфной линии, так как это самый кратчайший и верный путь.

Здесь я позволю себе привести несколько выдержек из книги Жиля "Австралия, дважды пройденная", в которой изложены самим главой экспедиции некоторые подробности о Гибсоне.

Жиль совершил всего до пяти экспедиций, с целью исследования страны, в центральную часть Южной Австралии и в Западную Австралию, между 1872 и 1876 годами. О своей второй экспедиции, участником которой был злополучный Гибсон, Жиль пишет следующее: "Я уведомил своего друга, барона фон Мюллера, о неудаче моей первой экспедиции по телеграфу из Шарлотт-Ватерс, и он тотчас же энергично принялся за дело, так что в весьма непродолжительном времени собрал для меня новые средства, на которые я мог бы продолжать свои труды. В конце января 1873 г. я прибыл в Аделаиду, где собрал своих товарищей; а в начале марта мы не спеша тронулись с места, направляясь к Бельтана через Финис Спрингс до Пика. Здесь нас радушно встретили гг. Багот на Каттль-Стешен (Cattle Station, т.е. станция скота) и Блуд (Blood), член телеграфного департамента. Здесь мы оставили всю нашу поклажу и продали Баготу наш фургон или повозку, а себе купили двадцать вьючных и четырех верховых лошадей.

Здесь же ко мне подошел небольшого роста молодой человек и осведомился, помню ли я его. Он сказал мне, что его зовут Альф. Лицо его показалось мне знакомо, но я не мог припомнить, где видел его. Тогда он сообщил, что имя его Альф Гибсон и что он видел меня на северо-западном повороте Муррея, и просил взять его с собой. На это я сказал ему: "Хорошо, я согласен, но скажите, умеете вы ковать лошадей? Умеете вы ездить? Умеете вы голодать? Умеете ли терпеть жажду? И что вы скажете, если туземцы пожелают заколоть вас своими копьями?" Он сказал мне, что знает все это и не боится туземцев. Конечно, этот Гибсон был не такого сорта человек, за которым я бы полез в болото, но люди были редки в то время и лишний человек не мешал мне, к тому же ему, очевидно, так хотелось отправиться с нами, что я согласился взять его с собой.

Экспедиция наша состояла теперь из четырех лиц: моей собственной персоны (Эрнеста Жиля), мистера Вильяма Генри Тишкинса, Альфа Гибсона и Джемса Энд-рюса, при двадцати четырех лошадях и двух собаках.

В конце апреля или начале мая 1874 г. Гибсон и я направились к западу. Я ехал на Ра1Г ГЛаМ оГ Регг.п (название лошади), а Гибсон на высоком иноходце Вас1дег, третью лошадь мы пустили под вьюк, нагрузив ее двумя мехами воды, содержащими до двадцати галлонов воды, что составляет 90 литров. Едучи рядом с Гибсоном, я рассказывал ему о различных экспедициях с целью исследования разных стран, о постигшей их участи, в большинстве случаев довольно печальной. -- "Почему это во всех этих экспедициях столько людей гибнет? -- сказал Гибсон. -- Я бы не желал умереть здесь, в пустыне, при каких бы то ни было условиях!"

Затем мы поужинали копченой кониной. Было уже довольно поздно и кони наши очень нуждались в отдыхе, а главное -- в питье, особенно вьючная лошадь, которая всю ночь бродила около нашего лагеря, всячески стараясь добраться до наших запасов воды. Один небольшой мех с водой мы повесили на дерево и вот, моя кобыла прямо подошла к тому месту, где висел наш мех, и схватила его зубами так, что выбила пробку; вода, которой мы так дорожили, струей брызнула из меха. Теперь Гибсон стал каяться, что обменял иноходца на вьючную лошадь, с которой было довольно трудно, во-первых, потому, что она была тугоуздая, а во-вторых, грузная и ленивая. Во весь этот день дул знойный северный ветер, а на следующее утро, 23-го апреля, в воздухе чувствовалась какая-то странная сырость и меня мучило весь этот день какое-то тяжелое предчувствие, подобное, вероятно, тем предчувствиям, какими обладали древние авгуры, так как после этого дня я уже не видал Гибсона.

Следуя за мной в нескольких саженях расстояния, Гибсон вдруг крикнул мне, что лошадь под ним сейчас падет. Ваа'дег пала раньше, так что я хотел сколько можно поберечь эту: до видневшейся на западе гряды холмов оставалось еще 25--30 миль; я решил отказаться от мысли добраться до них и повернул обратно, следуя по тому же следу. Между тем лошадь под Гибсоном окончательно ослабела, чем ставила нас обоих в весьма затруднительное положение: она была совершенно не в состоянии везти своего седока и все старалась лечь. С милю мы вели ее в поводу, но затем она повалилась и тут же пала. Моей кобыле теперь приходилось везти седло Гиб-сона и весь его вьюк. Мы продолжали путь пешком и верхом, поочередно садясь на лошадь. Отложив около тридцати миль обратного пути от того места, которое я назвал Кегс, я крикнул Гибсону, который ехал впереди меня, чтоб он остановился и подождал, когда я подойду к нему. К этому времени у нас оставалось не более полулитра воды и мы поделили ее между собой. Тогда я сказал ему: "Слушайте, Гибсон, вы сами видите, что мы в ужасно трудном положении, имея всего одну лошадь на двоих. Итак, ехать может только один из нас, а другой должен остаться здесь. Я останусь, но только выслушайте меня хорошенько. Если наша кобыла не получит вскоре воды, то и она падет, а потому поезжайте прямо, доезжайте до Кегса, если возможно, сегодня к вечеру и напоите ее. Теперь, когда у нас с вами осталась всего одна лошадь, на ее долю будет приходиться тем большее количество воды. Завтра, рано поутру, вы увидите перед собою, на расстоянии 25 миль от Кэгса, Раулинсон. Поезжайте все время по нашему следу и не уклоняйтесь от него. Напоив лошадь и наполнив водой меха, оставьте и на мою долю столько воды, сколько возможно. Запомните, что я рассчитываю на вас, -- что вы приведете мне помощь".

Гибсон ответил, что если бы у него был компас, то ему легче было бы продолжать путь ночью. Я знал, что он нисколько не понимал компаса, так что последний не мог быть ему полезен: сам я не раз старался объяснять его употребление Гибсону и знал, что все эти толкования мои пропали даром. Кроме того, тот компас, который я имел при себе, был совершенно особой конструкции и мне очень не хотелось расставаться с ним, тем более, что у меня другого не было. Но так как он очень настаивал на этом, я отдал его ему, и он тронулся с места. Я еще крикнул ему вдогонку, чтобы он не уклонялся от следа; он ответил: "Ладно!", а вслед за тем почти тотчас же скрылся из глаз.

У меня не было никакой другой пищи, кроме одиннадцати кусков завалявшейся копченой конины весом около полутора унций каждый.

Первого мая, как я узнал впоследствии, в час пополуночи, я прибрел в наш лагерь и с рассветом разбудил Тишкинса. Он уставился на меня, как будто я был не живой человек, а какой-то выходец с того света. Я спросил его, видел ли он Гибсона, так как прошло уже около восьми суток с тех пор, как я расстался с ним, но здесь его не видели. Первым делом было, конечно, отыскать труп несчастного Гибсона. Шестого мая мы, наконец, прибыли к тому месту, где наш злополучный товарищ сбился с пути. Пока он шел по следу, нетрудно было проследить его путь, но затем несчастный почему-то покинул след и стал удаляться к югу, где ему пришлось взбираться и спускаться по весьма крутым и мало доступным песчаным холмам. Мы нашли следы небольшого костра на том месте, где он покинул наш конский след. Ошибся ли он, следуя по компасу, или же произвольно изменил направление -- трудно решить, -- но вместо того, чтобы идти к востоку, как ему следовало, он пошел на юг или почти по тому направлению.

Мне было очень горько при мысли, что несчастный в свои последние минуты сознания должен был еще скорбеть и горевать о том, что благодаря тому, что он заблудился, и я также обречен на неминуемую гибель.

Я назвал эту грустную местность, лежащую между Раулинсоновской грядой и следующим водяным пространством, которое, вероятно, должно было находиться где-нибудь дальше к северу, Гибсоновской степью в честь первой ее жертвы.

Вернувшись в лагерь после этих бесплодных поисков, мы разобрали кое-какие вещи покойного Гибсона и нашли старую записную книжку, какую-то песню в честь чарки и вина, а также брачное свидетельство Гибсона. Он никогда не говорил нам, что он женат, и никто из нас не знал об этом".

После смерти и похорон Гибсона я решил переселиться подальше на север и, согласно этому моему решению, окончательно поселился со всем своим семейством (женой и двумя детьми, мальчиком и девочкой, родившимися у меня во время пребывания моего на берегу лагуны) в живописную горную местность под тропиками, миль 200 или 300 к северу от лагуны. Я имел намерение лишь временно поселиться здесь, но у меня явились новые связи, и к тому же мои малютки были далеко недостаточно сильны, чтобы предпринять столь трудное и дальнее путешествие, какое я имел в виду. Здесь я должен сказать, что сделал роковую ошибку, пожелав воспитать их иначе, чем воспитывают своих детей туземцы.

На пути нашем к северу произошел следующий случай: однажды Ямба прибежала ко мне, буквально дрожа от ужаса, и объявила мне, что она набрела на невиданный и неведомый след, очевидно, след какого-то громадного животного -- такого страшного чудовища, о котором здесь не имеют никакого понятия. Она повела меня к тому месту, где видела таинственный след, приведший ее в такой неописанный ужас, но который я тотчас же признал за след верблюда. Не знаю почему, но я решил идти по этому следу, хотя он был далеко не свежий, здесь прошел верблюд, может быть, за месяц или даже и того раньше, а потому нагнать караван, конечно, не было ни малейшей надежды, но я рассуждал так, что, идя по этому следу, мог найти какие-либо брошенные или оброненные предметы, которые могли мне быть полезны. Как бы то ни было, но мы шли по этому следу в течение нескольких недель или, быть может, даже месяцев: мы находили множество жестянок от мясных и других консервов, которые мы впоследствии применяли в качестве посуды. Однажды я набрел на иллюстрированный номер журнала; то был сиднейский журнал 1875 или 1876 года. Это был полный номер, даже в обложке, и, как мне ясно помнится, в этом номере был рисунок, изображающий скачки, кажется, в Парраматта. Я тут же расположился в кустах и с жадностью принялся читать этот журнал. Ямба к этому времени уже достаточно ознакомилась с английским языком, а потому я стал читать вслух. Не смею, конечно, утверждать, что она понимала все, что слышала, но она видела, что я до крайности заинтересован и обрадован этой находкой, а потому и она была рада пробыть подле меня целые сутки и слушать мое чтение. Читатель, вероятно, успел уже заметить, что при всех обстоятельствах и условиях нашей жизни я был доволен моей верной Ямбой, всегда столь преданной, заботливой и любящей. Итак, хотя мы в продолжение нескольких недель шли по этому следу, все же не нагнали каравана верблюдов. Мне показалось, что Ямбе, в конце концов, стало докучать это упорное следование по чужому следу, да и сам-то я сознавал, что это пустая трата времени. Трудно сказать, какой драгоценностью являлся для меня этот журнал; я читал и перечитывал его до тех пор, пока не заучил наизусть всего его содержания от начала до конца, не исключая даже и объявлений. В числе последних меня особенно поразило одно, помещенное, вероятно, исстрадавшейся матерью, разыскивающей какие-либо сведения о своем пропавшем сыне. Это объявление невольно навело меня на мысль о моей матери. Но, благодарение Богу, думал я, она-то не имеет надобности разыскивать меня: я знаю, что она теперь уже примирилась с утратой сына и не питает уже ни малейшей надежды увидеть меня живым, потому что считает давно умершим. И странно, это размышление примирило меня с мыслью о моем отчуждении от всего цивилизованного мира. Если бы я мог допустить, хотя на мгновение, что моя мать еще питает надежду когда-нибудь увидеть меня и что она переживает мучительные сомнения относительно постигшей меня участи, мне кажется, я бросил бы все на свете и решился бы положительно на все, чтобы вернуться к ней. Но я наверное знал, что она слышала о гибели "Вейелланда" и давно уже примирилась с потерей сына, считая его безвозвратно погибшим.

Трудно себе представить, с каким наслаждением я читал и перечитывал свой журнал; рисунки, помещенные в нем, я показывал своим детям, а также и своим чернокожим дикарям, и последние приходили в неописанный восторг от этих изображений, в особенности от картины скачек. С течением времени листы журнала стали рваться, и я сделал для них прочную обложку из шкуры кенгуру. В настоящее время вся библиотека моя состояла из Нового Завета в англо-французском тексте и этого журнала.

Теперь я расскажу об одном очень важном явлении в связи с этим случайно найденным мною периодическим изданием. Пробежав его в первый раз, я испытал такое сильное волнение, что, право, даже опасался некоторое время за свой рассудок. Дело в том, что в журнале на довольно видном месте я прочел следующую фразу: "Депутаты Эльзаса и Лотарингии отказались вотировать в германском рейхстаге".

Так как мне ничего не было известно о кровопролитной войне 1870 года и об изменениях, происшедших на карте Европы, явившихся последствием этой войны, то фраза эта поразила меня до крайности: я положительно не верил своим глазам, читал и перечитывал эти слова все снова и снова, все более и более удивляясь тому, что я читал. "Боже правый! -- восклицал я чуть ли не в сотый раз. -- Как попали в германский рейхстаг депутаты Эльзаса и Лотарингии? Что они

могли делать там?" Наконец, замечая, что вопрос этот слишком волнует меня, и что я положительно выхожу из себя, я отбросил в сторону журнал и пошел дальше.

