Кривенко Сергей Николаевич - По поводу внутренних вопросов

ПО ПОВОДУ ВНУТРЕННИХЪ ВОПРОСОВЪ.

Высказавшись прошлый разъ о затруднительномъ положеніи печати, при обсужденіи внутреннихъ вопросовъ, я и на этотъ разъ продолжаю находиться въ величайшемъ затрудненіи относительно выбора темы для настоящаго письма. Темъ этихъ, конечно, великое множество, по меньшей мѣрѣ, столько же, сколько и накопившихся вопросовъ, но дѣло въ томъ, что не знаешь: къ чему можетъ повести твое писаніе и кому оно нужно? Обыкновенный читатель изъ него никакого практическаго употребленія сдѣлать не можетъ, Каткову съ Аксаковымъ оно не нужно, а если, паче чаянія, имъ, какъ и всякимъ лишнимъ мнѣніемъ, интересуется кто-нибудь изъ членовъ многочисленныхъ комиссій, рѣшающихъ разные вопросы, то ты не знаешь -- какія вопросы будутъ рѣшаться теперь, какіе вскорѣ, а какія послѣ -- лѣтъ этакъ черезъ 5, черезъ 10; слѣдовательно, изъ писанія твоего даже докладной записки можетъ не выйти... Напишешь, пожалуй, записку, а его превосходительство прочтетъ да и скажетъ: "поздно уже", либо -- "преждевременно", и забудетъ черезъ 5 минутъ прочитанное. Если начнешь угадывать о чемъ писать своевременно и распредѣлять вопросы по степени ихъ важности, то можешь ошибиться во времени: легко можетъ случиться, что считаемое тобою вовсе не важнымъ будетъ рѣшено немедленно (время, можетъ быть, не терпитъ), а то, что ты считаешь очень важнымъ, будетъ сложено на неопредѣленное время въ канцелярскіе пакгаузы. А пакгаузы, вообще, вещь такая непріятная, гдѣ предметы могутъ сгнить, а то и сгорѣть даже. (Сгорѣли же недавно пакгаузы николаевской желѣзной дороги, а присутственныя мѣста развѣ не горѣли?). Больше всего было бы, конечно, жаль, еслибы попали въ эти пакгаузы нѣкоторые изъ вопросовъ конца прошлаго царствованія: нѣкоторые изъ нихъ были, по крайнему моему разумѣнію, очень важны и были уже почти рѣшены, напримѣръ, о пересмотрѣ законовъ о печати, о расширеніи сферы земскаго самоуправленія и т. п. Нельзя установить безошибочной градаціи вопросовъ и по времени, т. е. по очереди ихъ возникновенія, потому что одинъ вопросъ -- позднѣйшій -- можетъ пролетѣть на курьерскихъ, а другой -- старѣйшій -- отправится на волахъ или пѣшкомъ, по этапу. Что же за польза и что за охота, обозрѣвая жизнь, обозрѣвая, такъ сказать, злобу дня, писать о томъ, что будетъ обсуждаться, когда тебя, можетъ быть, уже и въ живыхъ-то не будетъ. Хотя ты и совсѣмъ маленькій человѣкъ, неизмѣримо меньшій московскихъ Добрыней Никитичей, но и тебѣ хочется тоже пропищать свое слово не на вѣтеръ, а кстати, и вовсе не хочется писать о прошлогоднихъ снѣгахъ или будущихъ прекрасныхъ урожаяхъ, о которыхъ можно развѣ только гадать на картахъ. Хотя ты и совсѣмъ маленькій человѣчишко, но и тебѣ не хочется ходить съ завязанными глазами и поздравлять всѣхъ съ днемъ ангела и съ праздникомъ, повторяя исторію того дурака, который поздравлялъ людей съ именинами, когда у нихъ были похороны, и наоборотъ. Да и благосклонному читателю, несмотря на всю его благосклонность, это можетъ показаться и скучнымъ, и омерзительнымъ. Смущаетъ также не мало и нынѣшняя быстрота рѣшенія вопросовъ: не успѣешь очнуться, а вопросъ уже рѣшенъ; ты считалъ его чуть ли не самымъ труднѣйшимъ, а онъ оказался удивительно простымъ и легкимъ; ты думалъ, какъ бы положить своими не совсѣмъ свободными руками, когда его начнутъ взвѣшивать, на петербургскую чашку вѣсовъ что-нибудь, дѣйствительно, имѣющее вѣсъ, ибо на московскую чашку тамошніе великаны столько наворотили на свободѣ всякаго стараго чугуннаго лома и булыжника, что она подняла петербургскую чашку высоко на воздухъ; для этого, примѣняясь прежде всего къ обстоятельствамъ, ты было-приготовился къ предмету, кое-что почиталъ, кое-что припомнилъ, цифры разныя, убѣдительности ради, выписалъ, въ опытъ цивилизованныхъ народовъ заглянулъ, авторитетами научными запасся, и... вдругъ: вопросъ уже оказался разрѣшеннымъ гдѣ-нибудь въ Химкахъ или у самого Василія Блаженнаго, гдѣ остановилась стрѣлка вѣсовъ. Перерѣшать его, конечно, для тебя не станутъ, а рѣшать его заднимъ числомъ, для себя, не стоитъ; пожалуй, при этомъ еще недовольство рѣшеніемъ выкажешь, откуда одинъ шагъ до неблагонамѣренности, а мы ужь и такъ причислены Страстнымъ бульваромъ къ самымъ неблагонадежнымъ (послѣ поляковъ, впрочемъ) элементамъ. Г. Аксаковъ не допускаетъ, чтобы мы, петербуржцы, могли сказать что-нибудь новое и путное... Разсердившись недавно на "Вѣстникъ Европы" за причисленіе "Руси" къ консервативной печати, онъ вспылилъ на все русское "европейство", которое будто бы отвергаетъ "національную русскую самобытность" и "ничего новаго не скажетъ", ибо внутри у него ничего, кромѣ "пустоты и тщеты", нѣтъ. Даже "средостѣнія" никакого нѣтъ! "О, восклицаетъ онъ, еслибы знали наши противники, какъ страстно желаемъ мы именно для нихъ полнѣйшаго простора слова, потому что только тогда, словно при свѣтѣ бѣлаго дня, обличилась бы вполнѣ вся ихъ безсодержательность и все пустомысліе!.. Если они еще имѣютъ значеніе и плодятъ себѣ адептовъ, то благодаря лишь недостаточности свѣта... Вся сила ихъ, этихъ мнимыхъ прогрессистовъ именно въ недосказанности, въ ихъ вѣчныхъ жалобахъ на стѣсненіе печати, которое будто бы (sic! будто бы) ихъ лишаетъ возможности развить свои мнѣнія до конца, въ этихъ особыхъ, ловкихъ пріемахъ рѣчи, на которые они такіе мастера и которые заставляютъ предполагать какую-то глубокую мысль, великую, затаенную, недоговоренную думу, когда въ сущности и договаривать нечего, да и думы то никакой нѣтъ"! Все это, конечно, словно немножко голословно и какъ будто бы только шумовато, чѣмъ всегда отличался г. Аксаковъ, потому что петербургское европейство, какъ это неоднократно уже заявлялось, вовсе не отрицаетъ "національной русской самобытности" и чрезвычайно даже дорожитъ ею, когда она отвѣчаетъ высшимъ требованіямъ справедливости, разума и цивилизаціи, а отрицаетъ только русское свинство, котораго у насъ еще такъ много, въ особенности въ Москвѣ, гдѣ оно находится въ самомъ тепленькомъ видѣ, и которое г. Аксаковъ провозитъ подъ флагомъ /"національной самобытности"! Чтобы не далеко ходить, укажемъ, что петербургское европейство, напр., очень дорожитъ (дорожитъ, можетъ быть, гораздо больше славянофиловъ) русскою общиною, русскимъ обычнымъ правомъ и вообще всѣмъ русскимъ міросозерцаніемъ и сторонами народнаго быта, которыя характеризуются не признаками звѣрства, а признаками альтруизма, и которыя остались неискаженными посторонними вліяніями внѣшняго и внутренняго гнета, который пережилъ русскій народъ. Еслибы кто нибудь провозгласилъ, что національная наша самобытность заключается въ хожденіи на четверенькахъ и предложилъ бы вернуться къ тѣмъ временамъ, когда люди бѣгали на четверенькахъ, то, конечно, мы очень удивились бы такой самобытности. Еслибы кто нибудь точно также сказалъ, что національная наша самобытность заключается въ имѣніи крѣпостныхъ и дворовыхъ, хотя бы при самыхъ добрыхъ и заботливыхъ къ нимъ отношеніяхъ русскаго болярина, то мы, конечно, не захотѣли бы вернуться и за двадцать лѣтъ назадъ, какія бы перспективы тамъ ни сулились. Дѣло все въ томъ, что у насъ есть критерій болѣе надежный, чѣмъ славянофильская самобытность, критерій даже для самой этой самобытности, который лишаетъ возможности относиться въ ней совершенно произвольно, какъ это дѣлаютъ гг. славянофилы. Еслибы тотъ режимъ и та старина, за которую теперь распинается Аксаковъ, обѣщали меньшому брату, дѣйствительно, лучшую жизнь, равноправность, самостоятельность и свободу дѣятельности и развитія, а не еже выя рукавицы