Книговод

Петля

Анненкова-Бернар Нина Павловна


РАЗСКАЗЫ
Н. АННЕНКОВОЙ-БЕРНАРДЪ

ИЗД. БОРИСОВА.
КНИГА ПЕРВАЯ
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ.

  

ПЕТЛЯ.
Разсказъ.

Кто пойметъ эту бездну отчаянья,
Этотъ адъ безнадежной тоски?!
Т. Гудъ.

I.

   По одной изъ отдаленныхъ улицъ Петербурга быстро шла высокая худощавая женщина. На видъ ей казалось лѣтъ тридцать. Блѣдное лицо носило слѣды тревогъ и безсонныхъ ночей; большіе черные глаза смотрѣли какъ-то вопросительно-испуганно. На ней была короткая, суконная, на ватѣ, кофточка. Потерявшая форму и цвѣтъ шапка, подъ котикъ, надвинутая плотно на лобъ, старила еще больше эту, повидимому, когда-то красивую женщину. Она шла неровной торопливой походкой, по временамъ останавливаясь, какъ бы желая что-то припомнить, сообразить, и опять продолжала путь.
   На углу одного изъ переулковъ Марья Павловна Стрѣшнева -- такъ звали худощавую женщину -- нерѣшительно остановилась и, какъ бы внезапно озаренная новой мыслью, повернула за уголъ.
   "Зайти развѣ къ Васильевымъ?.. Онъ недавно получилъ двадцать-пять рублей отъ матери, изъ провинціи... Нѣтъ, что же!.. Совѣстно -- сами они люди бѣдные, всегда въ нуждѣ... Тоже, вѣрно, къ празднику ничего не осталось... Можетъ-быть, мужъ достанетъ?" -- Горькая усмѣшка пробѣжала по губамъ Марьи Павловны, и, понуривъ голову, она вернулась на улицу, по которой шла раньше.
   Около низенькаго каменнаго дома, съ мелочной и портерной лавками въ подвальномъ этажѣ, тянулся длинный деревянный заборъ, окрашенный въ коричневую краску; за полуоткрытой калиткой виднѣлся грязный дворъ съ кучками невывезеннаго снѣга. Стрѣшнева робко шагнула въ калитку; пугливо озираясь по сторонамъ, она прошла дворъ и, взбѣжавъ по темной, сырой лѣстницѣ, запыхавшаяся, нетерпѣливо позвонила у низенькой одностворчатой двери.
   -- Сейчасъ!-- послышался женскій сиповатый голосъ.
   Дверь отворилась, на порогѣ показалась суроваго вида, среднихъ лѣтъ женщина, одѣтая въ темное ситцевое платье и съ деревенскимъ повойникомъ на головѣ. Изъ-за нея выглядывали три дѣтскія головки.
   -- Мама! Мама!-- раздались веселые голоса.
   -- Дворникъ опять приходилъ,-- протянула женщина.
   -- Знаю,-- отрѣзала Марья Павловна и прошла въ смежную съ кухней комнату.-- Матрена!-- крикнула она оттуда.
   -- Чего вамъ еще?
   -- Матрена, тамъ... тамъ у насъ... чаю больше совсѣмъ нѣтъ?
   -- Чего спрашивать -- извѣстно, нѣту,-- дерзко буркнула Матрена.
   -- А дѣти?
   -- Извѣстно, неѣвши.
   -- Мама,-- изъ-за двери выглянула бѣлокурая головка старшей дѣвочки лѣтъ девяти,-- чай будетъ?
   -- Ахъ, отстань... Видишь, что нѣтъ!
   Дѣвочка испуганно скрылась.
   Марьѣ Павловнѣ и досадно было на себя, и тоска подступила къ сердцу,-- гнетущая, мучительная тоска...
   -- Матрена,-- черезъ минуту, овладѣвъ собой, робко обратилась она къ угрюмо молчавшей служанкѣ, Матрена, можетъ-быть... въ лавкѣ?
   -- Намеднись сказали, чтобъ больше не ходила.
   -- Ну, еще... въ послѣдній... Получимъ, все отдадимъ,-- съ трудомъ выговариваетъ каждое слово Марья Павловна.
   -- Ужъ наши получки!...-- Матрена сердито повела плечами.-- Ну, да все одно, дѣтямъ не пропадать же... Пойду!
   Она быстро повернулась и вышла изъ комнаты.
  

II.

   У Матрены была вообще страсть къ дѣтямъ. Неряшливая, лѣнивая, грубая на видъ, она ради чужихъ даже дѣтей готова была на всевозможныя жертвы. Взрослаго, по ея мнѣнію, и жалѣть нечего -- "самъ всѣмъ дѣламъ виноватъ", но дѣти -- "Божьи души".
   Вынося страшную нужду, зачастую голодая, она и не думала искать себѣ лучшаго мѣста; терпѣливо ждала она по нѣскольку мѣсяцевъ своего грошоваго жалованья и опять тратила его въ ту же семью, на дѣтей, а, ужъ въ очень тяжелыя минуты, даже не задумываясь тащила въ закладъ свое послѣднее тряпье.
   -- Матрена, зачѣмъ идешь?-- раздались въ кухнѣ дѣтскіе голоса.
   -- Купи мнѣ ситникъ съ изюмомъ.
   -- А мнѣ плюшку...
   -- И мнѣ...
   -- Ладно.
   Дверь хлопнула.
   -- Пойдемъ къ мамѣ.
   -- Сидите здѣсь,-- послышался голосъ старшей дѣвочки.-- Мама сердится: денегъ нѣтъ.
   -- Нѣту денегъ, нѣту денегъ, денегъ нѣту, денегъ нѣтъ!-- запѣлъ мальчикъ.
   -- Молчи! Ужасно какъ умно,-- опять суетливо заговорила дѣвочка,-- вотъ погоди, сейчасъ придетъ мама и задастъ тебѣ.
   Дѣти притихли.
   А Марья Павловна, между тѣмъ, стоя посрединѣ своей комнаты, уныло оглядывалась кругомъ. "И заложить нечего... Лампа?... Нельзя... все таки нужно -- приходится переписывать и ночью иной разъ... Часы?.. Грошъ дадутъ, и за новые-то заплачено два рубля, да и какъ безъ часовъ? Проклятая жизнь! Хоть бы мужъ скорѣй пришелъ, ужъ въ какомъ видѣ все равно, только бы пришелъ... будто легче... Самостоятельный женскій трудъ?... Эхъ!... Мѣсто бы какое достать... постоянное... На мужа рукой махнуть... Да вездѣ кандидатокъ этихъ видимо-невидимо... знакомство нужно... Записалась, просилась... да что толку"...
   Вдругъ, точно вспомнивъ что-то, Марья Павловна быстро подошла къ комоду. Тамъ во второмъ ящикѣ среди убогаго тряпья, важно именуемаго Матреною бѣльемъ, была спрятана ложка, завѣтная столовая ложка, съ вырѣзаннымъ вензелемъ и обозначеніемъ года и числа окончанія Марьей Павловной гимназическаго курса,-- послѣдній подарокъ ея матери. Сколько разъ, бывало, когда ужъ очень тяжко приходилось, Марья Павловна, подержавъ въ рукахъ эту свою единственную драгоцѣнность, опять укладывала ее на прежнее мѣсто, не рѣшаясь разстаться съ ней даже на время, считая преступнымъ, чуть не святотатственнымъ снести эту ложку въ закладъ. Но сегодня она рѣшилась "Мама чай будетъ?" точно все еще тоскливо звучитъ у нея въ ушахъ тоненькій голосокъ дѣвочки... А тамъ еще двое -- и всѣ ждутъ... Обѣдать отвыкли... одинъ чай, и того нѣтъ... "Будетъ, будетъ родные, будетъ"... рѣшительно, почти отчаянно шепчетъ Марья Павловна въ отвѣтъ грустно звенящему въ ея ушахъ тоненькому голоску и продолжаетъ рыться въ комодѣ, комкая и переворачивая въ немъ все... Ложки нѣтъ... она съ испугомъ выдвигаетъ другіе яшики -- нѣтъ, и тутъ нѣтъ. "Неужели, неужели?. Не можетъ быть", пытается отогнать она отъ себя налетѣвшую внезапно мысль, судорожно, съ возрастающимъ волненіемъ перерывая вещи въ комодѣ...
   -- Нѣтъ!-- Она безпомощно опустилась на близъстоявшій стулъ, подавленная этимъ открытіемъ, и заплакала горько, горько.-- Унесъ! Пропилъ!..
   Стукнули дверью. Вернулась Матрена.
   -- Плюшка есть?.
   -- А мнѣ?
   -- По Плюшкиной дорогѣ пошла... На-те ситникъ, и то ладно.
   Матрена завозилась около самовара.
   -- А вамъ чаю надыть, барыня?-- спросила, просунувъ въ дверь голову, Матрена.
   -- Нѣтъ.
   -- На сегодня будетъ -- пейте, все одно.
   -- Да нѣтъ же.
   Марья Павловна заплаканная, улегласъ въ кровать.
   -- И не грѣхъ ему, не грѣхъ! Послѣднее, что оставалось, память матери...
   Краска гнѣва и горькой обиды залила блѣдныя щеки Марьи Павловны; ей сдѣлалось точно жутко всего, даже самой темноты вокругъ нея, и хотѣлось уйти куда-нибудь, убѣжать... она спрятала голову въ подушку.
   "Заснуть, что ли?.. Вѣдь вотъ, какъ нарочно, не заснешь... Мысли одна другой нелѣпѣе лѣзутъ въ голову, мысли отрывистыя, не ясныя... Что дѣлать? Что?... Опять безработица... Жди, когда подвернется работа; послѣднюю только что отнесла... четыре дня сидѣла, не разгибаясь -- переписывала... устала ужасно, а получить не пришлось -- тоже человѣкъ не богатый, у самого къ празднику ничего неосталось... обѣщалъ послѣ праздниковъ... Охъ, ужъ эти праздники! Всѣ точно съ ума сойдутъ... Живутъ себѣ ничего, спокойно и вдругъ -- какъ помѣшаются: забѣгаютъ, засуетятся... Мы вотъ тоже праздники встрѣчаемъ... весело... Эхъ, лучше не думать... заснуть... заснуть...
   Въ кухнѣ, между тѣмъ, шла оживленная бесѣда.
   -- Чаю, чаю накачаю, ко-о-фію наварю!..-- раздается голосъ мальчика.
   -- Вотъ погоди, тебѣ ужо отецъ-то накачаетъ,-- ворчитъ Матрена.
   -- Матрена, разскажи, какъ ты у генерала жила?-- упрашиваетъ дѣвочка.
   -- Чего тамъ жила. Извѣстно, не по нынѣшнему.
   -- Зачѣмъ ты ушла?
   -- Ушла изъ-за самой,-- такая карактерная была -- невозможно: у нихъ изъ-за этого и прислуга не жила, а онъ ужъ, можно сказать, баринъ настоящій.
   -- Онъ самомдѣлешній генералъ былъ?
   -- Какъ же, съ эполетамъ. Бывало, придетъ въ дѣтскую, дитенка сваво всего какъ есть перецѣлуетъ и сейчасъ это со мной: "Какъ тебя, кормилка, кормятъ?-- и насчетъ всей жизни вообче начнетъ это допрашивать.-- "Всѣмъ довольна, ваше превосходительство".-- А онъ и скажетъ бывало: "Ты смотри, ни въ чемъ не сумлевайся, все мнѣ объясни". А она, бывало, какъ взойдетъ, хвать изъ рукъ дитенка, кричитъ, кричитъ -- даже нутро заболитъ, ее слушавши: все нечисто, и все грязно, и все не по-ейному. Изъ-за того и ушла, какъ дитенка откормила... Енаралъ оставлялъ -- ушла. Къ мужу, въ деревню, поѣхала, тутъ и мой дитенокъ померъ.
   -- А потомъ, какъ ты къ попу попала?
   -- Ну-у, это уже апосля, это въ нашемъ городѣ. Мужа схоронила, со свекровкой жить не захотѣла... уѣхала, значить, да къ батюшкѣ прямо и поступила.
   -- Ну, ну, и что же? допрашивали дѣти.
   -- Онъ нича-во-о былъ, грѣхъ сказать, и она ничаво, только скупа, ахъ скупа,-- сгноитъ, а человѣку не дастъ. И кому копила? Одинъ сынъ у нихъ былъ, и тотъ большой. Жениться задумалъ, попадья-то и поѣхала -- прослышали въ одномъ богатомъ селѣ у батюшки дочка есть... Такъ онъ: нашъ-то, такъ мать умолялъ, такъ умолялъ, чтобы безпремѣнно невѣста была съ черными глазами -- безпремѣнно, а то не хочу. Попадья, значитъ, ни съ чѣмъ и пріѣхала, только деньги задаромъ стратила.
   -- Ну-у, отчего?
   -- Въ невѣстѣ глаза-то сѣрые. Попадья страхъ убивалась: и сына-то жалко, а пуще денегъ -- рублевъ десять, почитай, проѣздила.
   Въ дверь постучались.
   -- Ну, кто тамъ?
   Матрена лѣниво поднялась съ мѣста. Вошелъ дворникъ.
   -- Нѣту нашихъ, и не приходили.
   -- Чего нѣту? Хозяинъ велѣлъ получить, потому праздникъ, и то снисхожденіе было.
   -- Нѣту, нѣту, и нѣту.
   -- Чего нѣту?-- возвысилъ голосъ дворникъ.-- Выселить велятъ.
   -- Ну и выселяй, а нѣту.
   -- Все одно -- лучше барынѣ скажи.
   -- Да гдѣ я те барыню-то возьму, чортъ-лѣшій.
   -- Чего лаешься?
   -- Ничаво не лаюсь, а видишь -- нѣту. Вотъ сидимъ тутъ, чай пьемъ, дожидаемся.
   Дворникъ еще постоялъ съ минуту, тряхнулъ головой и вышелъ.
   Матрена опять принялась за чаепитіе.
   -- Ну, ну, что же дальше?-- приставали дѣти.
   -- Ну, жила я, жила, да и заскучала, такъ заскучала, такъ заскучала -- страсть. Хочу повидать скормленника, да и все тутъ. Попадья не пущаетъ: "да куда ты поѣдешь, да зачѣмъ, да ты пропадешь тамъ". Ну, не могу и не могу, хочу да и только. А сюда пріѣхала -- и никакихъ концовъ не найти: енералъ-то померъ, а они всѣ уѣхамши незнамо куда; назадъ ворочаться не охота. Подумала, подумала, тутъ и осталась, да въ скорости къ вамъ и поступила. Вотъ теперь и путаюсь словно какъ путаникъ, прости Господи.
   Опять раздался, стукъ въ дверь. Матрена, не обращая вниманія, бережно подносила къ губамъ блюдечко съ горячимъ чаемъ.
   -- Стучатъ,-- шопотомъ проговорили дѣти.
   -- Пущай, не горитъ.
   Стукъ повторился съ новой силой. Стоявшая на столѣ посуда задребезжала.
   -- Стучатъ, Матрена!
   Дѣти испуганно вскочили.
   -- Тьфу ты, прости Господи, и чаю-то не дадутъ напиться... Вѣрно баринъ нашъ, Григорій Ивановичъ. Слышу! Чего ломитесь? Дѣтей испужали.
   Матрена сердито пошла къ двери.
  

III.

   Въ дверяхъ показался высокій, худощавый брюнетъ блѣдный, съ красиво окаймлявшей лицо бородою и черными выразительными глазами на выкатѣ. На немъ былъ помятый цилиндръ и осеннее коротенькое пальто. Онъ покачивался, но, видимо, старался казаться бодрымъ и сохранить франтоватый видъ.
   -- Не умѣешь служить, деревня!-- по-мальчишески запальчиво крикнулъ Григорій Ивановичъ, задорнымъ, презрительнымъ взглядомъ окидывая Матрену. Ему, видимо, хотѣлось толкнуть ее поэнергичнѣе, но, очевидно, побаиваясь сильныхъ, мускулистыхъ Матрениныхъ рукъ, онъ только слегка отстранилъ ее и прошелъ, покачиваясь, мимо.
   -- Д-деревня!
   -- Ну, ну, ладно! "Деревня, деревня,!" -- передразнила Матрена.-- Ладно, давай пальто-то!... Куда идешь въ пальтѣ-то?
   Григорій Ивановичъ, очевидно, желая отомстить Матренѣ, на этотъ разъ сдѣлалъ болѣе энергичный жестъ, но рука, описавъ въ воздухѣ неправильный кругъ, потеряла равновѣсіе и упала на ручку двери, ведущей въ комнату.
   Матрена, не смущаясь, стала стаскивать пальто. Григорій Ивановичъ продолжалъ отмахиваться руками, наконецъ съ шумомъ распахнулъ наотмашь дверь и шагнулъ въ комнату. Марья Павловна вздрогнула. Она приподнялась на кровати и испуганными глазами всматривалась въ темноту, "Ну-у, явилось... сокровище"!-- прошептали блѣдныя губы, и голова снова упала на подушку.
   -- Маня, Маня, представь, какой к-у-у-ріозъ!..
   -- Отстань!-- послышался въ отвѣтъ глухой голосъ
   -- Ахъ, я такъ и зналъ! Исторія... опять сцены... Эти женщины ни-к-ка-ко-то чутья... ни... Хотѣлъ разсказать встрѣчу...
   -- Оставь меня въ покоѣ!-- рѣзко отчеканила Марья Павловна.
   -- Х-х-характерецъ!-- процѣдилъ иронически Григорій Ивановичъ.
   Онъ подошелъ къ кровати, на которой лежала жена.
   -- Слушай ты!.. Если бъ я не былъ честный человѣкъ... честный чекъ,-- то повышая, то понижая голосъ, запинаясь бормоталъ онъ,-- я... я... я бы тебя и всѣхъ твоихъ поросятъ.
   Онъ поднесъ указательный палецъ къ лицу Марьи Павловны.
   -- Ну, хорошо, хорошо!
   -- Нѣтъ... не хорошо... нѣтъ!..
   -- Матрена, Матрена!-- безпомощно звала Марья Павловна -- Матрена показалась въ дверяхъ.
   -- Ради Бога, уберите его отъ меня, раздѣньте, уложите спать... Только возьмите, ради Бога, возьмите!
   -- Не смѣть!-- крикнулъ было Григорій Ивановичъ.
   Но Матрена, не обращая вниманія на этотъ возгласъ, проворными руками стала стаскивать визитку, Григорій Ивановичъ отчаянно отмахивался и, волнуясь, издавалъ полубезсвязные звуки.
   -- Ддд-рянь!.. Баба!...
   -- Ладно, ладно, проспись, а тамъ и ругайся, безстыдникъ! Еще баринъ, отецъ дѣтямъ...
   -- Не смѣть!-- напрягая послѣднія усилія, опять выкрикнулъ Григорій Ивановичъ, но Матрена ужъ усадила его на кровать и энергично стаскивала съ него сапоги.
   -- Вотъ сапоги въ дырахъ... Объ чемъ только думаешь?
   -- Н-и-не смѣть!-- уже коснѣющимъ языкомъ пробормоталъ Григорій Ивановичъ, и грузно повалился на подушки.
   Матрена поправила голову, подняла и уложила на кровать свѣсившіяся ноги, закрыла ихъ и вышла изъ комнаты. Въ кухнѣ присмирѣвшія дѣти тихо сидѣли на полу.
   Матрена стала убирать посуду.
   -- Ну, ребятки, и мы что ли спать?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, разскажи еще про генерала?
   -- Дѣти, спать!-- раздался голосъ Марьи Павловны.
   -- Слышь, мамаша серчаетъ... Завтра день -- и разскажу. Неча по ночамъ полуношничать.
   Долго еще было слышно шлепанье туфель Матрены, дѣтскіе голоса, плесканье воды.. Наконецъ, все затихло.
  

