Книговод

Л. Н. Толстой в 1855-1862 гг

Гершензон Михаил Осипович


М. О. Гершензонъ

Мечта и мысль И. С. Тургенева

Москва
1919

   

Л. Н. ТОЛСТОЙ ВЪ 1855--1862 гг.

Чего я хочу?-- Познать себя въ отношеніи къ
естественному порядку вещей и покориться ему.
Эпиктетъ.

   21-го ноября 1855 г. Толстой прибылъ въ Петербургъ изъ-подъ Севастополя, съ тѣмъ, чтобы болѣе не возвращаться въ армію; а 23 сентября 1862 г. онъ женился. Въ исторіи его художественнаго творчества эти семь лѣтъ составляютъ особый отдѣлъ. Не то, чтобы его творчество съ началомъ этого періода вступило на новый путь, а съ концомъ снова измѣнило свое направленіе. Напротивъ, никакихъ рѣзкихъ отличій этотъ отдѣлъ не представляетъ ни по сравненію съ предшествующимъ ему, ни по сравненію съ непосредственно слѣдующимъ за нимъ. Особенность произведеній, написанныхъ Толстымъ въ 1855--1862 годахъ, тоньше: то самое созерцаніе міра и тѣ самыя мысли о жизни, которыя онъ еще неувѣренно, все больше уясняя себѣ, выражалъ въ своихъ первыхъ произведеніяхъ ("Дѣтствѣ" и "Отрочествѣ" и др.), теперь крѣпнутъ и становятся въ немъ вполнѣ сознательными, и по мѣрѣ того, какъ онъ, вращаясь въ литературномъ кружкѣ Современника, все больше проникается сознаніемъ своего писательскаго призванія, онъ все убѣжденнѣе отождествляетъ это свое призваніе съ проповѣдью тѣхъ своихъ идей. Къ концу этого періода, т. е. ко времени его женитьбы, по существу завершается первый фазисъ его развитія, начавшійся, по его словамъ, на Кавказѣ, въ 1851 году. Какая-то большая часть доступной ему истины, постепенно раскрываясь, въ этомъ періодѣ открылась ему вся, до ясности, казавшейся ему временами окончательной. Такимъ образомъ, одиннадцать повѣстей и разсказовъ, написанныхъ между Севастополемъ и женитьбою, представляютъ большія удобства для изученія первой мысли Толстого (если считать, что съ конца 70-хъ годовъ она смѣнилась второю). Въ раннихъ писаніяхъ она зарождается, въ"Войнѣ и мирѣ", готовая, развертывается вширь, и только здѣсь, въ средней стадіи, т.-е. въ этихъ одинадцати повѣстяхъ, мы можемъ наблюдать ее и еще динамичною, и уже созрѣвающею. Это придаетъ лучшимъ изъ нихъ, напримѣръ, "Казакамъ", какую-то особенную стремительность, свѣжесть и полнозвучность.
   

I.

   Много разъ указывалось на то, что въ лицѣ Оленина Толстой отчасти изобразилъ самого себя. Это сходство не подлежитъ сомнѣнію. Особенно ихъ сближаетъ одна общая черта. Оленинъ, какъ и Толстой, много размышляетъ о своей жизни, пытается разсудочно опредѣлить свой надлежащій путь,-- то пересматриваетъ свое прошлое и рѣшаетъ, что все это было "не то", то теоретически опредѣляетъ, какъ ему должно перестроить свою жизнь. Оба они похожи на разборчивую невѣсту, или на человѣка, который, владѣя извѣстной суммою денегъ, безъ конца соображаетъ, на что бы ему лучше употребить этотъ капиталъ: и то дѣло прибыльно, и это недурно, да все какъ-то страшно,-- а ну, какъ представится еще болѣе выгодное! Толстой пишетъ объ Оленинѣ: "Онъ раздумывалъ надъ тѣмъ, куда положить всю эту силу молодости, только разъ въ жизни бывающую въ человѣкѣ: на искусство ли, на науку ли, на любовь ли къ женщинѣ,-- или на практическую дѣятельность, на силу ума, сердца, образованія,-- тотъ не повторяющійся порывъ, ту на одинъ разъ данную человѣку власть сдѣлать изъ себя все, что онъ хочетъ, и, какъ ему кажется, и изъ всего міра -- все, что ему хочется. Правда, бываютъ люди, лишенные этого порыва, которые сразу, входя въ жизнь, надѣваютъ на себя первый попавшійся хомутъ и честно работаютъ въ немъ до конца жизни. Но Оленин ъслишкомъ сильно сознавалъ въ себѣ присутствіе этого всемогущаго бога молодости, эту способность превратиться въ одно желаніе, въ одну мысль,-- способность захотѣть и сдѣлать, броситься головой внизъ въ бездонную пропасть, не зная за что, не зная зачѣмъ". Оленинъ не догадывается, что, кромѣ этихъ двухъ путей -- случайно надѣтаго хомута и разсудочнаго самоопредѣленія,-- есть третій, единственно правильный путь -- органическаго самоопредѣленія, когда человѣкъ, ничего не предрѣшая, на каждомъ шагу слѣдуетъ своему непреложному внутреннему голосу и такъ, простымъ отборомъ житейскихъ возможностей, дѣйствительно изнутри созидаетъ свою внѣшнюю жизнь. Оленинъ умствуетъ, старается рѣшить для себя вопросъ въ цѣломъ; оттого всѣ его рѣшенія призрачный неизмѣнно приводятъ его къ разочарованіямъ. Онъ ѣдетъ на Кавказъ съ тѣмъ, чтобы начать новую жизнь,-- и на Кавказѣ остается по существу, разумѣется, тѣмъ же, чѣмъ былъ въ Москвѣ; его озаряетъ мысль, что счастіе въ томъ, чтобы жить для другихъ, и онъ спѣшитъ вернуться изъ лѣса домой, чтобы поскорѣе сдѣлать кому-нибудь добро, -- а до добра ему и теперь такъ же мало дѣла, какъ раньше. Толстой не безъ ироніи повѣствуетъ объ этихъ озареніяхъ и поворотахъ Оленина; между тѣмъ онъ и самъ былъ таковъ, и не -только въ 1851--52 гг., на Кавказѣ, но и много позднѣе,-- почти во весь занимающій насъ періодъ. Онъ не только поѣхалъ на Кавказъ съ тою же разсудочной мыслью объ обновленіи, какъ Оленинъ; но вотъ какимъ изображаетъ его еще подъ 1857 годомъ гр. А. А. Толстая: "Онъ постоянно стремился начать жизнь съизнова и, откинувъ прошлое, какъ изношенное платье, облечься въ чистую хламиду. Съ какою наивностью мы оба вѣрили тогда въ возможность сдѣлаться въ одинъ день другимъ человѣкомъ -- преобразиться совершенно, съ ногъ до головы, по мановенію своего желанія. Хотя это было даже несообразно съ нашими, уже не совсѣмъ юными годами, но мы поддавались самообману съ полнымъ убѣжденіемъ"... А самъ онъ еще позже, въ 1858 г., констатировалъ въ себѣ тотъ же оленинскій самообманъ -- воскресшую надежду на то, что вмѣстѣ съ наступившей весною и его душа, можетъ быть, обновится. "По этому случаю къ этому времени идетъ такая внутренняя переборка, очищеніе и порядокъ, какой никто, не испытавшій этого чувства, не можетъ себѣ представить. Все старое прочь, всѣ условія свѣта, всю лѣнь, весь эгоизмъ, всѣ пороки, всѣ запутанныя, неясныя привязанности, всѣ сожалѣнья, даже раскаянье, -- все прочь! Дайте мѣсто необыкновенному цвѣтку, который надуваетъ почки и вырастетъ вмѣстѣ съ весной!" -- и тутъ же прибавляетъ: "Грустно вспомнить, сколько разъ я тщетно дѣлывалъ то же самое, какъ кухарка по субботамъ,-- а все радуюсь своему обману, и иногда серьезно вѣрю въ новый цвѣтъ и жду его".
   Эта черта -- не внѣшняя, какъ могло бы казаться; она, какъ глубоко идущая щель, позволяетъ намъ заглянуть въ психику Толстого. Странное дѣло: онъ столько разъ терпѣлъ неудачи въ своихъ попыткахъ обновленія, и все-таки, наперекоръ опыту, почти противъ воли, онъ какъ-то внутренно убѣжденъ, что стоитъ, человѣку хорошенько понять и крѣпко захотѣть -- онъ можетъ сознаніемъ принудить свою душу къ обновленію. Казалось бы, и свой, и чужой опытъ давно должны были доказать ему, что разсудокъ въ этомъ дѣлѣ почти безсиленъ. Ему было уже 30 лѣтъ; какъ зрѣлый человѣкъ и особенно какъ художникъ, онъ не могъ не знать, насколько чудовищно-косны врожденный складъ и навыки воли: мыслью ли преодолѣваются они? И все-таки онъ не можетъ не вѣрить въ реальную силу мысли надъ волею. Художественно -- мы увидимъ это дальше -- онъ и сейчасъ изображаетъ человѣческую жизнь, какъ, стихійный молекулярно-волевой процессъ, но лишь только онъ пробуетъ отдать себѣ отчетъ въ совершающемся, его разумъ съ какою-то яростью возстаетъ противъ очевидности. Такъ его сознаніе раздваивается: онъ ясно видитъ, что естественный законъ душевной жизни -- детерминизмъ, и однако онъ не въ силахъ подавить въ себѣ противоположную увѣренность, что разумъ можетъ пріобрѣсти, власть надъ душою. И эта противоположная увѣренность, вопреки опыту, настолько крѣпка въ немъ, что ее никакъ невозможно признать простымъ капризомъ ума. Нѣтъ: очевидно, и она есть въ немъ нѣкое знаніе о сущемъ; очевидно, и она опирается на какой-то тонкій его душевный опытъ, открывшій ему какую-то смутную правду о природѣ и силѣ мысли.
   Какъ бы то ни было, эта двойственность не подлежитъ сомнѣнію. Сейчасъ Толстой исповѣдуетъ свой догматъ о преобразовательной силѣ мысли только въ примѣненіи къ индивидуальной душѣ и личной судьбѣ человѣка; во вторую половину своей дѣятельности онъ этотъ же догматъ положитъ въ основаніе своей общественной проповѣди и будетъ неустанно твердить, что какъ только люди поймутъ такую-то идею и твердо рѣшатъ ей слѣдовать, такъ немедленно обновится общественный организмъ и всѣ его недуги исчезнутъ. Въ такомъ примѣненіи этотъ догматъ будетъ казаться еще болѣе ребяческимъ, потому что кто же не знаетъ, какъ много истины уже проповѣдано людямъ на протяженіи временъ и какъ мало эта истина вліяла на историческую жизнь? Но не надо судить поспѣшно. Художники такого размѣра, какъ Толстой или Гоголь, видятъ зорче насъ, хотя далеко не всегда способны разсказать все, что видѣли. Достоевскій сказалъ: "Можно многое знать безсознательно". Толстой за всѣ свои долгіе годы не сумѣлъ доказать своего догмата,-- онъ только во всѣхъ своихъ тридцати томахъ упорно утверждалъ его. Не свидѣтельствуетъ ли онъ намъ объ истинѣ, которую онъ узналъ на опытѣ, но которая еще не можетъ быть выражена не только въ грубыхъ логическихъ терминахъ, но даже въ гораздо болѣе тонкихъ художественныхъ образахъ?
   

II.

   Много разъ и въ повѣстяхъ, и въ письмахъ своихъ за этотъ періодъ Толстой высказываетъ мысль, что здорова и прекрасна человѣческая жизнь можетъ быть только тогда, когда она протекаетъ -- не то, что въ согласіи съ природой,-- надо больше сказать: въ самыхъ нѣдрахъ природы, въ совершенномъ сліяніи съ нею. Оленина научилъ этому Кавказъ; онъ увидалъ здѣсь людей, живущихъ такъ. какъ живетъ природа; "никакихъ условій, исключая тѣхъ неизмѣнныхъ, которыя положила природа солнцу, травѣ, звѣрю, дереву. Другихъ законовъ у нихъ нѣтъ... И оттого люди эти, въ сравненіи съ нимъ самимъ, казались ему прекрасны, сильны, свободны, и, глядя на нихъ, ему становилось стыдно и грустно за себя". Такова несомнѣнно была мысль самого Толстого, вѣрнѣе, одинъ рядъ его мыслей. И онъ, весною 1858 г., глядя, какъ все кругомъ распускается, мечтаетъ о томъ, чтобы и самому расцвѣсти и отнынѣ "просто, спокойно и радостно расти на свѣтѣ Божьемъ" (11-е письмо къ гр. А. А. Толстой). И развѣ не онъ въ эти годы совершенно по-оленински возводитъ въ перлъ созданія естественность въ человѣкѣ? Для него нормальны и прекрасны -- все первобытное, стихійное, и прежде всего -- отсутствіе рефлексіи; прекрасны Ерошка, Лукашка и Марьяна, прекрасенъ Турбинъ-отецъ въ "Двухъ гусарахъ", прекрасно умираетъ дерево, и почти такъ же прекрасно умираетъ мужикъ, еще мало выдѣлившійся изъ природы; прекрасенъ даже Поликушка. За чѣмъ же стало дѣло? Ежели и счастье, и красота -- въ естественномъ, то откинь отъ себя культуру --
   
   И ринься, бодрый, самовластный,
   Въ сей животворный океанъ.
   