старшаго брата, еслибы они не грозили обратить его, этого самаго меньшого брата, или, какъ его нѣкоторые величаютъ, этого мощнаго чудо-богатыря народа русскаго, въ простого Антошку или Прошку, если бы они обѣщали освободить русскую мысль отъ оковъ, а русскую землю отъ взяточничества, неправды и хищенія, съ которыми боролся Петръ, а не грозили усилить ихъ, обѣщая завести въ каждомъ уѣздѣ семибоярщину, то, конечно, мы первые совершили бы грѣхъ противъ заповѣди и сотворили себѣ изъ нихъ, вмѣстѣ съ г. Аксаковымъ, кумира. Но славянофильство, даже чистое славянофильство, а не перемѣшанное съ катковщиною, представителемъ и доктринеромъ котораго является нынѣ г. Аксаковъ, имѣло въ этомъ отношеніи много неяснаго, недоговореннаго и подозрительнаго; что же касается до славянофильства нынѣшняго, взявшаго на себя храненіе его традицій и дальнѣйшее развитіе и примѣненіе его теорій, то оно, при слабости критической мысли, при пристрастіи къ формамъ и внѣшности передъ сущностью и при нравственной неразборчивости, еще больше можетъ быть заподозрѣно на счетъ овечьей шерсти и волчьихъ зубовъ, мягкой постели и настоящихъ русскихъ гвоздей, и вообще на счетъ разныхъ средостѣній и застѣнковъ. Хомяковъ, Ю. Самаринъ и другіе покойные славянофилы, люди отличавшіеся терпимостью къ чужимъ мнѣніямъ, вниманіемъ къ наукѣ и западной цивилизаціи, люди никогда не позволявшіе себѣ площадной ругани всего того, что съ ними не согласно, никогда не спустились бы до тѣснаго единомыслія и союза съ г. Катковымъ и никогда не сказали бы того, что говоритъ г. Аксаковъ относительно европейства, утверждая, что у него ничего нѣтъ за душею, кромѣ тщеты и пустомыслія, что оно умышленно морочитъ публику намеками и полусловами на счетъ какой-то глубокой, затаенной, недоговоренной думы, которую договорить будто бы мѣшаютъ ему стѣсненія печати, когда въ сущности у него нѣтъ никакой думы, а слѣдовательно, нечего и договаривать. Вѣдь тоже самое, и еще съ большимъ основаніемъ, могли бы сказать и мы, какъ относительно мороченья публики, такъ и на счетъ того, что новаго послѣ покойниковъ г. Аксаковъ ничего не скажетъ, что за душой у него только кравчіе да сокольничіе, квасъ да вотчинная эстетика, что вмѣсто мужика онъ открываетъ страницы своей газеты для кулаковъ и не можетъ различить ихъ, или, и того хуже, умышленно ихъ перетасовываетъ и т. п. Но мы этого, конечно, не скажемъ, потому что видимъ въ г. Аксаковѣ все-таки искренне заблуждающагося человѣка, заблуждающагося благодаря тому, что брюхо у него слишкомъ непосредственно связано съ головою. Толку изъ этой искренности заблужденія, конечно, никакого, но до сихъ поръ онъ не былъ, по крайней мѣрѣ, политическимъ шуллеромъ. У него просто такое ужь нутро квасолюбивое, и всѣхъ, кто квасу не любитъ, онъ считаетъ дураками и притворщиками, даже никуда негодными людьми. Онъ очень горячо готовитъ славянофильскія рѣчи и передовыя статьи, только очень немногіе могутъ ихъ съ удовольствіемъ слушать и читать. Онъ можетъ очень громко кричать обо всемъ, что увидитъ или что придетъ ему въ голову, совершенно при этомъ забывая обо всемъ въ мірѣ. Вотъ, напримѣръ, теперь онъ увидѣлъ, что Россія заблудилась и оретъ во все горло: "пора домой"! (т. е. въ Москву), совершенно забывая русскую исторію, вспомнивъ которую, онъ могъ бы увидѣть, что московскій климатъ вовсе не настолько благопріятенъ для идей порядка, что Москва вовсе не можетъ считаться представительницею истинно народныхъ началъ и хранительницею истиннаго народнаго духа, что она первая явилась исказительницею этихъ началъ и этого духа, и насколько прежде представителемъ и выразителемъ ихъ могъ считаться какой-нибудь приказный дьякъ или сокольничій, настолько же теперь это можетъ принадлежать ожирѣвшему лабазнику или какому-нибудь директору частной акціонерной компаніи, хотя тому же самому г. Аксакову. Если говорить о возвращеніи къ народнымъ началамъ и объ обновленіи народнымъ духомъ, то искать ихъ, конечно, нужно ужь гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ, въ дѣйствительно народной средѣ, а не въ Москвѣ, въ которой если и сосредоточился какой-нибудь духъ, то духъ самый скверный, духъ положительно не спеціально русскій, какъ мы утверждаемъ, а общечеловѣческій, которымъ пахли всѣ крѣпостные обломки, которымъ предстояло перейти въ буржуазію и быть ею поглощенными, духъ самаго темнаго обскурантизма и произвола, постоянно тормозившій нашъ прогрессъ и ни на что больше непригодный. Обновиться этимъ духомъ совсѣмъ невозможно. Это все равно, что выкупаться въ навозной, высыхающей луже. Когда заходитъ рѣчь о преобразованіи крестьянскаго и мѣстнаго самоуправленія, то г. Аксаковъ не возьметъ за точку отправленія деревенскаго устройства, гдѣ лежатъ несомнѣнно народныя начала, и не разовьетъ ихъ во всей послѣдовательности до учрежденій областныхъ; а сочинитъ особую уѣздную комбинацію, гдѣ есть немножко и деревни, и не мало также совершенно посторонняго... Объ этомъ, впрочемъ, мы будемъ говорить въ слѣдующемъ нашемъ письмѣ, гдѣ сдѣлаемъ обзоръ нѣсколькихъ проэктовъ и земскихъ преній по этому поводу; а теперь возвратимся къ мнимому стѣсненію нашей печати. Это въ особенности хорошо вышло у г. Аксакова. Онъ не говоритъ, конечно, прямо, что не нужно большей свободы печати, а напротивъ, какъ мы видѣли, восклицаетъ: "О! еслибы знали наши противники, какъ страстно желаемъ мы именно для нихъ полнѣйшаго простора слова" и т. д.; но въ тоже время думаетъ, что положительнаго толка изъ этого никакого не послѣдуетъ, ибо высказать имъ совсѣмъ нечего, и они только сваливаютъ свое пустомысліе на стѣсненіе печати, которое будто бы мѣшаетъ имъ договаривать мысль до конца. Теперь такое время, что всѣ желаютъ свободы печати, только каждый добавляетъ къ этому желанію или какую-нибудь оговорку, или какое-нибудь другое желаніе, которымъ желалъ бы обусловить осуществленіе перваго. Желаютъ свободы печати и два анонимныхъ автора "Писемъ о современномъ состояніи Россіи", предлагая только, хотя бы временно, вручить литературныя возжи особому административному суду, составленному изъ членовъ главнаго управленія по дѣламъ печати, который и могъ бы "пресѣчь, между прочимъ, нынѣшнія омерзительныя личности журналистики". Желаетъ свободы печати и самъ даже г. Катковъ, дѣлающій къ этому только самое маленькое добавленіе: свобода печати въ государствѣ необходима, говоритъ онъ:-- такъ же какъ и свободный проѣздъ по большимъ дорогамъ, но по большимъ дорогамъ не дозволяютъ, однакожь, ѣздить разбойникамъ (тому все разбойники представляются), а слѣдовательно, и т. д. Конечно, въ словахъ г. Аксакова и Каткова есть разница, но есть и сходство, которое въ особенности наглядно выступитъ, когда вы утрете пѣну у рта трусливаго и злого человѣка и уменьшите его гиперболу насчетъ разбойниковъ, потому что никакихъ разбойниковъ въ литературѣ быть не можетъ, по крайней мѣрѣ, ихъ не бываетъ и ихъ не боятся ни въ Америкѣ, ни въ Англіи, ни въ Швейцаріи, ни въ Бельгіи и т. д. А г. Аксакову, между тѣмъ, нужно было бы знать лучше, чѣмъ кому-нибудь другому, что не всегда бываетъ можно говорить совершенно свободно и договаривать свою мысль до конца. Онъ это извѣдалъ горькимъ опытомъ, когда, въ ожиданіи настоящаго своего праздника, могъ долго только напѣвать для развлеченія пѣсенку: "Стой Карлуша, не робѣй, мы за умъ возьмемся, и на улицѣ своей праздничка дождемся". Дождался онъ этого праздничка -- дозволилъ ему г. Катковъ писать свободно, и сейчасъ же забылъ о своемъ невольномъ и долгомъ воздержаніи, что для словоохотливыхъ славянофиловъ просто ужасно. Человѣкъ вообще скоро забываетъ горе и слѣпо отдается