Старъ Муамедъ, очень старъ. Въ послѣдній Рамазанъ ему стукнуло 70 лѣтъ. Къ тому одинъ глазъ у него не зрячій, онъ весь затекъ бѣлымъ.
Имущества у него никакого. Это ли имущество -- гнилая абайя, единственная до пятъ бѣлая холщевая рубаха, лубрикъ {Глиняный кувшинъ.}, набутъ {Толстая дубинка.}, старый самодѣльный револьверъ, стрѣляющій на пять шаговъ, трубка и шибаба, на которой, кстати, наигрывать онъ большой мастеръ?
Нѣтъ у него и жены. Да ея никогда у него не было. Не всѣмъ суждено имѣть жену. Жена вѣдь такая роскошь. За самую плохую подавай 10--15 наполеоновъ. А бѣдному феллаху гдѣ достать такую сумму? Такъ и остался на всю жизнь Муамедъ одинокимъ.
Вначалѣ онъ батрачилъ, работалъ на боярахъ {Апельсинные сады.} у богатыхъ эффенди, копалъ ямы для "оранжей", поливалъ ихъ, тесалъ камни, былъ мукеромъ {Погонщикъ ословъ.}, водоносомъ и, когда вошелъ въ лѣта, сдѣлался никудышнымъ.
Плохо пришлось бы ему, если бы не "эти" пришельцы, что поселились въ трехъ часахъ отъ Бней-Брака -- деревни ихъ -- и купили кусокъ земли у султана.
На деревнѣ толкуютъ, что они -- ягуды, ягуды-москоби {Русскіе евреи.} и намѣрены поселиться здѣсь навсегда. Толкуютъ еще, что они явились съ цѣлью отобрать въ будущемъ страну у феллаховъ, страну, нѣкогда принадлежавшую ихъ праотцамъ, и это вызываетъ раздраженіе и ропотъ во всей округѣ.
Но какое ему, Муамеду, до всего этого дѣло? Онъ "ими" доволенъ, очень доволенъ.
Они пригрѣли его, поручили ему свой скотъ.
Скота у нихъ немного -- видно бѣдны они очень,-- пять-шесть коровъ, столько же лошадей, два мула, одинъ верблюдъ, дюжина овецъ и три козы.
Каждый день, чуть свѣтъ, когда лежитъ еще повсюду жирная роса и Іудейскія горы сладко потягиваются подъ одѣяломъ изъ блѣднѣющихъ ночныхъ тѣней, онъ уходитъ со скотомъ въ степь, къ рѣкѣ, къ Оджѣ, и къ вечеру гонитъ ихъ назадъ. Трудъ не Богъ вѣсть какой. И за этотъ трудъ онъ получаетъ наполеонъ въ годъ -- шутка, цѣлый наполеонъ!-- муку на хлѣбъ и овощей, томатовъ и луку.
Мало того, ему дали подпаска. Подпаску 12 лѣтъ и зовутъ его Абрамомъ.
Онъ шустрый, смѣлый и смышленый мальчишка, сынъ одного пришельца -- Михеля Шапиро, и Муамедъ очень доволенъ имъ. Онъ любитъ его и балуетъ, какъ родного.
-----
Яркое, колючее солнце. Степь.
Въ воздухѣ какъ бы плавится бѣлый металлъ. Онъ, видимо для глазъ, плыветъ, колеблется, застилаетъ горизонтъ, и все въ немъ кажется воздушнымъ, томнымъ, расплывчатымъ -- и Іудейскія горы, и караванъ верблюдовъ, что сѣрой гусеницей съ неслышнымъ звономъ ползетъ по пригорку, и эта сиротливая, тонкая, граціозная пальма, по которой груститъ такъ на "сѣверѣ дикомъ" сосна.
Май мѣсяцъ. Самый нестерпимый въ Палестинѣ.
Степь совершенно гладкая, каменистая. Кой-гдѣ лишь по краямъ протоптанныхъ бѣлыхъ дорожекъ сухими зелеными пучками темнѣетъ трава и колючки.
