Катков Михаил Никифорович - "Революционные марионетки"

М.Н. Катков

"Революционные марионетки"
(Показания Гольденберга)

<1>

Москва, 5 ноября 1880

Окончившийся процесс шестнадцати политических преступников вновь привлек общее внимание к язве, называемой русскою социально-революционною партией. Оптимисты готовы видеть в этом процессе конец истории, особенно разыгравшейся в последние два года, и утешаться мыслью, что с захватом участников в важнейших преступных деяниях последнего времени разорено наконец это революционное гнездо, и разбросанные птенцы его если не переродятся, то изведутся сами собою. Люди опасливые не очень доверяют затишью и, вспоминая, что закрывшаяся язва не есть еще исцеление, боятся, говоря языком врачей старого пошиба, не загнана ли болезнь внутрь. И тем и другим последний процесс может дать немало материала для соображений.

Процесс прежде всего замечателен по тем раскрытиям, какие заключаются в обширном показании лишившего себя жизни подсудимого Гольденберга; замечателен также по тому общему тону, какой -- насколько можно судить по отчету и о чем свидетельствуют очевидцы -- обнаружился на этот раз в среде подсудимых. Скандалов, какими отличались прежние процессы, не было. Все прошло, так сказать, прилично. Речи были сдержанны, компетентность суда никем не отвергалась; о страшных деяниях говорится как бы о некоторой печальной необходимости; ни малейшего раздражения против Гольденберга, несмотря на его раскрытия. Подсудимые местами как бы помогают суду в разъяснении обстоятельств дела; заметен расчет произвести впечатление; некоторые внимательно подготовили свои речи; даже весьма, по-видимому, не прыткий Мартыновский, сбившийся с пути молодой межевой канцелярист, затвердил какую-то довольно сложную фразу, раза три к ней возвращался, но не мог довести до конца, так что председателю и не удалось возвратить его на почву фактов. Была лишь одна выходка, но и та, по-видимому, не для парада и не без некоторой искренности. Говорим о показании на вопрос о заявлении вероисповедания при начале процесса.

При обзоре процесса прежде всего останавливает на себе внимание поразительная несоразмерность между важностью преступных деяний и ничтожеством их совершителей. Дело идет об убийстве харьковского губернатора князя Крапоткина, о покушении на жизнь Самого Государя Императора 2 апреля 1879 года, о посягательстве на Его же особу чрез заложение мин под Одессой и под Москвою, наконец, о взрыве в Зимнем Дворце. И кто же деятели? Двадцатичетырехлетний еврей Гольденберг, не окончивший курса в Киевской прогимназии; двадцатитрехлетний Ширяев, воспитанник Ветеринарного института; двадцатидвухлетний "Полячок", как его звали в кружках, Кобылянский; не окончивший курса в Технологическом институте Квятковский, студент Зубковский, три слесаря, несколько юных нигилистов. Постарше и позначительнее -- доктор Булич, но он виновен только в укрывательстве. Правда, что почти все эти деятели, хотя учебного курса и не кончили, -- не по бедности, впрочем, а потому большею частию, что предпочли казенным стипендиям частные от революционных комитетов, -- прошли довольно полную революционную школу. Почти каждый арестовывался, обыскивался, привлекался, содержался, отпускался, бегал, скрывался, был за границей и, вернувшись, пребывал в постоянных странствиях из города в город. Ездили за границу и Гольденберг, и Ширяев, неизвестно кем-то обученный готовить динамит, и Зунделевич, и даже слесарь Пресняков. Двадцатитрехлетняя дочь майора Иванова в 1877 году привлекалась по делу о демонстрации на Казанской площади, в 1878 по процессу 193-х, административным порядком была выслана в Кемь, откуда, как водится, без замедления бежала в Петербург. Правда и то, что за полтора десятка судившихся остались сотни, рассеянные по разным городам, особенно на юге. Правда, наконец, что главные участники преступлений, как Гартман, Халтурин (произведший взрыв во Дворце) и многие другие, успели скрыться. Тем не менее ничтожество элементов, из каких сложена вся эта "русская революционная партия", так очевидно, что, питайся она собственными соками, не будь крайне осложняющих дело обстоятельств, приобретенное ею значение осталось бы необъяснимым чудом. Она принадлежит, к сожалению, почти исключительно к тому кругу, который принято называть "учащеюся молодежью" обоего пола. Достаточно прочесть показание Гольденберга, чтоб убедиться, в каких уже значительных размерах удалось, особенно на юге, пустить в эту среду яд пропаганды. В революционной исповеди своей Гольденберг свидетельствует о том, какое значение пропаганде этой придает его партия, именуемая партией террористов, которая присоединяет "к пропаганде в деревне еще политическую борьбу, т.е. борьбу за политические права с целью изменения ныне существующего политического строя". В начале признания своего Гольденберг на первом плане между "средствами борьбы" для вызова, как он выражается, "более или менее активного, а главное, продуктивного народного движения в России" помещает "всевозможную агитацию среди молодежи и армии, в какой бы форме это волнение умов ни выразилось -- в форме ли петиций, требований, адресов и т.д.". Даже устрашающие политические убийства как "средство борьбы" поставляются на втором плане, уступая первенство смущению и уловлению молодежи. Из процесса можно видеть, как агитаторы надевают иногда на себя маску якобы ходатаев за студентские интересы. В обвинительном акте указывается, что "из объяснений Зубковского (бывшего киевского студента) усматривается, что во время совершения убийства (князя Крапоткина) он был в Харькове, исполняя поручение киевских студентов к студентам Харьковского университета по поводу готовившегося адреса Государю Императору с ходатайством о предоставлении всем русским университетам той организации, какою пользовался Дерптский университет". Хорош уполномоченный!

