Душно, знойно, как всегда в июне на юге, и маленький приморский городок с белыми кокетливыми домами и чистыми улицами изнемогает. Понуро стоят, вытянувшись в ряд, ссохшиеся акации, во всех окнах спущены шторы и маркизы, а улицы, залитые горячим солнцем, -- тихи, безлюдны.
Лена с утра вялая, разморенная слоняется по полутемной гостиной в нижней юбке и батистовой блузке. Она то опустится на кушетку и возьмется за неоконченный роман, то подсядет к роялю, то заглядится на золотую стрелку, пробившуюся сквозь темно-красную штору. Попробует открыть створку ставень. Молнией ударяет огненный сноп, и вспыхивает овальная золоченная рама материнского портрета, загораются радугой хрустальные подвески на люстре и ребро трюмо, и веселым роем высыпают на ковер, красные обои и лепной потолок смеющиеся зайчики.
Лена, жмурясь, захлопывает створку. Ей душно, и она срывает с себя блузку. Она остается в одной юбке и сорочке, чудом держащейся на покатых, молочной белизны плечах на узеньких ленточках. Из-за прошвы выглядывает нежная девичья грудь.
Подходит к трюмо и с улыбкой оглядывает свою высокую фигуру в круглой светлой прическе. Вытягивает кверху голые руки и наклоняется в одну, в другую сторону.
"Право, она гибкая!.. А как хороша Зверева в "танце с факелами"!.. Костюм баядерки, широкий золотой пояс, на руках и ногах браслеты, два горящих факела, и сама тонкая, смуглая"...
-- Се-эххх-хрр-ное морожжж-ен-но-е! -- доносится со двора.
"Не отведать ли?"
-- Саша! Ay!..
Мороженое сладкое-сладкое, холодное и медленно тает во рту. Ледяной струйкой ползет холодок к голове и сверлит висок.
Жара теперь не так чувствительна. Но только она поела, и опять -- та же духота, томление, истома. Скорее бы вечер!
II.
Когда Лена вторично открыла окна и дверь балкона, левая сторона, примыкающая к дому, была в тени, а небо палевое. Акации ожили, пышнее раскудрявились и затопили всю улицу волнами белых душистых лепестков; весело трещали скворцы, толклись пешеходы и мчались с грохотом, звоном и гудением пролетки, велосипеды, моторы.
Лена быстро освежилась холодной водой, оделась во все летнее, светлое, и, захватив зонтик, запечатанную секретку и серебряное портмоне -- подарок Владимира, поспешила к выходу. У дверей она столкнулась с отцом. Он выпроводил сейчас пациента и тщательно вытирал полотенцем руки. Как всегда, он был в сюртуке, и серые бакены его были аккуратно расчесаны.
-- Уже собралась, проказница?
-- Да, папа! А в котором часу ты будешь?
-- К девяти, быть может, к восьми. Жди, вместе вернемся домой.
-- Непременно! -- и она подставила ему лоб для поцелуя.
Внизу, на улице, запах акаций был острее, голоса звонче, резче, и она почувствовала себя вдруг юной, красивой, свежей. Хотелось прыгать, смеяться.
Легкой походкой двинулась она вперед, замешавшись в говорливую толпу. Она торопилась к Фогелям на дачу. Там всегда собиралась молодежь, -- играли в теннис, крокет, пили чай на крутой каменной веранде с колонками, обращенной к открытому морю, и веселой гурьбой, прихватив мандолины и гитары, спускались на берег и до ночи сидели на громоздких скалах, любуясь лунным светом на воде, или качаясь в шлюпке. А сегодня будет Ната; она вернулась из Петербурга и так много рассказывает о своей консерватории и новых товарках. Приятно вспомнить с нею гимназические годы. Они сидели вместе на одной парте и своими проказами изводили классную даму.
Но, пройдя полквартала, Лена вспомнила, что ей надо опустить спешное письмо на Николаевский пароход, и она повернула в другую сторону.
III.
Все люднее, оживленнее становилось на улицах; чаще мелькали пролетки, моторы. Лена проходила мимо шикарных магазинов. Она останавливалась то у одной, то у другой витрины, чтобы посмотреть миниатюрный ценный триптих в византийском стиле и колье, венское белье, музыкальные инструменты, портрет модного певца в костюме Радамеса, литературные новинки.