IV.

   Марья Павловна поднялась съ постели, чтобы раздѣться и окончательно улечься спать. Раздавшійся позади легкій скрипъ двери заставилъ ее вздрогнуть, оглянуться. На порогѣ стояла маленькая фигурка съ тоненькими ножками и ручками; спустившаяся съ одной стороны ветхая рубашонка обнажала блѣдное, худое плечико; бѣлокурые волосы были туго заплетены въ одну косичку. Дѣвочка дрожала отъ холода и страха.
   -- Что тебѣ? Иди спать, ради Бога,-- простудишься...-- проговорила испугавшаяся мать.
   -- М-ма-мочка, покойной ночи, тихо всхлипнула дѣвочка.
   Марья Павловна бросилась къ ней и, взявъ на руки блѣдное, трепещущее тѣльце, перенесла ее къ себѣ на кровать. Безпомощно перекинувъ за шею матери свои худенькія ручки и крѣпко прижавъ лицо къ ея лицу, дѣвочка плакала тяжелыми, неутѣшными слезами.
   -- Ну, чего ты? Чего, моя миленькая?...-- пыталась успокоить ее Марья Павловна. Съ мучительной болью въ груди, прижимаясь все ближе и ближе къ рыдающему ребенку, она чувствовала, какъ порывисто билось и трепетало его крошечное сердце, такъ рано постигшее горе жизни,-- и готова была сама разрыдаться...
   -- Ну, чего ты? Чего?...-- повторяла она, задыхаясь и теряя самообладаніе.
   -- Онъ спитъ?-- тревожно спрашивалъ ребенокъ. И того... что тогда... не будетъ?..
   Вспомнивъ, какъ нѣсколько дней тому назадъ рано утромъ, еще въ постели, она услышала громкій споръ за дверьми, потомъ глухой стукъ, будто отъ паденія какого-то тяжелаго предмета, и раздавшійся вслѣдъ за этимъ не то крикъ, не то стонъ своей матери,-- дѣвочка залилась еще больше слезами.
   -- Ну, довольно,-- убѣждала Марья Павловна, стараясь придать какъ можно больше твердости дрожавшему, постоянно ей измѣнявшему голосу,-- если ты любишь маму, ты перестанешь... Онъ спитъ -- отецъ... и ничего не будетъ... Ты тоже лягъ и спи... понимаешь?... Если меня любишь... Ты добрая дѣвочка, ты моя дочка, милая, ты родная моя... да?.. да?...
   Она гладила ребенка по головкѣ, говорила долго, долго, полушопотомъ нѣжныя ласковыя рѣчи, она цѣловала блѣдныя прозрачныя ручки, съ трудомъ сдерживая подступавшія къ горлу рыданія и глотая слезы. Убаюканная лаской матери, согрѣтая теплотой ея близости, дѣвочка стала всхлипывать рѣже и рѣже, потомъ раза два еще судорожно вздрогнула всѣмъ своимъ маленькимъ худымъ тѣльцемъ и, склонивъ бѣлокурую головку на плечо матери, наконецъ, тихо заснула. Боясь встревожить этотъ сонъ, Марья Павловна осторожно отвела висѣвшія, какъ плети, вокругъ ея шеи ручки дѣвочки, бережно положила ее на свою кровать и стала поспѣшно раздѣваться.
   Въ комнатѣ раздается храпъ Григорія Ивановича; гдѣ-то залаяла собака, хлопнула дверь внизу, кто-то прошелъ по лѣстницѣ, напѣвая пьянымъ голосомъ пѣсню. "Праздничный"... Марья Павловна легла на кровать... "И сна вѣдь нѣтъ". Блѣдный лучъ луны скользитъ по убогой комнатѣ, освѣщая своимъ фосфорическимъ свѣтомъ раскинувшуюся на постели дѣвочку. Мать, съ щемящей тоской въ груди, разглядываетъ безмятежно-невинное лицо ребенка съ невысохшими еще слезинками, оставшимися и словно застывшими въ углахъ его закрытыхъ глазъ.
   -- Прости, прости ты меня,-- шепчетъ Марья Павловна, беззвучно прильнувъ губами къ высокому, бѣлому лбу дѣвочки.-- Прости ты меня грѣшную... несчастную... Что я могу тебѣ дать, что?.. Даже накормить до сыта не могу... И впереди просвѣта не вижу... Петля, петля!..
   И руки ея инстинктивно хватаются за горло, точно на самомъ дѣлѣ пытаются освободить его, сорвать съ него накинутую чьей-то невидимой рукой, неотступно давящую страшную петлю.
   -- Завтра хоть въ прорубь головой -- вотъ какъ подошло! Дождались... Воззвать къ общественной благотворительности, что ли?
   Марья Павловна вздрогнула отъ какого-то внутренняго протеста, и точно ища нравственной поддержки, изнывающая, безпомощная, жалась къ своему ребенку...
   И вспомнилось ей ея собственное дѣтство. Отца она не знала... Онъ былъ врачомъ и умеръ очень рано, заразившись дифтеритомъ отъ больного, оставивъ безъ всякихъ средствъ жену и дочь. Помнитъ Марья Павловна себя совсѣмъ маленькой дѣвочкой, на постели рядомъ съ матерью, въ узкой, полутемной комнатѣ при библіотекѣ, гдѣ служила библіотекаршей ея мать -- худенькая блондинка, вѣчно озабоченная, нервная и больная... Помнитъ любимую куклу, Надю, въ малороссійскомъ костюмѣ, и помнитъ, какъ, бывало, въ интимныхъ бесѣдахъ дѣлилась она съ этой Надей своими мечтами, воображая себя взрослой, помогающей мамѣ, зарабатывающей много денегъ... Затѣмъ видитъ себя Марья Павловна уже дѣвочкой, подросткомъ, читающей по праздникамъ съ матерью "Жанну д'Аркъ" и чувствующей въ своей груди жажду знанія, геройскихъ подвиговъ и борьбы со зломъ... Потомъ... послѣдній годъ гимназіи -- печальный годъ: библіотека закрыта, мать Марьи Павловны частной работой, корректурой и перепиской, едва-едва доводитъ до конца образованіе дочери... Вотъ наступилъ, наконецъ, и желанный день. Видитъ Марья Павловна себя веселой, полной жизненныхъ силъ, вѣры въ будущее, и тутъ же рядомъ счастливую, заплаканную мать... А тамъ мечты о высшихъ курсахъ,-- неосуществившіяся мечты... болѣзнь матери... ея смерть... нужда... встрѣча съ Григоріемъ Ивановичемъ... благородное желаніе спасти его... ненужное тяжкое замужество... несчастныя дѣти... опять нужда... случайный и невѣрный заработокъ, вѣчный страхъ за завтрашній день. За что все это, за что?..
   Утомленныя вѣки смыкаются -- не то сонъ, не то дѣйствительная жизнь.
   ...Голубое небо... солнца нѣтъ... теплый, теплый воздухъ... кругомъ сѣрыя скалы... Марья Павловна стоитъ у подножія одной изъ нихъ... Темныя волны моря набѣгаютъ сердито, разольются возлѣ самыхъ ногъ и, будто чѣмъ-то недовольныя, мѣрно отхлынутъ назадъ...
   А на берегу устрицы... много, много устрицъ... "Надо собирать скорѣй -- не успѣешь"... Снова слышенъ какой-то особенный, не то грозящій, не то ласкающій шумъ, и темныя волны, покрытыя бѣлой пѣной, опять набѣгаютъ... Откуда-то голосъ, точно въ тактъ отбою и прибою, отчеканиваетъ слова: "Въ отлива часъ не вѣрь измѣнѣ моря... Въ отлива часъ не вѣрь измѣнѣ моря... Въ отлива часъ..."
   Марья Павловна очнулась.
   -- Что за чушь! и сны какіе-то дурацкіе!... Устрицы и море, которое и видѣла только на картинахъ А завтра?.. Господи!.. Петля... петля...
   Часы шипятъ и жалобно отбиваютъ три удара.
   Марья Павловна безпокойно замѣталась на кровати.
   -- Къ кому идти?.. Куда?.. Просить?.. Какъ это пишутъ въ газетахъ: "обращаемъ вниманіе гг. благотворителей..." А это что еще?... Какой-то цыганскій романсъ лѣзетъ въ голову... Ахъ... какъ это глупо!
   -- Не смѣть...-- бормочетъ во снѣ Григорій Ивановичъ.
   -- Ну, еще этотъ несчастный... Э, да что, взять и уйти... бросить. Ну, а уйдешь -- развѣ легче? Кому онъ нуженъ? Пропадетъ, какъ собака... Человѣкъ тоже...
   Опять какой-то неуловимый знакомый мотивъ раздается въ ушахъ. Несносно! Мотивъ звучитъ все назойливѣе, потомъ тише... тише... и Марья Павловна забывается подъ эти звуки.
   ... Большой домъ. Солнце яркимъ свѣтомъ освѣщаетъ комнаты. Дѣвочки въ коричневыхъ платьяхъ, бѣлокурыя, черноволосыя, красивыя и некрасивыя, ходятъ, о чемъ-то волнуясь говорятъ. Видимо, ожидается что-то необычное. Марья Павловна тоже въ коричневомъ платьѣ, съ волосами, зачесанными гладко въ одну косу. Она принимаетъ дѣятельное участіе во всеобщемъ волненіи. Экзаменъ, и какой противный -- географіи. Учитель -- чистая жаба, придира, какихъ свѣтъ не создавалъ... Батюшки!.. Гдѣ же книга? Марья Павловна испугана, чувствуетъ, что все перепутала, забыла, а книгъ нѣтъ.. "Сейчасъ, вотъ сейчасъ нужно отвѣчать..." Она быстро сбѣгаетъ внизъ по лѣстницѣ, въ швейцарскую, начинаетъ искать около своего платья -- нѣтъ... "Домой бѣжать? Все равно -- не успѣешь вернуться..." И хочется ей куда-нибудь спрятаться, уйти отъ этого страха, чтобы и отыскать нельзя было...-- "Григорьева!" слышитъ она нѣжный дѣтскій голосъ. Передъ нею стоитъ тоненькая бѣлокурая дѣвочка съ наивными голубыми глазами.-- "Григорьева, не бойся, это я, Женя Добровольская!.. Тебѣ нужны книги -- возьми". Дѣвочка подаетъ книги. "Ахъ, да вѣдь это Добровольская!..." Онѣ вмѣстѣ сидятъ уже третій годъ на одной скамейкѣ... Конечно, нужно было у нея спросить... Марья Павловна опять торопится наверхъ, чтобы не опоздать къ экзамену... Чье-то всхлипыванье... Кто-то зоветъ ее по имени...
   Марья Павловна открыла испуганные глаза -- передъ ея кроватью стоялъ мужъ.
  

V.

   -- Маня... я подлецъ... Прости!..
   -- Ахъ, какъ ты меня испугалъ!.. Отстань, пожалуйста, ступай, ложись, ради Бога!
   -- Подлецъ, я самъ сознаю, подлецъ!
   -- Дашь ты мнѣ, наконецъ, покой?
   -- Какъ это пошло!..-- съ запальчивостью, нервно вскрикиваетъ Григорій Ивановичъ.-- Я пришелъ говорить съ тобой, какъ съ другомъ, а ты...
   -- Тише,-- перебиваетъ его Марья Павловна,-- здѣсь ребенокъ... Уйди, я спать хочу.
   Молчаніе.
   -- Маня!
   Марья Павловна не откликается.
   -- Я съ тобой, кажется, говорю,-- раздражительно произноситъ Григорій Ивановичъ.-- Ахъ, вы сердитесь, вѣрно, за ложку, возмущены, что я ее взялъ... Ну, взялъ. Взялъ! Скажите, какое преступленіе! Значитъ, было нужно...
   Марья Павловна продолжаетъ молчать.
   -- Что же вы молчите... не отвѣчаете?.. Что же, лакей я, по-вашему? Собака? Неодушевленный предметъ?..
   -- Ахъ, это несносно!.-- Марья Павловна не въ силахъ больше сдерживаться. Давъ полную волю накипѣвшему въ ней негодованію, она вдругъ заговорила торопливымъ полушопотомъ, чтобы не разбудить ребенка, захлебываясь отъ слезъ, задыхаясь:-- Ты мнѣ надоѣлъ, понимаешь, надоѣлъ и... жить съ тобой надоѣло... прощать надоѣло... жалѣть тебя надоѣло... все... все... и твои обидныя выходки, и приступы раскаянья, и безполезное самобичеванье, и этотъ вѣчный страхъ, что въ одинъ прекрасный день раздавятъ тебя гдѣ-нибудь пьянаго... изуродуютъ, и что я бьюсь одна безъ поддержки, безъ помощи... все надоѣло... Понимаешь ты меня? Понимаешь?
   Все понимаетъ Григорій Ивановичъ, но почему-то ему кажутся не заслуженными эти упреки, и даже напротивъ, онъ чувствуетъ себя чѣмъ-то въ родѣ жертвы, оскорбленной въ своихъ лучшихъ чувствахъ.
   -- Ну, что же!.. Вы правы,-- съ саркастической улыбкой произсноситъ онъ обиженнымъ голосомъ.-- Конечно, я не могу вамъ дать комфорта и обезпеченнаго существованія, но я васъ не обманывалъ -- вы знали, на что шли, что я не имѣю средствъ... А теперь... Что жъ... уйти спокойнѣе, чѣмъ дѣлить горе и нищету со мной, съ дѣтьми... И я васъ не держу -- уходите...
   -- И уйду.
   -- И уходите!
   Марьѣ Павловнѣ вдругъ почему-то дѣлается жалко, до боли жалко это выброшенное за борть, еще воображающее себя человѣкомъ, безвольное, погибшее, никому ненужное созданье.
   -- Послушай,-- обращается она черезъ минуту къ нетерпѣливо шагающему по комнатѣ мужу.-- Послушай ну... ну... подойди ко мнѣ и дай руку... Прости... Ахъ, такая жизнь, самъ знаешь, тяжелая!..
   Григорій Ивановичъ крѣпко жметъ и подноситъ какъ-то сконфужено къ губамъ протянутую ему руку. Самыя разнообразныя ощущенія волнуютъ его душу: и будто стыдно чего-то, и будто совершенно правъ онъ, а сердце бередитъ гнетущая, тупая боль.
   Часы пробили пять. Не спится обоимъ. Тяжелыя, упорныя думы сверлятъ мозгъ. Тихо. Только мѣрно стучитъ маятникъ, да изъ сосѣдней комнаты доносится храпъ Матрены да сладкое причмокиванье во снѣ одного изъ дѣтей.
   "Маня удивительная женщина... Да! Но нѣтъ чуткости этой, понять ничего не можетъ, уяснить себѣ",-- думаетъ Григорій Ивановичъ и, успокоенный этимъ выводомъ, сново начинаетъ засыпать.
   Марья Павловна тревожно ворочается на своей постели. Упорныя, неотступныя, требовательныя мысли то соберутся тучами надъ ея головой, то разсѣются, и не поймать ихъ смысла, то сново налетятъ вихремъ и крѣпко держатъ въ своихъ тискахъ; сердце усиленно бьется, передъ глазами мелькаютъ какіе-то неопредѣленные образы: не то змѣи, не то молніи и среди этого безформеннаго хаоса рѣзко выдѣляется чей-то бѣлокурый образъ. "Добровольская"... проносится въ полусонномъ сознаніи Марьи Павловны. "Да, она славная была, теперь замужемъ, я слышала, отъ кого не помню... за Иткарскимъ... директоръ банка... Важная барыня... богачка"...
   -- Что это, сонъ или правда?-- Взволнованная Марья Павловна приподнимается на постели.-- Добровольская: вотъ идея... Великолѣпно! Точно внушеніе какое-то. Завтра же пойду къ ней: чтожъ дѣлать -- лучшій исходъ... идти надо: петля.
   Часы, попрежнему предварительно зашипѣвъ, отбили равномѣрно шесть ударовъ.
   -- Еще только шесть... охъ, какъ долго... Чтожъ, спать надо.
   Голова Марьи Павловны снова упала на подушку.
   Добровольская...
   ... И вотъ опять выплываетъ откуда-то изъ тумана все та же Женя Добровольская... Она протягиваетъ руку съ книгой и улыбается... улыбается, словно дразнитъ... а туманъ наростаетъ все больше и больше... Опять мелкнули голубые глазки... покрылись легкой дымкой... вокругъ все тускнѣетъ... тускнѣетъ... и ничего не видно... одинъ мутный, сплошной туманъ...
  

VI.