радости. Онъ не видитъ теперь того, что г. Катковъ потому дозволилъ ему веселиться, что остался совершенно одинокимъ въ литературѣ, остался безъ союзниковъ, предварительно истощивъ всѣ средства для искусственнаго созданія и привлеченія таковыхъ (Скарятинъ, Мещерскій, Цитовичъ и многіе другіе), что славянофильскія радѣнія ему теперь какъ нельзя болѣе на руку... Насъ же онъ никогда не допускалъ и, конечно, никогда, докуда живъ, не допуститъ до этого. Онъ зорко слѣдитъ за нами и только и дѣлаетъ въ послѣднее время, что проводитъ параллели между подпольною и надпольною петербургскою печатью, хотя между ними гораздо меньше сходства, чѣмъ между первою и "Московскими Вѣдомостями". Мы когда-нибудь на досугѣ покажемъ это. Онъ, какъ вѣщій воронъ, носится надъ нищею и темною русскою землею и все каркаетъ ей худо. Сколькимъ поколѣніямъ пришлось выносить это поистинѣ божеское наказаніе и слушать это холодное, зловѣщее карканье. Началось оно какъ разъ съ тѣхъ поръ, когда начался и опредѣлился освободительный періодъ прошлаго царствованія, и когда г. Катковъ, проповѣдывавшій до этого конституціонализомъ на англійскій фасонъ, увидѣлъ, что жизнь приняла такое направленіе, что англійскимъ фасонамъ у насъ не осуществиться, что ратовать за нихъ и вводить ихъ у насъ некому. Этимъ мы обязаны какъ государственнымъ людямъ того времени, такъ и просвѣтительной роли тогдашней лучшей литературы, а равно -- и чуть ли даже не главнымъ образомъ -- тому обстоятельству, что у насъ не оказалось въ наличности у господствующаго сословія умственныхъ силъ, образованія, единомыслія и единодушія, каковыми отличается англійское господствующее сословіе: одинъ рвался въ облака, другой въ воду -- ловить карасей, а третій пятился назадъ, какъ собственно, по катковски, всѣ должны были бы дѣлать. Тогда, какъ и многіе люди, упершіеся лбомъ въ стѣну, Катковъ рѣшилъ, что надо начать съ перевоспитанія русскихъ лендлордовъ; по крайней мѣрѣ, отсюда мы видимъ, что онъ погружается въ педагогію, ратуетъ за самую суровую школьную дисциплину и регламентацію мысли, создаетъ современныя классическія гимназіи и знаменитый свой лицей, гдѣ вводятся на половину англійскіе, на половину чисто-іезуитскіе порядки, съ системою взаимнаго наблюденія и неослабнаго надзора за чужою душою; люди, самостоятельно мыслившіе, въ родѣ Пирогова, выкидываются за бортъ и замѣняются безотвѣтными чиновниками и невѣжественными чехами; а "Московскія Вѣдомости", между тѣмъ, трубятъ о необходимости немедленно затормозить жизнь, запугиваютъ общество на счетъ превратныхъ идей и какихъ-то призраковъ, которыхъ тогда и не было, о вредѣ либеральной печати, посѣвающей только смуту въ умахъ, о вредѣ новыхъ судовъ и земскаго простора, о вредѣ толковъ объ улучшеніи народнаго быта и уменьшеніи народной нужды, которую выдумали газетчики (они недавно даже гессенскую муху и кузьку сочинили) и которой не было и вовсе нѣтъ и т. д. Если вы припомните это недавнее прошлое, то увидите, что мы не могли писать даже объ ассоціаціяхъ и улучшеніи быта рабочихъ, о чемъ теперь ставитъ вопросъ градоначальникъ Барановъ; о недостаточности крестьянскихъ надѣловъ и переселеніяхъ, о чемъ теперь также возбужденъ вопросъ оффиціально; не могли устроивать даже потребительныхъ товариществъ, не подвергаясь подозрѣнію въ конспиративныхъ замыслахъ и длинной процедурѣ ходатайствъ, не всегда удававшихся; не могли говорить о возникновеніи грознаго кулачества, что относилось тогда къ возбужденію ненависти и презрѣнія къ лучшимъ людямъ изъ народа, и что, разросшись, также вызвало теперь оффиціальный вопросъ объ уменьшеніи вреднаго вліянія этихъ лучшихъ людей; не могли открывать частныхъ народныхъ школъ безъ самаго грубаго и некомпетентнаго надзора становыхъ, не могли въ клубахъ читать даже "Бориса Годунова" Пушкина и т. д. Вотъ каково было наше положеніе, которое, по словамъ Аксакова, только будто бы мѣшало намъ договаривать мысль до конца и которое составляло систему его нынѣшняго соратника. Система эта, надо отдать справедливость, проводилась съ удивительною послѣдовательностью и стойкостью, съ удивительною выдержкою и тактомъ, которыхъ, вообще, недоставало и недостаетъ нашему обществу, и благодаря чему она могла такъ долго продержаться и дойти до своего естественнаго конца -- до абсурда. Г. Катковъ увѣряетъ, что она все еще не доведена до конца, благодаря тому, что ему кто-то мѣшалъ; но кто же это мѣшалъ ему? "Московскія Вѣдомости", несмотря на равнодушіе публики, выходили, имѣя обязательныхъ подписчиковъ и объявленія, пользуясь вниманіемъ и поддержкой, о каковой недавно еще шла рѣчь на судѣ, когда московскій университетъ тщетно взыскивалъ съ него спорную сумму; желанія его исполнялись, если не какъ желанія диктатора, то какъ желанія женщины, беременной чѣмъ-то необыкновеннымъ; онъ смѣщалъ такихъ тузовъ, о какихъ мы даже и заикаться-то не смѣли; онъ настолько аккуратно предупреждалъ совершенно неожиданныя распоряженія своими статьями за нѣсколько дней и даже мѣсяцевъ впередъ, что ему вѣрили почти такъ же, какъ "Правительственному Вѣстнику"; во всякомъ случаѣ, жаловаться на помѣхи и неудачи онъ не можетъ. Онъ всего достигъ, что дѣлалъ. И какого же конца еще ему нужно? Кромѣ того конца, который получился, ничего иного нельзя было и ждать отъ его системы, какъ это неоднократно уже доказывала литература. Система эта поглотила много жертвъ: чтобы выковать какой-нибудь десятокъ римскихъ патриціевъ или классическихъ лендлордовъ, дѣти и братья наши десятками тысячъ исключались изъ гимназій и бросались на произволъ судьбы, печать стѣснялась по непосредственнымъ указаніямъ московскаго ворона -- надъ кѣмъ онъ взлетитъ и каркнетъ, тому, смотришь, и капутъ придетъ или влетитъ откуда-то по затылку; та же участь постигала и тѣхъ земскихъ дѣятелей, и административныхъ лицъ, которые не довѣряли ему и слѣпо за нимъ не слѣдовали, которые сомнѣвались въ немъ, какъ въ надежномъ политическомъ кормчемъ и осмѣливались свое сужденіе имѣть. Онъ, не долго думая, прямо называлъ ихъ поляками, нигилистами и межеумками. По его словамъ, этихъ людей, питающихся исключительно тою умственною слякотью, которую производитъ петербургская журналистика, (хлестко г. Катковъ пишетъ!) и до сихъ поръ много въ Петербургѣ, преимущественно въ административныхъ сферахъ. "Эти люди, говоритъ онъ: -- отчасти по недомыслію, отчасти по разсчетамъ обманутаго честолюбія, никогда не поймутъ значенія совершившагося поворота и постоянно будутъ засорять правительственное русло всякою дрянью, набранною изъ газетныхъ подваловъ (?) и изъ говориленъ, руководимыхъ обманувшимися въ своихъ вожделѣніяхъ политическими дамами. (Не было ли еще какихъ политическихъ дѣвицъ, или, можетъ быть, онѣ восторжествовали?). Эти межеумки, эта движущаяся, резонерствующая и интригующая падаль, которой не воскреситъ никакая живая вода, эти именинники прошлогодняго сезона, разумѣется, кричатъ о реакціи, пожимаютъ плечами, дѣлаютъ видъ, что отрясаютъ прахъ отъ ногъ своихъ, уныло бродя по тому самому берегу, на которомъ они только-что расположились ловить рыбу. Не бѣда, разумѣется, что они кричатъ и грозятъ; но бѣда въ томъ, что они застряли въ винтахъ и зубцахъ бюрократическаго механизма и долго будутъ мѣшать его правильному ходу; бѣда въ томъ, что, благодаря имъ, долго еще явленія русской жизни будутъ группироваться и оцѣниваться не по существу дѣла, а по ярлыкамъ, что сохранится несчастная привычка различать политику либеральную и консервативную, пугаться то прогресса, то реакціи, вмѣсто того, чтобы бодро идти навстрѣчу всему нужному Россіи и удаляться всего нужнаго врагамъ ея".