Но это не помогло, я все обдумывал этот самый вопрос, и он казался мне до того непонятным и необъяснимым, что я пришел, в конце концов, к тому убеждению, что, вероятно, я не так прочел или неверно понял смысл фразы, что глаза мои обманули меня. И вот я бегом вернулся назад, поднял журнал вторично и снова ясно увидел перед глазами те же слова. Напрасно я подыскивал им объяснение и, в конце концов, мне взбрело в голову, что вследствие какой-то неправильности функций моего мозга буквы кажутся мне не теми, каковы они в действительности, и что я, по всем вероятиям, теряю рассудок. Даже и Ямба не могла мне вполне сочувствовать на этот раз, потому что дело это было такого рода, что я не в силах был бы растолковать ей так, чтобы она поняла меня. Я всячески старался окончательно выкинуть эту мысль из головы, но этот непонятный, мучивший меня до физической боли параграф так и звучал у меня в ушах, так и стоял в моих глазах до тех пор, пока я чуть было не впал в идиотизм.

Что меня спасло от окончательного умопомешательства, так это то, что мы пришли в благословенную гористую страну, которую я избрал местом своего пребывания. Я ничуть не преувеличиваю, если скажу, что мое новое место жительства в самом центре австралийского материка было поистине раем земным. Травы и папоротники были здесь удивительной вышины; местность гористая, защищенная от ветров и украшенная великолепными лесами эвкалиптов и белой резины.

В долине я построил себе дом таких размеров, каких туземцы никогда не видали раньше: он имел 20 футов в длину, 18 футов в ширину и около 10 в высоту. Внутри весь дом был разукрашен папоротниками, боевым оружием и звериными шкурами всех сортов, а затем на самом видном месте красовался меч пилы-рыбы, трофей моей победы над мнимым нечистым духом лагуны. Дом мой, конечно, не имел очага, так как вся стряпня всегда производилась под открытым небом; стены дома были построены из неотесанных бревен, а пазы замазаны землей от муравейников. Хотя я и сказал выше, что построил себе дом, но в сущности выражение это не совсем точно; вернее было бы сказать, что Ямба и остальные женщины построили его под моим руководством, так как сам я не смел срубить ни единого дерева, потому что такого рода труд считался унизительным для мужчины и главы семьи. В сущности, я не имел надобности в доме, но для меня являлось особым наслаждением сознание, что вот это строение -- мой дом, моя собственность, мой родной уголок.

И вот, когда я окончательно поселился здесь, то был избран полновластным вождем одного туземного племени, в котором насчитывалось до пятисот душ. Слава о моих подвигах и необычайных, сверхъестественных способностях разнеслась на сотни миль в окружности; ежемесячно, или вернее -- каждое новолуние я устраивал у себя прием для депутатов различных соседних племен, приходивших ко мне издалека. То племя чернокожих, вождем которого я был избран, уже имело своего вождя, но мое положение было совершенно исключительное и несравненно более влиятельное, чем его; мое слово имело гораздо больше веса и значения, чем его, хотя я был избран и признан вождем, не пройдя мучительного и унизительного искуса, которому неизбежно подвергаются все кандидаты в вожди племени. Конечно, я был обязан этим своей громкой известности и тем сверхъестественным способностям, которые приписывались мне. Я неизменно участвовал на всех военных советах и совещаниях моего племени; даже на другие племена имел большое влияние. Я не упускал ни одного случая, чтобы придать приятность моему новому жилищу и даже не поленился сделать целое путешествие с намерением добыть саженки виноградных лоз; но, хотя они прекрасно принялись у меня, плод их по-прежнему сохранил острокислый вкус, неприятный для горла. Кроме того, я изловил живого какаду и обучил его нескольким английским фразам, как, например, "Good morning" ("С добрым утром") и "How are you?" ("Как вы поживаете?"). Попка этот, кроме забавы, был еще и полезен мне: он садился на какой-нибудь сук в лесу и своей неумолчной болтовней привлекал множество других своих собратьев, так что я с помощью моего лука и стрел мог набить столько птиц, сколько мне было угодно.

К этому времени у меня был уже целый зверинец домашних животных, в том числе и ручное кенгуру.

За это время я, конечно, имел много случаев изучать этнографию моего народа и вскоре убедился, что мои чернокожие -- крайние спиритуалисты и мистики. Каждый год они справляли особое торжество, которое, если описать его, может возбудить недоверие моих читателей. Празднество это справлялось всегда в ту пору, "когда солнце возрождается", т.е. приблизительно в Новый год. К этому времени все воины из ближних и дальних селений собирались в известном месте и, после целого ряда празднеств, усаживались, наконец, в кружок на большой лужайке, чтобы присутствовать при спиритическом "сеансе", руководимом женщинами, очень старыми, страшными на вид колдуньями, очевидно, обладавшими какими-то тайными силами и способностями и пользовавшимися среди своих соплеменников большим уважением. Эти колдуньи обыкновенно содержатся за счет всего племени; их звание не переходит от матери к дочери, не наследуется, а может быть доступно только женщинам, одаренным сверхъестественными силами. После великого корроборея все усаживаются, поджав под себя ноги, полукругом на траве; старые и почетные воины в первом ряду, позади них рассаживаются молодые воины, затем юноши, далее женщины, а за ними дети. В центре этого полукруга разводится громадный костер. После довольно продолжительного безмолвия некоторые из воинов начинают воспевать подвиги давно усопших героев, за ними, вторя их монотонному пению, подхватывают все остальные присутствующие, сопровождая свое пение усердным покачиванием головы и хлопаньем ладоней о бедра. Затем молодые воины исполняют перед всем собранием особую пляску. Чем дальше, тем больше мужчины доводят себя этим пением, при всеучащающемся темпе качания головы, хлопания ладоней, а также движений пляшущих, до самых крайних пределов возбужденности, до положительного беснования, усиливающегося еще более при внезапном появлении трех или четырех колдуний у костра. Все они очень стары и тощи до невероятия, с кожей, напоминающей иссохший пергамент, с всклокоченными жидкими волосами и пронзительными, глубоко ушедшими в свои орбиты глазами. На них нет никаких украшений, и они больше походят на обтянутые кожей скелеты выходцев с того света, чем на живые существа. Покружившись некоторое время в какой-то бешеной кругообразной пляске вокруг костра, они вдруг все разом распростираются на земле, пение мгновенно прекращается и воцаряется мертвая тишина, в которой невольно чувствуется какое-то таинственное веяние; затем распростертые на земле колдуньи начинают взывать особым голосом, выкликая имена усопших воинов. Взоры всех присутствующих, при водворившемся снова гробовом молчании, устремляются на клубы и струйки дыма, медленно подымающегося от костра к вечерним небесам. Немного погодя ведьмы или колдуньи опять возобновляют свои заклинания и жалобно вызывают усопших славных вождей и воинов; наконец, я к немалому своему удивлению, почти ужасу, увидел странные формы и очертания, вырисовывающиеся в дыму костра. Поначалу очертания эти были смутны, неявственны, но постепенно они принимали формы человеческих существ, и тогда присутствующие с восторгом признали в них именно тех из их умерших вождей и воинов, имена которых упоминали в своих заклинаниях старые колдуньи. В первые разы, когда мне случалось присутствовать при этих спиритических сеансах моих чернокожих, я предполагал, что это появление духов не что иное, как результат какого-нибудь ловкого обмана, но впоследствии, год от года присутствуя на этих празднествах, пришел к тому убеждению, что этот факт следует отнести к разряду таких фактов, которые стоят вне нашего понимания, вне пределов нашей философии. Надо заметить, что никому не разрешалось подходить настолько близко к этим духам, чтобы можно было дотронуться до них,

да и в том случае, если бы это допускалось, навряд ли кто-либо из туземцев решился отважиться на подобный поступок, питая непреодолимый страх и безотчетный ужас ко всему, что было в связи с усопшими.

Каждый из этих сеансов продолжался около двадцати минут или получаса. В продолжение всего времени, когда духи были видимы, колдуньи оставались распростертыми на земле, а остальные присутствующие не сводили глаз с привидений, не шевелясь и не издавая ни звука. Мало-помалу привидения эти начинали расплываться в облаках дыма и, наконец, совершенно исчезали, после чего все собрание расходилось в совершенном молчании, а на следующее утро все пришедшие из других местностей расходились по своим селениям и домам.

Колдуньи же, как я узнал впоследствии, жили совсем особняком в пещерах; они были, действительно, одарены даром провидения и прорицания, что я испытал даже лично на себе. Когда я поселился здесь в горах, они предсказали мне, что я проживу с их народом долгие годы, но затем вернусь к себе подобным людям. Воины туземцы также обыкновенно обращались к этим колдуньям и спрашивали их относительно предстоящей охотничьей или военной экспедиции, и всегда, во всем в точности следовали советам этих авгуров.

Теперь скажу несколько слов о моих детях: они были для меня большим утешением и отрадой в моей жизни; конечно, они были полукровные метисы и больше подходили к типу матери, чем к европейскому типу отца, но их беленькие ручки и ногти ясно свидетельствовали об их происхождении. Они, конечно, не были крещены по христианскому обряду, но, вместе с тем, не были воспитаны так, как обыкновенно воспитывают своих детей туземцы. Я обучил их английскому языку и любил их от всей души, постоянно занимался ими, изготовлял для них различные украшения из чистого золота и не позволял им принимать участия в грубых играх туземных ребятишек. Однако это нисколько не мешало им быть весьма популярными и пользоваться общей любовью. Они отличались особенной ласковостью и привлекательностью в обращении и проявляли чрезвычайно большую способность все заучивать и запоминать. Я часто рассказывал им о том, как живут люди в других странах, где раньше жил и я; но, говоря о цивилизованном мире, не делал никакого различия между различными нациями, называя всех равно, как французов, так и швейцарцев, англичан и американцев. Замечательно, что дети мои более всего интересовались животным царством других стран, и когда я сказал им, что надеюсь когда-нибудь увезти их в свою страну и показать им животных, которые там водятся, то радость их не знала границ. Особенно им хотелось видеть лошадь, слона и льва. Часто вооружившись палкой, я рисовал им на песке изображение того или другого животного, что приводило в неописуемый восторг не только моих детишек, но и всех взрослых членов моего племени, собиравшихся вокруг меня и ожидавших с нетерпением моих пояснений относительно каждого из этих невиданных животных и о том, какое их назначение и чем они могут быть полезны. Необходимо было преимущественно останавливаться на утилитарной стороне всего, о чем мне приходилось им рассказывать. Дети мои умерли впоследствии один за другим в 1891 и 1892 году. Девочка моя была крещена, а мальчик скончался, прежде чем над ним мог быть совершен обряд святого крещения. Детки мои весьма гордились моим исключительным положением и громадным влиянием среди народа, с которым мы жили. К этому времени и я сам стал более похож на чернокожего туземца, чем на европейца: не столько от влияния солнца и климата, сколько вследствие постоянного смазывания всего тела смесью угля и жира, что является прекраснейшим предохранительным средством как от зноя, так и от стужи, а также и от укусов различных насекомых.

Мои дети никогда не могли понять, что мое пребывание среди туземцев было не добровольное, а вынужденное невозможностью вернуться в цивилизованные страны. Все дети чрезвычайно интересовали меня и, даже имея своих, я не переставал относиться с любовью к ребятишкам туземцев, которые с своей стороны очень любили меня. Для меня было истинным удовольствием смотреть на них, как они резвились, возились и забавлялись где-нибудь на просторной, открытой лужайке; вся их жизнь была сплошным весельем, счастливым, беззаботным праздничным днем. Не было у них ни школ, ни учителей, ни задач, ни уроков, ни наказаний, ни взысканий. Нет детей более счастливых, как дети дикарей! Эти дети почти никогда не ссорятся между собой, так как они довольны своей участью, чужды зависти, злобы и всяких желаний; целыми днями они упражняются в метании своих тростниковых копий, лазают по деревьям, отыскивая соты диких пчел и придумывая различные веселые забавы. Часто, глядя на этих сильных, здоровых и ловких малышей, я с грустью сравнивал их с моими детьми, которые были такие худенькие, тоненькие, нежные с самого начала и затем дали мне столько душевных мучений и страха.

Когда я, после смерти Гибсона, поселился в прекрасной местности, о которой говорил выше, мне даже в голову не приходило, что я проживу здесь многие годы, но по мере того, как проходили год за годом, не только мысль, но даже и само желание вернуться в цивилизованные страны совершенно покинули меня. Теперь я был вполне доволен своей участью; я чувствовал, что если бы сюда явился громадный караван и предложил мне увезти меня с собой, вместе с моей женой и детьми, то я, конечно, согласился бы вернуться с этим караваном в цивилизованные страны, но ни под каким бы видом не решился бы расстаться теперь с теми близкими мне существами, которые были мне так дороги. Я даже не раз имел случай вернуться один в цивилизованные страны, но всякий раз отказывался воспользоваться им, чувствуя, что не в силах буду оставить свою семью. Прожив без малого двадцать лет в этой прекрасной гористой стране, где я поселился после моего переселения с берегов лагуны, я за это долгое время пережил и был свидетелем многих интересных явлений и происшествий.

Однажды великая тьма, подобная, вероятно, библейской тьме египетской, объяла всю страну; только на дальнем горизонте виднелась яркая полоса огненного зарева. Вся атмосфера была пропитана тончайшим пеплом, садившимся на луга, горы и холмы в таком количестве, что он покрывал густым слоем всю растительность и совершенно застилал собою лагуны и водяные ямы, которых в нашей местности было очень много. Я сразу приписал это явление вулканическим причинам, а впоследствии, наведя справки путем расспросов и догадок, убедился, что действительно все это объяснялось извержением вулкана Кракатау. Следует заметить, что все явления такого рода повергали суеверных до крайности туземцев в неописанный ужас и уныние, убежденных в том, что это -- проявление гнева духов, недовольных их действиями и поступками.