Изрѣдка по ней пройдутъ кучкой или гуськомъ феллахи въ длинныхъ бѣлыхъ рубахахъ и полосатыхъ абайяхъ, и черными точками вкраплются въ нестерпимый блескъ солнечнаго дня ихъ коричневыя лица.
Тамъ, гдѣ начинается пригорокъ, копается кто-то. Еврейскій піонеръ.
Онъ разрыхляетъ почву и расчищаетъ ее для потомства, новаго, сильнаго, гордаго.
Полдень скоро. Солнце слѣпитъ глаза, обжигаетъ затылокъ, спину. Но онъ не бросаетъ работы.
Молодое, безусое лицо. Засученные до локтей рукава синей рубашки, рваныя брюки, тяжелыя арабскія ботинки, широкая солома на головѣ и короткій "пешъ" въ рукахъ.
Видно, какъ онъ то откинется назадъ всѣмъ тѣломъ, то рванется впередъ.
-- Рразъ! Рразъ!
Пешъ удивительно похожъ на гигантскій зубъ-рѣзецъ, и онъ, какъ зубъ, съ остервенѣніемъ вгрызается глубоко въ землю. Онъ откусываетъ кусокъ за кускомъ каменистаго пласта, пудовые куски, и кажется, что вмѣстѣ съ нимъ вгрызается въ землю и піонеръ, и грызетъ не пешъ, а онъ самъ.
Онъ работаетъ невдалекѣ отъ колоніи. Вотъ она! Пять-шесть жалкихъ, досчатыхъ домишекъ, чахлое деревцо... У одного брошенъ плугъ...
Колонія называется "Петахъ-Тикве" -- "Врата надежды". Кто знаетъ? Быть можетъ, надежда не обманетъ колонистовъ? Колонія вѣдь только въ зародышѣ...
Дальше -- Оджа. Красавица Оджа. Она течетъ по сосѣдству.
Словно солнечный лучъ упалъ на землю, изогнулся въ дугу и то сверкнетъ, то пропадетъ въ зелени травы.
Въ одномъ мѣстѣ надъ рѣкою, низко, какъ на плечо возлюбленной, склонилось старое рожковое дерево и что-то лепечетъ ей тысячами зеленыхъ языковъ своей пышной, густой короны.
Въ тѣни его у воды сидятъ Муамедъ и Абрамъ. Скотъ гдѣ-то далеко. Онъ маячитъ въ долинѣ сѣрымъ, бурымъ, желтымъ и черными пятнышками.
Муамедъ мастеритъ ножомъ изъ тростника шибабу, и Абрамъ слѣдитъ за каждымъ движеніемъ его быстрыми и блестящими глазами. Абрамъ -- въ короткой курточкѣ и англійской шапочкѣ.
-- Готово!
Старикъ приложилъ шибабу ко рту и извлекъ нѣсколько звуковъ, похожихъ на звуки гармоники.
-- Дай, дай!-- весь затрепеталъ Абрамъ.-- Вѣдь она моя?! Ты обѣщалъ!
-- Да, да!-- усмѣхнулся старикъ.
Абрамъ вырвалъ изъ его рукъ шибабу, задудилъ въ нее и завертѣлся на одной ногѣ.
Муамедъ поднесъ теперь ладонь къ здоровому глазу и тревожно спросилъ:
-- Не зашелъ ли скотъ слишкомъ далеко?
-- Нѣтъ, Мухамедъ.
-- Мухамедъ, Мухамедъ!-- передразнилъ его старикъ.-- Ахъ, ты! Когда, наконецъ, научишься говорить правильно по-арабски? Не Мухамедъ, а Муамедъ!... Говори горломъ!
-- Муамедъ!-- повторилъ Абрамъ, сокращая до боли мускулы гортани.
Когда караванъ поравнялся съ ними, старикъ досталъ изъ-за дерева ведерко и спросилъ вожатаго, пожилого феллаха, сидѣвшаго на первомъ верблюдѣ:
-- Рыбы не надо ли?