Картина революционных кружков в среде молодежи выходит в показании Гольденберга довольно яркая. Мелькают десятки имен и особенно кличек. Все это сходится, расходится. Одни других не знают, хотя и действуют сообща, повинуясь каким-то обоюдообязательным указаниям; беспрерывно переезжают из города в город, отыскивают по данному адресу неизвестное дотоле лицо, которое и вводит прибывшего в местную среду соумышленников; участвуют в общих важных предприятиях, видясь в первый раз в жизни и зная друг друга лишь под условною кличкой; иной раз следят один за другим, очевидно, по чьему-то поручению. Общее выносимое из дела впечатление есть то, что это театр марионеток. В кружках идет революционная болтовня, обсуждается все возможное, составляются, но лишь теоретически, всяческие планы революционных предприятии, убийств, восстаний, переворотов. Какой-нибудь прибывший оратор воодушевляет присутствующих на сходке до восторга, до неистовства. Гольденберг в показании не может удержаться от восхищения, вспоминая сходки в Харькове в сентябре 1879 года, когда некто Желябов (не разысканный главный деятель в подкопе близ Александровска), "в высшей степени развитая и гениальная личность", развивал учения террористической партии о важности "широкой агитации в среде молодежи, войска и общества". "Результатом, -- прибавляет Гольденберг, -- этих сходок было то, что в молодежи развилась как бы страсть к ним и желание повторять их почаще". Это одна сторона дела: то, что происходит на сцене, что видят зрители и чем заняты актеры. Но есть другая, более важная сторона: то, что происходит за кулисами, о чем и сами участвующие в игре по большей части не имеют понятия. Им предоставляется судить, рядить, ветвиться и соединяться, составляя и изменяя программы. Но настоящие практические решения приходят откуда-то, им самим неведомо. Гольденберг в значительной части своего показания обнаруживает искреннюю готовность раскрыть обстоятельства дела, а между тем некоторые из подсудимых на судебном разбирательстве без труда обнаруживают, что ему оставалось неизвестным многое даже в таком деле, как съезд в Липецке, устроителем которого он считал себя и своих близких. Он и Кобылянский участвуют с Соловьёвым в преступных совещаниях о цареубийстве, когда, в сущности, совещаться было уже нечего, так как Соловьёв явно был лицом, бесповоротно уже обреченным на страшное дело. Выяснившиеся на процессе обстоятельства не дают прямого указания на управляющую руку, по мановению которой движутся эти революционные марионетки, то выпускаемые на сцены, то уводимые за кулисы; но присутствие ее чувствуется во множестве явлений...