   Девятый часъ на исходѣ. Въ комнатѣ чуть брезжится полусвѣтъ петербургскаго зимняго чахоточнаго утра.
   Съ раскраснѣвшимися щеками, раскинувшись на постели, крѣпко спитъ Марья Павловна.
   -- Вставать пора! Аль никуда не пойдете?-- раздается надъ самымъ ухомъ грубый Матренинъ голосъ
   -- А что?-- встрепенулась Марья Павловна. Она сладко потянулась на кровати, чувствуя себя совершенно разбитой. Все болитъ, буквально все... и лежала бы только, лежала... спала...-- Который часъ?-- произноситъ она слегка осипшимъ, полусоннымъ голосомъ.
   -- Неча валяться, пора вставать... Ужъ и спите,-- недовольно ворчала Матрена.-- Дитенка сваво чуть-что не раздавили; я унесла, положила въ кровать. У васъ все не какъ въ людяхъ... Сочельникъ, дѣтямъ чаю нѣтъ... Надыть чего къ празднику припасать...
   Марья Павловна быстро вскакиваетъ и начинаетъ одѣваться. Что-то упорное, неотвязное шевелится въ мозгу; что -- она сама хорошенько не можетъ уяснить, но что-то нужное, особенное...
   -- Неужели такъ поздно?-- испуганно спрашиваетъ она Матрену, указывая на убранную уже мужнину кровать.-- Гдѣ же? Всталъ?
   -- И слѣдъ простылъ... Ему все одно!..-- Матрена безучастно махнула рукой.
   "Надо торопиться". Марья Павловна сама не понимаетъ, "почему", но только "надо, надо". Она поспѣшно бѣжитъ въ кухню умываться.
   "Что же мнѣ сегодня было необходимо сдѣлать неотложное?" думаетъ она, плеская на лицо холодную изъ подъ крана воду. Матрена молча подаетъ старенькое полотенце. Марья Павловна крѣпко третъ свои покраснѣвшія отъ холода руки и лицо и торопливо возвращается въ комнату доканчивать свой незатѣйливый туалетъ.
   -- Барыня, а барыня, чего припасать будемъ?-- глядя исподлобья, мрачно спрашиваетъ Матрена.-- Я дѣтей не бужу -- пущай спятъ... Проснутся -- ѣсть запросятъ... Тамъ отъ ситника малость оставши, а я въ лавку больше не пойду... ну, ихъ -- черти.
   -- Ахъ, отстань, пожалуйста, съ своимъ нытьемъ. Все будетъ!
   -- Будетъ, будетъ! У насъ завсегда такъ,-- продолжала сердито ворчать Матрена,-- зато все и есть. Вотъ Сашеньки послѣдняя наволочка вся въ дырьяхъ пошла, Костя, тоже, почитай, голый... Собрала кое-что бариново тряпье -- ковыряла, ковыряла да и бросила -- просто ужасти!
   -- Оставь ты меня! Отвяжись!
   -- Чего кричать-то? Ваши дитенки... не чужіе... Вонъ у Мани тоже...
   Въ груди Марьи Павловны вдругъ поднялось какое-то гнѣвное чувство.
   -- Ахъ, да уйди ты отъ меня, убирайся!-- рѣзко крикнула она на Матрену.
   -- И уйду, и совсѣмъ уйду, не очень спужалась. Изъ-за дитенковъ только и живу -- жалѣю!.. Эхъ, совѣсть господская!
   Матрена, сердито хлопнувъ дверью, вышла изъ комнаты. Марьѣ Павловнѣ неловко, она чувствуетъ, что неправа: "Вѣдь въ самомъ дѣлѣ, за что терпитъ эта горемычная Матрена? У другихъ, по крайней мѣрѣ, хотъ сыта была бы, а тутъ... И что у меня сегодня за странное настроеніе?.." думаетъ она, одѣваясь въ сильно поношенное коричневое платье. "Точно пустила я мой челнъ по вѣтру и плыву, не задумываясь... Все равно -- думай, не думай -- лучше не будетъ. Угодно Господу Богу -- спасетъ, нѣтъ -- значитъ, ложись и умирай.
   "Ай-ай-ай! опять локоть прорванъ... Хорошо, что увидала, да какъ тутъ зашить -- кругомъ штопано-перештопано... Ну, какъ-нибудь...
  
   "Ужъ не жду отъ жизни ничего я
   И не жаль мнѣ прошлаго ничуть..."
  
   тихо мурлыкаетъ она, штопая рукавъ.
  
   "Эка темень какая! Столичное утро!"
   "Я бъ хотѣлъ забыться и заснуть!..
  
   "Забыться... да!.. Заснуть... Ну ужъ ночь сегодня была у насъ -- ужасъ!.. сплошной кошмаръ... Тоже стихи какіе-то... сама кажется пѣла. Или нѣтъ? Ахъ, да! Море... что же дальше?.. вотъ не могу припомнить... что-то знаменательное... Ну, ладно, кое-какъ тутъ заштопала! Противный цвѣтъ! Вотъ надоѣлъ-то!"
   Марья Павловна разсматриваетъ въ зеркалѣ свое блѣдное, истомленное лицо.
   "Ахъ, какая красавица! Отъ коричневаго еще будто желтѣе стала. И прежде-то онъ не шелъ ко мнѣ, когда въ гимназіи была... Боже мой, да вѣдь я сегодня ночью гимназію видѣла. Вотъ вѣдь исторія... да, да... да!.. И экзаменъ держала... книги забыла... а Женя Добровольская выручила... да, да!.. Иткарская... Отчего же не пойти?.. Попытаюсь -- вѣдь голову не снимутъ, а можетъ-быть тутъ и спасеніе".
   -- Матрена, Матрена!
   Матрена сидѣла въ кухнѣ, печально облокотясь на подоконникъ. Она была очень недовольна барыней и въ эту минуту находила ее и незаботливой, и безтолковой.
   -- Ишь, въ церковь идтить надо -- такой день, а она пѣсни поетъ.
   "Чтобъ въ груди дрожали жизни силы..." доносилось изъ комнаты.
   -- У, ты! Дитенковъ только разбудитъ! И объ чемъ, только думаетъ?
   -- Матрена!
   -- Сича-а-съ -- не оглохши...
   Лѣниво шлепая туфлями, Матрена плетется въ комнату.
   -- Что вамъ?
   -- Матрена, милая, вотъ мнѣ необходимо въ адресный столъ -- адресъ узнать. У тебя нѣтъ ли денегъ? Дай...
   -- Каки таки у меня деньги?..
   -- Ахъ, ты, Господи... Что же дѣлать?.. Ну, ну, просто не знаю. Можетъ быть, достать гдѣ?.. Матрена..
   -- Что вамъ?
   -- Что жъ ты молчишь?.. Я тебѣ говорю.
   -- Слышу.
   -- Такъ достать можно? Сегодня отдадимъ.
   -- У кого достать-то? Тоже скажутъ...
   -- Господи! Ну, у кухарки, что ли... напротивъ, вѣдь ненадолго.
   -- Сколько?-- Матрена сурово взглянула на барыню.
   -- Ну... такой вздоръ... двѣ копейки... справка... знаешь...-- пробормотала та сконфуженно.
   -- Ладно.
   Матрена скрылась за дверью. Черезъ нѣсколько минутъ голова ея снова показалась въ дверяхъ.
   -- На-те трешникъ... У сусѣдской кухарки, чертовки, взяла... Страмъ, ей Богу!
   Марья Павловна вспыхнула.
   -- Матрена я пойду сперва въ адресный... Еще въ одно мѣсто... Должно-быть, скоро вернусь -- принесу все что нужно.
   Матрена недовѣрчиво посмотрѣла на барыню.
   -- Ладно.
   -- Ты ужъ какъ-нибудь до меня справься...
   -- Да ладно, чего тутъ, ступайте!
   Марья Павловна поспѣшно одѣвается въ свою обдерганную, суконную, на ватѣ кофту и плотно надвигаетъ на лобъ плюшевую порыжѣвшую, шапку.
   -- Такъ до свиданія, Матрена!
   -- Прошшайте!
  

VII.

   Съ смѣшаннымъ чувствомъ стыда и нетерпѣнья выходитъ Марья Павловна изъ квартиры.
   Еще пытка: надо пробраться черезъ длинный узкій дворъ, такъ чтобъ не встрѣтить дворника. Боязливо озираясь близорукими глазами, неувѣренной, робкой походкой проходитъ, наконецъ, Марья Павловна злополучный дворъ,
   -- Миновала, слава Богу.
   На дворѣ ни души. Еще нѣсколько шаговъ -- шмыгъ въ калитку и уже внѣ опасности.
   На улицѣ не разберешь: не то зима, не то осень...
   Съ неба летятъ огромные, растрепанные бѣлые хлопья, а подъ ногами сѣрая грязь; съ крышъ течетъ, сырой сѣверный вѣтеръ, предательски забираясь за воротникъ, пронизываетъ насквозь холодомъ. Плотно прижавъ локти къ бокамъ и засунувъ кисти рукъ въ рукава, Марья Павловна шла поспѣшнымъ шагомъ, тщетно стараясь согрѣться. Несмотря на отвратительную погоду, по тротуарамъ, взадъ и впередъ снуетъ толпа озабоченныхъ предпраздничными закупками... Толкаются, спѣшатъ... Марья Павловна глядитъ удивленными глазами: "Что за толчея такая? Ахъ, да вѣдь сегодня послѣдній день". Вонъ у дверей какой-то лавки цѣлый лѣсъ елокъ и простыхъ, и безвкусно разуграшенныхъ цвѣтными колечками изъ бумаги.
   "Ну, эта роскошь не для насъ,-- думаетъ Марья Павловна.-- Третій годъ обѣщаю... да гдѣ ужъ тутъ... до елки ли? Авось когда-нибудь... А какая эта Женя Добровольская теперь?.. Любопытно... Сколько лѣтъ прошло!.. Удивительныя бываютъ вещи въ природѣ: предчувствія эти... сны... Ну, какъ объяснить? Надо же было видѣть сонъ, и вотъ я иду, даже съ надеждой, отчего, не знаю -- но надѣюсь и вѣрю... Удивительно!" Совершенно незамѣтно для себя Марья Павловна очутилась на Садовой.
   Вотъ и адресный столъ. Народу по случаю сочельника было не особенно много и Марья Павловна скоро опять вышла на улицу, держа въ рукѣ справочный бланкъ, на которомъ значилось, что Евгенія Сергѣевна Иткарская живетъ по Сергіевской, домъ No 5.
   Бѣлые хлопья уже не летѣли съ неба; на смѣну имъ явилось солнце, такое холодное, не грѣющее, но все же солнце!.. и все вокругъ словно повеселѣло: еле живыя извозчичьи клячи точно подбодрились и легче тянули вязнущія въ грязи сани, и Садовая -- всегда грязная Садовая -- показалась Марьѣ Павловнѣ такой прибранной, и оборванныя, вѣчно снующія около Сѣнной, подозрительныя личности тоже будто подбодрились и повеселѣли съ чего-то.
   Около Гостинаго двора не пройти: дѣти, барыни тѣснятся у ларчиковъ, пристроенныхъ съ наружной стороны. Мелькаютъ пестрые грубо сдѣланные цвѣты, огромные маки, розаны... Бюсты Рубенштейна, смахивающіе на Пушкина, и Пушкина, какъ двѣ капли воды похожаго на Рубинштейна... Вотъ Щедринъ, Тургеневъ... Какія-то никому ненужныя раковины, глиняныя пестрыя вазы...
   Шумъ, говоръ, суета...
   "Развѣ посмотрѣть, что другіе дѣлаютъ", думаетъ Марья Павловна, пробираясь въ толпу.
   -- Купите, барыня, цвѣточковъ,-- притворно слащавымъ голосомъ окликаетъ ее молодая бабенка, одѣтая въ ватное, опоясанное пестрымъ поясомъ пальто и съ платкомъ на головѣ.
   -- Цвѣтовъ угодно?-- любезно обращается какая-то дѣвица въ шляпкѣ и коротенькой модной кофточкѣ.
   Марьѣ Павловнѣ дѣлается совѣстно: точно всѣ знаютъ, что попала она сюда случайно, и даже хорошенько не понимаетъ, для какого собственно назначенія служатъ эти цвѣты, вазы, кувшинчики и почему съ такой нескрываемой жадностью набрасываются на нихъ всѣ проходящія мимо барыни.
   -- Позвольте,-- слышится сбоку чей-то сиплый голосъ и ее отталкиваетъ довольно безцеремонно толстая дама въ шелковой ротондѣ.
   -- Почемъ?-- категорически обращается дама къ цвѣточницѣ.
   -- По двадцать пять.
   -- Пятнадцать.
   -- Что вы,-- обижено протестуетъ цвѣточница,-- по всему Гостиному пройдете -- наши цвѣты первые...
   -- Пятнадцать.-- Дама снова толкается.-- Почемъ?-- слышится уже дальше ея сиплый голосъ.
   -- Позвольте пройти,-- опять раздается около Марьи Павловны.
   "Что это я у всѣхъ сегодня поперекъ дороги стою", думаетъ Марья Павловна и съ трудомъ пробирается дальше.
   -- Купите, барыня, мольбертикъ, бумага, конверты послѣдняя новость,-- старательно выкрикиваетъ бѣлокурый мальчишка лѣтъ пятнадцати.
   Большое окно слѣва приковываетъ къ себѣ вниманіе Марьи Павловны. Тутъ и лампы, и вазы, и бронзовыя статуэтки, и цвѣты опять, всюду цвѣты: въ длинныхъ овальной формы корзинахъ, въ фарфоровыхъ кувшинахъ, на абажурахъ лампъ... Изъ магазина выходитъ въ сопровожденіи офицера, молодая дама. Офицеръ нагруженъ всѣхъ возможныхъ величинъ пакетами, даже на пуговицахъ пальто болтаются зацѣпленные за веревочки маленькіе свертки. Дама и офицеръ останавливаются у окна.
   -- Ce n'est pas chêr vraiment,-- глубокомысленно, произноситъ офицеръ, указывая на фарфороваго амура, держащаго букетъ изъ сирени въ рукахъ.
   Дама волнуется.
   -- Mais il cédera, il cédera pour vingt cinq...
   Офицеръ лѣниво пожимаетъ плечами, дама опять входитъ въ магазинъ
   "Однако, что же это я,-- встрепенулась Марья Павловна,-- дома дѣти голодныя, по дѣлу иду и вздумала по окнамъ глазѣть?" Она поспѣшно стала пробираться сквозь толпу на улицу. "Господи, какая роскошь, а говорятъ, денегъ въ Россіи нѣтъ! И вотъ не хочешь завидовать, а зависть сама собой точитъ сердце и такая злоба, такая злоба поднимается... Ну, чѣмъ эта барыня, покупающая амура, виновата, что я бьюсь всю жизнь бьюсь и выбиться не могу, а я ее ненавижу!.. И эти магазины, и эту толпу, и этотъ шумъ -- все ненавижу!.. Ѣдутъ, торопятся... Брр!.. Однако, ни солнце, ни моя кофта не грѣютъ"...
   -- Берегись!-- раздается почти надъ самымъ ухомъ и испуганная Марья Павловна отскакиваетъ назадъ. Мимо проносится вороной рысакъ; въ узенькихъ щегольскихъ санкахъ сидитъ вся ушедшая въ бѣлый пушистый мѣхъ стройная женская фигура.
   "И чего я испугалась? Отлично было бы!.. Коротко и ясно... минута -- и конецъ... Дама, пожалуй, оказалась бы добродѣтельной феей, и судьба моихъ дѣтей была бы устроена... Матрена нашла бы другое мѣсто... Мужъ,-- ироническая улыбка скользнула по губамъ Марьи Павловны,-- напился бы по этому случаю... всѣмъ удовольствіе, а мнѣ -- покой. Право... вѣдь нужно же было!.. Однако, цѣль моего путешествія приближается, а я и не думаю, какъ и что... Э, да самое лучшее не думать... Сразу... Помню, раза два я даже была въ гостяхъ у этой Жени... Она жила съ отцомъ... Двѣ гувернантки -- матери не было... она еще мнѣ всегда завидовала, что у меня мать жива... Помню, даже гостить къ себѣ на лѣто въ имѣніе звала, да я не поѣхала -- стѣснялась... А теперь куда и стыдъ дѣвался!.. Какъ это -- есть такая поговорка -- ахъ, да! "какая тутъ честь, коли нечего ѣсть"... Господи, да что же мнѣ дѣлать? Ну, я приду... Ну, что же дальше?.. Я васъ видѣла во снѣ, по этому случаю позвольте денегъ... Да нѣтъ не пойду совсѣмъ... Не могу!"...
   Марья Павловна остановилась возлѣ витрины какого-то магазина.
   Въ окнѣ висятъ бусы изъ коралла и горнаго хрусталя, развѣшаны цѣпочки для часовъ, въ раскрытыхъ футлярахъ браслеты, серьги... Надъ окномъ большая черная вывѣска, на ней бѣлыми буквами написано: "Покупка и продажа золотыхъ и серебрянныхъ вещей".
   "Покупка и продажа... Вотъ, взяла бы и продала, если бы было что... Купила бы всего дѣтямъ, всего -- Матренѣ на радость... Однако, мнѣ самой тоже ѣсть хочется... слабость такая... Вотъ это колечко -- ничего себѣ: съ краснымъ камнемъ... Удивительное существо человѣкъ -- ей Богу!.. А вотъ самое лучшее стать сейчасъ на углу и... тихимъ-тихимъ голосомъ: "прошу не откажите для праздника!"... Однако, у меня, кажется, умъ за разумъ заходитъ!.. Ну все равно, идти такъ идти!..
  

VIII.

   Марья Павловна быстро повернула направо и вошла въ улицу, гдѣ жили Иткарскіе.
   Вотъ и указанный домъ. У подъѣзда сидитъ солиднаго вида пожилой швейцаръ, съ черными бакенбардами.
   -- Иткарскіе здѣсь?-- робко обращается къ нему Марья Павловна.
   Швейцаръ подозрительнымъ взглядомъ окидываетъ ея костюмъ.
   -- Здѣсь,-- лѣниво пропускаетъ онъ сквозь зубы.-- Вамъ по дѣлу -- ступайте въ управленіе... Баринъ на дому не принимаетъ...
   Марья Павловна вспыхнула.
   -- Я къ барынѣ.
   -- Къ ба-а-рынѣ?!-- швейцаръ нехотя поднялся съ мѣста.-- Идите, только врядъ ли... день такой...
   Пріятная теплота отъ горящаго въ каминѣ угля охватываетъ Марью Павловну. Отъ стѣнъ лѣстницы, окрашенныхъ въ темно-красный цвѣтъ, вѣетъ такой-же теплотой. На окнахъ цвѣты, ступени покрыты краснымъ сукномъ, поверхъ сукна лежитъ бѣлая холщевая дорожка. Солнце, проникая въ окна сквозь листву растеній, играетъ свѣтлыми пятнами на темныхъ стѣнахъ. Гдѣ-то точно щелкнули замкомъ. Передъ Марьей Павловной открытая дверь; на порогѣ стоитъ миловидная горничная въ коричневомъ платьѣ, бѣломъ передникѣ съ кружевами и въ чепцѣ.
   -- Вамъ кого-съ?
   -- Евгенію Сергѣевну Иткарскую.
   -- Позвольте фамилію.
   -- Скажите... скажите,-- запинается Марья Павловна,-- ну... просто... одна дама по дѣлу... все равно
   Горничная не шевелилась.
   -- Я не могу такъ доложить.
   -- Григорьева -- скороговоркой произноситъ Марья Павловна,-- моя дѣвическая фамилія... Только скажите -- онѣ знаютъ...
   Горничная сдѣлала гримасу и, безцеремонно захлопнувъ дверь, скрылась.
   -- Барыня не очень здоровы, ежели по дѣламъ обчества, такъ онѣ извиняются, раньше седьмого принимать не будутъ. Всѣ распоряженія къ празднику сдѣланы и перемѣнъ никакихъ нельзя,-- жеманно произнесла вновь появившаяся на порогѣ горничная.
   Марья Павловна чувствуетъ приливъ какого-то злого, упрямаго чувства.
   -- Вы, вѣрно, не такъ передали фамилію,-- заговорила она нарочно громкимъ голосомъ.-- Я -- Григорьева, передайте барынѣ: ея подруга по гимназіи.
   -- Не знаю, какъ сказать... Барыня нездоровы,-- съ презрительной гримасой тянула горничная.-- Ежели по дѣламъ обчества...
   Острое ощущенье точно электрическимъ токомъ ударило по нервамъ Марьи Павловны и чувствуетъ она что вотъ-вотъ сейчасъ можетъ произойти нѣчто безобразное: еще минута и она способна будетъ просто избить эту нахальную самодовольную физіономію, съ завитой челкой и кокетливо приколотымъ бѣлымъ чепцомъ на головѣ.
   -- Я васъ прошу доложить,-- крѣпко стиснувъ зубы произнесла она почти задыхаясь.
   Горничная пожала плечами и сердито захлопнула дверь.
   -- Что же это?... Нѣтъ бѣжать лучше!.. Безобразіе!.. И чего я лѣзу? Господи!.. Униженіе, срамъ!..
   Дверь снова отворилась...
   -- Пожалуйте.
   Марья Павловна, не глядя на горничную, бокомъ входитъ въ большую темную переднюю, освѣщенную съ потолка висячимъ фонаремъ. Сбросивъ кофточку, она нагибается, чтобы снять калоши.
   -- Позвольте, я помогу,-- съ напускной вѣжливостью, стараясь придать привѣтливый тонъ голосу, злобно цѣдитъ сквозь зубы горничная.
   -- Не надо.
   Какъ нарочно, снѣгу понабилось въ калоши -- не лѣзутъ; руки дрожатъ отъ волненья. Марья Павловна долго и безуспѣшно возится съ калошами: "проклятыя!"... Наконецъ-то справилась!..-- Она обдергиваетъ измятое платье, торопливо снимаетъ передъ большимъ зеркаломъ рыжую, потерявшую всякую форму, шапку.
   "Ахъ, эти красные пальцы!"..-- Она вынимаетъ платокъ и усиленно третъ, покраснѣвшія отъ холода, руки.
   -- Пожалуйте сюда-съ, въ гостинную,-- приглашаетъ горничная. Марья Павловна чувствуетъ на себѣ ея презрительный, уничтожающій взглядъ.
   "Поскорѣй уйти, убѣжать отсюда, куда глаза глядятъ"...
   Она входитъ направо, и вдругъ спотыкается обо что-то: тутъ лапа, а вотъ и голова -- цѣлый тигръ расположился сбоку у входной двери -- она и не замѣтила.
   -- Тише, пожалуйста,-- напутствуетъ ее сзади голосъ горничной.
  