Пересекла сквер, набитый детворой, как клетка снегирями. В воротах маленькая цветочница всучила ей большой букет сирени с упругим алым тюльпаном. Сирень была свежая, влажная, и в звездчатых чашечках ее блестели капельки воды.
Лена погрузила в нее лицо и долго, не отрываясь, вдыхала ее аромат. На минуту у нее подкосились ноги и слегка закружилась голова. Она совсем опьянела от этих акаций, сирени, трескотни скворцов, мелькания моторов и теплого, мягкого воздуха. Проснулась знакомая жажда ласк...
За сквером открылся спуск, ведущий в порт.
Лена шла теперь мимо грязных съестных, таверн, лавчонок, с выставленными в окнах водолазными костюмами и матросскими фуфайками, и навстречу ей мчались порожнем биндюги и шли усталые грузчики, русские и английские моряки; попадались группами негры и индусы, и все с восхищением оглядывали ее.
Прошла четверка итальянских морских офицеров в кепи, сверкающих белых брюках и черных тужурках с золотыми кантами и розами в петлицах. Один низкорослый, чернобородый послал ей привет рукой, и она улыбнулась ему.
Но вот потянуло соленой влагой, и показались острия мачт.
IV.
Лена отыскала Николаевский пароход -- старенькое, однотрюмное суденышко, совершающее ночные рейсы. Он стоял низко в воде, рядом с агентством. На черной выгнутой корме его было выведено белым -- "Аю-Даг". "Аю-Даг" снимался в час ночи, и сейчас на нем шла спешная грузка. Стучала лебедка, выдувая молочный пар и ворочая стрелку. Лена поднялась наверх по узкой сходне, стараясь не вымазать перчаток о перила. У открытого люка стоял молодой помощник с записной книжкой в руке и карандашиком за ухом. Форменная фуражка его сбилась на затылок.
-- Банда! Банда! -- командовал он неестественно-грубым голосом.
Увидев Лену, он смутился.
-- Пардон! Где почтовый ящик? -- спросила она его.
-- Пожалуйста! -- он приложил руку к козырьку и указал на середину палубы.
Лена кивнула головой и стала пробираться, осторожно обходя бочки с маслом, свернутый тяжелый цинк, кули с рисом. Ящик был допотопный, и она долго возилась с оторванной железной крышкой.
Можно было уходить, но она медлила. Тут было так хорошо.
Работы в порту окончились, и на набережной не было ни души. Тесно скучившись и застыв в полном молчании и неподвижности, стояли суда, баржи, землечерпалки, и в просветах их колыхалась темно-синяя вода. Солнце зашло, но золотые отблески еще дрожали за брекватером и играли на кончиках мачт и красных, как коралл, баканах. И на весь порт легла тишина, та особая, какая бывает только в порту в этот час.
Гулко выстукивала одинокая лебедка "Аю-Дага", и казалось, что кто-то вколачивает гвозди в пустую бочку. Издали, из-за сети пакгаузов и гор угля, из приморской церковки доносился звон игрушечного колокола.
Лена, опершись обеими руками о зонтик, смотрела на открытое море за брекватером, где кружились мартыны, прислушивалась к отдаленному звону, и ее охватила грусть, как на погосте.
Сбоку вдруг вырос помощник.
-- Не пожелаете ли осмотреть пароход? -- спросил он почтительно.
Она покраснела, замялась, но тотчас же лицо ее приняло игривое выражение.
-- Если можно?
Он повел ее на ют и показал компас, оттуда в машинную, на капитанский мостик. Он был чрезвычайно корректен и на каждом шагу предостерегал ее то от стального троса, то от крюка, бочки.
Он провел ее затем в кают-компанию под лесенкой -- мрачную, низкую комнатку с запахом пеньки и масла, с прямоугольным столом и овальным зеркалом. По бокам ее были расположены четыре каюты, и она слабо освещалась узким люком.
У стола сидел плотный мужчина в костюме машиниста, каскетке и без воротника и пил чай. Он с шумом приподнялся, закрывая рукой голую шею и снимая каскетку.
-- Наш первый механик, -- представил его помощник. -- Виноват, ваше имя, отчество?
-- Елена Владимировна.
-- Вот Елена Владимировна пожелала осмотреть наш "Аю-Даг".
-- Милости просим! -- пробасил механик. -- Только не взыщите за мой наряд.
-- Что вы?
