Катков Михаил Никифорович - О свободе совести и религиозной свободе

М.Н. Катков

О свободе совести и религиозной свободе

О возражениях по этому поводу М.П. Погодина

Свобода совести и религиозная свобода -- слова хорошие, но они хороши только с умом, а без ума что может быть хорошего! Свобода -- как религиозная, так и всякая другая -- не значит давать оружие нашему врагу; свобода не значит отказываться от власти в пользу чужого деспотизма. Религиозная свобода не значит простирать терпимость до того, чтобы водворять у себя чужую нетерпимость. Мы можем желать и желаем религиозной свободы; но не можем и не должны желать никакой поблажки властолюбивым притязаниям чуждой Церкви, которая захотела бы пользоваться у нас правами господствующей Церкви, и даже большими. Мы не можем желать, чтобы в России был допущен папский нунций, который в качестве представителя чуждой власти стоял бы посредником между русской короной и ее католическими подданными. Этого мы не можем желать, но это вовсе не относится к религиозной свободе, хотя этого требует от нас его святейшество папа во имя религиозной свободы. Пусть прежде потребовал бы он, например, от испанского правительства, для которого голос его имеет непререкаемый авторитет, чтобы в Испании люди других христианских вероисповеданий могли жить и умирать по-христиански, а не считались язычниками и собаками. У нас католикам нет ни малейшего стеснения; они имеют свою церковь, свою иерархию, и духовенство их во многих отношениях чуть ли не лучше поставлено, чем духовенство господствующей у нас Церкви. Католические подданные русской державы ничем не унижены перед православными; они могут быть и военачальниками, и градоначальниками. Стало быть, ни папа, ни католические подданные русской державы не имеют права жаловаться на нетерпимость к ним русского закона.

-----

В чем же может состоять у нас расширение религиозной свободы и с какой стороны могут быть заявлены подобные желания? Как католическая, так и другие признанные христианские Церкви пользуются у нас всеми правами и льготами, каких только могут они разумно желать. Вопрос о религиозной свободе совести отнюдь не должен быть поставляем как вопрос расширения прав той или другой иноверческой секты, но как вопрос, касающийся прав и льгот, принадлежащих русским людям.

Русский народ не может изменить православной Церкви; в ней душа его, в ней святыня его народности. В ней он возрос, в ней он воспитан, ею утверждена его самостоятельность, и в ней вся его будущность. Православная Церковь есть наша народная церковь, и такой она должна остаться. Государство должно ограждать ее, оберегать ее и от, разбойника, и от татя, усиливать и улучшать положение ее служителей, чтоб они могли успешно и крепко пасти свою паству, не допускать совращения малолетних. Но едва ли обязанности государства могут простираться на совесть людей взрослых и самостоятельных; едва ли может оно полагать свой меч между совестью человека и Богом. Мы можем скорбеть об отпадении человека, но можем уважить свободу его совести. Лучше ли, чтобы он лицемерил и сквернил Церковь ложным единением с ней? Если мы можем находиться во всякого рода общении с немцами и французами, если мы допускаем смешанные браки, то нет основания отвергать русского католика или протестанта, тем более что мы, между своими же согражданами, считаем много людей, совершенно преданных нашему отечеству, людей хотя бы и с иностранными именами, но русских по рождению, по языку, по образу мыслей, не принадлежащих, однако, к Православной Церкви.

В настоящее время с особенной силой возникает вопрос о сближении разнородных элементов, входящих в состав русского государства. Должны ли мы желать, чтобы между этими элементами господствовала религиозная напряженность и чтобы она усиливалась и поддерживалась вмешательством государства в дела совести и религиозного убеждения? Русские подданные католического вероисповедания, составляющие большинство высших классов в наших западных губерниях, могут ли считать себя вполне русскими людьми (а они должны считать себя такими), когда им беспрестанно напоминают, что русский человек отнюдь не может быть католиком? С другой стороны, можем ли мы ожидать, чтобы католическое духовенство, признаваемое и содержимое нашим правительством, было искренно предано интересам России, когда оно принуждено считать себя органом и символом враждебных России, недозволительных в ней национальных польских притязаний? Не значит ли это, с одной стороны, отчуждать постоянно польскую национальность от России элементом религиозным, а с другой стороны -- делать католическое духовенство органом враждебных России национальных притязаний?