IX.

   Длинная комната въ четыре окна, стѣна синеватозеленая, мебель такая же; пестрыя драпировки красивыми капризными складками раскинулись надъ окнами и дверями. На стѣнахъ рельефно выступаютъ картины въ золоченыхъ рамахъ; уютные диванчики, табуретки, странной, прихотливой формы кресло, столики съ инкрустаціей и изъ разрисованнаго фарфора разставлены въ умышленномъ безпорядкѣ тутъ и тамъ. Среди общаго темнаго колорита комнаты красиво вырисовываются контуры массивныхъ лампъ съ огромными шелковыми абажурами. На диванахъ и креслахъ небрежно разбросаны вышитыя миніатюрныя подушки и въ бронзовыхъ, фарфоровыхъ, плетеныхъ корзинахъ -- цвѣты: масса цвѣтовъ.
   Тонкій, немного приторный запахъ гіацинтовъ и ландышей пріятно дурманитъ голову.
   Въ среднемъ простѣнкѣ, между оконъ, огромное трюмо въ золоченой рамѣ. Въ зеркалѣ отражается какая-то жалкая фигура въ потертомъ коричневомъ платьѣ.
   -- Господи! Какое безобразіе,-- волнуется Марья Павловна.-- На что я похожа? Руки, какъ у рака... рукава сѣли... передъ платья вздернутъ... сапоги рыжіе.. И сѣсть, не знаю, какъ, еще сломаешь что-нибудь... Лучше такъ отойду отъ зеркала -- постою. И зачѣмъ я только пришла, Господи, зачѣмъ?
   Спущенная въ сосѣдней комнатѣ драпировка тихо зашевелилась и на порогѣ показалась маленькая бѣлокурая женщина съ хорошенькимъ дѣтски наивнымъ личикомъ. На ней былъ бѣлый суконный капотъ, опушенный соболемъ; на плечахъ накинута маленькая, тоже изъ соболя, пелерина.
   Хорошенькая женщина щурила свои большіе голубые глаза.
   -- Извините,-- нерѣшительно начала она, но вдругъ остановилась: Манечка Григорьева -- да это ты! Какъ перемѣнилась!.. Душечка, очень рада!... Мнѣ и въ голову не пришло... говорятъ, Григорьева... Какая Григорьева? Вотъ и не воображала, что это ты. Прости, душечка -- по дѣтской привычкѣ -- будемъ говорить другъ другу "ты"... Это такъ пріятно, не правда ли?.. Ну что же ты молчишь... Ахъ, какая странная!... Пойдемъ,-- засмѣялась Евгенія Сергѣевна, протягивая свою бѣлую холеную ручку.
   Онѣ вошли въ смежную съ гостиной нарядную, ьсю бѣлую съ голубымъ, небольшую комнату, въ два окна. Рѣзкость перехода отъ темноты къ свѣту была такъ велика, что Марья Павловна зажмурила глаза.
   -- Душечка, что съ тобою?
   -- Ничего.. Тамъ такой полумракъ, а здѣсь свѣтло.
   -- Тебѣ нравится? Вѣдь, правда -- хорошо? а?.. Ну, я очень рада. Садись вотъ здѣсь,-- указала она кресло и сама уютно расположилась, подобравъ подъ себя ноги, на близъ стоящей тутъ же, голубой шелковой кушеткѣ.-- Ты выпьешь со мной чаю? Я велю подать... У насъ всегда въ три... Ну, можно немного раньше, все равно... Вѣдь "для милаго дружка"... или, можетъ быть, кофе? да? Ну, хорошо. Да что же ты все молчишь? Ахъ, такая же дикая, какъ прежде.
   Марья Павловна, съ смущеннымъ видомъ, крутила въ рукахъ платокъ.
   -- Я не могу... такъ скоро... вдругъ...
   -- Ну, хорошо, хорошо -- за кофе разговоримся.
   Евгенія Сергѣевна позвонила.
   -- Кофе сюда,-- приказала она вошедшей горничной.
   -- Ты меня нашла -- это такъ мило... А тебя даже вотъ недавно мой папа вспоминалъ: "куда эта черненькая барышня дѣвалась?"... Ты знаешъ, мой папа женился вскорѣ, какъ мы гимназію кончили. Теперь у меня мачеха, еще молодая, мы въ дружбѣ большой. Послѣ гимназіи я хотѣла на курсы идти непремѣнно -- папа не пустилъ, а тутъ скоро Сережа сдѣлалъ предложеніе... Ну, конечно, я о курсахъ и забыла. Ну, а ты? Я вѣдь такъ тебя изъ вида потеряла -- ничего не знаю.
   -- Мнѣ тоже не удалось съ курсами...
   -- Ну-у-у? Отчего?
   -- Да... прежде... мама заболѣла -- пришлось ей оставить мѣсто въ библіотекѣ... Я уроки нашла... такъ, не важные... Кое-какъ перебивалась... Очень трудно было -- не до курсовъ.
   -- А потомъ?
   -- Потомъ... маму схоронила...
   -- Что ты? Ахъ, какъ жаль -- ты ее, кажется, очень любила.. Да, вотъ... сколько перемѣнъ,-- задумчиво произнесла Евгенія Сергѣевна и ея улыбающееся лицо приняло сосредоточенное выраженіе,-- у меня тоже потеря была; Miss Іоллеръ, помнишь, меня воспитывала... англичанка? Умерла, бѣдняжка... Ахъ, какъ я плакала ужасно!... А француженка ничего, еще молодецъ... Живетъ теперь со мной... Дѣтей обожаетъ... Трясется, просто... избаловала... ни на что не похоже... Вотъ это мой мужъ. Ты никогда его не видѣла?-- съ гордостью указала Евгенія Сергѣевна на висѣвшій надъ ея головой писаный масляными красками портретъ пожилого брюнета, съ холоднымъ взглядомъ стальныхъ сѣрыхъ глазъ. Постой... Да какъ же ты меня разыскала?.. Ты знала развѣ, что я замужемъ и за кѣмъ?..
   -- Да, давно ужъ кто-то сказалъ... Забыла даже кто...
   Горничная внесла большой серебряный подносъ на которомъ въ красивой симмертіи были разставлены чашки, сухарница съ печеньемъ, серебряный кофейникъ, сахарница и молочникъ со сливками.
   -- Можетъ-быть ты любишь хлѣбъ съ масломъ?-- съ любезной улыбкой обратилась хозяйка.-- У насъ масло -- ты не думай -- свое... изъ имѣнія... не петербургское... Можешь кушать спокойно... Принесите масло и бѣлый хлѣбъ,-- приказала она горничной.
   Черезъ минуту на столѣ стояла хрустальная, на серебряной подставкѣ, масленица и тонкими ломтями нарѣзанный бѣлый хлѣбъ.
   Марья Павловна почувствовала жгучее нетерпѣніе голода. Вотъ-вотъ сейчасъ кажется, не дожидаясь приглашенья хозяйки, она набросится и станетъ съ жадностью поглощать все, что у нея передъ глазами, не заботясь о приличіяхъ, забывъ все, кромѣ желанья ѣсть, ѣсть до сытости.
   Евгенія Сергѣевна, сдвинувъ узенькія брови, съ сознаніемъ важности исполняемаго дѣла, медленно и осторожно наливала кофе въ чашки.
   -- Ахъ, несносная -- всегда забудетъ!
   Она нетерпѣливо позвонила.
   -- Сколько разъ я васъ просила не забывать приносить кипятокъ въ чайникѣ,-- скорѣе обиженно, чѣмъ сердито замѣтила она вошедшей горничной.-- Не всѣ пьютъ крѣпкій кофе... Это мученье!.. вѣчно забудетъ.
   Горничная изчезла и опять появилась, неся въ рукахъ высокій, серебряный чайникъ.
   -- Ступайте. Никого не принимайте... Слышите?
   Наконецъ налитая чашка съ, кофе стоитъ передъ Марьей Павловной.
   -- Пожалуйста, кушай, Милая.-- Евгенія Сергѣевна предупредительно подвигаетъ хлѣбъ и масло.
   И вдругъ отчего-то дѣлается стыдно Марьѣ Павловнѣ, стыдно чуть не до слезъ. Она протягиваетъ дрожащую слегка руку и беретъ изъ сухарницы самый маленькій сухарикъ.
   -- Можетъ быть, кусочекъ кэксу? У насъ поваръ печетъ самъ.
   -- Н-н-нѣтъ, не хочется...-- Она низко наклоняетъ голову и, едва преодолѣвая жадность, старается прихлебывать кофе маленькими глотками вполнѣ сытаго человѣка.
   Пріятная теплота разливается по тѣлу. Марья Павловна вдыхаетъ въ себя ароматъ душистаго горячаго кофе. Славно! Точно нектаръ какой-то пробѣгаетъ по жиламъ... Какъ хорошо! Эта уютная красивая комната, мягкое удобное кресло, хорошенькая женщина грѣющая свои ножки въ пушистомъ мѣховомъ коврѣ солнце, играющее на серебряномъ подносѣ, даже портретъ суроваго господина съ холодными стальными глазами -- все хорошо!.. И забыла Марья Павловна нетопленную квартиру, Матрену, мужа пьянаго, дѣтей, мучительную ночь безъ сна, пронизывающій холодъ улицы, все забыла... забыла даже, зачѣмъ она здѣсь среди чуждой ей роскошной обстановки, въ обществѣ этой красивой и нарядной женщины... Сладкія воспоминанія шевелятся въ могзу... встаютъ картины дѣтства... невеселаго, но все же дѣтства... Какіе-то обрывки безсвязныхъ мыслей бродятъ въ головѣ... О чемъ говорятъ онѣ? Марья Павловна не знаетъ. Она сама вся куда-то исчезла и осталось только одно чисто животное наслажденіе голоднаго, иззябшаго человѣка.
   -- Милушка, ты куда-то улетѣла!-- раздается звонкій смѣхъ Евгеніи Сергѣевны, показывающей свои мелкіе, какъ у мышонка, зубки. Помнишь, у тебя въ гимназіи тоже такая привычка была -- тебѣ разъ единицу за это поставили. Помнишь?.. Еще чашечку можно? да?.. Я налью... Ахъ, и какъ я рада тебя видѣть, право, такія милыя воспоминанія, такія милыя... Я ни съ кѣмъ изъ нашихъ такъ и не встрѣчалась съ тѣхъ поръ... только вотъ видаю Каченовскую иногда... Она теперь, знаешь, пѣвица и хорошая... Ну, вотъ приходится обращаться съ просьбами для разныхъ благотворительныхъ концертовъ... Ахъ, эти концерты, просто измучили!.. Такая всегда съ ними возня, а мужъ любитъ, чтобы я тоже играла роль въ обществѣ, приносила пользу государству... Ну, вотъ я и должна. Ахъ; онъ у меня такой строгій финансистъ -- просто бѣда! Евгенія Сергѣевна опять засмѣялась. Ты меня прости, милушка, что я тебя такъ заболтала, но когда долго не видишься,-- все, все хочется разсказать. Впрочемъ ты добрая, и прежде мою болтовню охотно слушала, даже любила... А ты всегда такая солидная, солидная была, скромница... Папѣ моему ужасно нравилась!..
   -- Вотъ и мнѣ захотѣлось старое вспомнить,-- немного покраснѣвъ, медленно проговорила Марья Павловна,-- я и пришла.
   -- Отлично сдѣлала, отлично!.. Только если бы не такой день -- ты бы меня не застала -- такъ много дѣла, ужасно! Я принимаю по вторникамъ отъ 2-хъ до 6, а вечеромъ у насъ субботы... Остальные дни просто на расхватъ!.. Не увидишь, какъ недѣля пролетаетъ... Другой разъ такъ устанешь -- готова не раздѣваясь броситься въ кровать и спать спать, сорокъ дней... Вотъ и сегодня предстоитъ большая елка у однихъ знакомыхъ... Я бы не поѣхала -- замучилась съ этими предпраздничными хлопотами; но Сережѣ нужно непремѣнно видѣть одного господина, тоже финансиста -- тамъ у нихъ разные, проекты, конверсіи, сочиняютъ, придумываютъ... Сережа такой ретивый, даже отдыха не знаетъ... Ну вотъ я, значитъ, сегодня и отправляйся...
   -- Зачѣмъ?
   -- Какъ зачѣмъ?!-- Съ мужемъ... Какая ты странная... Я должна ему помогать. Онъ у меня, я тебѣ говорю, строгій педантъ до мелочей, и въ дѣлахъ, и въ обществѣ. Зато посмотри, какъ его всѣ уважаютъ Да я сама понимаю, что, просто, не стою такого мужа и подчиняюсь ему безпрекословно. Ну, бываютъ маленькія недоразумѣнія... У кого же ихъ нѣтъ... но я говорю про серьезные... Только вотъ онъ требуетъ чтобы была спокойнѣе, а я не могу, ну не могу -- волнуюсь изъ-за всего. Эту зиму, напримѣръ, такъ волновалась, такъ волновалась -- даже сама себѣ надоѣла, не то что другимъ.
   -- О чемъ ты волнуешься?-- безучастно тихо спрашиваетъ Марья Павловна.
   -- О, Боже мой! да нынче столько было событій -- Развѣ ты не знаешь, сколько пришлось пережить?... Наши суда во Франціи, гибель "Русалки", смерть Чайковскаго... Ахъ, она такъ насъ всѣхъ поразила! Потомъ эта возня съ подаркомъ французскимъ женщинамъ... А тутъ еще какъ нарочно постоянные споры съ Сережей: мнѣ хочется купить что-нибудь -- онъ говоритъ "нельзя". Я нахожу это скупостью -- онъ говоритъ "бюждетъ"... Самъ тратитъ на меня, сколько угодно, а я не смѣй, потому что ничего не понимаю въ бюджетѣ... Выпишетъ мнѣ платье изъ Парижа и считаетъ сколько котлетъ осталось отъ обѣда... Я опять говорю -- скупость, а онъ говоритъ "бюджетъ"... Впрочемъ, онъ правъ: я, дѣйствительно, ничего въ финансовыхъ дѣлахъ не понимаю... мнѣ бъ только тратить, тратить, а онъ финансистъ настоящій.
   Марья Павловна, какъ сквозь сонъ, слушая болтовню хозяйки, чувствуетъ какое-то странное головокруженіе. "Отчего бъ это?-- думаетъ она...-- Даже знобитъ какъ будто... Однако, что же я засидѣлась -- надо идти... какъ въ гостяхъ ни хорошо... Въ гостяхъ... Господи! вѣдь я за дѣломъ шла... Ничего не соображаю -- точно въ дурманѣ".
   -- Милушка, а ты о себѣ ни слова,-- беззаботно трещитъ Евгенія Сергѣевна.-- Разскажи же, какъ, что?
   -- Мои разсказы не веселые...
   -- Нѣтъ... Отчего... Говори... мнѣ всѣ интересно... Такъ ты маму свою схоронила... ну и что же? Евгенія Сергѣевна, приготовившись слушать, сдѣлала сосредоточенно внимательное лицо, что совсѣмъ не шло къ ея веселымъ глазамъ и маленькому, дѣтскому ротику.
   -- Что же?
   -- Право, не знаю... Такъ много всего непріятнаго... и хотѣлось бы... но какъ-то...
   Марья Павловна неловкимъ движеніемъ провела рукой по волосамъ, глубоко всей грудью, вздохнула, точно стараясь разомъ набрать побольше воздуха.
   -- Я собственно пришла... Такъ странно случается въ жизни... Да, такъ вотъ... Послѣ смерти мамы, ты спрашиваешь?...
   Она заикнулась и стала нервно теребить находившійся въ рукахъ платокъ.
   -- Ну, такъ вотъ... я задолжала, переѣхала въ меблированныя комнаты... тамъ... на Забалканскомъ... плохія... Жилось, конечно не важно, а тутъ рядомъ познакомились... тоже жилъ... нуждался... увлеклась., показался исключительной натурой... Ну, и вышла замужъ.
   Марья Павловна снова глубоко вздохнула.
   -- Ахъ, ты замужемъ?
   -- Да.
   -- Онъ тоже служитъ?
   -- Какъ сказать?... Я не виню... Онъ самъ не радъ...-- Она замялась.
   -- Какое-нибудь горе съ нимъ?... Безъ мѣста?
   -- Нѣтъ, не то, а...-- Марья Павловна вспыхнула и заговорила торопливо, точно боясь противорѣчій:-- Онъ очень хорошей семьи... былъ офицеромъ... красивый и умный, но... избаловали еще съ дѣтства -- жить не умѣетъ. Прежде кутилъ, изъ полка ушелъ, потомъ занимался частными дѣлами... Съ кліентами приходилось... все дальше да больше... Ну и теперь совсѣмъ... каждый день...-- Голосъ Марьи Павловны дрогнулъ -- Не могу...-- проговорила она шепотомъ.
   -- Бѣдная... Это ужасно! Пьетъ! Вотъ положеніе!-- съ участіемъ произнесла Евгенія Сергѣевна. Лѣчить!-- вдругъ встрепенулась она, видимо, обрадованная этой мыслью.
   Марья Павловна посмотрѣла на нее съ недоумѣніемъ.
   -- Ну да лѣчить! Непремѣнно! Я слышала... бываютъ примѣры... Ахъ, Боже мой, да чего лучше: въ нашемъ благотворительномъ обществѣ секретарь -- докторъ... Я дамъ тебѣ свою карточку -- поѣзжай къ нему -- онъ, навѣрное, поможетъ Ну, хоть за совѣтомъ, къ нему обратиться. Поѣзжай... Хорошо?
   Горькая улыбка пробѣжала по губамъ Марьи Павловны.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, не то... Я, вѣрно, не умѣю... Вотъ сегодня видѣла во снѣ... и пришла... Ахъ... не знаю...-- Она говорила, обрывая каждое слово, растерянно болѣзненнымъ голосомъ, стараясь не глядѣть на Евгенію Сергѣевну и кусая губы.
   -- Милая, да не волнуйся такъ... Какая ты нервная, право... Впрочемъ, у насъ, въ Петербургѣ, всѣ мы никуда не годимся... Ну что же -- если не хочешь лѣчить -- возьми отдѣльный видъ -- это отлично... Ну какъ-нибудь устроимъ, наконецъ, что же отчаиваться... Сережа попроситъ, у него вездѣ знакомые...
   "Что же это? Она смѣется надо мной, или, правда ничего не понимаетъ?.. Или же я сама такъ говорю непонятно...", стараясь разобраться въ происходящемъ вокругъ нея, думаетъ Марья Павловна, и ей кажется, что въ этой комнатѣ, помимо ихъ двухъ, присутствуетъ еще кто-то третій, какая-то стихійная властная сила схватила вдругъ и держитъ крѣпко въ своихъ тискахъ и не уйти отъ нея, никуда не уйти... Марья Павловна безпокойно оглядываетъ комнату. На полу большое свѣтлое пятно отъ солнца, и хочется ей бросится на это пятно кричать, кричать дикимъ голосомъ что есть силы... Она отводитъ глаза отъ пола. Прямо передъ ней на стѣнѣ огромный черный кругъ... онъ приближается... все ближе и ближе. Тукъ... тукъ... тукъ... тукъ... назойливо отдается въ ея ушахъ біенье собственнаго сердца.
   Полулежа на кушеткѣ, Евгенія Сергѣевна съ озабоченнымъ видомъ играетъ кистями своего капота.
   -- Я сознаюсь, что совсѣмъ не умѣю... и пришла, конечно, съ цѣлью,-- устремивъ воспаленные глаза въ пространство, точно обращаясь къ тому третьему невидимому лицу, прерываетъ молчаніе Марья Павловна,-- Да самолюбіе проклятое!...-- "Э, да что!.. и какая тутъ честь, коли нечего ѣсть", вихремъ проносится въ головѣ.-- Я лучше прямо,-- съ какой то неестественной развязностью, вызывающимъ рѣзкимъ голосомъ иронически улыбаясь и держась рукой за сердце, будто желая остановить его удары, обращаетъ уже къ хозяйкѣ свою рѣчь Марья Павловна;
   -- Приходится работать,-- я вовсе не жалуюсь,-- она усмѣхнулась,-- но заработки ничтожные... переписка, уроки... трое дѣтей, такъ жизнь сложилась... тяжело, долги за долгами, а тутъ еще это горе...
   Нервное возбужденье возрастало все больше и больше
   -- Онъ все тащитъ изъ дому, положительно... потомъ плачетъ, мучается... Что я буду дѣлать? заложено все... бьюсь, бьюсь,-- и выхода не вижу... Ахъ Боже мой, да немогу же я больше! Голова ея безпомощно падаетъ на столъ... Не могу!.. шепчутъ воспаленныя губы.
   -- Душечка, что ты, что ты? Такъ нельзя отчаиваться,-- суетливо заволновалась Евгенія Сергѣевна, сконфуженно моргая своими маленькими глазками. Это малодушіе! подумай у тебя дѣти... Но что же дѣлать? Ахъ, ты Господи!-- еще больше конфузясь лепетала она. Вотъ послѣ праздниковъ я могу что нибудь устроить... въ твою пользу концертъ или спектакль, а теперь ужъ просто не знаю... Вѣдь этакая неудача,-- сокрушенно качала она головой,-- приди ты хоть не много раньше... ну, недѣли двѣ тому назадъ, я бы непремѣнно устроила... а теперь...
   Евгенія Сергоевна задумалась и стала, повидимому, что-то соображать.
   -- Постой!.. Постой!.. Да, нѣтъ,-- вдругъ перемѣнила она тонъ, точно осѣклась,-- Сережа правъ, я ничего не понимаю въ финансовыхъ дѣлахъ; вотъ сейчасъ мнѣ пришла мысль въ голову -- попросить у папы денегъ и сейчасъ же я вспомнила: онъ только что подарилъ мнѣ абонементъ на ложу къ итальянцамъ... Сережа поскупился, а онъ подарилъ, и вдругъ я опять съ просьбой... Вотъ было бы ловко!.. Вотъ хорошо!.. Сережа никогда мнѣ этого не простилъ бы. Но какъ же быть... какъ быть!-- стала опять сокрушаться Евгенія Сергѣевна.-- У меня самой тоже нѣтъ ни копѣйки -- всѣ истратила... Ахъ Боже мой!
   Марья Павловна тихо всхлипывала.
   -- Да не плачь, ради Бога, не плачь!..-- жалобно просила Евгенія Сергѣевна.-- Я не могу видѣть, когда плачутъ... Наконецъ, что же отчаиваться -- можетъ-быть все устроится къ лучшему... Что дѣлать? Наша жизнь -- сама знаешь -- страданіе... Главное, никогда не нужно падать духомъ... А ты знаешь -- говорятъ, кому Господь посылаетъ испытанія, того Онъ любитъ,-- наставительнымъ тономъ произносила Евгенія Сергѣевна.
   Марья Павловна не поднимала головы.
   -- Ахъ, Боже мой! да что же мнѣ съ тобой дѣлать?-- совсѣмъ съ дѣтскимъ отчаяніемъ воскликнула Евгенія Сергѣевна, безпомощно озираясь вокругъ.
   -- Постой... я тебѣ дамъ гомеопатіи...
   Она поспѣшно подошла къ маленькой шифоньеркѣ, порылась въ ящикѣ, и отыскавъ желаемый пузырекъ, съ дѣловымъ видомъ отсчитала пять крупинокъ.
   -- Прими, это очень хорошо . Сережа мнѣ всегда даетъ отъ нервовъ... Ну, прими же...
   Марья Павловна подняла заплаканное лицо и машинально проглотила крупинки.
   Въ комнату вошла горничная.
   -- Барыня, m-elle васъ проситъ.
   -- Хорошо, хорошо ступай,-- скажи "сейчасъ",-- торопливо отвѣтила Евгенія Сергѣевна.
   -- Душечка, прости -- тамъ вѣрно что-нибудь дѣти... У насъ сегодня маленькая елка для нихъ, въ дѣтской... Посиди тутъ, успокойся. Я приду скоро.
   Она поспѣшно поцѣловала Марью Павловну и, шурша шелковыми юбками, быстро исчезла за портьерой.
  

