Конопницкая Мария - Похороны

Похороны.

Изъ книги "Мои знакомые".

Марія Конопницкая.

(Съ польскаго).

Я жалѣю, что не могу описать, какова была его наружность, какъ онъ ходилъ, стоялъ, какъ двигалъ головой, или руками, держался ли прямо, или согнувшись, а главное -- каковы были его взглядъ и голосъ. Не то, чтобы я хотѣла все это скрыть; но дѣло въ томъ, что познакомилась я съ нимъ въ минуту исключительнаго спокойствія, когда его голова лежала неподвижно, очи были закрыты, руки сложены на крестъ, а въ груди не только не было голоса, но даже дыханія. Я познакомилась къ нимъ, когда онъ былъ въ гробу.

Гробъ этотъ былъ простой, сосновый, выкрашенный черной краской, съ жестянымъ плоскимъ крестомъ, прибитымъ на крышѣ. По обѣимъ его сторонамъ стояли четыре свѣчи въ тяжелыхъ цинковыхъ подсвѣчникахъ, принадлежавшихъ къ инвентарю больничной часовни. Эти свѣчи были зажжены въ самую послѣднюю минуту, какъ разъ, когда, трясясь по плохой мостовой, подъѣхали къ дверямъ часовни убогія одноконныя дроги и кучеръ слѣзъ съ козелъ, чтобы отстегнуть по бокамъ дрогъ порыжѣлое сукно, изъ предосторожности отъ грязи приподнятое и подстегнутое повыше.

Одновременно заскрипѣли больничныя ворота, и въ нихъ показался сторожъ. Кучеръ подошелъ къ нему, взялъ у него щепоть табаку, аккуратно понюхалъ, чихнулъ и, утерши носъ и усы полой траурнаго плаща, завелъ съ нимъ разговоръ, пользуясь чѣмъ запряженный въ дроги конь опустилъ голову, покачалъ ею нѣсколько разъ и, зажмуривъ налитыя кровью вѣки, заснулъ.

Тѣмъ временемъ глухо зазвонилъ больничный колоколъ, сторожъ отворилъ двери часовни извнутри, и въ часовню поспѣшно вошли нѣсколько прохожихъ, столпившихся при видѣ дрогъ на противу по ложномъ тротуарѣ.

Ихъ было девять, или десять человѣкъ. Старикъ-нищій въ солдатской шинели, сторожиха изъ третьяго дома, прачка изъ сосѣдняго подвала, подмастерье съ сапожной колодкой, нѣсколько дѣтей, мущина, съ поднятымъ воротникомъ и сомнительной улыбкой вышедшій изъ сосѣдняго шинка, и наконецъ мужикъ въ длинной холщевой курткѣ, босой, загорѣлый, прижимающій порыжѣлую шапку къ груди обѣими руками, замазанными глиной.

Женщины, входя, крестились, подходили ближе къ гробу и кланялись съ громкими равнодушными вздохами. Мущины останавливались у порога, отвѣчали "во вѣки вѣковъ" на привѣтствіе нищаго и брали по щепоткѣ изъ его раскрытой табакерки. Дѣти съ шумомъ разбѣжались по часовнѣ, трогая пальцами подсвѣчники, черный катафалкъ, на которомъ стоялъ гробъ, и стѣны, по мертвенной бѣлизнѣ которыхъ играло желтое колеблющееся пламя свѣчей. Колоколъ продолжалъ звонить глухимъ, разбитымъ звукомъ...

Чрезъ боковыя двери, соединявшія часовню съ корридоромъ больницы, вошла монахиня, крѣпкая, приземистая женщина; она склонилась передъ распятіемъ у стѣны, напротивъ входныхъ дверей и, быстро обернувшись, направилась къ выходу. За ней появились двое служителей, которые, точно также поклонившись распятію, остановились у гроба, готовые его поднять и выносить.

