Катков Михаил Никифорович - Гласность, ее сущность и условия

М.Н. Катков

Гласность, ее сущность и условия
(Ответ девяти гласным Московской Думы)

<1>

Москва, 30 января 1864

По поводу одного замечания о городских думах в Петербурге и Москве, высказанного недели две тому назад в одной из наших статей, получили мы третьего дня на имя издателей этой газеты довольно странное послание за подписью девяти лиц, принадлежащих к числу гласных Московской Общей думы. Мы хотели было оставить это послание без всякого внимания как не имеющее серьезного значения и не представляющее никакого интереса для публики; но в числе этих девяти лиц, частию примыкающих к литературным кружкам, мы встретили несколько хорошо известных нам имен и заключили, что это заявление, по крайней мере со стороны некоторых из числа девяти, есть не более как случайное недоразумение; а так как это недоразумение касается довольно важных общественных вопросов, то мы сочли нелишним передать публике самый документ в сопровождении некоторых вызываемых им замечаний. Имея в виду только разъяснить недоразумение относительно общественного вопроса, мы ограничиваемся публикацией одного текста, опуская имена, тем более что авторы письма на опубликовании своих имен не настаивают. Мы желаем освободить вопрос от всякой личной примеси. Очень может быть, что лица, подписавшиеся под письмом, сами убедятся по прочтении наших объяснений, как мало имели они права на подобное заявление, и благородно сознают свою ошибку. Мы не желаем уколоть или упрекнуть кого-либо из них; мы желаем только разъяснить дело, так чтоб и они сами, если это будет им угодно, могли отдать себе более ясный отчет в нем. Гласность, свобода мнений, общественные права, все это еще слишком новое у нас дело; обо всем этом еще не успели установиться вполне отчетливые понятия даже в добросовестных и серьезных умах, и при начинающейся у нас более широкой общественной жизни всякого рода интриганы, действующие обыкновенно за кулисами, могут легко употреблять во зло эту неопределенность общественных понятий и смущать не только недалеких, но и умных и серьезных людей.

Вот полученное нами письмо за подписью девяти.

Мм. Гг. -- В No 10 "Московских Ведомостей" в передовой статье напечатано следующее: "Что сказать о думах распорядительных? Кому неизвестны петербургские истории с Распорядительною думой? В Москве дело еще до того не дошло, и мы не хотим тревожить Московскую Распорядительную думу зловещими предсказаниями, хотя не можем скрыть, что иные московские жители не находят большого различия между Распорядительною думой, учреждением новым, и, например, Управой Благочиния, учреждением, которое признается неудовлетворительным и требующим преобразования. А как бы, кажется, не приискать людей для Распорядительной думы в Петербурге или Москве, где людей так много и где есть столько охотников на каждое место? Не очевидно ли, что есть какой-нибудь недостаток в самом устройстве Распорядительных дум?"

Произнося столь неблагоприятное суждение о Московской Распорядительной думе, вы, без сомнения, имели положительные сведения о таких злоупотреблениях в Распорядительной думе, которые низводят ее на степень присутственного места, пользующегося самою неблаговидною известностью. В этом убеждении мы, нижеподписавшиеся, как гласные, обязанные следить за действиями Распорядительной думы, обращаемся к вам с просьбою сообщить нам те факты и сведения, которые побудили вас подвергнуть публичному осуждению едва сложившееся городское учреждение. Мы надеемся воспользоваться вашими сообщениями с действительною пользою для общественного дела.

Примите и проч. (затем следуют девять подписей). 27 января 1864 года.

Вот это послание! Авторы его не сомневаются, что мы имеем некоторые положительные сведения, и в этом убеждении они обращаются к нам с просьбою передать им эти сведения и факты. Люди, исполненные усердия к общественному делу, желающие пресечь злоупотребления во вверенном их заботам учреждении, требуют у нас положительных сведений и фактов.