Я не пытался разубеждать их в этом, но только смутно дал им понять, что не совсем чужд этому делу, и сказал им, что Великий Дух, коего я был представителем, сжигает огнем землю там, где видно зарево, чему они внимали с великим страхом и трепетом, опасаясь и для себя такой напасти.

Другое подобное же явление, приведшее чернокожих в большое смущение, было солнечное затмение. Никогда еще мне не случалось видеть моих друзей в таком волнении и страхе, как в тот момент, когда вдруг в яркий полдень наступила черная ночь. Движимые каким-то безотчетным страхом, они жались ко мне; я стоял молча, окруженный припавшими к моим ногам туземцами, не считая нужным нарушать в этот момент торжественную тишину и безмолвие, простиравшиеся даже и на весь животный мир. Очевидно, мои чернокожие не только никогда не видали, но даже и не слыхали об этом явлении; как видно, этот феномен не принадлежал к числу тех событий и явлений, которые их предки имели привычку облекать в мистические вымыслы, возбуждая суеверный страх в своих слушателях и передавая эти измышления по преданию, от отца к сыну. Так как затмение продолжалось весьма долго, то мои чернокожие безмолвно стали расходиться по своим углам и ложиться спать, не пропев даже своих обычных вечерних песен, что они постоянно делают перед тем, как отходить ко сну.

Не упуская ни одного случая повлиять на чернокожих туземцев, я задумал, имея под руками все необходимые составные части, изготовить порох, но усилия мои не увенчались особенным успехом. У меня были и уголь, и селитра, и сера -- и я пробовал делать смесь всего этого в самых разнообразных пропорциях, но в результате получался весьма грубый вид пороха, в сущности, не обладавший никакой взрывчатой силой, но вспыхивавший с забавным шумом. Однако я очень желал добиться изготовления настоящего взрывчатого пороха не только с целью поразить своих дикарей, но и с намерением добывать с его помощью некоторые камни и минералы, которые, как я полагал, могли быть мне полезны. Тем не менее, хотя я и не добился желаемого, -- в конце концов у меня получился порох, горевший без шума; все эти опыты мои возбудили до крайней степени любопытство моих чернокожих, которые никак не могли сообразить, откуда брался огонь или почему там, где я зажигал порох, почва горела.

Видя тот интерес, с которым туземцы не переставали следить за чудесами белого человека, я попытался было фабриковать лед -- нечто такое, о чем мои дикари, конечно, не имели ни малейшего понятия. Эта мысль явилась у меня однажды, когда я случайно очутился в чрезвычайно холодной пещере, в подземелье одной из соседних гор, и тут же, в этом же самом подземелье, нашел ключ удивительно студеной воды. Задумав приготовить лед, я наполнил этой водой несколько мехов и оставил их в самом холодном месте подземелья, накрыв их сверху изрядным количеством селитры; однако, опыт этот мне совершенно не удался. Конечно, чудеса мои не всегда мне удавались, но все такого рода неудачи не только не смущали меня, а, напротив того, побуждали к изобретению новых чудес, которые должны поразить моих чернокожих друзей.

И вот, когда я однажды совершал довольно отдаленную прогулку в окрестностях наших гор, взгляд мой случайно остановился на узеньком ручейке какой-то зеленоватой жидкости, струившейся из каменистого грунта и не походившей на воду. При ближайшем осмотре оказалось, что я случайно открыл источник нефти. Наполнив этой жидкостью один кенгуровый мех, на что потребовалось немало времени, так как нефть медленно просачивалась между камнями, я отправился с этим новым моим приобретением домой, размышляя о том, какую пользу я могу извлечь из этой новой моей находки, и в то же время соображая, как изумят моих дикарей магические свойства этого масла. Конечно, я никому не сказал о своем открытии, не исключая даже и Ямбы, а молча принялся сооружать подобие небольшого плота из древесных сучьев, предварительно пропитав их нефтью. Кроме того, я поместил еще емкий кожаный резервуар с этим горючим веществом на переднем конце плота и замаскировал его, прикрыв мелкими прутьями, ветками и листьями. Покончив со всеми этими приготовлениями, я спустил свой плот на воду в нашей тихой лагуне, а сделав все это, послал пригласить все соседние, дальние и ближние племена, чтобы они шли смотреть, как я стану зажигать воду. Так как в ту пору я уже давно пользовался громкой известностью, то легковерные и жадные до зрелищ дети природы не замедлили явиться на зов. Под вечер, когда на землю уже спустился таинственный сумрак австралийской ночи, громадные толпы туземцев собрались на берегу нашей лагуны. Как и во всех подобных случаях, я всегда предусмотрительно заботился о том, чтобы мои почтенные зрители не стояли слишком близко, хотя на этот раз трудно было ожидать какой-либо неудачи в задуманном мною деле, тем более, что туземцы давно уже привыкли во всем слепо доверять мне.

И вот я, наконец, с большой торжественностью зажег свой маленький плот, поднял на нем небольшой лодочный парус и оттолкнул его от берега.

Плот этот лежал очень низко в воде; поэтому зрители, не спускавшие с него глаз, видя, как он ровно плывет по тихой гладкой поверхности спокойных вод лагуны, объятый пламенем и дымом, вообразили, что я действительно зажег саму воду. Они все стояли, не шевелясь, затаив дыхание, и смотрели на чудо до тех пор, пока пламя не стало понемногу утихать и, наконец, совсем затухло, после чего все они поспешили к себе домой, внутренне дивясь этому неслыханному чуду, какое им привелось видеть на этот раз, и более чем когда-либо убежденные в том, что белый человек, поселившийся с ними, действительно великий и могущественный дух, принявший человеческий образ.

Но натура человеческая везде и всюду одинакова, а потому весьма естественно, что громкая слава о моих великих делах возбудила зависть и злобу у некоторых туземных кудесников или чародеев, и надо только удивляться, как этого не случилось раньше. Так вот, чародей и кудесник моего племени -- с того момента, как я поселился среди его единоплеменников, оказался вдруг в тени, утратил разом все свое прежнее значение именно потому, что он не мог производить таких неслыханных чудес, какие делал я. Результатом его тайной зависти и озлобления против меня явился, конечно, целый ряд обидных для меня инсинуаций и старание истолковать как нечто совершенно естественное и ничуть не удивительное все то, что поражало и удивляло его соплеменников. Он старался всячески убедить их, что если я и на самом деле дух, а не заурядный человек, то уж, конечно, дух зла или нечистый дух. Он ни разу не упускал случая осмеять меня и мои действия и, в конце концов, я стал уже замечать кое-какие тревожные симптомы в отношениях моих чернокожих ко мне, что ясно указало мне на необходимость немедленно победить и унизить моего тайного врага каким-нибудь блестящим приемом и восторжествовать над ним самым несомненным образом, на глазах всех. Между тем мой неутомимый враг пытался воспроизводить или подражать всем моим фокусам и чудесам.

Однажды я бродил одиноко вблизи нашего лагеря или селения, размышляя о том, каким путем доставить себе торжество и победу над чернокожим кудесником, как вдруг совершенно случайно наткнулся на такую характерную особенность местности, которая сразу навела меня на мысль, сулившую мне самое блестящее решение занимавшего меня вопроса.

Я неожиданно очутился на краю своеобразного углубления почвы, напоминавшего по своей форме неглубокий бассейн, в котором, благодаря очевидной сырости и влажности этого углубления, поросшего густым кустарником и точно умышленно выложенного большими глыбами камня, -- я тотчас же признал идеальное убежище для змей и других гадов. Хорошенько заметив это место и запомнив ведущий к нему путь, я вернулся домой, обдумывая различные подробности того потрясающего приема, к которому решился прибегнуть, чтобы навсегда восторжествовать над своим врагом. Каждый день я приходил сюда, в это змеиное гнездо, и ловил множество черных и крапчатых змей, которым тут же вырезал ядоносные железы и клыки и затем, пометив их крестом на голове посредством моего стилета, снова пускал их на волю, заранее убежденный, что они никогда не покинут этого идеального, с их точки зрения, убежища. Я оперировал таким образом сотни этих ужасных ядовитых гадов; конечно, некоторые из них подохли тут же под ножом и, вероятно, в яме оставалось еще немало таких, которые и вовсе не попали под операцию и, конечно, не раз я мог поплатиться жизнью в этом опасном деле, если бы мне не помогала во всем моя верная Ямба. Покончив с этим опасным делом, я избрал наиболее драматический момент на одном из больших корроборе-ев, чтобы бросить вызов моему врагу, вплетая сам текст этого вызова в воинственную песню, какие поются обыкновенно на этих торжественных собраниях. Текст этот был таков: "Вы говорите моему народу, что вы так же могущественны и велики, как я, всемогущий белый человек-дух! Так вот, я вызываю вас перед лицом всего нашего народа и всех доблестных воинов нашего имени состязаться со мной таким путем, чтобы исполнить то самое, что исполню я в известный день и в известном месте". День, избранный мной, был следующий день за этим корробореем, а место, понятно, та змеиная яма, где я производил свои хирургические подвиги. Вызов мой произвел громадный эффект.

Завидовавший моей славе кудесник, маг и чародей, смело и открыто вызванный мной в присутствии всего племени, не имел времени приготовить какой-нибудь уклончивый ответ и волей-неволей принужден был тут же принять мой вызов. Спешные извещения были разосланы во все концы туземцами, любителями всякого рода зрелищ, состязаний, спорта и всяких развлечений. На следующий день, около полудня, вокруг ямы собрались толпы чернокожих зрителей, страстных охотников до состязаний и соревнований в чем бы то ни было.

Ради этого случая я был блестящим образом разрисован наподобие зебры и, не теряя ни минуты времени, смело спрыгнул в яму, вооружившись одной лишь палкой и тростниковой свирелью, которую я сделал себе специально для того, чтобы вызывать и приманивать змей, заставляя их выползать из их сокровенных убежищ. Когда все эти гады стали выползать одни за другими, я метнул вызывающий, торжествующий взгляд на неподвижно стоявшего и совершенно невозмутимого до этого момента врага и соперника, который до того не имел ни малейшего представления о том, какого рода испытание предстояло ему. Я принялся наигрывать самый веселенький мотивчик, какой только возможно было извлечь из ограниченного числа тонов моей свирели, и не прошло и двух минут, как змеи стали выползать отовсюду из своих нор, покачивая головами из стороны в сторону, взад и вперед, как будто они были зачарованы. Выбрав громаднейшую черную змею с несомненным знаком креста на голове, я нагнулся и, схватив ее, дал ей обвиться вокруг моей обнаженной руки. Раздразнив страшного гада, я позволил ему укусить меня настолько сильно, что кровь сейчас же брызнула из ранок, затем я допустил проделать то же самое еще десяток таких же оперированных мною змей до тех пор, пока все руки, плечи и ноги мои от бедра и до ступней, а также почти все тело не было покрыто кровью от укусов змей. Я даже не ощущал никакой особенной боли от этих укусов, так как, в сущности, это были не более, как простые уколы. Я знал, что избранные мною змеи безусловно обезврежены, но, конечно, многие, не помеченные крестом змеи так же добирались до меня, и мне надо было очень следить за ними, чтобы не допустить их до себя, постоянно отбрасывая от себя своей длинной палкой.

В продолжение всего этого времени мои чернокожие зрители не умолкая кричали от возбуждения и восторга и, как мне кажется, многие выражали даже сожаление и скорбели о моем безумии, тогда как другие со злобным упреком обращались к моему сопернику, обвиняя его в том, что он, до некоторой степени, является причиной моей смерти. Выбрав удобный момент, я проворно выскочил из ямы и очутился лицом к лицу с помертвевшим от ужаса чародеем. В ответ на мой торжествующий вызов спуститься в яму и проделать то же, что сделал я, он отвечал робким, трепетным отказом. Даже он, я в том убежден, признал теперь за мною нечеловеческие, сверхъестественные силы. Однако его отказ стоил ему довольно дорого; вследствие этого отказа он навсегда утратил свой престиж и был позорно изгнан из племени, как трус и обманщик, тогда как моя слава возросла чуть не до небес. Чернокожие предложили мне тут же принять на себя звание и обязанности чародея и заклинателя, но я отклонил это предложение и назначил на эту почетную должность одного юношу туземца, весьма подходящего к исполнению этих обязанностей. Следует заметить, что туземцы никогда не убивают чародеев и кудесников, питая к ним какой-то суеверный страх. Мой посрамленный соперник пользовался громадным влиянием на своих единоплеменников, и я отлично знал, что, не восторжествуй я над ним, он, наверное, добился бы моего изгнания из племени.

Заговорив здесь о змеях, я упомяну, кстати, об одном крайне любопытном спорте, которым особенно увлекаются туземцы, а именно, о борьбе змеи с ящерицами игуанами. Эти маленькие создания вечно враждуют со змеями, и обыкновенно первой нападает игуана, как бы велика ни была змея. Ядовита она или нет -- для злобной, смелой и воинственной игуаны это не составляет разницы. Я лично был свидетелем, как игуана нападала на громадную черную змею длиной до десяти футов, тогда как сами игуаны редко достигают более 3 или 4 футов. Обыкновенно, игуана набрасывается и хватает змею за шею, немного пониже головы; змея тотчас защищается, впиваясь в игуану своими ядовитыми клыками. Затем случается нечто совершенно непредвиденное: игуана выпускает своего врага и бежит со всех ног к особого рода папоротниковому растению, которого и наедается вдоволь; лист этого папоротника является превосходнейшим противоядием, а потому, как только игуана считает, что приняла его в достаточной дозе, то тотчас же спешит к тому месту, где оставила змею и снова повторяет свое нападение; замечательно, что змея постоянно ожидает ее на том же месте. И вот, змея все снова и снова кусает игуану, а та каждый раз прибегает к парализующему действие яда папоротнику; борьба эта часто продолжается более часа, но, в конце концов, почти всегда побеждает игуана. Последняя схватка чрезвычайно интересна. Игуана хватает змею дюймов на пять или на шесть ниже головы и на этот раз не отпускает ее, несмотря на то, что змея все время продолжает сильно бороться, обвивая игуану своими кольцами; борющиеся катаются по земле, но игуана не выпускает своей жертвы, не разжимает рта, челюсти ее сжимаются сильнее всяких тисков; змея, видимо, начинает ослабевать и, наконец, вытягивается и умирает. Тогда торжествующая игуана медленно уползает в кусты.