Въ ведеркѣ, на двѣ трети наполненномъ водой, юлили серебряныя рыбки -- даръ Оджи.
Вожатый кивнулъ головой и осадилъ верблюда.
Старикъ выловилъ прыгающей рукой нѣсколько рыбокъ и вымѣнялъ ихъ на два арбуза.
Караванъ двинулся дальше.
Старикъ нарѣзалъ на ломтики чуть-чуть розовый, незрѣлый арбузъ и сказалъ Абраму:
-- Ѣшь.
Мальчикъ сунулъ въ карманъ шибабу.
Пополдничавъ, старикъ, кряхтя и широко зѣвая, постелилъ свою абайю, растянулся на ней и тотчасъ же уснулъ. А Абрамъ отошелъ въ сторонку и снова взялся за свою шибабу.
По милости его, Абрамъ въ совершенствѣ владѣлъ дубинкой, стрѣлялъ изъ ружья и табаньджи, вылъ шакаломъ, узнавалъ время по солнцу, отличалъ одну отъ другой звѣзды и турецкія монеты, артистически срывалъ плодъ сабры, ловко вываливалъ его въ песку, чтобы очистить отъ тысячъ мелкихъ незамѣтныхъ колючекъ, всасывающихся въ тѣло, и такъ же ловко снималъ съ него шкурку.
Старикъ иногда для наглядности боролся съ нимъ, и можно было видѣть, какъ по землѣ, подъ деревомъ, у края сверкающей рѣки катаются, обнявшись, два тѣла -- одно старческое, другое молодое, почти ребенка.
Несмотря на свою дряхлость, старикъ постоянно клалъ его на лопатки.
-- Вотъ какъ надо бороться,-- говаривалъ онъ хвастливо и тяжело сопя.-- Учись! Я хочу, чтобы ты былъ силачомъ. Слышишь?
-- Слышу!-- Абрамъ вспыхивалъ и вздрагивалъ сладкой дрожью.
Силачомъ! Какъ бы онъ хотѣлъ быть имъ! Ему тогда ничто не страшно было бы! Ни змѣи, ползающія по колоніи, ни шакалы...
-- Муамедъ! Можно придти къ тебѣ сегодня ночевать?-- спросилъ онъ какъ-то, когда они гнали скотъ съ поля.
-- Если "абу" разрѣшитъ.
-- Разрѣшитъ, разрѣшитъ! Я знаю!
Абрамъ помчался впередъ въ колонію.
Въ одномъ изъ досчатыхъ домиковъ, за столомъ, сидѣли отецъ и братья.
Бѣдный отецъ! Онъ былъ такъ блѣденъ, скученъ. Братья мрачные.
Плохо вознаграждала ихъ трудъ земля.
Печальная улыбка скользнула по лицу отца при видѣ любимца.
-- Папа!
-- Что?-- спросилъ онъ, гладя его волосы и нѣжно цѣлуя въ лобъ.
Четыре короткихъ кола, двѣ-три охапки сухихъ виноградныхъ лозъ и травы вмѣсто крыши, громадный глиняный черный кувшинъ съ синеватымъ отливомъ, прислоненный къ одному колу, вотъ все, что изображаетъ его шалашъ.
Старикъ ждалъ Абрама. Онъ приготовилъ плетенку со свѣжей, только что сорванной и выкатанной въ пескѣ, саброй.
Было темно. Степь вся заплыла мракомъ и была похожа на арабку, закутанную въ свою черную чадру и примостившуюся на корточкахъ гдѣ-нибудь на палубѣ парохода или въ углу мечети.
-- Садись!-- сказалъ Муамедъ Абраму, когда тотъ пришелъ, и указалъ на цыновку передъ шалашомъ.
Абрамъ сѣлъ.
Муамедъ досталъ изъ плетенки зеленый плодъ съ розоватымъ оттѣнкомъ и черными пупырышками, обрѣзалъ его вверху и внизу, сдѣлалъ потомъ вертикальный надрѣзъ, извлекъ, какъ изъ одѣяльца, изъ мягкой шкурки сладкую мякоть и передалъ ее мальчику.
