Козьмин Николай Николаевич - На манчжурских сопках

Охотничьи разсказы и стихотворенія

Изданіе журнала "ОХОТНИЧІЙ ВѢСТНИКЪ"
МОСКВА, 1913 г.

НА МАНЧЖУРСКИХЪ СОПКАХЪ.

(РАЗСКАЗЪ).

Какъ-то въ началѣ сентября 1905 года, въ одинъ изъ ясныхъ теплыхъ дней, я собирался на охоту. Поѣздъ, съ которымъ мнѣ пришлось отправиться къ мѣсту охоты, отходилъ въ 5 часовъ вечера. Еще за 20 минутъ до отхода я уже сидѣлъ въ душномъ вагонѣ третьяго класса, у открытаго окна и мечталъ о предстоящей охотѣ. Будничная жизнь, служба, съ ея непріятностями, были забыты, и снова вся жизнь, какъ въ дни ранней молодости, стала мнѣ представляться прекрасной, заманчивой, многообѣщающей. Всѣ находящіеся со мной въ вагонѣ казались мнѣ такими славными, симпатичными; хотѣлось сказать каждому что-нибудь пріятное, ласковое. Такимъ настроеніемъ я всегда бываю охваченъ въ дни охотъ.

Вагонъ постепенно наполнялся публикой, преимущественно простымъ людомъ.

Минуты за двѣ до отхода поѣзда, въ переполненный вагонъ быстро вошли еще два пассажира: молодой человѣкъ, скромно одѣтый и вмѣстѣ съ нимъ дѣвушка лѣтъ 17.

Оба были нагружены разными свертками. Наружность дѣвушки невольно бросалась въ глаза. Она была высокаго роста, стройная, изящная, одѣта въ сѣрый жакетъ и черную юбку. Изъ-подъ полей небольшой соломенной шляпки выбивались пышныя пряди русыхъ волосъ. Свѣтло-сѣрые глаза, съ длинными рѣсницами, смотрѣли спокойно и прямодушно; едва уловимая грусть, чистота и доброта свѣтились въ нихъ. Высокій ростъ, тоненькая фигура и блѣдно-розовый цвѣтъ лица, невольно вызывали сравненіе съ бѣлой лиліей. Она съ трудомъ нашла себѣ мѣсто противъ меня. Спутникъ ея, повидимому, братъ, прошелъ въ слѣдующее отдѣленіе. Наконецъ, раздался третій звонокъ и поѣздъ тяжело, лѣниво тронулся съ мѣста.

Рядомъ со мной сидѣлъ бѣдно-одѣтый крестьянинъ и подпрапорщикъ лейбъ-гвардіи Финляндскаго полка; противъ, рядомъ съ прелестной незнакомкой, слегка подвыпнившій рабочій и второй подпрапорщикъ того же полка.

Подпрапорщики о чемъ-то громко бесѣдовали.

Въ вагонѣ было шумно и душно. Безпрестанно проходили тщетно ищущіе свободныхъ мѣстъ крестьяне съ унылыми лицами, съ котомками за плечами; по нѣсколько разъ торговки съ яблоками и апельсинами навязывали свой товаръ.

Рядомъ въ отдѣленіи ѣхали китайцы. Какъ только поѣздъ тронулся, они начали показывать свое искусство -- жонглированіе. Чѣмъ только они ни жонглировали: и шарами, и палками, и ножами. Работа была чистая и быстрая. Работали увѣренно, но безъ всякой жизни: узкіе маленькіе глазки ихъ ничего не выражали и, казалось, что нѣтъ у нихъ никакихъ мыслей, чувствъ -и интересовъ. Дѣвушка съ любопытствомъ слѣдила за ихъ ловкостью и по временамъ по дѣтски улыбалась. Но улыбка ея отзывалась чѣмъ-то печальнымъ и болѣзненнымъ.

Въ сосѣднемъ отдѣленіи наигрывали во всю на гармоникѣ и во все горло пѣли: "Послѣдній нынѣшній денечекъ". Выходило не совсѣмъ гладко, но зато отъ души.