В настоящее время особенно чувствуется необходимость разобщить эти два элемента -- национально-польский и религиозно-католический, которые вовсе не совпадают между собой, но которые у нас, благодаря стечению обстоятельств, по необходимости совпадают и в совокупности образуют самый вредный в нашем государственном составе элемент. Нет никакого сомнения, что из русских людей немногие изменили бы Православной Церкви, даже при самой полной религиозной свободе. О простом народе нечего и говорить, лишь бы только мы сами не вздумали отдать его в чужие руки. Отщепенцы могли бы оказаться только в образованных классах. Но в так называемых образованных классах мы, к сожалению, встречаем более признаков безверия или равнодушия к вере, нежели склонности к обращению в какое-либо другое вероисповедание. Мы должны усилить наше религиозное воспитание в домашнем быту и школах; мы должны поставить наше духовенство в лучшие условия, для того чтобы оно могло с успехом поддерживать религиозное чувство в обществе, с успехом исполнять свое назначение в религиозном воспитании и как народа вообще, так и образованных классов его. Более всего следует желать, чтобы оно предохраняло растущие поколения от легкомыслия и безверия. Нет сомнения, что с религиозной точки зрения лучше, чтобы человек исповедовал какую-нибудь веру, чем оставался без всякой веры или, как наши нигилисты, полагал свою религию в духе отрицания и с бессмысленным фанатизмом служил этому божеству. Уж если необходимо сделать выбор, то лучше предпочесть прозелитизм католический, чем прозелитизм безверия и отрицания. Но наше духовенство, будучи поставлено в благоприятные условия для религиозного воспитания общества, спасая и ограждая религиозное чувство, тем самым будет вернее всяких других способов привязывать людей к Православной Церкви и предотвращать всякую иноверческую пропаганду.

Обращаясь к теперешним нашим затруднениям, спросим себя: не лучше ли было бы, если бы католическая иерархия в России не состояла преимущественно и почти исключительно из национальных польских элементов? Римско-католическое вероисповедание в России становится de facto польским национальным учреждением, а это, как замечено выше, приводит в ложное положение как римско-католическую Церковь у нас, так и польскую народность. Всем известно, какое участие принимали и принимают польские ксендзы в нынешних волнениях и смутах. Трудно оградить даже солдат наших польского происхождения от влияния духовных бесед с ксендзом, в которых религиозное слово озлобляется духом национальной пропаганды, а национальная пропаганда фальшиво усиливается примесью религиозного авторитета. Мы с негодованием слышим о подвигах польско-латинских ксендзов, об ужасах, совершаемых ими, о темных делах, которых они являются главными виновниками и которые несовместны с духом какой бы то ни было христианской Церкви. А римско-католическая Церковь есть Церковь христианская. Несмотря на ее заблуждения, мы не можем не признать за ней этот характер христианской Церкви. Не везде же католическое духовенство действует так, как в настоящее время действует польское. Католические духовные лица, свободные от фальшивой национальной или политической примеси и не находящиеся под терроризацией революционных комитетов, действовали бы, несомненно, иначе. Но откуда могли бы мы взять других католических иерархов и священников? Откуда? Есть целые славянские страны, исповедующие католическую веру; укажем преимущественно на чехов, которым ничего не стоит в самом скором времени знать как нельзя лучше и русский, и польский язык. Приглашаемые нашим правительством в Россию для католических жителей Империи, преимущественно для находящихся на службе, они могли бы вернее и надежнее пасти свое духовное стадо, чем польские ксендзы; по крайней мере, дело католической религии не было бы монополией в руках польских ксендзов, которые под видом религии внушают и воспитанникам, и вообще духовным детям своим безумную ненависть к России и дух революции.

