После того как разум, любимец просветителей, сделал свое дело -- воспитал умы и наточил клинки, сокрушившие Бастилию, он был взят под серьезное подозрение, а кое-где даже предай анафеме. Часть врагов не могла ему простить горестной судьбы старой Бастилии, другая часть опасалась, что он проявит непочтительность к поднявшемуся над развалинами рухнувшей крепости храму коммерции, на решетчатом фасаде которого из-под вывески "Биржа" уже почти не проступали слова "Свобода. Равенство. Братство". Среди его гонителей были и такие, которые не без оснований считали себя обманутыми: обещанное просветителями блистательное царство разума не наступило, зато воцарилась подлейшая власть чистогана.
В начале XIX столетия появились писатели и поэты, провозгласившие себя служителями нового кумира -- этим кумиром было чувство. В числе самых ревностных его жрецов оказался Альфонс де Ламартин.
Ламартин происходил из обедневшей дворянской семьи; и отец его, и мать, убежденные роялисты и католики, постарались передать свои взгляды сыну. Первой его книгой для чтения была библия, первым воспитателем -- аббат Дюмон, а вслед за аббатом -- отцы-иезуиты из коллежа в Белле. Подобно своим родителям он чтил религию, проклинал революцию и ненавидел Наполеона; с первых дней Реставрации Ламартин верно служил Бурбонам -- сначала в личной гвардии Людовика XVIII, позже -- на дипломатическом поприще.
Дипломатическая карьера Ламартина развивалась вполне успешно -- он довольно быстро прошел путь от секретаря посольства до чрезвычайного и полномочного посланника. Что же касается его литературной карьеры, то она была просто ослепительна и живо напоминала фейерверк.
В 1820 году он опубликовал свою первую книгу стихов -- "Поэтические раздумья", а три года спустя -- "Новые раздумья". Обе книги имели невероятный успех и сразу сделали автора одним из знаменитейших поэтов Европы. Впоследствии Ламартин уверял, что вовсе не предназначал этих стихов для печати, а писал их как своего рода поэтический дневник: "Я выражал себя самого для самого себя... Эти "Раздумья" были вырваны у меня, почти вопреки моей воле, друзьями, которым я прочитал несколько отрывков в Париже", -- говорил он в предисловии к первой книге. Не важно, соответствовало ли это утверждение действительности; важно другое: сугубо личный, интимный характер этих стихов, больше всего напоминавших поэтическую исповедь, вырвавшееся из сердца признание ("Эти стихи были стоном или криком души",-- писал в том же предисловии Ламартин), был воспринят читателями как поразительное поэтическое открытие.
В самом деле, ведь и XVII век -- век классицизма, и XVIII -- век Просвещения чуждались лирической поэзии: рационализм и лирика были несовместимы. Ламартин оказался, быть может, сам того не зная, первым французским поэтом XIX века, возродившим лирический жанр,-- в этом и заключался секрет шумного успеха его "Поэтических раздумий". Стихотворения Ламартина представляли собой как бы богатейшую коллекцию человеческих чувств и переживаний: неясное стремление, робкая надежда, печальная любовь, грустное воспоминание, мгновенная умиротворенность и, конечно же, тоска -- целое море тоски... Тоска по безвозвратному прошлому, по утраченному счастью, по неуловимому идеалу, по неосуществимой мечте... Но это еще не все. Те, кто читал эти стихи, делались свидетелями удивительной метаморфозы. Колеблющаяся и переливающаяся дымка ставшего почти материальным в своей реальности и конкретности чувства вставала полупрозрачной завесой между поэтом и вещественным миром -- и за этой завесой материальный мир поразительным образом утрачивал свою материальность: он становился зыбким, расплывчатым, призрачным и несущественным перед лицом зримой и требовательной существенности чувства. Для французского читателя начала прошлого столетия были настоящим откровением такие, например, строки:
Моn coeur est en repos, mon ame est en silence;
Le bruit lointain du monde expire en arrivant,
Comme un son eloigne qu'affaiblit la distance,
A l'oreille incertaine apporte par le vent.
D'ici je vois la vie a travers un nuage
S'evanouir pour moi dans l'ombre du passe;
L'amour seul est reste, comme une grande image
Survit seul au reveil dans un songe efface .
("Le vallon") [*])
[*] -- Сердце мое спокойно, душа моя безмолвна;
Отдаленный шум мира замирает, долетая сюда,
Словно далекий звук, ослабленный расстоянием,
Прилетевший вместе с ветром и едва доступный неверному слуху.
Отсюда я вижу жизнь сквозь легкое облако,
Она исчезает от меня в тени минувшего;
Осталась лишь любовь, словно величественный образ,
Который один уцелел после пробуждения от забытого сна.
("Долина")
Многие читатели восторгались стихами Ламартина. Но отнюдь не вое литературные критики ограничились восторгами. Иные отметили монотонность и растянутость этих стихов, бедность их содержания во всем, что не касается чувства, обилие прозаизмов и языковых небрежностей. Стихи Ламартина -- это почти всегда более или менее удачные импровизации; стоит иссякнуть породившему их чувству -- и они становятся скучной декламацией, потому что Ламартин редко умеет вовремя остановиться. Вероятно, именно это имел в виду Пушкин, когда он писал о "тощем и вялом однообразии Ламартина", и Чернышевский, отмечавший "сентиментальную высокопарность" и "вычурность" французского поэта.