Тотъ въ два пріема проглотилъ пріятно таящую во рту мякоть.
За первымъ послѣдовалъ второй, третій. Старикъ безъ конца методично чистилъ сабру и передавалъ ее Абраму. Изрѣдка онъ отправлялъ сабру въ свой беззубый, шамкающій ротъ.
Онъ сидѣлъ близко къ Абраму, и странно бѣлѣлъ въ темнотѣ его незрячій глазъ. Какъ слюда.
-- Муамедъ!-- не утерпѣлъ Абрамъ.-- Отчего глазъ у тебя такой бѣлый?
-- Оттого, что мы, феллахи, не умѣемъ беречь ихъ. Лучшій даръ неба, свѣтъ, мы превращаемъ въ тьму. Вотъ тебѣ мой совѣтъ, да и всѣмъ вамъ -- "ягуды", думающимъ осѣсть въ нашей странѣ: держите въ чистотѣ глаза, ибо пыль нашей страны ядовита. Въ ней замѣшаны колючки сабры и изъ-за нея феллахи слѣпнутъ, какъ совы.
Въ нѣсколькихъ шагахъ что-то вдругъ блеснуло, будто кто-то просыпалъ горячіе угольки, и послышался дѣтскій плачъ.
-- Шакалы,-- сказалъ Муамедъ.
-- Я боюсь,-- прошепталъ Абрамъ, прижимаясь къ нему.
-- Глупый, а еще хочешь быть джедой! Возьми набутъ и швырни въ нихъ! Живо!
Абрамъ поднялъ съ земли набутъ, несмѣло шагнулъ впередъ и швырнулъ его въ сторону. Огоньки моментально разсыпались.
-- Такъ! Молодчина!
Польщенный похвалой, мальчикъ снова опустился на цыновку.
Муамедъ завелъ теперь одну изъ своихъ пространныхъ и занимательныхъ сказокъ. Онъ зналъ ихъ много, и въ каждой непремѣнно фигурировалъ какой-нибудь джеда-силачъ.
Большинство героевъ его были бедуины. Они нападали на купеческіе караваны паломниковъ по дорогѣ въ Мекку, сосѣдніе таборы, уводили скотъ, дорогихъ арабскихъ скакуновъ, смуглыхъ и красивыхъ, какъ звѣздная ночь, дѣвушекъ.
Абрамъ слушалъ его молча съ широко раскрытымъ ртомъ и глазами. Онъ не пропускалъ ни одной мелочи. И вмѣстѣ съ нимъ, казалось, слушаетъ, тѣсно придвинувшись, степь.
Огоньки въ колоніи давно погасли.
Густой мракъ внизу пронизала вдругъ алмазной стрѣлой звѣзда. Она сверкнула, разбилась о что-то на полпути къ землѣ, точно наскочила на гигантскую скалу, разбилась на мелкія брызги и стерлась съ черной доски ночи, какъ мѣловой знакъ.
-- Мнѣ холодно,-- прошепталъ Абрамъ.
-- Э!... Да ты дрожишь! Не хватилъ ли лишней порціи воды? Какъ бы у тебя лихорадки не было!
Муамедъ озабоченно скинулъ съ себя толстую, дырявую абайю и дважды завернулъ въ нее Абрама.
-- Тепло?
-- Да,-- отвѣтилъ Абрамъ, счастливо улыбаясь.
-- Слушай же!
Муамедъ закурилъ трубку и продолжалъ прерванную сказку.
-----
Въ колоніи -- молотьба и всѣ на джорнѣ {Токъ.}. Мужчины, женщины, дѣти.
Всѣ принимаютъ участіе въ молотьбѣ.
Смѣхъ, остроты, веселые возгласы. Работа кипитъ.
На широкой, очищенной отъ сорныхъ травъ, бѣлой площадкѣ, съ которой видны на большомъ пространствѣ поля, бояры, перекрещивающіяся дорожки и арабскія деревушки, насыпаны нѣсколько круговъ изъ налитыхъ колосьевъ. По нимъ, какъ по аренѣ, вокругъ, ходятъ тѣсно, ребромъ къ ребру, понукаемые криками -- коровы, лошади, мулы, ослики, овцы, весь скотъ колоніи. Молотятъ по арабскому способу.