Все зависит от тона, от главного направления, от принятого начала. Как только дело религии перестанет быть монополией какой бы то ни было национальности, коль скоро в католическую иерархию будут приняты в значительном количестве и другие элементы, кроме польского, так тотчас церковное дело более или менее явственно отделится от политического и те же самые ксендзы во многом, и очень скоро, изменят свой характер. Они невольно почувствуют свое истинное назначение -- быть служителями алтаря, а не орудиями революции, политических заговоров и интриг. Начало религиозной свободы, понятое в своем истинном и разумном смысле, довершило бы победу над злом. Есть несколько русских людей, перешедших в католицизм, утративших свои гражданские права в России, живущих на чужбине и поступивших в духовенство.

Мы припоминаем теперь одно имя, одного русского человека, который назад тому с лишком двадцать лет покинул свое отечество, принял католицизм и живет теперь священником в Дублине. Это человек с замечательными способностями и редким образованием. Мы говорим о Печерине. Он был профессором в здешнем университете, но недолго, всего шесть месяцев. Отправившись ненадолго за границу, он остался там навсегда. С ним был случай, который глубоко потряс его и навеки решил его участь. Это было в католическом городе Брюсселе. Молодой человек, не получивший твердого религиозного воспитания и легкомысленно относившийся к предметам веры, он зашел в церковь, чтобы посмеяться и покощунствовать; он легкомысленно назвался на богословские споры, чтобы дать в них волю своему остроумию; но крепкий боец, с которым он схватился, поверг его во прах; монах-редемпторист сумел найти доступ в его душу и тронул в ней никогда дотоле не звучавшую струну религиозного чувства. Впервые молодой вольнодумец почувствовал силу религиозного убеждения, впервые обрел он в себе способность молиться и обращаться ко Христу. Восприимчивый и пылкий, он весь предался новому могущественному чувству. Бросим ли мы в него камень? укорим ли его за отпадение от Православной Церкви, которой он почти не знал и к которой принадлежал только по имени? Он стал католиком, но он стал христианином. Убеждение его было искренне и чисто; все знающие Печерина свидетельствуют о том. Образованный и развитый ум спас его от изуверства, в которое нередко впадают новообращенные. Он тихо исповедует свою веру, молится, служит при больнице, утешая страждущих и напутствуя отходящих в вечность. Но, преданный делу своего церковного служения, он, может быть, не без грусти вспоминает о своем далеком отечестве. Неужели какой-нибудь ксендз Мацкевич, предводительствовавший шайками мятежников в Литве, имеет более прав жить и священствовать в России, нежели, например, Печерин? Неужели непременно нужно, чтобы духовник наших солдат-католиков был поляк и говорил не иначе как по-польски? Неужели непременно требуется усиленно отчуждать наших католических сограждан в западном краю от русского языка и заставлять их исповедоваться, слушать проповедь и учиться закону Божию на языке польском? Неужели непременно нужно, чтобы люди, которые и для своего и для нашего спокойствия должны чувствовать и знать себя русскими -- какой бы ни были они религии, -- неужели непременно нужно, чтобы эти люди не иначе мыслили и говорили о предметах своей веры, как по-польски? Неужели непременно нужно, чтобы самый священный предмет, самая глубокая основа человеческой жизни соединялась неразрывно с языком, который служит символом притязаний, столь же враждебных для России, сколько несбыточных, изнурительных и пагубных для тех людей, в которых они искусственно поддерживаются? Если русский язык есть язык, господствующий в западном крае, столько же как и в восточном; если на этом языке отправляется суд; если на этом языке преподаются все предметы в школах, то почему же на этом языке не может быть преподаваемо и слово Божие по римско-католическому догмату? Неужели бояться, что, допустив на русском языке католическую проповедь и вероучение, мы этим совратим русский народ и повредим нашей Православной Церкви? Да если бы десятки и сотни русских людей и стали католиками, то был ли бы какой-нибудь ущерб от того для Православной Церкви? Не лучше ли ей освободиться от элементов неверных, которые никогда существенно не принадлежали ей и, быть может, не только были внутренне чужды ей, но не имели никакой религии? Отпадение таких элементов может не ослабить, а разве усилить нашу Церковь.