Туземцы никогда не убивают игуан частью потому, что уважают в них мужество и силу, а также и потому, что мясо их пропитано ядом от змеиных укусов.

Кроме того, мне приходилось видеть борьбу змей различных пород. Как бы мала ни была по своим размерам змея, она никогда не отказывается от вызова даже самой громадной из своих сестер. Вызов этот выражается тем, что змея взвивается кверху, протягивает голову к своей сопернице и при этом шипит; тогда маленькая змейка медленно подползает к своей антагонистке и старается укусить ее, но обыкновенно большая змея уничтожает ее прежде даже, чем та успеет причинить какой-нибудь вред.

Однажды мне попались на дороге две громадных змеи, которые, очевидно, сражались между собой, потому что победительница начала уже поглощать свою ослабевшую соперницу. В тот момент, когда я подошел к ним, победительница успела уже поглотить около 3 футов своей жертвы. Я без труда овладел обеими. Вскоре после того у меня еще раз явилась надежда на возможность вернуться в цивилизованные страны: до меня дошли слухи, что на севере, неподалеку от нашего стана, туземцы видели следы каких-то громадных, невиданных доселе животных. Не теряя времени, в сопровождении одной только Ямбы, я отправился осматривать эти следы; оказалось, что то были следы верблюдов. Так как Ямба сообщила мне, что, судя по расположению следов, при животных не было людей, то я решил, что, вероятно, эти животные некогда принадлежали какой-нибудь экспедиции исследователей, давно погибших в этой безводной стране, и теперь одичали и свободно бродят по пустыне.

Наконец-то, подумал я, мне представляется возможность вернуться с женой и детьми в среду подобных мне людей. Если только мне удастся разыскать этих верблюдов, а в этом не было ничего невозможного, -- я загоню их к себе, приручу понемногу и тогда двинусь со всей своей семьей на юг. Размышляя таким образом, я вернулся обратно к своим чернокожим спутникам и, взяв с собой небольшой отряд из числа самых смелых и смышленых туземцев того племени, вождем которого я считался, отправился с ним по следам верблюдов. После нескольких дней неотступного преследования этих животных мы, наконец, настигли их. Верблюдов оказалось четыре; эти совершенно одичалые, злобного вида животные бродили тесной кучкой, не разлучаясь со своим вожаком. Когда я попытался было разъединить их с предводителем, то этот последний с разбега погнался за нами, оскалив зубы и с несомненнейшими признаками бешенства устремляясь на нас, так что мои дикари, все до единого, объятые паническим страхом, обратились в бегство. Я один шел за животными еще в продолжение нескольких дней в надежде загнать их в какой-нибудь овраг, где, как я рассчитывал, мне удалось бы путем систематического лишения пищи привести их к покорности и до известной степени приручить к себе. Но это мне не удалось. Верблюды неизменно следовали по пути, ведущему от одного туземного колодца, или вернее водяной ямы, к другому, и при этом совершали свои переходы довольно поспешно, так что следовать за ними далее становилось все труднее и труднее. В конце концов я отказался от всякой надежды овладеть ими и не без горького сожаления проводил глазами этих безобразных, неуклюжих животных, когда они наконец совершенно стали скрываться из глаз за грядою песчаных холмов.

Понятно, я не сказал никому о том намерении, с каким я желал приобрести для себя этих верблюдов, хотя и постарался объяснить туземцам, для чего употребляются людьми в других частях света эти сильные и выносливые животные.

Странный случай произошел с Ямбой вскоре после того, как мы с ней поселились в горах; случай этот служит ярким доказательством того, как строго преследуется у дикарей всякого рода браконьерство. Однажды такого рода погрешность чуть было не стоила мне и жене моей жизни. Возвращаясь с Ямбой с одной из наших многочисленных экскурсий, часто весьма отдаленных, продолжавшихся иногда несколько недель, а иногда даже месяцев, мы расположились на привал в послеполуденное время и Ямба, по обыкновению, отправилась на поиски кореньев и дичи к ужину. Прошло немного времени после ее ухода, как я вдруг услышал столь знакомый мне призывный крик Ямбы, по которому тотчас же узнал, что она нуждается в моей помощи, попав в какую-нибудь беду. Схватив свое оружие, я поспешил к ней на выручку, направляясь по ее следам, и на расстоянии какой-нибудь четверти мили наткнулся на сцену такого рода: моя бедная Ямба отчаянно отбивалась от целой толпы чернокожих туземцев, которые с криком и воем старались увлечь ее куда-то. Я сразу понял, в чем дело; очевидно, Ямба, по незнанию местности, забрела для своих поисков за кореньями на территорию такого племени, с которым мы еще не успели вступить в дружеские отношения, и так как она явно нарушила воспрещение перехода за грань чужих владений, то, согласно местным законам, она была задержана. Я подбежал к чернокожим и стал с ними объясняться и возражать, протестуя против их действия, говоря с ними на их родном языке, но они были крайне неподатливы и упорно стояли на своем, ни за что не соглашаясь отпустить мою перепуганную и плачущую Ямбу. Наконец, мы пошли на компромиссы: я согласился сопровождать свою жену в их селение с тем, чтобы уладить это дело переговорами с их вождем. По счастью, селение их отстояло недалеко от того места, где происходила эта сцена. Как и следовало ожидать, вождь принял сторону своих воинов и поспешил заявить, что берет Ямбу себе. Напрасно я старался втолковать ему, что жена моя не умышленно, а только по незнанию местности переступила границу территории его племени, и что знай я, что его племя находится здесь так близко, я не замедлил бы прийти к ним и пробыть с ними несколько ночей, давая этим понять вождю, какая я великая персона. В подтверждение этого намека я тут же проделал перед ним и в присутствии всего собравшегося племени часть моего акробатического репертуара, а Бруно, как бы угадавший чутьем, что что-то неладно, поспешно проделал сам по себе все свои фокусы: кувыркался через голову в ту и другую сторону и при этом то лаял, то визжал.

Не знаю, намеревался ли этот хитрый вождь подольше удержать нас при себе или нет, но только он посматривал на меня свирепо и грозно, как бы намереваясь настоять на своем. При этом он высказал, что закон гласит очень ясно, что всякий пойманный на чужой земле и перешедший границу без разрешения, конфискуется за браконьерство, а умышленно ли или неумышленно нарушено право перехода через границу, -- это в расчет не принимается. И все это было высказано им так спокойно и решительно, что с минуту я серьезно начал опасаться навсегда потерять свою верную подругу.

Когда эта страшная мысль явилась у меня и мне вспомнились все ужасы моего прошлого, в душе моей возникла непреодолимая решимость лучше самому расстаться с жизнью, но только не лишиться Ямбы, и ценой собственной крови я решился отстоять ее.

Приняв весьма надменный вид, я заговорил с вождем этого племени совершенно иным тоном, результатом чего оказалось, что непреклонный вождь вдруг вспомнил о какой-то оговорке в законе, согласно которой ближайшие родственники пленницы могут отвоевать ее путем поединка с конфисковавшим виновную. Именно этого-то мне и было нужно, тем более, что неумолимый вождь еще не был знаком с моим чудесным, магическим оружием. Так как я был убежден, что он изберет метание копий, то заранее был уверен в победе. Он с видом знатока выбрал прекраснейшее во всех отношениях копье, между тем как я достал из своего запаса три стрелы, которыми с намерением потряс в воздухе, с тем, чтобы дать заметить моему противнику, как они малы в сравнении с его копьем. И старый вождь, и воины его от души рассмеялись и с сожалением смотрели на мое жалкое, детское, по их мнению, оружие и потешались, что мне пришла в голову мысль сражаться таким игрушечным оружием. Старый вождь, очевидно, был приведен в прекраснейшее расположение духа и с добродушным, снисходительным презрением взирал на своего противника.

Отмерив расстояние в двадцать шагов, мы встали, каждый на свое место, готовясь вступить в бой, от которого для меня зависело гораздо более ценное, чем даже собственная жизнь. Несмотря на то, что по наружному виду я был не только совершенно покоен и равнодушен, но и смотрел так же гордо и надменно, как и мой противник, однако находился в крайне возбужденном состоянии. Я упорно уставился глазами в сухощавого, но мускулистого вождя и, не дрогнув ни одним членом, дал ему первому пустить в меня копья. Эти грозные орудия с невероятной быстротой и свистом прожужжали в воздухе, прямо над моей головой, но долгий навык и основательное знакомство с манерой метания этих копий туземцами помогли мне благополучно избегнуть всех трех, несмотря на необычайную меткость, с какою они были направлены, и на ту быстроту, с какою они следовали одно за другим. Но ед ва я успел встать на свое место и принять надлежащую боевую позицию, как с молниеносной быстротой и проворством натянул свой лук и пустил в своего противника стрелу, с намерением сделанную тяжелее других, так как к ней вместо гирьки я привесил целый унц золота. Противник мой, весьма естественно, не мог заметить приближения маленькой оперенной стрелки, которая вонзилась ему прямо в левое бедро, в мясистую часть его, как раз в то место, куда я и метил. Раненый вождь подскочил не столько от боли, сколько от неожиданности и удивления, как будто в него вселился на мгновение нечистый дух, а воины его племени положительно не могли дать себе отчета в случившемся и не могли прийти в себя от изумления. Так как кровь были пролита, то считалось, что и честь, и закон удовлетворены. Ямбу тотчас же возвратили мне, а она, бедняжка, даже сама не верила своему счастью и радости, что теперь ей не придется разлучаться со мной. Быть может, читатели мои пожелают узнать, почему эти чернокожие дикари и людоеды не отказывались от своего уговора и возвратили мне Ямбу, несмотря на то, что я победил их вождя в бою. Но эта честность дикарей во всех их уговорах и сделках происходит от врожденного чувства добросовестности отношений во всем, а также и от их раболепного преклонения перед силой, ловкостью и искусством во всех их проявлениях, а следовательно, и пред неизменным пристрастием к победителю.

И вот, как только раненый вождь оправился от удивления, он приблизился ко мне и горячо приветствовал меня, не позаботившись даже вынуть стрелу из раны, откуда кровь так и сочилась. Мы быстро стали с ним друзьями, и я с женой пробыл у него в качестве почетного гостя несколько дней, а когда мы, наконец, расстались, то он дал мне такой внушительный конвой, как если бы я был вождем дружественного ему племени, оказавшим ему серьезную услугу.

Быть может, мои почтенные читатели пожелают узнать, говорил ли я своим друзьям, чернокожим австралийским людоедам, что-нибудь об обширном мире Божьем, -- на это я скажу, что говорил им о нем лишь настолько, насколько они могли понять, но если бы я вздумал рассказать им более того, они пришли бы в недоумение, а то, чего они не могут понять, неизбежно возбуждает их недоверие и подозрение. Так, например показывая им картины конских скачек и овцеводных ферм, я принужден был объяснять им, что лошадь употребляется только на войне,

а овцы -- в пищу, но если бы я вздумал говорить о лошади, как о вьючном животном, и стал рассказывать им о том, что изготовляется из шерсти овец, они совершенно не сумели бы усвоить всего этого и я только принес бы им этим более вреда, чем пользы. Об астрономии и мироздании они имели своеобразные понятия и перечить им в этом было бы крайне неразумно. Земля, по их мнению, лежит на одной плоскости, а свод небесный поддерживается над ней, наподобие навеса, столбами или высокими жердинами, расставленными по краям и кроме того поддерживается душами усопших, которым, по словам жрецов и священнослужителей, и вместе с тем колдунов и кудесников, следовало постоянно приносить жертвы, состоящие из питья и пищи, чтобы не прогневать их. Млечный путь представлял собой подобие рая для душ отшедших, тогда как солнце являлось средоточием всей вселенной. Я не раз размышлял о том, каким бы образом можно было внушить дикарям какое-нибудь представление о могуществе и значении Британской империи. Я постоянно имел в виду Британскую империю не только потому, что все мои симпатии клонились в эту сторону, но и потому, что первые друзья, которые будут приветствовать меня по возвращении в среду подобных мне людей, непременно будут британцы. Десятки раз повторял я собравшимся вокруг меня наивным дикарям о том, что правительница Британской империи, простирающейся на целый мир, самая могущественная правительница, какая только существует на земле, и затем я уверял их, что сам лично послан ею, этой могущественной правительницей, к ним для того, чтобы пересказать им о величии и могуществе той нации, к которой принадлежали и они. Я никогда не давал туземцам ни малейшего повода подозревать, что я не более, как несчастный, заброшенный судьбой и злым роком в их среду человек, рвущийся на свободу к подобным мне людям, как узник из душной тюрьмы, а умышленно говорил им, что Британская империя обнимает собою весь мир, потому что ничто иное не произвело бы на моих дикарей надлежащего впечатления и не дало им представления о могуществе и величии Англии и ее правительницы.

