Катков Михаил Никифорович - Общественное мнение и общественная нравственность

М.Н. Катков

Общественное мнение и общественная нравственность
Нападки на редакторов "Московских Ведомостей"

В последнее время много было говорено об общественной нравственности. Нельзя не пожелать, чтоб общественная нравственность стояла у нас твердо и была уважаема. Плохо дело, если общество лишено тех начал, которыми определялся бы его нравственный характер и которые были бы обязательны для его членов. Но общественная нравственность есть прежде всего нравственность; она не может быть основана, например, на обмане; она не допускает действий, оскорбляющих человеческую совесть. Величайшим благом для нашего общества было бы подчинение всех наших публичных отношений правилам, составляющим основание нравственности между людьми. Важнее всего то, чтоб общественное мнение было воспитано в этих правилах. Ничего не может быть пагубнее для общественной нравственности, как общественное мнение, приученное ко лжи и обманам. Где это заводится, там нечего и говорить об общественной нравственности. Мы не думаем, чтобы наше новорожденное общественное мнение вынесло крепкие нравственные начала из тех обстоятельств, в которых оно теперь находится. Не успело оно еще войти в возраст, окрепнуть и приобрести какую-нибудь внутреннюю опору, как уже становится игралищем интриг, неразборчивых в своих средствах и темных в своих целях. У нас нет организованных партий, нет какой-либо публичной политической борьбы, а между тем печать наша, только что явившаяся на свет, уже служит театром какой-то подземной борьбы и орудием каких-то таинственных партий. Условия нашей печати вовсе не таковы, чтоб они могли много способствовать независимости в выражении мнений или в заявлении общественных интересов. Нет ничего труднее, как приобрести или удержать за собою независимое положение в нашей печати. У нас есть газеты официальные, есть газеты с казенным пособием в разных видах: деньгами, обязательными подпищиками, почтового льготой; наконец, все наши газеты находятся под рукою цензурного управления, которое властно в их жизни и смерти. Много ли тут места для независимости? Есть тысячи нитей, которыми существование газеты приведено в зависимость от общего управления и которые весьма чувствительно напоминают ей эту зависимость. При таких условиях можно было бы подумать, что печать наша представляет собою образец общественной нравственности. К сожалению, как предварительная цензура не охранила нашу печать от тех направлений, которые оказались безобразными и вредными и которые укоренились и развились под ее владычеством, так, мы боимся, и теперешнее положение нашей печати немного поможет делу общественной нравственности. Какие-то таинственные влияния овладевают ею и влекут ее на путь действий, несовместных с правилами нравственности. И что странно: это случается именно с тою частию нашей печати, которая находится в положении наименее независимом. Пусть читатели вспомнят, какие по разным вопросам делались в разных зависимых газетах усилия к тому, чтобы, с одной стороны, обманывать общественное мнение относительно намерений правительства, с другой -- обманывать правительство поддельным общественным мнением. Пусть читатели вспомнят вопросы, возбужденные польским мятежом в 1863 году, или вопрос о преобразовании учебных заведений, или о железных дорогах, и пр. и пр. Как в прошлом году по губернским ведомостям циркулярно рассылались статейки, которыми публика вводилась в заблуждение относительно самых существенных вопросов воспитания, так теперь в этих же казенных изданиях замечается глухая агитация против нового судебного устройства, одного из самых благодетельных созданий нынешнего царствования. В тех же самых "Вятских Губернских Ведомостях", где в прошлом году настаивалось на необходимости запастись для семинарской библиотеки сочинениями Добролюбова, теперь консервативным тоном проповедуется об опасностях нововводимой мировой юстиции, причем редакция этого казенного листка почему-то берет на себя обязанность говорить от лица публики.