Государство не должно поощрять отпадений от Православной Церкви; а поощрения могут быть не только прямые, но и косвенные, действующие издалека и такими путями, которые по видимости клонятся в противную сторону. Все, что ведет к расслаблению духа в Церкви, все, что роняет или унижает положение ее служителей, все, что умаляет его участие в народном воспитании и образовании; а с другой стороны, всякого рода преимущества, нравственные или материальные, сознательно или бессознательно предоставляемые другим вероисповеданиям, -- все это может очень сильно поощрять к отпадениям. Государство должно высоко держать знамя Церкви, блюсти ее честь и величие повсюду, но оно должно не ослаблять ее духа посторонними подпорками и помочами. Такая опека и заботливость о ней, в сущности, гораздо для нее вреднее, чем ожесточенный напор враждебных сил. Мы должны верить в ее внутреннюю, святую силу, а искусственные подпорки могут выразить только недостаток нашей веры в эту силу и непременно отзовутся всякими злоупотреблениями, всяким вредом и упадком. Времена меняются, и каждое время несет свою заботу. Что было возможно или даже необходимо в былые эпохи, то становится обильным источником зла в наше время. Дух отрицания в соединении с умственной грубостью и невежеством зародился и развивается в воспитательных заведениях самого духовенства. Только мощная, живая, внутренняя сила в духовенстве может избавить его и нас от этой язвы. Надобно безотлагательно улучшить положение нашего духовенства, надобно уважить его, надобно устранить все, что препятствует ему занять надлежащее место в воспитании народа; надобно глубже и серьезнее вникнуть во все условия его быта, пересмотреть учреждения, пресечь злоупотребления и с тем вместе устранить все, что усыпляет в Церкви дух жизни и действия.

В целом мире должны мы охранять честь, достоинство и величие нашей Церкви. Она по преимуществу вверена нашему народу. Мы должны защищать ее интересы пуще всего. Тут ни о какой уступке, ни о каком послаблении не должно быть речи. Везде, где страдают интересы нашей Церкви, мы же, держава великая, не рассуждая и не колеблясь, должны спешить на защиту ее. Чего бы эта защита ни стоила, мы не должны ни минуты колебаться. Ни в чем не должны мы уступать ни католическим державам, ни папе; им ни в чем не должны уступать мы ни на Западе, ни на Востоке. Папского нунция мы не должны принимать. Подобными уступками мы ничего не выиграем, а, напротив, проиграем. Чем принимать папского нунция, лучше не изгонять русских людей, ставших членами хотя и чуждой нам, но признаваемой нами Церкви.

Франция -- страна католическая; она считает своим долгом защищать католические интересы на всем земном шаре. Напрасно мы думаем, что мы можем иметь ее своей доброй союзницей на Востоке, где православие и католицизм находятся в постоянной и глубокой борьбе между собой: нет, именно на Востоке Франция -- самая главная противница и соперница наша. Но римско-католический характер этой державы не препятствует французу переходить в другую Церковь. Православная Церковь не пользуется никакими особенными льготами во Франции, но француз-католик может без всякого препятствия присоединиться к православию. Недавно из рук отца Васильева, нашего священника в Париже, причастился святых тайн католический аббат француз Гетте, который пожелал присоединиться к нашей церкви. Став православным, г-н Гетте не потерял гражданских прав; он не изгнан из Франции! В Англии католическая церковь не только не пользуется никаким почетом, но самое существование ее едва признано законом. Англиканская Церковь есть в Англии национальная церковь, как у нас православная, и закон там бодрствует о соблюдении всех интересов национальной церкви; но англичанин может свободно стать и католиком, и православным, может свободно вместо учрежденной церкви ходить для молитвы в диссидентскую часовню.

Вот в каком направлении должны мы сделать шаг вперед, если только мы хотим сделать шаг вперед. Вот чего можем мы требовать от себя и чего могут ожидать от нас другие в смысле взаимности. И только что-либо в этом смысле -- что-либо соответствующее нашим собственным интересам, что-либо усиливающее нас, возвышающее наше достоинство, -- только что-либо такое может приобрести нам всеобщее уважение и возвысить наше всемирное значение.