   Толстой тогда, въ концѣ 50-хъ годовъ, любилъ веснами твердить про себя эти строки Тютчева.
   Но это опять -- мысль, умственное рѣшеніе: отбросить то-то, повернуть свою жизнь на такой-то путь. Своя душа -- не пѣшка, которую можно по желанію передвинуть. Это она сама влечется къ естественности, но въ ней же есть сила, противодѣйствующая этому влеченію, и эта сила -- сознаніе.
   Чрезвычайно показательна та глава "Казаковъ", гдѣ описывается сліяніе Оленина съ природою (онъ лежитъ одинъ въ лѣсу). Сліяніе это совершается отчасти эмоціонально: Оленинъ "ни о чемъ не думалъ, ничего не желалъ. И вдругъ на него нашло такое странное чувство безпричиннаго счастія и любви ко всему..." и т. д.; отчасти же, и притомъ немедленно, оно регистрируется сознаніемъ: Оленинъ принимается размышлять о томъ, что каждый изъ этихъ жужжащихъ кругомъ комаровъ -- такой же особенный отъ всѣхъ Дмитрій Оленинъ, и что, стало быть, и онъ, Оленинъ, вовсе не русскій дворянинъ, другъ такого-то и родня такого-то, а просто такой же комаръ, или фазанъ, или олень, какъ тѣ, что живутъ въ этомъ лѣсу, и такъ же, какъ они, поживетъ и потомъ умретъ. Такъ сознаніе, или самосознаніе, заговорило въ Оленинѣ въ первую же минуту блаженнаго погруженія въ природу, и, заговоривъ для того, чтобы констатировать это погруженіе, оно, разумѣется, На этомъ не умолкнетъ. Минуту спустя Оленинъ уже весь во власти своихъ мыслей: "какъ надо жить, чтобы быть счастливымъ, и отчего я не былъ счастливъ прежде?" Только мигъ одинъ длилось неполное сліяніе, и вотъ уже онъ опять безнадежно вырванъ своею мыслью изъ природнаго строя. Видно, назадъ нѣтъ путей. Ерошка и Лукашка просто живутъ въ-природѣ, какъ рыба въ водѣ, а въ головѣ Оленина есть мысль, самосознаніе, точно пузырь съ воздухомъ, и вода тотчасъ выталкиваетъ его вонъ.
   Въ эти же самые годы, именно въ 1857 году, другой большой художникъ разсказалъ о своей встрѣчѣ съ природою; я разумѣю "Поѣздку въ Полѣсье" Тургенева. Онъ жилъ еще болѣе чуждымъ ей, чѣмъ Оленинъ до Кавказа, и встрѣтился съ нею, такъ же, какъ Оленинъ, въ лѣсу. Но какая разница! Тургеневъ ни на мгновенье не сливается со стихіей въ радостномъ чувствѣ. Грозный ликъ естества, представшій ему въ видѣ дремучаго бора, повергаетъ его въ ужасъ и отчаяніе. Онъ говоритъ: "Трудно человѣку, существу единаго дня, вчера рожденному и уже сегодня обреченному смерти, трудно ему выносить холодный, безучастно устремленный на него взглядъ вѣчной Изиды; не однѣ дерзостныя надежды и мечтанья молодости смиряются и гаснутъ въ немъ, охваченныя ледянымъ дыханіемъ стихіи; нѣтъ -- вся душа его никнетъ и замираетъ; и чувствуетъ, что послѣдній изъ его братій можетъ исчезнуть съ лица земли -- и ни одна игла не дрогнетъ на этихъ вѣтвяхъ; онъ чувствуетъ свое одиночество, свою слабость, свою случайность -- и съ торопливымъ, тайнымъ испугомъ обращается онъ къ мелкимъ заботамъ и трудамъ жизни; ему легче въ этомъ мірѣ, имъ самимъ созданномъ, здѣсь онъ дома, здѣсь онъ смѣетъ еще вѣрить въ свое значенье и въ свою силу".
   Здѣсь разрывъ безнадеженъ; и какая печальная трусость, какое жалкое убѣжище -- четыре стѣны и крыша, чтобы только не видѣть Божьяго міра, какъ будто можно спрятаться отъ него! Совсѣмъ не таковъ Оленинъ-Толстой. У Тургенева при встрѣчѣ съ природою "вся душа никнетъ и замираетъ", въ Оленинѣ стержень личности остается цѣлъ. Оленинъ тотчасъ говоритъ себѣ: "Все равно, что бы я ни былъ: такой же звѣрь, какъ и всѣ, и т. д.,-- все-таки надо жить наилучшимъ образомъ. Какъ же надо жить?" т.-е. его "я" и предъ лицомъ природы сохраняетъ свою самостоятельность.
   Именно въ этомъ существенное различіе между Тургеневымъ и Оленинымъ-Толстымъ. Не важно, чѣмъ занята сейчасъ эта самобытная сила личности въ Оленинѣ; пусть она сейчасъ еще забавляется дѣтскими погремушками -- мозговою игрой, отыскиваніемъ новаго "рецепта счастія" (надо жить для другихъ); важно то, что она сильна, не сломлена, не никнетъ. А вѣдь она -- оттуда же, откуда и все другое, она сама -- природа; и оттого разрывъ не безнадеженъ: когда изъ нѣдръ природы донесется волна именно въ эту душу, душа пошлетъ ей навстрѣчу родственную волну. Это и сказалъ Толстой "Казаками". Въ любви къ Марьянѣ впервые ожила спавшая и грезившая дотолѣ душа Оленина. Эта любовь, какъ губкою съ доски, стерла всѣ его головныя убѣжденія, добытыя съ такимъ трудомъ, все его "одностороннее, холодное, умственное настроеніе": "пришла красота и въ прахъ разсѣяла всю египетскую жизненную внутреннюю работу"; и тутъ-то Оленинъ нечаянно обрѣлъ то самое счастіе внутренней цѣльности и единства съ природою, которому онъ такъ завидовалъ въ Ерошкѣ и Лукашкѣ и которое до сихъ поръ все силился выстроить себѣ мыслью. "Любя ее,-- пишетъ онъ въ [письмѣ,-- я чувствую себя нераздѣльною частью всего счастливаго Божьяго міра?; и еще: "Я живу (теперь) не самъ по себѣ, но есть что-то сильнѣе меня, руководящее мною".
   Отнынѣ Оленинъ -- новый человѣкъ, или, по мысли Толстого,-- впервые настоящій человѣкъ: въ немъ зазвучалъ его внутренній непреложный голосъ. Отнынѣ онъ больше не будетъ тѣшиться праздными мыслями и мечтами: онъ будетъ подлинно жить, совсѣмъ по-иному, нежели Лукашка, но не менѣе существенно; уѣзжая изъ станицы, Оленинъ "уже не считался, какъ тогда (т.-е. какъ при выѣздѣ изъ Москвы), самъ съ собою и не говорилъ себѣ, что все, что онъ думалъ и дѣланъ здѣсь, было не то. Онъ уже не обѣщалъ себѣ новой жизни".
   Біографъ Толстого пишетъ, что Толстой оставилъ "Казаковъ" неконченными и не продолжалъ ихъ -- вслѣдствіе непріятнаго воспоминанія, связаннаго съ ихъ напечатаньемъ (онъ ихъ отдалъ въ печать ради уплаты билліарднаго долга). Конечно, причиною было не это. Въ 1862 г. Толстой не могъ бы продолжать "Казаковъ". Оленинъ, какимъ онъ вышелъ изъ огненнаго испытанія своей любви, долженъ былъ отнынѣ жить съ такой существенностью и цѣльностью, какихъ еще далеко не было въ самомъ Толстомъ. Толстой и въ самой повѣсти, именно въ ея заключительной части, изложенной сейчасъ, такъ сказать; опередилъ самого себя; онъ изобразилъ рожденіе въ Оленинѣ человѣка, когда въ немъ самомъ человѣкъ еще только пробивался на свѣтъ, и изобразилъ совершающимся вдругъ то, что въ душѣ дѣлается медленно и нескладно. Но въ одномъ можно ему повѣрить (мы ниже увидимъ доказательства): онъ уже твердо зналъ, что въ каждой душѣ звучитъ, не всякому слышный въ себѣ, непреложный внутренній- голосъ, который и есть природа (или Богъ) въ человѣкѣ. Но чего требуетъ отъ человѣка этотъ внутренній голосъ? Это былъ трудный вопросъ, который Толстой рѣшитъ еще не скоро.
   

III.

   Ежели бы кто-нибудь усомнился въ томъ, что Толстой въ концѣ 50-хъ годовъ былъ гораздо ближе къ Оленину лѣсной сцены, нежели къ Оленину послѣднихъ главъ, достаточно было бы указать ему на письма Толстого къ гр. А. А. Толстой. Оленинъ въ концѣ повѣсти уже не думаетъ, что все его прошлое было "не то", уже не ждетъ отъ себя обновленія: Толстой, какъ мы видѣли, все еще, хотя уже почти противъ воли и съ весьма малой надеждою, силится по временамъ начать новую жизнь. Оленинъ послѣднихъ главъ уже не мечтаетъ ребячески о томъ, чтобы стать какъ Лукашка, т.-е. чтобы внѣшне, эмпирически слиться съ природою; онъ узналъ теперь, что есть высшее и единственно-подлинное сліяніе съ природою, именно единство води и разума, когда человѣкъ радостно слѣдуетъ своему внутреннему голосу, который и есть природа въ немъ; этому научила его любовь, которая была для него такой Архимедовой точкою, гдѣ личное сказалось ему какъ космическое. Толстой уже провидѣлъ эту высшую форму сліянія человѣка съ космосомъ,-- оттого онъ и далъ такой оборотъ повѣствованію объ, оленинѣ,-- но самъ еще не вошелъ въ нее. Онъ еще не умѣетъ чувствовать свою или чужую сознательную личность какъ вполнѣ законную, т.-е. тоже -- и даже наивысше-природную; нѣтъ, ему, какъ раньше Оленину, все-таки природою по-настоящему кажется больше всего внѣшне-природное -- и въ первой линіи, значитъ, летаргическій сонъ сознанія.
   Его письма къ гр. А. А. Толстой неопровержимо доказываютъ это. 1 мая 1857 г. послѣ особенно удачной прогулки (въ Савойѣ), онъ пишетъ: "Природа больше всего даетъ это высшее наслажденіе жизни -- забвеніе своей несносной персоны. Не слышишь, какъ живешь, нѣтъ ни прошедшаго, ни будущаго, только одно настоящее какъ клубокъ плавно разматывается и исчезаетъ". Еще яснѣе онъ выражается въ другомъ письмѣ, писанномъ ровно годъ спустя, въ маѣ 1858 года. Онъ разсказываетъ здѣсь о своей встрѣчѣ съ природою, представшею ему на этотъ разъ, точь-въ-точь какъ Тургеневу и Оленину, въ лѣсу. "Вчера,-- пишетъ онъ,-- я ѣздилъ въ лѣсъ, который я купилъ и рублю, и тамъ на березахъ распустились листья и соловьи живутъ, и знать не хотятъ, что они теперь не казенные, а мои, и что ихъ срубятъ. Срубятъ,-- а они опять вырастутъ, и знать никого не хотятъ. Не знаю, какъ передать это чувство,-- совѣстно становится за свое человѣческое достоинство и за произволъ, которымъ такъ кичился,-- произволъ проводить воображаемыя черты, и не имѣть права измѣнить ни одной песчинки ни въ чемъ -- даже въ себѣ самомъ. На все законы, которыхъ не понимаешь, а чувствуешь вездѣ эту узду, вездѣ -- Онъ". Это -- почти тургеневское чувство: сознаніе, предъ лицомъ природы, чувствуетъ себя жалко-безсильнымъ, только Толстой не ужасается предъ этой истиной, а покорно пріемлетъ ее. "Онъ" или природа -- это желѣзный законъ необходимости, всеобъемлющій и всесильный, а измышленія человѣка -- не что иное, какъ воображаемыя черты, черты, проводимыя по водѣ, тотчасъ исчезающій. Значитъ, любовь къ ближнему и любовь къ добру, жажда совершенствованія, исканіе правды и справедливости, вообще все человѣческое "я" съ его разумомъ и совѣстью -- только мозговые призраки и самообманъ.
   Но приведенными строками не кончается письмо; Толстому надо прибавить къ этой мысли еще другую, именно ту, что "воображаемыя черты" -- не только не реальны, безсильны что-либо измѣнить въ человѣкѣ или внѣ его: онѣ къ тому же еще и вредны, такъ какъ, ничего не достигая, онѣ однако чудовищно искажаютъ внѣшній обликъ человѣка; онѣ эстетически-уроддивы. Толстой продолжаетъ: "Совершенно къ этому идетъ мое несогласіе съ вашимъ мнѣніемъ о моей штукѣ (рѣчь идетъ о "Трехъ смертяхъ"). Напрасно вы смотрите на нее съ христіанской точки зрѣнія. Моя мысль была: три существа умерли -- барыня, мужикъ и дерево. Барыня жалка и гадка, потому что лгала всю жизнь и лжетъ передъ смертью. Христіанство, какъ она его понимаетъ, не рѣшаетъ для нея вопроса жизни и смерти. Зачѣмъ умирать, когда хочется жать? Въ обѣщанія будущія христіанства она вѣритъ воображеніемъ и умомъ, а все существо ея становится на дыбы, и другаго успокоенья ('кромѣ ложно-христіанскаго) нѣту,-- а мѣсто занято. Она гадка и жалка.-- Мужикъ умираетъ спокойно, именно потому, что онъ не христіанинъ. Его религія другая, хотя онъ по обычаю и исполнялъ христіанскіе обряды; его религія -- природа, съ которой онъ жилъ. Онъ самъ рубилъ деревья, сѣялъ рожь и косилъ ее, убивалъ барановъ, и рожались у него бараны, и дѣти рожались, и старики умирали, и онъ знаетъ твердо этотъ законъ, отъ котораго онъ никогда не отворачивался, какъ барыня, и прямо, просто смотрѣлъ ему въ глаза. "Une brute", вы говорите, да чѣмъ же дурно une brute? Une brute есть счастье и красота, гармонія со всѣмъ міромъ, а не такой разладъ, какъ у барыни.-- Дерево умираетъ спокойно, честно и красиво. Красиво -- потому что не лжетъ, не ломается, не боится, не жалѣетъ".-- Вотъ что дѣлаютъ измышленія а пользы отъ нихъ никакой. И, крѣпко прилѣпясь къ этой мысли одною половиной души, Толстой на протяженіи шести лѣтъ, 1856-- 1862, пишетъ нѣсколько повѣстей, имѣющихъ цѣлью, какъ я уже сказалъ, показать красоту и гармоничность неискаженной природности въ человѣкѣ,-- съ любовью рисуетъ портреты Ерошки, Лукашки, Марьяны, Турбина-отца, мужика, Поликушки.
   А въ то же самое время онъ другой половиной души любитъ и цѣнитъ въ себѣ и въ другихъ что-то специфически-человѣческое, по самому существу отличное отъ біологическихъ законовъ и силъ. Онъ прекрасно сознаетъ эту двойственность своихъ стремленій и констатируетъ ее въ томъ же письмѣ. Восхваленіе "d'une brute" должно было огорчить его вѣрующую корреспондентку, и, утѣшая ее, онъ прибавляетъ: "Не махайте рукой, бабушка. Во мнѣ есть, и въ сильной степени, христіанское чувство; но и это есть, и это мнѣ дорого очень. Это чувство правды и красоты, а то чувство личное -- любви, спокойствія. Какъ это соединяется, не знаю и не могу растолковать; но сидятъ кошка съ собакой въ одномъ чуланѣ,-- это положительно".
   Надо теперь же сказать: какъ односторонняя, почти невольная вѣра въ обновительную силу мысли, такъ и не менѣе одностороннее обожаніе природной, матеріальной естественности остались присущи Толстому до конца его дней. Всю свою жизнь онъ обожаетъ простое, созданное не сознаніемъ, а стихійнымъ процессомъ: мужицкій бытъ, мужицкую психику; въ этомъ одномъ видитъ норму и красоту, и органически ненавидитъ культуру, интеллигентскій бытъ и интеллигентскую психику. Эта любовь къ низшей природности конечно была ему врождена, и въ молодости еще усилена вліяніемъ Руссо, котораго онъ много читалъ, а потомъ и Тютчева. Весьма вѣроятно, что въ этой наклонности сказалось его сильное эстетическое чувство, потому что стихійное вѣдь дѣйствительно гармонично, а сознаніе нарушаетъ строй. Цѣльность того, умирающаго какъ дубъ, мужика безъ сомнѣнія обаятельна, разладъ въ душѣ умирающей барыни дѣлаетъ ее уродливой. Правда, можно взглянуть на эти два явленія и иначе; можно сказать, что та красота элементарна, красота низшаго порядка въ человѣкѣ, уродство же барыни есть уродство всякаго раскрытія, всякаго перехода, и задатокъ будущей, безъ сравненія высшей, истинно-человѣческой гармоніи. Но это -- уже разсужденіе, а глазъ художника воспринимаетъ вещи статически, какъ онѣ есть.
   Очевидно, Толстому надо было искать выхода изъ антиноміи: разумъ-природа, и выходъ этотъ, какъ мы видѣли и увидимъ еще, подробнѣе, онъ нашелъ въ признаніи самой сердцевины разума за законъ природы въ человѣкѣ, за естественную норму, источникъ здоровья и красоты. Эту мысль онъ начинаетъ сознательно проводить въ изучаемый нами періодъ, и на ней же онъ обосновываетъ свое позднѣйшее ученіе. Но эта идея, столь дорогая ему и столь удобная, была все-таки не болѣе, какъ идеологическимъ мостомъ. Если я не ошибаюсь, она не поглотила обѣихъ крайностей. Въ ней сказалось, безъ сомнѣнія, то тайное и невыразимое знаніе Толстого объ онтологическомъ характерѣ человѣческой мысли, объ ея субстанціальности и дѣйственности, которое я выше пробовалъ отмѣтить; но рядомъ все время идутъ, независимо отъ нея, какъ двѣ отдѣльныя рѣки на обширной территоріи,-- умиленіе предъ эмпирически-природнымъ и слѣпая вѣра въ возможность для человѣка переродиться помощью мысли.
   

