Катков Михаил Никифорович - Мысли по поводу того, что говорилось в зале заседания Правительствующего Сената во время суда над цареубийцами

М.Н. Катков

Мысли по поводу того, что говорилось в зале заседания Правительствующего Сената во время суда над цареубийцами

Из того, что говорилось в зале заседания Особого присутствия Правительствующего Сената во время суда над цареубийцами, останавливает на себе внимание, между прочим, ряд обвинений, которые возводились на правительство то самими преступниками, то их защитниками. Возводились эти обвинения в виде разъяснения причин, побудивших мирных пропагандистов сделаться террористами. Правительство не хотело допустить мирной пропаганды, арестовывало, судило и ссылало мирных пропагандистов и такими притеснительными действиями само-де сделало из мирных граждан злодеев, столкнув их с пути мирной деятельности на путь преступлений, завершившихся покушениями на цареубийство и, наконец, цареубийством. Эту тему красноречиво развивал Кибальчич, доказывавший, что если бы не аресты, остановившие известное хождение в народ, то "ни крови, ни бунта теперь не было бы; мы все не обвинялись бы теперь в цареубийстве, а были бы среди крестьянского и городского населения". Андрей Желябов тоже заявлял, что "долго был в народе, работал мирным путем", но вынужден был оставить эту деятельность по той самой причине, на которую указал Кибальчич. Даже Тимофей Михайлов, и тот, по его объяснению, сделался террористом потому только, что правительство мешало ему развивать своих товарищей-рабочих, которым он предлагал делать забастовки на заводах. Подсудимая Гельфман, как объяснил ее адвокат, тоже "первоначально занималась мирною пропагандой среди народа"; "в то время о цареубийстве и даже терроре не было еще и речи". Но ее арестовали в 1875 году и потом присудили к рабочему дому за принадлежность к противозаконному сообществу, и это толкнуло ее на преступную дорогу. Адвокат Софьи Перовской тоже указывал на ее арестование, на административную ссылку вследствие прикосновенности к "делу 193" как на причину, почему она перешла в "нелегальное" положение, как на "первый толчок, который побудил ее идти по этому скользкому пути". Всех заявлений в этом роде, сделанных во время суда, не перечтешь, они так и сыпались одни за другими. С особою силой делались указания на аресты, которыми было остановлено хождение в народ в 1874 году, бывшее предметом известного Жихаревского следствия и завершившееся пресловутым "делом о 193". Общий смысл этих указаний тот, что не будь этого следствия и сопровождавших его арестов, все было бы тихо и мирно и общество не стояло бы лицом к лицу с теми злодеяниями, какими ознаменовались последние годы.

Прислушиваясь к таким суждениям, можно подумать, что, пожалуй, и в самом деле "мирная пропаганда", какою занимались наши революционеры в 1873 -- 1875 годах, была делом невинным, которое правительство могло терпеть, не принимая никаких мер против людей, им занимающихся. О деле ста девяноста трех и предшествовавшем ему хождении в народ у публики сохранились вообще смутные воспоминания. Разбиралось это дело в конце 1877 года, когда общее внимание было приковано к ходу военных действий в Турции; преобладающий интерес имели приходящие оттуда известия, и занятая ими публика имела мало досуга вникнуть во все обстоятельства разбиравшегося в то же время процесса о пропаганде. Она была только поражена неслыханным по своей возмутительности поведением подсудимых во время суда над ними. Но одновременно с этим в публике всячески распространялись суждения о том, что к этим людям все-таки следует относиться снисходительно, что, в сущности, люди этого лагеря, при всех их заблуждениях, люди благонамеренные, что многие из них доказали-де своею деятельностью в военно-походных лазаретах.

Каков, однако, на деле был характер этой "мирной" пропаганды? Что выяснило о ней производившееся в 1874 и 1875 годах следствие? Какого рода невинная деятельность была остановлена тогдашними арестами?