<2>

Москва, 13 ноября 1880

Любопытнейшую часть оконченного политического процесса составляет обширное показание лишившего себя жизни Голденберга. Справедливость большей части раскрытий Гольденберга подтверждается обнаруженными следствием обстоятельствами дела. И нельзя не признать серьезности в намерении подсудимого, которое он выразил в начале своего показания -- "раскрыть всю организацию и рассказать все известное". Тем не менее документ этот не может быть принят во всем своем составе без осторожной критики. Необходимым к нему дополнением служат показания, какие делались на суде другими подсудимыми, о которых в нем идет речь. Сдаваясь в большинстве случаев пред очевидностью фактов, не оспаривая и, по-видимому, даже не желая оспаривать искренность показаний Гольденберга, подсудимые своими пояснениями, в свою очередь, бросают свет на некоторые важные стороны дела. Не должно также упускать из виду, что раскрытие Гольденберга не есть акт раскаяния. Он видит в нем, напротив, "подвиг самоотвержения", от которого у него "кровь бьется в жилах", "слеза выступает на глазах" и который он предпринимает якобы "для блага той же молодежи, того же общества и той же дорогой нам всем России". Он ставит себе весьма определенную задачу: содействовать прекращению строгих мер против пропагандистов, "успокоив, -- как он выражается, -- правительство" чрез "представление ему настоящих размеров революционного движения с показанием, что террористическая фракция не столь страшна и не требует столь суровых мер к ее подавлению". Он охотно идет на то, чтоб ему приписан был почин в действиях, где почин этот ему не принадлежит, и, будучи простым исполнителем, не прочь выставиться зачинателем и руководителем. Живя, как сам говорит, "без определенных занятий", на средства революционной партии, он, очевидно, принадлежит к разряду орудий, хотя в показании стремится поставить себя в разряд организаторов дела.

Наиболее видная роль принадлежит Гольденбергу в убийстве харьковского губернатора князя Крапоткина. Гольденберг был его убийцей. По показанию, ему принадлежит и самый почин этого дела. Он-де читал брошюру о тягостном положении политических заключенных в харьковской тюрьме и возымел мысль отомстить губернатору, в ведении которого находилась тюрьма, и шумом происшествия "обратить внимание как правительства, так и общества на участь политических заключенных". Мотивы не новые, очень напоминающие те, какие уже были выставлены Верою Засулич. Так или иначе, мысль об убийстве князя Крапоткина была пущена в киевском кружке из нигилисток и нигилистов. Вопрос обсуждался теоретически, разбиралось, "что выгоднее в смысле влияния на общество" -- убийство ли открытое или из-за угла. Гольденберг ораторствовал, но не высказывал, что именно он желает убить князя. Был, одним словом, период болтовни, каким обычно зачинаются наши революционные деяния, -- пагубной болтовни, затянувшей немало молодежи в трясину. Практическое значение дело получило лишь с момента, когда Гольденберг вошел в сношения с агитаторами несколько высшего ранга, чем его собеседники: с Зубковским, Орловым и с казненным впоследствии Осинским, людьми, к нему вовсе, впрочем, не близкими. Он получил от них небольшую сумму на поездку в Харьков, рекомендательную записку к одному из членов харьковского кружка и револьвер. При этом, вспоминает Гольденберг, Зубковский даже заплакал, "высказывая сожаление о той участи, какая меня может постигнуть после преступления, если таковое, как я сильно желал, будет совершено не из-за угла". Факт, заслуживающий внимания, который был бы понятен, если бы Гольденберг действовал в силу "обречения", и который, очевидно, несколько странен, если дать веру Гольденбергу и признать, что он действительно был таким решительным зачинателем, каким он себя выставляет. Первая поездка в Харьков не привела к результату. Гольденберг вернулся, не совершив предприятия: он внял, -- значится в его показании, -- соображению харьковского кружка, что убийство было бы несвоевременно, так как происходят свидания родных с заключенными, которые-де прекратятся, если свершится убийство губернатора. Киевский кружок не удовлетворился таким объяснением; Зубковский предложил придать Гольденбергу пособника в лице Кобылянского, которого, -- заметим, -- сам Зубковский знал только под кличкой, не имея понятия, кто он на самом деле. Со вторичным отправлением Гольденберга в Харьков киевский кружок принял более решительные меры и сам в составе пяти членов прибыл в Харьков. "Тут только я узнал, -- говорит Гольденберг, -- что Кобылянский, он же Полячок, прибыл в качестве пособника для совершения убийства". Не излишне отметить этот интересный факт, мало согласный с самостоятельностью, какую старается придать себе Гольденберг в показании. Не просто ли наблюдатель был к нему приставлен? Прибывшие устраивают "конспиративную" квартиру; образуется в Харькове тайный киевский кружок, и из харьковцев Гольденберг встречается, говорит он, с одним студентом, Козловым, от которого получает сведения о лице Крапоткина. Гольденберг пытается найти удобный случай к совершению убийства, но таковой не представляется. Пособник Кобылянский заявляет ему, что сам совершит замышленное. Гольденберг грозит, что размозжит голову тому, кто помимо его убьет князя; 10 февраля он решается окончательно и говорит, что если покушение не удастся, то покончит с собою. Трудно соединить эти странные болезненные колебания с ролью зачинщика, но они весьма были бы понятны в человеке, обреченном послужить орудием на исполнение рокового плана. Гольденберг прибавляет, что он заготовил прокламацию для напечатания после удачного убийства и вручил ее ехавшей из Киева в Петербург чрез Харьков Зинаиде Воскресенской. Прокламация действительно появилась от имени "исполнительного комитета". В ней объявлялось: "Смерть за смерть, казнь за казнь, террор за террор". Ничего похожего на мотивы личного озлобления, какие, по показанию Гольденберга, будто бы побудили его на убийство, в ней не усматривается. В других частях показания Гольденберга роль его и его присных как орудий чьей-то тайной воли обнаруживается еще ярче. Там уже нет надобности читать между строками.