IV.

   Если бы понадобилось коротко формулировать міровоззрѣніе Тод: стого. около его тридцати лѣтъ, оно могло бы быть выражено въ двухъ положеніяхъ.
   1. Весь міръ, котораго человѣкъ есть часть,-- только Онъ, Deus sive natura. Самъ Толстой выражаетъ эту мысль (въ "Трехъ смертяхъ") "великими" словами псалмопѣвца: "Сокроешь лицо Твое -- смущаются, возьмешь отъ нихъ духъ -- умираютъ и въ прахъ свой возвращаются. Пошлешь духъ Твой -- созидаются и обновляютъ лицо земли. Да будетъ Господу слава во вѣки". Этотъ Богъ -- не личный Богъ догматическихъ религій: "Тѣмъ-то онъ Богъ, что все его существо я не могу представить себѣ. Да онъ и не существо: юнъ законъ и сила"; эти строки Толстой записалъ въ своемъ дневникѣ 1 февраля 1860 года.
   2, Въ каждомъ человѣкѣ звучитъ внутренній голосъ, который и есть законъ Бога; этому голосу должно слѣдовать, ко люди большею частью пренебрегаютъ имъ, и оттого гибнутъ. Законъ этотъ для всѣхъ одинъ и тотъ же. Въ 1862 году, оспаривая теорію историческаго прогресса, Толстой пишетъ: "Скажу болѣе: я не вижу никакой необходимости отыскивать общіе законы въ исторіи, не говоря уже о невозможности этого. Общій вѣчный законъ написанъ въ душѣ каждаго человѣка. Законъ прогресса, или совершенствованія, написанъ въ душѣ каждаго человѣка, и только вслѣдствіе заблужденія переносится въ исторію".
   Этотъ общій всѣмъ законъ или во всякой душѣ звучащій голосъ Толстой опредѣлялъ, какъ потребность любви и дѣланія добра. Изображая Лизу въ "Двухъ гусарахъ", онъ говоритъ, что она сохранила еще въ цѣлости и не расточила ту "силу любви, которую въ душу каждаго изъ насъ одинаково вложило Провидѣніе",-- и такъ во многихъ другихъ мѣстахъ. Можно спросить: почему Толстой призналъ эту потребность присущею всѣмъ людямъ, когда опытъ, казалось бы, на каждомъ шагу опровергаетъ эту увѣренность? Но это -- тайна его вѣры. Важно отмѣтить, что въ немъ самомъ потребность любви и добра была не чисто-естественнаго происхожденія, какъ онъ утверждалъ обо всѣхъ людяхъ, а отчасти возбуждена разсужденіемъ. Въ 1859 году, въ письмѣ къ гр. А. А Толстой, онъ свидѣтельствовалъ, что это убѣжденіе -- что жить надо для другихъ -- сложилось у него въ результатѣ двухлѣтней мучительной и вмѣстѣ радостной душевной работы на Кавказѣ, т.-е. въ 1851--2 гг., и что она навсегда останется его убѣжденіемъ, и тутъ же онъ даетъ свое обоснованіе этому догмату: жить надо для другихъ -- "чтобы быть счастливымъ вѣчно". Эта утилитарная апологія добра, вполнѣ разсудочная, повторяется многократно и въ его повѣстяхъ, и въ другихъ его писаніяхъ начиная съ 1852 года. Такъ Нехлюдовъ въ "Утрѣ помѣщика" въ одинъ прекрасный день понялъ, что "любовь, самоотверженье -- вотъ одно истинное, независимое отъ .случая счастье". Совершенно этимъ же путемъ приходитъ къ своему открытію и Оленинъ: потребность счастья, говоритъ онъ себѣ, законна; но если я стану удовлетворять ее эгоистически, т.-е. искать для себя богатства, славы и пр., то можетъ случиться, что обстоятельства сложатся необлагопріятно и я не смогу осуществить своихъ желаній; какія же желанія могутъ быть удовлетворены при всякихъ обстоятельствахъ? ясное дѣло: любовь, самоотверженье!-- И для себя самого Толстой въ 1856 г. записываетъ въ дневникѣ: "Могучее средство къ истинному счастью въ жизни" -- пускать изъ себя во всѣ стороны паутину любви. Всѣ эти разсужденія -- чистый эгоизмъ и разсудочность. Й онъ искренно силится такъ жить: "По доброму дѣлу въ день -- и довольно" (запись въ дневникѣ 1857 года), и даже такъ: "Самоотверженіе не въ томъ, что берите съ меня что хотите,-- а трудись, и думай, и хитри, чтобы отдать себя" (тамъ же). Это опять была мысль, которая претендовала подчинить себѣ волю,-- и, разумѣется, воля не слушалась. Толстой многократно жалуется на это. "Гдѣ ее взять -- любви и самопожертвованія, когда нѣтъ въ душѣ ничего, кромѣ себялюбія и гордости. Какъ ни поддѣлывайся подъ самоотверженіе, все та же холодность и расчетъ на днѣ. И выходитъ еще хуже, чѣмъ ежели бы далъ полный просторъ всѣмъ своимъ гадкимъ стремленьямъ" (1858, гр. А. А. Толстой, и о томъ же еще рѣзче -- въ 23-мъ письмѣ къ ней же, 1859 года).
   Итакъ, что же? Имѣя такой личный опытъ, не долженъ ли былъ Толстой смѣло взглянуть истинѣ въ глаза и спросить себя: а что если врожденная потребность любви и дѣланія добра есть просто мое измышленіе, на самомъ же дѣлѣ внутренній голосъ, природный, велитъ мнѣ любить самого себя?-- Но нѣтъ, Толстой не допускаетъ такой мысли; онъ категорически говоритъ: я лично плохъ, испорченъ жизнью, а та потребность непремѣнно вложена Богомъ въ каждаго человѣка. Такъ онъ говоритъ теоретически, напримѣръ, въ томъ мѣстѣ "Двухъ гусаровъ", гдѣ описываетъ Лизу; такъ онъ говоритъ иногда и художественно; Нехлюдовъ въ "Запискахъ маркера" погибаетъ оттого, что пересталъ слышать свой "внутренній голосъ" (этотъ терминъ встрѣчается теперь едва ли не въ каждой повѣсти Толстого), а этотъ внутренній голосъ у него былъ совершенно тотъ же, что у Лизы: "безпредметная сила любви, отрадной теплотою согрѣвавшая его сердце", "сочувствіе ко всему прекрасному", "благородныя стремленія".
   А теперь прошу взглянуть, въ какомъ видѣ выставилъ Толстой потребность дѣланія добра въ "Утрѣ помѣщика". На всѣ другіе замыслы героя этой повѣсти его "внутренній голосъ" или "высшее чувство" неизмѣнно отвѣчало: не то! когда же онъ понялъ, что истинное счастье -- въ самоотверженіи, внутренній голосъ отчетливо сказалъ: то! Казалось бы, чего же лучше? значитъ, найденъ самый грунтъ,-- строй увѣренно! А въ итогѣ оказывается, что это вовсе не былъ грунтъ. Въ концѣ повѣсти, т.-е., послѣ изряднаго опыта въ дѣланіи добра, ея герой разочарованъ. "Вотъ ужо больше года, что я ищу счастія на этой дорогѣ, и что-жъ я нашелъ? Правда, иногда я чувствую, что могу быть довольнымъ собою; но это какое-то сухое, разумное довольство. Да и нѣтъ, я просто недоволенъ собой! Я недоволенъ, потому что я здѣсь не знаю счастія, а желаю, страстно желаю счастія". При этомъ Толстой ни однимъ словомъ не намекаетъ на то, чтобы Нехлюдовъ былъ испорченной натурою; напротивъ, это чистый, великодушный юноша. Еще гораздо хуже обстоитъ дѣло съ внутреннимъ голосомъ Оленина,-- и въ этой связи мы можемъ наконецъ вполнѣ, и глубже прежняго, понять развязку его исторіи. Въ этой повѣсти художникъ осмѣлился пойти наперекоръ мыслителю. Толстой опредѣленно говоритъ: рѣшеніе Оленина искать счастья, въ добрѣ было только "умственной работой", но не внутреннимъ голосомъ; внутренній же тодосъ, пробужденный въ немъ любовью, повелѣвалъ иное. "Самоотверженіе -- все это вздоръ, дичь. Это все гордость, убѣжище отъ заслуженнаго несчастья, спасеніе отъ зависти къ чужому счастію. Жить для другихъ, дѣлать добро... зачѣмъ?-- когда въ душѣ моей одна любовь къ себѣ и одно желаніе -- любить ее (Марьяну) и жить съ нею, ея жизнью". И Толстой опредѣленно говоритъ: здѣсь то уже обмана ее было, это былъ дѣйствительно грунтъ,-- вотъ доказательство: теперь впервые Оленинъ "почувствовалъ себя нераздѣльною частью всего счастливаго Божьяго міра" и впервые же "жилъ не самъ по себѣ", но имъ руководило "что-то сильнѣе его".
   Нѣтъ, вопросъ о смыслѣ внутренняго голоса еще не былъ рѣшенъ для Толстого. Въ себѣ самомъ онъ какъ будто чувствовалъ, что голосъ этотъ велитъ ему любить другихъ, но, съ другой стороны, онъ зналъ, что это -- просто мысль, эгоистическій разсчетъ на "счастье, независимое отъ случая", и зналъ по опыту, что усиліе вили, подвигнутое мыслью, всегда бываетъ насильственнымъ и въ концѣ-концовъ безплоднымъ, т.-е. не рождаетъ гармоніи съ міромъ и съ собою. Очевидно, въ немъ самомъ, на-ряду съ этимъ голосомъ, звучалъ еще другой голосъ -- себялюбія, и гдѣ было больше "природы" или Бога,-- оставалось тайной; потому что Богъ для Толстого былъ пока -- только природа.
   Онъ очень мучился этой двойственностью,-- своимъ органическимъ тяготѣніемъ къ природѣ, которая не знаетъ разума и совѣсти, и органической же потребностью въ нравственномъ законѣ. Съ вѣрою въ Бога-природу, Бога-brute по-человѣчески прожить невозможно. Минутами ему кажется несомнѣннымъ, что звучащій въ насъ голосъ о добрѣ есть воля Бога въ насъ; но въ такомъ случаѣ слѣдованіе этому голосу, какъ и всякое другое исполненіе природныхъ законовъ, должно давать намъ счастье, почему же оказывается, что это лишь рѣдко бываетъ? Значитъ, тотъ голосъ -- не основной или природный, а человѣческое измышленіе, природа же велитъ намъ другое и другое вѣнчаетъ чувствомъ счастья и согласія съ міромъ? Такой опытъ Толстой произвелъ въ "Казакахъ", съ рѣдкою художнической честностью и неустрашимостью; но въ общемъ онъ все-таки отвергаетъ эту мысль: онъ вѣритъ въ природность, или прирожденность, воли къ добру. Надо только закрѣпить въ себѣ эту волю, ослабляемую соблазнами міра, надо сдѣлать ее регулятивнымъ принципомъ своего поведенія, и для этого, очевидно, нужна надъ-человѣческая санкція, нуженъ космическій базисъ. Но Богъ-природа этой санкція не можетъ дать: ее можетъ дать только религія, объемлющая въ единствѣ и природу, и нравственное. сознаніе человѣка.
   Слѣдующія строки, подтверждая правильность изложеннаго здѣсь анализа, покажутъ, какъ страстно, хотя, можетъ быть, и со смутнымъ сознаніемъ, Толстой въ эти годы жаждалъ религіи. Онѣ находятся въ томъ самомъ письмѣ 1859 года, гдѣ онъ разсказывалъ исторію зарожденія у него на Кавказѣ, съ тѣхъ поръ навсегда, какъ онъ пишетъ, усвоенной имъ вѣры, что жить надо для другихъ.
   "Дѣло въ томъ, что я люблю, уважаю религію, считаю, что безъ нея человѣкъ не можетъ быть ни хорошъ, ни счастливъ, что я желалъ бы имѣть ее больше всего на свѣтѣ, что я чувствую, как безъ нея мое сердце сохнетъ съ каждымъ годомъ, что я надѣюсь еще и въ короткія минуты какъ будто., вѣрю,-- но не имѣю религія и не вѣрю. Кромѣ того, жизнь у меня дѣлаетъ религію, а не религія жизнь. Когда я живу хорошо, я ближе къ ней, мнѣ кажется -- вотъ-вотъ совсѣмъ готовъ войти въ этотъ счастливый міръ; а когда живу дурно, мнѣ кажется, что и не нужно ея.-- Теперь, въ деревнѣ, я такъ гадокъ себѣ, такую сухость я чувствую въ сердцѣ, что страищо и гадко, и слышнѣй необходимость. Богъ дастъ, придетъ". Еще ниже онъ прибавляетъ: "Главное, что я лгать не могу передъ собой. Есть больная сестра, старая тетка, мужика, которымъ можно быть полезнымъ, съ которыми можно нѣжничать, но сердце молчитъ, а нарочно дѣлать добро -- стыдно. Тѣмъ болѣе, что я испыталъ счастье (какъ ни рѣдко) дѣлать, не зная, нечаянно, отъ сердца. Сохнетъ, деревенѣетъ, сжимается, и ничего не могу сдѣлать".
   