Сидя у окна, я съ наслажденіемъ подставлялъ свое разгоряченное лицо свѣжему вѣтерку надвигающагося вечера. Передъ моимъ взоромъ проносились, быстро смѣняясь, однообразныя картины чахлаго грустнаго, но имѣющаго свою особую красоту, сѣвера.

Въ воображеніи легко вставали картины недавней двухдневной охоты на зоряхъ въ гаряхъ и пожняхъ доргиновскихъ и виковщинскихъ крестьянъ. Раннее сѣренькое утро... Небо въ тучахъ; тихо; ни малѣйшаго шевеленія вѣтерка въ листвѣ осинъ и березъ. Чуть-чуть покрапывалъ дождикъ. Я со старикомъ егеремъ шагаемъ по лѣсу. Бой ведетъ по выводку, я полонъ ожиданья, сердце замираетъ отъ волненья. Стѣсняется дыханіе... Передъ нами изгородь; сейчасъ за ней громадная куча валежника. Бой стоитъ передъ ней. Егерь подзываетъ меня -- машетъ рукой. Я подхожу къ самой изгороди... Собака замерла, глаза, устремленные по направленію къ валежнику, жадно горятъ. Тщетно вглядываюсь въ валежникъ, внимательно осматриваю его -- ничего не вижу.

-- Надо перелѣзать,-- шепчетъ егерь; я не соглашаюсь и отрицательно матаю головой...

Старикъ настаиваетъ:

-- Говорятъ тебѣ, перелѣзай, тамъ тетерева, дальше, въ валежникѣ не станутъ сидѣть.

Я упорствую. Старикъ изводится. Наконецъ, онъ меня убѣдилъ и мы перелѣзаемъ черезъ изгородь. Собака все стоитъ. Не успѣваемъ перебраться на ту сторону, какъ срывается громадный чернышъ и съ громкимъ хлопаньемъ крыльевъ скрывается за деревьями. Я взволнованъ, кричу егерю:

-- Говорилъ тебѣ, что не надо перелѣзать, взялъ бы навѣрняка тетерева... Эхъ ты, а еще старый охотникъ.

Егерь тоже сердится:

-- Такъ чего-жъ ты не стрѣлялъ... Чего смотрѣлъ... Стрѣльнулъ бы... Летѣлъ ужъ, чего тебѣ лучше, прямо, какъ на бульварѣ... Ой, ты охотникъ!...

И теперь, при воспоминаніи этого инцидента мнѣ и смѣшно и досадно: ужасно жаль этого улетѣвшаго черныша. Правда на этомъ самомъ мѣстѣ мы взяли все-таки пару тетеревей, но это были значительно меньше, да и достались ужъ очень легко.

Потомъ пошелъ сильный дождь, такъ сильно смочившій насъ, что изъ нашего платья можно было легко выжимать воду, какъ изъ только что вымытаго бѣлья.

На опушкѣ лѣса мы набрели на высыпку вальдшнеповъ и, несмотря на невозможную погоду, мнѣ удалось взять пару. Сколько ихъ поднялось внѣ выстрѣла въ кустахъ и улетѣло!

Повернули домой -- продолжать охоту было немыслимо; пошли все-таки лѣсомъ. Съ улыбкой вспоминаю фразу старика:

-- Иди впередъ, авось вылетитъ какой сумасшедшій тетеревъ...

Но увы; ни сумасшедшихъ, ни несумасшедшихъ тетеревей не вылетѣло и мы совершенно промокшіе и продрогшіе возвратились въ избу. Какъ пріятно было освободиться отъ мокраго платья и бѣлья, облечься во все сухое, надѣть теплые валенки... Пропустить нѣсколько рюмокъ водки и закусить деревенскими невзыскательными блюдами: яичницей, грибами, картофелемъ и т. п.

Къ вечеру дождь прошелъ, и мы снова отправились на охоту... Съ поразительной ясностью представляю себѣ картину удачнаго выстрѣла по направленію лопотанья крыльевъ въ лѣсу по невидимому тетереву... До поздняго вечера бродили по лѣсу, то и дѣло подымая выводки. Мои воспоминанія были прерваны остановкой поѣзда на станціи В.