Москва, 9 августа 1863

Все хорошо с умом, сказали мы, заговорив на днях о религиозной свободе, и тут же сами, как нам теперь доказывают, ума не спросились. Вот как трудно решать сложные практические вопросы и как легко попасть впросак! М.П. Погодин, сочувствием которого мы очень дорожим и которому в то же время от души благодарны за его возражения и замечания, сильно журит нас (см. ниже) за допущенную нами уступку началу религиозной свободы. Находя, что папского нунция допускать в Россию не следует, он "сугубо и трегубо" протестует против допущения отщепенцев от православной церкви. Печорин гораздо опаснее, по его мнению, всех нунциев в мipe, -- и опасен он не только своею проповедью, но и своим молчанием. Эти отщепенцы, по его мнению, увлекут за собою множество русских людей, особенно из высшего общества. Так или иначе, мы из всех этих возражения убеждаемся только в одном -- в необходимости величайшей осторожности и осмотрительности при решении общественных вопросов. Недостаточно уяснить себе элементы дела отвлеченно, -- необходимо при обсуждении практического вопроса оценить и взвесить разнообразные условия и обстоятельства, с которыми оно связано в действительности. Вот почему всякое решение в общественных делах требует всестороннего обсуждения, из которого нередко может обнаружиться, что та или другая в основаниях своих правильная мера может в применении своем вести к результатам, совершенно противным ожиданию. Но, к счастью, мы ничего не решали и даже ничего не докладывали для решения. Мы только высказывали мнение, которое во всяком случае не худо принять к соображению, хотя бы затем, чтобы по надлежащем соображении откинуть его и таким образом упростить и очистить дело, подлежащее обсуждению.

Если допущение отщепенцев может грозить опасностью существенным и великим интересам, которые мы должны беречь и охранять, если это допущение может повредить православной церкви, поколебать наше государство, обессилить наш народ, -- то кто решится предлагать подобную меру? Вопрос может состоять только в том, лекарство это или яд, -- и если яд, то мы "сугубо и трегубо" должны отказаться от него. Весь вопрос состоит только в этом. Нам жаль только то, что и в этом вопросе встречаемся мы с нашим старым знакомым, с этим обычным аргументом, опирающимся на незрелость общества, с этим вечным недоверием к своему народу, к силе своей церкви и к прочности своего государства. Мы ценим все это очень высоко, -- но только на словах; а на деле мы едва верим в самое их существование. Мы ропщем на малодушие и маловерие других, удивляемся нелепости чужих опасений, видим, как они бывают неосновательны, какими они сопровождаются дурными последствиями, и в то же время сами повинуемся той же логике и подаем голос точно в таком же смысле.

Наш почтенный оппонент полагает, что свобода совести, как бы ни была она хороша сама по себе, никак не может быть допущена у нас в ближайшее время. Он отлагает ее водворение до того времени, когда наше общество окрепнет, возмужает, созреет, будет умнее. Тогда в виде награды оно может быть спущено с полицейских помочей. Но нам кажется, что такая точка зрения ошибочна. Льготы, приобретаемые обществом, отнюдь не должны иметь значения наград. Явления, подобные отщепенству, вовсе не цель или благо, к которому надобно стремиться. Какая радость в том, что человек отрекается от веры своих отцов и разрывает те внутренние связи, которые соединяют его с родными и близкими? Что хорошего в этом? Можно ли желать этого и видеть в подобных явлениях характеристику другого, лучшего времени, которое наступит для нас, когда мы будем умнее и лучше? В то время, когда мы будем умнее и лучше, может быть, никому и не потребуется этой печальной свободы переходить от своей церкви к другой. Но как нам стать умнее и лучше? Какими путями идти нам к этой цели? Может ли общество когда-нибудь созреть умственно и нравственно без элемента свободы? Можно ли выучиться ходить, не ходя, выучиться плавать, не плавая? Можно ли приобрести опытность без опытов, без испытаний, без усилий и жертв?