Положим, что уверенность этих господ не обманывает их и что у нас действительно имеются положительные сведения и факты. Но в то время когда они решались обратиться к нам с своею просьбою, как не подумали они, что просить так, как они просят нас, можно лишь в силу законного права? Мало ли что у кого имеется и мало ли что кому нужно? Просить официально -- значит требовать; требовать же можно не того, что у других имеется и что нам понадобилось, а только того, на что мы имеем несомненное право. Кто просит недолжного, тот рискует получить отказ; кто выходит из своего права, тот подвергается неприятности быть отведенным назад, в надлежащие границы. Почтенные авторы приведенного письма заявляют о своих обязанностях; но первая обязанность каждого человека, даже и не обремененного заботами об общем благе, обязанность, без которой никакое общественное дело хорошо идти не может, состоит в том, чтобы знать в точности границу своих прав относительно других людей и крепко держаться ее. Им следовало бы знать, что просить ex officio [по должности (лат.)] или требовать доказательств можно только путем судебно-следственной комиссии и суда. Им следовало бы сообразить, что редакция газеты не имеет своим назначением служить передаточным местом для сведений, которые могут понадобиться каким-нибудь особам, пекущимся об общественном благе. В редакцию газеты поступают факты и сведения для публичного заявления, и что годится для такого заявления, то она передает публике. Она не только не обязана, но во многих случаях и права не имеет сообщать получаемые ею сведения иным путем, кроме печати. Воображать себе, что можно запускать руку в архивы редакции за получением желаемых сведений, есть верх наивности. У нас подобные притязания могут объясняться лишь новостью вводимой в нашу жизнь публичности.

Кто имеет юридические доказательства и хочет предъявить их, тот идет не в редакцию журнала и не в публику, а в суд или присутственное место. Но коль скоро существует общественное мнение, коль скоро существует, говоря попросту, народная молва (а где она не существует?) и коль скоро закон дозволяет общественному мнению, или народной молве, не только переходить из уст в уста, но и заявляться в печати, то никто не имеет права стеснять ее печатное выражение условием юридических доказательств. Если допущена гласность, то допущен и спор. Вместо ничем не оправдываемых притязаний на получение из редакции каких-либо фактов и сведений сверх тех, которые она сочла удобным провести в печать, всякий может возражать, оспаривать и опровергать. С другой стороны, лица, заинтересованные спорным делом или приставленные к нему по обязанности, могут вслушиваться, всматриваться и принимать соответственные меры для исправления своего дела, если то окажется нужным.

Господа, почтившие нас письмом, не сомневаются, что у нас имеются положительные сведения; но они не сообразили того, что у нас есть и еще кое-что, -- что у нас есть еще наша добрая воля делать то, в пределах законного порядка, что мы сами считаем за лучшее. Они прочли в нашей газете, что, по мнению некоторых жителей Москвы, Распорядительная дума в некоторых отношениях напоминает Управу Благочиния, и наше мнение, что причину такого сближения следует искать главным образом в самом устройстве Распорядительной думы. Что же, по их мнению, требует доказательств? То ли, что есть в Москве люди, не находящие большой разницы между Распорядительной думой и Управой Благочиния, или наше мнение, что причину тому следует искать в устройстве Распорядительной думы? По всему вероятию, они желают иметь доказательства относительно первого пункта. Положительные сведения и факты, которых они желают, должны доказать, что есть в Москве люди, говорящие о Распорядительной думе нечто похожее на то, что говорится об Управе Благочиния. Пусть же эти господа оценят наше добродушие: мы исполним их желание, мы дадим им доказательства. Чтобы исполнить их желание, мы должны указать им на лица. Пусть же они поймут всю трудность нашего положения и всю цену приносимой нами жертвы: мы должны поименовать людей, которые, может быть, не хотят этого и, быть может, напомнят нам с негодованием, что ссылаться можно только на тех, кто высказался публично, а не в частных сообщениях. Мы просили этих господ оценить наше добродушие, -- теперь просим их оценить наше благоразумие. Мы не поименовали их, а потому можем с спокойною совестью обратить их друг к другу и сказать им следующее: им самим не менее нас, если не более, известен тот факт, которого они от нас требуют, -- факт неблагоприятной молвы о Распорядительной думе; мы положительно знаем, что молва эта не чужда им и что друг от друга они могут получить и некоторые желаемые ими сведения, быть может, превосходящие своим интересом все, что могли бы они найти в нашем архиве. Если кому-нибудь из них будет угодно выйти свидетелем против Распорядительной думы, то мы охотно откроем столбцы наши для их откровений. Но мы отнюдь не хотим вынуждать их, а представляем это их собственной доброй воле. Что же касается до нас лично, то мы, находя самое устройство Распорядительной думы неудовлетворительным, действительно сближающим его с обыкновенными бюрократическими и коллегиальными учреждениями, не находим достаточно зрелыми ходящие в публике толки относительно хода дел в этом учреждении, для того чтобы можно было серьезно поднимать вопрос об этом предмете в Общей думе и предлагать ревизию, какой подвергалась С.-Петербургская Распорядительная дума. Торопиться ни в чем не следует. Пусть мнения выскажутся яснее и громче, пусть печать делает свое дело, пусть неудобства учреждения выступят на вид еще решительнее, пусть образуется руководящий опыт и определятся точнее взгляды самих членов Распорядительной думы на условия их собственной практики: для всего этого требуется время. В Московской Распорядительной думе есть люди, отличающиеся образованным умом и здравыми понятиями о деле общественного управления. Нам случалось проверять наши мнения об этом деле суждениями этих лиц, и мы с удовольствием можем засвидетельствовать, что наши взгляды на общественное управление и организацию относящихся к нему учреждений разделяются ими.