V.

   Среди этихъ сомнѣній, подчасъ мучительныхъ, въ вопросѣ о человѣческомъ сознаніи Толстой нашелъ себѣ одну непоколебимую точку опоры, на которой и укрѣпился пока -- и надолго. Красота -- вотъ несомнѣнно одна изъ узъ, связующихъ человѣческій духъ съ природой. Мы напрасно стали бы искать у Толстого, по крайней мѣрѣ въ этотъ періодъ, болѣе точныхъ опредѣленій красоты. Для него всякая красота -- элементъ природный, или, какъ сказали бы нынче, космическій; все равно, красота Марьяны, или красота женевскаго озера, или красота поэзіи во всѣхъ ея формахъ; ого -- стихійный призывъ, находящій откликъ во всякой душѣ, и, слѣдовательно, подлинный посредникъ между Богомъ-космосомъ и человѣческой душой. О Марьянѣ онъ характерно оговорился: "Пришла красота, и въ прахъ разсѣяла" и т. д.
   Присмотримся внимательнѣе къ тѣмъ чертамъ, какими Толстой въ изучаемый періодъ изображалъ красоту и ея дѣйствіе на душу человѣка. Вотъ слушатели "молча, съ трепетомъ надежды" ловятъ звуки Альбертовой скрипки. "Изъ состоянія скуки, шумнаго разсѣянія и душевнаго сна, въ которомъ, находились эти люди, они вдругъ незамѣтно перенесены были въ совершенно другой забытый ими міръ", и дальше: въ душу каждаго лился потокъ "давно знакомой, но въ первый разъ высказанной поэзіи". Это почти Платоновскія слова; вся накипь жизни "спадаетъ ветхой чешуей", и обнажается благодатный грунтъ души, душа припоминаетъ вѣчные прообразы, видѣнные ею въ ея небесной родинѣ и печально забытые ею на землѣ. Вотъ что дѣлаетъ поэзія.
   Совершенно такъ же изображено дѣйствіе музыки въ "Люцернѣ". "Эти звуки мгновенно живительно подѣйствовали на меня. Какъ будто яркій, веселый свѣтъ проникъ въ мою душу. Мнѣ стало хорошо, весело. Заснувшее вниманіе мое снова устремилось на всѣ окружающіе предметы. И красота ночи и озера, къ которымъ я прежде былъ равнодушенъ, вдругъ, какъ новость, отрадно поразили меня... Всѣ спутанныя, невольныя впечатлѣнія жизни вдругъ получили для меня значеніе и прелесть. Въ душѣ моей какъ будто распустился свѣжій, благоухающій цвѣтокъ. Вмѣсто усталости, разсѣянія, равнодушія ко всему на свѣтѣ, которыя s испытывалъ за минуту передъ этимъ, я вдругъ почувствовалъ потребность любви, полноту надежды и безпричинную радость жизни. Чего хотѣть, чего желать? сказалось мнѣ невольно, вотъ она, со всѣхъ сторонъ обступаетъ тебя красота и поэзія. Вдыхай ее въ себя широкими полными глотками, насколько у тебя есть силы, наслаждайся, чего тебѣ еще надо! Все твое, все благо"... То же самое разсказываетъ Толстой въ своемъ дневникѣ о впечатлѣніи, которое производилъ на него каждый день видъ озера и далекихъ горъ: "красота ослѣпляла меня и мгновенно съ силой неожиданно дѣйствовала на меня. Тотчасъ же мнѣ хотѣлось любить, я даже чувствовалъ въ себѣ любовь къ себѣ и жалѣлъ о прошедшемъ, надѣялся на будущее и жить мнѣ становилось радостно", и т. д.
   Итакъ, относительно любви и добра Толстой -- очевидно, по недостатку личнаго опыта -- еще далеко не былъ въ силахъ рѣшить, суть ли они стихія человѣческаго духа, или только мечтательная ложь. Одно онъ зналъ достовѣрно по личному опыту: въ красотѣ (природы ли, или искусства) нѣтъ и не можетъ быть обмана: потребность красоты и способность чувствовать ее несомнѣнно коренятся въ грунтѣ человѣческаго духа,-- оттого-то они и универсальны, оттого-то красота такъ сильно дѣйствуетъ на душу, и оттого ея дѣйствіе такъ существенно. (какъ мы сказали бы теперь). Итакъ, вотъ единая скала среди зыбкости нравственныхъ законовъ; "красота,-- сказано въ "Альбертѣ",-- единственное несомнѣнное благо въ мірѣ", и еще: "искусство есть высочайшее проявленіе могущества въ человѣкѣ". За эту скалу Толстой и зацѣпилъ свой якорь, и такъ какъ онъ былъ художникъ, то это убѣжденіе въ цѣнности и могуществѣ красоты, а значитъ и искусства, оказалось для него въ высшей степени благотворнымъ. Онъ, словно до эгоистическому инстинкту, усвоилъ себѣ такое одностороннее міровоззрѣніе, которое обезпечило ему необходимую для работы и роста самоувѣренность, сознаніе важности своего труда.
   Глубоко характерно, что во весь этотъ періодъ, когда онъ такъ много -- и теоретически, и практически -- возился съ вопросомъ о любви и дѣланіи добра, и все вновь и вновь утверждался въ мысли, что любовь и жажда добра врождены человѣку и одни могутъ дать ему прочное счастье,-- онъ художественно ни разу не попытался изобразить элементарную силу, добра. Пройдетъ еще много лѣтъ, прежде чѣмъ онъ рѣшится и сумѣетъ наглядно, т.-е. въ образахъ, демонстрировать людямъ, какъ изъ засоренныхъ сердецъ со стихійной силою пробивается чистая струя любви и добра, какъ, пробиваясь, она тутъ же расплавляетъ твердую коросту, которою обросло сердце, и какъ, пробившись, она плавитъ грѣхъ а злобу и въ мірѣ; это -- "Хозяинъ и работникъ", "Воскресенье", посмертныя произведенія. Теперь онъ еще не пробуетъ дѣлать это. Напротивъ, именно такою онъ теперь изображаетъ только красоту, т.-е. какъ силу стихійную и неотразимую, какъ голосъ Бога въ человѣкѣ. Когда Альбертъ играетъ, всѣ слушатели глубоко потрясены -- и пьяные гости, и падшія женщины, у Делесова по щекамъ текутъ слезы, и даже толстое лицо хозяйки публичнаго дома расплывается отъ наслажденія; такъ могущественно плавитъ этотъ небесный огонь. Когда предъ Швейцергофомъ поетъ странствующій тиролецъ,-- все кругомъ "почтительно" умолкаетъ, богатые иностранцы неподвижно стоятъ на балконахъ, поваръ и лакей таютъ отъ удовольствія. И Толстой поясняетъ: всѣ люди инстинктивно любятъ и ищутъ только красоту, какъ лучшее благо міра,-- ее одну; вы думаете, что пружина вашихъ дѣйствій -- корысть, что вы любите только деньги; это самообманъ: не деньги, не всѣ другія приманки жизни влекутъ васъ,-- "а заставляетъ васъ дѣйствовать одно, и вѣчно будетъ двигать сильнѣе всѣхъ другихъ двигателей жизни,-- потребность поэзіи, которую не сознаете, но чувствуете и вѣкъ будете чувствовать, пока въ васъ останется что-нибудь человѣческое ". Очевидно, это Толстой зналъ твердо, зналъ въ чувствѣ и волѣ своей, а ту вѣру, въ любовь и добро, исповѣдывалъ умственно.
   Но естественно спросить: въ сознаніи своемъ долженъ же онъ былъ при такихъ условіяхъ отождествлять желаніе красоты съ желаніемъ добра? Вѣдь по его мысли оба они -- голосъ Бога или природы въ человѣкѣ. Или же они противоположны и влекутъ человѣка въ двѣ разныя стороны? потоку что третьей возможности нѣтъ,-- не могутъ два коренныхъ влеченія жить рядомъ въ одной душѣ безучастно другъ къ другу. Это былъ роковой вопросъ, и онъ позднѣе грозно встанетъ предъ Толстымъ -- въ "Крейцеровой сонатѣ", въ его размышленіяхъ объ искусствѣ. Теперь у Толстого еще нѣтъ отвѣта. Теоретически онъ въ разныхъ мѣстахъ намекаетъ, что стихійный позывъ къ красотѣ есть позывъ къ любви и дѣланію добра; но, какъ художникъ, онъ добросовѣстно изображаетъ -- англичанъ, влекомыхъ въ Швейцарію жаждой красоты, и однако ею нисколько не просвѣтляемыхъ, слушателей, упивающихся игрою Альберта или пѣніемъ странствующаго пѣвца, и не пробуждаемыхъ этими звуками къ любви и добру. И тамъ, гдѣ ему приходится вплотную изображать дѣйствіе красоты на отдѣльную душу, онъ не рѣшается приписать ея дѣйствію положительно-моральный характеръ. Мы видѣли, какъ онъ рисуетъ эту картину: душа, подъ вліяніемъ красоты, очищается, молодѣетъ, возвращается къ своему источнику,-- и только. Объективно въ этомъ очищеніи душевной почвы нѣтъ никакихъ залоговъ именно любви, именно добра; скорѣе наоборотъ: "Чего хотѣть, чего желать? вотъ она, со всѣхъ сторонъ обступаетъ тебя красота и поэзія... Наслаждайся, чего тебѣ еще надо! Все твое, все благо..."-- Отводомъ не можетъ служить то соображеніе, что здѣсь дѣйствіе красоты показано въ душахъ, уже сильно загрязненныхъ; житейская кора не мѣшаетъ же поэзіи проникать до сердцевины душевной,-- почему же чрезъ пробитую ею брешь не изливается наружу струя врожденной любовности?-- Очевидно, общечеловѣческая потребность въ красотѣ была для Толстого фактомъ безъ сравненія болѣе несомнѣннымъ, нежели моральное воздѣйствіе красоты; и все вмѣстѣ было въ немъ еще до крайности противорѣчиво.
   Одинъ разъ Толстой сдѣлалъ попытку болѣе или менѣе систематически разобраться въ этихъ вопросахъ; но эта попытка, оказалась мало удачной. Я говорю о концѣ "Люцерна", объ этомъ искреннемъ и горячемъ монологѣ, въ которомъ съ равной силою обнаружились и самобытность, и противорѣчивость тогдашнихъ мыслей Толстого о жизни.
   Онъ выставляетъ здѣсь слѣдующія положенія. Надъ всей, вѣрнѣе -- во всей твари царитъ Онъ -- Богъ, или природа, или Духъ. Его законамъ подвластна вся матерія, его же законы направляютъ духовную жизнь человѣчества въ цѣломъ и каждаго отдѣльнаго человѣка. Здѣсь, въ душѣ человѣческой, воля Всемірнаго Духа сказывается тремя неискоренимыми стремленіями, или потребностями: стремленіемъ любить одинъ другого, потребностью въ красотѣ, а потребностью мыслить сознательно. Но эта послѣдняя функція духа, т.-е. мышленіе, нарушаетъ правильную дѣятельность первыхъ двухъ законовъ; изъ-за миражей и перегородокъ, воздвигаемыхъ сознаніемъ, люди забываютъ свои врожденныя наклонности, начинаютъ думать, что имъ хочется денегъ, почестей и пр., тогда какъ по природѣ имъ хочется только поэзіи, и живутъ во враждѣ между собою, тогда какъ счастіе имъ обѣтовано только во взаимной любви. Значитъ, все это -- въ дѣятельности сознанія. И здѣсь Толстой разражается краснорѣчивой филиппикой противъ мысли, какъ таковой; я долженъ привести эту выдержку, хотя она и длинна.
   "Несчастное, жалкое созданіе -- человѣкъ съ своею потребностью положительныхъ рѣшеній, брошенный въ этотъ вѣчно движущійся, безконечный океанъ добра и зла, фактовъ, соображеній и противорѣчій! Вѣками бьются и трудятся люди, чтобъ отодвинуть къ одной сторонѣ благо, къ другой -- неблаго. Проходятъ вѣка, и гдѣ бы, что бы ни прикинулъ безпристрастный умъ за вѣсы добраго и злаго, вѣсы не колеблются и на каждой сторонѣ столько же блага, сколько и не блага. Ежели бы только человѣкъ выучился не судить и но мыслить рѣзко и положительно и не давать отвѣтовъ на вопросы, данные ему только для того, чтобы они вѣчно оставались вопросами! Ежели бы только онъ понялъ, что всякая мысль и ложна, и справедлива: ложна односторонностью, по невозможности человѣка обнять всей истины, и справедлива -- по выраженію одной стороны человѣческихъ стремленій! Сдѣлали себѣ подраздѣленія въ этомъ вѣчно-движущемся, безконечномъ, безконечно-перемѣшанномъ хаосѣ добра и зла, провели воображаемыя черты по этому морю и ждутъ, что море такъ и раздѣлится. Точно нѣтъ милліоновъ другихъ подраздѣленій совсѣмъ съ другой точки зрѣнія, въ другой плоскости... Цивилизація -- благо; варварство -- зло; свобода -- благо; неволя --: зло. Вотъ это-то воображаемое знаніе уничтожаетъ инстинктивныя, блаженнѣйшія первобытныя потребности добра въ человѣческой натурѣ. И кто опредѣлитъ мнѣ, что свобода, что деспотизмъ, что цивилизація, что варварство? И гдѣ границы одного или другаго! У кого въ душѣ такъ непоколебимо это мѣрило добра и, зла, чтобъ онъ могъ мѣрить имъ бѣгущіе, запутанные факты?" и т. д.
   Но вѣдь это, какъ признаетъ самъ Толстой,-- извѣчная потребность человѣческаго духа? Въ такомъ случаѣ, какъ же быть? Неужели Толстой серьезно думалъ, что человѣку возможно жить, не различая добра и зла, что его мозгъ можетъ, не разрываясь вдребезги, хранить въ себѣ безъ отвѣта "вопросы, данные ему только для того, чтобы они вѣчно оставались вопросами"? Легко сказать; ежели бы человѣкъ выучился не судить и не искать положительныхъ рѣшеній!-- но вѣдь это чистая нелѣпость; человѣкъ такъ же не можетъ этому выучиться, какъ птица не можетъ выучиться не хотѣть летать.
   Нѣтъ никакого сомнѣнія, что Толстой этого и не думалъ. Въ своемъ страстномъ монологѣ онъ только далъ волю своему чувству, своему, инстинктивному обожанію добра и красоты и своему инстинктивному отвращенію къ мысли. Онъ не посмѣлъ сказать, что мышленіе -- противоестественно, т.-е. противно природѣ человѣческаго духа; по крайней мѣрѣ, онъ постарался выискать все, чѣмъ можно унизить мысль, изобличить ее въ лживости, съ заносчивости. Онъ мститъ ей за то, что она обижаетъ его любимцевъ -- добро и красоту. Въ особенности красоту; весь сыръ-боръ и загорѣлся въ данномъ случаѣ изъ-за униженія поэзіи (талантливый музыкантъ,-- а Толстой былъ очень чувствителенъ къ музыкѣ); обиженное добро привлечено уже только во второй линіи. А самое забавное здѣсь то, что вѣдь все это негодующее разсужденіе есть не что иное, какъ опять-таки мысль, разсудочная расцѣнка добра и зла. Толстой въ послѣднюю минуту понялъ комизмъ своего положенія, комизмъ трагическій, потому что неизбѣжный именно вслѣдствіе невозможности для человѣка не расцѣнивать добро и зло. Послѣдними строками разсказа Толстой пытается вернуть насъ., къ невозмутимому безразличію Бога-природы. "Только тебѣ, ничтожному червяку, дерзко, беззаконно пытающемуся проникнуть Его законы, Его намѣренія, только тебѣ кажутся противорѣчія. Одъ кротко смотритъ съ своей свѣтлой, неизмѣримой высоты и радуется на безконечную гармонію, въ которой вы всѣ противорѣчиво, безконечно движетесь. Въ своей гордости ты думалъ вырваться изъ законовъ общаго. Нѣтъ, и ты съ своимъ маленькимъ, пошленькимъ негодованьицемъ на лакеевъ, и ты тоже отвѣтилъ на гармоническую потребность вѣчнаго и безконечнаго..." Но что намъ дѣлать съ этимъ разсужденіемъ? Вѣдь это -- только слова: nome vane senza soggetto. Конечно, во Всемірномъ Духѣ всѣ антиноміи разрѣшены, да мы-то осуждены жить и дѣйствовать именно въ антиноміяхъ. Разъ мы не властны не мыслить, то и будемте мыслить съ полнымъ сознаніемъ того, что мы дѣлаемъ и чѣмъ мы отвѣтственны; и пусть всѣ врожденны" потребности нашего духа осуществляются и ратоборствуютъ между собою, медлительно вырабатывая какое-то. приближеніе къ идеальной равнодѣйствующей. Толстой не хочетъ видѣть, что въ дикарѣ, гдѣ разумъ еще почти безмолвствуетъ,-- и другія двѣ потребности духа едва видны въ зародышѣ; онъ хотѣлъ бы человѣка съ бушменскимъ разумомъ -- и съ высоко-развитыми инстинктами любви и красоты, человѣка-монстра съ сердцемъ взрослаго и головою младенца.
   Но, въ концѣ-концовъ, все это были -- умозрѣнія. У самого Толстого, какъ видитъ всякій, и голова была какъ у взрослаго человѣка,-- даже нѣсколько больше. Онъ именно непрестанно мыслитъ, безъ устали ищетъ "положительныхъ рѣшеній" и чрезъ всѣ сферы жизни проводитъ "воображаемыя черты". Онъ противорѣчитъ себѣ во всемъ. По его вѣрѣ величайшее, благо въ мірѣ -- красота, поэзія, самая шаткая и вредная вещь въ мірѣ -- мысль; а онъ за весь этотъ семилѣтній періодъ не написалъ ни одного произведенія, которое имѣло бы своимъ содержаніемъ только поэзію, и, напротивъ, всѣ написанныя имъ въ этотъ періодъ вещи, безъ исключенія, суть писанія à thèse, зачатыя мыслью. Эти его настроенія и рождающіяся изъ нихъ убѣжденія суть только капризы или пристрастія, но пристрастія глубоко-знаменательныя, идущія изъ невскрытыхъ еще глубинъ его духа, изъ неосознанныхъ еще душевныхъ опытовъ его; пристрастія плодотворныя и многообѣщающія, обѣщающія человѣчеству Толстого 1877--1910 годовъ.
   