Мы понимаем возможность многих серьезных соображений, заставляющих взглянуть на дело иначе, и сами не чужды им и поспешили бы заявить и развить их, если бы потребовался окончательный итог всех плюсов и минусов для решения вопроса. Мы не настаивали, мы не настаиваем на принятии какой-либо меры в смысле религиозной свободы. Мы сказали только: вот шаг, который должны мы сделать, если только хотим мы сделать шаг в таком смысле. Всякие реформы и изменения должны быть вызываемы чувством наших собственных затруднений, а не уступчивостью ради чужих удобств. Католическое вероисповедание и без того пользуется у нас, может быть, слишком большими удобствами. Если религиозная свобода оказывается вредною нам, то мы должны дважды и трижды отказаться от нее. К чему же она, если мы сами не хотим ее и если она пагубна нам? Если она пагубна для русского православного общества, то о ней и речи быть не может. Так же точно и всякая другая свобода: если, например, свобода печати есть вред, то ни к чему и заводить о ней речь, а надобно трикраты протестовать против нее и опуститься на покойные помочи цензуры. Всякая свобода, повторяем, допускается не ради удовольствия, а ради пользы, которая в ней предполагается; если же вместо пользы от нее следует ожидать вреда, то Бог с нею совсем! Кому она в таком случае нужна?

Наш почтенный возражатель видит в свободе совести прямо и непосредственно свободу пропаганды. Это вводит его в заблуждение и усиливает его боязнь. Почти во всех цивилизованных европейских государствах допускается полная свобода совести, свобода каждому исповедывать ту или другую веру, но не везде, далеко не везде допускается полная свобода проповеди в видах пропаганды. Коварное совращение предупреждается и преследуется законом при самой полной свободе совести; вынуждение не только материальное, но и нравственное считается преступлением. Итак, можно еще принимать строгие меры против бессовестных совратителей и ограждать от них Людей несамостоятельных, -- хотя и в этом случае положительные меры несравненно действеннее, чем отрицательные, -- и в то же время допускать свободу совести. Есть огромная разница между освобождением совести от полицейского запрета и предоставлением всякому всевозможных удобств действовать какими угодно средствами на совесть других. Везде либо государство, либо само общество принимают деятельные меры против наглых и бесчестных совратителей, везде стараются отнять у них удобства действовать непозволительными способами, обращаться к массам с грубыми прельщениями и устрашениями или тайно подкрадываться к людям с обманом и хитростью. В Австрии допущена теперь свобода вероисповеданий, несмотря на то что католическая церковь пользуется там всеми правами господствующей церкви и ревниво оберегает их; но закон, допускающий там переход от господствующей церкви к другой и наоборот, постановляет непременным условием предварительное заявление и отпуск. Католик, возымевший желание присоединиться к православию или к протестантскому вероисповеданию, -- а равно и наоборот, -- обязан при двух свидетелях заявить о том своему духовному пастырю, подвергнуться опросу в побудительных причинах, склоняющих его к переходу, выждать некоторое довольно значительное время и лишь по исполнении всех этих условий, при непоколебимой решимости, имеет право просить отпуска. Таким постановлением предупреждаются нападения врасплох и тайные захваты. Благодаря такому постановлению человек не имеет надобности скрывать свое отпадение от церкви. Его насильно не держат; но, обязывая его к предварительному заявлению и искусу, тем самым дают ему возможность войдти в себя, одуматься, отдать себе отчет в своем влечении и, может быть, в последнюю минуту при разлуке с церковью внять ее призыву, раскаяться и возвратиться в ее недра с полным и испытанным убеждением. Свет всегда лучше потемок, и только в потемках действует зло, только в потемках приволье обманам, только в потемках могут быть страшные, коварные совращения.

