Катков Михаил Никифорович - По поводу статей Гильфердинга "Положение России в Царстве Польском", напечатанных в "Русском Инвалиде"

М.Н. Катков

По поводу статей Гильфердинга "Положение России в Царстве Польском", напечатанных в "Русском Инвалиде"

Говорят, что мы варвары. Какие мы варвары? Мы философы и пророки. Наш старый Хемницер сложил об нас басенку. Кто не знает его Метафизика? "Веревка вещь какая?" -- вопрошает он, сидя в яме, и углубляется в метафизику этого вопроса, вместо того чтоб ухватиться за веревку обеими руками. Кто не знает роковой дилеммы, которая постигает у нас "умных" людей, по мнению старого плута-городничего, за которым спрятался Гоголь? Кто, наконец, не помнит трагикомического пассажа, который случился недавно с одним из метафизиков в русской литературе? Но ни старые басни, ни новые примеры не действуют на нас.

В "Русском Инвалиде" за прошлый месяц напечатаны две статьи г. Гильфердинга под заглавием "Положение и задача России в Царстве Польском". "Русский Инвалид" -- газета, заслуживающая полного уважения и сочувствия и принадлежащая к самым лучшим исключениям петербургской журналистики; г. Гильфердинг -- писатель, искусно владеющий пером, много занимавшийся славянскими древностями и, без всякого сомнения, одушевленный наилучшими намерениями. К сожалению, с его трактатом случилась престранная история: выдержки из этих статей, вскоре по их появлении, облетели европейскую журналистику и были с живейшими одобрениями перепечатаны в органах, самых неприязненных русскому делу.

Искусственно возбужденные, фальшивые симпатии европейской журналистики к польским притязаниям, начинавшие потухать, неожиданно нашли себе новую пищу. "Должно быть, -- замечает газета "Daily News", -- в Петербурге водворилась теперь самая безусловная свобода печати, если такие воззрения могут появляться в ней; а не то остается думать, что русское правительство совершенно изменило свою политику по польскому вопросу". Английская газета, привыкшая к полной свободе мнений, тем не менее удивляется той "безусловной" свободе, о которой, как ей кажется, свидетельствуют воззрения г. Гильфердинга. За границей все уверились, что общественное мнение в России настроено самым патриотическим образом; до сих пор все были убеждены, что за исключением каких-нибудь потерянных голов, полуполяков и полурусских, по выражению Мерославского, никто в России не допускает и мысли о нарушении государственной области Русской державы и что все классы народа с беспримерным в истории единодушием готовы стать на ее защиту. Теперь иностранному наблюдателю вдруг показалось противное, -- показалось, что русское общество в душе своей сочувствует тем требованиям, которые недавно предъявлялись России и которые заставили ее правительство вооружаться; этого мало: оказывается, что, в сущности, общественное мнение в России идет гораздо далее, чем даже требования трех держав. В иностранных газетах с торжеством выписывают из статей г. Гильфердинга те строки, в которых заявляется, что русский народ с "восхищением" рукоплескал бы восстановлению политической независимости Царства Польского. Английские газеты при всей свободе или, лучше сказать, в силу своей свободы очень естественно не могут понять, чтобы где бы то ни было, в одном из самых уважаемых и распространенных органов печати, могло так фальшиво истолковываться народное чувство страны; иностранцам остается видеть в этих уверениях внезапно прорвавшееся истинное народное чувство, истинное общественное мнение в России. Нашим недоброжелателям тем приятнее эти откровения, что они соединяются с весьма добродушным сознанием превосходства польской народности перед русскою. На той стороне, по сказанию русского писателя, цивилизация, проникнутая европейским духом, на той стороне высокообразованные паны, -- а здесь солдат и мужик, плебеи человечества. Никто из иностранцев не обязан же знать, что, по метафизике некоторых русских философских школ, плебейство есть великая хвала и что славянскому роду предписано чуждаться европейской цивилизации. Чего же лучше, думают иностранцы, если сами русские сознают, как несправедливо подчинять высшую цивилизацию низшей, аристократов европейской цивилизации владычеству мужичья и солдатства? При таком самосознании русского народа было бы делом высшей справедливости не только отделить Царство Польское от России, но и восстановить старую Польшу; еще последовательнее было бы подчинить всю эту плебейскую массу человечества тому типу высшей цивилизации, представителями которой являются польские патриции. На европейской карте вместо нынешней Европы появилась бы Польша с подвластными ей землями, и это было бы вполне согласно с законами высшей справедливости, которая прежде всего требует, чтобы низшее подчинялось высшему.

