Криницкий Марк - Добрый суд

Марк Криницкий

Добрый суд

Обыкновенная обывательская квартира в нижнем этаже. Только над парадным -- большая белая вывеска, по которой черными буквами написано:

Мировой судья для малолетних

Первое впечатление, когда войдешь, такое, как будто попал на приемные испытания в школу. Всюду стоят и сидят, главным образом, бабы с ребятишками школьного возраста. Девочки и мальчики постарше стоят в дверях и скромно ждут очереди. И только присутствие входящих и выходящих тяжелою поступью городовых наводит на мысль, что перед нами не школа, а преддверие участка и тюрьмы, а это... вот тот мальчик лет десяти, как будто только что прибежавший со двора, где он играл в перышки, и эта девочка в белом платочке, похожая на ученицу из модной мастерской, тихо стоящая возле старухи в темно-зеленом платье -- юные преступники: воры, мошенники, похитители со взломом, которых сейчас будут судить, а иных уже и судят, вот там, сейчас налево за дверью, откуда беспрестанно выходят в тесный коридорчик, где я стою, вместе с городовыми, интеллигентного вида дамы и чисто одетые господа в разнообразных пиджаках. Возле двери -- толпа.

Не смея заглянуть в детские личики (точно я виноват перед ними в чем-то), прохожу мимо и стараюсь проникнуть в заветную дверь. Меня, очевидно, принимают за "попечителя" поднадзорных и, предупредительно расступаясь, пропускают.

Суд, как суд. В углу, за зеленым столом, покрытым кипами бумаг, судья с вызолоченной широкой цепью натруди. Перед столом в принужденных позах какие-то люди. Присматриваюсь: те двое, которые по краям, взрослые, средний -- худой, голенастый подросток. На мгновенье опять мелькает напрашивающееся сравнение с экзаменом: мальчишка, как будто, вытащил трудный билет, переминается... Но голос судьи разрушает иллюзию:

-- Семьдесят седьмую статью, штемпель, дайте сюда! Зачем вы постоянно ее у меня берете?

Он стучит костяшкой согнутого пальца кому-то в соседнюю стену-перегородку. Очевидно, здесь по-домашнему; Это смягчает первое, суровое впечатление.

Сам судья тоже, как видно, добрый и судит тоже совсем по-домашнему. Голос у него "обыкновенный", не-судейский, похожий на тот, каким добрые инспектора распекают гимназистов.

-- Ты зачем же взял эту пустую коробку? Она где лежала? -- спрашивает он стоящего подростка.

-- В ящике, -- сипло раздается со стороны голенастого мальчонки.

При этом он переступает с ноги на ногу и одною ногою начинает усиленно тереть на полу, а голову низко наклоняет.

-- Экой ты какой чудак, -- говорит судья опять "добрым" голосом. -- Чудак ты, Ваня, а? Мало ли, что лежит в ящике.

-- Ящик был пустой, -- сипит голос, -- и коробка из-под чаю тоже пустая. Да я больше не буду.

-- То-то "не буду "...Коробка была пустая и ящик пустой,, а смотри:, сколько ты наделал канители... и себе и нам... Ах, мерси!

Судья благодарит барышню, которая принесла ему штемпель.

-- Ну, Ваня, дело твое мы немного протянем: коли больше ни в чем не попадешься, оправдаю. Слушайся твоего попечителя... Вот твой паспорт.

Мальчуган, точно нехотя, сгорбившись, отходит. Судья мгновенье роется в бумагах.

-- Никифоров, Иван Гаврилович.

К столу подходит Иван Гаврилович

Никифоров, малютка лет десяти, худенький и черный, как жук. Когда он стоял раньше у стены, дожидаясь очереди, я приметил его прищуренные со вниманием на судью глаза и оскаленные (тоже от чрезмерного внимания) белые зубы. И сейчас, мне кажется, я вижу явственно его лицо, хотя он стоит ко мне черным вихрастым затылком.

-- Сознаешься или нет? -- спрашивает судья.

Но меня сейчас больше занимает дама, очевидно, "попечительница". Она садится с боку зеленого стола, левою рукою оправляет юбку, а правою надевает пенсне... Лицо ее тоже проникнуто добротою. Она спокойно перелистывает перед собою бумаги, и вид у-нее совершенно такой, как будто она только что принесла редактору сделанный ею перевод с немецкого (ах, эта наша непривычка к общественным выступлениям женщин!), и перевод этот будет сейчас одобрен. И мне делается от этого покойнее за судьбу Ивана Гавриловича.

К столу подходит плотный, тоже черноволосый мужчина. Я слышу отрывистый допрос:

-- Вы -- Ермаков? Сколько вам лет? Православный? Уличить можете?

-- Как же не могу, коли он взял у меня конец трубы?

Ермаков делает плечами движение, означающее: "это довольно-таки странно", и покорно соединяет руки на животе.

-- Сознаешься или нет?

-- Никак нет! -- отвечает бойко Иван Гаврилович Никифоров, вытягиваясь, по-военному.

Откуда он уже успел усвоить себе эту военную выправку?