Было замѣтно, что времени здѣсь не расположены тратить. Родиться тебѣ, такъ родись, умереть, такъ умирай, а если хоронить, то сейчасъ же, безъ проволочекъ, потому что тамъ можетъ быть уже цѣлый десятокъ родится или умираетъ! Все это можно было легко прочитать въ быстромъ взглядѣ сѣрыхъ глазъ монахини, обращенныхъ нетерпѣливо къ выходу.

Присутствующіе столпились, чтобы поцѣловать "матушкѣ" руку, сначала дѣти, затѣмъ взрослые. Только мужики продолжали стоять у порога, разсѣянно смотря впередъ широко раскрытыми глазами.

-- Кто это умеръ, матушка? спросила сторожиха.

-- Да тамъ одинъ! отвѣчала небрежно монахиня, махнувъ рукой въ широкомъ рукавѣ и даже не взглянувъ на спрашивавшую. И въ самомъ дѣлѣ: что значитъ одинъ тамъ, гдѣ умираютъ цѣлыя сотни?

-- Что жъ? Дѣти остались?

-- Да, что-то трое, или четверо.

Монахиня пожала плечами, словно соболѣзнуя объ ослѣпленіи тѣхъ, кто, умирая, оставляетъ дѣтей. Однако въ глазахъ сверкнула забота объ участи этихъ оставшихся "трехъ или четырехъ".

Сторожиха и прачка начали вздыхать и качать головами.

Какъ разъ въ эту минуту, спотыкаясь о порогъ часовни, вбѣжало трое дѣтей. Видно было, что они шли быстро издалека, такъ какъ личики ихъ сильно раскраснѣлись. Старшая дѣвочка лѣтъ около десяти, въ сѣромъ заношенномъ и оборванномъ платьицѣ, въ плоской шапочкѣ, повязанной черной лентой и сильно стоптанныхъ ботинкахъ вела за руки двухъ мальчиковъ, изъ которыхъ младшій, не больше пяти лѣтъ, едва поспѣвалъ за ней, ковыляя на своихъ маленькихъ ножкахъ. Оба мальчика держали плетеныя шапочки въ рукахъ, у обоихъ волоса стояли щеткой, у обоихъ на шеѣ висѣли большіе черные кресты, рѣзко выдѣлявшіеся на цвѣтныхъ, штопанныхъ курточкахъ. Они шли, крѣпко стуча маленькими жесткими опорками, надѣтыми на босу ногу.

-- Идите скорѣй! встрѣтила ихъ стоявшая у гроба монахиня. Что жъ вы такъ поздно? А бабушка гдѣ?

И, не ожидая отвѣта, она потянула дѣвочку за рукавъ.

-- Поклонитесь въ землю и прочтите три раза "Отче нашъ", три раза "Богородицу", и три раза "Вѣчная память". Только живо!

Мальчики удивленно смотрѣли на монахиню. На худомъ личикѣ дѣвочки выступилъ яркій румянецъ, губы задрожали, на глазахъ показались слезы.

-- Это дочка? спросила вполголоса сторожиха.

-- Да, дочка, старшая.

-- А мать есть?

-- Нѣту, милая, нѣту! Осенью у насъ умерла, здѣсь.

-- А отъ чего, матушка, онъ умеръ? спрашивала прачка.

-- А Богъ его знаетъ, милая. Чахотка была, что ли! Кашлялъ, кашлялъ, да и умеръ.

-- А какая у него была профессія, спросилъ мущина съ поднятымъ воротникомъ.

-- Какая тамъ профессія! отвѣтила, пожавъ плечами, монахиня. Просто былъ посыльный.

-- Ну, дѣти, кончили? обратилась она къ стоявшимъ на колѣнахъ сиротамъ.

Дѣвочка и теперь еще держала братьевъ за руки, вперивъ неподвижно въ гробъ глаза, изъ которыхъ капля за каплей падали слезы на ея сѣрое изношенное платьице.

Дѣти встали точно по командѣ.

-- Ждать нечего, сухо сказала монахиня. Если бабушка не пришла, значитъ, и не придетъ. Ну, выносите.

Приказаніе относилось къ служителямъ, стоявшимъ у гроба.