Если бы я, например попытался дать им понять, что кроме Британской империи есть еще и Германская, и Российская, то только смутил бы этим моих слушателей, вызвал бы в них недоумение и создал бы себе тем самым массу затруднений. Так, например я скорее инстинктивно, чем умышленно не упоминал о том, что правительница Британской империи -- женщина, но однажды, это как-то случайно вырвалось у меня с языка, и тогда надо было видеть, что произошло с моими дикарями! Я тотчас же понял свою ошибку по презрительным минам чернокожих туземцев, и хотя поспешил тут же уверить их, что королева могущественнейшая вождь-женщина, во владениях которой никогда не заходит солнце, и что в настоящее время она является также государыней всех чернокожих австралийцев, а следовательно, и их, но они с гневом отвергали ее и даже выражали ко мне презрение за то, что я мог так превозносить женщину. На этот раз мне пришлось переждать некоторое время и не заговаривать более об этом предмете, который, однако, не выходил у меня из головы. Я положительно не знал, что бы мне придумать для восстановления моего положения в глазах туземцев, не отрекаясь от своих слов. И вот, однажды, когда мы с Ямбой бродили по окрестностям, мы случайно наткнулись с ней на гряду известняковых холмов, изобиловавших пещерами. Осматривая их, мы набрели на громадный отвесный утес с совершенно гладкой, точно отшлифованной поверхностью, и вот у меня вдруг явилась мысль начертить на этой отвесной гладкой стене известняка гигантское изображение ее королевского величества королевы Виктории. Надо сказать, что в то время я был уже признанным и утвержденным вождем того племени туземцев, среди которых жил, и время от времени, именно каждое новолуние, устраивал официальные приемы для своего племени и для туземцев соседних дружественных племен. И я постоянно старался приберегать им для этих торжественных случаев какие-нибудь диковины, повергавшие в восторженное недоумение моих подчиненных. Потому-то мои посетители никогда не пропускали моих приемов и как только получали приглашение, тотчас же спешили стекаться ко мне со всех сторон. К этому времени я всегда заботился о том, чтобы у меня имелись громадные запасы пищи для насыщения моих гостей.

Итак, мы с Ямбой наткнулись на эти известковые скалы вскоре после того, как я так опрометчиво проговорился о том, что ее королевское величество -- женщина, и я тут же решил, что к следующему приемному дню задуманный портрет непременно должен быть готов. И вот, выбрав камень такой величины, чтобы его удобно было держать в руке, я стал скрести им гладкую ровную поверхность отвесной скалы известкового утеса, предварительно смочив ее водой, и скреб до тех пор, пока не получилась достаточно мягкая поверхность для того, чтобы можно было без труда начертить углем желаемое изображение. Конечно, для этого потребовалось немало времени, но пока я трудился над этим, Ямба готовила необходимый мне уголь и те притирания, какими туземцы разрисовывают себя для корробореев. Имея кое-какое понятие о рисовании, я взобрался на выдающийся высокий камень и принялся рисовать смелыми размашистыми штрихами самый необычайный портрет королевы Виктории, когда-либо существовавший.

Изображенная мной в профиль фигура имела 7--8 футов вышины.

Само собой понятно, что фигура эта должна была быть представлена без всякого одеяния, иначе это вызвало бы полнейшее недоумение дикарей. Корона также, чтобы быть понятной для туземцев, состояла из самых редких перьев, какие только могут быть у ловкого, хитрого и могучего охотника, как, например перья лирохвостки и райской птицы. Скипетр представлял собой увесистую дубину или палицу, называемую туземцами вадди, которой в случае надобности можно было причинять громаднейший урон врагу или неприятелю. Лицо ее королевского величества имело также свои характерные особенности: нос был чрезвычайно велик, так как это считается у туземцев несомненным признаком выносливости и большой физической силы; вообще мышцы были необычайно развиты. Я постарался наделить ее величество таким множеством мускулов, какого бы хватило на добрую полудюжину профессиональных силачей и атлетов-борцов. Желудок был так велик, что, несомненно, возбудит любопытство моих читателей, которые пожелают, вероятно, узнать, какого рода значение это имело в глазах туземцев. Дело в том, что у чернокожих желудок считается чуть ли не величайшим божеством, какое только известно этим дикарям и, так как в пище часто бывает недостаток, а добывать ее очень трудно, то, по их мнению, человек с очень большим желудком, т.е. с желудком очень полным, несомненно должен быть смелым искусным охотником, а то он не мог бы добыть достаточного количества пищи, чтобы наполнить свое брюшко.

Этот необычайный портрет был затем живо раскрашен самыми яркими и блестящими красками и притираниями и ослепительными брызгами желтого, синего и красного цветов. Я добыл для этого чрезвычайно ярко-красную краску из сока особого рода ползучего растения, которое давил между двух камней. На это произведение искусства я потратил около двух недель. Понятно, нельзя было посвящать этому занятию целые дни; единственные знавшие об этой затее люди были -- жена моя, наши детки и ближайшие друзья. Окончив этот великолепный и совершенно необычайный портрет, я удалился оттуда и с нетерпением стал ожидать следующего приема.

Когда мои, жадные до всякого рода зрелищ и увеселений, туземцы собрались снова густой толпой вокруг меня, я сказал, что имею замечательный портрет, т.е. изображение великой британской правительницы, который намерен показать им. И вот, они все до единого; совершенно по-детски предвкушая ожидаемую радость, гурьбой двинулись вслед за мной к тому месту, где я на отвесной стене известкового утеса нарисовал гигантский портрет королевы. Скажу без преувеличения, что вся толпа чернокожих стояла или сидела калачиком на земле в безмолвном изумлении и восторге от громадного яркого изображения, с которого они не сводили глаз; труды рук моих приводили их в неописанный восторг. Затем они вдруг разразились криками радости, смешанными с возгласами удивления и одобрительным похлопыванием себя по бедрам: я указывал им все подробности этого изображения, давал им разные пояснения, которым они внимали с восторгом. Я указал им на громадный рост королевы, на различные эмблемы ее могущества и славы, на различные характерные особенности ее наружности и, наконец, отступив на несколько шагов от изображения, запел прекрасный национальный гимн Англии " Боже, спаси королеву", который я заимствовал от несчастных молодых девушек, так безвременно погибших, и который, как я уже говорил раньше, очень напоминает напев французской песенки " Rute chances".

В результате произведенного этой картиной впечатления получилось то, что не только ошибка моя была совершенно заглажена, но и то обстоятельство, что правитель Англии и Британской империи -- женщина, перестало возмущать туземцев. Мало того, мое личное положение в глазах чернокожих было теперь более чем восстановлено и я воспользовался этим, чтобы сообщить моим дикарям, что ее величество королева имеет у себя в услужении большее число людей, чем вся эта толпа собравшихся здесь чернокожих туземцев, и что если размеры моего жилища поражают их своей величиной, то что же бы они сказали про жилище королевы Виктории, которое так велико и обширно, что могло бы вместить все население, целый народ чернокожих австралийцев.

Чтобы совершенно восстановить себя в глазах туземцев, я решился еще усилить впечатление, произведенное на дикарей портретом королевы Виктории. Я сообщил им еще, что королева, при всей своей силе, могуществе и народной любви к ней, будучи самой мудрой и самой строгой и грозной для врагов правительницей, не может водить на войну своих воинов, и в подобных случаях ее заменяет, в качестве предводителя дружин, ее старший сын, весьма грозный и славный воин и метатель копий, который и в других случаях, когда сама королева не может присутствовать, заменяет свою августейшую родительницу. Но так как упоминание о герцоге Валлийском влекло за собой необходимость демонстрирования и его особы, с которой мои дикари также желали познакомиться, то я решил испробовать на этот раз свое искусство в другом роде, а именно, в скульптуре. Я полагаю, что эта мысль пришла мне на ум в то время, когда я с Ямбой проходил по сырой, низменной местности с липкой глинистой почвой. Прежде всего я срубил толстое молодое деревцо, которое, будучи воткнуто в землю, послужило главной подпоркой моей будущей статуе; к этому деревцу я прикрепил еще две большие ветки, расходящиеся в противоположные стороны и призванные служить мне для создания рук и ног моей фигуры. На этой-то основе я и стал лепить из комков сырой липкой глины свою фигуру, и после трех-четырех недель усиленной и старательной лепки мне, наконец, удалось создать статую, долженствовавшую изображать из себя его королевское высочество принца Валлийского, вышиной в 772 футов и с несоразмерно развитыми членами и торсом, весьма похожими, в общих чертах, на живописное изображение его августейшей родительницы. Эту статую я показал своим туземцам на следующем ежемесячном приеме и, если судить по тому впечатлению, какое это никогда не виданное туземцами зрелище произвело на присутствующих, то успех этого второго моего произведения превзошел даже успех первого. Перед лицом статуи принца Валлийского был устроен колоссальный корроборей, на котором прославляли принца, его державную родительницу и меня до глубокой ночи.

К сожалению, это мое произведение искусства стало вскоре постепенно разрушаться под влиянием палящих лучей солнца и это постепенное распадение наместника или вице-правителя великой правительницы ужасно забавляло туземцев, так что я даже принужден был ускорить разрушение этой статуи, опасаясь, чтобы безмерная веселость дикарей не скомпрометировала моего достоинства. Хотя я и не упоминал каждый раз об участии, какое принимал Бруно во всех событиях моей жизни, тем не менее мой верный товарищ играл и теперь, как и прежде, во всем, что со мною случалось, немаловажную роль. Он постоянно был со мной, но следует заметить, что он быстро старился и здешние

туземцы отнюдь не проявляли такого страстного желания обладать им, как туземцы с берегов залива Карпентарии. Заговорив о собаках, я упомяну кстати об одном любопытном суеверии туземцев, а именно: туземные женщины нередко выкармливают грудью щенят, будучи уверены в том, что воспитанная на молоке женщины собачонка, когда вырастает, бывает одарена почти человеческими способностями и разумом и потому является бесценной в деле охоты на кенгуру или на какую бы то ни было другую дичь.

Я натыкался на всякого рода любопытные случайности во время моих бродяжнических прогулок; так, например не раз меня вводили в обман различные миражи. Я как сейчас помню мое горькое разочарование, когда мы раз тихонько шли по низменной ровной песчаной местности, и вдруг мне представилось, что там вдали расширяется предо мною беспредельная гладь океана. Со свойственной мне пылкостью я ринулся вперед в твердой уверенности, что мы наконец достигли прибрежья океана. Ямба напрасно уверяла меня, что это не более, как мираж, обман зрения, но я ничего не хотел слышать и, вероятно, пробежал не одну милю, прежде чем обескураженный, усталый и разбитый и телом, и душой наконец решился вернуться к своей терпеливой женушке. Это воспоминание приводит мне на мысль другую подобную же ошибку, еще более странную, как мне кажется. Мы проходили тогда с Ямбой по стране бесконечных холмов и вереска, являющимися главной бедой и проклятием всех путешественников и исследователей Австралии. Я увидел на некотором расстоянии впереди себя нечто такое, что я принял за громадное стадо овец и баранов, мирно пасшихся в ложбинке, поросшей зеленой муравой, где несомненно должна была быть и вода. Я, как безумный, помчался вперед, крикнув только Ямбе: "Овцы, овцы! А где овцы, там и люди! Цивилизованные люди!" И вот, наконец, когда я добежал до мнимого стада овец, так что они уже могли заметить мое приближение, то представьте себе мой ужас и разочарование, как вдруг, точно по команде, сотни голов на высоких шеях поднялись над стадом, и я с первого же взгляда узнал, что вижу перед собой стадо эму, которое теперь во всю прыть улепетывало от меня. Очевидно, эти громадные птицы спокойно паслись, опустив головы, и потому весьма естественно, что я принял их за стадо овец.

Всем, конечно, известно, что продолжительные засухи -- вещь весьма обычная в центральной Австралии и что именно они и являются главной причиной бродяжнической, кочевой жизни аборигенов, в особенности же в отдаленных пустынях центральной Австралии. Самая ужаснейшая засуха, какую мне случилось испытать и пережить в бытность мою в этой стране, продолжалась целых три года. Даже лагуна, на берегу которой я выстроил свой дом в горах и которую я считал неиссякаемой, и та вдруг пересохла до того, что повергла всех нас в полнейшее отчаяние. Представьте только себе, что в продолжение более чем трех лет не выпало ни единой капли дождя, а нестерпимо знойное солнце палило и сжигало землю по целым дням своими точно раскаленными лучами. И за все это время землю поила только обычная роса, спускавшаяся каждую ночь. Но эта роса поила только землю и способствовала, тем самым, произрастанию, но отнюдь не пополняла естественные и искусственные водохранилища, столь необходимые для поддержания жизни людей и животных. Последствия этой засухи были поистине ужасны: кенгуру и змеи, эму и какаду, ящерицы и крысы дохли не десятками, а сотнями; повсюду валялись эти несчастные животные, издохшие или издыхающие, а те, которые еще каким-то чудом уцелели, те даже перестали бояться своего естественного врага -- человека и как будто искали у него помощи и спасения.

По мере того как я видел, что моя лагуна с каждым днем пересыхает все более и более, я понял, что если только не приму каких-либо радикальных мер к предотвращению грозящей нам страшной беды, то я и народ мой, т.е. те чернокожие туземцы, вождем которых я считался, неизбежно должны будем погибнуть. Весьма понятно также, что эти бедные люди взирали на меня с надеждой, что я сделаю что-либо для спасения их от ужасной смерти, грозившей им в близком будущем. Почти ежедневно до меня доходили неутешительные вести о том, что наиболее известные водохранилища, водоемы и так называемые туземные колодцы пересыхали до дна во всей окрестной стране, и я увидел себя принужденным пригласить все эти соседние племена и предложить им пользоваться наравне с нами моей лагуной, грозившей тоже, не сегодня-завтра, окончательно пересохнуть. Видя эту грозящую всем нам в недалеком будущем опасность, я решил вырыть колодезь. Выбрав более или менее подходящее место у подножия крутой обрывистой горы, я вместе с моей верной Ямбой принялся за работу. Рассчитывая на удачу, я устроил грубое подобие брашпиля, а рабочими орудиями у меня служили самодельная деревянная лопата и каменная кирка. Ямба, оставаясь наверху, работала воротом, то опуская, то подымая кверху ведра с землей, которую она располагала с проворством опытного землекопа. При страшной нестерпимой жаре и скудости в воде, да еще при том условии, что ни один из туземцев ни за какие блага в мире не согласился бы проработать и одного часа, наш труд был крайне тяжелым и утомительным, и работа продвигалась медленно, но мы с Ямбой так усердно работали день за днем, что в конце первой же недели после того, как я стал копать, был прорыт узкий и тесный колодец глубиною свыше 14 футов -- и к великой моей радости я стал замечать несомненные признаки того, что немного ниже должна быть вода. В течение следующей за сим недели я вдруг совершенно неожиданно наткнулся на родник. В этот момент я почувствовал, что вознагражден за все свои труды. Даже и тогда, когда наша прекрасная лагуна совершенно пересохла и на виду оставалось одно сухое, песчаное дно ее, наш маленький колодезь не переставал снабжать всех нас водой в количестве более чем достаточном для удовлетворения всех наших нужд и потребностей. Мало того, я вздумал даже снабжать водой несчастных птиц и животных, чтобы дать им возможность поддержать свое существование, утоляя нестерпимую жажду, томившую все живущее.