Господам, обратившимся к нам с просьбою, мы хотим указать еще на одно доказательство той неясности побуждений, которая водила их пером. Они не допускают возможности заявлять существование какого-либо мнения о том или другом общественном учреждении, не представляя положительных фактов и доказательств. С их точки зрения, нельзя, стало быть, сказать, что о таком-то учреждении ходят неблагоприятные слухи, не имея под рукою готовых свидетелей и юридические доказательства. Очень хорошо! Но за ними оказывается должок: они отозвались об Управе Благочиния как об учреждении, говоря их словами, "пользующемся неблаговидною известностью". По-русски сказано плохо, но сказано ясно. Польза -- дело хорошее, но едва ли можно чем-нибудь попользоваться от известности, называемой ими "неблаговидною". Готовы ли эти господа представить положительные факты и сведения в подтверждение своего мнения об Управе Благочиния? Это учреждение отживает свой век, оно предназначается к преобразованию; но из того, что Управа Благочиния предназначается к преобразованию, еще не следует, что побуждением к тому было мнение, которое имеют об этом учреждении господа, подписавшиеся под письмом. Следуя их собственному примеру, у них могут попросить самым вежливым образом положительных фактов относительно "неблаговидной известности" Управы Благочиния.

Мы радуемся благим стремлениям на пользу общую, одушевляющим девятерых гласных Московской Общей думы, которых имена умолчали мы по весьма понятному чувству деликатности. Пусть они работают и хлопочут об общественном деле; но мы еще более желаем им мудрого уменья воздерживаться от вмешательства не в свои дела. Каждый из гласных призван к участию в обсуждении предметов городского управления, а не для контроля над чужими мнениями или печатью. Не только эти девятеро господ, но и вся Дума в совокупности своих ста восьмидесяти членов не имеет ни призвания, ни права держать подобный контроль. Если о правительственных учреждениях, о существующих законах, о принимаемых разными ведомствами мерах, о государственном управлении по разным частям, о ходе дел в Варшаве, в Вильне, в Киеве допускаются в некоторой степени и гласность, и свобода суждения, то может ли быть, чтоб управление общественное, в котором все принадлежит публике, было ограждаемо от общественного мнения какими-либо особыми условиями? Печать не подлежит контролю Думы. Каждый член Думы совершенно свободен в своих суждениях и мнениях не только по каким-нибудь общим вопросам, но и по ближайшим делам самой Думы. Члены какого бы то ни было представительного собрания не находятся между собой ни в какой зависимости, ни в какой солидарности, разве только по добровольному соглашению; они ни в чем не отвечают ни друг за друга, ни друг перед другом и не могут быть контролируемыми своими сочленами в своих мнениях. Каждый член какого бы то ни было представительного собрания несет ответственность только пред своими избирателями, но и эта ответственность вступает в силу не прежде как по истечении срока возложенного на него поручения. Не только Городская дума, но даже никакое законодательное собрание нигде в целом мipe не имеет права контроля над законными действиями и мнениями своих членов.