Абрамъ тоже на джорнѣ.
Онъ измѣнилъ Муамеду и весь день носится въ золотистомъ облакѣ пшеничной пыли, пронизанномъ солнечными лучами, какъ въ ореолѣ, по одному изъ вымолоченныхъ круговъ на арабской соломорѣзкѣ -- квадратной узкой доскѣ съ зубьями внизу.
Въ соломорѣзку впряжена пара рослыхъ рыжихъ лошадей съ бубенцами.
-- Нор! Нор!
Онъ описываетъ круги, какъ вихрь.
Ноги его какъ бы вросли въ доску, тонкая, стройная фигурка нѣсколько наклонена вбокъ, соломенная шляпа съѣхала на затылокъ, и въ вытянутой рукѣ его хлопаетъ и стрѣляетъ длинный бичъ. Онъ напоминаетъ тріумфатора.
Желтыя гривы мелькаютъ въ глазахъ ребятъ.
Соломорѣзка то ныряетъ съ шипѣніемъ въ соломѣ, то взлетаетъ и скользитъ по верху, какъ по льду.
Молотьба окончена, и снова Абрамъ сидитъ со своимъ старымъ другомъ надъ свѣтлой Оджей подъ рожковымъ деревомъ.
Утромъ, когда они удили рыбу, къ нимъ подъѣхалъ высокій мрачный бедуинъ на запыленной лошади. Онъ съ головой былъ закутанъ въ бѣлую абайю и похожъ сзади на куль съ мукой.
-- Селямъ!
Бедуинъ выдернулъ ногу изъ стремени, слѣзъ не торопясь съ лошади и попросилъ воды. Муамедъ указалъ на лубрикъ.
Бедуинъ нагнулся за нимъ, опрокинулъ его надъ широко-раскрытымъ ртомъ и долго не отрывался отъ него. Утоливъ жажду, онъ опустился на землю, поджалъ подъ собой ноги, сдвинулъ на затылокъ свой головной уборъ и досталъ изъ-подъ абайи коричневой рукой янтарныя четки.
Абрамъ увидалъ длинные черные волосы, такую же бороду и два огненныхъ глаза. Онъ вспомнилъ объ одномъ джедѣ, о которомъ разсказывалъ Муамедъ, и ему показалось, что бедуинъ этотъ и есть тотъ самый джеда.
-- Откуда?-- спросилъ Муамедъ.
-- Изъ Гааза,-- лѣниво протянулъ тотъ.
-- Куда?
-- Въ Іерусалимъ... Къ Дамасскимъ воротамъ... Ты кто?
-- Пастухъ здѣшней колоніи. А этотъ -- подпасокъ.
Абрамъ зардѣлся. Бедуинъ посмотрѣлъ на него и ласково улыбнулся.
-- Нравится тебѣ онъ?-- спросилъ Муамедъ.
-- Очень. Три года смотрѣть на него мало. Ты! Милый! Изъ ружья стрѣляешь?
-- О, да!-- бойко отвѣтилъ Абрамъ.
-- Покажи?
Онъ снялъ со спины винтовку и передалъ ее ему.
Абрамъ взялъ ее въ руки и вытянулъ вровень съ плечомъ. Винтовка была нѣсколько тяжела для него и дрожала въ его рукѣ.
-- Вонъ въ этотъ столбъ.
Абрамъ прищурилъ глазъ и долго цѣлился. Наконецъ, спустилъ курокъ. Столбъ закачался.
-- Ишь, какъ глаза горятъ!-- засмѣялся бедуинъ.-- Совсѣмъ джеда! Скажи, хотѣлъ бы имѣть много денегъ?
-- О, да!
-- Что бы ты сдѣлалъ съ ними?-- сталъ разспрашивать его бедуинъ.
-- Купилъ бы лошадь.