В нескольких шагах от колодца я построил большой деревянный желоб, который у меня постоянно был наполнен водой и который ежедневно посещался самыми необычайными стаями разноперых птиц, начиная с эму и кончая подобием наших милых воробушков. Громадные змеи, от 10 до 15 футов длиной, часто отгоняли от желоба злополучных кенгуру, и порой вокруг этого желоба жаждущая толпа животных была так велика, что некоторым из несчастных приходилось ожидать по несколько часов очереди утолить свою мучительную жажду, а многие умирали, даже не дождавшись очереди. Я помню, что это обстоятельство и тогда уже поразило меня как нечто ужасное, тем более, что я почти постоянно находился в такое время у желоба и отгонял тех птиц, гадов и животных, которые успели напиться, заставляя их уступать место ожидавшим, и всякий раз, когда замечал, что в дальних рядах кто-нибудь окончательно изнемогал от жажды, спешил подставлять мех с водой для поддержания угасавшей жизни. Обыкновенно эти посетители моего желоба меня совершенно не замечали, но точно инстинктивно сознавали, что я их общий благодетель. Конечно, мне приходилось плотно накрывать отверстие моего колодца, иначе вся поверхность воды была бы завалена скелетами различных животных и птиц.

Однако меня, быть может, спросят, почему я так заботился о всех четвероногих, крылатых и пресмыкающихся, снабжая их водой в то время, когда вода являлась таким ценным продуктом; но на это весьма легко ответить: если бы я допустил подохнуть всем этим животным, то я и все мои чернокожие, оставшись без пищи, принуждены были бы умереть от голода, -- а это было бы, пожалуй, даже хуже смерти от жажды. Самыми неблагодарными созданиями оказались, на мой взгляд, змеи. Нередко они с умыслом залегали в самый желоб, сворачивались в нем клубом и не подпускали к нему ни птиц, ни других животных. Я всегда знал, когда что-либо подобное случалось, так как около желоба подымалось страшное волнение и крики, издаваемые возмущенными и негодующими пернатыми. Тогда я спешил к месту происшествия и изгонял непрошеных гостей самодельными деревянными вилами. Однако, я никогда не убивал зачинщиков всей этой сумятицы, так как и без того уже они околевали во множестве. Не только животные, птицы и пресмыкающиеся умирали от жажды, но даже и самые кусты, деревья и травы засыхали, что являлось новой не малой бедой, а именно: причиной страшных степных и лесных пожаров. Заговорив о лесных пожарах, я должен сказать, что нам часто приходилось видеть, как огонь свирепствовал в наших горах, иногда по целым неделям, опустошая пространства в несколько десятков миль. Что же касается нас и нашего селенья, то мы ограждали себя, оцепив свое жилище и всю нашу местность точно кольцом совершенно оголенного и нами самими выжженного пространства. Это, конечно, спасло нас от пожаров, но зато мы порой положительно задыхались от нестерпимой жары, приносимой палящим дыханием знойного ветра, что, в связи с нещадно пекущим солнцем, сжигавшим землю и раскалявшим воздух, -- и скудостью воды, сделало жизнь здесь совершенно невыносимой.

Быть может, эти климатические условия немало влияли на бедного Бруно, о котором я теперь хочу сказать несколько слов. К этому времени он стал заметно слабеть, казался каким-то унылым; впрочем, с самой смерти Гибсона он уже был не тот, что прежде, хотя я по-прежнему продолжал пользоваться его удивительной смышленостью для того, чтобы удивлять ею чернокожих.

Одной из моих обычных привычек было запрятать в присутствии Бруно так, чтобы он видел, какой-нибудь предмет, вроде моего томагавка, где-нибудь вблизи дома, и затем отправиться куда-нибудь в лес или в горы в сопровождении моих чернокожих. Пройдя несколько миль от дома, я вдруг делал вид, что забыл дома тот или другой предмет, и приказывал Бруно отправиться за ним и принести мне его, сопровождая свое приказание различным таинственным нашептыванием. Умное доброе животное всегда понимало, что от него требовали, и через час-другой возвращалось ко мне и клало к моим ногам в присутствии всех туземцев требуемый предмет, после чего с видом наивысшего равнодушия принимало лестные о себе отзывы и похвалы моих чернокожих спутников. Бруно был действительно чрезвычайно умная собака; так, например он никогда не забывал, что нужно делать всякий раз, когда мы встречали на своем пути новое племя туземцев, с которыми мы еще не успели познакомиться. Он каждый раз вопросительно поглядывал на меня в этих случаях и как только видел, что я начинаю проделывать свои акробатические штуки, тотчас без всякого понуждения с моей стороны проделывал весь свой репертуар кувырканий, прыжков, лая и катанья кубарем через голову, с удивительной энергией и одушевлением.

Его милое, ласковое обхождение и его привязанность ко мне сделали Бруно особенно дорогим для меня существом, так что я не мог без ужаса подумать о том, чтобы с ним что-нибудь случилось. Однажды, когда мы проходили голой бесплодной песчаной пустыней, Бруно и я жестоко страдали от сыпучего горячего песка, забиравшегося нам между пальцев, -- и мой бедный пес протестовал единственным возможным для него способом, т.е. протяжным, жалобным воем; судя по тому, как осторожно и боязливо он переставлял свои лапы, было ясно, что вскоре бедное животное будет уже совершенно не в состоянии идти за мною дальше. Чтобы этого не случилось, я сделал ему мокасины на все четыре лапы из шкуры кенгуру и затем надел их ему. С тех пор он постоянно носил их, когда нам приходилось проходить по такой же песчаной и открытой местности и со временем так привык к своей обуви, что, как только мы подходили к пескам, уже подбегал ко мне и протягивал ко мне свои лапы, изъявляя тем свое желание одеть обувь.

За последнее время старость начинала заметно угнетать его; он уже становился тяжел на ноги и теперь редко отправлялся со мной на охоту, а больше только спал или дремал целыми днями. Некогда он был бесподобный охотник на кенгуру и с особым увлечением предавался этой охоте. Он загонял самых громадных кенгуру под какое-нибудь большое дерево и, если только это громадное животное пыталось уйти от него, хватал его за хвост и принуждал снова оставаться в еще худшем состоянии, чем доселе, и держал его до тех пор, пока я не подоспевал и не убивал его добычу. Конечно, бедному Бруно не раз попадало за его смелость, его кусали и кенгуру, и змеи, и ядовитые, и безвредные, -- но все это, по-видимому, проходило у него бесследно. Но Бруно уже и тогда, когда я впервые получил его, как будто примирился с мыслью, что он проживет недолго. За последнее время он стал весьма равнодушно относиться ко мне и к Ямбе, неохотно двигался с места, вяло ел; в таком положении он прожил более года. Однажды утром, войдя во вторую мою хижинку, которая по старой памяти называлась у нас хижиной Гибсона, хотя бедняга никогда в ней не жил, я к неописанному ужасу своему увидел моего Бруно, вытянувшимся и окоченевшим на подстилке из шкуры кенгуру, пожертвованной ему покойным Гибсоном. Несмотря на то, что я давно уже готовился к этому -- я положительно поражен был горем при виде бездыханного трупа моего верного товарища. Мне кажется, что сам я не сознавал, насколько он мне был дорог и близок до того момента, пока не утратил его навсегда. И вот, пока я стоял над ним и слезы градом катились по моим щекам, в памяти моей воскресали одни за другими все странные события моей жизни, в которых бедный Бруно неизменно всегда принимал самое деятельное участие. Он был со мной и на разбившемся судне, и на пустынном острове, и во всех моих странствованиях, и не раз выводил меня из беды. А его различные забавные причуды, привычки и ухватки доставляли мне всегда бесконечное удовольствие и развлечение. И вот его не стало! Хотя я давно ожидал этого неизбежного удара, тем не менее горе мое было очень глубоко. Ямба тоже ужасно горевала о нем и оплакивала его смерть, потому что и она так же сильно привязалась к Бруно, как и он к ней. Я закатал его в особого рода глину и затем обернул древесной корой, как это обыкновенно делают со своими покойниками туземцы, затем положил его на самородную полку или выступ в одной из наших горных пещер, где бы дикие собаки не могли добраться до него и где уже лежало тело, или вернее, мумия покойного Гибсона.

Чтобы забыться и не думать о своем горе, я собирал вокруг себя своих дикарей и в дружеской беседе с ними старался отвлечь свои мысли от воспоминаний о Бруно. И вот, во время таких бесед я иногда начинал заговаривать о людоедстве и говорил им, что Великий Дух, которого все они так боялись, дал мне письменный завет, в котором он строго воспрещает употреблять в пищу тела человеческих существ.

Этот завет, или письменное завещание, о котором я говорил им, была моя старая библия. Понятно, что мои дикари не могли усвоить ее значения как книги, потому что у них не было никакой письменности, но мои слова и движения и высоко поднятая мною книга, которую я держал в руке, тем не менее производили на них сильное впечатление. Вообще туземцы с величайшим интересом прислушивались к моим рассказам о жизни, обычаях и приемах цивилизованного мира, но опыт доказал уже мне, что необходимо соизмеряться при этом со способностями усваивания, понимания и мировоззрением туземцев. Так, например я говорил им, что в больших городах (становищах, как я их называл) на моей родине никогда не бывает темно, даже и ночью, потому что у белых людей в их распоряжении имеются такие светила, которые они могут по желанию зажигать и гасить. Причем, конечно, самым подходящим сравнением являлись звезды небесные, но мои слушатели были до крайности удивлены, что такого рода светила могли находиться в зависимости от человеческой воли. Однажды я смастерил маленькую тележечку из тонких бревешек, чтобы возить в ней детей. Так как эти дикари впервые увидели применение колес при передвижении, то это казалось им совершенно непостижимым. С чисто детским восторгом и громкими возгласами радости и удивления, превосходящими всякое описание, и мужчины, и женщины чуть не дрались за честь катить эту первобытным способом сделанную тележечку. Я изготовил ее из тонких бревешек на четырех сплошных деревянных колесах, сделанных из цельного ствола дерева в поперечном разрезе. Немалое удивление возбуждали также в туземцах размеры моего жилища, но удивление их не имело границ, когда я сказал им, что некоторые строения в больших "становищах" белых людей не уступают по величине своей холмам и притом несравненно многочисленнее и стоят теснее друг к другу. Я уже рассказывал о том необычном телеграфе, который существует у туземцев. В начале восьмидесятых годов до меня стали доходить новости, что на севере появились белые; и однажды в одно из своих продолжительных странствий я повстречал группу белых старателей. Я вспомнил об этой примечательной встрече потому, что их временное пристанище предстало предо мной совершенно неожиданно. Так всегда происходит в австралийском буше.

Я выяснил, что это была не единственная артель старателей: я несколько дней прожил среди нескольких становищ белых, после чего вернулся к своему дому в горах. Едва ли нужно говорить, что белые, увидев меня, были поражены этим фактом, гораздо больше, чем я удивился, встретив их. Я мог бы пойти с ними и вернуться к цивилизации, но я не хотел оставлять свою жену-туземку и семью. Я встретил эти партии старателей в районе Кимберли; и хочу отметить, что я и прежде знал о существовании этого золотоносного района. Впоследствии я узнал, что географически плато Кимберли было ближайшей точкой, куда я мог дойти, чтобы добраться до цивилизации.

Затем я снова осел в своем горном жилище, и скоро зажил по-старому, и мой образ жизни практически не отличался от жизни аборигенов, кроме того факта, что я не всегда сопровождал их, когда те переходили на новое место жительства. Аборигены постоянно навещали меня и гостили три-четыре дня. Я поощрял эти визиты и неизменно подготавливал какое-нибудь развлечение для своих гостей -- я даже предоставлял им жен, согласно туземному обычаю. Но вы спросите, где же я брал этих жен? Вопрос конечно интересный и требует довольно обстоятельного ответа. Туземцы не в восторге от появления младенцев женского пола, наоборот, зачастую они стараются избавиться от них, чтобы оградить себя от необходимости брать их с собой, когда отправляются странствовать. Поскольку я всегда души не чаял в детишках, я решил попытаться положить конец этому ужасному обычаю -- убивать новорожденных девочек, поэтому я повсеместно распространил известие, что родители могут передать своих дочерей мне, а я уже воспитаю и позабочусь о них. В результате этого предложения у меня вскоре образовался настоящий приют -- учреждение, которое неоднократно и во многих отношениях приносило мне пользу. Помимо удовлетворения от сознания того, что я уберег от ужасной смерти детей, которых я считал своими приемными дочерьми, ко мне отовсюду приходили молодые люди, чтобы выбрать себе жену.

Как я уже говорил раньше, мои приемные дни начинались в новолуние.