X.

   Тихо въ голубой комнатѣ.
   Марья Павловна одна... Нѣтъ -- "оно" опять тутъ, это таинственное, роковое, нѣчто, вѣетъ въ воздухѣ, прячется въ цвѣтахъ, играетъ въ солнечномъ лучѣ, перерѣзывающемъ комнату, даже дышитъ какъ будто. Дыханіе такое глубокое... порывистое...
   Марья Павловна подъ вліяніемъ безотчетнаго тупого страха закрываетъ глаза, а "оно" тутъ, все тутъ... Теперь въ видѣ густыхъ сѣрыхъ облаковъ: они вихремъ налетаютъ... заволакиваютъ... заволакиваютъ... И вдругъ -- странно -- Марьѣ Павловнѣ кажется, что это стихійное нѣчто не кто другой, какъ она сама... да" да, да! Она сама будто отрѣшилась отъ своей видимой оболочки и наполняетъ собой комнату, витаетъ въ пространствѣ... Все мало простора ей... все мало. Стѣны комнаты раздвинулись, окна вотъ -- вотъ сейчасъ распахнутся настежъ и сольется она, Марья Павловна, съ чѣмъ-то свободнымъ, безграничнымъ, всеобъемлющимъ...
   Она вздрагиваетъ и, широко раскрывъ испуганные глаза, съ удивленіемъ озирается вокругъ.
   Голубая комната попрежнему освѣщена солнцемъ.. Вотъ кушетка... Бѣлая, подъ голубымъ атласнымъ балдахиномъ кровать, бюро, портретъ на стѣнѣ... Но почему-то страшно смотрѣть на тотъ уголъ, гдѣ зеркальный шкапъ -- точно кто притаился тамъ, за нимъ, и подсматриваетъ...
   "Какая чушь, кофе былъ крѣпкій, должно-быть -- нервы расходились и сердце оттого бьется... а пульсъ, какъ сумасшедшій"... тревожно щупая пульсъ и стараясь успокоить себя, думаетъ Марья Павловна, а сама дсе боится, хотя бы даже нечаянно взглянуть на злополучный шкапъ и невольно отводитъ глаза въ противоположную сторону.
   -- Ахъ, здѣсь каминъ... я и не замѣтила... А какая красивая штука передъ нимъ вышитая... амуры и розы... Хорошо...
   Она внимательно осматриваетъ экранъ.
   "Да, кому все... кому -- нѣтъ ничего... А вотъ говорятъ судьба... Охъ, судьба много значитъ... Что это? Голова качается у этой куклы -- должно-быть, сломана... какая жалость! хорошенькая"...
   Она бережно снимаетъ съ камина фарфоровую маркизу въ напудренномъ парикѣ и подобранномъ фижмами платьѣ...
   "Нѣтъ -- цѣла... Что же это мнѣ показалось? Въ глазахъ двоится, или съ ума начинаю сходить... вотъ такъ сюрпризъ! А что-же -- тѣмъ лучше! "Все дѣлается къ лучшему"... "Къ лучшему" злобно усмѣхается Марья Павловна, вспоминая недавній убѣдительный доводъ Евгеніи Сергѣевны.-- Да, ей къ лучшему... А какое же тутъ лучшее, когда...
   Что-то злое, дикое подступило къ сердцу, и хочется Марьѣ Павловнѣ со всего размаха бросить объ полъ эту напудренную маркизу, разбить на тысячу кусковъ и топтать ногами... и стереть въ порошокъ.
   Сзади почудился шорохъ. Марья Павловна оглядывается -- никого.
   "Господи, что это со мной? Бѣжать отсюда надо скорѣй, а то совершу что-то совсѣмъ безумное... и зачѣмъ я пришла, зачѣмъ?.. Ахъ, эта кукла.. надо поставить... вотъ бѣда бы была... Безобразіе!"
   Она дрожащими отъ волненія руками ставитъ на мѣсто напудренную маркизу и, отирая выступившій на лбу холодный потъ, почти шатаясь, отходитъ отъ камина...
   "Не упасть бы... Говорятъ, нужно наверхъ глядѣть, когда дурно".
   Она поднимаетъ глаза на потолокъ.
   -- Какой интересный -- голубой... Нѣтъ -- тутъ и розовое, и бѣлое, и золото... Да, эти цвѣты... ахъ, какъ хорошо... цѣлые букеты... розы, лиліи... Только зачѣмъ черныя точки? Нѣтъ -- это такъ... мелькаетъ въ глазахъ когда долго смотришь... да... черныя точки и вокругъ золотые ободки... такъ всегда... А вотъ опять потолокъ чистый, голубой... и цвѣты ясно... ясно, красиво... все ближе... ближе... да они падаютъ... Ай!.. слабо вскрикиваетъ Марья Павловна и, закрывъ глаза руками, опускается на близъ стоящій стулъ.
   Все такъ же тихо въ голубой комнатѣ... Только издали откуда-то то сливаясь, то раздѣльно, такъ гулко, точно изъ пустого пространства, доносятся веселые голоса, раздается звонкій, рѣзвый смѣхъ.
   Марья Павловна, боясь пошевельнуться, робко полуоткрываетъ глаза: передъ ней большое венеціанское зеркало... Что это она раньше его не замѣтила? "Ахъ, здѣсь туалетный столъ, должно-быть... вотъ что... Но какая я блѣдная,-- пугается она своего изображенья,-- и опять этотъ холодный потъ... Мучительное состоянье!.. Никогда не бывало... Тутъ ужъ не только нервы... Съ голоду, что ли?.. Еще у Некрасова есть, кажется такъ: "Съ голоду странничекъ, съ голоду, съ голоду, родименькій, съ голоду!.." Да, не интересна... точно мертвецъ... Глаза мутные, какъ у старухи, даже морщины вездѣ,-- внимательно разсматриваетъ она въ зеркалѣ свое лицо и... опять чудится ей присутствіе въ этой комнатѣ кого-то посторонняго, точно наблюдающаго за каждымъ ея движеньемъ... Вотъ теперь стоитъ сзади и такъ тихонько-тихонько толкаетъ въ спину...
   -- Фу, ты, чепуха какая!
   Однако, безотчетно подчиняясь странному безпокойному чувству и стараясь на чемъ-нибудь другомъ сосредоточить свое вниманіе, Марья Павловна осторожно переводитъ глаза отъ зеркала на столъ.
   "И тутъ опять фарфоровыя куклы... ахъ, нѣтъ -- это подсвѣчники... въ видѣ амуровъ... Малахитовый ящичекъ... Бронзовая тарелка... на ней браслеты -- много... много... блестятъ!.. Камни играютъ на солнцѣ... красиво.."
   Точно въ полуснѣ протягивается рука къ одному изъ браслетовъ.
   Такъ и сверкаетъ онъ... переливается, точно радуга -- даже смотрѣть больно...
   За дверью послышались легкіе шаги... Портьера шевельнулась... Марья Павловна вздрогнула... Что-то мучительно больно сжало ей сердце, звонкимъ гуломъ отдалось въ ушахъ и точно молоткомъ ударило по головѣ...
   Браслетъ лежалъ уже въ карманѣ.
  

XI.

   -- Вотъ я пришла тебя повеселить и представить моихъ дѣтишекъ,-- защебетала Евгенія Сергѣевна подводя за руки двухъ красивыхъ, изящно одѣтыхъ дѣтей -- мальчика и дѣвочку.-- Вѣдь тебѣ лучше? Да? Ага, видишь, какъ все отлично... Я тебѣ говорила: прими -- поможетъ... и помогло -- ужъ я знаю... Вотъ эта тетя -- мамина подруга,-- объясняла она дѣтямъ.-- Мама была маленькая и она была маленькая, мама теперь большая -- и она большая... А это вотъ Кока и Зося... Прошу любить и жаловать.
   Дѣвочка подошла къ Марьѣ Павловнѣ и сдѣлала глубокій церемонный реверансъ. Та взглянула безучастными глазами и, какъ-бы вспомнивъ о чемъ-то, улыбнулась растерянной, виноватой улыбкой.
   -- Ну, а ты, Кока,-- упрекнула мальчика Евгенія Сергѣевна.-- Фи! какой стыдъ! фи!..
   Кока, плотно прижавшись къ матери, исподлобья посматривалъ на гостью.
   -- Фи!.. не мой сынъ -- не мой!.. Поди и поклонись, какъ нужно... ну!.. какой бука!-- и слегка оттолкнувъ мальчика, Евгенія Сергѣевна стала усаживаться на кушетку. Кока примостился около, ничѣмъ, повидимому, не смущаясь. Онъ не обращалъ вниманія на окружающихъ и съ сосредоточеннымъ видомъ занялся своими ногами, то сдвигая ихъ вмѣстѣ -- то раздвигая пятками врозь.
   Мать посмотрѣла на него съ напускной строгостью.
   -- Кока, перестань. Ты знаешь, папа не любитъ... Онъ у насъ философъ, впрочемъ,-- съ улыбкой обратилась она въ Марьѣ Павловнѣ,-- всегда сосредоточенъ, всегда о чемъ-то думаетъ... Сережа называетъ его Боклемъ. Ну, Боклюся, будь же пай,-- придвигая къ себѣ голову сына, принялась нѣжно уговаривать его Евгенія Сергѣевна...-- а то тетя подумаетъ, что ты всегда такой и разскажетъ своимъ мальчикамъ... У нея то же мальчикъ есть... Dit la poesie а madame. Самое легкое... Ну что бы?.. La cigale... хорошо? да?..
   Кока лѣнивыми глазами вопросительно взглянулъ на мать: ну, чего ты пристаешь?-- говорилъ краснорѣчиво этотъ взглядъ. Евгенія Сергѣевна сидѣла, выпрямившись на кушеткѣ и съ озлобленнымъ видомъ терпѣливо ждала начала басни.
   -- La cigale, да ну же Кока... la cigale.
   Мальчикъ, тяжело дыша и снова уставясь глазами на свои ноги, произнесъ точно въ полудремотѣ: La cigale...
   -- Ayant chantée tout l'étè съ оживленіемъ продолжала Евгенія Сергѣевна, желая, видимо, расшевелить ребенка.
   -- Ayant chantée tout l'été, на распѣвъ тянулъ мальчикъ, вертя въ рукахъ чайную ложку.
   -- Оставь!-- нетерпѣливо отняла у него ложку Евгенія Сергѣевна... Мученье!.. Ну, что же, будешь ты продолжать?.. Se trouva fort de pourvue...
  
   Se trouva fort de pourvue...
   Quand la bise fut venux...
  
   Картавя и растягивая каждое слово, апатично говорилъ мальчикъ.
   Евгенія Сергѣевна сердилась.
   -- Ну, довольно. Что это сегодня съ тобой -- не понимаю.
   Кока съ равнодушнымъ видомъ теребилъ край салфетки.
   -- Можно?-- онъ ткнулъ пальцемъ по направленію къ сухарницѣ съ печеньемъ.
   -- Возьми,-- недовольнымъ тономъ отвѣтила мать.
   Кока съ жадностью схватилъ первый попавшій сухарикъ и, грызя его, убѣжалъ изъ комнаты.
   -- Удивительный мальчикъ,-- съ гордостью произнесла Евгенія Сергѣевна,-- при немъ конечно, этого нельзя говорить... Ну, вотъ толкуютъ -- воспитаніе, воспитаніе!.. Ахъ, это такая трудная задача!.. Сережа говоритъ: главное, не надо насиловать... И правда... вотъ напримѣръ, Кока: уменъ необыкновенно, но упрямъ и застѣнчивъ, самостоятеленъ,--признакъ сильной натуры... Ну, какъ тутъ насиловать? Можетъ быть, это будущій русскій Гладстонъ. Ужасно трудная задача!.. А вотъ у меня свѣтская дама,-- указала она на дѣвочку, сидѣвшую умницей,--всѣ задатки... Et toi, tu dira la poesie àmadame?
   -- Avec plaisir, пролепетала та, жеманясь и кокетничая.
   Она встала со стула, граціознымъ движеніемъ отбросила прядь распущенныхъ волосъ, свободно упавшихъ ей на грудь, и, склонивъ голову на бокъ, начала:

"Seigneur béni l'ouvrage"...