Водворяется молчание. Очевидно, ответ Ивана Гавриловича роняет его репутацию во мнении окружающих. Судья углубляется в чтение бумаг и вдруг, неизвестно почему, спрашивает кого-то в пространство, поворачиваясь в сторону:

-- Присяжный поверенный Исаак Леонтьевич Крумберг здесь?

Но и Крумберга нет. Добрая дама озабоченно перелистывает свой перевод с немецкого: очевидно, в нем обнаружились какие-то существенные погрешности. И мне становится страшно за судьбу Ивана Гавриловича. Зачем он выдумал запираться? Это, во-первых, непрактично, а, во-вторых... во-вторых, мне стыдно за Ивана Гавриловича: столько вокруг добрых и расположенных к нему лиц! А он... Ай-ай-ай! .

Становится неприятно. Воображение живо подсказывает последующую сцену, изобличения, когда ему все-таки, как-никак, а придется под давлением неопровержимых улик, которыми обладает черная приземистая фигура, сознаться в краже конца (почему конца?) какой-то странной трубы. Что это, кстати, за труба? И чего ему стоит сознаться? Нехорошо, Иван Гаврилович.

Но в это время меня берут приятельски сзади под руку. :

-- - Ба! Все-таки заглянули к "нам"?

Оборачиваюсь. Еще одно доброе, на этот раз знакомое лицо.

-- Пойдемте. Хотите стакан чаю? А то не желаете ли присутствовать при первом опросе? К нам ведь приводят сюда прямо из участка...

-- С кем?

-- Разумеется, с городовыми. Чай сюда -- налево, а опрос производится в этой комнате -- направо. Сейчас я познакомлю вас с попечителем. Иван Иванович!

Еще одно доброе лицо. Крепкое рукопожатие.

-- Вы хотите присутствовать? Вот пожалуйте сюда, на диванчик.

В маленькой длинной комнатке окно распахнуто настежь, и в него видна яркая зелень сада. Я подхожу к нему. На дорожке сада стоит шестилетний карапуз и протягивает мне пестрого котенка:

-- Дяденька, хотите котеночка?

Я делаю строгое лицо и отхожу.

Вводят арестованного. Чем-то он напоминает Ивана Гавриловича, не только ростом и цветом волос, а и еще чем- то. Или все они такие, на одно лицо?

В рваной серой курточке. Подняв одно плечо выше другого и руками комкая картуз, останавливается у столика, за которым располагается с большой опросной карточкой Иван Иванович. Я усаживаюсь на клеенчатом диванчике.

-- Ты где служил? -- спрашивает Иван Иванович приведенного.

Называет известный московский магазин.

-- Сколько же ты получал жалованья?

-- Пять рублей, обед их, а ужина у нас не полагается.

-- Сколько платил за квартиру?

-- Два рубля. За койку. А остальные я матери относил.

-- Значит жалованья хватало?

-- Хватало.

-- А купон зачем взял?

Молчание.

-- Ты ведь купон взял?

Понуря голову, сипло:

-- Взял. Я пошутить.

Голова немного приподнимается, но глаза из предосторожности смотрят в сторону.

-- Так ты говоришь, что взял пошутить?

-- Зачем же я так буду брать? Он не мой.

Доброе лицо Ивана Ивановича делается немного недобрым.

-- А другой купон зачем взял?

Значит, выходит, мальчонка солгал.

И зачем они это делают? Ну, взял, так и сказал бы прямо, что взял. Я возмущаюсь вместе с Иваном Ивановичем.

Заглядываю мальчонке в лицо. Глаза у него неподвижные, остановившиеся, как-то смотрящие "мимо всего". И только вздрагивают ресницы.

Лицо Ивана Ивановича делается еще немного менее добрым.

-- А третий купон зачем ты взял?

По-прежнему неподвижный взгляд. Мне делается от него жутко, и хочется почему-то остановить Ивана Ивановича словами:

-- Ведь своим молчанием он уже вам во всем сознался. Чего вам более?

Но Иван Иванович, видно, хорошо знает свое дело. Он продолжает:

-- Сколько всего ты взял купонов?

Молчание.

-- Ты не хочешь отвечать?

Искривив губы, допрашиваемый выдавливает из себя:

-- Четыре.

И тотчас переводит теперь уже равнодушный взгляд на потолок, осматривает стены, замечает меня и встряхивается.

Я недоумеваю, зачем Ивану Ивановичу нужно добиться от него непременно словесного сознания.

-- Зачем же ты это сделал?

-- Я так.

Он усмехается.

-- "Так", мой милый, ничего не делается. Где ж ты их разменял? В пивной. И пива взял? Так и запишем. А деньги снес матери? Нет. Часть с ребятами прогулял, а часть отобрали в полиции. А в электрический театр ходить любишь? И на эти деньги ходил? Вот какой ты, братец... Кстати, как тебя зовут? Спицын? Вот какой ты, Спицын. Хорош?

Опять неподвижный, невидящий взгляд по направлению к окну. Видимо, это и составляет цель опроса: чтобы мальчик перемучился и сознал всю глубину своего падения.