Поѣздъ постоялъ двѣ минуты и мы снова двинулись въ путь.

Мѣрный грохотъ вагоновъ заглушалъ разговоръ, и только голоса подпрапорщиковъ слышались довольно ясно, а потому бесѣда ихъ невольно привлекала общее вниманіе.

Одинъ былъ высокаго роста, полный, съ явно самодовольной физіономіей; другой, худощавый, съ выразительными голубыми глазами и болѣзненнымъ видомъ.

Полный старался убѣдить своего товарища въ томъ, что тотъ отрицалъ, а именно, что женщина -- не только мать, любовница, другъ, но и общественный дѣятель...

Сидящій рядомъ съ худощавымъ подпрапорщикомъ подвыпившій мастеровой не могъ спокойно усидѣть на мѣстѣ и все старался съ самаго начала принять участіе въ ихъ бесѣдѣ, чѣмъ страшно изводилъ полнаго подпрапорщика. Въ началѣ онъ только ерзалъ на мѣстѣ и поддакивалъ худощавому, тихо подсмѣиваясь надъ словами полнаго. Но затѣмъ съ увлеченіемъ сталъ принимать болѣе живое участіе: сталъ останавливать полнаго, вставлять словечки, громко смѣяться надъ его словами, и, наконецъ, поднявшись и жестикулируя, громко заявилъ полному подпрапорщику, что его сужденія очень слабы и не выдерживаютъ критики. Тотъ не выдержалъ и внушительно, съ злымъ лицомъ произнесъ:

-- Послушайте, господинъ хорошій, вѣдь васъ никто не просилъ принимать участіе въ нашемъ разговорѣ... Садитесь и не лѣзьте.

Тотъ машинально повиновался и усѣлся на свое мѣсто, но все-таки спокойно не могъ сидѣть и все порывался вмѣшаться въ ихъ споръ. Пассажиры -- невольные зрители происходившаго -- съ величайшимъ любопытствомъ прислушивались къ ихъ разговору. Пришли даже изъ сосѣдняго отдѣленія и толпились около подпрапорщиковъ.

Моя прелестная незнакомка при самомъ началѣ ихъ бесѣды покинула свое мѣсто и, стоя у окна, грустнымъ взоромъ провожала мелькающіе виды. Ее, повидимому, нисколько не интересовала окружающая публика и что-то одно всецѣло владѣло ея душой. Она стояла не шевелясь и не оборачиваясь и лишь изрѣдка вздрагивала, словно ее охватывала нервная дрожь.

Полный подпрапорщикъ въ началѣ, повидимому, одерживающій верхъ надъ своимъ товарищемъ, если не силой убѣжденій и правоты, то, по крайней мѣрѣ, увѣреннымъ голосомъ и бойкою рѣчью, сталъ что-то сбиваться съ прежняго тона.

Подвыпившій рабочій положительно изводилъ его: онъ ужъ не могъ такъ плавно и рѣчисто говорить; пропала увѣренность и настроеніе и чувствовалась обида со стороны этого проходимца. Лицо его стало злымъ и изъ-подъ козырька фуражки стали медленно стекать крупныя капли пота. Ему не хотѣлось уже продолжать споръ, и онъ хмуро смотрѣлъ въ сторону и изрѣдка неохотно слабо возражалъ своему сотоварищу.

Напротивъ, худощавый спокойнымъ, убѣжденнымъ тономъ доказывалъ послѣдовательность своего взгляда.

Рабочій, очевидно, сильно симпатизировалъ худощавому, такъ какъ все время, когда тотъ говорилъ, одобрительно кивалъ головой и все порывался какъ бы позадушевнѣе выразить ему свое сочувствіе. Въ концѣ концовъ, вся эта исторія окончилась бы печально для рабочаго, такъ какъ полный подпрапорщикъ, доведенный насмѣшками подвыпившаго рабочаго до сильнаго озлобленія, вѣроятно, раздѣлался бы съ нимъ по-военному, если бы тотъ не вышелъ изъ вагона на первомъ разъѣздѣ.