Случается, что вдруг, как бы по данному сигналу, несколько органов печати, не имеющих между собою ничего общего, заговорят в один голос и предложат публике в разных видах одну и ту же выдумку. Как будто отдается какой-то приказ по печати, и газеты, не имеющие между собою ничего общего, бросаются на какой-либо предмет с ругательствами и неправдами. Потом, как будто по миновании надобности, все возвращается в свои пределы, и каждая газета начинает говорить своим природным языком. В письме из Петербурга указывается на одно подобное курьезное явление: вдруг в нескольких газетах, из которых одна издается в Москве, сделано было нападение на нас за высказанные нами суждения по поводу покушения 4 апреля. Мы нисколько не в претензии на то, что служим предметом неудовольствия и гнева со стороны разных партий. Мы никому не препятствуем ругать, позорить и злословить нас. Нам не льстят никакие похвалы, а потому нас не трогают никакие ругательства. К тому же мы хорошо знаем, что имя наше служит в этих случаях только предлогом, и нападения делаются вовсе не на нашу личность, которая сама по себе не имеет никакого значения и не могла бы стать предметом нападений со стороны стольких партий и лиц. В самом деле, мы были предметом множества статей, статеек и даже целых трактатов; мы даже будим нашу дремлющую музу и служим предметом общих вдохновений как для поэтов-нигилистов, украшавших своими произведениями "Ералаш" или "Искру", так и для важных титулованных стихотворцев. Повторим, мы знаем, что все это к нам лично относиться не может, а потому столь же мало гордимся честью всех этих нападений, сколько и чувствуем себя уязвленными их жалом. Но так как нападения эти имеют своим предметом нечто более интересное для публики, нежели наша личность, то нам иногда по необходимости доводится вступать в некоторые по этому предмету объяснения. Одновременные нападения на нас по поводу суждений наших, вызванных делом о покушении 4 апреля, интересны не в личном отношении, но как характеристическая черта положения. Мы высказывали то, в чем были убеждены или что нам казалось правдоподобным и вероятным. Другие могут думать иначе, и каждому предоставляется обширное поле для суждений. Нас могут опровергать и порицать: все это в порядке вещей, и сетовать на это было бы безрассудно. Но мы не знаем, какой кодекс общественной нравственности может объяснить явление, о котором завели мы теперь речь: нам не возражают, нас не опровергают, -- нас бранят не за то, что мы говорили, а за то, чего мы не говорили, что, напротив, мы отрицали, и делается это вдруг с разных сторон с видимым усилием замять и заглушить то, что мы действительно говорили, и дать другой оборот возбужденному нами вопросу. Нашим читателям известно все, что мы говорили по поводу преступления 4 апреля: утверждали ли мы, что этот преступный замысел возник из недр русского общества? Не доказывали ли мы, и, как смеем думать, довольно убедительно, что замысел этот возник из источников, чуждых не только всем здравым интересам русской жизни, но даже и болезненным в ней развитиям? Мы доказывали, что наш нигилизм мог дать только орудия для подобного замысла и что он сам есть не что иное, как обманутая жертва. Мы высказывали убеждение, что источником этого гнусного замысла могла быть только государственная измена, существование которой не тайна: эта измена есть польское дело в России. Другие могут думать об этом иначе и возражать с своей точки зрения. Представьте же себе: на нас нападают с ожесточением за то, что мы будто бы возлагаем вину преступного замысла, который отозвался в выстреле 4 апреля, на все наше молодое поколение, и что мы будто бы требуем возобновления застенков и пыток, дабы истребить какую-то целую партию русского общества. Это было недавно напечатано в "Русских Ведомостях", издаваемых с казенною субсидией и, как слышно, имеющих виды на новую в будущем году. Редактору этой газеты кто-то даже отметил место из английского историка Маколея об известном Лестрендже, которое и приводится против нас в этой газете, обязательно читаемой в волостях, и из которого явствует, что мы не щадим даже гробов, ругаемся над погибшими и что мы с кровожадным неистовством преследуем побежденную оппозицию (наших нигилистов), лишенную возможности защищаться и оправдываться. Как после этого не подсыпать стрихнину извергам, издающим "Московские Ведомости"? В то же самое время в петербургской газете "Голос" многосложною искусственною перегонкой извлекается яд из нескольких слов, сказанных нами по случаю кончины покойного графа Муравьева, причем объясняется, что наши суждения по поводу каракозовского дела проистекли из желания вызвать реакцию и подавить появившиеся в нашем обществе признаки жизни и свободы. В то же самое время другая газета, "Весть", возобновляя тот же упрек, ставит нам в вину еще то, что мы будто бы находимся в связи с какими-то красными и защищаем их от ее справедливого негодования. Что все это значит? Откуда взялась в этих различных газетах одна и та же попытка сбить с толку общественное мнение, подать под разными соусами одну и ту же выдумку и замять одно и то же дело? Повторим: мы нисколько не сетуем за то, что эти газеты на нас нападают, и даже за то, что оне искажают наши мнения; к этому мы привыкли, и нас нисколько это не трогает; но, оставляя себя в стороне, мы находим не лишенным интереса это странное совпадение нескольких газет в попытках одинаково исказить один и тот же факт.

Вот еще курьезный случай: в "Вести" прочли мы на днях статейку, из которой явствует, что наша газета имеет непомерные притязания, что она хочет руководить правительство и над всеми властвовать. В этой выходке нет ничего замечательного, этот маневр уже тысячекратно употреблялся; но интересно то, что та же самая статья, слово в слово, напечатана в другой петербургской газете, "Биржевых Ведомостях", в качестве передовой. Уж не значит ли это, что она была писана для двух газет разом?

Но интерес в настоящее время главным образом заключается в "Вести": прочие газеты как бы только припрягаются к ней для известных послуг. Что в прошлом и запрошлом годах был "Голос", то теперь "Весть"; впрочем, мы затруднились бы, которой из них отдать первенство. Недавно "Весть" позорила Петербургский окружный суд за то, что он отпустил гг. Жуковского и Пыпина, обвиненных за злословие против дворянства. Этой газете было замечено, что с той же точки зрения может быть и она обвинена в злословии против суда. Против нее обращался тот самый аргумент, который она выдвигала против других. И вот теперь прикидывается она жертвой и корит нас за то, что мы будто бы настаиваем на возбуждении против нее судебного преследования. Та же газета, объявив сама, что она поддерживает мнения лучших государственных людей, свидетельствовала, что Россия находится в крайнем бессилии и что она не в состоянии поддерживать свои существенные интересы, которые находятся в очевидной опасности. Ей была замечена бестактность такой выходки и представлено на вид, что нигде в целом мipe не только газеты, выдающие себя за орган правительственных лиц, но и оппозиционная печать не поступают таким образом. В самом деле, какое может быть побуждение уверять целый мip, что наше правительство ни в каком случае не обнажит меча, потому что меч его туп и никуда не годится? Россия отнюдь не находится в таком положении, и наши враги знают это, быть может, лучше, чем мы сами. Как бы ни были расстроены наши финансы, в каком бы положении ни находились наши дела, русский народ всегда поднимется на защиту достоинства и интересов своего государства. История наша полна блистательных тому доказательств. Что же говорит теперь "Весть"? Она делает вид, что наше замечание направлено против гласности и что мы будто бы находим полезным скрывать расстроенное положение наших финансов и другие неудобства, которыми страдают наши дела. Эта почтенная газета язвительно трунит над нами по этому поводу и замечает, что о состоянии наших финансов знает Европа из нашего бюджета, который ежегодно публикуется правительством. Но какая же связь между гласностью и странным уверением петербургской газеты, что наше государство не в силах защищать свои интересы? Что общего между публичностью, которая сообщается нашим делам и которой не может не радоваться всякий благомыслящий и просвещенный человек, и удивительным возглашением, что Россия немощна и отдает себя в руки своих противников? Публичность вносит свет в дела, она указывает зло и способствует уврачеванию зла. Но как назвать тот голос, который, выдавая себя за орган лучших государственных людей, говорит противникам России: делайте что хотите, ибо мы ни в каком случае не пошевельнемся, потому что мы лишены всяких средств и сил. Никто не просит "Весть" скрывать затруднительность наших финансов; но едва ли русское правительство или русский народ, который оно представляет, возлагали на эту газету поручение свидетельствовать пред Европой, что Россия не способна ни к каким усилиям и жертвам для защиты своих жизненных интересов, и приглашать всякого, кому угодно воспользоваться ее бездействием. В то время когда Европа предпринимала против нас дипломатический поход по поводу польских смут, не говорилось ли точно так же, если не громко, то втихомолку, что Россия по своему крайнему бессилию должна ценою каких бы то ни было уступок купить себе мир? Что говорилось тогда втихомолку, то теперь "Весть" выражает громогласно, хотя в то время русские финансы были не в лучшем положении, чем теперь, а все прочие дела находились в положении несравненно менее надежном. При финансовых затруднениях, общественное мнение было в брожении, общественные интересы в разладе, мятеж еще гордо поднимал голову: тогда действительно был еще некоторый повод сомневаться, способна ли Россия выдержать столкновение. Однако всякий знает, как назвать тех, кто в 1863 году полагал для России единственным исходом купить мир ценой уступок.

Находя, что протестовать против уверения в бессилии России значит протестовать против гласности, "Весть" дает нам почувствовать, что мы сами злоупотребляем гласностью и заявляем существование таких зол в России, которые роняют ее кредит. "Московские Ведомости", говорит "Весть", находят, что в России господствует государственная измена. Но никакое зло, а тем паче измену, скрывать не следует. Раскрывать зло есть дело полезное. Что в России есть государственная измена, это не есть наше открытие: это факт, известный целому мipy. Польское дело на почве Российской империи есть не что иное, как организованная государственная измена, и все, что прямо или косвенно способствует польскому патриотизму в России, то, хотя бы невольно и бессознательно, способствует государственной измене.

Мы душевно скорбим о несчастье, постигшем "Весть": она получила предостережение за неприличные выходки против бывшего виленского генерал-губернатора. Но мы вместе со всем почитателями этой газеты утешаем себя тем, что от сего злоключения не произойдет никаких вредных для ее здоровья последствий.

Впервые опубликовано: Московские Ведомости. 1866. 16 октября. No 217.