Гости, как и члены моего племени, постепенно проникались уважением к Библии; но я опасался, что причина заключалась не в святости, которую несла эта книга, а скорее в благоговении перед чудесами, о которых в ней говорилось и которые я толковал им, сообразно с их примитивным разумом.

Бывало, что я совершал ошибки. Например, мне казалось, что их весьма заинтересует притча о том, как Моисей ударил скалу и чудесным образом обрел источник воды. Все, что касалось добывания воды в пустыне, невероятно их занимало. Но туземцы попросили меня совершить такое же чудо!

Другая библейская история, которая привела меня в замешательство, повествовала о Валааме и его осле. Решив рассказать эту притчу, я уже по опыту знал, что если я упомяну об осле, то придется пуститься во все возможные пространные объяснения, описывая это животное, что, скорее всего, не приведет ни к чему, а лишь возбудит недоумение моих слушателей; я решил рассказать им о Валааме и его кенгуру. Однако то обстоятельство, что кенгуру Валаама могло говорить человеческим голосом, ужасно смущало их. Очевидно, говорящее животное казалось чем-то особенно забавным для туземцев и, хотя мой рассказ был встречен громким весельем и одобрениями, и даже распространился из одного племени в другое, я все же был того мнения, что им не следует говорить о том, чего они не могут вполне усвоить.

Однажды я рассказал им о гибели Содома и Гоморры от огня и каменного дождя и это снова вовлекло меня в беду. Меня тотчас стали допрашивать, как это возможно, чтобы Великий Дух, или кто-либо другой, мог спалить огнем камни, из которых были построены дома? Понятно, что всякие такого рода вопросы подвергались тотчас же обсуждению каким-нибудь колдуном, или кудесником из чернокожих, или каким-нибудь другим моим завистником, которые, конечно, сейчас же старались дискредитировать меня. Несколько дней спустя после того, как я позабавил своих чернокожих рассказом о гибели Содома и Гоморры, гуляя с Ямбой в Наших горах, я случайно открыл большие залежи сланцеватой глины и, при виде ее, тотчас же решил воспользоваться ею, чтобы демонстрировать чернокожим, что библейский рассказ не только правдив, но и весьма возможен, и что я в состоянии зажечь камень и показать им наглядно, как это было.

С помощью Ямбы и других членов моей семьи я соорудил громадную пирамиду из больших глыб сланцеватой глины, перемешанных с песчаником. Этот песчаник и другой простой камень я употребил на это сооружение частью для того, чтобы скрыть от дикарей однообразие материала, послужившего для постройки, а частью и потому, что, как мне хорошо было известно, эти камни раскалившись трескались с невероятным шумом и производили сильный взрыв, что в сильной степени должно было вызвать страх и ужас в туземцах.

Пирамида эта около 15 футов высотой имела на вершине своей круглое, довольно большое отверстие и несколько малых отверстий по бокам, с разных сторон для того, чтобы лучше была тяга. У основания я оставил также отверстие достаточно большое, чтобы я мог ползком войти в него. Затем я вложил внутрь известное количество горючих веществ вроде сухого дерева и сухой древесной коры и тогда уже счел свое дело оконченным. Так как сооружение это и все эти приготовления заняли у меня немало времени, то, когда я их окончил, новолуние уже приближалось. Имея в виду возможно большее стечение народа, я позаботился заранее разослать приглашения ко всем ближним и дальним племенам, предлагая им прийти посмотреть, как я буду зажигать камни и скалы.

К назначенному времени собралась громадная толпа туземцев; так как они уже издавна знали и много слышали о моих великих чудесах, то и на этот раз были уверены, что увидят нечто необычайное и потому, разжигаемые любопытством, толпами спешили на зов. Я никогда не забуду, с какой жадностью это великое сборище людей ожидало обещанного зрелища, хотя, насколько мне помнится, они к этому времени порядочно попривыкли, так как насмотрелись уже на множество чудес.

И вот, когда ночные сумерки спустились на землю, я осторожно, крадучись, подполз к пирамиде и, вползши внутрь, принялся там действовать с помощью кремня и огнива, которые я там оставил. В одну минуту я зажег дерево и сухую кору, и когда успел убедиться, что все эти горючие материалы весело разгораются, также осторожно выполз из пирамиды и никем не замеченный смешалея с толпой, которой строго запретил подходить близко к пирамиде. Густые облака дыма вскоре повалили из нее, а вслед за тем яркое пламя охватило всю пирамиду и в один момент вся она превратилась в пылающее горнило, из которого со страшным треском и шипением вылетали увесистые камни и пламенеющие огненные глыбы сланцеватой глины и высоко взвивались в воздух, выброшенные силой взрыва.

При виде всего этого мои чернокожие были положительно уничтожены, парализованы ужасом и страхом; многие из них распростерлись на земле и воздевали руки к небу, невзирая на каменный дождь, сыпавшийся на их обнаженные спины и головы. Я бродил между ними, наслаждаясь своей славой, властью, могуществом и успехом моей манифестации. Громадная пирамида горела и пламенела в течение нескольких дней сильнее и ярче, чем даже груда каменного угля, и меня только удивляло, как это туземцы до сих пор не додумались до того, что камень может раскаляться и воспламеняться.

К этому времени я по наружному виду ничем не отличался от чернокожих туземцев и одеяние мое состояло из одного только маленького фартука, или передничка, из шкуры эму, который я носил для защиты от ссадин и царапин во время моих странствований. В обычное время я не носил на себе никаких украшений, кроме этих лоскутьев шкур, но в торжественные дни разукрашивался пестро и вероятно был бы посвящен в возмужалый возраст, как это в обычае у туземцев, если бы только я не был уже вполне взрослым мужчиной во время появления среди них.

Для меня, очевидно, невозможно пересказать подробно все события каждого дня моей жизни среди австралийских дикарей уже потому, что только одни выдающиеся факты и события удержались в моей памяти, да и, кроме того, я, кажется, и так уж отдал должную дань повседневной рутине и повторялся не раз в моем повествовании.

Скажу теперь несколько слов о моих детях. Их слабое здоровье являлось причиной постоянной моей заботы и тревоги о них; я с болью в сердце сознавал, что они не доживут до зрелого или хотя бы даже до юношеского возраста и, быть может, именно вследствие того, что они были, так сказать, осуждены на преждевременную смерть, я любил их еще более страстно. Но вместе с тем, натура человеческая так непостижима, что я нередко ловил себя на мысли о том, что я буду делать, когда ни их, ни Ямбы не станет у меня. Надо сказать, что к этому времени и моя верная подруга и помощница стала заметно терять силы. Не следует забывать, что, когда я впервые встретил ее на безлюдном острове, она была уже стареющая женщина, по местным понятиям, иначе говоря, ей было около тридцати лет.

Как ни готовился я к страшному удару -- потере моих детей, тем не менее никогда в жизни я не забуду кончины моего сына. Он подозвал меня к себе и сказал, что он очень счастлив, что умирает, потому что он чувствовал, что никогда не будет в силах пробиться в жизни сам, без посторонней помощи, и переносить все то, что переносят его сверстники, другие туземные мальчики -- а потому, добавлял он, он был бы только обузой для меня. Это был добрый, ласковый и очень умный мальчик; его умственные способности были развиты не по его годам и все ровесники его, дети туземцев, в этом отношении далеко отстали от него. Он говорил со мною по-английски, потому что я научил его и его сестренку этому языку и в последние минуты я, наконец, узнал, что его ужасно мучило и терзало сознание, что он никогда не мог соревноваться со своими товарищами, другими чернокожими мальчиками, в играх и забавах, в которых те проявляли свою силу и ловкость, и он знал, что, не будь моим сыном, он был бы отверженцем в своем племени. Последние слова его, которые я едва мог разобрать, были те, что он сумеет быть лучшим для меня помощником в Стране Духов, чем здесь, на земле. Он до последней минуты был в полной памяти, и когда я, опустившись на колени подле его постели из душистых листьев эвкалиптуса, склонился над ним, чтобы уловить последнее его дыхание, он чуть слышно пролепетал мне, что он вступает в прекрасную незнакомую страну, где птички поют не смолкая, а цветы цветут не увядая всегда; он говорил, что чудные голоса духов зовут его и он чувствует, что что-то неудержимо влечет его туда. Я не стану говорить о своих личных чувствах в эти минуты, скажу только, что я целовал своего мальчика в глаза и в губы; затем, с чуть слышным: " Прощай, они пришли за мной", он тихо отошел в вечность.

Я знал, что так должно было случиться. Несколько дней спустя и моя маленькая дочка, единственный оставшийся у меня ребенок, вдруг захворала и была так слаба, что вскоре последовала за своим братишкой в страну, где нет ни забот, ни горя. Несчастья мои, казалось, превзошли всякую меру, но величайшее из них ожидало меня еще впереди. Я упоминал уже о том, что у Ямбы появились симптомы различных болезней -- несомненных спутников старости. Я не мог не замечать, с чувством затаенного страха и ужаса, что ее прежняя бодрость духа и живая сообразительность, бойкий находчивый ум стали изменять ей, не говоря уже о замечательной эластичности ее движений и удивительной физической выносливости, какими она отличалась в былое время. Теперь она не могла уже сопровождать меня в те дальние и интересные экскурсии, которые мы с ней постоянно делали в течение стольких лет. Кожа ее стала как-то вянуть и морщиться, и она постепенно делалась совершенно старухой. Это явилось причиной того, что на меня стали находить припадки уныния и горького отчаяния. Я часто сидел дома отчасти потому, что уже давно изучил всю эту страну, а также и вследствие отсутствия своей верной спутницы, моей самоотверженной и неоцененной помощницы Ямбы. Я постоянно тешил себя надеждой, что моя жена только временно прихварывает, и что она так ослабела только вследствие того горя, которое постигло нас в последнее время. Но увы! Она слабела день ото дня. Мы оба знали, что конец ее близок, но по какому-то молчаливому соглашению никогда не намекали на эту близкую катастрофу. Каждый раз, когда я останавливал на ней свой пытливый, вопрошающий взор, с тщетной надеждой отыскать в ее чертах какие-либо признаки улучшения в ее состоянии, она делала вид, что вовсе не замечает этого, и продолжала заниматься своим делом, как ни в чем не бывало.

Иногда я уводил ее с собою в далекую прогулку, которая оказывалась, в сущности, свыше ее сил, только для того, чтобы обмануть и потешить и себя, и ее обманчивой надеждой. И она, бедняжечка моя, шла через силу для того, чтобы доставить мне хотя бы минутное успокоение; так, иногда она принималась скакать, прыгать и бегать впереди меня, резвясь, как дитя, для того только, чтобы доказать мне, что она все еще сильна, молода и весела, как прежде, и вслед за этим, поистине трагическим усилием над собой она старалась всячески скрыть от меня свое изнеможение. Однако вскоре ей пришлось совершенно отказаться от прогулок и видя, что силы окончательно изменяют ей, она собралась с духом и сказала мне однажды, что она знает, что ей недолго осталось жить и что в сущности, она даже очень рада умереть, потому что тогда мне будет легче вернуться в цивилизованные страны, достигнуть этой заветной цели, к которой я стремился всегда в продолжение стольких лет. Она принялась доказывать мне, что теперь это уже будет не так трудно, потому что я уже встречался и имел случай завязать некоторые сношения с белыми людьми, а кроме того, до нас давно уже стали доходить вести о проведении трансконтинентальной телеграфной линии от Аделаиды до Порт-Дарвина. Едва успела она заговорить о своей смерти, как я почти обезумел от горя. Мысль, что ее не будет со мной, была столь ужасна для меня, что при одном упоминании об этом я не помнил себя от горя, ужаса и отчаяния и, бросившись подле нее на землю, рыдал, как безумный.

Я уверял ее, что мне все равно, сколько бы лет мне ни пришлось прожить здесь, среди чернокожих ее собратий, только бы она всегда была со мною, я старался всеми силами уверить ее, что она не только не умрет, а вернется вместе со мной на мою родину и там, перед лицом белых людей, я прославлю ее безграничную преданность и ее достоинства. Но так как на все эти речи она только печально улыбалась, я переменил тему разговора и перешел к воспоминаниям о прошедшем. Стал перебирать всю свою жизнь с того самого момента, когда она была заброшена на безлюдный остров Тимбр; при воспоминании о всех пережитых нами вместе лишениях и страданиях, радостных и счастливых делах всей этой дружно прожитой жизни, она тоже не выдержала и разразилась слезами; тогда мы долго плакали в объятиях друг друга.

Я забыл сказать, что к этому времени она уже приняла христианство и сделала это исключительно по своему собственному желанию и убеждению. Она так безгранично верила в мою мудрость и в мои знания, что постоянно просила меня рассказать ей все о моей религии для того, чтобы и она могла ее принять и верить тому же, чему верю я. Как большинство вновь обращенных, она была преисполнена самой пылкой горячей веры и энтузиазма и теперь, в эту трудную минуту, старалась побороть в себе страх близкой смерти, уверяя меня, что она не боится смерти, потому что уверена в возможности охранять меня больше и лучше,

чем прежде. "Как бы все было со мной иначе, если бы я осталась жить среди своего народа, -- говаривала она, -- я и теперь бы все еще продолжала верить, что величайшей для меня честью после смерти -- было бы превратиться в какое-нибудь животное, а теперь, я знаю, что светлое, счастливое будущее ожидает нас всех там, в небесах и что в определенный срок и ты придешь туда и мы свидимся там, чтобы никогда более не расставаться".

Ямба не чувствовала никаких физических страданий и даже слегла в постель не ранее, как дня за четыре до смерти.

Так как моя любовь, моя привязанность и уважение к Ямбе были известны не только всему нашему племени, но и всем соседним племенам, то, как только прошел слух, что она лежит при смерти, отовсюду стали стекаться к моему горному жилищу толпы туземцев. Все они спешили высказать мне свои соболезнования и всякого рода нежное участие. С раннего утра и до поздней ночи к жилищу нашему тянулись вереницы туземных женщин и многие из них пришли сюда издалека, чтобы узнать о состоянии здоровья моей умирающей жены.