Между тѣмъ стали надвигаться сумерки. Ярко-ослѣпительное солнце, опустившись за чернѣвшій вдали лѣсъ, оставило выше себя на небѣ оранжево-розовыя краски съ ярко-красными полосками, разбросанными въ разныхъ направленіяхъ. Потянуло сыростью и прохладой. Изъ болотистой почвы сталъ подыматься бѣлесоватый туманъ и саваномъ сталъ стлаться по землѣ, захватывая кусты и низкія деревья. Сквозь просвѣты чернаго лѣса ярко горѣлъ закатъ. Публики поубавилось въ вагонѣ. Вскорѣ появился кондукторъ, вставилъ свѣчи въ фонари и зажегъ ихъ. Слабый свѣтъ тускло замерцалъ, скользя и метаясь на одномъ мѣстѣ, освѣтивъ лишь незначительную часть вагона.

Черезъ полчаса въ вагонѣ остались только я да прелестная незнакомка.

Стало легче дышать, и духота постепенно начала смѣ няться легкой прохладой.

Очертанія лица моей спутницы виднѣлись довольно ясно, такъ какъ свѣтъ отъ фонаря падалъ какъ разъ на ея лицо. Она сидѣла, прислонившись къ стѣнѣ вагона, слегка склонивъ на бокъ свою головку.

Во взорѣ ея прекрасныхъ ясныхъ глазъ проглядывала какая-то не по годамъ безнадежная тоска.

По временамъ она закрывала глаза, какъ бы намѣреваваясь уснуть.

Почти все время тихо напѣвала меланхолическій вальсъ "На Манчжурскихъ сопкахъ". Она исполняла только первые три-четыре такта, затѣмъ умолкала и черезъ нѣсколько минутъ начинала тѣ же такты. Ея тоненькій нѣжный голосокъ какъ бы плакалъ, выводя грустныя нотки вальса. Дѣвушка меня сильно заинтересовала. Ея грустный взглядъ, тоскливый, не сходящій съ устъ мотивъ печальнаго вальса, какъ-то не вязались съ ея яркой молодостью и красивой наружностью.

Я рѣшилъ познакомиться съ ней. Долго обдумывалъ, какъ пооригинальнѣе завязать знакомство. Однако, не придумавъ особаго повода, началъ съ избитой фразы:

-- Далеко ѣдете?

Дѣвушка подняла на меня свои лучистые глаза и смущенно, не сразу отвѣтила:

-- Далеко: до Т.

-- Ну, это не такъ далеко.

-- О! для меня это очень далеко: я не люблю ѣздить по желѣзнымъ. дорогамъ, да къ тому же я почти не спала прошлую ночь.

-- Ну, а я напротивъ люблю путешествовать и скучаю, если долго приходится засиживаться на одномъ мѣстѣ.

Дѣвушка ничего не отвѣтила.

Воцарилось молчаніе. Однако не изъ разговорчивыхъ,-- подумалъ я.

Черезъ нѣсколько минутъ дѣвушка снова запѣла вальсъ.

Время отъ времени она покашливала и трогала рукой горло.

-- Что у васъ съ горломъ?

-- Болитъ.

-- Очень болитъ?

-- Да, порядочно.

-- Весьма сочувствую вамъ.

-- Благодарю васъ,-- и она мило улыбнулась.

-- Отчего вы такая грустная?

-- А почему же нужно быть веселой? я всегда такая. Собираюсь идти въ монастырь,-- добавила она послѣ минутнаго колебанія и сейчасъ же потупила свой слегка смущенный взоръ.

-- Ну, не вѣрю,-- усмѣхнулся я, принимая за безусловную шутку ея послѣднія слова.

Въ отвѣтъ дѣвушка, какъ-то съ усиліемъ тихо засмѣялась и сказала:

-- Почему же не вѣрите? Впрочемъ, никто этому не вѣритъ. Не знаю почему. Всѣ мои знакомые тоже, какъ и вы, смѣются и говорятъ, что, если я уйду въ монастырь, то они будутъ каждый день приходить въ мою обитель, чтобы мѣшать мнѣ молиться и забывать міръ.