Да, надобно оберегаться и от разбойника, и от татя; но впотьмах ли удобно оберегаться от них? История свидетельствует, что ревностные паписты не отступают ни перед какими средствами и для возвеличения своего папы готовы забыть Христа и даже пожертвовать самыми коренными нравственными правилами, обязательными и для язычников. Не находя прямых дорог, польские ксендзы пускаются не колеблясь во всякую извилину и идут на всякий обман. Остановятся ли эти воители перед нашими запретами и нашими карами, когда они готовы на всякую сделку с совестью? М.П. Погодин негодует на отщепенцев, но знает ли он, что есть отщепенцы скрытые, которых иезуит благословляет обманывать и людей, и свою совесть, и Бога? Есть отщепенцы явные, и есть отщепенцы тайные. Наше возражатель негодует на первых, а что он скажет о последних? И какое преподаст он средство против пропаганды, которая дозволяет православному наружно соблюдать все обряды его церкви, а внутренне отрекаться от нее и исповедывать папу? Знает ли наш возражатель об этой новой унии, изобретенной иезуитскою хитростию? Мы воспрещаем выход из православной церкви тем, кто не хочет или, лучше сказать, кто не достоин в ней оставаться. Прекрасно! Польский ксендз этому рад: он рад, что его жертва может оставаться в недрах нашей церкви, оскверняя ее обманом. Римская пропаганда теперь уже не требует, чтоб уловленный ею человек формально отпал от своей церкви; она берет себе только душу его. Ему разрешается ходить на молитву в церковь его отцов и исполнять те из ее правил, которые охраняются полицией и помечаются в книгах; она дозволяет ему удерживать звание православного и довольствуется безделицей, -- довольствуется тем, чтоб он в душе своей признавал себя папистом и находился в тайном общении с римскою церковью. Мы не понимаем этого чудовищного обмана, но перед ним не задерживается совесть ярых папистов. Они не только решат и вяжут, но и заранее отпускают всякий грех и благословляют человека на всякую ложь. Мы тщимся оградиться от них полицейскими мерами, и они очень рады оставить за нами полицейскую часть человека, а себе берут духовную. Они очень рады выесть ядро, а нам оставить скорлупу. Нам -- форму и букву, нам метрическую книгу, нам оскверненную молитву и поруганное таинство, а им святыню совести, им сердце и дух человека. Хорош ли этот раздел? Рады ли мы этому обмену? Полезен ли он нашей церкви или нашему государству?

Мы не выдумываем. Вопиющие злоупотребления, которых мы коснулись, существуют, и они могут расти и расти. Мы будем спать за полицейскою охраной, а враги наши будут грабить наш дом и осквернять наше святилище. Тайных отщепенцев окажется более, чем явных, и они опаснее уже потому, что нельзя ни счесть их, ни счесться с ними. Люди, хорошо знающие западный край нашего отечества, страдающий под двойным гнетом полонизма и католицизма, свидетельствуют о развитии этой язвы, которая ускользает в своем мраке от всякого врачевания. Просвещенные дети этого края, любящие его и преданные интересам православной церкви, вопиют и просят света, света, света. Они просят свободы совести как единственного надежного оружия против тайного врага, бессовестного и коварного. Вот что пишет г. Коялович ("День", No 24):

...Это совершенно новый вид унии, я его назову самым утилитарным в Литве и Белоруссии, или, иначе сказать, это собственно литовско-белорусская уния. Дело вот в чем. Русские законы не дозволяют бросать православия, а латинская пропаганда непременно хочет совращать православных. Вследствие этого стала установляться такая практика, что человек, совершая в православной церкви все то, что записывается в книги и требуется формально, может держать латинские убеждения и обновлять их, как выражаются составители прошения об унии, в латинском костеле на исповеди у латинского священника. Теперь эта практика возводится в теорию. Подивитесь, как сошлись тут наши законы и латинство! Верьте после этого, что латинство может быть стеснено какими-нибудь законами! Я, по крайней мере, этому не верю и вижу к обузданию иезуитского латинства (о нем только я и говорю) одно средство -- это полная свобода совести и полная свобода слова.

Здесь, в Москве, внутри России вопрос о свободе совести не имеет такого практического значения, которое крепко вынуждало бы заняться им серьезно, вникая во все элементы и условия окружающей действительности. Здесь это вынуждение не так сильно чувствуется, и здесь еще можно говорить сколько угодно и в ту, и в другую сторону, следуя установившейся рутине или уносясь в отвлеченности. Но мы заговорили о свободе совести не из отвлеченных начал, не из либерального умничанья. Нам был навязан этот вопрос положение нашего Западного края и борьбою, которая там идет.