Один из издателей "Московских Ведомостей" сам принадлежит к гласным Думы. Но мы тем не менее объявляем господам девятерым, что удерживаем за собою полную свободу мнения в печати не только относительно Распорядительной, но и Общей думы относительно каждого из членов ее управления и каждого из ее гласных, относительно ее устройства, относительно мнений, которые будут в ней постановляться. Этою свободою и будем мы пользоваться в надежде способствовать тем, сколько позволят нам силы, общественному делу.

Гласность и обсуждение могут быть полезны не для тех учреждений, которые уже отжили свой век; они только и могут быть полезны по отношению к учреждениям, вступающим в жизнь. Вопреки мнению авторов письма, учреждение, только что сложившееся, должно быть по преимуществу открыто для самого широкого обсуждения. Молчание всего опаснее для новых учреждений. Им может быть вредно и шушуканье. Но самый верный залог для благонадежного развития новых начал управления есть проба возможно более широкой и полной гласности.

<2>

Москва, 16 февраля 1864

Сегодня в "Русских Ведомостях" напечатана протестация девяти лиц, которые в качестве гласных Московской Общей думы обращались к издателям "Московских Ведомостей" с коллективным письмом, уже известным публике. Их протестация первоначально назначалась в нашу газету, но не была напечатана, потому что основывалась на несправедливом показании, которое было разъяснено и устранено. Главное обвинение состояло в том, будто мы самовольно напечатали коллективное заявление девяти гласных, но при личном объяснении это обвинение оказалось неверным, и, стало быть, протестация теряла смысл. Появление ее в "Русских Ведомостях" может свидетельствовать только о желании настаивать на показании, заведомо неверном. Протестация эта в "Русских Ведомостях" сопровождается объяснительным письмом г. П. Самарина, которое также неверно в своих показаниях.

Так как это дело претендует на характер общественного, то оно во всех своих основаниях и подробностях должно подлежать суду публики. Мы не хотим удовольствоваться формальным объяснением и в следующем No нашей газеты представим полное изложение дела со всею откровенностью.

<3>

Москва, 17 февраля 1864

Ниже представляем мы изложение фактов, относящихся к известному публике заявлению девяти членов Московской Общей думы. Так как дело это приняло характер общественного, то оно заслуживает некоторого внимания публики и подлежит ее суду. Пусть непредубежденные лица сообразят главные обстоятельства дела независимо от нашего рассказа и решат, могли ли мы действовать иначе. Характер нашей общественной деятельности известен публике давно, -- пусть же всякий решит, можно ли было по поводу нескольких слов, сказанных нами в статье, писанной для разъяснения общего вопроса, каково устройство земских учреждений и городских дум, -- слов, не заключавших в себе никакого личного намека, -- слов, из которых мог бы извлечь яд только тот, кто предварительно внес бы его сам в них, -- можно ли было по поводу этих слов, если б они и в самом деле были несправедливы или преувеличены, замышлять общественную демонстрацию? Мы готовы верить, что лица, участвовавшие в этом заявлении, не имели никаких затаенных неприязненных побуждений; но, как некоторые из них свидетельствовали нам сами, заявление их было предпринято с целью предупредить другую, действительно неприязненную демонстрацию и скандал. Значит, в основании всего этого дела все-таки были темные интриги. Наконец, в самом этом заявлении девяти гласных, какими бы добрыми намерениями ни были одушевлены они, могли ли мы не видеть последствие той же интриги? Во всяком случае, могли ли мы видеть в подобном заявлении частное дружелюбное письмо, ожидавшее от нас, как нам говорят, товарищеского ответа? Кто когда-нибудь называл частным письмом заявление, писанное в публичном месте, выставленное для подписания в многочисленном собрании, заявление, которому дана уже была гласность, прежде чем оно пришло в наши руки, заявление, писанное официальным тоном, адресованное не к лицу, а в редакцию газеты? Оставить без должного отпора подобный случай значило бы до некоторой степени признать его законность и, таким образом, дать впоследствии всякого рода интриганам удобное орудие действовать уже не вопреки своим намерениям, а в полном согласии с ними.