Нам очень прискорбно, что наши иностранные оценщики могут делать такие заключения, ссылаясь на наши же собственные признания. Мы вполне разделяем чувство, побуждающее редакцию столь уважаемой нами газеты, как "Русский Инвалид", с негодованием отвергать подобные толкования в иностранной журналистике. Но мы не можем совершенно согласиться с нею в направлении ее обвинений; мы не можем возлагать всю ответственность на наших иностранных недоброжелателей. Нам кажется, что существенную долю ответственности должны мы принять на себя самих. Главною виной того злоключения, которому подверглись рассуждения г. Гильфердинга, была не что иное, как наша метафизика и дух пророчества, который не допускает наших мыслителей смешиваться с толпою и возводит их на уединенные высоты созерцания.

Если бы г. Гильфердинг, приступив прямо к делу, и ограничился только тем, что написано в конце его рассуждения о польском вопросе и в чем, собственно, заключается сущность вопроса, то вышла бы статья небольшая, но дельная. Никаких завитков метафизической мудрости не было бы в ней, но в этом состояло бы ее положительное достоинство, и она не могла бы подать повод ни к каким лжетолкованиям. Мысль, которую высказал г. Гильфердинг в заключение своих статей, есть мысль вполне здравая и вполне согласная с воззрениями, уже установившимися в нашей публике. Г. Гильфердинг пришел к тому убеждению, что Царство Польское не только не может быть отделено от России, но, напротив, должно теснее, чем когда-либо, быть соединено с нею. В этом совершенно здравомысленно г. Гильфердинг видит единственный способ к разрешению польского вопроса, -- разрешению столько же благоприятному для польских народонаселении, сколько и для России. В образец того положения, в каком должны находиться польские губернии, он берет губернии Остзейские, которые в политическом отношении ничем не разнятся от других губерний Российской Империи, но не подвергаются ни малейшим стеснениям ни в вероисповедании, ни в языке, ни в особенностях своего юридического быта. Ничего не может быть основательнее такого взгляда, и можно пожалеть только о том, что автор высказывает его с какою-то странною натугой, как будто бы он вынес этот взгляд из каких-то неисследимых пропастей премудрости или как будто бы он добыл его с ожесточенного боя против тьмы предрассудков и недоразумений. К изложению этого верного взгляда он приступает, отмахиваясь от какого-то воображаемого мнения, которое будто бы требует такого соединения польских губерний с остальными русскими владениями, которое должно силою отнять у них все особенности их быта и вопреки существенным различиям в религии, законах и обычаях подвести их под всеумерщвляющий уровень административного и юридического однообразия. Нигде, сколько нам известно, подобное мнение не высказывалось. Если киргизские и башкирские орды живут у нас беспрепятственно по своим обычаям и верованиям, то можно ли ожидать, чтобы в польских губерниях потребовалось изменять существующие там узаконения и обычаи? Государственное единство не значит мертвое однообразие частей; полное государственное единство совместимо с полною свободой и самостоятельностью частей, лишь бы только эта самостоятельность не заключала в себе фальшивого стремления образовать особое государственное тело. Известно, что в одном и том же городе Лондоне на таких-то улицах закон требует равномерного раздела имения между сыновьями, а на других имение, по закону, поступает безраздельно к старшему сыну. Вот какое юридическое разнообразие может быть допущено не только в одном и том же государстве, но даже в одном и том же городе. И однако, Соединенное Королевство, как известно, есть одно нераздельное политическое целое, -- одно при полном господстве местного самоуправления, при полной свободе вероисповеданий и гражданского быта, при полном разнообразии юридических форм. И именно чем неприкосновеннее и бесспорнее бывает государственное единство, тем большею самостоятельностью и льготами могут пользоваться разнообразные элементы, составляющие государственную область. Напротив, где государственное единство колеблется, где оно подвергается сомнению, где в частях поддерживаются символы политической отдельности, там в силу реакции возникает стеснение законной свободы и органической самостоятельности частей. Вот почему столько же в интересе частей, сколько и в интересе целого требуется, чтобы прежде всего было упрочено государственное единство. Чем прочнее государственное единство, тем лучше частям, тем большая может быть предоставлена им самостоятельность. Весь вопрос заключается только в том, чтобы для блага как целого, так и частей дух политического сепаратизма нигде не мог возникнуть и ни в чем не мог находить себе пищи. В этом отношении опасен и вреден всякий символ, возбуждающий в умах призрак политической отдельности. Требуется беспощадно разделаться с этим призраком, а все, что затем останется, то может и должно быть вполне признано и уважено.