К этим замечаниям можно прибавить, что лирическому герою Ламартина была свойственна полнейшая пассивность и бездеятельность: он меланхолически созерцал окружающий его мир, меланхолически восхищался красотами природы, меланхолически размышлял о господе боге,-- религиозные мотивы занимали почетное место в "Поэтических раздумьях", как и во всем творчестве поэта. Покорность судьбе и в конечном счете примирение с судьбой -- вот что коренным образом отличает ламартиновского героя от героев-бунтарей Байрона, Шелли или Гюго.
То, что было изменено в "Поэтических раздумьях", еще более отчетливо дает себя знать в последующем творчестве Ламартина. Накануне июльской революции 1830 года, когда вся Франция бурлила, готовясь сбросить с себя ненавистную власть Бурбонов, когда Гюго создал свою знаменитую драму "Эрнани", а Беранже -- не менее знаменитые песни "Красный человечек" и "Четырнадцатое июля" -- произведения, проникнутые духом непримиримой ненависти к тирании, духом протеста и борьбы,-- в это самое время Ламартин опубликовал свои "Поэтические и религиозные созвучия". Безмятежным спокойствием аркадской идиллии дышат эти стихи, воспевающие ласкового бога и кроткое стадо господне:
De labeur en labeur l'heure a l'heure enchatnee
Vous porte sans secousse au bout de la journee;
Le jour plein et leger tombe, et voila le soir:
Sur le tronc d'un vieux orme au seuil on vient s'asseoir;
On voit passer des chars d'herbe verte et tramante,
Dont la main des glaneurs suit la route odorante;
On voit le chevrier qui ramene des bois
Ses chevres dont les pis s'allongent sous leur poids,
Le mendiant, charge des dons de la vallee,
Rentrer le col pliant sous sa besace enflee.
("Benediction de Dieu") [*]
[*] -- От одной работы к другой час, плывущий вслед за часом,
Приводит вас без потрясений к концу дня;
Минует обильный делами, быстролетный день -- и вот наступает вечер.
Тогда садишься у порога на ствол старого вяза;
Видишь, как проезжают возы с волочащейся зеленой травой,
По благоуханному следу которой поспешают сборщики колосьев;
Видишь пастуха, который ведет из леса
Своих коз -- их вымя вытягивается от собственной тяжести,
Видишь нищего, нагруженного дарами долины,--
Он возвращается, сгибаясь под бременем переполненной сумы...
("Благословение господне")
Эти строки были написаны летом 1829 года; читая их, отчетливо видишь, что так называемая аполитичность искусства -- это не что иное, как разновидность политической тенденциозности.
После падения Бурбонов вчерашний легитимист Ламартин довольно быстро перекочевывает на позиции буржуазного либерализма и благополучно продолжает свою политическую карьеру в качестве депутата парламента. На новом поприще он прославился красноречием; коллеги-парламентарии охотно выслушивали эффектные речи поэта, восхищаясь их риторическими красотами; но так как эти речи обычно парили в высях и редко опускались на грешную землю, они мало влияли на исход голосования...
Политические заботы почти не оставляли времени для поэзии, поэтому задуманная Ламартином грандиозная спиритуалистическая эпопея о судьбах человечества, для которого земная жизнь -- это лишь приготовление к встрече с божеством, осталась неосуществленной. В эти годы он пишет две поэмы религиозно-философского содержания: "Жослен" и "Падение ангела". В первой из них рассказана история жизни католического священника, непрерывно жертвующего собой и своим счастьем ради ближних; эту поэму пронизывает идея всепрощения и всеобщего примирения, -- как выразился французский литературовед Лансон, своего рода "неизлечимый оптимизм". Во второй -- падший ангел, полюбивший смертную женщину, проходит через испытания земной жизни, чтобы очистить себя страданием. Обе поэмы крайне растянуты и скучны.
На этом, в сущности, кончается история жизни Ламартина-поэта: кроме малозначительного сборника "Поэтическое созерцание" (1839), он больше почти ничего не создает в области поэзии. Но о Ламартине-политике следует сказать еще несколько слов. Мы имеем в виду роль, сыгранную им в дни революции 1848 года.
Революционная волна высоко вознесла Ламартина: он стал министром иностранных дел и фактическим главой Временного правительства в 1848 году. Неудержимым потоком полились его многочисленные речи; содержание этих речей великолепно охарактеризовали Маркс и Энгельс: "Никогда еще революционное движение не открывалось такой елейной увертюрой, как революционное движение 1848 г. Папа дал ему церковное благословение, эолова арфа Ламартина напевала нежные филантропические мотивы, в тексте которых говорилось о "fraternite", о братстве членов общества и целых народов. [...] Не было события более филантропического, гуманного и слабого, чем февральская и мартовская революции; ничто не сравнится по жестокости с необходимыми следствиями этого гуманизма слабости" [К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 6, стр. 158]. В то время, когда Ламартин произносил сладкие речи (Салтыков-Щедрин называл эти речи "Ламартиновским словесным распутством"), возглавляемое им правительство своим бездействием и нерешительностью дало возможность силам контрреволюции объединиться и победить. В трагической судьбе февральской революции 1848 года есть немалая доля вины Ламартина. Последние годы его жизни были жалкими. Растратив на прихоти свое немалое состояние, вечно нуждаясь в деньгах, он стал торговать своим именем, выпуская бездарные исторические компиляции или устраивал лотереи в свою пользу. Более того -- за два года до смерти он принял денежную подачку от Наполеона III, чем навлек на себя всеобщее презрение... Пожалуй, старость Ламартина лучше всего охарактеризовать одной единственной строчкой из его "Последней песни паломничества Чайльд-Гарольда": Monument ecroule, que l'echo seul habile... [Рухнувший памятник, в котором обитает одно лишь эхо].