   "Что я дѣлаю, что дѣлаю?-- проносится въ головѣ Марьи Павловны,-- ничего не понимаю... какой-то кошмаръ... Неужели она не видѣла? Нѣтъ, кажется, видѣла... Какое мученье, Боже мой!.."
   -- De mon sincere amour... лепечетъ дѣвочка и дѣлаетъ реверансъ.
   Лицо Марьи Павловны перекашивается дѣланной улыбкой.
   "Да... да... надо улыбаться... Хоть бы конецъ скорѣй -- бѣжать безъ оглядки на воздухъ, дальше куда-нибудь... дальше..."
   -- Не правда ли, какъ мило?-- доносится откуда-то сбоку.
   "Ахъ, это Евгенія Сергѣевна... Да!.. Вотъ ея улыбающееся лицо, освѣщенное солнечнымъ свѣтомъ... И какъ граціозно наклонила голову... Все дѣлается къ лучшему... да!.."
   -- Ну, такъ я пойду,-- нервно произноситъ Марья Павловна, вдругъ, порывисто срываясь съ мѣста.
   -- Такъ скоро? А впрочемъ, такой день -- я не задерживаю. Ну, до свиданія, милушка... Значитъ, послѣ праздниковъ рѣшимъ. А адресъ?.. Боже мой... болтаемъ, болтаемъ и позабыли самое главное: куда же дать знать? скажи свой адресъ и фамилію мужа...
   -- Адресъ?.. плохо соображая, бормочетъ Марья Павловна,-- да... да... Боровая, 17... Стрѣшнева.
   Евгенія Сергѣевна вынимаетъ изъ кармана крошечную, въ переплетѣ изъ слоновой кости, записную книжку и наскоро записываетъ адресъ.
   -- Или, можетъ быть, сама зайдешь? Заходи непремѣнно... слышишь?
   -- Н-не знаю, право... Постараюсь,-- торопится Марья Павловна, робко пожимая протянутую ей, для прощанья, руку.
   -- Непремѣнно, непремѣнно!.. Слышишь?..
   -- Хорошо,-- она неловкимъ движеніемъ освобождаетъ отъ пожатій свою руку и быстро идетъ къ дверямъ.
   "Скорѣй!.. Вотъ длинная полутемная гостиная... Мимо, мимо... скорѣй... Сколько понаставлено -- не пройдешь... Ахъ, этотъ тигръ... почти у самаго выхода -- опять не споткнуться бы!.."
   -- Мнѣ очень жаль, что ты не застала Сережу... Ну, впрочемъ, до другого раза... Сегодня такой день -- всѣ хлопочутъ, всѣ не въ духѣ, и сама ты вѣрно торопишься... и у насъ начнутся сейчасъ же приготовленья къ вечеру,-- доносился сзади звонкій голосъ Евгеніи Сергѣевны.
   Въ передней уже стоитъ горничная, въ ожидающей позѣ и съ принужденной улыбкой на лицѣ.
   Марья Павловна наклоняется искать свои калоши... "Кажется тутъ?.. Нѣтъ... все дѣтскія... Господи, да куда же я задѣвала ихъ?.."
   -- Катя! Что же вы?..-- строго замѣчаетъ Евгенія Сергѣевна.
   -- Онѣ сами-съ... И давеча не-желали,-- съ видомъ угнетенной невинности, обиженно оправдывается горничная, нагибаясь граціозно, подобравъ платье и брезгливо вытаскивая старыя грязныя калоши.
   -- Позволите? кротко спрашиваетъ она Марью Павловну.
   -- Не надо!-- "Какая пытка -- всѣ смотрятъ... и эта противная рожа тоже издѣвается..."
   Не глядя на горничную, Марья Павловна торопливо суетъ руки въ поданную кофточку... руки трясутся -- не лѣзутъ, какъ на зло...
   -- И повѣрь, все устроится къ лучшему,-- вырѣзывается какъ-то отдѣльно фраза Евгеніи Сергѣевны.-- Ахъ, она все время говорила, да Марья Павловна ничего не слышала -- такой шумъ въ ушахъ, звонъ, мѣрно отбивающій, точно въ тактъ, за одно съ пульсомъ, гулъ... А эта рожа высматриваетъ что-то... Она догадалась, вѣрно... все видитъ... все...
   Марья Павловна бросаетъ мелькомъ тревожный взглядъ на ненавистную ей горничную.
   -- Да, да, конечно, до свиданья,-- говоритъ она взволнованнымъ, нервнымъ голосомъ, стараясь улыбнуться и протягивая Евгеніи Сергѣевнѣ холодную дрожащую руку.-- До свиданья!..
   Дверь захлопнулась.
   Душно на лѣстницѣ. Стѣны словно накалились отъ солнца. Красныя -- точно вымазанныя кровью -- онѣ, кажется, вотъ-вотъ сейчасъ сдвинутся и раздавятъ своей громадой. Спотыкаясь, чуть не падая отъ волненья, Марья Павловна стремительно сбѣгаетъ по ступенькамъ внизъ.
  

XII.

   Она на улицѣ.
   -- Наконецъ-то!.. Просторъ... свобода!.. Куда жъ теперь? Направо?.. нѣтъ -- налѣво... Нѣтъ, вернуться лучше и откровенно признаться,-- губы кривятся саркастической улыбкой.-- Пошлость какая!.. Точно ребенокъ: нашалилъ -- прощенья проситъ. Умѣла воров... Ну, конечно, воровать!.. Чего тутъ словъ бояться, когда... Умѣй и отвѣтъ держать. Только это ужасно!.. И какъ случилось -- точно во снѣ... Ужасно!..
   А если сейчасъ замѣтили и... погоня? Ну, что же -- тѣмъ лучше... Тогда все объясню... Вѣдь она хотѣла концертъ?... Ну, вотъ пока заложить -- потомъ вернуть...
   Да она сама, навѣрно, предложила бы -- въ голову не пришло... И надо было спросить -- она добрая... а тутъ.. Что это шаги какіе поспѣшные?.. Ага, хватились... бѣгутъ...
   Марья Павловна вспыхнула и съ сильно бьющимся сердцемъ пріостановилась: все ближе -- ближе...
   -- Ты знаешь, я насчиталъ, придется сдѣлать 42 визита -- не шутя... Вотъ... я тебѣ скажу, исторія,-- говоритъ молодой, старающійся басить голосъ.
   -- Охота-же.
   -- Невозможно -- масса знакомыхъ... Вотъ и сегодня насилу удралъ съ базара въ Думѣ -- барышни не пускаютъ, а я прошу отставки -- слуга покорный, и дерка... Замучили, ей Богу!.. Ты къ Кологривовымъ поѣдешь?
   -- Ну, еще бы...
   Марью Павловну обогнали два молоденькихъ студента.
   -- ...Конечно, никакой погони... До того ли теперь? Тамъ заняты, собираются на вечеръ... А, можетъ быть, и замѣтили -- не подумаютъ дурного... Поймутъ... простятъ... А все-таки ужасно!.. Да что же мнѣ дѣлать, что мнѣ дѣлать?-- почти со слезами бормочетъ она, безпомощно озираясь вокругъ. Громады каменныхъ домовъ будто нахмурились и хранятъ величаво угрюмое молчанье. Озабоченные пѣшеходы торопливо, быстро снуютъ взадъ и впередъ по тротуарамъ и бѣгутъ куда-то, все дальше... бѣгутъ, бѣгутъ...
   -- Заложить, такъ заложить... и конецъ... все равно... Что же дѣлать? Петля!
   Марья Павловна ускоряетъ шаги и рѣшительно поворачиваетъ за уголъ. Передъ глазами замелькали пестрыя вывѣски... Сѣрый домъ смѣняется песочнымъ, тамъ опять сѣрый... желтоватый... стальной... бѣлый... Широкая улица тянется далеко и теряется въ туманѣ.
   Марья Павловна идетъ быстро, нервной походкой, не отдавая себѣ хорошенько отчета, куда и зачѣмъ идетъ, машинально читая попадающіяся на глаза вывѣски и безцѣльно останавливаясь передъ магазинами. "Ренсковой погребъ"... Почему это Рен.... Рен....? "Парикмахеръ",-- она съ любопытствомъ разсматриваетъ выставленную въ окнѣ, раскрашенную, восковую куклу, съ неестественно накюненной на бокъ головой и рыжеватыми, тщательно причесанными, волосами...
   -- А, опять "Покупка и продажа", какъ тамъ на углу... Продать поскорѣй, и дѣлу конецъ... Ахъ, нѣтъ, что это я?-- пугается своей мысли Марья Павловна.-- Вѣдь заложить рѣшила... заложить -- ну, и значитъ заложить.... Только найти гдѣ? Можетъ-быть, по дорогѣ, навѣрно: ихъ много вездѣ...
   "Прокофьевъ"...-- гроба тоже въ окнахъ выставляютъ, привлекаютъ публику... А что же? конецъ всему дѣлу вѣнецъ... "Московская пекарня", "Modes et robes"... А вотъ на той сторонѣ, кажется... да, да, разумѣется... вонъ маленькая вывѣска... Отлично... какъ скоро нашла...
   Марья Павловна поспѣшно перешла улицу и, поднявшись по лѣстницѣ во второй этажъ, нетерпѣливо толкнула узенькую дверь.
   Д-з-з-инь,-- жалобно звякнулъ разбитый колокольчикъ.
   Въ небольшой, свѣтлой, уставленной по стѣнамъ шкапами, комнатѣ, за прилавкомъ у конторки сидѣлъ пожилой, толстый мужчина. Онъ едва, молча, повернулъ голову и равнодушными глазами осмотрѣлъ вошедшую.
   -- Вотъ вещь... знаете -- праздникъ... нужны деньги,-- точно извиняясь и оправдываясь, говоритъ скороговоркой, проглатывая буквы, Марья Павловна.
   Закладчикъ молча протянулъ руку.
   Марья Павловна дрожащими руками, глядя куда-то въ сторону, съ трудомъ вытаскиваетъ браслетъ изъ кармана.
   Закладчикъ, попрежнему -- не нарушая молчанья, лѣниво бросилъ вещь на вѣсы и тщательно осмотрѣлъ камни.
   -- Полтораста.
   -- Что? чуть не вскрикиваетъ Марья Павловна, едва сдерживая волненье.
   Закладчикъ взглянулъ вопросительно.
   -- Согласны?
   -- Да, да, да... конечно... Вы знаете цѣну... Я бы не заложила, но...
   Отложивъ браслетъ въ сторону, закладчикъ неспѣшно написалъ квитанцію и, вынувъ изъ конторки пачку денегъ, быстро шевеля привычными пальцами, отсчиталъ полтораста рублей.
   -- Сочтите.
   Марья Павловна какъ-то ничего не можетъ сообразить... Столько денегъ въ рукахъ: десять... двадцать... Ахъ, Боже мой!.. двадцать... двадцать. Она быстро перелистываетъ ассигнаціи и торопливо, не взглянувъ на квитанцію, прячетъ все въ карманъ.
   -- Прощайте.
   -- Прощайте,-- напутствуетъ ее сзади апатичный, вялый голосъ.
  

XIII.

   Улица точно перемѣнилась. Какой-то особенный полусвѣтъ... Да вѣдь ужъ поздно -- смеркается...
   Марья Павловна въ раздумьи стоитъ посреди тротуара.
   "Куда же теперь?... и денегъ много, а итти куда -- не знаю.. Да, да... купить надо, скорѣе купить, прежде всего дѣтямъ... Матрена сегодня говорила, рубашекъ нѣтъ и наволочекъ... А чаю?.. Да, самое главное, чаю и чего-нибудь посытнѣе: жареной телятины, колбасы, хлѣба"...
   -- Извозчикъ!-- громко крикнула Марья Павловна.-- Странно,-- прислушивается она къ звуку собственнаго голоса,-- какой звонкій, никогда такого будто не было, право...-- Извозчикъ!
   Подъѣхалъ извозчикъ.
   -- Въ гостиный дворъ!-- и, не торгуясь, Марья Павловна усѣлась въ сани.
   "Однако, сколько денегъ!... Полтораста... полтораста... да, все можно купить. А дома, вѣрно, безпокоятся... Какая мука! Поздно ужъ... впрочемъ, Матрена, должно-быть, справилась -- достала гдѣ-нибудь... Такъ купить... чего же? Э, впрочемъ, самое лучшее лечь тутъ, вотъ на дорогѣ, уснуть крѣпко... да такъ и не просыпаться"...
   На Невскомъ уже зажжено электричество., оживленіе, замѣтное на другихъ улицахъ, здѣсь проявляется еще ярче -- бѣгутъ, торопятся и старъ и младъ; и безъ того щеголеватые магазины принарядились для праздника: вонъ огромное залитое свѣтомъ окно; за зеркальнымъ стекломъ соблазнительно кокетливыми стройными пирамидками расположились апельсины, яблоки, дюшесы и дразнятъ прихотливый вкусъ, а дальше рядомъ красиво разставлены заливныя изъ рыбы, поросячья голова, убранная зеленью, какія-то особенныя маленькія колбаски... Слѣдующее окно любезно предлагаетъ грудами разбросанныя сушки, гигантскихъ размѣровъ выборгскій крендель, сладкія бабы, сайки, калачи...
   Марью Павловну тянетъ невольно за гостепріимныя двери ко всѣмъ этимъ сокровищамъ.
   "Нѣтъ, лучше на обратномъ пути",-- рѣшаетъ она,-- когда закупится все остальное... а что, собственно, остальное -- она сама хорошенько не знаетъ... знаетъ только одно: что нужно всего много, какъ можно больше...
   Вотъ и Аничковъ мостъ. Величаво выступаютъ на темнѣющемъ фонѣ неба знаменитыя четыре бронзовыя группы, а дальше непрерывной аллеей по обѣ стороны проспекта тянутся цѣпи электрическихъ фонарей; онѣ сдвигаются все ближе и ближе другъ къ другу и наконецъ, сливаясь въ одну узенькую полоску свѣта, пропадаютъ въ полумракѣ, посреди котораго силуэтомъ вырисовываются стройныя очертанія адмиралтейскаго шпица.
   -- Богатѣйшая улица!-- замѣчаетъ извозчикъ.
   "Да", мысленно соглашается съ нимъ Марья Павловна,-- хороша, на нервы дѣйствуетъ, точно наркозъ.
   Огромное окно, особенно ярко освѣщенное, бросается ей въ глаза. ...
   "Ламповый магазинъ... Лампу нужно., непремѣнно -- висячую... Дѣтямъ берутъ изъ кухни -- такъ страшно: расшалятся и, вдругъ,-- на себя..."
   -- Стой, извозчикъ!
   И вотъ, Марья Павловна -- посрединѣ роскошнаго магазина, совершенно ошеломленная. Глаза разбѣгаются: лампы... лампы... лампы... стоятъ, висятъ бронзовыя, фарфоровыя... и въ видѣ фантастическихъ, ярко разрисованныхъ вазъ, и стройныхъ колоннъ, и массивныя, и замысловатыя, и граціозныя... Колпаки розовые, голубые, желтые, бѣлые... Какъ попала она сюда,-- она сама хорошо не можетъ дать себѣ отчета; ей почему-то неловко: что-то стѣсняетъ, и въ то же время чувствуетъ она, что овладѣлъ ею неодолимый жгучій азартъ и что вмѣстѣ со всей этой шумной толпой, снующей теперь взадъ и впередъ по улицамъ, ей тоже нужно покупать, покупать какъ можно больше.
   -- Что же вамъ угодно?-- ужъ въ третій разъ спрашиваетъ удивленная ея растеряннымъ видомъ солидная нарядная дама въ браслетахъ и кольцахъ...
   -- Лампу... лампу!.. Развѣ я не сказала?.. Висячую, чтобы... для дѣтей.
   -- Попроще?
   -- Да.
   -- Вотъ эта въ шесть...
   -- А эта?-- перебиваетъ продавщицу Марья Павловна, указывая на большую лампу, надъ своей головой.
   -- Такая -- двадцать.
   -- Хорошо... такъ вотъ... ее... А это сколько?-- обращаетъ она свое вниманіе на стоящую около кабинетную лампу съ зонтикомъ и вспоминая невольно, какъ больно рѣжетъ глаза, ничѣмъ не защищенные отъ свѣта, когда приходится сидѣть за перепиской долго ночью.
   -- Двѣнадцать.
   -- Пожалуйста, и ее... Сколько всего?
   -- Тридцать два...
   Марья Павловна нетерпѣливо, дрожащей рукой, вынимаетъ изъ кармана скомканныя бумажки и, конфузясь, отсчитываетъ должную сумму.
   -- Чего это я, чего?-- волнуется она.-- Чего стыжусь? Точно краденаго...
   И вдругъ ей кажется, что кто-то надъ нею смѣется, тутъ рядомъ, тихимъ, злобнымъ смѣхомъ: "Краденое!.. краденое!.. краденое!.." Она блѣднѣетъ и хватается за прилавокъ, боясь упасть.
   -- Вамъ, кажется, дурно?..-- участливо спрашиваетъ продавщица.
   -- Нѣтъ... ничего,-- овладѣвъ собой, отвѣчаетъ Марья Павловна.-- Покупки пришлите,-- она торопливо говоритъ свой адресъ и исчезаетъ за дверью.
   -- Сказали бы -- заѣзжать будемъ,-- недовольно ворчитъ ожидающій ее извозчикъ.-- Двухъ сѣдоковъ упустилъ, покелева стоялъ... Говорили въ Гостиный, а замѣстъ того...
   -- Прости, голубчикъ,-- робко бормочетъ она,--я, я прибавлю...
   -- На гривенникъ прибавки, на часъ простою... тоже... Знаемъ мы...
   -- Убирайся,-- совсѣмъ неожиданно для себя самой, вся дрожа отъ волненья, рѣзко вскрикиваетъ Марья Павловна,-- вотъ тебѣ деньги, возьми!
   Она шаритъ въ карманѣ и бросаетъ извозчику мелочь, полученную въ магазинѣ.
   -- Еще барыня!.. Тоже!.. шантрапа несчастная,-- не унимается извозчикъ подбирая деньги.
   Марья Павловна идетъ быстро, почти бѣжитъ. Безпредметная злоба волнуетъ грудь, а тамъ, гдѣ-то далеко въ сердцѣ, что-то плачетъ, обрывается и жалобно стонетъ.
   -- Какая глупость эти лампы,-- упрекаетъ себя Марья Павловна,-- точно я съ ума сошла... такъ... такъ... дорого... Надо было посмотрѣть... купить дешевую. И чего я оробѣла тамъ, чего стѣснялась?.. Совѣстно... Передъ кѣмъ? за что?
   Но болѣзненное чувство робости, неловкости и стыда заставляютъ Марью Павловну сторониться, давая дорогу шумно двигающейся разношерстной толпѣ.
   "А что, если бы кто-нибудь узналъ, что я сдѣлала,-- разсуждала она,-- онъ бы схватилъ меня... и всѣ, и всѣ они каратели, всѣ эти бѣгущіе и ѣдущіе чиновники, офицеры, барыни... Но кто смѣетъ судить меня, кто? Только Богъ, а Онъ не справляется со сводами законовъ -- у Него свои законы, свой судъ... Кому же я сдѣлала зло? Никому, и потомъ я разскажу это все -- объясню... А отчего я не призналась тамъ, сейчасъ-же?.. Значитъ, поступокъ дурной?.. Ахъ, Боже мой, да, конечно, дурной, возмутительный!-- съ отчаяньемъ твердитъ Марья Павловна...-- Но почему однимъ все, другимъ ничего?-- Она глядитъ на каменныя громады домовъ, блестящіе магазины, на широкую щегольскую улицу, на непрерывную цѣпь проѣзжающихъ мимо роскошныхъ экипажей съ нарядными, утопающими въ дорогихъ мѣхахъ барынями, на всю эту толпу жадную, неугомонную, ненасытную -- и чувствуетъ она еще сильнѣе и вопіющую несправедливость вокругъ, и свое сиротство, и свое безсиліе.
   "Почему однимъ все, а другимъ ничего?" -- тоскливо повторяетъ она мысленно, свой вопросъ.-- Однимъ богатство, роскошь, у другихъ ни пищи, ни крова, ни одежды -- и почему это общество,богатое, довольное не подѣлится по-братски съ неимущими?.. Ну, я, положимъ, негодная; сама не сумѣла или не могла устроить свою жизнь, а дѣти? Чѣмъ виноваты мои дѣти, и почему это общество не поможетъ мнѣ накормить и воспитать моихъ дѣтей, не подачкой, не милостыней изъ благотворительныхъ учрежденій, а какъ равному, какъ члену того же общества?.. Почему?"
   И она чувствуетъ дикую, безумную ненависть къ этому многомилліоному чудовищу, называемому человѣческимъ обществомъ, безжалостному и близорукому, строющему мосты и желѣзныя дороги, проводящему телеграфы и телефоны, учреждающему больницы, пріюты, богадѣльни, и все-таки не умѣющему жить по-человѣчески.
   Вотъ и Гостиный дворъ. На думскихъ часахъ мѣрно пробило шесть.
   Въ магазинахъ лихорадочное оживленье, у прилавковъ тѣснятся... толкаются... Лица у всѣхъ разгорѣлись, глаза глядятъ не то жадно, не то растерянно, приказчики сбиваются съ ногъ, не успѣвая удовлетворять всѣмъ требованьямъ и стараясь успокоить недовольныхъ. У окна, гдѣ, на большомъ разостланомъ бѣломъ медвѣдѣ, расположились красивыя мордочки куницъ, а рядомъ улеглась полосатая пантера и хитро выглядываетъ голова лисицы, Марья Павловна остановилась.
   "Мѣхъ!"... И вдругъ острое ощущенье холода охватываетъ все тѣло, дрожью пробѣгаетъ по кожѣ и колетъ иголками, и замираетъ въ конечностяхъ окоченѣвшихъ пальцевъ. "Холодно -- какъ холодно моимъ дѣвочкамъ!-- муфту надо хоть одну для обѣихъ,-- проносится въ разгоряченномъ мозгу Марьи Павловны... Она уже около прилавка. Пожилой, съ сѣдыми баками господинъ, держа передъ ней въ рукѣ пушистую дѣтскую муфту, солидно объясняетъ достоинство мѣха.
   Мутными глазами разглядываетъ Марья Павловна муфту, машинально гладитъ ее рукой. Недавнее возбужденье изчезло. Ощущенье шелковистой шерсти такъ пріятно ласкаетъ усталые нервы... и хочется долго стоять передъ этимъ господиномъ и гладить муфту... спокойно, далеко отъ всѣхъ мыслей, тревогъ..
   -- Я вамъ совѣтую, сударыня,-- пробуждаетъ ее отъ сладкаго полузабытья, голосъ приказчика.
   -- А? Что?.. Ахъ, да... хорошо...-- безучастно отвѣчаетъ она, и ей становится жалко разстаться съ своимъ душевнымъ состояньемъ... Такъ покойно, такъ покойно, тихо было, тепло... и опять бѣжать на холодъ... торопиться... покупать... что покупать? забыла, а только много еще надо, много..
   Нисколько не удивленная сказанной приказчикомъ суммой, она полусознательно отдаетъ деньги, беретъ муфту и нервной походкой направляется къ дверямъ.
   Голова будто слегка кружится, а на сердцѣ опять тупая неотвязная боль.
   "Нѣтъ, на воздухѣ лучше -- тамъ толпа... движенье... будто забываешься. Ну, куда же теперь итти?-- очутившись снова на улицѣ, растеряно думаетъ Марья Павловна, тщетно пытаясь собрать непослушныя, безсвязныя мысли... Куда?.. Нужно еще много... чего? Не припомню, а нужно... Елку? Нѣтъ, это послѣ... Ахъ, провизію... самое главное... Пойду въ тѣ лавки... на Невскомъ".
   Она круто поворачиваетъ и идетъ поспѣшной походкой, задѣвая прохожихъ.
   "Платокъ Матренѣ!" вдругъ вспоминается ей.
   Она входитъ въ суконный магазинъ и, купивъ платокъ, попрежнему продолжаетъ путь; заходитъ еще въ одинъ магазинъ, потомъ еще и еще... покупаетъ и нужное, и ненужное; наконецъ, измученная, изнемогающая, попадаетъ въ одну изъ большихъ Милютиныхъ лавокъ. Здѣсь ей все не по вкусу, все раздражаетъ ее, все кажется дорого, скверно... Она привередничаетъ, капризничаетъ и сбиваетъ съ ногъ продающаго ей приказчика. О! ей нравится бѣсить этого противнаго толстаго человѣка съ лицомъ жабы, съ маленькими хитрыми глазами,-- и въ припадкѣ истерическаго, сладострастнаго издѣвательства, заставляетъ она его лазить по полкамъ, мѣнять одно на другое, завертывать и снова развертывать положенное... Но вотъ налетѣвшій, какъ ураганъ, порывъ внезапно стихъ и снова уступилъ мѣсто щемящей, упорной тоскѣ.
   "Ахъ, домой, домой скорѣй!.." Едва удерживая въ рукахъ свертки и тяжелую корзину съ провизіей, чуть не падая отъ утомленья, Марья Павловна садится на перваго попавшагося извозчика.
   -- На Боровую... скорѣй...
  