-- Хорош ты, Спицын?

-- Нет, не хорош.

-- Значит, надо исправиться.

Спицын усмехается. Видимо, он плохо верит в свое исправление. И мне кажется, что Иван Иванович сделал в чем-то непоправимую ошибку своим, настойчивым допросом: мальчик точно перестал конфузиться; ему, стало, как будто, все равно: ведь скрывать и стыдиться теперь уже больше нечего, все стало известно.

Впрочем, я ведь не специалист.

Иван Иванович вдумчиво глядит на мальчика и обращается к опросной карточке.

-- - Имя? Отчество? Отец и мать твои жили в браке?

-- В браке.

-- Где учился? Как звали отца? Чем занимался? Конторщик? Так и запишем. Скольких лет отец умер? Отчего умер?

-- Он был болен.

-- Это не ответ. А не пьянствовал он?

-- Пьянствовал.

-- Сильно?

-- Сильно.

-- От пьянства и умер?

-- От пьянства.

-- Так и запишем. А мать отец бил? Бил. Сильно? А мать отчего умерла? От лихорадки? А не от пьянства? Так и запишем. Все. Ну, поди, Спицын, подожди городового. Давайте следующего.

Вводят взлохмаченного мальчика с неприятно подергивающеюся нижнею челюстью (нечто в роде пляски св. Вита).

-- Ты где служил?

-- В табачном магазине.

Мальчик тяжело дышит: должно быть, скоро шел и с разлету остановили его. Дико озирается.

-- Ты из участка сейчас? Ну, ладно. Как же было в первый раз дело-то?

-- Я в первый раз денег не брал. Пошел я на почту два рубля семь гривен хозяйских денег отправить. Хозяин дали мне десять рублей. Семь рублей пятнадцать копеек я им сдачи принес, положил.

-- Куда же они делись?

-- Я положил на конторку. Кто-нибудь взял. Они сами видели, как я положил. За что же он мне их в книжку записал?

-- А в другой раз как было дело?

-- Другой раз послал меня деньги уплатить... семь рублей. А я ушел с ними.

-- Куда же ты ушел?

-- К Николе-Угреши. Что ж, я взял свои деньги. Еще за ним моих 15 коп. остались. А дальше, проживши в Николе-Угреши две недели... на фабрику меня, значит, не приняли... я деньги исхарчил, пошел в участок. А в участке говорят: приходи завтра... Мать к себе не приняла меня.

-- Где ж ты ночевал?

-- Так, ходил по улице.

-- Почему ж ты не пошел ночевать к сестре? У тебя сестра замужняя.

-- У них свекровь. Так целую неделю занапрасно и ходил в участок.

-- А днем что делал?

-- Днем я "марабелью" торговал. Ягода есть такая, "марабель". На 10 коп. купил марабели и расторговался. С того и ел. А потом и вовсе в участок забрали... третьего дня.

-- Давно ли у тебя подергивается нижняя челюсть?

-- С самого Елизаветинского приюта.

-- Что же с тобой в приюте было?

-- Не знаю. Так. Напугался. Я ночью боюсь. Будто кто сидит. Я боюсь.

-- Кто же сидит?

-- Будто кто сидит. Я не знаю.

-- Воры? Разбойники?

-- Ну да, воры, разбойники.

-- А тебя в приюте не обижали?

-- Нет, в приюте хорошо было. Я завсегда вспоминаю о приюте.

-- А в электрический театр ты любишь ходить?

Мальченка весь насторожился, задвигался.

-- Зачем мне туда ходить? Я больше рыбу люблю ловить, ежели для собственного удовольствия.

Иван Иванович испытующе смотрит на него, потом переходит ко второй части опроса.

-- Чем занимается твоя мать?

-- Она -- старуха.

Но я уже не слушаю. Меня знаками спрашивают из двери, не хочу ли я выпить чаю.

Я иду в чайную комнату. Здесь несколько дам и мужчин, и тоже в одном из углов совершается опрос.

Опрашиваются две девочки, в коричневых платьицах и белых платочках.

Из убежища.

Обе малюсенькие, лет 9 -- 10, У одной лицо побойчее и в веснушках.

-- А тебя за что собираются судить? -- спрашиваю ту, которая постарше и побойчее.

-- Я деньги украла, -- отвечает она и смотрит смело на меня в упор ясными голубыми глазенками.

-- А ты?

Глядит исподлобья, перебирает пальчиками край белого передника, говорит хрипло:

-- Я два аршина шелкового канауса стащила.

Бедная детка! Кто тебя! Так научил говорить о себе? Скажи просто: взяла. И пусть тебя за это выбранит, как следует, твоя мама. Где твоя мама? Маму сюда, маму!

-------------------------------------------------------------------------

Источник текста: Криницкий, Марк. Припадок [и др. рассказы] -- Москва: Современные проблемы, 1916, 260 с. 18 см. (Библиотека русских писателей).

Распознание, современная орфография, подготовка текста: В. Г. Есаулов, ноябрь 2015 г.