VI.

   Я пытался разглядѣть и показать основныя линіи той запутанной сѣти чувствъ и идей, какую представляла въ эти годы духовная жизнь Толстого. Внѣшній анализъ неизбѣжно даетъ картину сухую и схематическую, ибо какъ воспроизвести логическимъ словомъ столь сложное сплетеніе живыхъ силъ и наклонностей, зрѣлыхъ и зачаточныхъ, сознательныхъ и чувственныхъ, противоположныхъ съ виду и, однако, взаимно питающихъ другъ друга? Но всего болѣе надо остерегаться въ этомъ несовершенномъ анализѣ,-- какъ бы за частностями не проглядѣть органическое единство личности и ея особенность, ей одной присущіе складъ и размѣры.
   Въ "Исповѣди", написанной около 1879 года, Толстой, говоря о шестилѣтнемъ будто бы, а въ дѣйствительности семилѣтнемъ періодѣ своей жизни отъ пріѣзда въ Петербургъ до женитьбы, опредѣляетъ свою тогдашнюю идеологію тремя чертами: вѣрою въ общее совершенствованіе человѣчества, вѣрою въ то, что главными дѣятелями этого совершенствованія являются художники, наконецъ, вѣрою въ го, что художникъ учитъ безсознательно и, стало быть, не обязанъ знать, что хорошо, что дурно.
   Какъ мы видѣли, дѣло было не совсѣмъ такъ; не было ни этой стройности убѣжденій, ни этой успокоенности. Въ совершенствованіе человѣчества, т.-е. въ инстинктъ и поступательную силу добра, Толстой хотѣлъ и пытался вѣрить, но увѣренности не имѣлъ, чѣмъ и мучился безпрестанно; въ цѣнность искусства дѣйствительно вѣрилъ крѣпко, но характеръ этой цѣнности былъ ему неясенъ, т.-е нерѣшеннымъ оставался вопросъ, какъ дѣйствуетъ на людей красота спеціально въ смыслѣ добра; и потому Толстой въ томъ смыслѣ практически не довѣрялъ красотѣ и не рѣшался быть "чистымъ" художникомъ, а старался примѣшивать къ искусству прямую проповѣдь добра; въ общемъ же страстно и упорно силился выяснить для себя какъ-разъ, что хорошо, что дурно..
   Эта внутренняя работа носила въ цѣломъ тотъ же характеръ, какъ у всякаго человѣка, но форму приняла своеобразную, и сверхъ того отличалась напряженностью, соразмѣрной съ исключительнымъ объемомъ духовныхъ силъ Толстого.
   Среди многообразія собственныхъ чувствованій, непосредственно возникавшихъ изнутри или провоцируемыхъ внѣшнимъ міромъ, среди противорѣчивости идей своихъ и воспринятыхъ извнѣ, Толстому надо было, какъ и всякому человѣку въ молодости, найти материкъ своего духа, чтобы пріобрѣсти внутреннюю устойчивость. Человѣкъ въ опытѣ какъ бы испытываетъ на подлинность всевозможныя категоріи душевныхъ силъ, реакцій, отношеній, и каждый разъ безсознательно отмѣчаетъ про себя степень универсальности и успѣшности во-внѣ, степень полноты и удовлетворенности въ себѣ, къ какимъ приводитъ его та или другая форма или сторона его міроотношенія. Эта работа совершается всецѣло въ переживаніяхъ, она по существу эмоціональна; метафизическій складъ личности какъ бы непрерывно выпускаетъ изъ себя щупальцы, чтобы путемъ провѣрки ихъ на опытѣ опредѣлить наконецъ, что въ личности -- ея настоящее ядро, и что въ ней подвижно, временно или случайно. Такъ человѣкъ постепенно чрезъ опытъ находитъ себя; въ концѣ-концовъ, его міроотношеніе непоколебимо упрочивается на подлинныхъ, врожденныхъ основахъ его духа и въ этихъ частяхъ становится твердыней адамантовой крѣпости. Это и есть природная истина данной личности, нравственный скелетъ человѣка. Кто мыслитъ, тотъ по мѣрѣ нахожденія себя въ опытѣ находитъ или вырабатываетъ себѣ и такой составъ сознательныхъ идей, который въ общемъ базируется именно на врожденныхъ основахъ его личности; такія органическія идеи безраздѣльно владѣютъ волею человѣка и отличаются чрезвычайной устойчивостью, тогда какъ идеи, слабо базированныя въ личности, слабо влекутъ за собою и волю. Человѣческій умъ по своей природѣ не исключительно личенъ, а гостепріименъ въ высшей степени; практически каждый человѣкъ къ извѣстному возрасту находитъ себя въ опытѣ, умозрительно же лишь очень немногіе люди обладаютъ нужнымъ запасомъ собственныхъ основныхъ идей; большинство людей пробавляется пестрой смѣсью своихъ недоношенныхъ и чужихъ органическихъ идей, что является причиною безчисленныхъ колебаній, непослѣдовательностей и душевныхъ страданій какъ въ личной, такъ и въ общественной жизни.
   Толстой былъ одинъ изъ тѣхъ рѣдкихъ людей, героевъ въ Карлейлевскомъ смыслѣ, которые не только съ незаурядной страстностью ищутъ опредѣлить себя въ опытѣ, но и по мѣрѣ себя нахожденія ищутъ найти себя въ своемъ сознаніи и съ отвращеніемъ отбрасываютъ всякую не въ ихъ "я" зачатую идею, какъ негодную ветошь. А тамъ, гдѣ процессъ самоопредѣленія совершается сразу въ обѣихъ сферахъ -- и въ чувствѣ, и въ сознаніи, -- тамъ онъ чрезвычайно усложняется взаимнымъ захлестываніемъ еще зачаточныхъ и неочищенныхъ формъ, т.-е. чувствъ и идей еще недостаточно провѣренныхъ на личную подлинность. Такъ было и съ Толстымъ. Общіе контуры его подлинной личности видны въ немъ уже очень рано, раньше, чѣмъ у большинства людей; но въ частности онъ долго отыскивалъ свои основы и шелъ путемъ безчисленныхъ противорѣчій и ошибокъ, отравлявшихъ его существованіе. Онъ вспахивалъ свое поле честно и упорно, не жалѣя труда, какъ вѣрный работникъ на Божьей нивѣ.
   И въ томъ-то заключалось своеобразіе его исканій, что врожденныя свойства своего духа онъ разыскивалъ не какъ свои лично, а какъ свойства духа общечеловѣческаго, что онъ по какому-то удивительному чутью не желалъ санкціонировать въ себѣ ничего, что своей всеобщностью не удостовѣряло бы своего божественнаго, т.-е. природнаго происхожденія. Такъ сильна была въ немъ жажда подлинности, что онъ ничему не хотѣлъ вѣрить -- не только европейскому умозрѣнію, но и опыту тысячелѣтій, даже своему собственному опыту, а хотѣлъ нащупать самый грунтъ человѣческой психики, который однако всякій можетъ нащупать только въ себѣ и который провѣрить на подлинность можно только въ опытѣ тысячелѣтій. Это былъ во всякомъ случаѣ чрезвычайно благотворный скептицизмъ по отношенію къ явленіямъ собственной душевной жизни и къ общепринятымъ мнѣніямъ; но вмѣстѣ съ тѣмъ въ этой разсудочной робости, въ этой боязни ошибиться сказывалась, очевидно, сравнительно слабая напряженность внутреннихъ импульсовъ, потому что, будь они могучи, они опредѣлились бы быстро и рано укрѣпились бы въ сознаніи. Но возможно и то, что медленность и разсчетливость толстовскихъ исканій объясняются художественнымъ складомъ его натуры. Какъ бы то ни было, работа самоопредѣленія совершалась въ Толстомъ подъ непрестаннымъ контролемъ мысли, которой онъ такъ глубоко не довѣрялъ: одно изъ роковыхъ противорѣчій человѣческой судьбы.
   Мы видѣли, что исходною точкой Толстого было обожествленіе природы, какъ единственнаго критерія (и источника) всякой законности и подлинности въ мірѣ; соотвѣтственно съ этимъ его конечною цѣлью было -- отыскать и въ человѣческомъ духѣ его подлинныя, природныя силы или свойства, всѣ же остальныя изобличить и отвергнуть. Очевидно, что предпосылкою такого изслѣдованія являлось предвзятое убѣжденіе, что, тогда какъ въ "природѣ" все совершенно и нѣтъ ничего поддѣльнаго, въ области духа совершились какія-то неправды, норма нарушилась и исказилась. Какъ это могло случиться? Вѣдь человѣкъ со всѣмъ, что въ немъ есть,-- часть той же природы, т.-е. все его бытіе регулируется ея же непреложными и непогрѣшимыми законами. На этотъ вопросъ обожатели "природы" искони отвѣчаютъ: дѣло въ томъ, что человѣческому духу присущъ одинъ органъ, хотя и природный, но самозаконный,-- именно сознаніе; оно-то и увлекаетъ духъ съ путей естества на путь произвола и нарушаетъ закономѣрность природную; на протяженіи тысячелѣтій оно успѣло глубоко исказить природу въ человѣкѣ. Такъ разсуждалъ и Толстой. Онъ знаетъ, что въ человѣка вложена "потребность положительныхъ рѣшеній", но онъ убѣжденъ, что именно эти положительныя рѣшенія "уничтожаютъ инстинктивныя* блаженнѣйшія первобытныя потребности добра въ человѣческой натурѣ"(Совершенно ясно, что логически это утвержденіе не выдерживаетъ критики; разъ дѣятельность сознанія -- естественная потребность человѣческой натуры, то она столь же нормальна, какъ и потребность любить, и, слѣдовательно, не подлежитъ осужденію. Мы можемъ скорбѣть о томъ, что сознаніе шатко и близоруко, что оно плохо уживается съ нашими инстинктивными наклонностями и что отъ этого происходитъ мучительный разладъ, но сердиться на сознаніе за эти неудобства смѣшно, какъ было бы смѣшно сердиться на то, что вещи раздѣлены пространствомъ. Сознаніе, какъ и категорія пространства, есть природная, предустановленная данность; прими благоговѣйно и этотъ тяжкій даръ изъ рукъ твоего Бога-природы, познай, что и самая неустойчивость мысли, и ея неспособность вмѣстить всю истину, и ея разногласіе съ твоими инстинктивными потребностями -- суть тоже "законы природы", именно непреложные законы природою даннаго намъ сознанія. Наука доказала, что въ ряду біологическихъ силъ самосознаніе возникло позже всего и сравнительно очень недавно; что же мудренаго, #что оно еще не окрѣпло и еще не пришло въ равновѣсіе съ остальными силами духа? Кто знаетъ: не были ли когда-то, въ своемъ зачаточномъ состояній, столь же шатки и неуживчивы предшествовавшіе ему по времени инстинкты любви и добра (что мы и видимъ на низшихъ стадіяхъ развитія), а еще раньше, яри началѣ органической жизни, -- даже инстинкты животные?
   Ничего этого Толстой не хочетъ знать, но, противорѣча себѣ въ каждой строкѣ, упорно твердитъ свое: эта потребность хороша, а та дурна, т.-е. дѣлаетъ то же самое, что онъ такъ осуждаетъ въ людяхъ, дерзающихъ утверждать, что цивилизація -- благо, варварство -- зло,: и т. д., т.-е., по его же словамъ, проводитъ воображаемыя черты по морю и ждетъ, что море такъ и раздѣлится. Большаго непочтенія къ Всемірному Духу и большаго произвола не можетъ быть, какъ написать эти строки, которыя напечатаны въ "Люцернѣ": "Одинъ, только одинъ есть у насъ непогрѣшимый руководитель, Всемірный Духъ, проникающій насъ всѣхъ вмѣстѣ и каждаго какъ единицу, влагающій въ каждаго стремленіе къ тому, что должно; тотъ самый Духъ, который въ деревѣ велитъ ему расти- къ солнцу, въ цвѣткѣ велитъ ему бросить сѣмя къ осени, и въ насъ велитъ нимъ безсознательно жаться другъ къ другунаписать такъ, это значитъ велѣніе Духа признать, а велѣніе мыслить -- отвергнуть.