-- Прошу садиться! -- сказал опять громко помощник и крикнул, хлопнув в ладоши. -- Человек, чаю! Вы с ромом?
Она хотела отказаться, поблагодарить и уйти, -- Фогели, вероятно, давно уже ждут, да и папа, -- но ее удержало любопытство, и она опустилась на кончик скамьи, положив на стол зонтик, сирень и портмоне. Вмиг появился чай в массивном стакане и серебряном подстаканнике, ром, бисквит.
Помощник на минуту отлучился к себе в каюту, через полуоткрытую дверь которой виднелись какие-то пестрые ткани и китайские веера, и вернулся с тремя желто-розовыми гранатами, крепко сидящими на короткой черной ветке.
-- Какая прелесть! -- вырвалось у нее.
-- Свежие, из Александрии. Вчера товарищ пришел оттуда и привез. Угощайтесь, -- сказал он просто.
Она взяла из его рук гранаты и впервые внимательно посмотрела на него. Он был недурен. Смуглое в черных усиках лицо, черные насмешливые глаза, белые, крепкие зубы. Не то грек, не то итальянец. И так молод. Судя по его широким плечам и высокой груди, он был очень силен. Как все юные моряки, он басил, напуская на себя солидность старого морского волка.
В то время, как механик сидел тюленем, молча попивая свой чай, пыхтя и пряча глаза и корявые с плоскими ногтями руки, помощник ни секунды не сидел на месте. Вертелся, наполняя кают-компанию громким голосом и здоровым смехом.
-- Разрешите? -- спросил он и указал на ее букет.
-- Пожалуйста.
Он порывисто взял его, понюхал и, кладя обратно на стол, проговорил:
-- Обожаю сирень, а еще больше акацию!
-- В этом году, -- тихо заметила она, -- акация особенно пахуча. Когда я шла сюда, у меня голова закружилась.
-- То же случилось со мной в Неаполе. Я попал туда, когда цветут померанцы, и одурел...
Лена вначале стеснялась, но постепенно становилась смелее, разговорчивее.
"Счастливые моряки. Она так завидует им. Всю жизнь носятся по волнам, дышат морским воздухом, видят новые края. Ей тоже хотелось бы пожить морем, но ее укачивает".
Помощник уверял, что качка вздор. Если бы она поехала с ним, ее никогда не укачало бы. Он устроил бы ее на середине спардека. А не попробовать ли ей? Вместе стояли бы ночью вахту. Хорошо ночью на мостике. Обширный горизонт, вода черная, шумит и пенится за бортом, небо звездное и вдали, под водой то засияет, то пропадет маяк.
Желая позабавить ее, он стал подтрунивать над молчаливым механиком:
-- Рекомендую, король стрелков! Пусть расскажет вам, как он охотился в Джедде на аистов.
-- Ну, вот еще! -- замахал тот руками. -- Кому это интересно?
Не якорьтесь, Сигизмунд Александрович!
Лена улыбнулась механику и сказала:
-- Вам не трудно?
-- Нисколько. Но стоит ли? -- он добродушно усмехнулся. -- Ну, приехали в Джедду, ссадили паломников и сами сошли на берег. Было нас трое -- я, второй механик и доктор, все с маузерами. Пошли искать аистов. Видим -- болото, а посреди -- аист. Заложил ногу за ногу и будто дремлет. Окружили его и с трех сторон в него, в пяти шагах из наших маузеров -- бабах! Я один восемь пуль выпустил, второй механик -- пять, доктор -- семь. А аист, понимаете, хоть бы чихнул. Стоит, точно монумент. -- Механик снова усмехнулся. -- Наконец, вся эта канитель надоела ему. Посмотрел он на нас этак в полглаза, презрительно, -- дескать, стрелки, опустил, не торопясь, ногу, взмахнул крыльями и просвистел мимо самого нашего носа...
Лена смеялась.
На лесенке послышался топот, и в дверь просунулась голова озабоченного боцмана.
-- Сигизмунд Александрович!
Молчаливый механик со стуком поставил стакан, извинился перед Леной и пошел в машинную.
V.
С уходом механика Лене стало как-то неловко, но помощник был так любезен, занимателен.
Где только ни побывал он, плавая на разных судах! В Японии, Индии, Египте, на Мадагаскаре. Он рассказывал, куря папиросу за папиросой -- о Цейлоне, Архипелаге, греческих островах и о всяких штормах, во время которых судно кренит во как, и вахтенный, чтобы не смыло его, привязывается к фок-мачте.