-- Еще что?
-- Ружье.
-- Еще?
-- Кинжалъ.
-- Браво!... Три вещи необходимы джедѣ -- лошадь, ружье, кинжалъ. Нужна еще жена. Красивая, съ большими темными глазами и длинными косами въ монетахъ. Монеты звенятъ... Какъ ручеекъ... Только тебѣ знать объ этомъ еще рано,-- и бедуинъ беззвучно засмѣялся.
Онъ посидѣлъ еще немного, выкурилъ трубку, затѣмъ поднялся и бросилъ небрежно:
-- Массаламе!
-- Массаламе!
Онъ поудобнѣе усѣлся въ мягкомъ сѣдлѣ, закутался попрежнему въ свою бѣлую абайю и поѣхалъ прочь.
Абрамъ долго смотрѣлъ ему вслѣдъ съ завистью.
-----
Въ колоніи большой переполохъ.
Раненымъ голубемъ, жалобно такъ, стонетъ на верхушкѣ невысокой мачты колоколъ, и на площади передъ нимъ собираются кучками колонисты. Всѣ вооружены чѣмъ попало.
Вышелъ споръ съ арабами сосѣдней деревни изъ-за земли.
Арабы съ утра грозили расправой. И вотъ они тянутся къ колоніи по серебряной дорожкѣ, межъ вѣчно зеленыхъ сабръ, подъ яркимъ солнцемъ шумной горланяющей толпой съ ружьями и набутами.
Кто-то поскакалъ въ ближайшую колонію за помощью. Но пока онъ скачетъ, арабы влились чернымъ потокомъ въ колонію, разсыпались по узенькимъ улицамъ ея, какъ черные демоны, выбили стекла въ одномъ домикѣ, избили старика...
Какъ затравленный волченокъ, мечется по колоніи Абрамъ. Онъ сжимаетъ въ безсиліи дѣтскіе кулаки и клянется отомстить, когда сдѣлается джедой...
-----
Абрамъ -- красивый, стройный юноша.
У него есть лошадь, ружье.
По цѣлымъ днямъ онъ носится по степи. Ѣдетъ въ Гаазъ, Цватъ. Участвуетъ въ скачкахъ на берегу, въ Яффѣ.
Если бы Муамедъ могъ видѣть его?! Какой улыбкой освѣтилось бы его доброе, смуглое, одноглазое лицо?! Но его давно нѣтъ въ живыхъ. Нѣтъ въ живыхъ и отца...
Ночь. Мрачно въ степи. Тихо.
Только далеко, гдѣ залегли фантастическія дюны, плыветъ мелодичный звонъ колокольцевъ. Должно быть, идутъ верблюды.
Вдоль капризно-извилистой дорожки, въ травѣ крадутся три тѣни. Абрамъ -- онъ сидитъ въ лошади -- и молодой арабъ-пастухъ изъ колоніи. Они крадутся къ карантинному посту, отмѣченному двумя огоньками. Какъ два изумруда вкраплены эти огоньки въ тьму ночи.
Вонъ, справа, еще два такихъ же изумруда.
Въ Тиверіи скарлатина, и повсюду въ Іудеѣ разставлены карантинные посты.
Сегодня случилась непріятность. Когда пастухъ гналъ скотъ въ колонію, жандармы придрались къ нему. Заявили, что онъ переступилъ черту карантина и забрали весь скотъ, 200 штукъ.
Колонисты телеграфировали полиціи -- въ Сарай, Сарай не отвѣтилъ. Тогда Абрамъ вызвался вернуть скотъ.
Удастся ли ему?...
Огоньки все ближе и ближе. Они горятъ въ палаткахъ. Оттуда льется пѣніе и звонъ бубенъ.
Жандармы забавляются, а скотъ мирно дремлетъ въ сторонкѣ.
-- Раздѣнься!-- командуетъ Абрамъ пастуху.
Тотъ послушно сбрасываетъ съ себя абайю.
-- До единой ниточки!... Такъ!... Теперь подползи къ стаду и свистни! Затѣмъ бѣги, что есть мочи, въ колонію!