Еслибы кто-нибудь произнесъ все это въ видѣ монолога, вслухъ, то непремѣнно нужно было бы добавить, что произнесено это "ротомъ". Мѣшаютъ, какъ видите, г. Каткову -- этому имениннику нынѣшняго сезона -- и до сихъ поръ дойти до осязанія своего идеала (какого именно, не говорится). Онъ хочетъ, чтобы не было ярлыковъ, не было партій, не было ни реакціи, ни прогресса (что означаетъ стояніе), и хочетъ, чтобы всѣ бодро шли на встрѣчу (что знаменуетъ движеніе) всему нужному Россіи (?) и удалялись всего нужнаго врагамъ ея (?); а что именно нужно Россіи знаютъ, конечно, только "люди самостоятельнаго ума" и г. Катковъ по преимуществу, потому что все остальное -- нигилисты, поляки, падаль, etc и etc. Будучи прежде всего и прежде всѣхъ самъ человѣкомъ маленькой партіи, партіи отжившей, все уменьшающейся и неимѣющей никакого будущаго, думающей, что вся польза отечества въ томъ только и состоитъ, чтобы нынѣшніе именинники вытаскивали за волосы вчерашнихъ, оставшись чуть ли не совсѣмъ одинокимъ послѣ того, какъ отъ него общество отвернулось, онъ, пользуясь временными затрудненіями и обстоятельствами, поспѣшилъ пристроиться къ народу, къ тому самому народу -- пьяницѣ и лѣнтяю, горе и нужду котораго сочинили петербургскіе литераторы. (Къ этой стѣнѣ, разумѣется, всякій прохожій можетъ прислониться, никакого спроса для этого не требуется). Но, прислоняясь къ этой терпѣливой и всевыносящей стѣнѣ, говоря обо всемъ отъ лица народа, безъ всякаго на то полномочія, онъ смотритъ на народъ только какъ на укрѣпленіе и орудіе для достиженія другихъ цѣлей, не присоединяется къ нему, а продолжаетъ оставаться вѣрнымъ знамени своей партіи, при чемъ ни мало не смущается ея малочисленностью и каждымъ своимъ словомъ и движеніемъ говоритъ: "Я -- самъ партія!" подобно тому, какъ нѣкогда одинокій Ней сказалъ задержавшимъ его русскимъ войскамъ: "Я -- аріергардъ великой французской арміи -- маршалъ Ней". Конечно, г. Катковъ никогда не будетъ такъ прямъ и откровененъ, онъ никогда не скажетъ: я аріергардъ отступающей цивилизаціи, а скажетъ: я авангардъ наступающей новой и невиданной еще въ Европѣ великой цивилизаціи. Онъ никогда не скажетъ, къ какой именно партіи онъ принадлежитъ, а будетъ отдѣлываться общими мѣстами и величественностью, давая знать, что принадлежитъ къ самой большой и прекрасной партіи или, другими словами, что онъ выше всякихъ партій. Ратуя противъ партій вообще, которыя только наполняютъ жизнь борьбою и мѣшаютъ спокойному развитію государства, онъ дѣлаетъ, однако, исключеніе для одной патріотической партіи, при чемъ, само собою разумѣется, что настоящаго патріотизма нигдѣ и ни въ комъ не найдешь, какъ только въ Москвѣ и въ г. Катковѣ. Онъ желаетъ получить нетолько привилегію на патріотизмъ, но желаетъ сдѣлаться даже его монополистомъ. Онъ считаетъ это уже совершившимся фактомъ и преслѣдуетъ всѣхъ, какъ контрабандистовъ, фальсификаторовъ и нарушителей правъ его монополіи; въ число этихъ нарушителей попали теперь и именинники прошлогодняго сезона, которыхъ онъ самъ же привѣтствовалъ въ прошломъ году, когда другіе вѣтры дули, какъ новыхъ людей, и которые теперь стали "неисправимыми межеумками" и "интригующею падалью". Если все затрудненіе жизни состоитъ только въ томъ, что эта падаль "застряла въ зубцахъ и винтахъ бюрократическаго механизма" и засорила его, то въ чемъ же дѣло, почему не прочистить механизма и не смазать его какимъ-нибудь масломъ? Почему самъ великій механикъ не возьмется за это дѣло? Онъ такъ прекрасно знаетъ дѣло и долженъ былъ бы сдѣлать его ужь во имя одного только патріотизма. Ахъ, какъ желалъ бы я -- говорю это отъ души -- чтобы г. Катковъ произвелъ эту прочистку, и произвелъ бы не въ одномъ только административномъ механизмѣ, но и вездѣ -- въ литературѣ, земствѣ, юстиціи и т. д., выкидывая все, что ему непріятно, оставляя только то, что ему любезно, и вводя только для него желательное. Не одинъ мусоръ пришлось бы ему, конечно, устранять изъ бюрократическаго механизма, но и перемѣнять кое-какія части, даже не кое-какія, а многія. Въ литературѣ тогда были бы все Авсѣенки да Маркевичи, въ администраціи -- Скарятины, въ земствѣ -- Бланки, Бобринскіе и Булюбаши, въ юстиціи -- одни полковники, во всемъ остальномъ -- одни полицейскіе чиновники. Все было бы приведено въ необыкновенную ясность и гармонію. И какая это была бы чудная гармонія, гармонія, конечно, не особенно благопріятная для идей порядка, справедливости и прогресса, но за то веселая: цѣлый день можно было бы хохотать, забывая всякую боль, печаль и неудовольствіе; тебя вязали бы, даже били бы, а ты не могъ бы удержаться отъ хохота. Какъ долго машина эта проработала бы и что наработала бы, конечно, неизвѣстно, но ты тогда, во-первыхъ, не смѣлъ бы и мнѣнія имѣть никакого, и, во-вторыхъ, ужь притупился бы ко всему, съ того самаго момента, какъ увидѣлъ бы, что изъ механизма, который желаютъ поправить, выбрасываются нетолько всѣ необходимыя части, но даже выламываются зубцы и винты, а мусоръ оставляется и добавляется. Конечно, по указанію механика, къ тебѣ скоро подошли бы и сказали бы: какъ ты, падаль, смѣешь хохотать, это антипатріотично; но ты, ничего не понималъ бы нетолько относительно патріотизма, но и всего творящагося вокругъ. Въ томъ-то вотъ и бѣда у г. Каткова состоитъ, что онъ смотритъ на жизнь какъ на чугунный механизмъ, и, не будучи въ состояніи понимать законовъ ея движенія, безпрестанно дѣлаетъ замѣчанія и совѣты: "развѣ это винты, говоритъ онъ:-- это чортъ знаетъ что такое, это вовсе не настоящіе римскіе винты, вотъ винтъ!"... и отыскиваетъ какую-нибудь совсѣмъ несообразную штуку, которую ему нужно пристроить. Онъ и механизмовъ-то никакихъ другихъ не знаетъ, какъ только состоящихъ изъ зубцовъ и винтовъ, зубцовъ, чтобы ворочать и крошить, а винтовъ, чтобы нажимать. Но зубцы и винты, поставлявшіеся имъ, оказывались обыкновенно весьма недоброкачественными, ржавыми и ветхозавѣтными, или, просто, оказывались деревяшками, только затруднявшими механизмъ. И, въ самомъ дѣлѣ, въ кладовыхъ г-на Каткова удивительно мало пригоднаго матеріала и онъ всегда былъ необыкновенно несчастливъ на своихъ протеже. Отрекомендуетъ однихъ -- окажутся только упорны, а на мысль туги, представитъ другихъ -- смотришь, на руку нечисты. Посланный имъ въ Петербургъ винтъ -- г, Маркевичъ оказался никуда негоднымъ и скоро долженъ былъ возвратиться въ Москву, при обстоятельствахъ, какъ говорятъ, несовсѣмъ обыкновенныхъ. Зубецъ -- г. Скарятинъ понялъ, что губернаторскій постъ его въ Казани долженъ состоять только въ томъ, чтобы зубить и драть татаръ, передралъ чуть ли не половину губерніи и попалъ подъ судъ. Винтъ -- гр. Толстой винтилъ-винтилъ наши гимназіи и университеты, но ничего путнаго не вывинтилъ, покуда самъ не свинтился, а крестьянъ своихъ такъ прекрасно завинтилъ, что для нихъ открывалась публичная подписка. Помощникъ его по педагогической части винтъ -- ки. Волконскій также прославился только тѣмъ, что настолько прекрасно завинтилъ своихъ крестьянъ, что имѣніе жены его Павловку называютъ Люторичами Борисоглѣбскаго уѣзда ("Новое Время" No 1779), что не хуже обвинтилъ и обмѣнъ своихъ плохихъ рязанскихъ земель на превосходныя казенныя