Кузьмин Борис Аркадьевич - Гейне о Франции

Кузьмин Б. А. О Голдсмите, о Байроне, о Блоке... Статьи о литературе.

М., "Художественная литература", 1977

Гейне о Франции

Генрих Гейне. Полное собрание сочинений в 12-ти томах, т. VI. М.--Л., "Academia", 1936, 502 с.

Шестой том сочинений Гейне в издании "Academia" содержит статьи о Франции -- "Французские дела", "Французские художники" и "О французской сцене". Эти циклы статей составились из корреспонденций, которые Гейне печатал в немецких газетах с момента своей эмиграции во Францию в 1831 году.

Франция долгое время была образцом развития для других европейских стран, в особенности для отсталой в ту пору Германии. Понятен поэтому восторг, с которым Гейне говорит о Париже, "этом великом городе, где каждый день разыгрывается какая-нибудь страница всемирной истории".

Переезд во Францию -- "красную землю свободы" -- был переломным моментом в творчестве Гейне. К этому времени им были написаны "Книга песен" и "Путевые картины". Эти произведения уже пародировали романтизм, как бы взрывая его изнутри, в них уже пробивалась струя реалистической сатиры, но все-таки в них еще оставалось много романтического. Революция 1830 года во Франции, способствовавшая политической радикализации широких масс во всей Европе, пробудила и в Гейне стремление к открытой политической борьбе. В творчестве это означало для него поворот к реализму, к политической поэзии, и это позволило Гейне уже в 40-х годах, после встречи с Марксом, создать такие шедевры, как "Германия" и "Современные стихотворения".

Статьи о Франции -- еще только начало этого пути. Они написаны в публицистической форме. Но перед нами не просто теоретические рассуждения, а взволнованная повесть о том, что видит, думает и переживает Гейне; размышления и чувства здесь нераздельны.

Первую свою корреспонденцию Гейне посвятил выставке картин 1831 года, особенно его поразившей. Эта статья, вместе с письмами о французской сцене (1837), дает блестящие характеристики представителей романтического искусства 30-х годов: музыкантов (Берлиоз, Шопен, Лист, Мейербер), драматургов (Дюма, Гюго), художников (Делакруа) и других.

Объясняя возникновение романтизма, Гейне обнаруживает глубокое понимание причин падения классического искусства, в частности, трагедии Корнеля и Расина:

"На сцене их время прошло; они исполнили свою миссию перед публикой, состоявшей из дворян, которые любили считать себя наследниками древнего героизма... Еще во времена Империи герои Корнеля и Расина могли рассчитывать на величайшие симпатии, когда они играли перед ложей великого императора... Времена эти прошли, старая аристократия умерла, умер Наполеон, и престол теперь не что иное, как обыкновенный деревянный стул, обитый красным бархатом, и властвует теперь буржуазия, герои Поль де Кока и Эжена Скриба".

Однако эти герои, по мнению Гейне, еще меньше устраивают истинного художника.

"Симпатии к сюжетам из священной истории и мифологии совершенно угасли... а костюмы современников были как-то слишком неживописны, чтобы могли создаться благоприятные условия для картин из истории нашего времени и будничной жизни. Действительно, в нашем современном фраке есть что-то бесконечно прозаическое, позволяющее воспользоваться им в картине только с целью пародии".

Такова, по Гейне, причина романтического ухода от современности.

Отказываясь от традиции романтизма, Гейне теперь критикует его за этот конфликт с современной жизнью, указывая на классические Афины и Флоренцию эпохи Возрождения, где в свое время "художники находились в священном согласии со своей средой... не отделяя своего искусства от современной политики". Гейне считает, что после выступления парижской демократии на июльских баррикадах и в современной Европе создалась та среда и та политика, с которой художник может быть "в священном согласии". Он верит, что "новое время породит и новое искусство... и свою символику ему не надо будет заимствовать у выцветшего прошлого". Он с удовольствием отмечает, что на выставке больше сорока картин посвящено Июльской революции, и по поводу картины Делакруа на эту тему разражается целым гимном "священным дням июля" и "великому народу парижскому". Среди картин, посвященных прошлому, Гейне особенно выделяет те, которые изображают революционные события; не случайно он посвящает десять страниц картине Делароша, изображающего Кромвеля у гроба казненного им короля.