-- Ну, это такъ понятно, развѣ ваши знакомые будутъ въ состояніи такъ легко забыть вашъ очаровательный образъ.

Но дѣвушка совершенно не обратила вниманія на мой искренній комплиментъ по ея адресу и съ воодушевленіемъ въ голосѣ продолжала:

-- А развѣ плохо быть вдали отъ міра, отъ людей, гдѣ-нибудь въ далекомъ забытомъ монастырѣ, расположенномъ на горѣ надъ рѣкой... Сколько, должно быть, блаженнаго покоя и утѣшенья находятъ ушедшіе отъ суеты міра въ тихой молитвѣ; подъ унылый звонъ колоколовъ послѣдняго жизненнаго пристанища. Помните Левитана: "Надъ вѣчнымъ покоемъ". Маленькій забытый монастырь съ кладбищемъ. Сколько грустной прелести въ этой картинѣ!-- и она устремила въ одну точку взоръ, полный глубокой задумчивости, и замерла.

Широко открытые, горящіе лихорадочнымъ блескомъ, глаза, такіе скорбные, полные непонятнаго страданія, руки, сложенныя на груди, какъ для молитвы, дѣлали ее похожей въ эти минуты на женщину, испытавшую въ жизни бездну горя, для которой остается быть можетъ одно: исканіе подвига, жизнь для другихъ. Ея тоненькая шея вытянулась и вся она подалась впередъ, готовая сорваться съ мѣста. Черезъ нѣсколько минутъ она вдругъ сухо произнесла: "Впрочемъ я шучу, я никуда не собираюсь!"

-- Въ монастырь уйти вы всегда успѣете, а теперь вамъ съ нашей красотой и молодостью нужно идти въ жизнь, порхать и веселиться, увлекать и увлекаться. Я увѣренъ, что васъ ждетъ самая счастливая жизнь. Вы такъ теперь разсуждаете потому, что или еще никого не любили или же, быть можетъ, полюбили неудачно.

Она вспыхнула при послѣднихъ словахъ и горячо возразила:

-- Я никого и никогда не любила и не люблю.

Послѣ небольшого молчанія тихо добавила: "Нѣтъ счастья вѣчнаго, а счастливыя минуты неизбѣжно окупаются такими величайшими страданіями, что я не желаю такого счастья".

Черезъ минуту она снова запѣла грустный вальсъ. Странно звучалъ этотъ унылый мотивъ въ опустѣломъ полутемномъ вагонѣ подъ грохотъ и шумъ поѣзда. Ея милый тонкій голосокъ, такъ трогательно и задушевно выводящій грустныя нотки меланхолическаго вальса, пробудилъ въ душѣ моей самыя лучшія чувства. Такъ и метнулась мысль къ прошлому, богатому искренними порывами, возвышенной любовью. Невольно изъ далекаго прошлаго встали въ моей памяти милыя, никогда не повторяющіяся въ жизни, картины первой юношеской любви. Какъ свѣтлое яркое пятно на фонѣ моей неудачной жизни, вдругъ ожила въ моемъ воображеніи нѣжная изящная дѣвушка Маруся. Какъ свѣжа, чиста была она въ тѣ юношескіе годы моей жизни. Никогда не забыть встрѣчъ съ нею... Сколько любви и ласки проглядывало въ ея отношеніи ко мнѣ. Сидимъ, бывало, у нея въ саду надъ обрывомъ рѣки, подъ душистыми липами. Она, обнявши мою шею чудными руками, вся прижимается ко мнѣ и шепчетъ въ восторгѣ слова любви. Отъ всей ея почти совсѣмъ дѣтской фигуры несется, точно ароматъ только что распускающагося цвѣтка, запахъ дѣвичьяго тѣла и дивныхъ волосъ. Пышныя косы тяжелымъ жгутомъ бросаются въ стороны при ея порывистыхъ движеніяхъ, милое лицо загорается стыдливымъ румянцемъ. Ни одна грязная мысль не посѣщала мой умъ въ тѣ дни первой любви. Никогда больше никого я не любилъ такой восторженной, чистой любовью.