Второе из дел, о которых дает показание Гольденберг, есть покушение Соловьёва на жизнь Государя Императора 2 апреля 1879 года. Как известно, Соловьёв не указал соучастников. Гольденберг дает подробные показания о предшествовавших покушению совещаниях. По словам его, "отправившись в Петербург (в марте 1879 года), он задался мыслию возбудить там вопрос о цареубийстве и всесторонне обсудить его". Сначала толковали втроем: он, Зунделевич и Михайлов, а затем присоединились к ним Соловьёв, "появившийся тогда в Петербурге", Кобылянский и Квятковский. Гольденберг предлагал себя в исполнители преступления. Предложение было отклонено, так как Гольденберг еврей, и найдено было более подходящим, чтоб исполнитель был чистокровный русский. По той же причине отклонено предложение Кобылянского как поляка. "Тогда свои услуги предложил Соловьёв, и его признали совершенно годным". Так является дело в изложении Гольденберга. Иной свет бросают показания других подсудимых, данные ими не в видах какого-либо смягчения их участи, -- в этом отношении показания эти не могли иметь значения, -- и, очевидно, более согласные с обстоятельствами дела. Оказывается, что сходки, описанные Гольденбергом, никакого "решающего значения иметь не могли" и вели только к "теоретическим рассуждениям". "Соловьёв, -- говорит Квятковский, -- во всяком случае совершил бы покушение, так как он приехал из Саратова с этим намерением", родившимся у него, по уверению того же Квятковского, самостоятельно и "сделавшимся его idee fixe". Был ли Соловьёв лицом бесповоротно обреченным или надрессированным до фанатического самообречения, решение, во всяком случае, было независимо от совещаний кружка, которому Гольденберг старается придать значение решающего комитета. Не в подобных кружках истинный почин этого и других дел. Да и не один кружок Гольденберга знал о миссии Соловьёва. О ней знало большинство "нелегальных" (то есть беспаспортных), приехавших в Петербург, и о выезде которых из Петербурга пред событием ввиду необходимо имеющих последовать обысков было сделано революционное распоряжение. Выехал и Гольденберг, который, очевидно, только вертелся около более важных агентов революции: то он сопровождал Соловьёва, ходившего покупать патроны, то видался с Мирским и слышал, что тот объезжает какую-то лошадь, не подозревая вовсе о готовившемся покушении на генерала Дрентельна. Его не очень посвящали в тайны. Все это свидетельствует, что он принадлежал к разряду исполнителей, или орудий. Это необходимо иметь в виду при анализе его раскрытий. Показание Квятковского вполне подтверждается показанием Зунделевича. "Сходки (упоминаемые Гольденбергом) не могли, -- говорит Зубковский, -- иметь практического значения уже потому, что у Соловьёва было неизменное решение, независимо от того, склонится ли к тому большинство или нет". Когда Соловьёва спросили, оставит ли он свое решение, если "члены народнической организации" будут против него протестовать, он ответил, "что переменить свое намерение не может". Сходки, поясняет Зунделевич, имели одно значение -- "принять меры к тому, чтобы пострадало меньшее число лиц" и чтобы "предупредить нелегальных".