В следующем цикле статей, "Французские дела" (1832), Гейне отчетливей развивает ту же концепцию общественного развития, но уже не по поводу искусства, а непосредственно в связи с политической жизнью Франции. "Чтобы узнать, чего желает нынешний день, нужно исследовать, чего хотел вчерашний..." -- говорит Гейне и начинает с революционных движений эпохи Великой крестьянской войны в Германии; он указывает, что тогда прав был не Лютер, а Томас Мюнцер и шедшие за ним крестьяне, которых можно упрекнуть лишь в том, что "порой они распевали псалмы вместо того, чтобы бороться".

"В лето господне 1789 во Франции началась та же борьба за равенство и братство, по тем же причинам, против тех же властителей, с тою лишь разницей, что... народ... уже не из Евангелия, а из философии стал черпать свои законные требования". Якобинская республика вызывает в Гейне глубокие симпатии: "Я люблю эту республику...-- говорит он, -- потому что она всего могущественнее и славнее отстаивала интересы демократии". Гейне чтит и Наполеона, но не как императора, а как человека, который мог бы стать "Вашингтоном Европы", который "должен был во всех странах добиться победы революции". То, что Наполеон этого не сделал, Гейне считает причиной его гибели: "Император расплатился за самый страшный свой проступок -- за вероломство, которым он согрешил перед революцией, своей матерью".

Если бы Наполеон остался жив, то Гейне, по собственному признанию, боролся бы против него.

Но теперь волею судьбы у Гейне оказался более жалкий противник: Францией правит Луи-Филипп, король буржуа. Отношение к нему на протяжении всей книги несколько раз меняется, нс Гейне прекрасно понимает основное: народ сражался в июльские дни не за то, что дал ему этот новый властитель. Луи-Филипп забыл, что он "обязан короной народу и булыжникам июльских мостовых"; и вот мостовые приводятся в порядок, "чтобы не оставалось никаких видимых следов революции", народ же "втаптывают, словно камни, на прежнее место и снова попирают ногами", "Луи-Филипп, -- пишет Гейне, -- убежден, что он изобрел буржуазную монархию, что на это изобретение он имеет патент. Этим он зарабатывает в год восемнадцать миллионов, сумму, почти превышающую доход парижских игорных домов, и он хотел бы сохранить для себя и для своих потомков монополию на этот прибыльный промысел". Эта блестящая характеристика короля банкиров заставляет вспомнить сказанные Марксом двадцать лет спустя слова о том, что "Июльская монархия была не чем иным, как акционерной компанией для эксплуатации французского национального богатства", и что "Луи-Филипп был директором этой компании" {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 7, с. 10.}.

Но и среди буржуазной оппозиции к правлению Луи-Филиппа поэт находит лишь "истасканные знаменитости" и "мнимые авторитеты", отмечая несоответствие между личностями и теми задачами, которые они должны осуществить. "Совсем не то было в конце прошлого столетия,-- говорит Гейне, -- когда люди-колоссы вырастали до высоты стоявших перед ними дел, так что в истории революций они образуют как бы героический период".

Разочаровавшись в болтливых ораторах оппозиции, Гейне не разочаровался в народе. Он считает, что теперь вообще "миновал тот период мировой истории, когда надо всем высились деяния отдельных личностей. Сами народы, партии, массы -- герои нового времени".

Пятого июня 1832 года недовольные массы снова выступили на улицы Парижа, сражаясь под лозунгом! республики, и "лучшая кровь Франции" пролилась у монастыря Сен-Мерри. Эти "республиканцы -- герои монастыря Сен-Мерри, люди, которые в то время (1830--1836 гг.) действительно были представителями народных масс" {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 37, с. 37.}, вызывают у Гейне слова, исполненные наибольшего пафоса. "Я не республиканец", -- восклицает он, и однако: "...я предпочел бы, чтобы я и все мои умеренные друзья умерли вместо этих республиканцев".