Въ это время за дверями послышались глухіе удары палки, ощупывающей камни подъ старыми ногами полуслѣпой старухи, которая однако шла сама, широко раскрывъ побѣлѣвшіе глаза и вытянувъ передъ собою худую, изсохшую руку.

-- Бабушка, бабушка! шепотомъ заговорили у порога, и кучка людей раздвинулась въ обѣ стороны.

-- Ну, старуха, иди, иди; давай руку, заговорила монахиня, подходя, чтобы проводить слѣпую къ гробу.

Но та замахала худыми руками по воздуху.

-- Не надо, не надо! Я вижу, все вижу! Казя! Ты здѣсь, Казя? прибавила она сухимъ твердымъ голосомъ.

Дѣвочка оставила братьевъ и, подойдя къ бабушкѣ, поцѣловала ея руку.

-- Ну что? Ужь они затворили отца, а?

-- Затворили бабушка! И дѣвочка громко и неудержно зарыдала.

-- Ну, такъ пусть отворятъ! Пусть отворятъ! Я ему подъ голову принесла. Ужь хоронить, такъ хоронить какъ слѣдуетъ...

Трясущимися руками старуха развернула передъ собой принесенный кусокъ коленкора, обшитаго тесемкой съ бантиками изъ плохенькой бѣлой ленточки по угламъ.

-- Принесла, вотъ, подъ голову. Пусть отворятъ!

Она шла прямо къ гробу, еще шире раскрывъ ослѣпшія очи и, наткнувшись на него рукой, отступила шагъ назадъ, съ глухимъ ворчаньемъ.

-- Казя! произнесла старуха, но ея голосъ оборвался, и только губы шевелились, шепча что-то невнятное.

Монахиня кивнула служителямъ. Одинъ изъ нихъ снялъ съ гроба еще неприбитую крышку. Тогда-то увидала я желтое, какъ воскъ, лицо умершаго, носившее удивительно спокойное и серьезное выраженіе.

На опавшей груди крестомъ были сложены руки съ вложеннымъ въ нихъ ярко напечатаннымъ бумажнымъ образкомъ, вытянутыя ноги отдыхали отъ безчисленныхъ путешествій съ письмами и посылками.

Присутствующіе столпились и поднимались на пальцахъ. Другой служитель подложилъ руки подъ голову и поднялъ покойника на половину тѣла.

-- Ну, давай, старуха, а то тяжело!

Но бабушка не выпускала своего куска.

-- Чтобы я кому-нибудь... Я родная мать! ворчала она. Чтобъ я кому-нибудь... Сама родила, сама и на смерть оправлю.

Но подойти она уже не могла. Измѣнили ли ей силы, или дрожащія ступеньки катафалка не давали ногамъ нужной опоры, какъ бы то ни было, но усилія были напрасны.

-- Казя! Казя! Проведи меня, крикнула она измѣнившимся голосомъ.

Дѣвочка подбѣжала и начала подсаживать старуху.

-- Сюда, бабушка, сюда! Вотъ голова, здѣсь! шептала дѣвочка, водя руками старухи.

-- Ну, клади, бабка, клади скорѣй, нетерпѣливо заявлялъ служитель.

Она, казалось, не слыхала. Опустивъ палку на землю и засунувъ высохшія руки въ гробъ, старуха ощупью постилала послѣднее изголовье сыну.

-- Ты боялся здѣшнихъ похоронъ, ворчала она вполголоса, ну вотъ тебѣ, сынокъ милый, свои похороны, не больничные! Не пойдешь въ общую яму, не пойдешь, не бойся! Гробъ свой, за деньги купленный, не выпрошенный, за мѣсто заплачено. На двадцать лѣтъ тебѣ, сынокъ, за квартиру заплачено въ освященной землѣ. И дроги, и четыре свѣчи, и все есть. Пятнадцать рублей заплатила, сынокъ, мой милый... Для тебя, не для себя! Ничего себѣ, сынокъ, не оставила! Что ужь мнѣ, коли ты раньше отправился?..