Между тем единственной заботой Ямбы в эти последние дни ее жизни была забота о том, чтобы как нельзя лучше снарядить меня в путь в цивилизованные страны. Она целыми часами пересказывала мне различные способы отыскивать воду в безводной пустыне, какими пользуются туземцы; затем несколько раз напоминала мне, что прежде всего мне следует идти к югу до тех пор, пока не дойду до местности, где деревья опалены, и затем следовать тропой, которая идет на запад. Эти последние дни прошли как-то удивительно быстро. Однажды ночью ей вдруг сделалось очень худо. До того времени она никогда не называла меня иначе, как "господин мой", но тут, стоя, так сказать, на краю могилы, она вдруг отбросила эту привычку и, обхватив мою шею обеими руками, нежно прошептала мне: "Прощай мой дорогой супруг, прощай! Я ухожу, ухожу... да, ухожу... я буду ждать тебя там". Что же касается меня, то я не мог смириться с мыслью, мне даже не верилось, что она уходит от меня. Я вскакивал с постели с тем только, чтобы убедиться, не сон ли это, не страшный ли кошмар. Мне вдруг припоминались десятки, сотни примеров ее самоотверженных поступков, ее безграничной привязанности ко мне, и глядя на эту неподвижно лежащую фигуру женщины, которая была мне бесконечно дороже жизни, я чувствовал, что жизнь ничто иное, как ужаснейшая пытка и что мне необходимо сейчас же искать в чем-нибудь забвения, или иначе я лишусь сознания. Мне казалось положительно невозможным, что Ямбы не станет со мною. Ведь это самая возмутительная, самая страшная несправедливость -- отнять ее у меня! В бешеном порыве я обхватывал ее обеими руками, сжимал в своих объятиях, старался поставить ее на ноги, умоляя ее, чтобы она мне показала, как она еще сильна, и нашептывал ей все нежные воспоминания прошлого, а она, бедняжка, старалась угодить мне, успокоить меня, делала последние, тщетные усилия устоять на ногах, отвечать мне объятием на объятие, но вдруг опрокинулась назад и испустила последний вздох. Никакие слова не в силах описать мой ужас и отчаяние. Я чувствовал нечто подобное тому, что должен был бы чувствовать человек, которому только что ампутировали обе ноги и обе руки, оставив один искалеченный, истекающий кровью торс. Я сознавал, что для меня нет более в жизни ни радости, ни светлых надежд на отрадное будущее. Я с радостью приветствовал бы смерть как милостивую освободительницу от оков и мук этой грустной жизни. В своем безумном горе я часто умолял моих чернокожих заколоть меня своими копьями... Но я не могу далее говорить об этом, да к тому же почти не помню, что было со мной после. Долгое время я жил точно в бреду, даже люди, которых я встречал в это время, казались мне не живыми существами, а какими-то видениями. Я даже не сознавал своей страшной утраты, но только чувствовал непреодолимую потребность деятельности. Я едва помню искреннее горе моих чернокожих и их усилия утешить и успокоить меня. Женщины долго жалобно выли, что чуть не довело меня до умопомешательства и еще более усилило мое желание как можно скорее покинуть это ужасное место. Я до того стал не похож на самого себя, что мои чернокожие решили, что в меня вселился какой-то страшный дух. Они, очевидно, полагали, что я предоставил им все заботы о погребении, а сам только о том и думал, как бы мне скорее пуститься в путь. Я откровенно сознался моим туземцам в своем намерении и тотчас же сорок человек из них вызвались сопровождать меня в моем странствовании до тех пор, пока я только позволю им идти за мной. Я с готовностью принял это предложение, во-первых, потому, что сознавал, что одиночество сведет меня с ума, а во-вторых, потому еще, что был уверен в безопасности путешествия, раз меня будет сопровождать такой конвой.

Я ничего не взял с собой, а длинные волосы свои срезал стилетом и раздал их на память о себе туземцам, чтобы они наделали себе из них браслеты, ожерелья и другие украшения. Затем я без дальних проволочек покинул то место, где прожил столько лет. Все имущество я роздал остающимся и покинул свой горный приют почти без сожаления. Весь мой наряд состоял из кожаного передника, а у пояса на тонком кожаном ремне висели мой томагавк и стилет, а лук и стрелы я закинул за плечи. Мы шли день за днем, точно совершая экскурсию. Условия местности, конечно, изменялись и я не раз проходил мимо несомненных доказательств минерального Богатства этой страны, особенно изобилующей золотом.

Однажды, когда все мы расположились на отдых у подножия большой скалы, я от нечего делать стал, почти машинально, обкалывать своим томагавком голый камень скалы. Вдруг кусок камня отскочил, обнаружив ярко-желтую блестящую полосу благородного металла. Я вскочил на ноги от удивления и в тот же миг сообразил, что вся эта скала была чрезвычайно золотоносной и что у меня перед глазами лежит громадный самородок, который, если бы его извлечь, оказался бы настолько велик, что его насилу могли бы снести два человека...

Проходила неделя за неделей, а мы все продолжали свой путь, направляясь к югу. Понятно, что с течением времени мои чернокожие, один за другим, стали возвращаться обратно к своим домам и семьям, но за это время я успел уже окончательно слиться и сродниться с другими племенами туземцев и теперь уже без всякого труда переходил от одного племени к другому, всецело рассчитывая на свое знакомство с характером и нравами туземцев, и прибегая постоянно к своему обычному репертуару гимнастических упражнений. По прошествии месяца я дошел, наконец, до опаленных, или меченных деревьев, и затем пошел прямо на запад.

Со мной не случилось за это время почти ничего такого, что стоило бы рассказывать; я неотступно держался своего намеченного пути в продолжение восьми или девяти месяцев -- и вот, наконец-то, я увидел несомненный признак близости цивилизованных людей, потому что по пути мы постоянно встречали такие предметы, как ржавые жестянки из-под мясных консервов, старые газеты, изношенное и сильно изъеденное муравьями платье, т.е. отдельные части одежды и множество других признаков жизни пионеров.

В один прекрасный день около полудня я завидел на расстоянии 500 или 600 шагов впереди себя лагерь белых людей, который тотчас же узнал по холщовым палаткам. Я поспешил остановить своих чернокожих спутников, приказав им не двигаться с места, между тем как сам отправился на маленькую рекогносцировку. Странно сказать, вид этих палаток не особенно взволновал меня, я ведь уже встречал исследователей еще в местностях Кимберлея, и кроме того, я так долго ожидал этого, что был только удивлен, что этого не случилось раньше. Бродя вокруг лагеря этих людей, видимо европейцев, в одежде, принятой пионерами и исследователями, мне вдруг сделалось совестно своей наготы, и я вдруг понял, что в таком виде не могу явиться к ним, что мне необходимо подходящее одеяние. Теперь, наученный горьким опытом, я знал, насколько следует быть осторожным, когда приближаешься к людям цивилизованным. Это доказала мне моя встреча с экспедицией Жиля. Вернувшись к своим чернокожим друзьям, я сказал им, что повстречал, наконец, людей моего племени, но до поры до времени не желаю еще пристать к ним -- и, избрав двоих самых ловких и смышленых туземцев, сказал им, что мне нужно достать одежду белых людей, и научил их тихонько подползти к лагерю белых, снять пару брюк и сорочку, которые повешены, вероятно, для просушки, за палаткой, и взяв эти вещи, принести их мне. Мои дикари с видимым наслаждением ухватились за это поручение, но когда они вернулись по прошествии нескольких минут, то принесли с собой только одну рубашку, так как брюки сам владелец успел убрать раньше прихода моих чернокожих приятелей. Их чрезвычайно смешил мой вид, когда я надел принесенную ими рубашку, и действительно, принимая во внимание, что эта рубашка являлась единственным предметом одеяния, я, вероятно, представлял собою довольно забавную фигуру. Но вот явилось новое затруднение -- не мог же я, в самом деле, явиться к этим людям в украденной у них же рубашке, -- и я решил распроститься здесь с моей чернокожей свитой и отправиться одному разыскивать другой подобный лагерь пионеров.

Через день-другой я наткнулся на второй такой лагерь белых и на этот раз решился подойти и объяснить, кто я такой. Однако прежде чем решиться на этот шаг, я соскреб со своего лица всю ту черную глину, которая облепляла все мое тело и лицо по манере дикарей, опалил насколько следует свои волосы и бороду с помощью головешки, бросил мой лук и стрелы, которые являлись теперь единственным моим оружием, и смело направился к лагерю.

Человек пять-шесть загорелых, с медно-красными лицами англичан сидели перед палаткой вокруг костра и, как видно, ужинали в тот момент, когда я приблизился к ним. Когда они заметили меня, то все слегка вздрогнули от удивления и недоумения, но затем разразились громким смехом, полагая, вероятно, что это какой-нибудь из их черномазых слуг вздумал подшутить над ними. Между тем очутившись на расстоянии всего нескольких шагов от них, я крикнул по-английски:

-- Здорово! Ребятушки, не найдется ли у вас местечка и для меня? Все они были настолько поражены этой неожиданностью, что не могли отвечать тотчас же, но затем один из них сказал:

-- О, да; идите и садитесь с нами!

Я присел к костру, и они стали расспрашивать меня.

-- Вы занимались исследованиями? -- спросили они.

-- Да, -- ответил я совершенно спокойно, -- я долго находился в отсутствии.

-- А где же вы оставили своих товарищей?

-- У меня не было товарищей, -- отвечал я, -- я пустился странствовать один.

Они переглянулись, подмигнули друг другу и стали недоверчиво улыбаться. Затем один из них продолжал допытывать меня, не находил ли я золота.

-- О, сколько угодно, -- сказал я, -- золота здесь очень много.

-- И захватили вы с собой сколько-нибудь этого драгоценного металла? Далеко ли вы заходили?

На это я сказал им, что бродил долго по Центральной Австралии, жил, так сказать, в самом сердце этого континента, но не имел возможности носить с собой кварц и зерна чистого золота. Но такого рода объяснение только усилило их веселость, которая достигла крайних пределов, когда я в неожиданный момент вдруг спросил:

-- Который у нас теперь год?

Вместо ответа один из них злобно сострил и его остроту весело приветствовали все остальные его товарищи, а я начинал думать, что если цивилизация готовила мне только такой прием, то лучше бы мне было оставаться с моими верными дикарями.

Однако спустя несколько минут обхождение этих людей со мною изменилось и было ясно, что они смотрели теперь на меня как на безобидного полоумного, который только что выбрался из глухих дебрей. Я убедился в том, что мое предположение было верно, когда, неожиданно подняв глаза, увидел, что рудокопы эти переглядывались между собой, указывая пальцем себе на лоб. Я решил не говорить им ни слова более о себе, будучи уверен, что чем больше стану рассказывать, тем более они будут укрепляться в уверенности, что я бездомный полоумный, бродящий по лесам. Я узнал, что эти люди, среди которых я теперь находился, были все приличные молодые люди из Кульгарди. Они предложили мне чаю и закусить и советовали мне провести ночь вместе с ними, но я отклонил их любезное приглашение, хотя с благодарностью принял от них в подарок пару брюк, но от сапог отказался, потому что был уверен, что не буду в состоянии носить их. После того мои неприветливые благодетели сообщили мне, что я встречу еще много таких же лагерей белых людей и к Югу, и к Западу. Затем, простившись с ними, я ушел в лес и провел там ночь совершенно один.

Затем я двинулся по направлению к Моун-Маргарет и по дороге, по которой я шел, находил кирки, лопаты и другие орудия рудокопов, очевидно разбросанные или растерянные погибшими или обескураженными искателями золота. Я решил не входить в этот город, а, миновав его, шел далее к Сусерн Кросс (Южный Крест), а оттуда к Кульгарди.

Побродив некоторое время в этом городе, я направился в Перт, столицу Западной Австралии. Там мне сказали, что для меня лучше всего отправиться в Мельбурн, так как там я легче всего найду судно, которое доставит меня в Европу. Согласно этому совету, я двинулся в Мельбурн, как только мог скорее, и там единственный стоящий внимания инцидент, случившийся со мной, был мой разговор и свидание с французским консулом. Я обратился к этому уважаемому чиновному лицу на отвратительном французском языке и сказал ему, что я французский подданный и желал бы вернуться в Европу. Я поминутно запинался, искал слова, и когда не мог сказать по-французски того, что хотел, то говорил по-английски. Консул, поглаживая свою бороду, терпеливо ожидал, пока я кончу, и глядел на меня весьма подозрительным взглядом.

-- Вы требуете, чтобы вам доставили возможность вернуться в Европу на том основании, что вы француз?

-- Да, именно так! -- отвечал я, невольно возвращаясь к английскому наречию.

-- Прекрасно, -- холодно продолжал он, отворачиваясь от меня, -- но только в другой раз, когда вы станете уверять, что вы француз, то вы уж лучше не говорите по-английски, так как на этом языке вы говорите лучше меня.

Я попытался было разъяснить ему все это, сказал, что потерпел кораблекрушение, но когда сообщил, как давно это было, то он невольно улыбнулся, -- и я затем ушел от него.

Из Мельбурна я отправился в Сидней и оттуда в Брисбен.

В мае месяце 1897 года я очутился в Виллингтоне, Новой Зеландии, где, как мне сказали, я мог найти прекраснейший случай отплыть в Англию. И действительно, я отбыл на судне Ново-Зеландской судоходной компании, на "Waikato", и прибыл в Лондон в марте 1898 года.

* Конец *

1898 г.

-----------------------------------------------------------------------

Источник текста: Л. Ружемон, " Новый Робинзон", СПб, "Н. С. Аскарханов", 1899 г.