По вопросу об общественном управлении мы имеем определенные мнения, которые постоянно высказывали. Говоря о новых земских учреждениях, мы в пояснение коснулись уже существующих учреждений того же самого строя. Московская дума не считает за собою и одного года существования, а потому ни в каком случае не могла бы служить примером ни в дурном, ни в хорошем отношении; но Петербургская имеет историю, и история эта убедительно подкрепляет наши соображения относительно организации общественного управления. В немногих мимоходом сказанных нами (No 7 "Московских Ведомостей") словах о Московской Распорядительной думе не было никакого намерения обличать и обвинять. Имеются или не имеются у нас какие-либо сведения, это вопрос, не имеющий ничего общего с высказанными нами словами, которые отвечают только за непосредственно выражаемый ими смысл. Мы говорили только об устройстве учреждения и о невыгодных, проистекающих из этого устройства последствиях. Упомянуто о жалобах, которые вовсе не тайна, которые вовсе не требовалось затаивать, и причина жалоб приписана главным образом устройству учреждения. Чем менее подвергаются сомнению личные качества людей, находящихся во главе управления, тем убедительнее говорят органические недостатки учреждения. Нельзя признать то устройство удовлетворительным, которое требует напряженных и часто все-таки не достигающих цели усилий для того, чтобы дела шли по возможности правильно. Желательнее, напротив, такое устройство общественных дел, которое давало бы людям возможность употреблять свои силы не с одною только отрицательною, но и с возможно большею положительною пользой, -- такое устройство, в котором плохие люди не могли бы держаться, а деятели достойные могли бы приносить пользу, вполне соответственную трате времени и сил, посвящаемых ими делу. Общественное управление может идти вполне удовлетворительно не только при возможно большей автономии своих учреждений, но и при возможно большей самостоятельности каждого из своих действующих членов. Порядок, основанный на бюрократическом механизме, лишающем учреждение живой внутренней силы, отнимающем у каждого действующего члена возможность вести свое дело с чувством полной самостоятельности и личной ответственности за его начало, продолжение и конец, с плодотворною энергией хозяина, располагающего всеми необходимыми для дела условиями, такой порядок не может соответствовать тем учреждениям, которые назначаются служить органом общественного самоуправления. Мелочная зависимость и связанность действий убивают в учреждении дух и часто делают совершенно бесполезными самые лучшие усилия, часто обессиливают самых энергических деятелей.

Распорядительная дума соответствует в нововводимых земских учреждениях уездным и губернским управам, как общая дума соответствует уездным и губернским собраниям. Но из каких бы элементов ни составлялась распорядительная дума, она все-таки построена в духе наших обыкновенных присутственных мест, и мы того же опасаемся за наши будущие земские управы. Безжизненная коллегиальность, в которой каждый член есть не более как зубец машины, и немецкий формализм удерживают эти новые органы нового общественного управления в старой, столь уже известной нам колее, из которой пора бы как-нибудь и выйти. Мы уже не говорим о характере сношений думы с административными властями, -- достаточно указать на тип ее внутреннего делопроизводства. Обстоятельство, совершенно не зависящее от свойств или воли присутствующих, служит часто источником сильного раздражения, совершенно безвинно падающего на них. Что, казалось бы, незначительнее того обстоятельства, что в силу коллегиальности для какого-нибудь контракта требуется подпись всех членов присутствия? А между тем практика свидетельствует о больших неудобствах, проистекающих от этого для публики, о значительной задержке в делах, возбуждающей ропот и сетования. Говоря о Распорядительной думе, мы упомянули об Управе Благочиния; за это могут упрекнуть нас в преувеличении, но не в желании сказать что-нибудь очень обидное. Во главе Управы Благочиния очень часто находились лица, о которых никто по совести не может сказать ничего, кроме хорошего, люди способные и честные, которые, однако, были бессильны к очищению канцелярии и к прекращению справедливых неудовольствий публики. Бюрократический формализм требует гораздо более канцелярского люда, чем сколько нужно по сущности дела. Пора нам, наконец, не все обличать и обвинять, -- пора серьезно подумать, можно ли подвергать обвинению бедный канцелярский люд; мы должны наконец сериозно подумать, что не может же человек, часто обязанный с утра до вечера сидеть в присутственном месте и, стало быть, не имеющий возможности заняться чем-нибудь другим, -- обязанный в то же время и одеться прилично, и содержать семейство в большом городе, где все дорого и все дорожает, -- не может же он жить на 50, на 100 и даже на 250 рубл. в год. Недавно на митинге в Бирмингаме г. Брайт скорбел об участи сельских батраков в Англии, которые, по его расчету, получают в год на брата от 150 до 200 рублей задельной платы, живя в деревне, свободные от всяких податей и рекрутской повинности, платя каких-нибудь 20 или 15 рублей в год за свой коттедж с огородом, наконец, при ежедневно возрастающей дешевизне всех предметов потребления вследствие коммерческой свободы. Не есть ли положение сельского батрака в Англии, об улучшении быта которого так теперь заботятся, состояние привилегированное в сравнении с положением мелкого чиновника у нас при вышесказанных условиях?