Все это говорила она съ какою-то болѣзненной гордостью, качая сѣдою головой.

Присутствовавшіе вздыхали. Монахиня громко читала молитву, запустивъ глубоко руки въ рукава.

-- Ну что же? постлала, старуха, или нѣтъ, буркнулъ служитель и, не ожидая отвѣта, опустилъ мертвеца прямо на руки старухи.

-- Ой, ой, вдругъ завопила она и наклонилась всѣмъ тѣломъ надъ трупомъ.

-- Ой, Юзефъ, Юзефъ! Возьми меня съ собой въ твой домъ, въ вѣчный домъ!..

Сѣдая ея голова сильно закачалась, и крупныя слезы закапали на грудь покойнику. Съ минуту царствовала тишина, прерываемая лишь всхлипываніемъ женщинъ. Дѣти смотрѣли испуганно, монахиня начинала Ave...

Старуха выпрямилась.

-- Казя! приказала она прежнимъ твердымъ тономъ -- дай сюда дѣтей, пусть попрощаются съ отцомъ.

Дѣвочка съ усиліемъ подняла младшаго на высоту гроба.

-- Манюсь, поцѣлуй отца въ руку, сказала она, тяжело дыша. Но мальчикъ отворачивался со страхомъ.

-- Ну, поцѣлуй же, слышишь! настаивала сестра, держа его на рукахъ.

Бабушка вытянула руку и, нащупавъ голову внука, прижала ее къ сложеннымъ рукамъ покойника.

-- Юлекъ, сказала дѣвочка, спуская младшаго брата, или ты теперь, попрощайся съ отцомъ!

Старшій мальчикъ вскарабкался самъ и, поднявшись на пальцахъ, поцѣловалъ отцовскій рукавъ. Бабушка и его голову прижала къ трупу.

-- Смотри и запомни ты, говорила она; хоть твой отецъ и въ больницѣ умеръ, а похоронили его хорошо. И гробъ былъ свой, и все свое. Ты запомни это.

-- Господи Боже, торопили старуху служители. Если со всякимъ разводить такія церемоніи, мы бы и половины похоронить не поспѣли.

Дѣвочка потянула бабушку за собой.

Сейчасъ же раздались удары молотка, заколачивавшаго, крышку гроба.

-- А табличка? Табличка гдѣ? вдругъ спросила старуха.

Табличку разыскали въ углу. Бабушка нащупала мѣсто въ крышѣ.

-- Здѣсь прибить! А ленты тоже наверхъ.

Лентами называла она обрывки коленкору, торчавшіе изъ-подъ крыши.

-- Казя! добавила она. Посмотри, чтобы прибили дощечку прямо! Вѣдь за все это плачено. Да ленты чтобы были наверху.

Двумя ударами молотка укрѣпили жестяную табличку съ надписью:

С. П. (священной памяти)
Юзефъ Щёптекъ.
городской посыльный
жилъ 43 года.

Болѣе подробной рекомендаціи для перваго знакомства трудно было и желать.

-- Ну, поднимай! Направо! Не такъ! Съ этой стороны! Ниже! Довольно! кричали по очереди оба служителя.

Затѣмъ гробъ вынесли.

Старикъ нищій крякнулъ и началъ громко читать заупокойную молитву.

Старуха безпокойно опустила руку въ карманъ, но не могла найти ничего.

-- Тамъ еще гдѣ-то былъ грошъ... или два... ворчала она.

Я протянула дѣвочкѣ руку, положивъ на нее нѣсколько мелкихъ монетокъ. Она поняла, взяла двѣ и всунула въ руку бабушки.

-- Есть, бабушка, вотъ!

Слѣпая подняла голову и протянула руку:

-- Прими Христа ради! сказала она. За упокой души Юзефа. Не говори потомъ, что даромъ молитву читалъ. Ужь хоронить, такъ хоронить какъ слѣдуетъ!

Поднявъ голову, съ большимъ достоинствомъ, она тихо пошла изъ часовни, ощупывая впереди себя дорогу палкой...

"Русскій Вѣстникъ", No 8, 1891