Пастухъ киваетъ головой и ложится. Голое, сильное и гибкое тѣло его коричневой змѣей ползетъ въ травѣ.
Абрамъ тѣмъ временемъ заѣзжаетъ въ тылъ къ стаду на своей кобылѣ.
Пастухъ выпрямляется, какъ пружина, и бросается впередъ, а за нимъ, узнавъ его свистъ, стадо. Какъ стрѣла, летитъ, освобожденный отъ платья, пастухъ по направленію къ колоніи, а Абрамъ мчится во весь опоръ сзади и подгоняетъ стадо...
Окна домика его особняка свѣтятся веселымъ свѣтомъ, масса гостей, вино, музыка.
Въ числѣ гостей -- два шейха изъ ближайшихъ деревень и нѣсколько наѣздниковъ-бедуиновъ. Они пріѣхали изъ Заіорданья на торжество къ Абраму.
Онъ женится и празднуетъ переходъ въ турецкое подданство.
Отнынѣ онъ не Абрамъ Михелевъ Шапиро, а просто:
-- Ибрагимъ Михель...
Подъ окномъ весь вечеръ гремятъ выстрѣлы и звучатъ пѣсни.
Стрѣляютъ изъ ружей и поютъ молодые рабочіе.
-----
Праздникъ "Рубинъ".
Шумно и необычайно весело въ Яффѣ.
Черезъ городъ, на поклоненіе дорогому праху Рубина или Рувима -- старшаго сына Якова, похороненнаго въ трехъ верстахъ отъ Яффы, у рѣчки, названной его именемъ, тянутся тысячи арабовъ, бедуины и феллахи на дорогихъ лошадяхъ, осликахъ и верблюдахъ, убранныхъ коврами, шелковыми тканями и разноцвѣтными бусами.
Идутъ и идутъ за 100 верстъ цѣлыми деревнями съ красными и бѣлыми знаменами.
Впереди каждой деревни выступаетъ "шейхъ-иль-шебахъ" -- староста молодежи, а за нимъ -- вся остальная молодежь, старики, молодыя женщины и дѣти въ лучшихъ нарядахъ. На ходу пляшутъ, поютъ, палятъ изъ ружей, бросаютъ вверхъ и ловятъ сабли.
А тамъ, на лугу, по обѣимъ сторонамъ рѣчонки -- уже море народу, море алыхъ тканей, розовыхъ, фіолетовыхъ, желтыхъ и палевыхъ чалмъ, кефій, по которымъ какъ бы ходятъ бѣлыя волны-палатки.
Второй день праздника {Длится два мѣсяца.}.
Пахнетъ жаренымъ. Тутъ и тамъ жарятъ на вертелѣ барановъ и пекутъ въ круглыхъ земляныхъ печахъ хлѣбъ.
Гдѣ-то дыбится лошадь. Она повисла высоко въ прозрачномъ воздухѣ тонкими передними ногами, болтаетъ ими и звонко ржетъ, кусая удила и поблескивая на солнцѣ, какъ серебро, чернымъ атласомъ своей шерсти. Кто-то, бедуинъ, высокій и весь въ бѣломъ, сильно тянетъ ее книзу за поводья могучими, мускулистыми руками.
У голубого шелковаго шатра, на коврѣ, на видномъ мѣстѣ возсѣдаетъ каймаканъ {Вице-губернаторъ.}, окруженный свитой.
Открытые экипажи и ландо съ европейскими дамами въ роскошныхъ туалетахъ -- женами консуловъ и туристками. Изящные турецкіе офицеры, кавасы, эффенди, англійскіе моряки съ военнаго крейсера, стоящаго на Яффскомъ рейдѣ.
У всѣхъ -- бинокли. Они обращены въ ту сторону, гдѣ скачки. Скачки -- въ концѣ поля.
Состязаются болѣе 2,000 наѣздниковъ на лучшихъ арабскихъ коняхъ.