Но возвратимся к статьям г. Гильфердинга. Спрашивается: каким образом при здравом и правильном взгляде на решение польского вопроса, согласном как с интересами России, так и с интересами польских народонаселении, г. Гильфердинг мог в тех же самых статьях высказать мнения, которые так понравились нашим недоброжелателям? Каким образом? Очень легко! На это есть у нас метафизика, на это есть у нас так называемое славянофильство, на это есть у нас дар пророчества. Автору статей недостаточно было найти одну верную точку зрения на предмет, которая соответствовала бы предмету и удовлетворяла бы здравому смыслу: это было бы слишком просто и обыкновенно. Он предположил взглянуть на вопрос с двух точек зрения; он вознамерился сначала взглянуть на него при свете высшей правды, а потом снизойти в темную область "князя мipa сего". С точки зрения высшей правды оказалось, что нам следует отделить от себя Польшу, ибо в скрижалях вечной правды, прочитанных почтенным автором, написано: да не властвует один народ над другим. Здесь-то, на этой-то высоте умозрения, автор и заявлял о том "восхищении", с каким русский народ рукоплескал бы восстановлению независимой Польши. Но посреди этих восторгов он вспоминает, что дела решаются не здесь, не на высотах высшей справедливости, а в низменной области, где господствует князь мipa сего. Высшая правда -- высшею правдой; но есть еще политические обстоятельства и есть еще историческое развитие. Г. Гильфердинг вспоминает об этих обстоятельствах и спускается на землю. Здесь дело представляется совсем в другом виде. Пред лицом высшей правды были правы польские сепаратисты; правы также и державы, понуждавшие нас уступить их притязаниям. Но перед троном князя мipa сего правою оказывается Россия, не соглашаясь на эти притязания. Так как дела решаются в области мipa сего, то положение России, пожалуй, выгоднее, чем положение противников. Но, удерживая свою выгодную позицию, русский народ должен предоставить своим противникам весь свет, падающий на них с высот вечной правды. Почтенный автор не расчел, что народы живут на земле, среди земных обстоятельств, что они -- порождение истории и политических обстоятельств и что в разгнутой им книге вечной правды не может быть такого устава, в силу которого каждая народность должна непременно составлять особое государственное тело. Если бы г. Гильфердинг не возносился в надземную область высшей правды, то в его статья все обстояло бы благополучно, в них не нашлось бы поживы для наших недоброжелателей, и ему не довелось бы противоречить себе следующим, весьма странным и неудобоваримым образом.

Взглянув на польское дело с двух точек зрения и продолжая писать свою статью, г. Гильфердинг пришел к убеждению, что польский патриотизм основан на лжи, что так называемая польская национальность, заключающаяся в шляхетских классах, есть труп разлагающийся и смердящий; что если между народонаселениями польского языка есть какой-либо жизненный элемент, из которого может что-либо выйти, то этот жизненный элемент заключается единственно в крестьянах, хотя польские крестьяне ничем еще не доказали, имеют ли они в себе зачатки какой-либо новой народной жизни, тем более что они легко перерабатывались и перерабатываются в немцев. Размышляя о судьбах этого бедного польского крестьянства, автор считает несправедливым и невозможным отдать его под власть польской народности: это значило бы, как убеждается г. Гильфердинг, приносить живое в жертву гниющему трупу. Автор вспоминает, что эта шляхетско-польская народность уже давным-давно умерла и что если Польша так легко подверглась разделу, то произошло это потому, что она уж и тогда была не живым, а мертвым телом. Он справедливо заявляет, что в этом разделении Польши, которым наши враги попрекают нас, называя его преступлением, отнюдь не было ничего несправедливого, ибо тело, переставшее жить, само собою предается разложению.

Куда же мы зашли и в какой области мы находимся? На высотах ли мы вечной правды или в пределах князя мipa сего? По уставам высшей правды Россия должна была бы с восхищением отделить от себя Польшу при первой возможности; по закону мipa сего Россия отнюдь не должна этого делать. И что же? На поверку оказывается, что если бы Россия отделила Польшу, то она совершила бы величайшую несправедливость: она отдала бы живое во власть разлагающемуся трупу шляхетско-польской национальности. Выходит, что князь мipa сего гораздо правдивее той высшей правды, которую созерцал автор в начале. Высшая правда повелевала самое беззаконное дело: она предписывала принести живых людей в жертву трупу, затем чтобы Россия могла в лице своих пророков с гордостью взирать в глаза своим клеветникам; но суровый князь мipa сего возбраняет ей это суетное удовольствие; правосудный и милосердый, он не хочет, чтобы живые люди изнывали и гибли под властью мертвой национальности. Вот какие выходят неудобопонятные странности!

Совершив все эти обороты, побывав на горах и в пропастях, г. Гильфердинг приходит в заключение к тому практическому взгляду на решение польского вопроса, о котором говорили мы выше.

Теперь спрашивается: кого должны мы винить в тех ложных толкованиях, к которым подала повод статья г. Гильфердинга, в иностранной журналистике? Можем ли мы требовать, чтобы иностранец, хотя бы даже и беспристрастно настроенный, мог свести конец с концом в этих глубокомысленных рассуждениях, в которых путается и русский читатель? Иностранные журналисты удовольствовались созерцанием вечной правды, показанной русским публицистом, и не сочли за нужное последовать за ним далее, в темную область князя мipa сего. Винить ли их за это? Они подкараулили пророка на горних высотах, где земные очи его смежились, -- подкараулили и взяли свое. За что же винить их?

Впервые опубликовано: Московские ведомости. 1863. 4 декабря. No 264.