А в 1907 году он возил на "Царице" из Пирея в Севастополь греческого королевича и получил от него лично вот эти самые запонки с изумрудами и рубинами. Не правда ли, хорошие запонки?
Елена Владимировна находит, что он похож на итальянца. Он, действительно, итальянец, но наполовину. Отец -- итальянец, мать -- русская. За то фамилия совсем итальянская -- Борджиа.
Он очень жалел, что снимается сегодня ночью. С удовольствием остался бы на день-два в городе. Хорошо взять лихача и закатиться в "Эден". Прелестный уголок, над самым морем. Послушал бы румын и спросил бы камбалы жареной с лимоном, там превосходно готовят, она трещит на зубах. Или мидий по-гречески... Он причмокнул языком и прищелкнул пальцами. Завернул бы в кинематограф и посмотрел Макса Линдера. Видала она его? Потешный. Так смешно охотится на тигров... Но почему она не пьет чаю? Или он остыл? Быть может, вина? У него припрятана бутылочка сотерна! Или лучше сладкого? Конечно, -- сладкого.
Он рассказывал образно, пересыпая речь морскими словечками, и Лена слушала его с удовольствием. Но иногда на губах ее мелькала тонкая усмешка. Он был некультурен, он, вероятно, ничего не читал, и в нем было много животного. Как он восторгался кинематографом и смаковал камбалу? Но почему-то это ей нравилось в нем. И еще нравилось ей его здоровье -- этот загар во все лицо, загорелые руки, шея и грудь, прикрытая до плеч мелкой желтой сеткой, широта и жизнерадостность.
Он предложил ей осмотреть его каюту. Она была крошечная, но чистенькая и вся украшена циновками, японскими и китайскими веерами, бронзовыми и слоновой кости болванчиками и цветными видами Каира и Порт-Сайда. На койке с коричневым одеялом и белой подушкой лежало несколько выпусков Шерлока Холмса, а рядом с сияющим иллюминатором висела гитара.
-- Вы играете? -- спросила она, блеснув глазами. -- И я!
-- Да!
Он снял гитару, и они прошли обратно в кают-компанию. Заспорили, кому играть первому. Он заложил ногу за ногу и заиграл вальс.
Мрачная комната сразу ожила, стало в ней веселее, светлее, и Лена мысленно закружилась в воображаемом вальсе. Ей казалось, что она носится в огромном освещенном зале, среди многочисленных пар.
Он передал ей потом гитару. Она долго настраивала ее уверенной рукой, кинула на него быстрый лукавый взгляд и заиграла любимый народный романс, которого так не любил Владимир:
Все говорят, что я ветрена бываю!..
Сперва тихо и робко, а затем все громче, смелее, покачивая в такт головой, стала подпевать она приятным голосом.
-- Браво! -- воскликнул помощник.
Она заиграла другой романс:
Дай же ручку, каждый пальчик,
Я их всех перецелую!
-- Что это? -- спросила она среди игры, указывая глазами на темно-зеленый узор на его руке под манжетой.
Он объяснил. Ей, вероятно, известно, что моряки любят выкалывать у себя на груди и руках всевозможные рисунки. Он выколол себе огромного дракона. Этот дракон дважды обхватывает его тело, здесь виден только кончик хвоста. Его наколол ему в Нагасаках старый бонза, похожий на обезьяну,
-- А вам не больно было?
-- Ничуть.
-- Я с удовольствием выколола бы себе на руке небольшой якорь, -- сказала она, -- мне это так нравится.
-- Если угодно, я могу.
-- Разве? -- обрадовалась она. -- Я буду очень благодарна.
Помощник принес иглу и немного пороху. Он накалил на зажженной свече иглу и тщательно вытер ее о чистую салфетку. Лена тем временем засучила узкий рукав на правой руке.
Помощник бережно взял ее руку и тронул ее слегка иглой повыше кисти. На белой, как молоко, коже с голубыми жилками проступила рубиновая точка.
-- Больно?
-- Нет.
Он шибко заходил иглой и, когда погодя, натер наколотое место порохом, выглянул прелестный, величиной с вершок, якорь, перевитый корабельной цепью. Она вскрикнула от радости, но тотчас же тревожно спросила:
-- А как вытравить его, если захочется?
-- Никак, -- ответил он спокойно. -- Это навеки.