Впереди -- молодыя женщины и дѣвушки-бедуинки. Звеня золотыми, серебряными и мѣдными монетами, вплетенными въ длинныя, черныя косы, стеклянными кораллами и браслетами и металлическими цѣпочками, поютъ:
"Ты моя лошадь, нѣтъ тебѣ равной. Сегодня твой побѣдный день. Твое геройство замѣтили враги. Твоя храбрость показала, кто я".
Такая же густая толпа катится имъ навстрѣчу.
-- Кто онъ?! Кто онъ?!-- виситъ въ воздухѣ.
-- Ибрагимъ Михель!-- несется въ отвѣтъ.
И вся площадь тысячами голосовъ подхватываетъ:
-- Ибрагимъ Михель! Ибрагимъ Михель!...
-----
"Петахъ-Тикве" сейчасъ -- самая большая, пышная, многолюдная колонія.
Красивыя, длинныя улицы, двухъэтажные и трехъэтажные домики, и вся она какъ бы утонула въ боярахъ.
Весной, когда бояры цвѣтутъ и наливаются апельсины, отъ нихъ на версту плывутъ ароматы.
"Петахъ-Тикве" гордится своими боярами. Но больше -- Ибрагимомъ Михелемъ.
-- Джеда!-- отзываются о немъ арабы.
Завидная слава у Ибрагима. Вся Гаазская область гремитъ о немъ.
Гремитъ онъ и въ Заіорданьѣ, и въ Галлилеѣ, и Іудеѣ. Его знаютъ въ Яффѣ, Іерусалимѣ, Раммле, Лидѣ, Хевронѣ, Схемѣ, Бейрутѣ, даже въ Дамаскѣ.
Гордый бедуинъ при встрѣчѣ съ нимъ почтительно склоняетъ копье и сворачиваетъ въ сторону, а арабскія дѣтишки цѣлуютъ ему Руки.
Ибрагимъ Михель больше арабъ, чѣмъ еврей. Онъ говоритъ великолѣпно по-арабски, великолѣпно ѣздитъ верхомъ, мѣтко стрѣляетъ изъ револьвера и винтовки, водитъ дружбу съ шейхами и пользуется большимъ почетомъ среди феллаховъ и бедуиновъ. Когда въ сосѣдней арабской деревушкѣ свадьба, раммазанъ, обрѣзаніе, или иное торжество, приглашаютъ Ибрагимъ Михеля, какъ почетнаго гостя.
Недавно даже ради него отложили на другой день свадьбу, такъ какъ она совпала какъ разъ съ "девятое аба" {День плача по разрушенномъ храмѣ.}.
-- Простите! Сегодня у меня постъ! Не могу!
Нерѣдко можно видѣть и у него какого-нибудь престарѣлаго шейха въ зеленой чалмѣ съ сыномъ или эффенди, для которыхъ онъ закалываетъ лучшаго барана, собственноручно варитъ кофе и раздуваетъ угольки наргуле.
Къ Ибрагиму Михелю ходятъ не только въ гости, такъ, праздно, но и за совѣтомъ. Иногда предпочитаютъ его шейху.
Въ домѣ у него, на стѣнѣ въ гостиной, висятъ старинныя арабскія ружья, пудовые ятаганы, револьверы и кинжалы съ серебряной насѣчкой,-- подарки разныхъ шейховъ, и полный, слегка поношенный бедуинскій нарядъ, а въ конюшнѣ стоитъ превосходная черная кобыла.
Ибрагимъ Михель часто наряжается бедуиномъ. Это когда онъ ѣдетъ на свадьбу или по важному дѣлу въ сосѣдній бедуинскій таборъ.
Выѣздъ его тогда изъ колоніи чрезвычайно торжественъ. Вся колонія сбѣгается посмотрѣть на своего любимца.
-- Шапиро, Шапиро ѣдетъ!
Молодыя женщины и дѣвушки ласкаютъ его влюбленными глазами, рабочіе привѣтствуютъ шляпами.
Онъ ихъ гордость! Гордость "Петахъ-Тикве", гордость новонарождающагося на святой землѣ сильнаго и воинственнаго израиля!