земли въ Тамбовской губерніи (см. "Новое Время" No 1949), что не хуже обвинчивалъ и разныя спекуляціи. Винтъ -- г. Цитовичъ кончилъ присвоеніемъ болѣ 50,000 руб. субсидированныхъ ему для "Берега" денегъ и удаленіемъ въ Папскія владѣнія. Маленькій винтикъ г. Дьяковъ-Незлобинъ покушался ограбить почту и т. д., и т. д. И всегда у этихъ катковскихъ протеже, какъ и у самого ихъ протектора, идутъ какіе-то скандалы, судбища, какіе-то разсчеты съ казною, ведутся какіе-то тихіе сапы, кто-то подмазывается, кого-то гонятъ, кто-то бѣжитъ и т. п. Но это чуть ли не самыя главныя интеллигентныя силы г. Каткова, его такъ сказать, генеральный штабъ; на остальную заурядную мелюзгу, какъ на силу творящую и зиждущую, конечно, ужь совсѣмъ невозможно положиться. Заштатныхъ чиновниковъ, напримѣръ, пожалуй, можно отправить на мѣста выборныхъ мировыхъ судей, но что они тамъ насудятъ, вѣдь не вообразишь даже пылкимъ воображеніемъ. Мировая юстиція по назначенію въ западномъ и югозападномъ краѣ и на Кавказѣ, составлявшаяся не изъ оборышковъ, и то зарекомендовала себя такими печальными фактами, которые всѣмъ извѣстны. Изъ одного мѣста жалуются, что судьи берутъ; изъ другого, что правосудіе попало въ руки адвокатуры, находящейся въ самыхъ интимныхъ отношеніяхъ къ судьямъ, и что желающимъ выиграть дѣло необходимо вручать веденіе его именно этимъ адвокатамъ, потому что иначе проиграешь ("Страна" No 93); изъ третьяго, что судьи ничего не знаютъ, постановляютъ ненадлежащіе и пристрастные приговоры, примѣняютъ не тѣ статьи и т. д. Все это совершенно понятно, потому что они весьма часто не обладаютъ ни необходимымъ образованіемъ, ни достаточнымъ умственнымъ и нравственнымъ развитіемъ: это отставные исправники, становые, писцы прокурорскихъ камеръ, захудалые помѣщики, армейскіе офицеры, среди которыхъ рѣдко встрѣтишь воспитанника университета, Словомъ, это можетъ подорвать окончательно авторитетъ суда. Но дѣятельность по мировой юстиціи еще одна изъ самыхъ простыхъ и несложныхъ; а попробуйте поручить имъ что-нибудь посерьёзнѣе и поважнѣе. Развѣ, наконецъ, всего этого мы не видѣли: поручаютъ произвести какое-нибудь ученое изслѣдованіе -- составляется протоколъ; говорятъ: содѣйствуйте умственному и нравственному развитію населенія -- начинаютъ содѣйствовать кнутомъ; вмѣсто памятника выстраиваютъ пожарную каланчу, вмѣсто портрета рисуютъ собаку, и т. д. И вообще-то наши бюрократическія сферы никогда не отличались ни знаніями, ни талантами, ни тѣмъ болѣе дѣйствительно творческими способностями (дикихъ фантазій было, правда, не мало), а отъ высѣвковъ изъ этихъ сферъ, конечно, слѣдуетъ ждать гораздо меньчіе. Эти сферы не смогли издавать даже плохой газетенки -- "Берега". Посмотрите, что говоритъ про нихъ Дьяковъ-Незлобинъ. г. Цитовичъ говорилъ ему, что "всѣ высокопоставленныя лица рекомендуютъ ему самыхъ умныхъ и образованныхъ чиновниковъ, такихъ сотрудниковъ, какихъ русская пресса и не видывала". Явились эти чиновники и сѣли: пара на окладъ въ иностранномъ отдѣлѣ, а одинъ, самый мудрый и близко стоящій къ сферамъ, на внутренній окладъ; начали скребсти бумагу, "а мы ее жгли послѣ", потому что она никуда не годилась. Образованные и умные чиновники оказались "отъявленными посредственностями", "оказывались ниже самой вопіющей бездарности и производили впечатлѣніе до того комическое, что я безъ смѣха видѣть не могъ, когда Цитовичъ съ ними разговаривалъ, а потомъ ложился на свою постель и злобствовалъ, въ отчаяніи вскрикивая: "Что мнѣ съ ними дѣлать^" Дьяковъ-Незлобинъ отвѣчалъ кратко: прогнать! А г. Цитовичъ возражалъ: "прогнать! а гдѣ я возьму другихъ?" ("Новое Время" No 1753). Такъ "Берегъ" и погибъ во цвѣтѣ силъ, благодаря умнымъ и образованнымъ чиновникамъ Эти сферы да ке слова нигилистъ не выдумали, и, не помоги имъ въ этомъ литература, онѣ продолжали бы называть ихъ вольтеріанцами или франкмассонами. Вотъ въ чемъ, повторяю, состоитъ бѣда г. Каткова: сколько-нибудь порядочный и просвѣщенный человѣкъ проводить его идеи и служить его замысламъ не захочетъ, а тѣхъ, кого онъ выставить можетъ, могутъ только портить его дѣло. Вообще, съ этимъ просвѣщеніемъ и умственнымъ развитіемъ чистое горе: безъ него нельзя обойтись даже г-ну Каткову, а разъ оно явилось -- оно бѣжитъ г-на Каткова и обращается противъ него. Его не поймаешь какъ луну, не привяжешь какъ тѣнь, не заставишь служить себѣ какъ вольную стихію. Оно хочетъ служить народу, хочетъ служить всѣмъ, а не г-ну Каткову. Теперь просвѣщеніе, какъ извѣстно, у насъ въ большомъ неавантажѣ, и, можетъ быть, больше всего благодаря г. Каткову, у котораго оно давно уже не въ авантажѣ, какъ источникъ вольномыслія и превратныхъ толкованій. Обуздывалъ онъ его и боролся съ нимъ, желая овладѣть его вольною струею, не мало. Это входило въ его политику -- сосредоточить высшее образованіе въ тѣсномъ кружкѣ аристократическаго и богатаго меньшинства, причемъ ликей, служа образцовою школою, въ тоже время предназначался, конечно, служить и средствомъ объединенія личныхъ связей и отношеній г. Каткова съ вліятельными сферами. Министерство гр. Толстого, бывшее въ сущности его министерствомъ, только забирало школы отъ другихъ вѣдомствъ, земствъ и частныхъ лицъ въ свои руки, а само о низшихъ народныхъ школахъ думало и заботилось болѣе чѣмъ мало, а въ среднія и высшія учебныя заведенія стѣсняло доступъ всѣми зависѣвшими отъ него средствами: повышеніемъ платы за слушаніе лекцій, безполезнымъ отягченіемъ преподаванія, экзаменными строгостями и проч., отъ чего, однако, вольномыслія и превратныхъ толкованій меньше не стало. Г-нъ Катковъ этого никакъ понять не можетъ, а можетъ быть и не хочетъ. Онъ не можетъ понять, что просвѣщеніе есть лучшій залогъ порядка, уменьшенія числа преступленій и смягченія нравовъ, что сдѣлать его достояніемъ кастъ и сословій, какъ это было въ древности, невозможно теперь, что ставить ему преграды и мѣшать ему сдѣлаться общимъ достояніемъ не только безполезно, но и вредно. Идеи ходятъ невидимо и неслышно. Это уже не разъ было доказано исторіей и воспѣто поэтами. Городовые ихъ не услышатъ и не усмотрятъ за ними. Можно, пожалуй, устроить временный искуственный мракъ, можно, пожалуй, временно уничтожить всякіе внѣшніе признаки просвѣщенія... Какъ будто это трудно? Какъ будто долго закрыть всѣ школы и сжечь всѣ библіотеки? Какъ будто этого никогда не бывало въ исторіи? Ахъ, это очень легко и просто сдѣлать: книги только трудно писать, а горятъ онѣ превосходно. Но будетъ ли отъ этого для кого-нибудь и какой-нибудь выигрышъ? Долго ли это можетъ продолжаться, и чѣмъ дольше будетъ продолжаться, тѣмъ не будетъ ли хуже? Въ этомъ-то и состоитъ весь вопросъ, отвѣтъ на который очень не труденъ, разъ мы поймемъ, что бороться съ идеями можно только идеями, а не кулакомъ. Но, чтобы понять это, надо отрѣшиться отъ многаго: отъ взгляда на государственную жизнь какъ на чугунный механизмъ, отъ самомнѣнія и увѣренности въ томъ, что можно вертѣть жизнью, какъ захочешь, отъ злобы, въ родѣ цитовичевской злобы, отъ заднихъ цѣлей и узкаго своекорыстія, отъ клеветы на противника и травли всякаго, кто смѣетъ иначе думать, а отъ всего этого г. Катковъ не нехочетъ, а уже не можетъ отрѣшиться.