XIV.

   А на Сергіевской, въ голубой комнатѣ, происходилъ цѣлый переполохъ. Евгенія Сергѣевна, плача и волнуясь, разсказывала мужу о пропажѣ браслета.
   -- Самый любимый -- знаешь? Большой брильянтъ посрединѣ, маленькіе сапфиры по бокамъ.
   -- Еще бы не знать... Я подарилъ, когда родился Кока.
   -- Да, да... Кокинъ, Кокинъ! Ну, если бы другой... нѣтъ, зачѣмъ-то именно Кокинъ?...
   -- Удивительно! Но сомнѣваться нечего -- я говорю прямо -- это она, она.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ... Я не хочу и вѣрить...
   -- Ты была все время тутъ, въ комнатѣ?..
   -- Вышла не надолго: Люси показалось, что мало золотыхъ орѣховъ, ну я и пришла... завозилась съ елкой... Ахъ, Боже мой, вѣдь все равно помочь нельзя -- къ чему же разспрашивать...
   Но финансистъ былъ твердъ и упоренъ.
   -- Когда же ты замѣтила?
   -- Когда, когда? ахъ... не знаю... Ну, ну вотъ вскорѣ послѣ ея ухода вздумала почистить къ вечеру... Всѣ тутъ -- какъ сняла... вчера... а его, Кокина, нѣтъ...
   -- Что за глупая манера принимать всѣхъ съ улицы, сколько разъ говорилъ...
   -- И вовсе не съ улицы, вовсе не съ улицы... Мы въ гимназіи сидѣли три года рядомъ... Она бывала у насъ... И папа ее любилъ... Кто же могъ предвидѣть?..
   -- Но ты говоришь -- она пришла просить...
   -- Ну, что же, что просить,-- она разсказала мнѣ все... Я сказала, что помогу -- она поняла... Я обѣщала послѣ праздниковъ -- она согласилась -- и вдругъ... Ахъ, Боже мой! Я пришла съ дѣтьми... видъ у нея ужасный... Я думала, просто, нервы... несчастная женщина... мнѣ ее жалко стало... хотѣла развлечь, утѣшить, дѣти стихи говорили, а она... Такой ужасъ!-- Мнѣ и въ голову не могло прійти...
   -- Прекрасный урокъ -- принимать съ разборомъ и не раскисать передъ первой встрѣчной.
   -- Вовсе не первая встрѣчная; я же говорю, что не первая встрѣчная... Я ее знала, знала.. любила... три года... а если она... она... Я не виновата... я вѣрю въ людей... Я не думала, что... люди такіе... злые!-- съ трудомъ выговаривая слова, всхлипывала Евгенія Сергѣевна.
   Финансистъ, взвѣсивъ всѣ обстоятельства дѣла, спросилъ адресъ и, пока Евгенія Сергѣевна, лежа на голубой шолковой кушеткѣ, плакала, принимая гомеопатію,-- мужемъ было послано, куда слѣдуетъ, письмо съ заявленьемъ о пропажѣ и указаньемъ подозрѣваемой личности.
  

XV.

   Потерявшая всякое терпѣнье, Матрена сердито растворила дверь.
   Передъ ней стояла Марья Павловна, едва держась на ногахъ.
   Матрена перепугалась.
   -- Барыня, охъ, что вы это?
   -- Возьми,-- бросила покупки на полъ Марья Павловна и, шатаясь, направилась къ табуреткѣ, стоящей у стола.
   Дѣти закопошились около корзины.
   -- Мама... мама -- это что?...
   -- Во... во-ды!-- вырвалось хрипло изъ груди, и Марья Павловна упала на руки едва подоспѣвшей Матрены.
   -- Господи, Іисусе Христе!..-- бормотала та, силясь дотащить свою барыню до табуретки.-- Господи, Іисусе Христе, Сыне Божій! И надо же было экую тягость тащить... взяли бы извозчика -- не расчетъ... а то... Эхъ ты, Господи Іисусе Христе!..
   Испуганныя дѣти жались около матери.
   -- Чего смотрѣть! Нѣтъ того, чтобы матери пособить,-- поддерживая свѣсившуюся голову барыни, обратилась Матрена укоризненно къ дѣтямъ.
   Старшая дѣвочка вспыхнула и бросилась къ крану. Мальчикъ продолжалъ испуганно смотрѣть на мать... У младшей дѣвочки подергивались губки -- точно она собиралась вотъ-вотъ сейчасъ разревѣться.
   Старшая поднесла ковшикъ съ водой.
   -- Ишь, умаялась какъ, сердечная,-- сокрушалась Матрена,-- и не ѣвши... Барыня, а, барыня!-- она приподняла голову Марьи Павловны и силилась влить воду въ плотно сжатыя губы.
   По тѣлу Марьи Павловны пробѣжала едва замѣтная дрожь. Глаза открылись и мутнымъ, безсмысленнымъ взглядомъ посмотрѣли куда-то вверхъ... губы разжались. Съ трудомъ пропустивъ сквозь губы нѣсколько капель воды, она тяжело вздохнула и провела рукой по лбу.
   Громкій захлебывающійся плачъ младшаго ребенка огласилъ комнату.
   -- Цыцъ!-- сердито крикнула Матрена,-- Ахъ, ты, Господи!-- еще больше спужаютъ... и то горе.
   -- Ничего,-- слабо выговорила Марья Павловна,-- дай мнѣ... сюда.
   Старшая дѣвочка съ трудомъ притащила къ матери разревѣвшуюся сестренку, волоча ее ногами по полу.
   Марья Павловна взяла на руки и стала гладить ребенка по головѣ, а онъ, уткнувшись ей въ плечо, подъ вліяньемъ успокоивающей ласки, всхлипывалъ все рѣже и рѣже.
   -- Ну, ну, ну, ну, будетъ, довольно -- тихо говорила мать, поводя рукой по шелковистымъ, бѣлокурымъ волосамъ.
   Еще одинъ длинный, прерывистый вздохъ -- и заплаканное личико, откинувшись отъ плеча съ невысохшими еще слезами на щекахъ, испуганно смотритъ на Марью Павловну.
   -- Ну, видишь -- ничего...
   Личико улыбается дѣтской ясной улыбкой.
   -- Мама, можно смотрѣть?-- спрашиваетъ мальчикъ, усѣвшись на корточкахъ около корзины и проковыривая пальцемъ бумагу.
   -- У-у, ты-ы, баловень,-- огрызается Матрена, поднимая съ пола брошенныя покупки,-- тебѣ все баловать!
   -- Матрена, вотъ я купила платокъ... Не знаю твой ли вкусъ только?-- говоритъ Марья Павловна.
   Матрена бережно развертываетъ подарокъ.
   -- Покорно благодарю... Ужъ и плато-окъ!-- проводя рукой по ворсу, заключаетъ она тономъ одобренья,-- французскій...
   -- Ну, слава Богу. Угодила, значитъ?
   -- Ужъ и какъ!.. Ахъ, прелесть... Да что это я?..-- внезапно спохватывается Матрена,-- вѣдь замаялась, и не ѣвши... А то, можетъ, гдѣ закусывали?.. Самоваръ-то поставить? Дѣти тоже замаялись, ѣсть хотятъ... Ужъ мы ждали, ждали...
   -- Ахъ, Боже мой,-- сконфуженно бормочетъ Марья Павловна,-- чаю... чаю забыла...
   -- Ну, вотъ прекрасное дѣло! А я въ лавку больше не пойду,-- рѣзко заявляетъ Матрена,-- ни въ жисть!... провались они, проклятые!..
   -- Ахъ, да не зли ты меня, пожалуйста,-- все еще слабымъ голосомъ, волнуясь и задыхаясь произноситъ Марья Павловна,-- возьми!-- она выворачиваетъ карманъ и выбрасываетъ уцѣлѣвшія бумажки вмѣстѣ съ квитанціей,-- возьми, купи, расплатись, отдай все и отстань отъ меня, отстань!
   -- Чего бросаете! Деньги Божья благодать... Бросаютъ -- не набросаешься,-- ворчитъ уже добродушно Матрена, подбирая деньги,-- "Слава Богу", сказать надо да помолиться, а онѣ бросаютъ!... Ну, вотъ сейчасъ куплю чаю, сахару... А хлѣбъ тута?-- указываетъ она на корзину.
   Марья Павловна молча отрицательно качаетъ головою.
   -- Ну, значитъ ситнаго тоже возьму фунтика два. Долгъ отдавать не буду -- пущай ждутъ, окаянные... праздникъ -- самимъ деньги нужны.
   Матрена отсчитываетъ, сколько нужно, и прячетъ остальныя деньги вмѣстѣ съ квитанціей въ ящикъ кухоннаго стола.
   -- Прибрать-то лучше! Я дверь замкну.
   -- Хорошо.
   -- Мама, тутъ груши,-- съ торжествомъ объявляетъ мальчикъ. Корзинка уже оказывается развязанной.-- Можно?-- и не дожидаясь отвѣта, мальчикъ запихиваетъ въ ротъ чуть не полгруши.
   Младшій ребенокъ тихо сползаетъ съ колѣнъ матери и, ковыляя, тоже подходитъ къ корзинкѣ.
   -- Глу-уси.
   -- И колбаса!..
   -- Оставь, оставь, пожалуйста,-- суетится старшая дѣвочка, отталкивая брата,-- тутъ банка -- ты разобьешь...
   "Что это, какъ ноги гудятъ,-- думаетъ Марья Павловна.-- Ахъ, да я еще не раздѣлась"...
   Она поднимается съ мѣста и, снявъ кофточку и калоши, идетъ въ свою комнату.
   Тамъ темнота, хоть глаза выколи. Она ощупью находитъ кровать.
   Славно такъ лечь... протянуться... темно, спокойно... Усталые члены замираютъ сладкой истомой... Тяжелые вѣки смыкаются и -- вотъ оно желанное забвенье... Нѣтъ! опять ощущается странная тревога... удушье какое-то: точно сердце билось-билось энергично, быстро -- вдругъ перестало и... нѣтъ притока воздуха къ легкимъ... и сейчасъ задохнешься... на воздухъ идти, идти, пока не упадешь... Тогда уже забвенье настоящее...
   -- А я свѣчей купила,-- раздается веселый Матренинъ голосъ, и комната слабо озаряется свѣтомъ принесенной свѣчи.-- И въ кухнѣ лампу зажгла -- люминація первый сортъ.
   -- Зачѣмъ все это? Въ темнотѣ было скверно, а съ этимъ тусклымъ свѣтомъ еще хуже... И зачѣмъ все это? "Ничего не нужно... ничего... жизни не нужно... радости не нужно... забвенья, только забвенья"!..
   -- Вотъ великая заступница, скорбящихъ, истинно говорится, радость... и такъ это было горько... а вотъ малымъ дѣтямъ Богъ счастья послалъ,-- съ благоговѣньемъ солидно разсуждаетъ Матрена.-- На сдѣчу маслица къ лампадѣ купила: праздникъ! Чай-то сюды принесу; съ дѣтями пить будете, тутъ и накрою...
   Черезъ четверть часа на столѣ кипѣлъ самоваръ; наполовину опустошенная корзинка красовалась тутъ же; на тарелкахъ лежали нарѣзанные большими неаккуратными кусками и безпорядочно въ одну кучу сложенные -- фаршированная колбаса, сыръ, ветчина, жареная курица, ростбифъ. И дѣти весело треща и перебивая другъ друга, жадно уписывали за обѣ щеки всѣ эти произведенья гастрономическаго магазина.
   -- Барыня, чего же вы?
   Марья Павловна лѣниво поднимается съ постели и идетъ медленно къ столу... Къ чему ее тревожатъ -- такъ хорошо лежать... спать... спать... дремать...
   -- A y твоего генерала такой колбасы не было,-- задорно поддразниваетъ Матрену мальчикъ.
   -- Чего въ его только не было?.. Эка невидаль -- колбаса! Таки заморски закуски были... и ни въ жисть не выговоришь.
   -- Мама, она вретъ? Есть развѣ такія закуски, что не выговоришь... Мама, а мама!..
   -- А?.. что?-- разсѣянно спрашиваетъ Марья Павловна.
   -- Есть?
   -- Да, есть,-- отвѣчаетъ она, сама не зная, о чемъ шла рѣчь.-- Садись, Матрена, ѣшь!
   -- Ужъ я малость перехватила, да вы сами-то отвѣдали бы, вотъ ветчина скусная, ничаво...
   Въ кухнѣ раздается звонокъ.
   -- Никакъ баринъ.
   Матрена, вытирая на ходу ротъ передникомъ и громко чавкая, бѣжитъ проворно отворять дверь.
   -- Барыня!-- снова возвращается она въ комнату,-- тамъ малецъ изъ лавки, я ему говорю -- не къ намъ, а онъ спорится...
   -- Да, да, да... къ намъ прими.
   Марья Павловна прихлебываетъ горячій чай и, не разбирая вкуса, проглатываетъ, почти не пережевывая, куски холодной курицы.
   -- Мамочка, вотъ это, ахъ, какъ вкусно!-- съ раскраснѣвшимся отъ удовольствія лицомъ, протягиваетъ ей старшая дѣвочка кусокъ фаршированной колбасы.
   Больная, грустная улыбка пробѣгаетъ по блѣднымъ губамъ Марьи Павловны.
   Матрена появляется опять, таща большую корзину.
   -- Чижало! Экій малецъ, небольшой, а приташшилъ... Развязать, што ль?
   -- Оставь, послѣ...
   -- Я развяжу.
   -- Нѣтъ я... я -- ты не умѣешь!
   -- Все лучше тебя!-- наперерывъ спорятъ и суетятся уже, около новой корзины дѣти.
   -- Ну, ну, ну! Не трошьте.-- Матрена ставитъ на полъ свою ношу.-- Чижало, и какъ это малецъ, право, такой небольшой...
   -- Мама, тутъ гостинцы?
   -- Тарелки.
   -- Та-а-релки!-- и разочарованныя дѣти снова усаживаются за столъ.
   Въ комнатѣ наступаетъ тишина; только слышно прихлебыванье чая да громкое чавканье Матрены.
   -- И сколько тутъ всякаго добра понакладено,-- прерываетъ она молчанье, разбирая пальцами колбасу.-- Чудно! Вотъ напротивъ насъ поваръ живетъ, такъ судомойка сказывала: чего-чего только во всяко кушанье не напихаетъ: и толкетъ, и третъ, и ножомъ-то, и рукамъ-то... Мудрено! А по мнѣ и скусу даже особеннаго въ эфтомъ нѣтъ,-- вытирая ротъ рукой, полупрезрительно откладываетъ Матрена въ сторону недоѣденный кусокъ.-- Вотъ енералъ тоже, бывало придетъ, угошшаетъ: ѣшь, кормилка, скусно,-- а мнѣ не нравится.
   Марья Павловна, разсѣянно слушая болтовню Матрены, мрачно глядитъ на разгорѣвшіяся личики дѣтей.
   "И зачѣмъ все это, зачѣмъ?.. и дѣти... и все... Безпріютная, безсмысленная жизнь... темная ночь... и впереди огня нѣтъ... Зачѣмъ это?.. А дѣтямъ весело -- жить хотятъ... безотчетно... зачѣмъ?.. Борьба! Одни падаютъ... другимъ хорошо... И все не нужно, нѣтъ... Тоже въ дѣтствѣ -- весело было, хотѣлось всего... юность вѣритъ... ждетъ... а теперь"...
   Спазмы сжимаютъ горло. Марья Павловна низко наклоняетъ голову и, желая скрыть готовыя брызнуть изъ глазъ слезы, залпомъ громкими глотками выпиваетъ недопитый чай.
   Изъ кухни послышался какой-то неясный шумъ, шарканье нѣсколькихъ ногъ, откашливанье...
   -- Батюшки!..-- тревожно вскакиваетъ Матрена.-- Никакъ тамъ вошелъ кто чужой, а я, должно-быть, дверь-то за мальцемъ не затворила. Эка дуришша!..
   Она спѣшитъ въ кухню. Странный шумъ усиливается, Матрена съ кѣмъ-то энергично споритъ.
   -- Барыня, барыня!-- показывается въ дверяхъ ея перепуганное лицо.-- Околоточный!.. съ двумя дворниками... Говорю: дома нѣтъ -- серчаетъ.
   Марья Павловна вскочила, какъ ужаленная. Словно огненная струя молніей пробѣжала по тѣлу и обожгла съ головы до самыхъ ногъ. Все запрыгало передъ глазами, завертѣлось... трескъ... ревъ... точно все рушится, падаетъ, ломается...
   "Спасаться скорѣй!"...
   Однимъ прыжкомъ очутилась она около дверей и сильной, дрожащей рукой втолкнула растерявшуюся Матрену въ комнату.
   -- Сиди здѣсь... съ дѣтьми... Туда нельзя!-- твердо отрывистымъ шепотомъ приказала она и вошла въ кухню.
   Передъ ней -- съ слащавой улыбкой и непріятно пронизывающими сѣрыми глазами, бѣлокурый, щеголеватый околоточный. Около входныхъ дверей, угрюмо глядя въ полъ, переминаются съ ноги на ногу, чѣмъ-то будто сконфуженные, дворники.
   -- Ваша фамилія Стрѣшнева?-- вѣжливо спрашиваетъ околоточный.
   -- Да.
   -- Марья Павловна, дворянка?
   -- Да.
   -- По распоряженью градо...
   -- Вы пришли за браслетомъ?.. Искать не нужно... я... я... взяла...
   Марья Павловна бросилась къ ящику стола, судорожно схватила и подала полицейскому смятую бумагу:
   -- Вотъ квитанція и деньги...
  