В западном крае кроме собственно польских элементов есть довольно значительное число русских людей, которые исповедывают католическую веру. Мы говорим не о тайных, а об открытых католиках. Этих русских людей, явных католиков, насчитывается теперь до 93 000 (см. "Вестник Западной и Юго-Западной России", март. книж.). Но назад тому лет двадцать белорусов, исповедывавших католическую религию, насчитывалось чуть ли не вчетверо. У Шафарика в его "Народописи" (изд. 1842 г.) показано белорусов-католиков 350 000. Где девалось это множество белорусов-католиков, если справедливо показание, что теперь во всех наших западных губерниях не более 93 000 этого класса людей? Не очевидно ли, что они стали поляками и, может быть, врагами России? А между тем и самые польские элементы в том краю должны же наконец признать себя русскими. На веру их ни государство наше, ни церковь наша не замышляют никаких покушений. Католическая церковь пользуется у нас полною терпимостью, и люди, принадлежащие к ней, обладают всею полнотою гражданских и политических прав. Пусть же они остаются католиками, но они должны быть русскими. Против католической пропаганды мы должны принимать меры, мы должны отрезвлять ее, но потому-то и едва ли полезно оставлять католическую пропаганду в неразрывном единении с элементом польской национальности, точно так же одержимой недугом, как и лихорадочная пропаганда папизма, -- едва ли полезно оставлять эту сугубую пропаганду впотьмах, чтоб она совершала дело тайной унии похищением людей из православной церкви и вместе из русского народа. Едва ли не полезнее расторгнуть элементы этой двойственной, враждебной нам пропаганды и во всяком случае вывести ее на свет, чтоб обнаружились все ее средства и стали невозможны ее ковы. Едва ли не полезнее противоборствовать этой сугубо вредной пропаганде действительными средствами, чем утешать себя полицейскою охраной, которая в подобных случаях бывает по большей части бессильна и часто ведет к результатам, противным ожиданию. Не лучше ли действовать прямо против язвы и прямо смотреть ей в глаза? Всякая мера, которая может укрепить и усилить нас самих и придать нам зоркость, не может не быть полезна. Вопрос только в том, что может придать нам эту внутреннюю крепость и силу и эту желанную зоркость: уныние ли, недоверие ли к себе, малодушная ли надежда на подпорки, оказывающиеся среди новых обстоятельств бесполезными, -- или бодрость духа и живое действие при чувстве своей правоты и великодушной уверенности в своих силах? Все, что может вызвать развитие наших собственных сил, что может поднять и возвысить наш дух, все то послужит нам ко благу, и только в этом наше спасение. Все же, напротив, что внушается нам слабодушием, будет делом вредным, какой бы характер оно ни приняло и в чем бы ни выразилось, в виде ли уступки чужим притязаниям, в виде ли ограждений, ничего не ограждающих, бессильных для отражения врага, и только изощряющих его изобретательность, а нас усыпляющих, расслабляющих, лишающих духа и отучающих от действия. Мы знаем, что от наших врагов внешними оградами оградиться не можем; мы знаем, что враг сумеет пройдти везде ужом и жабой и что в нынешнее время для него самый лучший способ действия есть интрига -- интрига, которой более всего способствует тьма и апатия среды. Должны ли мы способствовать интриге? А если нет, то какими мерами должны мы противодействовать ей? Об этом стоит серьезно подумать, и знамения времени клонятся к тому, чтобы мы избрали путь не фальшивого и слабодушного либеральничанья, которое рабски смотрит другим в глаза и попросту называется глупостью, а бодрой, зоркой и энергической самодеятельности во всех сферах нашей жизни. Нам всего опаснее потемки, нам всего полезнее свет, -- нам всего полезнее свобода и доверие к себе в движениях нашей народной жизни и в охранении наших общественных интересов, и государственных, и церковных.

Впервые опубликовано в газете "Московские ведомости", 1863. 2, 10 августа. No 168, 174.