У насъ въ жизни происходятъ очень странныя явленія: съ одной стороны, мы стѣсняемъ и идемъ походомъ противъ просвѣщенія, а съ другой -- ищемъ хоть сколько-нибудь образованныхъ людей. Недавно с.-петербургскій градоначальникъ Барановъ, пожелавъ узнать, какъ высокъ уровень умственнаго развитія служащихъ въ полиціи, сдѣлалъ слѣдующее распоряженіе: обревизовать гг. полиціймейстерамъ подвѣдомственные имъ участки, обращая при этомъ особенное вниманіе на умственное развитіе околоточныхъ и городовыхъ. Пользуемся картинкою этой инспекціи участковъ, которую имѣла возможность набросать "съ натуры" "Петербургская Газета", чтобы показать, насколько развита наша полиція, отъ которой мы ежечасно, можно сказать, зависимъ, и насколько нуждается она въ образованіи. Началась инспекція провѣркою дѣлопроизводства въ участковыхъ правленіяхъ, оказавшагося во многихъ изъ нихъ весьма запущеннымъ, въ особенности въ паспортныхъ отдѣленіяхъ. Послѣ провѣрки письмоводства въ участкахъ, полиціймейстеры стали предлагать для испытанія околодочныхъ и городовыхъ различные, касающіеся ихъ обязанностей, вопросы. Одного изъ нихъ околоточнаго К., прослужившаго въ Рождественской части болѣе 25-ти лѣтъ, спрашиваютъ: "Какъ предотвратить развратъ въ околоткахъ?" -- "Нужно переловить всѣхъ шлюхъ и выслать изъ Петербурга", отвѣчаетъ К. Другого надзирателя Б., состоящаго теперь за выслугу лѣтъ на старшемъ окладѣ въ Московской части, просятъ составить протоколъ о сломавшихся на дорогѣ дрожкахъ. Околоточный Б. пишетъ какими-то каракулями заголовокъ "пракаталъ" (вмѣсто слова протоколъ). Затѣмъ, въ безсвязномъ содержаніи своемъ указываетъ, что "дрошки надыть отправить къ архитехтуру для освидетѣльствованія". Въ числѣ такихъ безграматныхъ околоточныхъ нашлось нѣсколько надзирателей, не умѣвшихъ граматно подписать даже свою фамилію. "Что такое пасквиль?", спрашиваетъ полиціймейстеръ одного околоточнаго. Послѣдній заминается; потомъ, подумавши, говоритъ: "Это -- такая штука, которая, вашескородіе, вставляется въ боевой патронъ" (вѣроятно, смѣшалъ слово капсюль!). Не болѣе утѣшительные результаты дала и инспекція городовыхъ, въ большинствѣ оказавшихся безграматными. "Въ чемъ состоятъ твои обязанности?", спрашиваетъ одного изъ нихъ экзаменаторъ.-- "Обвязанности мои, вашескородіе, чтобы все было тихо, смирно, чинно, благородно, все, значится, какъ слѣдоваитъ быть", отвѣчаетъ прослужившій уже 20 лѣтъ городовой. Другого, состоящаго на высшемъ окладѣ, спрашиваютъ: "Что такое соціалистъ?" -- "Это, вашескородіе, народъ свыше".-- "Какъ т. е. свыше?" переспрашиваетъ удивленный такимъ отвѣтомъ экзаменаторъ.-- "Такъ, значитъ, эвто такое напущеніе Божіе: малые, значитъ, супротивъ большихъ идутъ", пояснилъ городовой. "Не скажешь ли ты лучше?" спрашиваетъ полиціймейстеръ городового, стоящаго рядомъ.-- "Это, вашескородіе, дипуртаментскіе чиновники противу эпуртамента возстаютъ, а съ ними вмѣстѣ и скубенты". По окончаніи инспекціи, говоритъ газета, гг. полиціймейстеры занялись увѣщеваніями, обративъ вниманіе лицъ, подвергшихся испытанію, на желаніе г. градоначальника, чтобы околоточные стремились всѣми силами предупреждать преступленія, а не констатировать ихъ. "Въ числѣ подобнаго рода увѣщевательныхъ рѣчей высказано было гг. полиціймейстерами много небезполезныхъ не только для околоточныхъ и городовыхъ, но и для самихъ приставовъ и ихъ помощниковъ, совѣтовъ. Между прочимъ, указаны были многія больныя мѣста полицейскихъ чиновъ: взяточничество, пассивное отношеніе ихъ къ дѣлу, кутежи, даровое посѣщеніе трактировъ не по дѣламъ службы, а ради выпивки и т. п.". А полиціймейстеръ Дубиса-Крачекъ, говоря о необходимости стремиться всѣми силами къ предупрежденію преступленій, не выдержалъ и сказалъ: "вы же нерѣдко дѣлаете наоборотъ, нетолько не предупреждаете преступленій, но порою сами своею высокомѣрностію и безтактностью даете имъ начало. Бывши до этого времени какими-нибудь выгнанными изъ службы солдатами или кондукторами, вы, поступивъ въ штатъ полиціи и надѣвъ другой мундиръ, воображаете, что и ни вѣсть какія важныя птицы" (No 182). Совершенно, конечно, это вѣрно, только какъ же съ этими птицами быть? Говорятъ, что генералъ Барановъ думаетъ объ обновленіи штатовъ полиціи и о привлеченіи на службу лицъ, болѣе образованныхъ и развитыхъ, но гдѣ же онъ возьметъ ихъ? Нетолько лицеисты катковскаго лицея, но и заштатные даже чиновники, вѣроятно, не пойдутъ на такія мѣста, или, если не на мѣста, то на такіе оклады. Имъ пожалуйте вполнѣ благородное жалованье, а благороднаго жалованья въ тысячу рублей вѣдь не уложишь. Но во что же тогда будетъ обходиться столичная полиція и не поглотитъ ли она всѣхъ имѣющихъ быть сдѣланными сокращеній въ бюджетѣ? А главное дѣло въ томъ, что если измѣнить ея составъ окажется труднымъ, то каково съ нею оставаться населенію и можетъ ли населеніе питать къ ней какія-нибудь иныя чувства, кромѣ достодолжныхъ, т. е. тѣхъ, какія она внушать можетъ? Интересно также здѣсь то, что населеніе всегда знало объ умственномъ, уровнѣ своей полиціи, объ ея взяточничествахъ, кутежахъ, даровомъ посѣщеніи трактировъ, притѣсненіяхъ и проч.; а начальство узнало это только теперь и, повидимому, узнаннымъ осталось очень удивлено. Бывали, кажется, вѣдь и жалобы на полицію, жалобы не многократныя, а почти постоянныя. Что же раньше гг. полиціймейстеры и пристава не обращали вниманія на подчиненныхъ имъ лицъ, оставляя жалобы публики безъ послѣдствій? А это значитъ: во-первыхъ, то, что еслибы учинить легонькій экзаменъ самимъ гг. приставамъ, ихъ помощникамъ и вообще полицейскому начальству, то тутъ также дѣло не обошлось бы безъ курьёзовъ, а, во-вторыхъ, то, что самое основаніе полицейской организаціи у насъ стоитъ неправильно. Послѣдній вопросъ также обратилъ на себя вниманіе, но что именно предлагается и предполагается въ этомъ отношеніи сдѣлать, мы, по обыкновенію, незнаемъ. Одесскій генералъ-губернаторъ кн. Дондуковъ-Корсаковъ разработываетъ какой-то проэктъ преобразованія полиціи во всей имперіи, имѣющій, но слухамъ, цѣлью отдѣленіе отъ наружной полиціи канцеляріи, или, правильнѣе, освобожденіе ея отъ излишней переписки. Особая комиссія, подъ предсѣдательствомъ генерала Черевина, выработала уже какой-то проэктъ организаціи губернской и уѣздной полиціи ("Порядокъ", No 211). Говорятъ, что занимаются этимъ вопросомъ и другія лица. Не зная направленія этихъ проэктовъ и занятій, мы можемъ высказать пока развѣ только одно желаніе, чтобы какъ можно больше было дано мѣста выборному началу на полицейскія должности, что лучше всего гарантируетъ хорошій составъ полиціи, и чтобы дѣйствія ея какъ можно меньше заключали въ себѣ произвола. Прошлый разъ мы сообщили, по газетнымъ слухамъ, о предполагаемомъ закрытіи института урядниковъ, пожелавъ, чтобы это произошло какъ можно скорѣе. Теперь же газеты сообщаютъ, что нетолько не предполагается закрыть этотъ непопулярный институтъ, но, напротивъ, думаютъ утроить число урядниковъ, привлекая на службу лицъ, болѣе развитыхъ и ставя ихъ въ какіе-то предѣлы. И тутъ, какъ видите, требуются развитые люди... Но если трудно найти таковыхъ для одной только петербургской полиціи, то откуда же ихъ достанутъ для всей Россіи? Ясное дѣло, что это есть только ріа desideria, которое на практикѣ окажется неисполнимымъ. Плохо же мы прислушиваемся къ голосу народа и его жалобамъ, а съ другой стороны, сколько можно было бы построить школъ на деньги, которыя уже израсходованы и имѣютъ быть израсходованными на урядниковъ, существованіе которыхъ ничего не обезпечиваетъ и дѣятельность которыхъ совершенно могла бы быть замѣнена дѣятельностью сельской и волостной полиціи.