И теперь, когда, бывало, припоминается это милое, невозвратное прошлое, сердце сжимается отъ необъяснимой тоски и безумно хочется уничтожить отдѣляющіе прошлое отъ настоящаго годы, чтобы можно было снова испытать, пережить это молодое чувство... Я подошелъ къ окну поближе и сталъ смотрѣть въ ночную тьму. Огненныя искры отъ паровоза, точно кровавыя нити, безпрерывно неслись передъ взоромъ, и казалось, что клубки этихъ нитей неистощимы, и что какая-то непонятная сила съ молніеносной быстротой разматываетъ ихъ.

До цѣли моей поѣздки оставалось не болѣе полу-часа ѣзды; моей спутницѣ предстояло ѣхать еще часа два. Она попрежнему сидѣла молчаливо и лишь по временамхъ тихо напѣвала вальсъ.

Въ ея пѣніи чувствовалась душевная боль и безнадежная, неотвязчивая тоска.

Чувства жалости и горячаго участія завладѣли мною.

Мнѣ вдругъ захотѣлось ей сказать слово ласки, дотронуться до ея изящной руки и нѣжнымъ поцѣлуемъ выразить ей свое сочувствіе.

Какъ можно сердечнѣе я спросилъ ея:

-- Ну, скажите, отчего вы такъ печальны? Мнѣ такъ больно видѣть васъ такой грустной.

-- Развѣ? Не знаю,-- вспыхнула она, хотѣла еще что то промолвить, но замолчала... Затѣмъ, встряхнувъ головкой, продолжала:-- Ахъ, знаете, жизнь такъ жестока, такъ ужасна. Сколько въ ней безжалостнаго... Какъ въ ней мало хорошаго... Сколько ждешь отъ нея счастья, радостей... Одинъ слѣпой случай и всему конецъ... Вѣдь, это ужасно...

Въ ея словахъ слышалось столько неподдѣльнаго горя и отчаянія, что у меня больше не было сомнѣнія, что ей пришлось перенести какую-нибудь ужасную драму.

-- Вы знаете, когда я была на Иматрѣ лѣтомъ, я чуть было не бросилась въ водопадъ... Мнѣ помѣшали... За мной слѣдили родные, я не могла ни одного шагу сдѣлать безъ присмотра; но это ничего не значитъ: я еще сумѣю это сдѣлать. Впрочемъ, зачѣмъ я все это говорю вамъ, случайному спутнику въ поѣздѣ. Развѣ мое горе, мои душевныя боли отъ этого уменьшатся...

Я попробовалъ ей возражать, но она уже не слушала меня, вся уйдя въ себя, поникнувъ головой, руками обхвативъ колѣна: Ея скорбное лицо было такъ трогательно, во взорѣ ея прекрасныхъ глазъ было выражено столько глубокой тоски и страданія. Жакетъ былъ разстегнутъ, и ясно было видно, какъ ея молоденькая дѣвичья грудь часто и порывисто вздымалась подъ тонкой матеріей свѣтлой кофточки. Она безпрестанно прикладывала руки къ пылающимъ щекамъ и жалостно качала головой.

Черезъ нѣсколько минутъ дѣвушка снова запѣла вальсъ...

Больше она ничего уже не говорила и замкнулась въ холодное мрачное молчаніе, лишь изрѣдка покашливая и напѣвая ту же мелодію.

Вскорѣ поѣздъ сталъ замедлять ходъ, промчался передъ моимъ взоромъ переѣздъ, замелькали товарные вагоны, станціонные огни и черезъ нѣсколько минутъ поѣздъ остановился.

Захвативъ вещи и молча раскланявшись съ странной, но прелестной дѣвушкой, я въ грустномъ раздумьи вышелъ на станцію.

Черезъ 2 дня, по возвращеніи съ охоты, я узналъ изъ газетъ, что моя прелестная незнакомка на перегонѣ между П. и Т. бросилась подъ поѣздъ между вагонами и была изувѣчена на смерть. Причиной самоубійства -- тоска по женихѣ, погибшемъ на Дальнемъ Востокѣ въ бою подъ Ляояномъ.

Н. Козьминъ.