Перейдем к третьему делу, раскрываемому Гольденбергом, -- к революционным съездам в Липецке и Воронеже. Гольденберг рассказывает, что в конце марта 1879 года, пред отъездом из Петербурга, он толковал с некоторыми из участников в деле 2 апреля, что в случае неудачи покушения нужно будет свидеться и потолковать о более правильной организации террористической фракции; затем возобновил тот же вопрос в Киеве с Зубковским и Зунделевичем. В это время они начали списываться с рассеянными по разным городам сочленами фракции "насчет того, где именно и когда устроить съезд". Сам Гольденберг на некоторое время отправляется в деревню к кому-то из соумышленников, едет затем в Чернигов, "не зная вовсе города", и помощию рекомендательного талисмана вступает немедленно в местный революционный муравейник, но не встречает, по-видимому, радушия и уезжает в тот же день в Киев. В своем описании черниговской поездки Гольденберг называет более десятка лиц, с которыми успел повидаться в один день; в числе их несколько нигилистов, чиновник с женою, бывший студент-украинофил и т.д.

В Киеве Гольденберг встречается с бывшим студентом Колоткевичем, который пользовался "глубоким уважением всей революционной партии", и узнает, что съезд назначен в Липецке, куда и "должен явиться в двадцатых числах июня". На съезде главный вопрос был-де о повторении покушения 2 апреля, но уже иным способом -- помощью взрыва динамита на железной дороге. Предположено также убийство генерал-губернаторов одесского, киевского и петербургского. Затем сделаны постановления об организации террористической партии. "Съезд продолжался несколько дней, затем некоторые поспешили уехать на съезд, находившийся в Воронеже". Гольденберг отправился в Киев, затем в Петербург и узнал, что динамит уже заготовляется. Таково в кратких словах показание Гольденберга. Если сопоставить его с показаниями других участников и с выяснившимися обстоятельствами дела, то эпизод о съездах представляется в ином освещении. Съезд, оказывается, менее всего был делом Гольденберга и его близких. "Он, вероятно, -- показывает Квятковский, -- вовсе не знал предварительных разговоров о съезде". Это просвечивает и в показании самого Гольденберга, где он говорит, что узнал о назначении съезда в Липецке и о том, что должен туда явиться, от встреченного в Киеве Колоткевича. На съезд он прибыл, обнаруживается далее, опоздав несколькими днями, и в первых важнейших совещаниях не участвовал. Из показаний Квятковского и Ширяева, очевидно, более сведущих, чем Гольденберг, явствует, что замысел о новых покушениях с заменой единоличных нападений взрывами динамита вовсе не составлял главной задачи съезда. Были отдельные разговоры и об этих предметах, но истинная задача съезда была иная. Этому можно поверить. В революционной партии практические решения не предоставляются совещательным собраниям, а приходят готовые. Да и употребление динамита не новость. Из дела о 28 подсудимых, разбиравшегося летом 1879 года в Одессе, видно, что еще за год до Липецкого съезда, в августе 1878, были попытки в Николаеве произвести взрыв динамита на пути проезда Государя Императора. Об истинном характере съезда можно получить некоторое понятие из показаний Квятковского и Ширяева, хотя они и отказались дать полное разъяснение. Съезд, оказывается, должен был служить проводником нового направления, принятого революционною партией или ей данного. Направление это есть политическое в отличие от господствовавшего прежде экономического, которое знаменовалось хождением в народ и не имело успеха. "Старая программа, -- говорил на суде Ширяев, -- выработанная еще приблизительно в 1876 году, обращает исключительное внимание на экономический быт, игнорируя политические вопросы; но некоторые из лиц, принадлежащих к организации, пришли к сознанию недостаточности одной экономической деятельности и к необходимости внести в программу требование политической реформы с целью передачи политической власти народу в виде организации учредительного собрания". Что таков характер нового, "политического" направления революционной партии, подтверждает и Гольденберг, хотя и не по случаю съезда, куда он не попал к началу. Он "не был, -- говорит Квятковский, -- на заседании, на котором рассуждения касались сущности программы, так что об этом ему впоследствии передавали на словах". И Гольденберг также указывает на поворот в направлении революционной партии, отныне, по его словам, решившей к пропаганде в деревне присоединить "борьбу за политические права, иначе сказать: заняться изменением ныне существующего политического строя и подготовлением такого строя, при котором социальные идеи могли бы правильно и свободно развиваться и социальная партия получила бы право существования, причем агитация и пропаганда в деревне шли бы успешнее". При этом за одно из самых главных средств борьбы принимается, по свидетельству Гольденберга (о чем мы имели уже случай упомянуть), "агитация среди молодежи и армии, в какой бы форме это волнение умов ни выразилось, в форме ли петиций, требований, адресов и т.д.".