Заговоривъ о народномъ образованіи и развитіи, нельзя умолчать о вновь проектированной газетѣ для народа, слухъ о которой, довольно неопредѣленный въ деталяхъ, но очень опредѣленный въ основной своей мысли, недавно проникъ въ газеты. Наша печать, къ сожалѣнію, отнеслась недостаточно внимательно къ этому проекту, точно не сознавая его важности и значенія. Антрепренерами газеты, по слухамъ, явились: г. Богушевичъ, подвизавшійся когда-то (въ нелегкія тоже времена для русскаго печатнаго слова) въ цензурныхъ сферахъ, и всѣмъ, безъ сомнѣнія, извѣстный кн. Мещерскій, въ просторѣчіи князь -- точка, авторъ "Первой Ночи" и многихъ другихъ пикантныхъ романовъ изъ великосвѣтской жизни и редакторъ-издатель "Гражданина", доведшій это изданіе своими точками до такого необыкновеннаго процвѣтанія, что оно было продано за 50 р. съ молотка. Нынѣ онъ издаетъ газету "Добро" и отъ этого то добра ищетъ теперь другого добра. Какова будетъ новая газета и какова будетъ ея судьба, конечно, пока никому еще неизвѣстно. Это остается только воображать, сожалѣя при этомъ, что къ знаменитому дуэту не присоединились еще: нѣкто Кардо-Сысоевъ (смоленскій антрепренеръ "Сельской Бесѣды", гарантировавшій ей обязательную крестьянскую подписку), знаменитый оффиціозъ г. Цитовичъ, коллега его по "Берегу" Дьяковъ-Незлобинъ, г. Дмитріевъ изъ Москвы (издатель какой-то газетенки для народа, имя которой позабылъ, но запахъ которой и по сейчасъ слышу) и еще нѣсколько человѣкъ полуграматныхъ и совсѣмъ безграматныхъ авантюристовъ по части общественнаго и народнаго помраченія. Тогда составился бы, какъ говорится, оркестръ вполнѣ. И что они только разыграли бы на своихъ инструментахъ для изумленной и безъ того Европы! Къ счастью, говорю я, просвѣтителей этихъ очень немного: это все тѣ же двѣ волынки да гудокъ, т. е. Мещерскій, Богушевичъ да Катковъ, вдохновляющій ихъ сзади, которыхъ всѣ знаютъ. Чтобы судить о газетѣ, какъ о предпріятіи очень сомнительномъ, столь же, по крайней мѣрѣ, сомнительномъ, какъ и изданіе "Берега", нѣтъ вовсе надобности знать ни программы и направленія будущей газеты, ни ея формата и вида, ни того даже сколько уйдетъ на нее народныхъ денегъ; для этого достаточно знать только одно, что газета поступаетъ не въ руки людей просвѣщенныхъ, безпристрастныхъ и одушевленныхъ любовью къ народу, а въ руки людей г. Каткова, въ руки той же самой маленькой партіи, о которой мы говорили выше, которая слаба и ищетъ искуственнаго усиленія. Взявъ монополію на патріотизмъ, она давно уже стремится взять монополію на народное просвѣщеніе. Штука эта, сверхъ всего прочаго, и не безвыгодная: она можетъ питать. Въ школьномъ дѣлѣ не повезло, авось -- повезетъ въ газетномъ. Говорятъ: "Читать не будутъ"... "Пустяки это, читать можно рѣшительно все, можно, наконецъ, заставить читать!" Они до того привыкли къ этому заставитъ читать, что, вѣроятно, прежде всего объ этомъ справляются: "можно заставить -- значитъ можно и издавать, нельзя заставить -- другое дѣло, или нельзя ли въ такомъ случаѣ получать какую-нибудь субсидію, вѣдь патріотизмъ-то какой -- самый чистый, для котораго, собственно говоря, можно было бы даже совмѣстить и то и другое, т. е. и заставить, и субсидію". Общество, когда они надѣялись еще вліять на него, не разъ выказывало имъ достодолжныя чувства, но они и тогда не смущались -- прибѣгали къ искуственному распространенію своихъ писаній въ гимназіяхъ, канцеляріяхъ, духовенствѣ и т. д. Начавъ издавать свое "Добро", кн. Мещерскій столько распространилъ такъ называемыхъ пробныхъ NoNo съ "дозвольте вѣрить и надѣяться, что вы не откажете въ чести вашего сочувствія", что подобныя письма, отъ избытка усердія получавшихъ ихъ, попадали даже въ оффиціальные приказы и изданія. Такъ, напримѣръ, не особенно давно въ "Саратовскихъ Епархіальныхъ Вѣдомостяхъ" былъ воспроизведенъ текстъ такого письма къ мѣстному архіерею. Вотъ это письмо, перепечатанное столичными газетами и взятое нами изъ "Новаго Времени". (No 1839).

"Ваше преосвященство!

Дозвольте вѣрить и надѣяться, что вы не откажете въ чести вашего сочувствія и вниманія первому опыту изданія, предпринимаемаго съ цѣлью помѣщать исключительно все хорошее и доброе, въ разныхъ мѣстахъ Россіи творимое. Труденъ и неблагодаренъ въ нашъ вѣкъ обличенія и злорадства надъ зломъ такой опытъ изданія, но съ помощью хорошихъ людей не только трудное, но и невозможное можетъ быть возможнымъ. NoNo журнала "Добро" при семъ препровождаются.

Вашъ покорный слуга
Ки. В. Мещерскій".

Это письмо удостоилось слѣдующей милостивой резолюціи саратовскаго преосвященнаго:

"1881 года, марта 5-го. Предлагаю духовенству саратовской епархіи выписывать журналъ "Добро" для церковныхъ библіотекъ на церковныя суммы".

Такія же письма получались и губернаторами, и исправниками, и земскими управами, и школами, и т. д. Съ однимъ пакетомъ, адрессованнымъ, кажется, въ волостное правленіе, вышло недоразумѣніе: No "Добра" былъ принятъ за No "Народной Воли", произошла скачка по этому случаю и тревога, но, конечно, скоро дѣло разъяснилось къ общему удовольствію. Я говорю, что печать наша отнеслась недостаточно внимательно къ новому предпріятію князя. Однѣ газеты только позубоскалили, что курилка опять ожилъ, другія высказали, что нѣтъ надобности въ особой, исключительной газетѣ для народа, третьи, что курилка опять скоро затухнетъ самъ собою и т. п. Между тѣмъ, не только въ виду только-что изложеннаго, но и вообще народная газета -- дѣло серьёзное. Народъ нашъ начинаетъ читать, начинаетъ интересоваться жизнью, лежащею за его деревенскою.околицею, хочетъ знать многое относительно своихъ правъ и обязанностей, земскаго устройства и дѣла, кредита, величины своихъ платежей и многихъ другихъ вопросовъ, которые мы называемъ вопросами экономическими, юридическими и политическими. А разъ явилась эта потребность въ знаніи и чтеніи -- ея ужь не вырвешь, не искоренишь никакими скорпіонами и никакими корчевальными механизмами. Она такъ же настоятельно заявляетъ о себѣ, какъ голодъ и жажда. И отъ того, что вы будете давать читать народу, будетъ зависѣть многое въ его жизни: психологи знаютъ важность первыхъ впечатлѣній и силу первыхъ душевныхъ слѣдовъ; а голодный человѣкъ будетъ ѣсть не только петербургскую, но и московскую падаль. Между тѣмъ, объ удовлетвореніи возникающей потребности мы до сихъ поръ очень мало думали. Конечно, было бы самое лучшее, если бы мы, отрѣшившись отъ взгляда на мужика, какъ на ребенка, могли предложить ему всю пашу литературную трапезу, могли прямо подвести его къ существующей литературѣ и сказать: на, братъ, чѣмъ богаты, тѣмъ и рады, (это не потребовало бы со стороны нашей ни великодушія, ни самопожертвованія), много, конечно, тутъ имѣется всякаго вздора, но у насъ есть порядочныя книги критики, ихъ очень немного и признаны они всею образованною Россіей, возьми ихъ въ руководители; тутъ, по крайней мѣрѣ, тебѣ не разскажутъ, какъ можетъ быть разскажутъ въ другомъ мѣстѣ, что Италія находится сейчасъ же за городомъ Валуйками, а права и обязанности твои состоятъ только въ платежѣ даней, воображая, что ты никогда не узнаешь -- гдѣ находится Италія и въ чемъ состоятъ твои права и обязанности. Это не только послужило бы для народа прекраснымъ образовательнымъ средствомъ, но и скорѣе всего ввело бы его въ жизнь и интересы, такъ называемаго, культурнаго слоя, съ которымъ у него такъ много видимыхъ и невидимыхъ, понятныхъ и совершенно для него непонятныхъ точекъ соприкосновенія. Но, къ сожалѣнію, большинство нашихъ книгъ, газетъ и журналовъ отличаются: во-первыхъ, часто недоступною для мужика дороговизною; а во-вторыхъ, заключаютъ въ себѣ, съ одной стороны, столько совершенно ненужнаго для него балласта, предназначаемаго спеціально для высшихъ, а часто и совершенно извращенныхъ вкусовъ и умственныхъ потребностей, а, съ другой, въ нихъ столько пробѣловъ по части того, что именно больше всего мужику и нужно, что въ дѣйствительности, несмотря на все наше желаніе, онъ существующею литературою пока не удовлетворяется, а довольствуется литературою совершенно особаго рода, которою его снабжаютъ Манухины, Леухины и разные другіе спекулянты, очень рано прочуявшіе обильную жатву