Формировались одни за другими революционные кружки из студентов Медико-хирургической академии, Технологического института, из слушательниц акушерских и женских курсов и т.д. От организовавшихся таким образом кружков рассылались в разные города агенты для формирования и там новых таких же кружков, и в короткое время создалась целая сеть их. Каждый член таких кружков должен был обязательно заниматься пропагандой под прикрытием всяких профессий: медика, фельдшера, народного учителя, простого рабочего. Пропаганда велась и устно, и посредством чтения, и посредством раздачи книг. Пропаганда была направлена разом и на учебные заведения, от высших до сельских школ, и на фабричных рабочих, и на крестьян. Сходясь с рабочими, пропагандисты, как обнаружило следствие, "старались доводить до фанатической ненависти к существующему порядку недовольство рабочих своим положением, обусловленным разными экономическими причинами, и создавать таким образом революционных деятелей из среды самого народа". Следствием удостоверено, что деятельность пропагандистов в этом направлении была малоуспешна: на всем пространстве России они в течение нескольких месяцев своей пропаганды успели развратить каких-нибудь два-три десятка из простого народа. Но дело не в числе совращенных, а в сущности того, что внушалось рабочим. В беседах с рабочими прямо высказывалось, "что им следует избавиться от притеснений правительства и что для этого необходимо уничтожить путем восстания верховную власть и правительство, после чего земля будет в распоряжении крестьян, а фабрики в руках рабочих". В книжках, которые распространялись между рабочим людом, преимущественно превозносилась деятельность Емельки Пугачева и Стеньки Разина. Эти же герои служили преимущественно предметом лекций, которые читались рабочим их просветителями. И не грех ли было правительству останавливать эту цивилизаторскую деятельность и арестовать тех, кто посвящал ей свои силы! Зачем было мешать Желябовым и Кибальчичам продолжать их беседы с народом? Они занимались бы этими беседами не месяцы, а целые годы, и число просвещенных ими определилось бы тогда, может быть, не десятками, а массами, особенно если бы правительство своим бездействием придало бы силу и авторитет пропаганде. Их хватали, правда, сами те, кого они просвещали, кого хотели облагодетельствовать, как были, например, арестованы крестьянами деревни Куликовки Войнаральский и Надежда Юргенсон за проповедь о том, "что волю крестьянам дали не настоящую, что господ и начальства не нужно и что Царя тоже не надо". На правительстве, конечно, лежала обязанность образумливать таких крестьян и не допускать их до подобных поступков. Только этого и недоставало...

Пропаганда 1874 года мало перепортила людей из простого народа. Но не так безуспешна была она по отношению к учащейся молодежи. Не десятки, а сотни из ее среды отозвались на призыв "бросить ученье и идти в народ" и пошли вслед за вожаками. Как не упрекнуть правительство за то, что оно вздумало тогда арестовать этих вожаков! Пусть бы они увлекали за собой не только сотни, а хоть тысячи.

Правительство арестовало сельских учителей, которые толковали своим ученикам, что "порядки у нас дурные, что скоро наступит другой, лучший порядок, когда бедные отберут землю у богатых", и, показывая им нож, объясняли, что он "пригодится резать господ"; арестовало сельских учительниц, которые, читая детям про Стеньку Разина, говорили, что "надо сделать бунт, перебить господ, как Стенька Разин перебил бояр, и что все должны быть равны". Как же правительство позволило себе принимать стеснительные меры против такой "мирной пропаганды"! На что это похоже? Нет, не стеснять этих учителей и учительниц следовало, по проповедуемой ныне теории, а напротив, водворять вновь в школах тех из них, которые почему-нибудь были удаляемы. Так, например, начальницей Тифлисского института была удалена из него учительница Шавердова, которая распространяла между институтками требуемые прогрессом "новые" понятия о браке, религии и повиновении начальству и по внушению коей несколько воспитанниц уехали в Цюрих. Почему бы не вернуть такую учительницу в институт, вместо того чтобы за дальнейшую мирную деятельность привлекать ее к суду?

Однако к чему бы мы пришли, если бы против мирной пропаганды такого характера не было принято никаких мер, если бы правительство безучастным отношением к ней придало ей авторитет? Теперь только адвокат на суде мог приводить в некоторую связь вдохновлявшие пропагандистов идеи с духом реформ, совершенных в Бозе почившим Императором. Тогда эта связь вошла бы в сознание народа. "Мирная" пропаганда, поощренная бездействием правительства, сделала бы то, чего не могли сделать все совершенные подпольными извергами злодейства. Она действительно вызвала бы в России страшную революцию...

Впервые опубликовано: "Московские Ведомости". 1881. 9 апреля. No 99.