Гольденберг говорит далее в своем показании о взрывах. Участие его в этих предприятиях третьестепенное, выражающееся беспрерывным передвижением из города в город с разными поручениями. У Гольденберга, поясняет подсудимый Ширяев, "была мания, как будто он принимает на себя почин самых страшных и опасных дел", он выставляет себя зачинателем там, где "в действительности он участия не принимал". "Организация, -- прибавляет Зунделевич, -- в отношении к нему соблюдала тайну, так что он многого не знал". Соблюдалось общее в революционной партии правило не посвящать участников в сущность дела. Об этом приеме неоднократно упоминают подсудимые. Даже члены исполнительных комитетов не вполне посвящены в дела. Те из них, показывает Квятковский, "которые участвовали в известном практическом предприятии, конечно, знали все его подробности. Но те члены исполнительного комитета, которые в известном деле участия не принимали, знали о нем только в общих чертах". Но кто же возлагал эти предприятия на одних членов с исключением других? Очевидно, не сам комитет, ибо иначе дело во всей совокупности его было бы известно всем членам комитета. Квятковский говорит не о частностях исполнения, а о точном знании замысла. Значит, и комитет был исполнителем чьих-то велений. Но чьих? Это остается покрытым тайной, играющею также важную роль в действиях "партии". В этом отношении дело организовано, надо отдать справедливость, весьма искусно. Люди действуют заодно, не зная один другого, повинуются безусловно один другому, зная, что и приказывающий, и исполняющий приказание только исполнители велений кого-то третьего, остающегося в тайне.

Остановимся в заключение на вопросе о денежных средствах партии. И факты прежних процессов, и раскрытия последнего свидетельствуют, что значительное число молодых людей обоего пола посвятили себя небывалой в прежние годы профессии русского революционера и кроме революционной болтовни и исполнения тайных поручений ничем не занимаются. И все это по большей части стипендиаты революционной организации, не имеющие своих средств к жизни, а получающие их из каких-то таинственных источников. В показаниях подсудимых можно часто встретить упоминание, как один участник получал деньги от другого, но при этом обыкновенно прибавляется: откуда тот взял, не знаю. Кроме того, затеваются большие предприятия, требующие денег. Откуда же деньги берутся? Вопрос этот обратил на себя внимание составителей обвинительного акта. К сожалению, для разрешения его оказалось слишком мало данных, и он остался почти столь же неразъясненным, как совсем остающийся во мраке вопрос о связи революционной партии с ее заграничными вожаками и вообще вожаками. В обвинительном акте высказано предположение, что средства эти в значительной доле образовались из имущества казненного Лизогуба, владевшего состоянием, оцененным более чем в полтораста тысяч и которое, по мнению обвинительного акта, пошло на цели пропаганды. Полтораста тысяч, даже сто, если предположить, что спешная реализация должна была сильно уменьшить ценность, сумма, конечно, немаловажная. Но судебное следствие отчетливо выяснило, что из средств Лизогуба, может быть, тысяч десять пошло на пропаганду. Остальное в революционную казну не поступало. Это с очевидностью следует из показаний подсудимых. Таким образом, и после раскрытий последнего процесса вопрос о средствах революционной партии остается столь же мало разъясненным, как и вопрос о руководителях. Марионетки перед нами, и не более как марионетки; это, полагаем, достаточно выясняется; но нити, приводящие их в движение, уходят вдаль.

Впервые опубликовано: Московские Ведомости. 1880. 6, 14 ноября. No 308, 316.