   Конечно, мысль Толстого несостоятельна или, по крайней мѣрѣ, не додумана до конца. Ошибка его заключалась въ томъ, что онъ, противорѣча себѣ, осуждалъ сознаніе цѣликомъ, что и произвольно, и по существу нелѣпо. Онъ былъ бы правъ, если бы только дифференцировалъ работу сознанія и утверждалъ, что есть правые пути мысли и есть, неправые, другими словами -- что есть мысли органическія и постольку закономѣрныя, "природныя", и есть мысли призрачныя к потому произвольныя; ибо такова дѣйствительно свобода сознанія, что оно способно очень далеко уходить отъ существенности духа и рождать на периферіи въ безчисленномъ множествѣ мнимыя видѣнія или полыя формы, и нѣтъ у человѣка другого средства различать въ этомъ хаосѣ реальныхъ, полуреальныхъ. и вовсе пустыхъ умозрѣній, кромѣ провѣрки ихъ болѣе прочными, чѣмъ они, содержаніями своего духа, наприм., какъ того хотѣлъ Толстой, -- врожденными потребностями добра и красоты.-- Толстой какъ будто чувствуетъ это, мѣстами даже близко подходитъ къ такому пониманію (таковъ конецъ "Казаковъ"), но не даетъ себѣ яснаго отчета и явно склоняется къ огульному осужденію мышленія.
   И, концѣ-концовъ, онъ искалъ свою-истину тѣмъ единственнымъ способомъ, какой изначально предуказанъ человѣку: прислушиваясь къ своимъ внутреннимъ голосамъ и объективируя ихъ велѣнія. По мѣрѣ того, какъ эти голоса въ немъ крѣпли, онъ утверждался въ мысли, что они всеобщи и исключительны. Это, конечно, самообманъ, но, во-первыхъ, какъ, сказано, другихъ путей самоопредѣленія нѣтъ, а во-вторыхъ, въ этомъ заблужденіи есть зерно правды, потому что неодолимость личной наклонности несомнѣнно свидѣтельствуетъ о стачной, по крайней мѣрѣ, но подлинной "природности" даннаго устремленія. Чѣмъ сильнѣе и своеобычнѣе натура, ѣмъ увѣреннѣе человѣкъ провозглашаетъ свои собственныя влеченія универсальными; это и есть та органичность мысли, о которой выше была рѣчь: онъ въ себѣ дошелъ до грунта, -- а грунтъ одинъ во всѣхъ людяхъ. Толстой уже въ юности, былъ склоненъ "'ъ безотчетной увѣренностью обобщать свой личный опытъ и узаконятъ всемірно свою собственную волю. Пройдутъ годы, онъ окончательно -- правда, очень поздно -- найдетъ себя въ опытѣ и въ сознаніи, -- тогда онъ съ огромной силою и съ фанатической односторонностью обрушится на все, что идетъ вразрѣзъ съ его личнымъ образомъ совершенства, и безсмѣннымъ оружіемъ его въ этой борьбѣ будетъ именно категорическое утвержденіе, что только лютъ вынутый имъ изъ собственнаго духа идеалъ и есть природный законъ человѣческаго духа, одинъ и исключительно основанъ на "инстинктивныхъ, блаженнѣйшихъ первобытныхъ потребностяхъ" человѣка, -- на подлинномъ грунтѣ; все же другое, какъ наука, цивилизація, обрядовыя религіи и пр., построено какимъ-то страннымъ образомъ на воздухѣ. И здѣсь его нисколько не будетъ смущать фактъ повсюдности и многовѣковой длительности этихъ лжеобразованій, и онъ не потщится размыслить, чѣмъ же держатся они и чѣмъ вызваны къ жизни, т.-е. не суть ли и они проявленія к акой-либо "инстинктивной потребности". Съ рѣдкою бъ исторіи увѣренностью онъ противопоставитъ опыту вѣковъ свой внутренній опытъ, и эту, несомнѣнно ошибочную увѣренность мы должны признать не только вполнѣ законною, но и должны видѣть въ ней свидѣтельство о томъ, что Толстой дѣйствительно принесъ какую-то новую вѣсть о мірѣ. Не важно, согласовано ли во всѣхъ частяхъ ученіе Толстого, или полно противорѣчій, подтверждается ли въ цѣломъ или въ частяхъ уроками исторіи: единственно важно узнать отъ него, что она, въ результатѣ такого глубокаго и искренняго личнаго опыта, узналъ въ себѣ, какъ непреложные законы духа. Легко ли жить, когда безчисленныя влеченія борятся въ нашей душѣ, а сознаніе по невѣжеству сплошь и рядомъ поддерживаетъ среди нихъ случайныя противъ коренныхъ и тѣмъ ведетъ насъ къ страданію и раскаянью? Тутъ важенъ всякій дѣльный совѣтъ, а всего важнѣе показанія людей, имѣвшихъ опытъ большій, чѣмъ я: хоть въ малой мѣрѣ, но все же сознаніе поучится у нихъ, къ какими элементамъ воли оно должно быть бережнѣй. Это уже не "умозрѣнія", это вещи величайшей практической цѣнности, подобно тому, какъ врачъ, открывъ бациллу какой-нибудь болѣзни, привязаетъ ее самому себѣ, рискуя жизнью: онъ дѣлаетъ этотъ опытъ для всѣхъ людей и тѣмъ оказываетъ имъ услугу. Такъ точно мыслители и художники, каждый въ мѣру своихъ силъ, дѣлаютъ надъ собою общечеловѣческіе опыты и сообщаютъ намъ ихъ результаты, съ той разницей, что здѣсь опытъ не доброволенъ, а внутренно-принудителенъ, и что важность ихъ свидѣтельствъ настолько же больше, насколько ежедневнѣе эти нормальныя функціи духа, нежели тотъ рѣдкій плотскій недугъ.
   Я указалъ положительную особенность внутренней работы Толстого; необходимо отмѣтить и ея отрицательную особенность. Исканія Толстого ни въ малѣйшей долѣ не метафизичны: они исключительно психологичны. Очень часто у людей сильнаго духа процессъ самоопредѣленія сопровождается какими-то увѣренными откровеніями о природѣ- Божества и міра, о предустановленной цѣди мірозданія и человѣческой исторіи. Таковы были, напримѣръ, Шеллингъ, нашъ Чаадаевъ. Толстому все это совершенно чуждо, и въ этомъ пунктѣ онъ разительно схожъ съ Гоголемъ. Ему, какъ всякому человѣку нужно было опредѣлить себѣ твердыя правила поведенія; какъ художественная натура, онъ рано былъ очарованъ гармоничностью внѣшней природы; и вотъ, только природою и собственной психикой ограничился кругъ, его интересовъ, по формулѣ Эпиктета, приведенной выше. Его не влекло ни за грань или въ таинственныя нѣдра естества, ни въ тайники собственнаго духа, потому что онъ не умѣлъ двигаться иначе, какъ съ фонаремъ мысли. Онъ природу назвалъ предѣломъ-Богомъ, а въ себѣ не хотѣлъ ничего узаконить, чего не могло бы понять и одобрить сознаніе. Къ его методу больше всего подходитъ опредѣленіе, признающее психологію отраслью естественныхъ наукъ.
   За тотъ періодъ, о которомъ у насъ идетъ рѣчь, Толстой не добился ясности въ самомъ себѣ. Напротивъ, къ моменту своей женитьбы онъ такъ запутался въ своихъ исканіяхъ, что ослабѣлъ и усталъ, и надолго оставилъ ихъ, какъ онъ объ этомъ правдиво повѣствуетъ въ своей "Исповѣди": Ближайшія 13 или 14 лѣтъ (1863--1876) онъ пробавлялся тѣмъ малымъ запасомъ уже провѣренныхъ на опытѣ влеченій и одобренныхъ сознаніемъ идей, какой онъ успѣлъ накопить до того. Что базированными на грунтѣ оказались къ этому времени только влеченія и идеи элементарныя и невысокаго разбора, объ этомъ -- разумѣется, съ преувеличеніемъ -- свидѣтельствуетъ та же "Исповѣдь", гдѣ онъ характеризуетъ свои тогдашнія стремленія, какъ голый эгоизмъ: "чтобы мнѣ съ семьей было какъ-можно лучше". Вѣрно то, что "потребность добра" пока не сказалась въ немъ и не была имъ сознана, какъ природная, т.-е. какъ непреложная и дающая наибольшее счастье.
   Но совершенно невѣрно онъ изображаетъ въ "Исповѣди" цѣль и смыслъ своихъ писаній за эти дальнѣйшія полтора десятилѣтія. Онъ говоритъ, что смотрѣлъ тогда на свое писательство исключительно какъ на средство къ пріобрѣтенію денегъ и извѣстности и къ заглушенію въ душѣ всякихъ вопросовъ о смыслѣ своей и общей жизни, и что поучалъ онъ въ своихъ писаніяхъ тому же, что было истиной для него,-- что надо жить такъ, чтобы самому съ семьей было какъ можно лучше. Мы не будемъ изслѣдовать, насколько послѣднія слова вѣрно опредѣляютъ нравственную атмосферу, которою дышатъ герои его двухъ большихъ романовъ. Рѣчь идетъ въ первой линіи о "Войнѣ и мирѣ". Нѣтъ никакого сомнѣнія, что писаніе этого романа было продолженіемъ тѣхъ же душевныхъ исканій Толстого, только перенесенныхъ изъ сферы личной въ общую сферу и съ плоскости моральной на почву исторической психологіи. "Война и миръ" -- передышка во внутренней работѣ Толстого, использованная имъ на то, чтобы произвести нѣкоторое научно-художественное изслѣдованіе, необходимое ему для его дальнѣйшаго движенія. Въ произведеніяхъ 1855--1862 годовъ Толстой неизмѣнно ставилъ вопросъ: какъ долженъ, жить каждый отдѣльный человѣкъ, чтобы прожить счастливо и гармонично. Въ принципѣ отвѣтъ у него былъ готовъ: надо жить, повинуясь естественнымъ и основнымъ законамъ духа, подавляя влеченія искусственныя и призрачныя. Но трудность оказалась въ томъ, какъ опредѣлить тѣ законныя побужденія, вложенныя въ человѣка самой природой; въ этой трудности Толстой и запутался, -- и вотъ теперь, въ, "Войнѣ и мирѣ", онъ, какъ естествоиспытатель, старается объективно изучить психическій механизмъ человѣческаго бытія, единоличнаго и массоваго (историческаго), разно какъ и механизмъ взаимоотношенія массы и личности, или иначе: выяснить составъ и представить классификацію мотивовъ человѣческаго поведенія въ порядкѣ ихъ убывающей существенности ("природности"). Въ работѣ надъ "Войной и миромъ" онъ накопитъ огромный матеріалъ для рѣшенія этого вопроса, и когда вдругъ, въ концѣ 70-хъ годовъ, вернется къ своему личному дѣлу самоопредѣленія (а вернется онъ отчасти именно подъ, вліяніемъ накопленнаго имъ въ промежуткѣ психологическаго знанія, отчасти же въ силу новаго личнаго опыта), онъ будетъ располагать для рѣшенія не только лучшимъ знаніемъ себя, но и замѣчательной освѣдомленностью въ практической психологіи вообще, больше того -- системою увѣренныхъ познаній въ вопросахъ духа, построенной, разумѣется, по его личному образу и подобію. Ему останется тогда послѣдняя, но и труднѣйшая часть задачи: признать лично для себя обязательными тѣ законы духовной жизни, которые онъ констатировалъ и въ себѣ, и въ другихъ людяхъ, какъ подлинно природные, и ради нихъ отказаться отъ всѣхъ влеченій, которыя имъ противорѣчатъ или которыя непосредственно открылись ему, какъ произвольныя или искусственныя. Этотъ послѣдній этапъ составляетъ содержаніе его тяжелой душевной драмы конца 70-хъ годовъ, изъ которой онъ наконецъ выноситъ окончательное рѣшеніе своего личнаго и вмѣстѣ общечеловѣческаго вопроса: какъ должно жить по законамъ Всемірнаго Духа, -- Deus give natura.
   