-- Навеки?
И ей страшно стало. Ей казалось, что отныне она не та чистая Леля, какой была. Якорь жег ей руку, и она сделала нетерпеливый жест, как бы желая освободиться от него.
"Что скажет Владимир, когда увидит его? А родные?.. Срам! Сейчас же уйти! И чего она здесь? Как она попала сюда?"
Она вскочила и стала шарить по столу, отыскивая зонт, портмоне, перчатки.
-- Что так? Куда торопитесь? -- удивился помощник. -- Ну, прошу вас!
Голос его дрогнул, и он взял ее крепко за руку.
-- Но мне необходимо! Меня ждут!
-- Минуточку еще...
И вместо того, чтобы бежать, она опять опустилась на скамью.
В кают-компании между тем стемнело, и двумя тусклыми пятнами светились люк и зеркало. Слышно было, как за бортом хлюпает вода. Слегка качало.
Помощника не видать было. Он находился в тени, и только блестели его насмешливые черные глаза и желтые пуговицы.
-- Теперь всего восемь, -- сказал он тем же дрогнувшим голосом. -- Успеете... А пока научите меня этому романсу...
Он взял опять гитару и заиграл:
Дай же ручку, каждый пальчик,
Я их всех перецелую!..
-- Удивительный романс... А кому вы отправляли письмо? -- спросил он неожиданно, -- Сознайтесь: жениху?
-- Да, -- чуть слышно ответила она и густо покраснела.
Она вспомнила о Владимире и впервые подумала:
"Какой он некрасивый, скучный. Длинный, узкоплечий, в очках. Он никогда не усмехнется, не сделает быстрого движения и только и знает, что свою клинику. Притом -- расчетливый..."
И невольно напрашивался на сравнение этот, хотя и грубый, некультурный и чужой ей, но столь близкий по темпераменту, человек.
Дай же ручку, каждый пальчик,
Я их всех перецелую!..
-- продолжал наигрывать помощник, вкладывая особую мягкость в каждое слово.
Как и раньше, слегка покачивало и пахла сирень. И как тогда на улице, у нее вдруг закружилась голова и подкосились ноги.
Она закрыла глаза и не чувствовала, как крепкая рука легла на ее талию и чем-то горячим дохнуло ей в лицо...
VI.
Весело и ярко горели в темной бухте и на набережной разноцветные огни, мешаясь зыбкими змеевидными отражениями в черной воде, и поминутно загорался длительным рубиновым светом на рейде маяк. Суда, утратив свой формы, скучились теснее, и кой-где проглядывали отдельные части их -- бугшприт с золоченной лепкой по бортам, трап, вздернутый якорь; скучились тесней пакгаузы и вагоны. Все было скрадено мраком и было тихо, прохладно.
Где-то на угольном складе хрипло лаял пес. Мягкий ветер относил его лай, и казалось, что он лает далеко у брекватера, где, рассыпанные, они образовали как бы второй спящий город.
Вдоль эстакады двигалась лениво, налезая друг на друга, лязгая цепями и погромыхивая буферами, вереница пустых вагонов, и от паровоза тянулся огромный серебряный шлейф, пронизанный светом электрического фонаря.
Высоко над черным обрывом, на освещенном бульваре, как на экране, толклась публика, и оттуда урывками долетали звуки полкового оркестра; играли арию из "Гугенот". А еще выше, по необъятному темно-синему полю разбросались полчища горячих южных звезд, и от них тянулись алмазные нити.
На одной сходне показались темные фигуры Лены и помощника. Они сошли на пустынную набережную и медленно направились к эстакаде.
Они шли близко, плечом к плечу. Он называл ее по имени, а она глядела на него с любопытством, точно желая хорошо разглядеть его.
То, что случилось с нею, было так неожиданно. Но никакой злобы и неприязни не внушал он ей.
Они поднялись по гигантской каменной лестницы на бульвар, протиснулись сквозь нарядную толпу и вышли на шумные улицы, насыщенные зноем, дурманом акаций и освещенные тысячами ликующих витрин; повсюду звенел смех, и из раскрытых дверей рвались звуки струнных оркестров, роялей, органов, граммофонов.
У ворот ее дома они остановились. Он поцеловал тихо ее руку и сказал:
-- Итак, завтра?
-- Да... Милый, -- прибавила она горячим шепотом и скрылась в калитке.