Вообще надобно желать не того, чтоб общественные учреждения, которые вновь вводятся в наш быт и которые должны служить органами самоуправления, были одною или даже многими ступенями выше существующих бюрократических учреждений, а того, чтоб они вовсе не принадлежали к одному разряду с ними и чтоб они представляли собою совершенно иной тип учреждений.

Заметим, что есть люди, которые сравнивают одно действующее учреждение с другим, одно присутственное место с другим присутственным местом, одну управу с другою и не находят между ними большого различия; значит ли это наносить оскорбление учреждению и вызывать какой-либо протест официального свойства? Основательно или неосновательно подобное сравнение, оно может быть предметом полемики и споров, -- если угодно, частных неудовольствий, -- но ни в каком случае не может вести к какой-нибудь демонстрации официального свойства. Спрашивается, может ли интерес города требовать, чтоб учреждение, которое стоит ему с лишком восемьдесят тысяч, было застраховано от суждений общественного мнения, хотя бы даже слишком резких, и чтобы каждое слово о нем, сказанное в печати, сопровождалось юридическими доказательствами? Не следует ли, напротив, желать и в интересе города, и в интересе лучших элементов самой Распорядительной думы, чтоб она не была недотрогой, а напротив, была открыта для полной и возможно более широкой гласности?

Можно, пожалуй, задать вопрос: удобно ли человеку, который сам принадлежит к составу думы, допускать в издаваемой им газете какие-либо неблагоприятные суждения о ней? Этот вопрос можно решать так или иначе, но он не имеет никакого применения к настоящему случаю. По странной терминологии, общая и распорядительная думы обе называются думами. В силу этой сбивчивой терминологии город имеет две думы, тогда как, казалось бы довольно и одной; но дело в том, что эти две думы суть два совершенно различные учреждения, не находящиеся между собою в солидарности. Распорядительная дума происходит не из недр общей думы; составлена она из иных элементов, на иных основаниях, функции их не имеют ничего общего между собою. Распорядительная дума есть присутственное место, в котором члены служат за жалованье по обычному порядку. Общая дума есть собрание выбранных городом людей, имеющее своим назначением обсуждать дела по городскому управлению.

Что касается общей думы, то и в ней никак нельзя видеть корпорацию, имеющую свои особые, отдельные от города дела и заботы. Как городское представительное собрание, она должна полагать все свое достоинство в полном отсутствии всего, что могло бы обособлять ее относительно города. Члены ее, выбранные городом, должны заботиться не о каких-либо отдельных от города интересах думы, которых не должно быть, а единственно об интересах города. Если бы то или другое в устройстве самой общей думы, в порядках, в ней заведенных, или в ее приговорах, по мнению того или другого из гласных, не соответствовало интересам города, то его первая и главнейшая обязанность -- высказывать свое мнение всеми способами и без всякой утайки. Нельзя не порадоваться, что в последнем заседании своем Московская Общая дума на основании доклада комиссии о пользах и нуждах общественных решила открыть свои заседания для публики. Этим окончательно устраняется все, что могло бы стеснять по отношению к происходящему в ней свободу мнения ее членов.

Впервые опубликовано: "Московские Ведомости". 1864. 31 января, 17, 18 февраля. No 25, 39, 40.