отъ вновь нарождающейся потребности и поспѣшившіе удовлетворить ей самымъ незатѣйливымъ и грубымъ образомъ. Они смотрятъ на мужика уже не какъ на ребенка, а какъ на настоящаго дикаря и даютъ ему одурманивающія похожденія великановъ и колдуновъ, даютъ гнилой ситецъ, дешевыя бусы, осколки зеркала и разную другую дребедень, какая обыкновенно дается дикарямъ торговыми европейцами. Помимо отдѣльныхъ брошюръ про чорта, про парикмахера подъ кроватью и тому подобныхъ плоскихъ и грубыхъ анекдотовъ, за послѣднія 5--10 лѣтъ появились еще, какъ извѣстно, нѣсколько журнальчиковъ и газетокъ для народа (до десятка однако) съ плохенькими картинками и еще болѣе плохими нравоученіями и обличеніями мужика въ его безчисленныхъ порокахъ. Дешевая мораль о вредѣ пьянства и успѣхахъ въ жизни скромной глупости наполняла чуть ли не каждый ихъ No. Мы своевременно уже писали о нихъ. Кто видалъ когда-нибудь эти изданія, тотъ знаетъ, конечно, что они ниже всякой критики, блещутъ самымъ примитивнымъ невѣжествомъ, безграматностью, безшабашностью, напускною благочестивостью и въ то же время совсѣмъ неприкрытою и отвратительною тенденціозностью. Манухины и Леухины -- просто спекулянты, спекулянты на чистоту, а эти антрепренеры, сверхъ того, и злонамѣренные распространители въ народѣ мрака, желающіе путать его понятія и тормозить его развитіе, въ интересахъ и видахъ своей партіи. Оставалось только разводить руками и удивляться, какъ могли попасть такія изданія, при строгости и разборчивости нашей цензуры, въ такія даже по внѣшности неприличныя руки, не обладавшія даже внѣшними признаками образованія. Стояло, въ видѣ исключенія, на обложкѣ "Сельской Бесѣды" имя бывшаго профессора лѣснаго института -- Бажанова, но и тотъ скоро удалился -- сконфузился, должно быть, стоять рядомъ съ г. Кардо-Сысоевымъ. (Можетъ быть, впрочемъ, и по другимъ причинамъ). Невольно приходилось еще разъ во-очію убѣждаться въ реакціонныхъ усиліяхъ бывшей администраціи, что отчасти признаютъ теперь даже сами "Московскія Вѣдомости". Но теперь, само собою, рождается вопросъ: обѣщаетъ ли вновь проектированная газета быть лучше этихъ изданій? Надежды, разумѣется, на это можетъ быть столько же, сколько и на то, что кн. Мещерскій и г. Богушевичъ могутъ переродиться. Наученные опытомъ, они, вѣроятно, будутъ стараться на первое время не претить общественному нравственному чувству и дѣлать нѣкоторыя видимыя уступки духу времени, а линію, конечно, все-таки будутъ вести свою. Можетъ быть, впрочемъ, не понадобится имъ и этого компромисса: постаравшись заручиться обязательными подписчиками или рекомендаціями лицъ и вѣдомствъ, рекомендаціи которыхъ равносильны приказанію, предусмотрѣвъ и гарантировавъ себя отъ конкуренціи, они, можетъ быть, выступятъ во всей своей величественной наготѣ. Это будетъ, конечно, гораздо лучше, хотя и будетъ немножко стыдно. Можетъ быть, они постараются даже гарантировать себя и отъ критики... Это очень не трудно теперь: обстрѣливай только всякаго приближающагося кличками -- нигилиста, богоотступника, анархиста и т. д. Картечь эта дешевая, но дѣйствительная, а отплевываться ею можетъ всякій бомбардиръ. Только ты подъѣдешь къ нимъ съ разборомъ ихъ писаній, а они хвать тебя картечью или выпустятъ Булюбаша, который на всемъ скаку снесетъ у тебя съ плечъ дерзкую башку. Вонъ въ Уфѣ бывшій белебеевскій исправникъ, сдѣлавшійся потомъ предводителемъ дворянства и предсѣдателемъ уѣздной управы, г. Бунинъ, выругалъ же всѣхъ мировыхъ посредниковъ въ оффиціозной газетѣ "нечаевцами" и не велѣлъ уѣздному казначейству выдавать имъ жалованье. Конечно, за такую облыжность и поспѣшность, онъ билъ приговоренъ палатою къ отрѣшенію отъ должности, но это далеко не всегда такъ бываетъ. Есть множество случаевъ совершенно обратныхъ... Но дѣло собственно не въ этомъ.

Когда заходитъ рѣчь о газетахъ, имѣющихъ такое исключительное назначеніе, какъ служить народу, то выборъ руководителей въ особенности долженъ быть, какъ намъ кажется, осторожнымъ. Онъ долженъ падать прежде всего на людей совершенно безпристрастныхъ, высокоразвитыхъ, знающихъ и проникнутыхъ любовью къ странѣ и къ этому самому народу, а не на людей маленькой кучки, постоянно мечтающей о реставраціи крѣпостного права подъ какимъ-нибудь инымъ видомъ и видящей въ народѣ только плебсъ, только лѣнивое и пьяное хамово отродье. Везъ всякаго сомнѣнія, такіе люди у насъ есть, могли бы найтись и могли бы повести газету дѣйствительно хорошо и съ пользою для народа. Есть такіе люди и въ литературѣ, и въ земствахъ нашихъ, и въ университетахъ. Не даромъ же они или стоятъ близко къ народной жизни, какъ земцы, или изучаютъ ее, отдаютъ этому изученію лучшіе годы и заявили себя очень серьезными трудами, мимо которыхъ не пройдетъ историкъ, какъ пройдетъ мимо писаній гг. Мещерскихъ и Богушевичей. Почему же отдавать газету послѣднимъ, а не первымъ? Почему отдать ее кн. Мещерскому и Богушевичу, а не императорскому с.-петербургскому, напримѣръ, университету, гдѣ, по всей вѣроятности, могли бы найтись люди, болѣе ихъ компетентные? Это, конечно, было бы очень непріятно г. Каткову, но самъ же онъ говоритъ, что мы должны стоять выше партій, тѣмъ болѣе личностей. Почему, когда явилось сознаніе въ необходимости періодической печати для народа, не предоставить даже каждому университету права на совершенно свободное изданіе народной газеты? Помимо того, что газеты эти были бы безъ сомнѣнія во всѣхъ отношеніяхъ лучше поставлены, чѣмъ газета Мещерскаго съ Богушевичемъ, можетъ быть, такимъ образомъ, удалось бы положить звено для возстановленія связи между университетомъ и народною жизнью, связи, къ сожалѣнію, порванной, вслѣдствіе чего жизнь и наука стали другъ къ другу во враждебное положеніе. Мы не сторонники, конечно, какихъ нибудь монополій въ данномъ случаѣ, не сторонники, конечно, и университетскихъ монополій, но, разъ заходитъ рѣчь о томъ -- кому поручить изданіе газеты для народа, то не можемъ не сказать, университету издавать ее гораздо приличнѣе, чѣмъ гг. Мещерскому и Богушевичу. Не могутъ катковскіе молодцы издавать дѣйствительно хорошую и полезную газету для народа. Для этого нужно имѣть знанія, быть безпристрастнымъ, любить народъ и имѣть хоть немного человѣческаго сердца, чего у нихъ, обыкновенно, недостаетъ или совсѣмъ не оказывается: во всеоружіи знанія никто изъ нихъ никогда не выступалъ, безпристрастіемъ не отличался, любви къ народу не обнаруживалъ, а что касается до сердца, то можно думать, что оно у нихъ совершенно отсутствуетъ или перемѣщено съ печенью. Каждая строка, каждая мысль, каждое ихъ слово дышатъ такою безпощадною, холодною и ничего непрощающею злобою, что вы часто видите передъ собою не человѣка, а какую то бѣшеную собаку. Вы часто совсѣмъ не понимаете такой злобы. Вотъ вамъ образчикъ ея -- нѣкоторыя черты характеристики г. Цитовича, характеризующія также и ихъ автора -- Дьякова-Незлобина: "Отрѣшиться отъ личныхъ впечатлѣній, личныхъ счетовъ и косвенной мести за свои личныя несчастія кому попало, онъ (т. е. Цитовичъ) никогда не могъ... Раздражительный, какъ истерическій младенецъ, онъ часто доходилъ буквально до младенческаго бѣшенства, плевалъ, шипѣлъ, скрипѣлъ зубами, стучалъ кулаками, и, насколько въ униженномъ смиреніи безмолствовалъ передъ лицами высопоставленными, настолько же развязно нахаленъ бывалъ въ отношеніи лицъ, отъ него зависимыхъ... Льстецы, пролазы и тупицы, холопствовавшіе передъ нимъ, пользовались у него репутаціей самыхъ даровитыхъ и прекрасныхъ людей... Общій взглядъ его на всѣхъ людей, безъ изъятія -- одно упрямое и жестокое презрѣніе. Девизъ его: "хоть песъ, лишь бы яйца несъ". "Это натура неудержимо трусливая, безгранично мстительная и завистливая, до сумашествія подозрительная и чрезвычайно деликатная къ людямъ, которые ему необходимы", ну и т. д. Говоря о томъ періодѣ, когда "Берегъ сталъ падать, Дьяковъ-Незлобинъ говоритъ: "Это не была смерть отъ невниманія публики, а какое-то медленное, мучительное околѣваніе, устроенное со злости, ради самозагрызенія". Развѣ можетъ обыкновенный человѣкъ понять такое состояніе? Нѣтъ, такіе люди никогда дѣятелями для народнаго блага быть не могутъ.

"Отечественныя Записки", No 8, 1881