VII.

   Въ заключеніе сказаннаго хочу отмѣтить, какое мѣсто занимаютъ отдѣльныя произведенія изучаемаго періода въ отношеніи къ главнѣйшему вопросу, волновавшему Толстого въ эти годы. Выше было уже неоднократно указано, что всѣ эти произведенія,-- какъ, впрочемъ, и всѣ вообще писанія Толстого, начиная даже съ самаго ранняго, "Дѣтства",-- носятъ ярко-проповѣдническій, или, какъ говорятъ, идейный характеръ. Объективныхъ словесныхъ произведеній не бываетъ, какъ не бываетъ въ отдѣльномъ умѣ объективнаго міровоззрѣнія; но художники, различаются, во-первыхъ, по степени сознательности или умышленности, съ какою они демонстрируютъ въ образахъ свое постиженіе міра, во-вторыхъ, но объему,-- какой занимаетъ въ ихъ постиженіи и проповѣдническій элементъ. "Русалка" Пушкина не навязываетъ намъ никакой идеи, хотя нѣкоторая идея наполняетъ ее какъ воздухъ; въ "Пѣсни торжествующей любви" Тургеневъ сознательно ставитъ предъ нами свое созерцаніе, но созерцаніе вещи космической; наконецъ, въ "Преступленіи и наказаніи" Достоевскій сознательно же рѣшаетъ вопросъ этическій. Всѣ произведенія Толстого принадлежать къ этому послѣднему разряду, т.-е. въ каждомъ изъ нихъ онъ съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ проводитъ какую-нибудь этическую идею. Только въ "Войнѣ и мірѣ", какъ сказано, этическій элементъ сравнительно слабъ (по замыслу автора); этотъ романъ относится скорѣе ко второй изъ трехъ названныхъ категорій.
   Шесть произведеній 1855--1859 годовъ: "Записки маркера", "Встрѣча въ отрядѣ", "Альбертъ", "Люцернъ", "Три смерти" (первая часть, смерть барыни) и отчасти мало-выразительное "Семейное счастье", имѣютъ цѣлью показать, какъ уродлива и несчастна, жизнь, уклонившаяся отъ "инстинктивныхъ, блаженнѣйшихъ" потребностей духа, -- отъ природы; три -- "Два гусара", "Метель" и "Поликушка" рисуютъ эпическую мощь и простоту, а въ первомъ случаѣ -- и красоту жизни, близкой къ природѣ. Наконецъ, "Казаки" иллюстрируютъ обѣ часта этой двуединой идеи, какъ то частично уже раньше было испробовано Толстымъ въ сопоставленіи Турбина-отца и Турбина-сына ("Два гусара"), барыни и мужика ("Три смерти"), поэта и толпы ("Люцернъ"). Всего полнѣе и глубже идея эта трактована въ "Казакахъ", о которыхъ уже была рѣчь и къ которымъ больше нѣтъ надобности возвращаться. Общимъ признакомъ остальныхъ произведеній является то, что идея ни въ каждой изъ нихъ, ни отъ одной къ другой не эволюціонируетъ. Толстой нѣсколько лѣтъ какъ бы. топчется на одномъ мѣстѣ и довольствуется однообразнымъ изложеніемъ своей мысли, только въ разныхъ примѣненіяхъ ила варіантахъ. Повидамому, только смерть брата, осенью 1860 года, сдвинула его, да и то не на много, съ мертвой точки; тогда и были написаны "Казаки" (начаты въ Гіерѣ, см. Бирюковъ, т. I, стр. 402).
   "Записки маркера" любопытны по формѣ. Вложить разсказъ е паденіи, о растлѣніи первоначально чистой души въ уста далекаго отъ всякихъ идей трактирнаго слуги -- это былъ остроумный пріемъ, гарантировавшій читателя противъ голой морализаціи; должна была получиться только зрительная картина безъ логическаго комментарія, т.-е. подлинное художество. Именно такъ, чисто-пластически, и выдержанъ весь разсказъ; повѣствующій маркеръ не только не морализируетъ, напротивъ, самъ достаточно развращенный, онъ бѣгло освѣщаетъ ходъ событій замѣчаніями, которыя только усиливаютъ колоритъ грѣховности, потому что внушены духомъ этого самаго городского и трактирнаго разврата. Но, разумѣется, во всемъ другомъ этотъ маркеръ -- не маркеръ, а самъ Толстой: разсказывая исторію Нехлюдова совершенно фактически и на видъ безъ всякой цѣди, онъ въ дѣйствительности даетъ такой планомѣрный и послѣдовательный подборъ фактовъ и психологическихъ наблюденій, который долженъ въ дѣломъ привести читателя (слушателя) къ очень опредѣленному и совсѣмъ не маркерскому выводу -- къ моральной идеѣ Толстого. Противъ такого пріема, конечно, нельзя возражать, въ особенности когда онъ примѣненъ такъ искусно какъ въ данномъ случаѣ; это неизбѣжная условность искусства. Тѣмъ бы и слѣдовало ограничиться; но Толстой побоялся, что урокъ не достаточно ясенъ, и рѣшилъ прибавить къ баснѣ -- мораль. Это была ошибка; не нужно было, чтобы Нехлюдовъ въ предсмертномъ письмѣ разъяснялъ читателямъ- смыслъ своей судьбы -- какъ онъ погибаетъ оттого, что далъ пустымъ соблазнамъ заглушить въ себѣ присущіе человѣческой душѣ благіе порывы, которые онъ такъ ясно чувствовалъ въ юности. Поль Гейзе однажды сказалъ довольно грубо, но мѣтко: всякое художественное произведеніе должно заключать въ себѣ идею, какъ всякій порядочный человѣкъ долженъ имѣть въ карманѣ носовой платокъ; но не хорошо, когда идея и платокъ висятъ концомъ наружу.
   "Встрѣча въ отрядѣ" -- простая картинка, показывающая только зрительно, безъ комментарія, образъ человѣка, никогда и не имѣвшаго нравственныхъ устоевъ и потому рабски зависящаго отъ внѣшнихъ условій: когда эти условія были благопріятны, онъ могъ быть счастливъ, когда они измѣнили ему, онъ глубоко несчастенъ; но уродливъ онъ равно и тогда, и теперь,-- только въ паденіи это уродство его обнаженнѣе и видно всякому. Оттого Толстой и изображаетъ его въ паденіи, а не въ дни счастія, когда его уродство было прикрыто внѣшнимъ блескомъ: цѣль разсказа -- устрашить наглядностью.
   О "Трехъ смертяхъ" уже была рѣчь выше, и приведена выдержка изъ письма Толстого къ гр. А. А. Толстой, исчерпывающе уясняющая авторскій замыселъ этого разсказа. Тенденція не испортила его въ цѣломъ, да она и вполнѣ откровенна. Очень Хороша концентрація фабулы, въ которой всѣ три части связаны въ бытовомъ единствѣ: везутъ умирающую барыню, ея ямщикъ на станціи беретъ у умирающаго мужика новые сапоги, обѣщая за то поставить крестъ надъ его могилой, и наконецъ третья смерть -- смерть дерева, срубаемаго этимъ ямщикомъ на крестъ по обѣту. Этимъ прелестнымъ пріемомъ Толстой впослѣдствіи часто пользовался, здѣсь -- впервые. Въ этомъ же разсказѣ впервые обнаруживается склонность Толстого къ шаржу на почвѣ его излюбленнаго противопоставленія естественнаго -- искусственному, простого -- сложному, цивилизаціи -- природѣ и т. п., склонность, такъ рѣзко обнаруживающаяся въ его позднѣйшихъ произведеніяхъ, напримѣръ, въ "Плодахъ просвѣщенія", въ "Воскресеніи" и пр. Не только сама умирающая барыня, но и всѣ окружающіе ее господа, мужъ, докторъ и др., представлены какими-то мизерными, развинченными людьми, съ афектаціей и тонкой фальшью; напротивъ, всѣ простые, начиная съ горничной, естественны и крѣпки, и прекрасны своей простотой; о деревѣ и лѣсѣ уже говорить нечего: тутъ Толстой не знаетъ другихъ эпитетовъ, кромѣ "величаво", "радостно", "спокойно", "счастливо". Это подчеркиванье несомнѣнно вредитъ художественности цѣлаго.
   Въ "Семейномъ счастіи" Толстой демонстрируетъ свою идею въ примѣненіи къ вопросамъ любви и брака; онъ показываетъ, какъ опасна -- не вообще для счастія и силы человѣка, а спеціально для его семейнаго счастія -- "жизнь разсѣянная, свѣтская, въ которой пропадаютъ всѣ хорошія, честныя, чистыя мысли и чувства". Не потому, конечно, что онъ самъ незадолго пережилъ сходное увлеченіе (какъ говорятъ,-- молоденькой дѣвушкой, Талызиной), а исключительно ради вящей наглядности, онъ сдѣлалъ героя пожилымъ, угомонившимся, а героиню -- молодою и;жаждущей той разсѣянной жизни. Оба они -- здоровыя, крѣпкія натуры, но ей еще нужно изжнуь "весь вздоръ жизни, чтобы вернуться къ самой жизни", онъ же давно живетъ въ "самой жизни", т.-е. согласно тѣмъ честнымъ, чистымъ мыслямъ и чувствамъ. Тогда, короткое время до брака, и она жила такъ же, и оттого ихъ любовь тогда была прекрасна; но вотъ она бросается въ жизнь призрачную и ложную, и возможно, что она погибла бы въ ней, какъ Нехлюдовъ, если бы ее не спасла любовь къ такому мужу. Въ концѣ повѣсти героиня окончательно возвращается къ "самой жизни", но какъ много потеряли въ "свѣтѣ" и она, и ея любовь! Теперь она опять будетъ жить съ мужемъ въ любви и дружбѣ,-- но это уже не та любовь, "нѣтъ ужъ въ ней силы и сочности", та любовь "вся выболѣла".
   Въ "Альбертѣ" и "Люцернѣ" показаны какъ элементарная власть поэзіи "надъ людскими сердцами, такъ и слѣпота сознанія, мѣшающая людямъ увидѣть, что въ поэзіи -- ихъ счастіе. Оба разсказа подробно комментированы: "Люцернъ" -- отъ лица автора, выступающаго здѣсь открыто въ роли публициста, "Альбертъ" -- отъ лица самого галлюцинирующаго Альберта, чьи мысли, съ немалой натяжкою, вложены въ уста призрака -- его покойнаго друга. Въ обоихъ случаяхъ комментарій гласитъ одинаково: искусство -- величайшее благо въ жизни, и вы всѣ безотчетно любите его, но вы ослѣплены "вздоромъ жизни" и не сознаете, чего вамъ надобно; этимъ вы сами отнимаете у себя радости, поэтому же вы не цѣните служителей искусства, вашихъ благодѣтелей, и даете имъ гибнуть. Въ этихъ двухъ разсказахъ особенно чувствуется предубѣжденность Толстого; художественная правда не соблюдена, такъ, какъ не дано голоса "вздору жизни" для самооправданія.