Восторгаясь французским народом и его историей, Гейне в предисловии к "Французским делам" страстно обрушивается на немецкие порядки и в особенности на немецкое дворянство. Несмотря на эзоповский язык этого предисловия, в Германии его сочли слишком резким. ("Боже мой! Что же это будет, если я дам волю моему сердцу и выскажусь полным голосом, сбросив с себя всякие путы!" -- восклицает Гейне по этому поводу.) На упреки в недостатке патриотического чувства по отношению к Германии Гейне отвечает, что ему милей патриотизм французов, неотделимый от любви к свободе и прогрессу, чем казенный патриотизм, насаждавшийся в Германии реакционерами. В борьбе с этим официальным патриотизмом Гейне заявляет, что теперь в Европе вообще нет больше наций, а есть лишь две партии: аристократия и демократия. Защита французских демократических идеалов была у Гейне выражением также и самой подлинной любви к своей "бедной, несчастной родине", к народу, "который изобрел порох и книгопечатанье и дал "Критику чистого разума". В тех немецких областях, которые испытали освободительное влияние наполеоновских завоеваний, народ относился к освободительным идеалам французского народа так же, как и Гейне. Не случайно некий зажиточный немецкий крестьянин назвал своего сына Наполеоном и завещал потомкам называть старшего сына каждого поколения этим многозначительным именем. "...Восторженность Гейне по отношению к французам и даже его бонапартизм,-- писал в 80-х годах Энгельс, -- были только отголоском общего настроения народных масс на левом берегу Рейна" {Там же, т. 21, с. 401.}.

Германия и Франция того времени олицетворяли для Гейне прошлое и будущее Европы. Выбор между прошлым и будущим, между феодализмом и капитализмом был не так прост для Гейне. Во Франции перед ним наглядно раскрывались губительные свойства капитализма. Мы видели, какой резкой критике подвергается у Гейне не только стоящая у власти финансовая буржуазия, но и "вся оппозиция с ее отчетами избирателям, с ее депутациями, господа Одилон Барро, Лафитт и Араго" и прочие представители "негероического" периода в истории буржуазного общества. Буржуазная республика в том виде, как она осуществилась, например, в Америке, не привлекает Гейне, и он предостерегает Францию от того, чтобы перенять "монотонность, бесцветность и мещанство американской жизни". И когда Гейне рассуждает о неживописности и прозаичности современных костюмов, чувствуется: он понимает нечто гораздо более важное и существенное -- что развитие капитализма неблагоприятно для развития искусства.

Отсюда элегические вздохи Гейне о прошлом. Он называет себя "роялистом по врожденной склонности"; ему нравится, когда, в подражание эпохе реставрации, дамы появляются на балах с напудренными волосами; он упрекает Кромвеля за то, что после его победы жизнь Англии "стала серой и бесцветной и поэзия в ужасе бежала из страны, где в былые дни она расточала свои самые радостные краски". И даже о Робеспьере Гейне замечает, что он, "быть может, ненавидел всякого, кто был остроумен и любил посмеяться".

В 40-х годах, оценив значение рабочего движения -- чартистов и силезских ткачей -- и встретившись с Марксом, Гейне понял, что спасение от недостатков капитализма заключается не в феодальном прошлом, а в пролетарском будущем (правда, и тогда скептическое отношение к судьбам искусства его не покинуло). Но в годы, когда писались статьи о Франции, Гейне не мог еще понять значения рабочего движения. Он, правда, отмечает среди героев восстания 1832 года "нескольких рабочих, у которых под грубыми куртками бились очень благородные сердца", но первое самостоятельное выступление лионских ткачей в 1831 году Гейне называет просто беспорядками, а революционер-рабочий, изображенный на картине Делакруа "Свобода на баррикадах", кажется Гейне грязноватым не только внешне, но и внутренне: "Признаюсь, маленький купидон-трубочист, что стоит возле уличной Венеры, держа по пистолету в каждой руке, запачкан, может быть, не только сажей". Для Гейне это пока еще только "сброд", хотя и облагороженный "великой мыслью", которая "пробудила уснувшее чувство собственного достоинства".

Замечательно, однако, что в годы, когда рабочее движение было еще в пеленках, а его будущему вождю было не больше четырнадцати лет, Гейне, как передовой представитель радикальной демократии того времени, смог уже столь много понять и так блестяще высказать.

"Литературное обозрение", 1936, No 12