XVI.

   ...Испуганныя и притихнувшія дѣти растерянно смотрѣли на вошедшую мать. Она была совершенно одѣта. За ней, въ дверяхъ, въ спокойной, выжидающей позѣ стоялъ околоточный.
   -- Ты не пугайся,-- громкимъ, слегка дрожащимъ голосомъ обратилась къ Матренѣ Марья Павловна.-- Если что случится -- не пугайся: я вернусь... Дѣти, я приду... скоро...
   Она торопливо, вскользь цѣлуетъ дѣтей, каждую минуту боясь потерять самообладанье, волнуясь и спѣша...
   -- Не бойтесь, я скоро!.. Идемте. Проводить можно?
   Полицейскій любезно наклоняетъ голову:
   -- Сдѣлайте одолженье.
   -- Пойдемъ, Матрена... Ну, прощайте -- такъ я сейчасъ... помните... Прощайте... Не бойтесь... Посидите, пока придетъ Матрена, а я... по дѣлу... скоро... Прощайте!-- безсвязно лепечетъ Марья Павловна и, вырвавшись изъ дѣтскихъ объятій, стремительно выбѣгаетъ на лѣстницу... Спотыкаясь, чуть-чуть не падая, быстро спускается она по ступенькамъ внизъ.
   Полицейскій, молодцовато откинувъ голову немного на бокъ, ловко и легко сѣменя ногами,-- бѣжитъ за ней. Заплаканная Матрена, замкнувъ дверь квартиры, едва поспѣваетъ сзади.
   Мглистый сѣрый воздухъ немного отрезвляетъ голову... Въ мозгу просыпается смутное, полусонное сознанье.
   -- Матрена... Такъ вотъ... Что я тебѣ хотѣла сказать?.. Ахъ, позволь...
   Марья Павловна нетерпѣливо третъ лобъ рукой...
   -- Эхъ... мысли путаются... Да!.. такъ... такъ... Ты скажи барину, слышишь, скажи -- недоразумѣнье... Запомни: не-до-ра-зу-мѣ-нь-е. Поняла?
   Матрена всхлипываетъ и сморкается.
   -- Да не плачь! Я говорю тебѣ... вздоръ,-- сама каждую минуту боясь разрыдаться, раздражительно говоритъ Марья Павловна.-- Такъ... такъ значитъ... Постой... провизіи... вамъ хватитъ... постой... Что я еще хотѣла...
   -- Барыня, не сумлѣвайся... не сумлѣвайся, милая ты моя,-- жалобно причитываетъ Матрена, вытирая бѣгущія по загрубѣлымъ щекамъ слезы... Святая Заступница -- бѣдныхъ утѣшенье, сирыхъ умиленье, не оставитъ тебя Матушка Царица Небесная.
   Около воротъ уже ждалъ извозчикъ.
   -- Ну, прощай, Матрена, бе-ре-ги...
   -- Не сумлѣвайся, милая, не сумлѣвайся... Ну я же говорю, не сумлѣвайся,-- захлебываясь отъ слезъ, продолжаетъ повторять Матрена.
   Полицейскій ловко подсадивъ Марью Павловну, вскакиваетъ самъ въ сани и застегиваетъ полость.
   -- Пошелъ!..
   Худая клячонка лѣниво засѣменила ногами. Шелъ снѣгъ. По скользкимъ тротуарамъ торопливо мелькали тѣни запоздалыхъ пѣшеходовъ... Вотъ прошла, громко разговаривая и размахивая руками, кучка фабричныхъ рабочихъ; пробѣжалъ мальчикъ-мастеровой; оглядываясь пугливо кругомъ, прошмыгнулъ какой-то оборванецъ въ лохмотьяхъ; заморенная собачонка, съ длинными космами грязной бѣлой шерсти, поджавъ хвостъ и вся дрожа, проковыляла вдоль стѣны... За заборомъ раздался чей-то полупьяный женскій голосъ:
  
   На машинѣ сви-стокъ мѣ-ѣ-дный.
   Ѣдетъ милый злой и блѣ-ѣ-дный...
  
   Марья Павловна оглянулась назадъ: ничего не видно... Сѣрыя полосы мелкаго снѣга покрыли легкой дымкой темную даль... Тусклые фонари вытянулись въ рядъ и подслѣповато мигаютъ, а впереди -- опять эти подслѣповатые фонари, и темное-темное небо раскинулось мрачнымъ шатромъ. Гдѣ-то близко, торжественно гудитъ въ воздухѣ равномѣрный унылый благовѣстъ.
  
   Прощай ми-лый, до свиданья,
   Не забудь мо-во стра-данья --
  
   доносится съ вѣтромъ отрывистыми звуками все та же пьяная пѣсня.
   Еще долго стояла у воротъ Матрена, пристально вглядываясь въ сѣрую мглу, поглотившую и извозчика, и Марью Павловну съ ея спутникомъ.
   -- Эхъ, ты, горькая-горькая...-- тоскливо, съ тяжелымъ вздохомъ сорвалось у нея, казалось, откуда-то изъ самой глубины души...-- Бездольная...
   И, сердито вытирая остановившіяся на глазахъ слезы, безнадежно опустивъ голову, Матрена понуро побрела домой.
  

XVII.

   Дѣти испуганной кучкой робко жались около стола, гдѣ лежала закуска, блѣдныя, трепещущія, не смѣя двинуться съ мѣста.
   -- Ну, ребятки, чего притихли?-- громко съ напускной веселостью окликнула ихъ вернувшаяся Матрена. -- Мамонька наказать велѣла, чтобы вы вели себя всѣ справно, меня слушались, а она ужо придетъ -- все спроситъ.
   -- Это маму... за долги... городовой взялъ?-- вся дрожа отъ страха, прерывающимся голосомъ спросила старшая дѣвочка.
   -- Ну, вотъ еще!.. По какому такому праву,-- бойко отвѣтила Матрена.-- Нешто за долги въ участокъ берутъ? за пьянство только да за озарство... Такъ, должно, по дѣлу -- насчетъ пачпорту...
   Ошеломленная всѣмъ происшедшимъ, Матрена сама ничего не понимала; она чуяла только сердцемъ, что случилось что-то страшное, грозное -- обрушилось какое-то большое несчастье, что ей, Матренѣ, придется выпутываться изъ всего этого, спасать отъ неминучей гибели своихъ любимцевъ -- дитенковъ,-- и въ эту минуту она заботилась только объ одномъ, какъ бы уложить ихъ спать до возвращенія "сахара", какъ она мысленно называла всегда Григорія Ивановича.
   -- Желанные, коли, ежели, значитъ, поужинали, спать пойдемъ,-- заявила она рѣшительно все еще не оправившимся отъ испуга дѣтямъ.
   -- Я хатю-ю-ю къ мамѣ,-- жалобно протянула младшая дѣвочка.
   -- Сказано, маменька велѣла слушаться... Придетъ она скоро и осерчаетъ, что вы не спите, и на меня осерчаетъ,-- что будемъ тогда дѣлать?.. Пойдемъ, пойдемъ... Про енерала разскажу,-- ласково убѣждала дѣтей Матрена, а у самой подкашивались ноги, и голова отказывалась работать отъ чрезмѣрнаго волненья.
   Дѣти тихо поплелись за ней. Измученныя долгимъ голоднымъ днемъ, завершившимся такъ неожиданно, перепугавшимъ ихъ необычнымъ событіемъ, они, раздѣтыя Матреной, какъ подкошенныя, повалились въ свои кроватки и сейчасъ же заснули крѣпкимъ сномъ.
   Матрена облегченно вздохнула.
   -- "Сахаръ-то" должонъ скоро притить -- заведеніевъ нынче нѣтъ -- всѣ рано закрыты...
   Она ожидала сегодня возвращенья барина съ особенно злобнымъ ожесточеньемъ, считая его причиной случившагося несчастья, и въ то же время съ тайной надеждой, что онъ разъяснитъ ей, темной бабѣ, все и поможетъ справиться съ бѣдой.
   "Ахъ, ты, безчастная,-- сокрушалась она, убирая со стола недопитую чашку Марьи Павловны,-- и напиться-то путемъ не дали -- живодеры... Надо же экой бѣдѣ случиться... Господи милостивый!"
   Около двери послышался неясный шорохъ -- точно кто царапался.
   -- Никакъ принесло нашего "сахара"?-- прислушалась Матрена.-- Должно тверезый... Кабы пьянъ былъ, такимъ бы фонъ-барономъ застучалъ -- страсть!..
   Звонокъ у входной двери тихо звякнулъ.
   Онъ и есть!-- Матрена пошла отворять.-- Должно пріятелевъ не нашелъ... тверезый...
   Она ошиблась. Григорій Ивановичъ былъ пьянъ еще больше, чѣмъ наканунѣ.
   -- Барыня дома?-- пробурчалъ онъ заплетающимся языкомъ.
   -- Проздравляю,-- съ злобной ироніей заговорила взбѣшенная Матрена,-- проздравляю. И вдругъ все лицо ея перекосилось, и она заплакала такими жалкими, дѣтскими слезами.
   -- Нѣту нашей барыни... Сожралъ ты ее... погубитель!..
   Григорій Ивановичъ смотрѣлъ мутными, безсмысленными глазами, ничего, повидимому, не понимая.
   -- Я тебя спрашиваю: барыня дома?-- съ пьянымъ упорствомъ повторилъ онъ вопросъ, растягивая и отчеканивая слова.-- Подлянка!
   Матрена яростно на него накинулась:
   -- Нѣтъ, не я подлянка... а ты, ты, погубитель всей ейной жизни... Нѣтъ ея!.. нѣтъ!.. Пришла полиція -- надзиратель... взяли нашу барыню... увели...
   И Матрена снова залилась слезами.
   Слова "полиція", "увели", безумная ярость Матрены, ея горькія слезы отрезвили сильно захмѣлѣвшую голову Григорія Ивановича. Онъ, хотя смутно, но начиналъ, казалось, что-то соображать.
   -- Полиція?-- спросилъ онъ нетвердымъ голосомъ.
   -- Увели... увели-и-и,-- жалобно причитывала Матрена; давъ волю своему отчаянью.
   -- Н-не имѣютъ права!.. Я... Я... пойду сейчасъ... я покажу, по-к-к-ажу-у!!-- кипятился Григорій Ивановичъ и неровными шагами пошелъ къ дверямъ.
   Матрена сильной рукой схватила его за рукавъ.
   -- Ходить тебѣ неча -- и самого заберутъ... Ложись въ кровать, лучше проспись, а завтра, что Богъ пошлетъ...
   Григорій Ивановичъ, съ покорностью ребенка, послушно позволилъ Матренѣ увести себя въ спальню и, пока она его раздѣвала, пристально глядѣлъ на нее испуганными глазами, глазами забитой собаки, какъ бы стараясь что-то припомнить. Наконецъ, очевидно, вспомнивъ желаемое, онъ началъ тихо-тихо всхлипывать:
   -- Она святая... женщина... о-отдала мнѣ жизнь... я подлецъ!.. Под-лецъ!..
   -- Ладно ужъ, ладно, проспись!-- съ суровымъ лицомъ успокоивала его Матрена, поливая ему голову водой и распоряжаясь его отяжелѣвшимъ тѣломъ словно вещью.
   -- Винища-то лучше бы меньше лопалъ -- вотъ что!..
   Уложивъ барина въ постель, Матрена вернулась въ кухню и озабоченная, встревоженная, прежде всего обратилась къ столу, гдѣ были спрятаны деньги, чтобы сосчитать ихъ и прибрать поаккуратнѣе.
   Денегъ не оказалось. Матрену это совсѣмъ сразило.
   -- Батюшки, никакъ она ихъ съ собой взяла? Такъ и есть... Что я буду теперича дѣлать?..-- Подавленная этимъ новымъ открытьемъ, она сѣла къ окошку, угрюмая. и стала обдумывать безвыходность своего положенья:-- Хорошо, коль вернутъ завтра, а ежели судбище какое, либо тяжба... кто жъ ее знаетъ?.. А можетъ, это и зря -- обманъ... и это бываетъ... Надзиратель самъ приходилъ... Эка жалость -- не была я тута, съ дитями въ спальной велѣли остаться... Что промежду ихъ происходило?.. Какая тому причина?.
   Вспоминая съ паническимъ ужасомъ появленье околоточнаго, испугъ барыни, ея раздирающій душу видъ, подневольный уходъ изъ дома,-- совершенно сбитая съ толку Матрена тщетно пыталась уяснить себѣ причину этихъ странныхъ, роковыхъ событій.
   Изъ сосѣдней комнаты, между тѣмъ, до нея доносились, отъ времени до времени, всхлипыванья все еще не успокоившагося Григорія Ивановича.
   -- Ну!.. этого шутъ его возьми... безчастнаго!-- съ сердцемъ махнула она рукой по направленью къ комнатѣ.-- А махонькіе-то какъ же? Чѣмъ я кормить ихъ стану, сиротъ спокинутыхъ?..
   Привезенная Марьей Павловной корзина съ припасами, наполовину опустошенная, стояла на полу. Матрена кинулась къ ней и, осмотрѣвъ неразвернутыя еще закуски, слегка успокоилась.
   -- Ну, тутъ добра всякаго много -- денъ на пять хватитъ... А тамъ, може, и барыня вернется... А коли нѣтъ?!-- Матрена мрачно насупилась, но вдругъ она вся вздрогнула, встрепенулась, радостно охваченная озарившей ее мыслью:-- Въ поденщину пойду -- прокормимся... А ежели хозяинъ съ квартерой притѣсненье какое сдѣлаетъ -- упаду ему прямо въ ноги... Не выдастъ Господь милостивый -- умягчитъ евонное сердце..
   И Матрена, счастливая, съ сердцемъ переполненнымъ радостной надеждой, опустилась передъ маленькимъ образомъ, тускло освѣщеннымъ марцающей лампадой: -- Спаситель-Батюшка!-- страстно взывала она къ образу,-- не спокинь сиротъ... Батюшка!.. Батюшка!..
   Долго молилась Матрена, громко произнося слова молитвы, размашисто осѣняя себя крестнымъ знаменіемъ и низко кланяясь въ землю, а по ея просвѣтленному лицу тихо струились счастливыя слезы, слезы вѣры, душевнаго умиленья и любви...
  
Ко всем произведениям автора К списку авторов