   До извѣстной степени этотъ упрекъ долженъ быть сдѣланъ всѣмъ разсказамъ первой группы, т.-е. рисующимъ жизнь, отпавшую отъ природы. Прокурорство Толстого сказывается здѣсь вѣдь не только въ публицистическихъ отступленіяхъ и подчеркиваніяхъ,-- оно вторгается и въ самое изображеніе, оно заставляетъ Толстого невольно подбирать факты односторонне и пристрастно и этотъ подборъ выдавать за типичную вырѣзку изъ дѣйствительности; читатель настораживается, становится подозрителенъ,-- онъ безсознательно не вѣритъ художнику, и, значитъ, искусство не достигаетъ своей цѣли. Гибель Нехлюдова въ "Запискахъ маркера" не обязательна и даже мало вѣроятна, судьба Альберта и тирольскаго Цпѣвца нисколько не типичны для положенія художника въ обществѣ, или во всякомъ случаѣ краски здѣсь очень сгущены, какъ и въ изображеніи умирающей барыни, и т. д.
   Отъ этого упрека свободны тѣ три разсказа, въ которыхъ Толстой рисовалъ жизнь, съ его точки зрѣнія положительную. Здѣсь онъ дѣйствуетъ "съ чистой совѣстью", и потому свѣтелъ и свободенъ, тогда какъ тамъ, не давая грѣху оправдываться, онъ безсознательно чувствовалъ себя несправедливымъ и оттого нервничалъ, грубо оскорблялъ грѣхъ, впадалъ на каждомъ шагу въ натяжки и преувеличенія. Здѣсь онъ свѣтелъ и спокоенъ; въ умиленіи всегда больше душевной правды, чѣмъ, при одинаковыхъ условіяхъ, въ хулѣ. "Метель" -- несомнѣнно тенденціозный разсказъ; тенденція его та же, что и написанной почти одновременно съ нимъ (1856--57 г.) тургеневской "Поѣздки въ Полѣсье": изобразить человѣка, еще не отпавшаго отъ природы, живущаго органически въ ней. Притомъ оба художника для наглядности примѣнили одинъ и тотъ же пріемъ: поставили этого природнаго человѣкѣ лицомъ къ лицу съ такимъ явленіемъ природы, гдѣ она, казалось бы, особенно поражаетъ ужасомъ слабый духъ смертнаго,-- и показали, что природный человѣкъ не чувствуетъ ужаса, но остается свободенъ и силенъ, въ чемъ и обнаруживается его неразорванная сыновность ей. Тургеневъ захотѣлъ рѣзко очертить свою мысль, чтобы она стала всѣмъ ясна во всемъ своемъ объемѣ; для этого онъ противопоставилъ группѣ природныхъ людей -- себя, оторваннаго отъ природы работою сознанія и теперь трепещущаго передъ стихіей. Толстой съ тонкимъ художественнымъ чувствомъ на этотъ разъ сдержался: его баринъ, ѣдущій сквозь метель,-- только зритель, а самъ по себѣ нейтраленъ; онъ здѣсь только для того, чтобы подсмотрѣть и разсказать намъ, какъ дѣти-люди играли со своей матерью-стихіей. Весь смыслъ разсказа -- въ картинѣ этой игры. Эти ямщики, весело балагурящіе, хлопающіе рукавицами, бѣгающіе по степи за оторвавшимися лошадьми, бодро; покрикивающіе среди страшной метели,-- они въ нашемъ впечатлѣніи дѣйствительно сливаются съ нею въ одно, они весело возятся съ нею, ворчатъ и бѣгаютъ кругами, -- ни дать, ни взять, какъ щенки съ матерью, когда она не подпускаетъ ихъ къ себѣ и лежа рычитъ на нихъ, огромная и съ виду страшная, но для нихъ родная.
   Точно таковъ, но безъ сравненія тоньше сдѣланъ, разсказъ "Поликушка"; здѣсь Толстой попытался уже не извнѣ и въ общихъ только чертахъ изобразить душу природнаго человѣка, но какъ бы раскрыть ея физіологію, и его любовно-пристальное изслѣдованіе дало чудесный результатъ; читатель не спрашиваетъ, не подозрѣваетъ: онъ безотчетно побѣжденъ правдою этого образа -- и его удивительной красотою. До сихъ поръ Толстой -- въ Севастопольскихъ разсказахъ, въ "Метели", въ "Трехъ смертяхъ" -- зарисовывалъ этотъ образъ только эскизно; теперь онъ впервые рѣшился показать,
   
   Что сквозитъ и тайно свѣтитъ
   Въ красотѣ его смиренной.
   
   Онъ не былъ въ этомъ дѣлѣ новаторомъ: то же самое и, главное, съ тою же цѣлью сдѣлалъ незадолго передъ нимъ Тургеневъ въ "Запискахъ охотника". Трогательные образы Калиныча, Касьяна и др. еще были у всѣхъ въ памяти, когда Толстой -- тоже на чужбинѣ, какъ и Тургеневасъ умиленіемъ вспоминалъ русскую простую душу ("Поликушка" былъ написанъ въ Брюсселѣ).
   О "Двухъ гусарахъ" нѣтъ надобности много говорить. Этотъ разсказъ, написанный, правда, года за четыре до "Поликушки", построенъ на рѣзкихъ эфектахъ, предназначенныхъ выпукло представить все ту же красоту непосредственной и, стало быть -- по мысли Толстого,-- доброй натуры въ человѣкѣ. Только огромное дарованіе Толстого было способно такъ, сравнительно успѣшно, работать въ ярмѣ, которое налагала на него предвзятая мысль.
   Наконецъ, "Холстомѣръ" (1861 г.) есть одно изъ наиболѣе откровенно тенденціозныхъ произведеній Толстого за изучаемый нами періодъ. Это, конечно, вовсе не "исторія лошади": это обвинительный актъ противъ испорченнаго человѣчества, вложенный, съ непростительной натяжкою, въ уста и сознаніе лошади. Весь внѣшній, описательный покровъ этой повѣсти -- выше всякой похвалы; но именно реализмъ внѣшней картины уличаетъ въ грубой фальши ея психологическую канву: такое сознаніе можно было бы вложить только въ лошадь фантастическую и по поведенію, по роду жизни, и такъ сдѣлалъ Свифтъ. Поразительно недовѣріе Толстого къ своей художественной силѣ,--или, нѣтъ, вѣрнѣе къ убѣдительности той идеи, которой онъ хотѣлъ служить своимъ, искусствомъ. Онъ прибѣгаетъ ко всевозможнымъ хитростямъ, чтобы заставить насъ повѣрить въ правильность его мысли: то накладываетъ чрезмѣрно густыя краски, то дѣйствуетъ при помощи рѣзкихъ констрастовъ. Теперь онъ придумалъ, казалось бы, самый побѣдоносный пріемъ: онъ хочетъ вырвать читателя совсѣмъ вонъ изъ круга его ложныхъ, застарѣлыхъ, общераспространенныхъ чувствъ и представленій, и заставить его взглянуть на эту свою ложь глазами существа, живущаго вполнѣ жизнью подлинною, существенной: глазами лошади! Эта лошадь,-- разумѣется, не лошадь, уже потому, что тотъ, кто живетъ въ "самой жизни", не видитъ въ этомъ никакой заслуги, какъ, напримѣръ, Поликушка. Эта лошадь -- самъ Толстой: и вотъ Толстой, въ шкурѣ Холстомѣра развиваетъ свою любимую мысль: что люди разучились узнавать и цѣнить сущности, а руководятся вмѣсто того пустыми порожденіями своего мозга -- иллюзіями, словами. "Люди руководятся въ жизни не дѣлами, а словами. Они любятъ не столько возможность дѣлать или не дѣлать чего-нибудь, сколько возможность говорить о разныхъ предметахъ условленныя между ними слова. Таковыя слова, считающіяся очень важными между ними, суть слива: мой, моя, мое, которыя они говорятъ про различныя вещи, существа и предметы, даже про землю, про людей и про лошадей"; и т. д.
   Толстой не ограничился, конечно, только словесной формулировкою обвиненія: онъ показываетъ реальные плоды такого самообмана. Плоды эти двоякаго рода: своимъ ложнымъ представленіемъ о вещахъ люди губятъ и вещи, и самихъ себя. Повинуясь своимъ нелѣпымъ выдумкамъ, люди коверкаетъ природу; жизнь Холстомѣра исковеркана потому, что у людей пѣгій цвѣтъ лошади считается некрасивыми, и оттого, что у нихъ существуетъ слово "мое": за то, что онъ былъ пѣгій, ему не дали ходу, его охолостили, и его продавали изъ рукъ въ руки. А самъ человѣкъ счастливъ лишь до тѣхъ поръ, пока по какому-то фокусу, что онъ называлъ: "мое", не начнутъ называть такъ другіе люди; такъ какъ его сила и довольство опирались не на существо вещей, а только на этотъ людской самообманъ, то онъ и зависитъ всецѣло отъ круговращенія этого обмана. Въ заключеніе Толстой еще добавилъ голую "мораль", вродѣ: "Вотъ злонравія достойные плоды". Какъ ни истерзана лошадь въ угоду людской лжи, она все же до конца сохраняетъ "спокойствіе сознательной красоты и силы", а когда умираетъ, всѣ части ея дряхлаго тѣла еще великодушно идутъ на потребу людямъ и волчатамъ, все потому, что лошадь вѣрно исполняла завѣты природы, не измѣняла существу вещей; а отпавшій отъ существа человѣкъ, едва только ложь повернется противъ него, тотчасъ впадаетъ въ жалчайшее состояніе и физически, и морально; когда же онъ, наконецъ, умеръ, то "ни кожа, ни мясо, ни кости его никуда не пригодились".-- Какой-нибудь шутникъ могъ бы изъ этихъ укоризненныхъ словъ Толстого вывести такое умозаключеніе: значитъ, ежели бы Серпуховской жилъ по правдѣ, какъ велитъ Толстой, его кожа, мясо и кости послѣ смерти еще послужили бы кому-нибудь на пользу!
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов