Катков Михаил Никифорович - Сочувствие направлению "Московских Ведомостей" и выходки против них в "Колоколе" и некоторых петербургских газетах

М.Н. Катков

Сочувствие направлению "Московских Ведомостей" и выходки против них в "Колоколе" и некоторых петербургских газетах

Из разных мест России мы продолжаем получать и личные, и общественные изъявления сочувствия. Мы не можем не придавать им высокой цены, и не столько по отношению к нам лично или к нашему изданию, сколько по отношению к тем важным вопросам, которые занимают теперь все умы. Вопросы эти так важны, что все, что имеет в нашем обществе голос, спешит подать его. За неимением других способов общество хочет, во всяком случае, заявить свое мнение: явный признак созревшего общественного мнения и доказательство того живого участия, которое принимает оно в великих государственных интересах и тех событиях, с которыми они связаны. Повторим, что было сказано нами прежде: мы видим в себе только случайный повод или предлог и не считаем себя вправе гордиться этими изъявлениями общественного сочувствия. Мы говорили только то, что должен был говорить каждый русский на нашем месте; вот в этом вся наша заслуга, если только можно назвать это заслугой. Многие на нашем месте могли бы высказывать то же самое лучше и сильнее нас, но мы делали, что могли, не руководствуясь никакими другими побуждениями, кроме нашей обязанности служить органом чувства, которое каждый русский естественно носит в себе, и высказывать то, что мы считали полезным и верным. Каждое новое заявление общественного согласия принимали мы с тем же чувством, как и первые. Если мы не продолжали печатать эти заявления с нашими ответами на них, то мы просим почтивших нас ими никак не думать, чтоб они были для нас менее ценны. Многое изменилось с течением времени; общественное мнение уже достаточно высказалось, и печатание дальнейших заявлений по мере получения их могло принять слишком личный характер и казаться излишним. Мы приносим искреннюю благодарность дворянам Нижегородской губернии, приславшим нам за подписью сорока пяти лиц глубоко тронувшее нас изъявление сочувствия и полного согласия с тем, что нами высказывалось по польскому делу. С такою же благодарностью приняты нами заявления от дворянства Рязанского уезда, Одоевского уезда, Крапивенского уезда и некоторых мировых съездов.

Но если для привлечения сочувствия русских людей мы ничего не сделали, кроме того, что должен был сделать каждый русский на нашем месте, то, с другой стороны, мы и ничего не сделали такого, чем могли бы мы вызвать против себя систематическую вражду в русском журнальном мipe. Мы встречали выходки против себя в польских подземных изданиях; но это весьма естественно, и об этом нечего говорить. Нам говорят, что в "Колоколе" наше имя встречается поминутно в сопровождении всяческих ругательств; это также очень понятно и говорить об этом также нечего. Если бы мнения издателя "Колокола" могли иметь в глазах наших какое-нибудь значение, то нам пришлось бы разве порадоваться этим ругательствам; но мы не видим никакой разницы между его бранью и похвалами. На днях в одной московской газете прочли мы несколько кокетливых слов о чувствительном сердце одного из издателей "Колокола", г. Герцена, и о том, что он принимает близко к своему сердцу интересы русского народа, даже ближе, как там сказано, чем интересы французских швей. Мы не знаем, как близко издатели "Колокола" принимают к сердцу интересы французских швей, но мы знаем, что они принимают близко к сердцу интересы польских повстанцев и, открывая в пользу их подписку, осыпают ругательствами русских офицеров и солдат. Знаем, что они объявили Россию нелепой выдумкой, изрыгают проклятия на все русское общество и в статьях, которые могли быть писаны действительно только в сумасшедшем доме, предают проклятию всех в России сверху донизу. Об этих излияниях бессильной злобы не стоило бы и поминать, если бы среди всех этих оргий не проглядывали местами попытки, изобличающие своего рода хитрость, которая нередко замечается у помешанных. Издатель "Колокола" прибегает к разным маневрам, чтобы войдти снова в силу и снова обратить на себя внимание некоторых важных лиц, прежде будто бы читавших его. Охотники до скандалов указывают нам на некоторые еще более интересные и забавные образчики особого рода хитрости; об этом, однако, когда-нибудь после.

Но мы никак не можем понять, за что ожесточены против нас некоторые петербургские газеты. Мы тщетно отыскиваем в нашей деятельности хоть что-нибудь такое, что могло бы оправдать то неистовство, с которым бросаются на нас некоторые петербургские газеты. В "Голосе" какой-то писатель прямо заявил, что он не может без враждебного чувства развернуть нашу газету. Кто этот господин? За что он на нас так злится? Положим, что мы высказывали много неверного, ошибочного, наконец, очень дурного, -- положим, что эти господа совершенно правы в своей полемике против нас; однако мало ли на свете высказывается и неверных, и ошибочных мнений? Во всяком случае, трудно допустить, чтобы "Московские Ведомости" были до такой степени средоточием всего дурного, что нельзя было бы даже развернуть их без враждебного чувства. Припоминаем себе все вопросы, которых мы касались, и решительно недоумеваем, за что эти почтенные люди считают нас какими-то извергами. Главный вопрос, который в этом году занимал всех в России и которому мы главным образом посвящали всю нашу деятельность, -- вопрос польский, -- не представляет ни малейшего повода к такой ожесточенной и систематической вражде против нас со стороны русских журналов.

Нам было смешно читать все эти статьи в петербургских журналах, в которых с наивным цинизмом изливается вражда к нам. Отвечать на них было бы стыдно, но они служат характеристическим признаком нашей журналистики и лучше всего свидетельствуют о ненормальном положении, в котором она находится. То ополчались на нас с гневом за то, что мы вызывали "кровожадный" патриотизм в русском обществе; то впоследствии, когда вся наша журналистика должна была более или менее принять патриотический оттенок, на нас вдруг с неимоверною яростью вооружились за то, что мы находили систему, принятую в Царстве Польском, неудовлетворительною, и вместе с нами обругали всех тех русских людей, которые были одного с нами мнения; с цинизмом, которому не приищешь примера, ставили им в упрек даже то, что им случалось вместе обедать и за обедом провозглашать тосты, вызванные текущими событиями. В этих обедах петербургская газета ("Голос") видит омерзительные оргии, недозволительные в то время, когда в Царстве Польском льется кровь. Каково это покажется? Русские люди, мирно живущие в разных губерниях, виноваты в той крови, которая проливается в Царстве Польском! Они должны посыпать главу пеплом и избегать всяких случаев сойтись между собою. Внутри России должны быть прекращены всякого рода общественные обеды, и всякий должен запереться в своей клети. И все это пишется, все это печатается; все это должно служить доказательством, что дела в Царстве Польском шли наилучшим образом и что русское общество вмешивается не в свое дело. Петербургский журналист не догадался, что русское общество может иметь свое мнение, как и всякое другое в мipe общество, и если мнение русского общества ложно направлено, то петербургскому журналисту следовало бы направить его иначе. Где же он был, когда общественное мнение в России настраивалось так дурно? Зачем он не предупредил такое настроение? Зачем он не раскрыл дела в настоящем его свете? Зачем так поздно принялся защищать систему, которая ему так нравится? Отчего, наконец, теперь не развивает он лучших воззрений и вопреки очевидным фактам не представляет доводов, которые могли бы русскую публику сверху донизу заставить думать иначе?

Нет клеветы, нет вздора, которого не постыдились бы взвести на нас петербургские доброжелатели наши. Видя в нас язву общества, они не считают нужным церемониться с нами. Против нас все пригодно: кто-то недавно обвинил нас даже в пристрастии к крепостному праву и упрекнул в иудином лобзании, которое мы будто бы даем освобождению крестьян. Можно ли писать такую чепуху? И на кого рассчитывают эти господа в своих выходках? Мы не служили ни в какой канцелярии, не находились ни в какой комиссии; вся наше деятельность проходила пред глазами публики; она вся напечатана. Мы не придаем особого значения нашей деятельности, но смеем думать, что она не совсем неизвестна публике.

Сейчас только прочли мы в некоторых петербургских газетах выражения негодования на нас за то, что мы донкихотствуем против сепаратизма. Мы не понимаем, что же тут особенно дурного? Как, наконец, эти господа не поймут, что никому и в голову не пришло бы ратовать против сепаратизма и других подобных направлений, если бы в той атмосфере, где эти господа живут и пишут, было менее повадок к этим направлениям и если бы сами они были менее наивны или менее ловки. Будь у нас все благополучно, будь у нас не так много простачков и не разведись у нас так много ловких людей, -- кому бы пришло в голову писать о подобных предметах?

В заключение мы скажем ловким господам, пишущим и не пишущим, что усилия их напрасны, что как ни сильна у нас интрига, но своих отдаленных целей она все-таки не достигнет, что ходы ее видны, что люди на Руси проснулись и стали зорки, что обмануть русское общество теперь довольно трудно...

Впервые опубликовано: Московские Ведомости. 1863.1 октября. No 212.