Книговод

Эволюция литературы

Брюнетьер Фердинанд


   

Эволюція литературы.

(Brunetiere: "Evolution des genres dans histoire de la littérature").

   Принципъ эволюціи пріобрѣтаетъ все большее и большее значеніе во всѣхъ областяхъ человѣческаго знанія. Извѣстный французскій критикъ Брюнетьеръ поставилъ себѣ задачей прослѣдить идею эволюціи въ исторіи литературы и критики. Трудъ этотъ, весьма интересный но замыслу и по оригинальности основной идеи, долженъ заключаться въ четырехъ томахъ: Эволюція родовъ литературныхъ произведеній (Evolution des genres), Примѣры и примѣненія (Examples et applications), Заключенія и методы (Conclusions et méthodes). До сихъ поръ вышелъ только первый томъ этого обширнаго труда -- Эволюція критики во Франціи (Evolution de la critique en France), составляющій какъ бы введеніе къ послѣдующей работѣ.
   Прежде чѣмъ приступить къ такой исторіи, необходимо, по мнѣнію автора, познакомиться хотя въ общихъ чертахъ съ постепеннымъ развитіемъ критики, прослѣдить, какимъ образомъ отъ простаго выраженія мнѣній достигла она до своего настоящаго значенія и авторитета. Такъ, въ физіологіи, когда приступаютъ къ описанію той или другой функціи, мало извѣстной и особенно сложной, облегчаютъ дальнѣйшее ея изученіе путемъ предварительнаго упрощенія этой функціи, давая намъ то, что называютъ схематическою фигурой или схематическимъ представленіемъ. Въ этомъ и состоитъ приведеніе извѣстнаго явленія къ самымъ существеннымъ его свойствамъ,-- другими словами, получается явленіе то же самое, но уже въ абстракціи, какъ бы освобожденное не только отъ своихъ особенностей или уклоненій, но и отъ связи съ другими явленіями, которыя могли бы при разсмотрѣніи ихъ въ общей совокупности замаскировать или затемнить изучаемое явленіе. Аналогическій пріемъ можетъ быть примѣненъ и къ исторіи или къ эволюціи критики.
   "Мнѣніе, что критика вообще никогда не можетъ вліять на направленіе и на исторію литературы,-- говоритъ Брюнетьеръ въ началѣ своей первой лекціи {Надо замѣтить, что авторъ издалъ свой трудъ въ формѣ лекцій, читаввяхъ имъ въ высшей нормальной школѣ въ ноябрѣ и декабрѣ 1889 г.},-- несмотря на свою шаблонность, очень распространено, такъ какъ оно удовлетворяетъ самолюбію тѣхъ, кого критика огорчаетъ или стѣсняетъ. Если хотятъ сказать, что критика неспособна вызвать талантъ и, тѣмъ болѣе, создать геній, то это, конечно, справедливо. Но если думаютъ, какъ я опасаюсь, что каждая литература могла бы развиться или развивалась безъ помощи критики, то это большая ошибка". Лучшимъ опроверженіемъ этого ложнаго взгляда служитъ, по мнѣнію автора, исторія нѣмецкой литературы въ XIX ст., а также исторія критики во Франціи отъ ея начала до нашихъ дней. Критика вотъ уже скоро трехсотъ лѣтъ составляетъ душу французской литературы. Съ самого Ронсара каждая революція въ области литературы или вкуса имѣла своимъ началомъ или руководителемъ эволюцію критики. Даже поэты Ронсаръ, Малербъ, Буало, Вольтеръ, Шатобріанъ, Гюго, чтобы приготовить успѣхъ своимъ доктринамъ, должны были сдѣлаться критиками. Однако, хотя Гюго написалъ предисловіе къ Кромвелю, но не это предисловіе и даже не Эрнаны доставили успѣхъ романтизму, а Картина французской поэзіи въ XVI вѣкѣ Сентъ-Бёва. Авторъ находитъ, что только во Франція критика имѣетъ свою непрерывную исторію. Критики были и въ Англіи, и въ Германіи, но Попъ, Іогансонъ, Гоштедъ, Лессингъ, Гердеръ, если и не были изолированы въ литературѣ своихъ странъ, то все же составляли исключеніе, и только во Франціи можно найти цѣлую серію литературныхъ доктринъ, принятыхъ вездѣ или отвергаемыхъ,-- это все равно,-- общую теорію стиля, эстетику жанровъ (esthétique des genres), правила, даже законы. Тѣмъ не менѣе, родина критики не во Франціи, а въ Италіи. Она возникла тамъ подъ вліяніемъ различныхъ причинъ, изъ которыхъ можно указать на двѣ главныя. Одна изъ нихъ болѣе внѣшняя, но, тѣмъ не менѣе, очень важная: это -- необходимость оріентироваться въ нахлынувшемъ богатствѣ древней литературы. Другая болѣе скрытая: пробужденіе личности, по опредѣленію Бургардта. Въ средніе вѣка человѣкъ составлялъ часть касты или корпораціи, онъ не могъ произвольно распоряжаться ни своею личностью, ни своими дѣйствіями, ни даже своими мыслями. Поэтому литература среднихъ вѣковъ безлична, всемірна (universelle) и анонимна. Эпопею нельзя отличить отъ эпопеи, мистерію отъ мистеріи, трувера отъ трувера. Мистеріи французскія, нѣмецкія и англійскія такъ похожи одна на другую, что, если бы не разные языки, нельзя было бы опредѣлить ихъ родину. Но съ эпохи Возрожденія пробуждается національное сознаніе и начинается эмансипація личности. Въ каждое свое произведеніе, картину или поэму артистъ хочетъ вложить частицу себя самого.
   Жажда славы,-- per petuondi Hominis desiderium, по выраженію Бокаччіо, logran disio del'leccelenza, по выраженію Данте,-- навсегда овладѣваютъ душою художника.
   Но личность художника, стараясь превзойти всѣ другія личности и привлечь къ себѣ большее число сторонниковъ, вызываетъ зависть, соперничество, а, слѣдовательно, и критику. Ему не прощаютъ его недостатковъ, а стараются, напротивъ, чтобы эти недостатки затмили его достоинства. Таково происхожденіе критики. Конечно, было бы желательно, чтобы она имѣла болѣе чистый источникъ, но уже давно сказано, что въ началѣ каждой власти находятся вещи, "которыя заставляютъ содрогаться отъ ужаса".
   Перейдя изъ Италіи во Францію, критика быстро потеряла свой первоначальный характеръ педантической эрудиціи и рѣзкой сатиры и стала если не сейчасъ же философской и эстетической, то, по крайней мѣрѣ, чисто-литературной. Хотя она и носила еще личный характеръ, хотя французскіе критики и позволяли себѣ дикія выходки и противъ другъ друга, и противъ своихъ жертвъ, но все же первое мѣсто они отводили принципамъ и доктринамъ. Изъ критическихъ сочиненій этого перваго періода мы остановимся только на произведеніи Іохима Дю-Беллей, какъ наиболѣе талантливомъ и имѣвшемъ большое вліяніе: Защита или иллюстрація французскаго языка (1550 г.) (JDéfeusse ou Illustration de la langue franèaise). Въ этомъ произведеніи Дю-Беллей стремится поднять французскій языкъ до красоты греческаго и латинскаго и для этого предлагаетъ разорвать съ традиціями среднихъ вѣковъ и заняться подражаніемъ грекамъ и римлянамъ. Въ свое время книга Дю-Беллей произвела много шуму и имѣла громадное вліяніе, слѣды котораго сохранились, можетъ быть, и до нашего времени. Первою сторонницей Дю-Беллей сдѣлалась Плеяда, а за нею и вся французская поэзія. Подобная эволюція была, конечно, необходима,-- французская поэзія влачила въ то время самое жалкое существованіе. Прежній источникъ вдохновенія изсякъ и требовалъ обновленія. Тѣмъ не менѣе, нельзя не сознаться, что Плеяда, замѣнивъ вдохновеніе природой подражаніемъ древнимъ и поставивъ себѣ девизомъ печальное двустишіе:
   
   Bien ne nous plaît, hors ce qui peut déplaire
   Au jugement du rude populaire.
   
   (Намъ нравится только то, что не можетъ нравиться сужденію грубой черни) --
   создала во Франціи еще болѣе глубокую пропасть, которая и такъ уже существуетъ вездѣ между литературой и народнымъ сознаніемъ, и придала классицизму во Франціи болѣе замкнутый, болѣе ученый и болѣе искусственный характеръ, чѣмъ гдѣ бы то ни было.
   Малербъ, несмотря на всѣ свои недостатки какъ поэта и какъ критика, является родоначальникомъ новой критики. Она требуетъ теперь, чтобы само вдохновеніе подчинялось логикѣ, чтобы она всегда могла отдать себѣ отчетъ и всегда могла бы отвѣтить на вопросы какъ и, главное, почему своей фантазіи или своего каприза. Малербъ первый приблизилъ языкъ поэзіи къ языку простыхъ смертныхъ. Про него говорятъ даже, что когда спрашивали его мнѣніе относительно того ни другого снова, онъ посылалъ къ крюковщикамъ на сѣнную пристань и говорилъ, что они его учителя французскаго языка. Малербъ первый также понялъ и заставилъ понять могущество формы. Въ нѣсколькихъ словахъ реформу Малерба можно опредѣлить слѣдующимъ образомъ. Внутреннія качества поэзіи, сантиментальность, воображеніе онъ замѣнилъ качествами внѣшними, формальными: ясность, логика, точность, правильность, размѣръ. Отнимая у поэта право высказывать себя въ своихъ произведеніяхъ, Малербъ уничтожалъ источникъ лиризма. Поэтому въ исторіи поэзіи онъ занимаетъ ничтожное мѣсто. Но, съ другой стороны, расширивъ область литературы, сдѣлавъ ея предметомъ вопросы болѣе общіе и постоянные, онъ подготовилъ литературу XVII ст. Поэтому въ исторіи литературы онъ играетъ значительную роль. Шапеленъ (Chapelain) представляетъ удивительный примѣръ того, какъ человѣкъ ограниченный, лишенный всякаго таланта можетъ вліять на литературные вкусы своего времени и даже считаться образцовымъ. Явленіе это объясняется отчасти тѣмъ, что Шапеленъ былъ любимецъ Ришельё, являлся представителемъ литературныхъ взглядовъ могущественнаго кардинала, который стремился подчинить себѣ все, даже литературу, и отчасти успѣлъ въ этомъ. Со времени Шепелева французская критика предписываетъ правила и законы, между прочимъ, законъ о трехъ единствахъ, который заимствованъ изъ итальянской и испанской литературы, оттуда же взяты напыщенность ея и жеманность. Эти правила и эта искусственность долго жили во французской литературѣ, имъ слѣдовали даже тогда, когда самъ Шапеленъ потерялъ всякое значеніе, когда никто уже не говорилъ о немъ серьезно, когда никто не читалъ его произведеній. Они отразились и на Бальзакѣ, котораго по справедливости можно считать такимъ же реформаторомъ въ прозѣ, какъ Малербъ въ поэзіи. Онъ вноситъ совершенно новыя стремленія: развитіе идеи, вѣрныя и удачныя выраженія, гармонію фразы, склонность къ ораторскому искусству. Онъ вноситъ въ рѣчь ясность, точность, логику, а также и правила. Въ его фразѣ чувствуется риторика, упорный трудъ, но, въ то же время, они даютъ понятіе о рѣчи болѣе естественной, болѣе свободной, менѣе изукрашенной, но такой же ясной и такъ же искусно составленной. Если педантизмъ и не совсѣмъ отсутствуетъ у него, то все же меньше затемненъ латынью. По этому поводу интересно мнѣніе Бальзака о Монтэнѣ, о писателяхъ XVI ст., въ особенности о поэтахъ: "Они дурно переводятъ, вмѣсто того, чтобы хорошо подражать. Я бы сказалъ больше: они портятъ, они обезображиваютъ въ своихъ поэмахъ древнихъ поэтовъ, которыхъ они читали, и развѣ не видимъ мы у нихъ Пиндара и Анакреона, съ которыхъ они съ живыхъ сдираютъ кожу и которые взываютъ о состраданіи къ милосерднымъ читателямъ?" И Бальзахъ, и Малербъ имѣютъ одни и тѣ же достоинства, опредѣлить ихъ можно въ однихъ и тѣхъ же словахъ: это версификаторъ и риторъ, изучившіе до тонкости тайны искусства и ремесла; это искусные и ученые ремесленники слоговъ и словъ; это учителя слѣдующихъ поколѣній.
   Болѣе свѣтскіе люди, чѣмъ Шапеленъ, менѣе ученые и, въ нѣкоторомъ смыслѣ, менѣе педанты, они обладаютъ умомъ болѣе свободнымъ, болѣе эмансипированнымъ отъ подражанія и отъ смѣлаго поклоненія древнимъ. "Въ латыни и въ греческомъ есть фальшивая монета, -- пишетъ Бальзакъ Шапелену, -- святая, почтенная древность не разъ сбывала намъ ее; и масса дурныхъ вещей прошлаго времени торжествуютъ еще и теперь подъ видомъ хорошихъ". Въ свою очередь Малербъ не скрывалъ, что онъ "ни эти не видитъ,-- по его выраженію,-- въ галиматьѣ Пиндара". Дѣло въ томъ, что французскій языкъ начинаетъ чувствовать свою самостоятельность, его риторика кончилась, по выраженію С.-Бёва: это и хотѣли сказать Малербъ и Бальзакъ. Они уважаютъ модели, но не сомнѣваются, что можно создать равныя по достоинству,-- они противъ узкаго, слѣпаго подражанія. Они имѣютъ претензію, какъ говорить Бальзакъ, "идти дальше своихъ моделей"; они чувствуютъ себя способными сдѣлать лучше то, "что не было хорошо въ своемъ началѣ". Другими словами, они заимствуютъ у древнихъ только форму и даютъ ей свое содержаніе. Какъ и какими средствами, это намъ покажетъ Буало.
   Буало въ литературѣ, прежде всего, представитель буржуазіи. До него, до Мольера и до Паскаля, имена которыхъ необходимо соединить съ его именемъ, литература носитъ, главнымъ образомъ, аристократическій характеръ. Она аристократична по аффектированному благородству, держаться котораго писатели считаютъ необходимымъ, по свойству публики, къ которой они обращаются, даже по свойству ихъ недостатковъ. Чтобы понять и оцѣнить Письма Бальзака, чтобы находить удовольствіе въ шуткахъ Скарона, чтобы понять, наконецъ, "правила" Шапелена, надо обладать спеціальнымъ образованіемъ. Опираясь на авторитетъ древнихъ, писатели того времени могли контролироваться только образованными людьми, только ими могли они быть поняты и усвоены. Но съ Паскалемъ, съ Мольеромъ, съ Буало начинаетъ сознавать свою силу духъ буржуазіи; онъ соперничаетъ съ аристократическимъ духомъ гостиныхъ; онъ освобождается отъ покровительства важныхъ сеньеровъ или финансистовъ, а, слѣдовательно, и отъ необходимости нравиться имъ. Скоро въ сатирахъ онъ не побоится нападать на придворныхъ и на маркизовъ:
   
   Que George vive ici, puisque George y sait vivre.
   Qu'un million comptant, par ses fourbes acquis,
   De clerc, jadis laquais а fait comte et marquis.
   
   (Пусть Жоржъ живетъ здѣсь, потому что онъ умѣетъ жить здѣсь: милліонъ, который онъ пріобрѣлъ своими плутнями, изъ клерка, бывшаго лакея, сдѣлалъ графа и маркиза).
   Буало -- парижскій буржуа по рожденію, по воспитанію, по инстинкту, по вкусу; онъ обладаетъ независимымъ и рѣзкимъ характеромъ, склонностью къ сатирѣ, врожденнымъ недовѣріемъ ко всему неясному, поверхностною философіей, нѣкоторою узкостью ума, большимъ довѣріемъ къ себѣ, увѣренностью въ своемъ вкусѣ и, наконецъ, этою немного грубою откровенностью, составляющею честность критики. Во всей исторіи французской литературы нѣтъ болѣе полнаго и болѣе оригинальнаго представителя французской буржуазіи.
   Понятно, что независимый образъ мыслей, вмѣстѣ съ склонностью къ насмѣшкѣ, влечетъ его къ сатирѣ: это первая эпоха его литературной жизни. Онъ осмѣиваетъ однихъ, онъ нападаетъ на другихъ. Прежде всего, онъ смѣется надъ Шапеленомъ и надъ педантами въ его лицѣ; онъ осмѣливается затронуть даже самого Корнеля. Ему, конечно, возражаютъ. Градомъ сыпятся памфлеты и возраженія. Онъ возражаетъ въ свою очередь, онъ прибавляетъ жару, онъ колетъ, онъ возбуждается, онъ пріобрѣтаетъ смѣлость въ сатирѣ. Битва разгорается. На его сторонѣ Мольеръ, Расинъ, Лафонтенъ, на его сторонѣ общество. И онъ настолько правъ во всѣхъ пунктахъ, что можно только удивляться, что побѣда не сейчасъ же далась ему....
   Но надо вспомнить, что тогда царили правила и дисциплина. Ждали, чтобы онъ провозгласилъ или, другими словами, формулировалъ свою доктрину. До сихъ поръ его сатира -- только вдохновеніе, его критика только личная. Онъ дѣйствуетъ только подъ вліяніемъ настроенія. Онъ мститъ, смѣясь надъ скукой, которую ему доставляетъ чтеніе. Онъ порицаетъ и хвалитъ не по принципу, а по инстинкту; у него покуда только вѣрный вкусъ, быстрое слово, легкая рука, ничего педантичнаго, ничего разсчитаннаго, ничего обдуманнаго, но счастливая дерзость юности вмѣстѣ съ здравымъ смысломъ и съ литературною честностью. Но онъ скоро замѣчаетъ, что этого мало; онъ ищетъ правилъ для своихъ сужденій, онъ ихъ находитъ, онъ ихъ высказываетъ въ Посланіяхъ и въ Искусствѣ поэзіи. Это вторая эпоха его литературной жизни.
   Какъ только онъ начинаетъ думать, онъ видитъ, что всѣ тѣ, на которыхъ онъ нападалъ, не отдавая себѣ хорошенько отчета, за что, тѣмъ или инымъ путемъ отдаляются отъ природы.
   Всѣ эти педанты слишкомъ искусственны и, главное, слишкомъ книжны; они проходятъ жизнь, не замѣчая ея; они питаются ложною эрудиціей, которую они передаютъ свѣту. Что касается Жеманниковъ (les précieux), это другое дѣло, хотя сущность одна и та же: тамъ не книги, а свѣтъ мѣшаетъ видѣть природу. Одни находятъ природу слишкомъ неправильной, другіе слишкомъ "простой въ одѣяніяхъ". Но тѣ и другіе сходятся въ мнѣніи, что она "несовершенна", и что они могутъ ее "исправить". Такъ называемые гротески (les grotesques) находятъ ее въ свою очередь "слишкомъ плоской" и бьются изъ всѣхъ силъ, чтобы создать что-нибудь "болѣе забавное".
   Не трудно вывести отсюда заключеніе: надо возвратиться къ природѣ, ы, бросивъ претензію создавать лучше, благороднѣе и забавнѣе, чѣмъ она, подражать только ей.
   
   Nous avons changé de méthode,
   Jodelet n'est plus à la mode,
   Et maintenant il ne faut pas
   Quitter la nature d'un pas.
   
   (Мы измѣнили методу, Жоделе болѣе не въ модѣ, и теперь надо ну на шагъ не отступать отъ природы). Такъ говоритъ Лафонтенъ. Какъ для него, какъ для Мольера, Паскаля и Боссюэта, подражаніе природѣ -- это правило изъ правилъ Буало, правило, превышающее всѣ остальныя" правило, которое все "резюмируетъ и все охватываетъ.
   
   Que la nature donc soit notre étude unique...
   Car la nature plait sans étude ot sans art...
   Rien n'est beau que le vrai, le vrai seul est aimable...
   Il n'est pas de serpent ni de monstre odieux,
   Qui par l'art i mité ne puisse plaire aux yeux...
   Chacun pris à son air est agréable en soi.
   
   (И такъ, пусть природа будетъ нашимъ единственнымъ учителемъ... Потому что природа нравится безъ науки и безъ искусства... Только правда прекрасна, только правда дорога... Нѣтъ такой змѣи, такого отвратительнаго чудовища, которое не понравилось бы намъ въ вѣрномъ изображеніи искусства... Все схваченное вѣрно заключаетъ въ себѣ пріятное);
   Но природа обширна, поэтому требованіе подражать ей слишкомъ неопредѣленно.
   Какъ вѣрно замѣчаетъ одинъ поэтъ, природы нельзя избѣжать, идеализировать или искажать ее можно только, пользуясь средствами, которыя составляютъ опять-таки часть ея самой. Подражаніе природѣ вещь, очень хорошая, но надо опредѣлить, въ чемъ должно состоять это подражаніе, надо поставить принципъ.
   И принципъ есть торжество и авторитетъ разума; можетъ быть, это заимствовано у Декарта, но Буало могъ дойти до него и своимъ собственнымъ умомъ. Поставивъ правиломъ подражаніе природѣ, онъ совершенно естественно, путемъ логики, хотѣлъ основать его на разумѣ. Надо подражать природѣ, но только въ томъ, что раціонально. Это значитъ, что надо подражать природѣ только въ томъ, что разумно, логично и согласно ея собственному развитію. Напримѣръ, естественна ли водянка? Конечно, нѣтъ, она нарушаетъ правильное развитіе человѣка. Существованіе разныхъ безобразій не имѣетъ смысла; они составляютъ исключенія, уклоненія отъ общаго развитія природы. Точно также есть случаи нравственной тератологіи, они неестественны, хотя и существуютъ въ природѣ, они не выражаютъ ея, а, напротивъ, идутъ въ разрѣзъ съ не".
   Слѣдовательно, надо подражать природѣ только въ томъ, что не противорѣчитъ ей во времени и пространствѣ, въ томъ, что вѣчно и всемірно. Надо въ самой природѣ отличать эфемерное отъ вѣчнаго, главное отъ второстепеннаго, необходимое отъ случайнаго. Надо подражать ей только въ томъ, что понятно и доступно для всѣхъ.
   
   Le vrai peat quelque fois n'être pas vraisemblable.
   
   (Правда можетъ быть иногда невѣроятна).
   Чтобы убѣдиться въ правдивости нашихъ представленій, недостаточно одного собственнаго сужденія. Если мы сами испытываемъ какое-нибудь чувство, это не значатъ, чтобы оно было естественно. Надо наблюдать. Чтобы наблюдать, надо сравнивать, надо отрѣшиться отъ самого себя, надо смотрѣть на себя извнѣ, считаясь съ мнѣніями другихъ. Какъ ни были бы разнообразны человѣческія мнѣнія, всегда есть пункты, относительно которыхъ сходятся всѣ люди, и какъ бы ни были измѣнчивы наши чувства, мы страдаемъ отъ однихъ и тѣхъ же несчастій, мы пользуемся одними и тѣми же удовольствіями.
   Надо остерегаться высказывать только себя. Надо говорить не о себѣ, а объ окружающихъ насъ. И такъ какъ разумъ составляетъ главное звено человѣческихъ обществъ, то мы будемъ подражать природѣ только въ томъ, что всѣ люди находятъ естественнымъ и не въ противорѣчіи съ ея законами.
   Вотъ приложеніе этихъ идей.
   Зачѣмъ правило о трехъ единствахъ? Потому что неестественно изобразить въ теченіе трехъ или четырехъ часовъ времени дѣйствіе, продолжительность котораго могла бы наполнить мѣсяцы, годы, вѣчность; съ другой стороны, было бы неразумно раздроблять во времени и въ пространствѣ предметъ, эффектъ котораго зависитъ отъ его концентраціи. Зачѣмъ гоненія на каррикатурность? Потому что неестественно, чтобы человѣкъ, какъ бы онъ ни былъ смѣшонъ, могъ постоянно заставлять смѣяться, что бы онъ ни сказалъ, что бы онъ ни сдѣлалъ, и потому что неразумно заставлять говорить королевъ, какъ торговокъ,-- скорѣе торговки будутъ стараться говорить, какъ королевы. Зачѣмъ порицать жеманность? Потому что неестественно употреблять языкъ для затемнѣнія мысли, которая и такъ бываетъ недостаточно ясна, и потому-что неразумно въ разговорѣ говорить такъ, чтобы не быть понятымъ...
   Но что же намъ докажетъ, что эти правила естественны и разумны? Ихъ постоянство,-- отвѣчаетъ Буало; и здѣсь въ его доктринѣ выступаетъ, какъ коррективъ, какъ добавленіе, принципъ подражанія древнимъ.
   Несмотря на то, что все измѣнилось вокругъ насъ и въ насъ самихъ, что-то заставляетъ насъ наслаждаться Гомеромъ и Эврипидомъ; это (что-то и есть то вѣчное и всемірное, что скрыто въ нихъ и всегда остается неизмѣннымъ. Если вы хотите знать, согласуются ли ваши понятія о вещахъ съ природой и съ разумомъ, обратитесь къ древнимъ. Не потому, что это древніе, а потому, что они неоспоримые свидѣтели, что въ душѣ каждаго человѣка подъ различною внѣшностью есть что-то вѣчное, всегда вѣрное самому себѣ. Въ нихъ и въ ихъ произведеніяхъ отразились природа и разумъ, и поэтому тамъ мы должны учиться познавать ихъ.
   Вотъ почему Буало, несмотря на всю свою несправедливость къ Ронсару, его прямой наслѣдникъ, съ тою разницей, что Ронсаръ и его школа поклонялись древнимъ, не разсуждая и не выбирая, а Буало отдаетъ себѣ отчетъ въ своемъ поклоненіи. Кромѣ того, въ отличіе отъ Ронсара, Буало придаетъ большое значеніе формѣ. Онъ ставитъ ее даже "лишкомъ высоко, можетъ быть, потому, что его доктрина слишкомъ ограничивала поэта, оставляла ему выраженіе общихъ чувствъ и мыслей и не давала возможности развиваться самобытно.
   Каждая мысль Буало поднимала массу возраженій, хотя онъ стоялъ на очень удобной почвѣ. Что могли ему возразить жеманники, когда онъ самъ придавалъ такое значеніе формѣ? Они расходились, правда, въ оцѣнкѣ формы, но принципъ, что все зависитъ отъ выраженій и оборота рѣчи, былъ одинъ и тотъ же. Еще менѣе можно было ожидать нападокъ на значеніе, которое онъ придавалъ разуму. Одни янсенисты могли бы упрекнуть егоза чрезмѣрное довѣріе къ "глупости", какъ они говорили, человѣческаго разума. Но янсенисты были друзья Буало, начиная съ "великаго Арнольда", и, кромѣ того, если они не довѣряли разуму, то еще больше не довѣряли чувству и воображенію. Его принципъ былъ, слѣдовательно, въ духѣ времени, и въ дѣйствительности по существу его никто не оспаривалъ.
   Можно было, конечно, многое сказать объ узкости взглядовъ Буало и о робости, съ которой онъ развивалъ свое подражаніе природѣ. Провозгласивъ этотъ принципъ, онъ какъ будто бы сейчасъ же отступаетъ передъ "го послѣдствіями. Но современники не только не упрекали его, что, сдѣлавъ четыре шага впередъ, онъ дѣлалъ три назадъ, но даже находили, что онъ слишкомъ много отводитъ мѣста природѣ. Какъ только Буало покинулъ поле сраженія, его "натурализмъ" потерялъ свою силу, онъ даже не отвоевалъ себѣ внѣшняго описанія природы. На сцену опять выступаетъ жеманность. Начало XVIII стол. напоминаетъ въ этомъ отношеніи первые годы XVII. Еще разъ въ литературѣ естественный человѣкъ (l'homme бе la nature) исчезаетъ, стушевывается передъ "свѣтскимъ человѣкомъ". Чтобы избавиться отъ этого недостатка, надо было явиться Вольтеру. Вотъ почему противникамъ Буало не могло придти въ голову упрекать въ робости его натурализмъ. Что же имъ оставалось? Имъ оставалось напасть на самое подражаніе древнимъ, и они это сдѣлали, какъ мы это увидимъ дальше.
   Къ концу XVII Ст. во французской литературѣ начинаетъ проглядывать болѣе самостоятельный образъ мыслей, возникаютъ попытки освободиться отъ вліянія древнихъ образцовъ. Достигло ли человѣчество въ области литературы и искусства такого же успѣха и развитія, какъ въ области науки и промышленности? Вотъ задача, которая ставится въ концѣ XVII ст. и поднимаетъ ожесточенные споры между поклонниками древности и сторонниками новаго. Съ философской точки зрѣнія -- это естественная эволюція мысли, съ исторической -- это первая попытка возстанія противъ духа эпохи Возрожденія. До сихъ поръ послушно шли за древними, теперь начинаютъ сомнѣваться, и первый разъ въ литературѣ является вопросъ, достаточно ли она выросла, чтобы идти самостоятельно? Спрашиваютъ даже, хорошіе или дурные результаты дала эпоха Возрожденія? Это начало спора между древнимъ и новымъ, отголоски котораго раздаются и въ наше время.
   Главными противниками Буало были Фонтенель и братья Перро. Фонтенель въ то время не имѣлъ такого значенія, какъ впослѣдствіи. Онъ Оылгь племянникъ Корнеля, а, слѣдовательно, прирожденный врагъ Расина я всѣхъ его друзей, между которыми лучшимъ и самымъ близкимъ былъ Буало. Но братья Перро составляли вмѣстѣ съ Фонтенелемъ и нѣкоторыми другими, особенно академиками, литературную партію, вліяніе которой обусловливалось, кромѣ ихъ личныхъ достоинствъ, ихъ должностями, ихъ связями, а также умѣньемъ жить въ свѣтѣ.
   Первая война вспыхнула въ засѣданіи академіи, гдѣ Перро, по случаю выздоровленія короля, прочелъ своимъ коллегамъ поэму: Вѣкъ Людовика XIV. Вотъ первые стихи:
   
   La belle Antiquité fut toujours vénérable,
   Mais je ne crus jamais qu'elle fut adorable.
   Je vois les Anciens sans plier les genoux.
   Ils sont grands, il est vrai, mais hommes comme nous;
   Et l'on peut comparer, sans craindre d'être injuste,
   Le siée e de Louis au beau siècle d'Auguste.
   
   (Прекрасная древность всегда была достойна уваженія, но я не думаю, чтобы ей надо было поклоняться. Я смотрю на древнихъ, не преклоняя колѣнъ. Они велики, это правда, но они такіе же люди, какъ и мы, и можно сравнить, не боясь быть несправедливымъ, вѣкъ Людовика съ прекраснымъ вѣкомъ Августа).
   Далѣе Перро перечисляетъ нѣкоторыхъ французскихъ писателей и итальянскихъ художниковъ и отдаетъ имъ предпочтеніе передъ древними. Во время чтенія Буало не въ силахъ былъ сдержать себя, вскочилъ съ мѣста и, не дослушавъ поэму, вышелъ изъ залы, крича, "что подобное чтеніе -- позоръ для академіи".
   Послѣ этого, по обычаю времени, посыпался цѣлый дождь эпиграммъ. Можетъ быть, этимъ дѣло и кончилось бы, если бы не вмѣшательство Фонтенеля. Онъ своими произведеніями Discours sur Véglogue (Рѣчь объ эклогѣ) и Digression sur les anciens et les modernes (Отступленіе по поводу древнихъ и новыхъ) возобновилъ битву, изъ академіи она перешла на улицу. Вотъ нѣкоторыя выдержки изъ его послѣдней работы:
   "Весь вопросъ о превосходствѣ древнихъ передъ новыми уводится, въ сущностяхъ тому, были ли деревья въ нашихъ деревняхъ прежде больше, чѣмъ теперь. Если они были больше, то нельзя въ нашъ вѣкѣ достигнуть Гомера, Платона, Демосѳена; но если деревья теперь такъ же велики, какъ и раньше, то, значитъ, мы можемъ достигнуть Гомера, Демосѳена и Платона".
   Это начало Digression а вотъ заключеніе:
   "Если бы великіе люди того вѣка имѣли великодушіе къ потехамъ, они бы ихъ предупредили -- не слишкомъ преклоняться передъ ними, а стремиться всегда достигнуть той же высоты. Ничто такъ не останавливаетъ прогрессъ, ничто такъ не ограничиваетъ умы, какъ поклоненіе древнимъ... Аристотель не создалъ ни одного истиннаго философа, но онъ погубилъ многихъ, которые могли бы ими сдѣлаться, если бы это было дозволено... И если когда-нибудь также вобьютъ себѣ въ голову Декарта и поставятъ его на мѣстѣ Аристотеля, то это будетъ имѣть тѣ же грустныя послѣдствія".
   Перро, очень довольный, отвѣтилъ Фонтенелю Посланіемъ о геніи (Epitre sur le génie), нѣкоторые стихи котораго прямо имѣли въ виду Расина и Буало; онъ ввелъ Фонтенеля въ академію и, желая поскорѣе развить свой парадоксъ, выпускаетъ Параллелъ между древними и новыми.
   Въ сравненіи съ Буало, Перро страдаетъ недостаткомъ точнаго знанія древнихъ, о которыхъ онъ говоритъ; у него нѣтъ вкуса, иногда и здраваго смысла, даже честности, но за то онъ обладаетъ болѣе самостоятельнымъ умомъ и въ Діалогахъ вноситъ въ критику новые элементы. Онъ первый придаетъ критикѣ характеръ общей эстетики. Смѣшивая постоянно въ Параллели чисто-литературныя размышленія съ соображеніями, часто весьма остроумными, взятыми изъ другихъ искусствъ и даже изъ науки, онъ старается соединить ихъ подъ общими принципами. Съ другой стороны, отдавая на судъ свѣтскаго общества и даже женщинъ вопросъ, который до сихъ поръ не выходилъ изъ области и компетенціи эрудиціи, онъ первый далъ право свѣтскимъ людямъ оцѣнивать достоинства литературныхъ произведеній. Наконецъ, если идея прогресса заключается въ самомъ возбужденія вопроса, то онъ внесъ кое что новое въ исторію человѣческой мысли. Но, сравнивая одно искусство съ другимъ, подводя ихъ подъ общіе принципы, предъявляя имъ одни и тѣ же требованія, Перро не только не развилъ своей мысли, а лишь запуталъ ее. Подходя съ однимъ мѣриломъ къ живописи и къ поэзіи на томъ основаніи, что то и другое искусства подражательныя, Перро смѣшиваетъ границы искусствъ. А это смѣшеніе искусствъ незамѣтнымъ образомъ приводитъ его къ полному равнодушію относительно стиля и формы. Онъ не придаетъ никакого значенія языку и доводитъ свою мысль до послѣдней крайности, говоря, что въ переводѣ о писателѣ можно судить вѣрнѣе, чѣмъ въ подлинникѣ. Онъ не обращаетъ никакого вниманія ни на время, ни на среду, ни на личность артиста или поэта. Чтобы имѣть понятіе о Перро, необходимо привести небольшой отрывокъ изъ его прозы, который вызвалъ наибольшее негодованіе его противниковъ.
   "Президентъ Морине, говоря какъ-то о Пиндарѣ съ однимъ изъ своихъ друзей и не находя словъ для восхваленія этого несравненнаго поэта, началъ читать первые стихи его первой оды съ такою силой и съ такимъ паѳосомъ, что его жена, бывшая, при этомъ женщина, очень умная, попросила его объяснить ей, что онъ читаетъ съ такимъ удовольствіемъ. "При переводѣ съ греческаго на французскій языкъ это потеряетъ всю свою прелесть",-- отвѣчалъ онъ.-- "Все равно,-- сказала она,-- я пойму смыслъ; онъ долженъ быть восхитителенъ".-- "Это начало,-- сказалъ онъ ей,-- первой оды величайшаго изъ всѣхъ писателей. Вотъ что онъ говоритъ. Вода, поистинѣ, прекрасна, а золото, которое блеститъ, какъ огонь во время ночи, выдѣляется между богатствами, которыя дѣлаютъ человѣка прекраснымъ. Но, мой духъ, если ты хочешь воспѣвать битву, не смотри ни на какуЮ болѣе блестящую звѣзду, чѣмъ солнце во время дня, въ воздушномъ пространствѣ, потому что мы не можемъ воспѣвать болѣе славныя битвы, чѣмъ олимпійскія".-- "Вы смѣетесь надо мной,-- сказала президентша.-- Это галиматья, которую вы сами придумали, чтобы посмѣяться,-- меня не такъ легко обмануть".-- "Я не смѣюсь,-- возразилъ президентъ,-- и это ваша вина, если вы не восхищаетесь такими прекрасными вещами".-- "Это правда,-- сказала президентша, -- что чистая вода, блестящее золото и полуденное солнце вещи очень хорошія. Но потому, что вода очень хороша, что золото блеститъ, какъ огонь во время ночи, развѣ необходимо смотрѣть или не смотрѣть на какую-нибудь другую звѣзду, кромѣ солнца во время дня, воспѣвать или не воспѣвать олимпійскія игры? Признаюсь, что я тутъ ничего не понимаю".-- "Я не удивляюсь этому,-- отвѣтилъ президентъ,-- множество очень ученыхъ людей тоже тутъ ничего не понимали, какъ и вы. Но развѣ это удивительно? Поэтъ, въ порывѣ энтузіазма, увлеченный величіемъ своихъ мыслей и своихъ выраженій, поднимается выше уровня обычнаго пониманія и говоритъ съ восторгомъ все, что ему внушаетъ его вдохновеніе. Теперь никто не создастъ ничего подобнаго".-- "Конечно,-- возразила президентша,-- этого, навѣрное, остерегаются. Но я вижу, что вы не хотите объяснить мнѣ это мѣсто Пиндара. Если здѣсь нѣтъ ничего такого, что бы нельзя было сказать въ обществѣ дамъ, то я не понимаю, почему вы хотите сдѣлать изъ этого тайну".-- "Это не шутка и не тайна",-- отвѣтилъ президентъ.-- "Извините,-- сказала она,-- если я скажу, что не вѣрю вамъ: древніе были умные люди и не могли говорить вещи, не имѣющія никакого смысла..." И какъ ни убѣждалъ ее президентъ, она осталась при своемъ мнѣніи и всегда была увѣрена, что ему просто захотѣлось посмѣяться надъ ней".
   Конечно, со стороны Перро было очень странно требовать оцѣнки произведенія, отнявъ у этого произволенія форму, созвучія словъ; не менѣе странно его требованіе, чтобы въ одѣ идеи слѣдовали въ такомъ же порядкѣ, какъ въ какой-нибудь математической теоремѣ. Но что также сильно возмущало Буало, это постоянное обращеніе ко "вкусу дамъ", къ "вѣрности ихъ оцѣнки", чтобы рѣшить споръ и произнести окончательный приговоръ надъ литературнымъ произведеніемъ, а также странное довѣріе, съ которымъ онъ относится къ такъ называвшемуся тогда индивидуальному смыслу. "Находите ли вы это прекраснымъ?" -- спрашиваетъ Перро, читая какой-нибудь отрывокъ изъ Пиндара или изъ Гомера, и если ему говорятъ нѣтъ, онъ находилъ вопросъ поконченнымъ.
   Такой способъ противорѣчитъ задачамъ критики, по справедливому замѣчанію Брюнетьера. Первый встрѣчный не имѣетъ права судить о достоинствѣ произведенія и вообще искусства безъ долгаго и тщательнаго воспитанія вкуса. Чтобы вѣрно оцѣнивать произведенія, надо знать ихъ исторію. Пиндаръ не можетъ быть понятъ безъ знанія законовъ греческаго лиризма; такъ же дурно будетъ понятъ Аристофанъ безъ знанія исторіи аѳинской демократіи. Что касается дамъ и свѣтскихъ людей, они всегда находятся подъ вліяніемъ моды, которая ими управляетъ. Въ Пиндарѣ они ищутъ не Пиндара, а впечатлѣніе, которое онъ на нихъ производитъ, а это впечатлѣніе зависитъ отъ вкуса Парижа или Версаля" въ данное время.
   Надо прибавить, къ тому же, что эти свѣтскіе судьи чувствуютъ инстинктивное отвращеніе ко всему слишкомъ для нихъ серьезному. Для нихъ искусство -- забава, времяпрепровожденіе, и когда они говорятъ о писателѣ, что онъ скученъ, они думаютъ, что этимъ сказано все. Споръ между "индивидуальнымъ смысломъ" и "общимъ смысломъ" можетъ разрѣшить только традиція. Отнимать у критики право основываться на традиціи -- значить лишать ее права на существованіе; а уничтожать критику -- значитъ уничтожать литературу.
   Буало отвѣтилъ Критическими размышленіями по поводу нѣкоторыхъ мыслей ритора Лонгина (Réfléxion sur quelques passages du rhéteur Longin). Произведеніе это, можетъ быть, болѣе солидно, но гораздо менѣе интересно, чѣмъ Діалоги. Кромѣ того, Перро сохраняетъ всегда тонъ и видъ свѣтскаго человѣка, а Буало въ своихъ Размышленіяхъ теряетъ чувство мѣры, впадаетъ въ грубый тонъ и доходитъ даже до ругательствъ. Онъ не только не всегда, кромѣ того, приводитъ вѣскіе доводы въ защиту древнихъ и своей доктрины, но ему часто недостаетъ даже точнаго и яснаго взгляда на вопросъ. Онъ плохо комментируетъ Пиндара, и хотя искренно восхищается Гомеромъ, но слабо мотивируетъ свое восхищеніе.
   Мысли Перро не остались, однако, безъ вліянія на Буало и на его школу. Въ своемъ послѣднемъ Письмѣ къ Перро Буало значительно смягчаетъ тонъ, признаетъ, что современные писатели могутъ быть не хуже древнихъ, и кончаетъ слѣдующими словами: "Намъ остается, слѣдовательно, только вылечиться, какъ тому, такъ и другому: вамъ -- отъ немного сильной склонности унижать хорошихъ писателей древности, мнѣ -- отъ стремленія бранить всѣхъ плохихъ и посредственныхъ писателей нашего вѣка".
   Перро былъ удовлетворенъ, и этимъ письмомъ закончился первый фазисъ спора между поклонниками древняго и новаго. Взгляды Буало расширились, онъ уже не думаетъ теперь, что правила не должны измѣняться, онъ не требуетъ подражанія древнимъ и не его вина, если его послѣдователи какъ будто забыли о его Письмѣ, о его Размышленіяхъ и усвоили себѣ все наиболѣе узкое въ Поэтическомъ искусствѣ. Онъ признаетъ, что если древніе писатели были велики въ своей области, то наши могутъ достигнуть такого же величія въ своей.
   Подъ видомъ или посредствомъ спора между древнимъ и новымъ въ критикѣ появляется новая идея относительности литературныхъ произведеній (relativité des choses littéraires).

-----

   Однихъ изъ характерныхъ признаковъ XVIII в. служить обиліе журналовъ; но такъ какъ они, по словамъ Фигаро, не могли говорить ни о религіи, ни о политикѣ, "ни о кредитныхъ учрежденіяхъ, ни объ оперѣ, ни о другихъ спектакляхъ,-- однимъ словомъ, ни о чемъ, что имѣло бы отношеніе къ чему-нибудь",-- они говорятъ о литературѣ и занимаются почти исключительно критикой. Нельзя не упомянуть здѣсь имени Бейля, этого перваго философа XVIII в., отъ котораго такъ много заимствовали Вольтеръ, Дидро и Руссо. Но, несмотря на громадное вліяніе Бейля, въ исторію эволюціи критики онъ не внесъ ничего новаго; трудно найти болѣе полнаго равнодушія, чѣмъ у него, ко всему, что составляетъ литературное и эстетическое достоинство произведенія. Если, какъ философъ, Бейль принадлежитъ уже къ XVIII в., то, какъ критикъ, онъ даже не на уровнѣ XVII. Онъ интересуется произведеніями только со стороны ихъ содержанія. Что касается Фенелона, то его произведенія -- это часы досуга умнаго, но не обладающаго большимъ вкусомъ человѣка; да и самъ онъ, кажется, не придавалъ большаго значенія хорошенькимъ вещицамъ, которыя писалъ. Упомянувъ имя аббата Дюбо, изъ трудовъ котораго много позаимствовали и Вольтеръ, воздававшій ему за то горячія похвалы, и Монтескьё, не упомянувшій о немъ ни слова, можно перейти прямо къ Вольтеру. Наиболѣе значенія по смѣлости взглядовъ представляютъ его два первыя произведенія и особенно теперь довольно мало извѣстное Essai sur la poésie épique. Вотъ выдержка изъ него: "Почти всѣ искусства надѣлены чудовищнымъ числомъ правилъ, большая часть которыхъ безполезна или фальшива. Мы находимъ повсюду наставленія и очень мало примѣровъ. Но комментаторы и критики особенно щедры на уроки въ области поэзіи. Они съ большимъ трудолюбіемъ написали цѣлые томы на нѣсколько строкъ, которыя воображеніе поэта создало шутя. Это -- тираны, желающіе подчинить своимъ законамъ свободную націю, характера которой они не знаютъ. Столько правилъ, столько стѣсненій могутъ только затруднить движеніе великихъ людей и мало принесутъ пользы не имѣющимъ таланта". Въ Лондонѣ, подъ вліяніемъ англійскихъ свободныхъ мыслителей, онъ идетъ еще дальше: "Мы должны восхищаться у древнихъ только всемірно-прекраснымъ. Но было бы очень страннымъ заблужденіемъ идти во всемъ по ихъ слѣдамъ. Мы говоримъ не на томъ языкѣ. Религія, которая служитъ основаніемъ эпической поэмы, у насъ противорѣчить ихъ миѳологіи. Наши обычаи больше отличаются отъ обычаевъ героевъ осады Трои, чѣмъ отъ обычаевъ американцевъ. Наши битвы, наши осады, нашъ флотъ не имѣютъ ничего общаго... Изобрѣтеніе пороха, компаса, печати и множества другихъ искусствъ, недавно появившихся, измѣнили нѣкоторымъ образомъ видъ вселенной. Надо рисовать вѣрными красками, какъ древніе, но не надо рисовать одно и то же".
   Вотъ еще одинъ отрывокъ, который какъ будто принадлежитъ г-жѣ Сталь: "Я знаю, многіе говорятъ, что умъ и страсти вездѣ одинаковы; это правда, но выражаются они различно. Люди вездѣ имѣютъ два глаза, носъ и ротъ: однако, лицо, составляющее красоту во Франція, не нравится въ Турціи, а турецкая красота -- въ Китаѣ; и то, что нравится въ Азіи и въ Европѣ, можетъ казаться чудовищнымъ въ Гвинеѣ. Если природа сама по себѣ такъ разнообразна, то какъ же можно подчинить законамъ искусство, на которое такъ много вліянія имѣетъ обычай, т.-е. непостоянство? Если мы хотимъ, слѣдовательно, имѣть болѣе широкое понятіе объ искусствахъ, мы должны знать, какимъ образомъ они развиваются у каждой націи. Чтобы знать эпопею, недостаточно прочесть Виргилія и Гомера, и чтобы знать трагедію, мало прочесть Софокла и Еврипида".
   Можно ожидать, что подобныя выходки приведутъ его къ еще болѣе смѣлымъ заключеніямъ, но Вольтеръ, прежде всего, французъ, парижанинъ съ ногъ до головы, здравый смыслъ, робость вкуса и уваженіе къ авторитету останавливаютъ его, онъ ограничивается требованіемъ, чтобы, вмѣсто вѣчнаго подражанія Гомеру и Виргинію, теоретики эпическихъ поэмъ вспомнили объ Іерусалимѣ и о Потерянномъ раѣ. Это предложеніе было какъ нельзя болѣе въ духѣ времени; все было направлено къ изученію Англіи: что новаго ни появилось бы въ Англіи, все сейчасъ же переводилось во Франціи, даже журналы стремились взаимно познакомить литературы обѣихъ странъ. Казалось бы, что знакомство съ англійскою литературой должно было внести новыя теченія во французскую литературу или, по крайней мѣрѣ, во французскую критику. Она должна была бы стать болѣе независимой, окончательно освободиться отъ древняго ига, поставить себѣ болѣе высокія задачи. Ничего подобнаго не случилось, и вотъ по какимъ причинамъ. Въ то время не только во Франціи, но даже въ Англіи не могли оцѣнить по достоинству величайшихъ писателей англійской литературы Шекспира и Мильтона. "Ученый Раймеръ,-- говоритъ самъ Вольтеръ по этому поводу, -- до того доводитъ суровость своей критики, что говоритъ, что у всякой африканской обезьяны, у всякаго бабуина больше вкуса, чѣмъ у Шекспира". Если подобныя мнѣнія высказывались англичанами, то трудно было бы ожидать справедливой оцѣнки Шекспира во Франціи. Такимъ образомъ, знакомство съ англійскимъ театромъ не могло внести ничего новаго во французское искусство, я, слѣдовательно, и во французскую критику.
   Кромѣ того, во время появленія Англійскихъ писемъ Вольтера направленіе XVIII в. начало принимать уже опредѣленную форму. На первомъ планѣ стояли вопросы религіозные, политическіе, соціальные, а вопросы литературы, особенно искусства, занимали второстепенное мѣсто. Когда дѣло идетъ о разрушеніи и о пересозданіи съ верху до низу соціальнаго зданія, тогда некогда заниматься созданіемъ новыхъ правилъ для трагедіи. Люди XVIII в. интересовались исключительно разработкой принциповъ, и вопросами чисто-литературными можно было, по ихъ мнѣнію, заниматься только при крайней скудости и ограниченности ума. Вольтеръ, поэтому въ область критики не внесъ ничего новаго.
   До сихъ поръ Брюнетьеръ пишетъ въ высшей степени объективный набросокъ исторіи французской критики. Но, дойдя до Дидро, онъ почему-то теряетъ свое обычное безпристрастіе и хладнокровіе и даетъ крайне несправедливую оцѣнку великаго энциклопедиста XVIII в. "Смѣлый болтунъ,-- говоритъ онъ про него,-- а, главное, безконечный, опасный декламаторъ, умъ хаотическій, болѣе смутный, чѣмъ могучій, и очень часто его смутность принимали за глубину; и такъ какъ онъ пишетъ обо всемъ безразлично, съ одинаковымъ апломбомъ, безъ правилъ и безъ выбора, безъ плана и безъ мѣры, закусивъ удила, то можно все найти въ его произведеніяхъ: разумное и экстравагантное, ясное и неясное, изящное и грубое, краснорѣчіе и паясничанье, геніальные штрихи, затерявшіеся въ многословіи, и, подъ видомъ свободы и независимости, доходящихъ иногда до цинизма, всѣ предразсудки буржуа и филистера".
   Трудно себѣ представить что-нибудь болѣе несправедливое. Авторъ, очевидно, не хочетъ знать, что писатель, портретъ котораго онъ рисуетъ такими невыгодными красками, еслибъ портретъ былъ вѣренъ, не могъ бы имѣть такаго громаднаго вліянія на своихъ современниковъ и пользоваться дружбой и уваженіемъ величайшихъ умовъ своего времени. Но Брюнетьеръ говоритъ, что современники не имѣли времени разобраться въ этомъ хаосѣ противорѣчій, что даже не всѣ произведенія Дидро были имъ извѣстны. Положимъ, что вліяніе его на современниковъ было обманчиво; положимъ, что современники ошибались въ оцѣнкѣ Дидро. Мы знаемъ, что часть писателей пользуется большимъ успѣхомъ въ свое время, но вся его слава исчезаетъ, какъ дымъ, какъ только на сцену являются новыя поколѣнія съ своими требованіями и запросами. Время -- лучшій судья прошедшихъ дѣятелей. И время не только пощадило Дидро, но окружило его еще большимъ ореоломъ любви и уваженія. Самые лучшіе изслѣдователи и знатоки XVIII ст. признаютъ Дидро главнымъ представителемъ самыхъ свѣтлыхъ стремленій и самыхъ гуманитарныхъ идей своего времени. Если бы въ головѣ знаменитаго энциклопедиста происходила такая путаница, какъ находитъ Брюнетьеръ, то было бы удивительно и необъяснимо, какъ могъ такой философъ, какъ Контъ, называть его величайшимъ геніемъ XVIII ст. А вотъ мнѣніе о Дидро извѣстнаго Джона Морлея.
   Изъ трехъ представителей XVIII в., Вольтера, Руссо и Дидро, только у одного Дидро,-- говоритъ онъ,-- въ этомъ знаменитомъ тріо была въ умѣ идея о научномъ методѣ, только у него замѣтно пониманіе важности теоріи, важности широкихъ органическихъ и руководящихъ идей. Онъ обладалъ рѣдкою способностью къ настоящему философскому мышленію. Хотя онъ былъ неизмѣримо ниже Вольтера и Руссо по таланту литературнаго изложенія, онъ въ такой же мѣрѣ превосходить ихъ шириною и реальностью своего принципа. Отъ него ведетъ свое начало натуральная, реалистическая и симпатическая школа литературной критики. Онъ пытался создать новыя формы для драмы. Какъ въ произведеніяхъ фантазіи, такъ и въ критикѣ его дѣятельность была постояннымъ обращеніемъ отъ искусственныхъ условій классическихъ школъ къ дѣйствительнымъ условіямъ общественной жизни. То же самое направленіе въ связи съ общими стремленіями его философскихъ теорій возвысило его до уровня тѣхъ немногихъ людей, которые были самыми замѣчательными и самыми безпристрастными изслѣдователями человѣческой натуры и условій человѣческой жизни. И вся книга Морлея служитъ блестящимъ опроверженіемъ ложныхъ взглядовъ Брюнетьера. Главная ошибка Брюнетьера въ оцѣнкѣ Дидро происходитъ оттого, что онъ хочетъ измѣрить его слишкомъ маленькимъ аршиномъ. Онъ подходитъ къ нему съ чисто-литературными требованіями, которымъ Дидро, конечно, не могъ удовлетворить. Это была натура въ высшей степени талантливая, впечатлительная, полная энергіи и жизни, съ неизсякаемымъ источникомъ самыхъ оригинальныхъ, блестящихъ и гуманныхъ идей. Его энергія и страстная любовь къ человѣчеству требовала практической дѣятельности, ему мало было самому хорошо мыслить и чувствовать, и выражать эти мысли и чувства въ красивой формѣ, ему надо было заставить такъ же думать и чувствовать окружающее его общество. И онъ успѣлъ въ этомъ и здѣсь его величайшая заслуга. Онъ почти одинъ вынесъ на своихъ плечахъ энциклопедію -- это могущественное орудіе, удары котораго безостановочно разрушали предразсудки стараго режима. Дидро не былъ похожъ на скупца, который жадно дрожитъ надъ каждою своею мыслью и, тщательно скрывая ее отъ постороннихъ глазъ, лелѣетъ и роститъ ее въ тайной лабораторіи,-- онъ былъ похожъ на богача съ несмѣтными сокровищами, раздающимъ ихъ безъ счета направо и налѣво, предоставляя каждому право пользоваться своимъ неистощимымъ богатствомъ.
   Самъ Брюнетьеръ смягчаетъ, въ концѣ-концовъ, свой окончательный приговоръ о Дидро. Онъ отводить ему въ исторіи литературы значительное мѣсто за то, что онъ, "если и не создалъ то, что мы съ тѣхъ поръ называемъ натурализмомъ, то все же хотя смутно расширилъ понятіе о природѣ и объ естественности въ искусствѣ". Это похвала болѣе чѣмъ скромная, но далѣе онъ прибавляетъ, что если бы у Дидро не было его недостатковъ, то, можетъ быть, онъ былъ бы болѣе великимъ писателемъ, но за то, можетъ быть, дѣятельность его была бы не такъ обширна, и заканчиваетъ слѣдующими словами: "Его идеи, сдѣлавшись какъ бы анонимными, освободившись отъ выраженій, въ которыя онъ ихъ облекалъ, существуя сами по себѣ, создали новую атмосферу умовъ. Современники его испытывали ихъ воздѣйствіе, какъ мы теперь испытываемъ вліяніе среды, составные элементы которой узнаются черезъ одно или два столѣтія, или, еще лучше, какъ мы вѣчно испытываемъ воздѣйствіе великихъ силъ природы, corpora caeca, какъ называлъ ихъ Лукрецій, ни рода, ни имени которыхъ мы не знаемъ.
   Покончивъ съ Дидро, можно перейти къ дальнѣйшему изложенію эволюціи критики. Въ XVIII в., по мнѣнію Брюнетьера, сильная, хотя скрытая и внутрення причина поколебала вліяніе натурализма, особенно съ литературной точки зрѣнія, и задержала его развитіе. Одинъ писатель го* воритъ: "Можетъ быть, имѣетъ глубокое значеніе тотъ фактъ, что какъ разъ въ то время, когда католицизму былъ нанесенъ первый сильный ударъ въ XVI в., возникъ гуманизмъ, какъ бы для противовѣса. И меня не удивляетъ, что въ XVIII ст., при второмъ великомъ нападеніи на догматъ, у энциклопедистовъ и другихъ людей уваженіе къ древнимъ традиціямъ и почти слѣпое поклоненіе Виргилію и Расину возростаетъ по мѣрѣ того, какъ падаетъ религія. Дѣйствительно, чѣмъ сильнѣе становятся нападки "философіи" на религію и на тронъ, тѣмъ больше дорожать литературными традиціями, какъ бы боясь, чтобы крушеніе не унесло съ собою и цивилизацію, и литературу. Эту новую эволюцію классической критики воплощаетъ въ себѣ Лагарпъ и его произведеніе Курсъ литературы. Лагарпъ, несмотря на всѣ свои недостатки, педантизмъ, узкость ума, лучшій представитель новаго направленія французской критики, лучшій чѣмъ Мармонтель, который принадлежитъ уже къ романтикамъ. Лагарпъ первый, кромѣ того, соединилъ въ одно цѣлое исторію литературы, а также исторію и оцѣнку произведеній. Онъ первый поставилъ критику на историческій путь. Съ нимъ оканчивается классическая критика. Рожденная въ библіотекахъ ученыхъ эпохи Возрожденія, она росла въ продолженіе двухъ сотъ пятидесяти лѣтъ и постепенно овладѣвала своимъ предметомъ. Сначала филологическая, потомъ объяснительная и нравоучительная, она становится догматической при Буало, свѣтской -- при Перро, эстетической -- при Вольтерѣ и Дидро, исторической -- при Лагарпѣ. Теперь остается Прослѣдить ея дальнѣйшее развитіе съ Лагарпа до нашего времени.
   Вліяніе Руссо, значительное во всемъ, отразилось и на критикѣ. Въ XVII и XVIII в. хотя спорили о приложеніи правилъ, о формулѣ, въ которой они должны выражаться, но никто не сомнѣвался въ необходимости правилъ и въ ихъ авторитетѣ. Руссо первый заставилъ восторжествовать принципъ относительности,-- принципъ, о Которомъ говорилъ еще Перро, но развитіе котораго задержалъ Вольтеръ. До сихъ поръ въ продолженіе Двухъ сотъ лѣтъ литература служила выраженіемъ общихъ идей; начиная съ Руссо, она служитъ выраженіемъ частныхъ, субъективныхъ идей или выраженіемъ "я" писателя. Въ этомъ отношеніи Исповѣдь Руссо весьма отличается отъ Опытовъ Монтэня, хотя ихъ часто сравниваютъ.
   Монтэнь ищетъ себя, если можно такъ выразиться, онъ ищетъ въ себѣ человѣка. Руссо нашелъ себя, онъ любитъ выказать въ особенности тѣ черты своего характера, которыя, по его мнѣнію, не общи всѣмъ людямъ, а индивидуальны, единственны. "Я созданъ не такъ, какъ всѣ тѣ, которыхъ я видѣлъ; я смѣю думать, что никто изъ существующихъ не созданъ такъ, какъ я". Этими словами начинается Исповѣдь и въ нихъ ясно выразилось намѣреніе автора. Ему важнѣе всего различіе между нимъ и остальными людьми. Анализируя себя, Руссо, какъ и каждый писатель, раздѣляетъ себя на двѣ части: общую всѣмъ и принадлежащую исключительно ему, Руссо. Но до него каждый писатель старался свое личное привести къ общему, сдѣлаться насколько возможно похожимъ на другихъ, чтобы быть ими понятымъ; Руссо дѣлаетъ обратное. Онъ выражаетъ то, чѣмъ пренебрегали; онъ показываетъ то, что скрывали; онъ обнажаетъ то, что маскировали. Намъ ничего неизвѣстно, напримѣръ, объ отношеніяхъ Вольтера къ m-me Шателе; современники знали объ этомъ, конечно, гораздо больше. Но современники ничего не знали о m-me Варенсъ и еслибъ не Исповѣдь, ея имя осталось бы въ неизвѣстности.
   "Ничего нѣтъ абсолютнаго, кронѣ правила, что ничего нѣтъ абсолютнаго". Вотъ новый принципъ, воздвигнутый Руссо. Нѣтъ больше идеальныхъ моделей или типа родовъ литературныхъ произведеній; нѣтъ также способовъ для ихъ воплощенія; нѣтъ больше правилъ. Каждый изъ насъ то, что онъ есть, въ насъ любятъ насъ самихъ; не надо, слѣдовательно, стараться быть другимъ, надо стараться быть самимъ собою. Я чувствую такъ, вы чувствуете по-другому, но оба наши способа чувствовать законны, потому что они естественны. Естественно выказывать себя тѣмъ, чѣмъ есть на самомъ дѣлѣ, нестественно стараться походить на другихъ, которые, отличаясь отъ насъ происхожденіемъ, воспитаніемъ, не могутъ такъ думать и чувствовать, какъ мы, а, слѣдовательно, не имѣютъ права требовать, чтобы мы думали и чувствовали какъ они. "Напрасно думаютъ передѣлать всѣ умы по одной общей модели... Чтобы измѣнить умъ, надо было бы измѣнить характеръ; чтобы измѣнить характеръ, надо измѣнить темпераментъ, отъ котораго онъ зависитъ... Дѣло, слѣдовательно, не въ томъ, чтобы измѣнить характеръ и подчинить природу, а, напротивъ, развить ее настолько, насколько это можно... только такимъ образомъ человѣкъ дѣлается тѣмъ, чѣмъ онъ можетъ быть, и произведеніе природы заканчивается въ немъ воспитаніемъ".
   Эти выдержки, характерныя для философіи Руссо, характерны также для его критики и для эстетики. "Одинъ разумъ,-- говоритъ онъ дальше,-- никогда не былъ активною силой, никогда онъ не создалъ ничего великаго"; и въ Новой Элоизѣ: "Холодный разумъ никогда не сдѣлалъ ничего знаменитаго". Полное противорѣчіе тону, что говорилъ нѣкогда Буало. Это противорѣчитъ также почти тому, что думалъ Вольтеръ. Въ области сужденія общее мнѣніе замѣняется частнымъ; значеніе индивидуума увеличивается; абсолютное замѣняется относительнымъ.
   Вліяніе и послѣдствія этого новаго теченія сказались не сейчасъ же. Литература революціи и директоріи еще всецѣло классическая. Увлеченіе классиками продолжается и въ эпоху имперіи. По вліяніе Руссо начинаетъ, тѣмъ не менѣе, сказываться. Появились книги О Литературѣ, Геній христіанства, О Германіи. Новая критика, по мѣрѣ того, какъ она появляется, все болѣе и болѣе отдаляется отъ критики консервативной, классической. Споръ между древними и новыми начинается опять, но на этотъ разъ талантъ перешелъ на сторону новыхъ, воплотился въ лицѣ баронессы Сталь и виконта Шатобріана.
   Брюнетьеръ придаетъ большое значеніе аристократическому происхожденію этихъ двухъ писателей и этому обстоятельству приписываетъ отчасти ихъ громадное вліяніе на эволюцію критическихъ идей. "Интеллигентные аристократы,-- говорить онъ,-- конечно, не болѣе интеллегентны, чѣмъ мы, но все же они интеллигентны не такъ, какъ мы,-- они болѣе свободны, болѣе независимы, болѣе свободны въ особенности отъ традиціи. Прежде всего, они болѣе невѣжественны, менѣе знакомы съ греческимъ языкомъ и съ латынью, съ меньшимъ уваженіемъ относятся къ Аристотелю и Горацію, на которыхъ они все же смотрятъ какъ на простыхъ гражданъ Рима и Аѳинъ; еще съ меньшимъ уваженіемъ относятся они къ Вольтеру, Мармонтелю и Лагарпу, которыхъ они знали, надъ смѣшными сторонами которыхъ смѣялись, личность которыхъ они мало уважаютъ. Кромѣ того, у нихъ больше увѣренности въ самихъ себя. По крайней мѣрѣ, эта увѣренность была у нихъ тогда, они встрѣчали меньше препятствій, большее почтеніе и большее подчиненіе. И если мнѣ скажутъ, что преслѣдованія во время революціи должны были ихъ отучить отъ этого, я скажу, что ярость и жестокость этого преслѣдованія должны были еще болѣе утвердить въ нихъ мысль объ ихъ природномъ превосходствѣ!.. "Они всегда, кромѣ того, гордились и гордятся, что они единственные судьи самихъ себя и не подчиняютъ общественному мнѣнію свой образъ мыслей; мы видимъ даже часто, что для того, чтобы отличаться отъ него, какъ, напримѣръ, Жозефъ де-Местръ, они преувеличиваютъ свою оригинальность до парадокса и парадоксъ до дерзости". "Условія жизни m-me де-Сталь, -- продолжаетъ Брюнетьеръ,-- позволили ей объявить себя ученицей и страстной поклонницей Руссо, и никто не обвинилъ ее въ якобинствѣ) и называйся Шатобріанъ какимъ-нибудь Дюраномъ или Дюпономъ, все-таки, не сошелъ ли бы Геній христіанства за капуцинаду?"
   Но, имѣя общее происхожденіе, Шатобріанъ и m-me де-Сталь различаются во всѣхъ другихъ отношеніяхъ. М-me Сталь обладала мужскимъ умомъ, Шатобріанъ чисто-женскою чувствительностью. Тотъ и другой исходили изъ теорій Руссо, но m-me Сталь, въ качествѣ его соотечественницы, а также и протестантки, раздѣляетъ еще идеи XVIII ст., тогда какъ Шатобріанъ, бретонецъ и католикъ, рано сталъ искать въ религіи принципъ и точку опоры для своихъ мыслей. У m-me Сталь было больше идей, у Шатобріана -- воображенія. На m-me Сталь нельзя смотрѣть какъ на великаго писателя. Ея стиль только приблизительный, слишкомъ близко подходитъ къ разговорному языку, поэтому слишкомъ неясенъ, и, хотя живой и остроумный, но небрежный. Шатобріанъ не только великій писатель, но и одинъ изъ величайшихъ артистовъ французской прозы. Владѣлица замка Коппе лучше знала Германію, эмигрировавшій виконтъ -- Англію. Наконецъ, m-me Сталь, умершая молодою, не могла видѣть дѣйствія своей доктрины. Шатобріанъ дожилъ до 1848 г., достаточно долго, чтобы видѣть ея послѣдствія, ужаснуться этому и опровергнуть ее.
   "Я задалась цѣлью прослѣдить вліяніе религіи, нравовъ и законовъ на литературу и вліяніе литературы на религію, нравы и законы. Во французскомъ языкѣ объ искусствѣ писать и о правилахъ вкуса существуютъ цѣлые трактаты, не оставляющіе желать ничего лучшаго, но мнѣ кажется, что до сихъ поръ недостаточно проанализировали моральныя и политическія причины, измѣняющія духъ литературы. Мнѣ кажется, что еще не прослѣдили, какимъ образомъ постепенно развивались человѣческія способности подъ вліяніемъ знаменитыхъ произведеній всякаго рода, начиная съ Гомера до нашихъ дней". Такъ начинаетъ m-me Сталь свою книгу Литература, разсматриваемая въ ея отношеніяхъ къ общественнымъ учрежденіямъ. И дальше она продолжаетъ: "Я попыталась отдать отчетъ въ медленномъ, но постоянномъ движеніи человѣческаго духа въ области философіи и*въ быстрыхъ, но прерываемыхъ успѣхахъ въ искусствахъ. Древнія и новыя произведенія, трактующія о морали, политикѣ или наукѣ, наглядно показываютъ намъ постепенный прогрессъ мысли съ тѣхъ поръ, какъ намъ извѣстна ея исторія. Нельзя сказать то же самое о поэтическихъ красотахъ, которыя принадлежатъ исключительно воображенію. Наблюдая характерное* различіе въ произведеніяхъ итальянцевъ, англичанъ, нѣмцевъ и французовъ, я почувствовала себя въ состояніи доказать, что въ этихъ постоянныхъ различіяхъ главную роль играютъ политическія и религіозныя учрежденія". Такимъ образомъ, опять возобновляется старый споръ между древнимъ и новымъ. М-me Сталь вноситъ сюда новую идею процесса, которую раньше еще высказывали Тюрго и Кондорсе. Она возобновляетъ также принципъ относительности въ искусствѣ. Въ XVIII ст. Французская литература заимствовала у англичанъ только то, что было ей родственно по духу; она не старалась даже понять англичанъ, а, слѣдовательно, не могла освободиться отъ своихъ традицій и предразсудковъ, что было необходимо для пониманія.
   Это попробовала сдѣлать m-me Сталь. До нея никто во Франціи не говорилъ такъ о трагедіяхъ Шекспира, никто не изучалъ его такъ безкорыстно, т.-е. безъ малѣйшаго намѣренія заимствовать его красоты для французской школы, не примѣшивая къ литературному вопросу праздный вопросъ національнаго самолюбія или патріотизма. Она поставила себѣ задачей разобрать, что было чисто-англійскаго въ Шекспирѣ, что относилось къ его времени, къ его націи, также какъ чисто-нѣмецкаго въ Вернерѣ или Гепеусъ фонъ-Берлихингеръ. Характерныя особенности англійской драмы и нѣмецкаго романа она объясняла особенностями германскаго и англосаксонскаго генія.
   Но, въ то же самое время, по естественному ходу мыслей она заставляла сомнѣваться въ непогрѣшимости правилъ прежней критики, основанной на литературной опытности, недостатки которой бросались въ глаза читателямъ. Вѣрная мысли Руссо, m-me Сталь показываетъ намъ, отъ какихъ разнообразныхъ и скрытыхъ причинъ зависитъ авторитетъ эстетической критики. Французская мысль перешла границы; она тоже эмигрировала и вынесла изъ своихъ экскурсій въ область иностранныхъ литературъ то, что выносится изъ всякаго рода путешествій. Меньше увѣренности въ себя, любознательность ко всему ей чуждому и убѣжденіе, что различія между англійскимъ и французскимъ вкусами не могутъ уничтожить ни Аристотель, ни Буало..
   Кромѣ того, до сихъ поръ литературное произведете разсматривали, какъ взятое само по себѣ, существующее какъ бы внѣ времени и пространства. М-me Сталь хотя и не смотритъ на него, какъ на выраженіе общественной жизни, но какъ бы предугадываетъ это и пробуетъ опредѣлить его зависимость отъ нравовъ, законовъ и религіи. Такимъ образомъ, кромѣ расы и національнаго темперамента, критика должна еще обращать вниманіе на религію и ея вліяніе. Абсолютное все уменьшается, относительное ростетъ, а вмѣстѣ съ этимъ для критики становится все труднѣе формулировать. Точка зрѣнія измѣняется, центръ тяжести теперь не въ предписаніяхъ, а въ причинахъ, и причины лежатъ не въ логикѣ и реторикѣ, а гораздо дальше и глубже.
   Прежде чѣмъ перейти къ Германіи, надо упомянуть о Геніи христіанства Шатобріана, такъ какъ эта книга вышла раньше и имѣла вліяніе на m-me Сталь.
   Геній христіанства составляетъ цѣлую эпоху въ исторіи французской критики. То, что m-me Сталь едва осмѣлилась намѣтить, стѣсненная двоимъ протестантствомъ, то смѣло провозгласилъ Шатобріанъ: возстановленіе христіанскаго идеала и его правъ надъ нашимъ чувствомъ и воображеніемъ. Правила Буало окончательно и безповоротно признаны ошибочными, его идеалъ чисто-языческій признанъ узкимъ, недостаточнымъ, а, главное, холоднымъ. Классическое искусство -- языческое въ самомъ своемъ основаніи; идеалъ и сюжетъ для него не были намѣчены классиками Возрожденія; образцами для нихъ въ продолженіе двухсотъ лѣтъ служили произведенія чисто-языческія. Такъ что тутъ дѣло было не въ одномъ только Буало, но въ цѣлой эпохѣ Возрожденія. Опять борьба между древними и новыми. Вопросъ идетъ о томъ, будетъ ли всегда французская поэзія вдохновляться только Гомеромъ и Вергиліемъ, питаться фикціями, въ которыя не вѣритъ больше ни поэтъ, ни общество, и будетъ ли всегда французское искусство христіанское по крови и все же языческое оскорблять все то, во что вѣруетъ общество. Вотъ вопросъ. И надо сказать, что Шатобріанъ внесъ большую терпимость въ его рѣшеніе. Онъ самъ любилъ и понималъ классиковъ, поэтому не требовалъ, чтобы христіанскій идеалъ изгналъ языческій и замѣнилъ его. Онъ хотѣлъ только поставить ихъ на одинъ уровень, обогатить такимъ образомъ область поэзіи, раздвинуть и и расширить границы критики. Онъ внесъ новыя богатства въ литературу, открывъ своимъ современникамъ послѣ поэзіи христіанства поэзію среднихъ вѣковъ или національнаго прошлаго.
   Средніе вѣка, которые до сихъ поръ не только для философовъ XVIII столѣтія, но даже для писателей XVII и XVI в. представлялись какимъ-то смутнымъ временемъ невѣжества и заблужденій, становятся, благодаря Шатобріану, частью національной исторія, и доставили потопъ богатый матеріалъ для романтизма.
   Шатобріанъ также, по словамъ Руссо и Бернардена де-Сэнтъ-Пьерра, благодаря своему обаятельному стилю, создалъ новую поэзію, поэзію описанія природы. Онъ не только обогатилъ искусство и поэзію, но заставилъ, критику слѣдовать за ними, считаться съ достоинствами новыхъ произведеній, для оцѣнки которыхъ у нея не хватало ни правилъ, ни мѣры; она" должна была провѣрить и отбросить старые принципы, которые стали ужа непригодными. Къ ней можно было примѣнить слова одного демократа: "А не могу не слѣдовать за ними,-- говорилъ онъ о своихъ единомышленникахъ,-- я ихъ предводитель". И критика должна была идти за m-me Стамъи за Шатобріаномъ.
   Шатобріанъ самъ хорошо выразилъ свое намѣреніе въ извѣстномъ изреченіи, что "безплодную критику недостатковъ онъ пришелъ замѣнить плодотворною критикой красотъ". Но "критика недостатковъ" имѣетъ то преимущество, что она позволяетъ намъ избѣжать ихъ, а "критика красотъ" вызываетъ подражаніе, что производитъ только плохія пародіи. Но не такую замѣ ну разумѣлъ Шатобріанъ: подъ критикой недостатковъ онъ, разумѣлъ прежнюю критику, вооруженную авторитетомъ правилъ, которыя, по его мнѣнію, задерживали прогрессъ или эволюцію формъ не только искусствъ, но и самой критики.
   Остается сказать Нѣсколько словъ о Германіи, надѣлавшей шуму, прежде чѣмъ она появилась, благодаря придиркамъ императорской полиціи, и считающейся лучшимъ произведеніемъ m-me Сталь. Съ точки зрѣнія исторіи или эволюціи критики, Германія идетъ дальше Генія христіанства. "Невозможно,-- говоритъ m-me Сталь въ началѣ своей книги,-- чтобы, нѣмецкіе писатели, наиболѣе смыслящіе люди во всей Европѣ, не была бы достойны, чтобы удѣлить минуту вниманія ихъ литературѣ и философіи. Говорятъ про одну, что тамъ дурной вкусъ, про другую, что она полна нелѣпостей. Но весьма можетъ бытъ, что эта литература не подходитъ подъ наши законы и что она обладаетъ идеями, которыя могли бы насъ обогатить. Безсиліе, которое грозитъ нашей литературѣ, можетъ, навести на мысль, что французскій духъ нуждается въ возрожденіи при помощи могучаго притока, а такъ какъ элегантность нашего общества предохранитъ насъ отъ нѣкоторыхъ ошибокъ, то намъ надо, главнымъ, образомъ, стараться найти источникъ великихъ красотъ". Далѣе она опять, но съ гораздо большею смѣлостью, разграничиваетъ литературы сѣвера" юга. "Слово романтикъ было введено въ Германіи, чтобы опредѣлить поэзію, источникомъ которой служили пѣсни труверовъ, поэзію рыцарства и христіанства. Если мы не допустимъ, что паганизмъ и христіанство, сѣверъ и югъ, рыцарство и греческія и римскія учрежденія раздѣлили между собою область поэзіи, то мы никогда не будемъ въ состояніи взглянуть съ философской точки зрѣнія на античные и на новѣйшіе вкусы". И дальше: "Французская нація, наиболѣе культурная изъ латинскихъ націй, болѣе склонна къ классической поэзіи, которую она заимствуетъ у грековъ и у римлянъ. Англійская нація, наиболѣе извѣстная между германскими, любитъ романтическую поэзію и гордится образцовыми произведеніями, которыми обладаетъ. Я не буду разсматривать здѣсь, какой изъ двухъ видовъ поэзіи заслуживаетъ преимущество: достаточно доказать, что различіе вкусовъ въ этомъ отношеніи происходитъ не только отъ побочныхъ причинъ, но также отъ первоначальныхъ источниковъ воображенія и мысли". Слово сказано, критика должна отнынѣ разсматривать произведенія не какъ самостоятельно существующее цѣлое, а какъ продуктъ извѣстной эпохи цивилизаціи. "М-me Сталь, -- заканчиваетъ Брюнетьеръ, -- заставила восторжествовать новую школу, и это понятно: женщины всегда должны быть на сторонѣ новѣйшихъ, и между многими причинами, на которыя можно было бы указать, главная та, что женщинамъ отводится слишкомъ маленькое мѣсто въ античной литературѣ". Эволюція совершилась. Но послѣдователи новой школы, романтики съ Викторомъ Гюго во главѣ, довели принципъ относительности до такихъ крайнихъ предѣловъ, что критика остановилась въ недоумѣніи."Прекрасное, по ихъ мнѣнію, это все то, что мы находимъ прекраснымъ; и если мы находимъ что-нибудь прекраснымъ, никто въ свѣтѣ не можетъ доказать намъ обратное". М-me Сталь и Шатобріанъ не такъ понимали вопросъ. Красота произведенія, по мнѣнію m-me Сталь, относительна, потому что она находится въ зависимости отъ времени, обстоятельствъ, націи, религіи, законовъ, соціальнаго устройства. По мнѣнію Гюго, красота произведенія стоить въ полной зависимости отъ прихоти или фантазіи критика. Поэтому романтическое движеніе двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ не только не помогло дальнѣйшей эволюціи критики, но только спутало ее. "Романтизмъ во Франціи,-- говоритъ Брюнетьеръ,-- это лиризмъ, это торжество диллетантизма, индивидуализма и субъективизма. Не удивительна поэтому оппозиція критики. Подъ страхомъ потерять всякій смыслъ и право на существованіе, критика старается ограничить относительность въ искусствѣ и найти новую точку опоры, регуляторъ или, лучше сказать, critérium своихъ сужденій".

-----

   Критика m-me Сталь и Шатобріана, слишкомъ великодушная, могла привести къ печальнымъ послѣдствіямъ для самой критики. Принципъ все понять, все простить могъ легко выродиться въ своего рода умственное епикурейство, такъ называемый дилетантизмъ, чѣмъ страдала отчасти m-me Сталь. Систематическая критика однѣхъ красотъ могла привести къ выраженію личныхъ взглядовъ и впечатлѣній критика, чѣмъ грѣшилъ Шатобріанъ, а въ особенности Викторъ Гюго, и могла вызвать чрезмѣрный индивидуализмъ въ критикѣ.
   Индивидуалисты,-- говоритъ Брюнетьеръ,-- врядъ ли бываютъ всегда послѣдовательны, когда они высказываютъ свои предпочтенія; эти предпочтенія часто бываютъ тѣми же самыми сужденіями, которыя они хотятъ чтобы мы приняли. Всегда есть какая-нибудь причина, почему мы отдаемъ предпочтеніе той или другой вещи; иногда эта причина лежитъ въ нашемъ темпераментѣ, иногда въ самой природѣ вещей... Врядъ ли дилетанты,-- продолжаетъ онъ далѣе, -- вполнѣ искренни, говоря, что имъ одинаково нравится простая, свѣтлая и логическая архитектура Греціи и парадоксальная готическая архитектура, о которой говорятъ, что она бросаетъ вызовъ законамъ тяжести, выходитъ за предѣлы человѣческаго и даже естественнаго. Можно одинаково понимать ихъ, можно стараться понять и объяснить себѣ смыслъ той изъ нихъ, которую мы не любимъ. Нельзя одинаково любить ихъ, одинаково чувствовать, одинаково наслаждаться ими, и тотъ, кто утверждаетъ противное, ошибается. Трудно любить одинаково Рафаэля и Рембрандта, Андромаху и Гамлета, романы Бальзака и романы Жоржъ-Зандъ... И если бы даже возможно было высказать свои вкусы безъ малѣйшаго желанія повліять на вкусы другихъ, все же главная задача критики судить, классифицировать. Надо, чтобы критика судила, "потому что она для этого и существуетъ; она должна находить общіе мотивы для нашихъ впечатлѣній, найти имъ оправданія, найти причины предшествовавшія, внѣшнія É высшія. Надо, чтобы критика oaccäjfauuровала наши впечатлѣнія, потому что если они разнообразны по количеству, то не менѣе разнообразны и по качеству. Есть іерархія умовъ, іерархія вещей, есть также іерархія впечатлѣній, производимыхъ предметами на умы.
   Критика m-me Сталь и Шатобріана была опасна, потому что она была слишкомъ аристократична; надо было немного ограничить ее здравымъ буржуазнымъ смысломъ. Критика должна была найти новый принципъ своимъ сужденіямъ на мѣсто стараго, отжившаго. Его стали искать по тому пути, который указали Геній христіанства и Германія. И въ этомъ заключается заслуга Кузена, Гизо и Вильнэна.
   Въ настоящее время, по мнѣнію Брюнетьера, слишкомъ сурово относятся къ дѣятельности этихъ трехъ писателей. Ихъ обвиняютъ въ томъ, что въ продолженіе сорока-пятидесяти лѣтъ они держали высшее образованіе на ложномъ пути общихъ идей, хотя очень блестящихъ, но пустыхъ и вредныхъ для науки и для здраваго образованія. Но Брюнетьеръ не раздѣляетъ этого презрѣнія къ общимъ идеямъ, даже преждевременнымъ, даже произвольнымъ, даже ложнымъ. Они вызываютъ удивленіе, оппозицію, возраженія, возбуждаютъ изслѣдованія и поддерживаютъ вокругъ великихъ задачъ возбужденіе умовъ, служащее первымъ условіемъ открытій и прогресса.
   И такъ, критика должна была найти новый принципъ для своихъ сужденій. Подъ вліяніемъ m-me Сталь и Шатобріана, хотя еще не считаютъ произведеніе искусства за простой результатъ, то все же привыкаютъ смотрѣть на него какъ на отраженіе общаго состоянія умовъ. Эту мысль можно найти въ лекціяхъ Кузена Введеніе въ исторію философіи. "Да, господа,-- восклицаетъ онъ, -- дайте мнѣ карту страны, ея очертанія, ея климатъ, ея воды, ея вѣтры и всю ея физическую географію, дайте мнѣ ея природныя произведенія, ея флору, ея зоологію,-- и я берусь вамъ сказать а priori, что за человѣкъ будетъ въ этой странѣ" какую роль она будетъ играть въ исторіи, не случайно, но въ силу необходимости,-- не въ одну какую-нибудь эпоху, но во всѣ,-- однимъ словомъ, идею, представительницей которой будетъ она".
   То, что Кузенъ хотѣлъ сдѣлать для исторіи философіи, соединить ее со всѣми остальными частями исторіи, то старался сдѣлать Гизо по отношенію къ исторіи политической и соціальной въ своихъ лекціяхъ объ Исторіи цивилизаціи во Франціи. До нашихъ дней,-- говорить онъ,-- изученіе исторіи и философіи хотя обладало большою эрудиціей, но былоограничено: спеціально были написаны исторіи политики, законовъ, религіи и литературы; были сдѣланы ученыя изслѣдованія, были высказаны блестящія мысли о судьбахъ и развитіи законовъ, нравовъ, литературы, науки, искусствъ и всѣхъ прочихъ отраслей человѣческой дѣятельности, но ихъ никогда не разсматривали вмѣстѣ, подъ однимъ взглядомъ, въ ихъ тѣсномъ и плодотворномъ единеніи. И даже когда пытались схватить общіе результаты, когда хотѣли создать полную идею развитія человѣчества, то все же строили зданіе на спеціальномъ фундаментѣ. Рѣчь о всемірной исторіи и Духъ законовъ представляютъ блестящія попытки дать исторію цивилизаціи, но кто же не видитъ, что Боссюэтъ искалъ ее почти исключительно въ исторіи религіозныхъ вѣрованій, а Монтескье въ исторіи политическихъ учрежденій? Эти два великіе генія ограничили свой горизонтъ. Что же сказать объ умахъ болѣе низкаго полета? Ясно, что исторія никогда не была общей, ни разу одновременно не прослѣдила развитіе человѣка во всѣхъ отрасляхъ, гдѣ развертывалась его дѣятельность.
   Вильмэнъ въ литературѣ сдѣлалъ то же, что Гизо и Кузенъ въ исторіи и философіи. Достаточно взять для этого его главное произведеніе Картина французской литературы въ XVIII ст. Этому произведенію можно сдѣлать одинъ серьезный упрекъ. Для того, чтобы показать на убѣдительномъ примѣрѣ взаимную связь идей, нравовъ и литературы, Вильмэнъ беретъ XVIII ст. Слишкомъ очевидно, что литература XVIII ст. была выраженіемъ людей XVIII ст., поэтому часто она страдаетъ въ чисто-литературномъ отношеніи. Развѣ думали объ искусствѣ Дидро и д'Аламберъ, когда они выдвигали свои орудія противъ стараго режима? Для того, чтобы быть понятыми, они писали достаточно хорошо. Когда общество работаетъ надъ переустройствомъ общественныхъ формъ, неудивительно, что литература служитъ выраженіемъ его религіозныхъ, нравственныхъ и соціальныхъ идей. Чтобы лучше провѣрить свою мысль, Вильмэнъ долженъ былъ бы обратиться къ XVII ст. и тамъ показать намъ взаимную связь произведеній съ другими сторонами цивилизаціи эпохи. Другой недостатокъ книги происходитъ отъ близости разсматриваемой эпохи. Со многими дѣятелями XVIII Вильмэнъ могъ быть знакомъ лично, поэтому въ работѣ много преувеличенія и пристрастія. Несмотря на эти недостатки, книга Видьмэна занимаетъ видное мѣсто въ исторіи критики. Прежде все, благодаря уму, увѣренности и тонкости, съ какими онъ разбираетъ внѣшнее вліяніе на національную литературу, въ особенности вліяніе англичанъ, Аддисона, Попа, Свифта, которому Вильмэнъ посвящаетъ цѣлыя главы, литература въ лекціяхъ Видьмэна носитъ европейскій характеръ: это -- исторія ея различныхъ теченій. Мы находимъ здѣсь поэтому и вліяніе французской литературы на иностранную. Онъ не забылъ и про итальянцевъ; ихъ писателямъ -- Беккаріа, напримѣръ, или Фидянджьери -- отведено не менѣе мѣста, чѣмъ Юму или Аддисону, такъ что если бы Вильмэнъ не отнесся такъ небрежно къ нѣмецкой литературѣ, его трудъ заключалъ бы въ себѣ полную картину европейской литературы XVIII ст.
   Въ его работѣ есть еще важное нововведеніе. Въ первый разъ въ исторіи появляется біографія писателей для того, чтобы освѣтить, оживить анализъ и объясненіе произведеній. Конечно, онъ пользовался этимъ новымъ средствомъ далеко не такъ удачно, какъ С.-Бёвъ; въ его лекціяхъ человѣкъ и его произведенія недостаточно тѣсно связаны между собою, біографія служитъ ему скорѣе развлеченіемъ, чѣмъ руководствомъ. Тѣмъ не менѣе, ему принадлежитъ заслуга не только первому указать новый методъ, но и приложить его на практикѣ. Надо указать также на распредѣленіе работы, на логическую послѣдовательность и на взаимную связь между отдѣльными частями. Въ этомъ отношеніи Вильмэнъ превосходитъ Лагарпа. "Меня иногда упрекали,-- говорилъ онъ по этому поводу,-- что я разсказываю, вмѣсто того, чтобы поучать, что я читаю курсъ исторіи, а не литературы. Я не надѣюсь исправиться когда-нибудь отъ этого недостатка". Онъ видѣлъ очень хорошо, что исторія создавала успѣхъ его преподаванію. Въ его ловкихъ и искусныхъ рукахъ критика изъ чистолитературной становилась исторической. Она жила, она двигалась. Произведенія у него не были классифицированы и распредѣлены, какъ цвѣты въ гербаріи или какъ картины въ музеѣ, они были въ тѣсной связи другъ другомъ, они вліяли одинъ на другой, они продолжали другъ друга, противорѣчили, встрѣчались, соединялись, не смѣшиваясь, и шли въ одной стройномъ движеніи, которое въ свою очередь сливалось съ движеніемъ идей и нравовъ или, лучше сказать, съ общею исторіей столѣтія. Въ книгѣ Вильмэна мы изучаемъ не только исторію столѣтія, но и духъ вѣка.
   Главная заслуга Вильмэна въ томъ, что онъ ввелъ исторію въ критику: "Прежде всего, господа,-- говорилъ онъ въ началѣ одной изъ своихъ лекцій,-- я не понимаю изученія литературы иначе, какъ при помощи цѣлаго ряда опытовъ и изслѣдованій надъ всѣми созданіями ея мысли... Я не думаю, чтобы формы генія могли бы быть предугаданы, разсчитаны и заключены въ извѣстное количество правилъ и предписаній... Такъ же, какъ, по великому изреченію Бюффона, для того, чтобы изучить природу, недостаточно знать классификацію наукъ, но надо наблюдать ее самое, въ ея безчисленныхъ богатствахъ и вѣчной дѣятельности... такъ для того, чтобы постигнуть геній краснорѣчія, надо пережить, по крайней мѣрѣ, въ воображеніи, силу всѣхъ человѣческихъ чувствъ, сравнить различные вѣы и ихъ послѣдовательныя вдохновенія, изучить всѣ усилія и всѣ случайности таланта".
   Литературное произведеніе становится съ этихъ поръ въ тѣсную связь и даже въ зависимость отъ соціальныхъ и политическихъ состоя* ній общества, отъ всѣхъ внѣшнихъ вліяній, отъ всего того, что скоро назовется "великимъ давленіемъ окружающаго" (grandes pressions environnantes). Надо прибавить только, что такъ какъ Вильмэнъ не любитъ дѣлать заключеній, то въ его произведеніи не совсѣмъ ясно видно, каково это отношеніе, тѣсное или слабое, случайное или необходимое, служатъ ли ему исторія и біографія для объясненія произведеній, или это украшеніе, средство привлечь вниманіе аудиторіи, манеры говорить и писать, а не думать.
   Тѣмъ не менѣе, теперь становится ясно, что литературное произведеніе служитъ выраженіемъ не одного человѣка, даже не нѣсколькихъ человѣкъ, а характеризуетъ собой цѣлую эпоху. Мало того, произведеніе можетъ служить выраженіемъ продолжительнаго періода въ исторіи искусства, валъ Опытъ изученія нравовъ или Естественная исторія Бюффона. Хотя все это находится у Вильмэна въ нѣсколько неясномъ и спутанномъ видѣ, тѣмъ не менѣе, онъ первый, продолжая работу своихъ предшественниковъ, возбудилъ вниманіе къ подобнаго рода вопросамъ.
   Такимъ образомъ критика нашла себѣ исходъ, нашла свой авторитетъ а вмѣстѣ съ нимъ и средства исполнять свои задачи. У Вильмэна еще часто встрѣчается манера старой школы, подъ вліяніемъ которой онъ воспитывался,-- въ немъ иногда приглядываетъ Лагарпъ. Но правила для него потеряли всякое значеніе, ихъ мѣсто заняла исторія. Онъ основывается на другихъ принципахъ. Съ этихъ поръ достоинство произведенія будетъ заключаться въ количествѣ, въ сложности и тонкости отношеній къ окружающему, выраженіемъ котораго оно служить, въ богатствѣ его внутренняго содержанія и въ силѣ его значенія.
   XIX вѣкъ считается, говоритъ Брюнетьеръ, преимущественно вѣкомъ критики и исторіи; съ такимъ же правомъ онъ могъ бы быть, конечно, названъ вѣкомъ романа и лирической поэзіи, но справедливо все же, что никогда критика и исторія не имѣли того значенія я вліянія, какъ теперь. Писатель, поднявшій критику до ея настоящаго значенія, вдохнувшій въ нее новый духъ жизни, создавшій ей непоколебимое вліяніе и авторитетъ, былъ, несомнѣнно, С.-Бёвъ. Не было такой отрасли знанія, которую бы не усвоилъ его нѣсколько скептическій умъ; литература, политика, философія, религія, исторія, искусство и даже наука,-- все служило ему предметомъ для изученія и для бесѣдъ. Статьи его дышатъ интересомъ, неотразимою прелестью и увлекательностью. Ихъ сила и очарованіе, можетъ быть, оттого, что С.-Бёвъ страстно любилъ свое дѣло; литература для него не была средствомъ для карьеры и министерскихъ назначеній, какъ для многихъ другихъ,-- онъ любилъ ее ради нея самой, онъ считалъ ее лучшимъ, благороднѣйшимъ поприщемъ для проявленія ума и дѣятельности.
   Но, прежде чѣмъ говорить о С.-Бёвѣ, надо упомянуть о двухъ писателяхъ, которые хотя и не были по профессіи критиками, но, тѣмъ не менѣе, имѣли нѣкоторое вліяніе на общее направленіе современной критики и на С.-Бёва. Огюстенъ Тьерри въ Письмахъ объ исторіи Франціи, раздѣляя эпохи національной исторіи, даетъ характеристику каждой изъ нихъ, рисуетъ ея физіономію, ея индивидуальный отпечатокъ, вливаетъ жизнь въ до того времени мертвую исторію Франціи. Въ Исторіи завоеванія Англіи норманнами Тьерри идетъ дальше Вильмэна и Гизо и ставить исторію въ зависимость отъ этнографическихъ данныхъ страны; стойкость {La persistance de la race à travers les âges.} націи въ борьбѣ съ вѣками становится основнымъ элементомъ, краеугольнымъ камнемъ, центромъ его исторической системы.
   Мишле во второмъ томѣ Исторіи Франціи вводитъ въ исторію географію, зоологію, физику, показываетъ тѣ скрытыя теченія, благодаря которымъ великій политикъ или писатель является чѣмъ-то вродѣ "abétgé", если можно такъ выразиться, не только своихъ соотечественниковъ, но и родной почвы. Правда, Исторія Франціи Мишле появилась только въ 1833 г., но С.-Бёвъ былъ еще тогда молодъ, его образъ мыслей еще не установился и поэтому обобщенія Мишле должны были имѣть на него вліяніе. Надо прибавить также вліяніе Форіэля съ его вопросами о происхожденіи вещей, вліяніе нѣмецкаго критицизма, который тогда носился въ воздухѣ въ видѣ его главной доктрины относительности знанія (relativité de la connaissance), наконецъ, возрожденіе физіологіи подъ вліяніемъ Кабаниса и Биша, и мы будемъ имѣть источники критики С.-Бёва. Остается прослѣдить теперь, что онъ внесъ сюда своего.
   Изъ опасенія быть непонятымъ, онъ часто давалъ свои автобіогрфческіе отрывки, изъ которыхъ особенно извѣстенъ одинъ; мы приводить здѣсь его цѣликомъ: "Мой умъ прошелъ черезъ всевозможныя метаморфозы. Я началъ прямо и горячо съ XVIII ст., съ Траси, Ламарка и физіологіи: тамъ я заложилъ свой фундаментъ. Оттуда я перешелъ къ доктринерской и психологической школѣ, но болѣе сдержанно и не дѣлаясь ея приверженцемъ. Оттуда я перешелъ къ романтической поэзіи, противъ черезъ міръ Виктора Гюго и, казалось, совсѣмъ туда погрузился. Я прошелъ потомъ или, лучше сказать, заглянулъ въ санъ-симонизмъ, и потомъ сейчасъ въ міръ Ламене, еще очень католическій. Въ 1837 г., въ Лозаннѣ, я познакомился съ кальвинизмомъ и методизмомъ и долженъ былъ заставить себя заинтересоваться ими. Во время всѣхъ этихъ переходовъ я никогда не терялъ ни своей воли, ни своего сужденія (за исключеніемъ одного момента въ мірѣ Гюго, благодаря его чарамъ); я никогда не измѣналъ своему вѣрованію, но я такъ хорошо понималъ вещи и людей, что подавалъ самыя большія надежды искреннимъ людямъ, которые хотѣли коня обратить въ свою вѣру и считали меня уже своимъ. Моя любознательность, мое желаніе все видѣть, все разсмотрѣть вблизи, мое горячее желаніе найти относительную истинность каждой вещи и каждой организація увлекали меня въ цѣлую серію опытовъ, которые служили мнѣ только курсомъ нравственной физіологіи".
   Въ этой исповѣди есть много вѣрнаго, но есть и невольныя ошибки. Вѣрно, что С.-Бёвъ послѣдовательно переходилъ черезъ рядъ метаморфозъ, вѣрно то, что онъ говоритъ о сложности своего измѣнчиваго существа. Никогда человѣкъ не былъ созданъ изъ болѣе мягкой глины, способной принимать всевозможныя формы, никогда не было человѣка болѣе способнаго отрѣшиться отъ своихъ мыслей, чтобы войти въ образъ мыслей другаго, никогда не было человѣка болѣе тонкаго, болѣе гибкаго, чтобы ускользнуть изъ дружескихъ рукъ, которыя думали его удержать. Но не совсѣмъ вѣрно, что онъ началъ съ Траси, съ Ламарка: его Письма къ аббату Барбъ показываютъ, что онъ началъ скорѣе съ туманной религіи, которою полны Размышленія и Оды и баллады. Въ лучшіе годы реставраціи составляло большую разницу быть христіаниномъ, какъ понималъ это Шатобріанъ или какъ авторъ Опыта объ индифферентизмѣ. Невѣрно также, что будто бы онъ уже съ 1825 г. овладѣлъ методомъ и предметомъ критики, когда онъ, по выраженію Гейне, шелъ, передъ Викторомъ Гюго, трубя въ трубу; онъ не занимался ни опытами, ни курсомъ нравственной физіологіи, и когда онъ говоритъ, что у него всегда было горячее желаніе найти относительную истинность вещей, онъ приписываетъ себѣ качество, все достоинство котораго онъ чувствовалъ, но никогда не могъ достигнуть.
   Это качество -- терпимость или безпристрастіе критики -- онъ самъ такъ хорошо опредѣляетъ въ Литературныхъ портретахъ: "Одно изъ условій критическаго генія въ его полности, какъ намъ его представляетъ Бейль, это -- неимѣніе своего собственнаго искусства, своего собственнаго стиля. Поспѣшимъ объяснить нашу мысль. Когда имѣютъ свой собственный стиль, какъ, напримѣръ, Монтэнь, -- одинъ изъ великихъ критическихъ умовъ, -- то больше всего заботятся о мысли, которую высказываютъ, о тонкости выраженій, чѣмъ о мысли автора, которую объясняютъ, развиваютъ, разбираютъ... Больше того, когда есть свое собственное искусство, напримѣръ, поэзія, какъ у Вольтера, -- тоже великій критическій умъ,-- то есть уже опредѣленный вкусъ, и какъ бы нибылъ онъ гибокъ, онъ скоро создаетъ ограниченія; на горизонтѣ всегда виднѣется свое собственное произведеніе; эта колокольня никогда не теряется изъ вида". И восемь лѣтъ спустя онъ говоритъ почти въ тѣхъ же выраженіяхъ: "Вообще у Маньена (Magnin) есть одно качество, когда онъ разбираетъ предметъ или книгу,-- качество, которымъ обладаютъ очень немногіе критики, но которое весьма необходимо для безпристрастія, это -- индифферентизмъ. Я спѣшу опредѣлить этого рода индифферентизмъ... Вольтеръ очень хорошо замѣтилъ: "Превосходнымъ критикомъ будетъ артистъ съ большими знаніями и съ большимъ вкусомъ, безъ предразсудковъ и безъ зависти: это трудно найти". Онъ прибавляетъ еще: "Артисты -- судьи, компетентные въ искусствѣ, это правда; но всѣ эти судьи подкуплены..." Безъ сомнѣнія, артистъ можетъ высказать относительно предмета, который его занимаетъ и владѣетъ имъ, проницательный взглядъ, вѣрныя "опредѣленныя замѣчанія, съ авторитетомъ, равнымъ его таланту, но когда онъ будетъ судить о своихъ соперникахъ, ему трудно будетъ преодолѣть зависть, -- слово очень дурное и отъ него всѣ отмахиваются рукою, какъ отъ самаго низкаго изъ пороковъ. Я всегда думалъ,-- что для того, чтобы быть великимъ критикомъ или настоящимъ историкомъ литературы, самое вѣрное было бы никогда не конкуррировать ни на какой отрасли искусства". Эти отрывки имѣютъ цѣну невольнаго и тѣмъ-болѣе значительнаго признанія. Совсѣмъ обратно Маньену и Бейлю, С.-Бёвъ началъ именно съ того, что сталъ конкуррировать во всѣхъ отрасляхъ искусства: историкъ столько же, сколько, критикъ въ Картинѣ французской поэзіи XVI ст., поэтъ въ Жозефѣ Делормъ, романистъ въ Наслажденіи, и успѣхъ его, какъ поэта и романиста, не удовлетворилъ его честолюбія.
   Не настаивая особенно на этомъ пунктѣ, надо сказать все же, что это мѣшало безпристрастію и чистотѣ его критики. Поэтъ и романистъ, такъ какъ у него было свое искусство, свой стиль, своя манера, онъ не могъ быть справедливымъ въ отношеніи поэтовъ и романистовъ своего времени. Онъ вообще не былъ справедливъ ни къ Гюго, ни къ Ламартину, ни къ Виньи, ни къ Мюссе, ни къ Бальзаку; и даже когда его критика справедлива, къ ней примѣшивается нѣкоторая доля горечи. Въ этомъ кроется объясненіе похвалъ, которыми онъ любилъ осыпать писателей втораго разряда. Кромѣ того, независимо отъ нѣкоторыхъ предубѣжденій и предразсудковъ, онъ вносилъ въ критику современниковъ предубѣжденія чисто-личнаго характера и искренно огорчался успѣхами и возростающею популярностью своихъ соперниковъ. Онъ вносилъ въ критику также и политическую борьбу; онъ никогда не могъ простить своимъ бывшимъ сотрудникамъ Глобуса карьеры министровъ и посланниковъ, тогда какъ онъ продолжалъ перебиваться въ своемъ студенческомъ помѣщеніи. Позднѣе, когда онъ перешелъ на сторону имперіи, онъ дѣлалъ нѣкоторыя уступка. Надо быть, конечно, слишкомъ большимъ ригористомъ, чтобы упрекать его за это, но уступки все же были сдѣланы. И, несмотря на всѣ эти недостатки, во всей исторіи французской литературы нѣтъ критика болѣе значительнаго и болѣе оригинальнаго.
   Въ послѣдовательномъ ходѣ его развитія можно указать пять періодовъ. Первый отъ 1824 до 1830 г., время его сотрудничества въ Глобусѣ и горячаго увлеченія романтизмомъ. Въ этотъ періодъ онъ занимается скорѣе исторіей романтизма, чѣмъ критикой. Въ Картинѣ французской поэзіи XVI ст., защищая романтизмъ, С.-Бёвъ ищетъ ему оправданія въ исторіи; желая дать ему право на существованіе, онъ открываетъ его предковъ. Романтики -- наслѣдники забытой традиціи, права которой надо возстановить. Здѣсь С.-Бёвъ еще не опредѣлился и критика его хотя очень искусна, но мало оригинальна.
   Настоящій путь ему указали, повидимому, лекціи Вильмэна и дали ему, вмѣстѣ съ тѣмъ, возможность идти дальше. Черты біографической критики, еще очень слабой у Вильмэна, ясно рисуются въ статьѣ о Пьеррѣ Корнелѣ. "Въ дѣлѣ критики и исторіи литературы нѣтъ чтенія болѣе интереснаго и увлекательнаго и, въ то же время, плодотворнаго въ смыслѣ, пріобрѣтенія всевозможныхъ свѣдѣній, какъ хорошо составленныя біографіи великихъ людей: не тонкія и сухія біографіи, выбранныя и утонченныя замѣтки, гдѣ писатель хочетъ блеснуть, и каждый параграфъ которыхъ дышатъ эпиграммой, не полная, тщательная, пространная исторія человѣка и его произведеній: надо войти въ автора, надо поселиться въ немъ, надо воспроизвести его во всѣхъ его видахъ; надо заставить его жить, двигаться и говорить, какъ онъ это долженъ былъ бы дѣлать; надо проникнуть въ его домъ, въ его домашніе нравы; надо свести его на землю, къ реальному существованію, къ ежедневнымъ привычкамъ, отъ которыхъ великіе люди зависятъ не менѣе, чѣмъ всѣ другіе". Методъ этотъ, опредѣляется еще яснѣе въ статьѣ о Дидро: "Я всегда любилъ корреспонденціи, разговоры, мысли, всѣ подробности характера, нравовъ,-- біографію, однимъ словомъ, великихъ писателей... Надо запереться недѣли на двѣ съ рукописями знаменитаго покойника, поэта или философа, изучать его, переворачивать, разспрашивать на свободѣ, поставить его передъ собою... Черта за чертою прибавляется и отпечатлѣвается на физіономія, которую хочется воспроизвести... Къ неясному, абстрактному и общему типу, который вы охватили по первому взгляду, мало-по-малу присоединяется и воплощается индивидуальная дѣйствительность, точная, все болѣе и болѣе опредѣленная... Чувствуется, какъ приближается, какъ рождается сходство, и въ тотъ день, въ тотъ моментъ, когда поймаешь привычный типъ, улыбку, неопредѣленную складку, тайную и скорбную морщину, которая напрасно старается скрыться подъ начинающими рѣдѣть волосами, въ этотъ моментъ анализъ исчезаетъ въ твореніи, портретъ говоритъ и живетъ, человѣкъ найденъ". Послѣднія слова характерны: это уже не біографія, это портретъ въ критикѣ. По указаніямъ С.-Бёва, попробуемъ познакомиться съ тѣмъ, что заключаетъ въ себѣ это слово, -- съ анатоміей, физіологіей и психологіей писателя.
   Анатомія писателя -- это общій и поверхностный взглядъ. Былъ ли писатель высокимъ, румянымъ и уравновѣшеннымъ, какъ Бюффонъ, или хилый, тщедушный и дурно сложенный, какъ Попъ, и отражаются ли ихъ физическія черты въ ихъ произведеніи? Если оба писателя жили въ одно и то же время, если они получили одно и то же общее образованіе, если они касались однихъ и тѣхъ же предметовъ и оба составили себѣ извѣстность, какъ Боссюэтъ и какъ Паскаль, отразится ли въ Проповѣдяхъ одного его чудный уравновѣшенный умъ и въ Мысляхъ другаго, отпечатокъ его долгихъ страданій? Или одинъ, какъ Буало, не любилъ женщинъ, другой, какъ Руссо, былъ всегда болѣнъ и умеръ сумасшедшимъ. Не отразились ли сухость и воздержность одного въ его стилѣ, въ отсутствіи граціи, въ строгой внѣшности, гдѣ чувствуется старый холостякъ? И болѣзнь перваго не перешла ли въ его прозу? Вотъ цѣлый рядъ вопросовъ, которые вошли въ критику С.-Бёва и составляютъ ея главное очарованіе. Она даетъ пищу для науки и развлеченіе для человѣческой злобы: слабости великихъ людей радуютъ наше тщеславіе.
   Физіологія идетъ еще дальше. Какой былъ темпераментъ и физіологія писателя? Откуда онъ наслѣдовалъ свой темпераментъ? Монтэнь -- гасконецъ, а Корнель -- нормандецъ. Чтобы изучить писателя и его произведеніе, надо знать, въ какой мѣрѣ отразилось на немъ вліяніе родной почвы, атмосферы, которою онъ дышалъ, надо изучить его провинцію, его городъ. Надо также знать его семью, его предковъ, его потомковъ. Надо знать также ихъ образъ жизни. Ла-Рошфуко, авторъ Изреченій вельможи, у котораго было все, что составляетъ счастье людей; Паскаль, принадлежавшій къ буржуазіи, граничащей съ дворянствомъ, рожденный и воспитанный въ довольствѣ, авторъ Мыслей, Ла-Брюйеръ, наконецъ, авторъ Характеровъ, "рожденный христіаниномъ и французомъ", жилъ въ зависимости, не имѣя возможности бороться съ силою вещей. Здѣсь уже начинается психологія, если только можно точно раздѣлить границы психологіи и физіологіи. Какъ думалъ авторъ, какъ относился онъ къ вопросамъ любви, религіи, смерти? Какъ понималъ онъ свое искусство? Какъ относился къ обыкновенныхъ развлеченіямъ человѣка: столъ, игра, путешествіе? Всѣ эти вопросы имѣютъ свое значеніе. Имѣли-ли бы мы Ммсы, если бы жизнь не была для Паскаля размышленіемъ о смерти, а смерть"царь всѣхъ ужасовъ"? Необходимый для знакомства съ Паскалемъ, вопросъ этотъ необходимъ также для пониманія Мыслей. Были-ли бы у насъ Озеро, Ночи, если бы Ламартинъ и Мюссе не любили?
   Этого рода критикой -- анатомической, физіологической и моральной -- занимался С.-Бёвъ въ продолженіе двѣнадцати лѣтъ, учась, размышляя, всюду направляя свою любознательность, похожій, по его выраженію, на тирана древности, который, имѣя тридцать комнатъ, никогда не зналъ, въ которой изъ нихъ онъ ляжетъ спать вечеромъ. Однако, здѣсь былъ своего рода недостатокъ, который С.-Бёвъ сакъ опредѣлилъ, его критика не дѣлала выводовъ. Благодаря массѣ деталей, среди которыхъ приходилось разбираться, утончался литературный тактъ критики, развивалась психологическая проницательность, но за то терялась точка отправленія, безъ которой можно анализировать произведенія, развивать ихъ, комментировать, объяснять, восхищаться ими, но нельзя судить о нихъ. Этотъ недостатокъ пополнилъ Port-royal.
   Port-royal -- лучшее произведеніе С.-Бёва и одна изъ лучшихъ книгъ XIX ст. Для того, чтобы лучше оцѣнить достоинство этой книги, надо сравнить ее съ Port-royal Clemencet. Въ монотонномъ повѣствованіи исторіографа-янсениста все получаетъ сѣрый, однообразный отпечатокъ; Арнольда и Николь тамъ нельзя отличить отъ Паскаля; всѣ они, лишенные жизненности, превращаются въ какіе-то призраки, блуждающіе среди развалинъ покинутаго монастыря; ихъ безцвѣтность и незначительность дѣлаютъ ихъ похожими, они не только не интересуютъ насъ, но намъ даже непріятна ихъ исторія, представляющая простую ссору упрямыхъ монаховъ. Въ Port-royal С.-Бёва, напротивъ, всѣ эти лица живутъ, онъ облекаетъ ихъ въ плоть и кровь, религія, подчиняя ихъ инстинкты, не уничтожаетъ ихъ, и мы видимъ въ нихъ людей своего вѣка, мускетера, какъ Трувиль, доктора Сорбонны, какъ Арнольдъ, адвокатовъ и дипломатовъ; мы узнаемъ въ нихъ наши достоинства и наши недостатки, сословную гордость, литературное тщеславіе, скрытое честолюбіе, которыя переживаютъ клятву отреченія отъ свѣта, самопожертвованіе, милосердіе и фанатическое геройство; мы видимъ въ нихъ живыя, опредѣленныя личности, вѣчные типы человѣческаго рода. Передъ нами развертывается живая, полая картина, творческая сила которой не уступитъ исторіи Мишле, романамъ Бальзака, драмамъ Гюго. С.-Бёвъ самъ хорошо сознавалъ значеніе этой книги, онъ постоянно возвращался къ этому труду, исправлялъ и совершенствовалъ каждое изданіе, не желая давать то, что мы называемъ теперь окончательнымъ изданіемъ. Съ этой книги начинается четвертый періодъ дѣятельности С.-Бёва,-- онъ вполнѣ овладѣваетъ своимъ талантомъ и критикой и начинаетъ, какъ онъ самъ выражается, естественную исторію умовъ.
   Онъ исходить изъ того принципа, что одни и тѣ же общія черты могутъ проявляться въ безконечно-разнообразныхъ сочетаніяхъ; что между ужами, также какъ и между лицами, должна быть аналогія и различіе, и главная задача критики -- найти и опредѣлить это различіе; единственнымъ средствомъ для этого при современномъ положеніи науки можетъ служить методъ натуралистовъ, т.-е. монографіи. Этого рода работамъ С.-Бёвъ посвящалъ свою дѣятельность въ теченіе двадцати лѣтъ. "Нравственное изученіе характеровъ,-- говоритъ онъ,-- находится еще въ зачаткахъ, сводится къ деталямъ, къ описанію индивидуумовъ, самое большее нѣкоторыхъ de quelques espèces семей. Придетъ день,-- наблюденія провидятъ его,-- когда создастся наука, когда великія семьи умовъ будутъ опредѣлены и извѣстны. Относительно человѣка наука, конечно, никогда не достигнетъ такой точности, какъ относительно растеній и животныхъ,-- духовная сторона человѣка болѣе сложная; у него есть такъ называемая свобода, которая, во всякомъ случаѣ, предполагаетъ большее разнообразіе возможныхъ сочетаній. Что бы тамъ ни было, но настанетъ время, я думаю, когда наука моралиста достигнетъ болѣе широкаго развитія. Теперь она находится въ томъ періодѣ, въ какомъ была ботаника до Жюссье и сравнительная анатомія до Кювье, въ періодѣ анекдотическомъ. Мы занимаемся простыми монографіями, мы собираемъ детали, но я провижу сочетанія, соотношенія... и современемъ откроются великія естественныя подраздѣленія, которыя будутъ соотвѣтствовать семьямъ умовъ".
   Такимъ образомъ, С.-Бёвъ измѣнилъ основаніе критики, измѣнилъ методъ, направивъ его по пути естественной исторіи. Теперь остается сказать только, гдѣ остановился С.-Бёвъ, и пункты, относительно которыхъ онъ никогда не хотѣлъ уступить. Онъ всегда былъ противъ того, чтобы критика служила выраженіемъ личныхъ взглядовъ и вкусовъ. Конечно, наши мнѣнія опредѣляются нашими вкусами, наши вкусы -- нашимъ темпераментомъ, а онъ создается независимо отъ насъ. Но критика должна учить насъ подниматься выше нашихъ личныхъ вкусовъ, какъ мораль должна учить насъ стать выше нашихъ инстинктовъ и нашихъ интересовъ, и какъ наука должна, такъ сказать, отдѣлить насъ отъ человѣчества, чтобы разсматривать и изучать его извнѣ. Скажутъ, что немногіе достигаютъ этого. Немногіе достигаютъ и добродѣтели, но какъ много честныхъ людей, которыхъ нельзя назвать добродѣтельными въ настоящемъ значеніи этого слова, также много диллетантовъ и мало критиковъ.
   Съ другой стороны, С.-Бёвъ никакъ не могъ допустить, чтобы на автора и на его произведенія смотрѣли только какъ на выраженіе нравовъ и образа мыслей извѣстнаго времени. Здѣсь онъ вполнѣ послѣдователенъ: если бы онъ согласился смотрѣть на писателей, какъ на произведеніе внѣшнихъ условій,-- условій, лежащихъ внѣ ихъ, дѣйствующихъ независимо отъ нихъ, то ему пришлось бы отказаться отъ теоріи, что у каждаго писателя есть свой отпечатокъ (le différent), нѣчто единственное въ своемъ родѣ. С.-Бёвъ никогда не могъ допустить также, чтобы въ произведеніяхъ искусства не придавали значенія самой техникѣ искусства,-- онъ былъ для этого слишкомъ артистъ. Вотъ что онъ говоритъ по поводу только что появившейся тогда Исторіи англійской литературы Тэна. "Что касается Буало, то развѣ могу я принять странное сужденіе умнаго человѣка, презрительное мнѣніе, которое Тэнъ не боится привести мимоходомъ и съ которымъ онъ согласенъ: "У Буало есть два рода стиховъ: наиболѣе многочисленные, написанные какъ будто бы ученикомъ третьяго класса, и менѣе многочисленные, написанные ученикомъ реторики"? Умный человѣкъ, говоря подобнымъ образомъ, показываетъ полное непониманіе Буало, какъ поэта, и, я пойду дальше, онъ неспособенъ понять никакого поэта, какъ только поэта. Я понимаю, что нельзя всю поэзію заключить въ технику; но я не понимаю также, какъ можно, когда дѣло идетъ объ искусствѣ, не считаться съ самимъ искусствомъ и такъ унижать лучшихъ его представителей. Уничтожьте разомъ всю поэзію въ стихахъ -- это разумнѣе; если же нѣтъ, то надо говорить съ уваженіемъ о тѣхъ, кто обладалъ тайнами стихосложенія". И дальше онъ говоритъ въ этой же самой статьѣ: "Когда говорятъ и настаиваютъ, что литература служитъ только выраженіемъ общества, то надо относиться къ этому мнѣнію очень сдержанно и съ большими оговорками. Человѣческій умъ, говорите вы, течетъ вмѣстѣ съ событіями, какъ рѣка? Я отвѣчу и да, и нѣтъ. Но я смѣло скажу нѣтъ въ томъ смыслѣ, что человѣческій умъ не состоитъ, подобно рѣкѣ, изъ множества подобныхъ капель. Есть разница въ качествѣ многихъ капель. Однимъ словомъ, въ XVII ст. только одна душа могла создать Принцессу Клавъ, иначе ихъ было бы множество. Вообще только одна душа, одна особенная форма ума можетъ создать тотъ или другой chef-d'oeuvre. Когда дѣло идетъ объ историческихъ свидѣтеляхъ, я понимаю, что могутъ быть экиваленты; но въ дѣлѣ вкуса никогда. Предположите, что однимъ великимъ талантомъ меньше, предположите, что міръ или, лучше сказать, магическое зеркало какого-нибудь поэта разбилось въ колыбели, при его рожденіи, и никогда мы не встрѣтимъ ни одного поэта, вполнѣ похожаго на него, который могъ бы замѣнить его. Каждый истинный поэтъ создается только въ одномъ экземплярѣ. Приведу другой примѣръ этой единственной спеціальности таланта. Поль и Виргинія носятъ, конечно, слѣды своего времени, но если бы Поль и Виргинія не были написаны, то можно бы утверждать на основаніи самыхъ вѣрныхъ доказательствъ, что такая дѣвственная книга не могла бы появиться въ развращенный XVIII в.; только одинъ Бернардэнъ де С.-Пьеръ могъ написать ее. Потому, повторяю я опять, нѣтъ ничего болѣе неожиданнаго, чѣмъ талантъ, и онъ не былъ бы талантомъ, если бы онъ не былъ неожиданъ, если бы не былъ единственнымъ между многими и единственнымъ между всѣми".
   Такимъ образомъ, С.-Бёвъ, какъ говорить Брюнетьеръ, не хотѣлъ сдѣлать послѣдняго шага въ развитіи своей мысли, но такъ какъ каждая брошенная мысль не можетъ остановиться въ своемъ теченіи и должна быть доведена до конца, то явился Тэнъ, который исполнилъ эту задачу. По прежде чѣмъ говорить о немъ, надо упомянуть о Эдмонтѣ Шерерѣ и Эрнестѣ Ренанѣ.
   Эдмонтъ Шереръ,-- протестантскій теологъ, философъ и политикъ, не написавшій ничего, кромѣ статей въ журналахъ и газетахъ, отрывочный характеръ которыхъ мѣшаетъ цѣльности его произведеній,-- поставилъ себѣ задачей познакомить французскую мысль съ иностранными литературами; никто лучше его не зналъ Англію и Германію; его статья о Гегелѣ и гегеліанизмѣ въ свое время составила литературное событіе.
   Эрнестъ Ренанъ положилъ предѣлъ литературному, филологическому, лингвистическому и психологическому анализу, дальше котораго идетъ уже мистика. По выраженію самого Ренана, критика для него была искусствомъ "возвращать голосъ исчезнувшимъ націямъ"; даже при изученіи отдѣльныхъ индивидуумовъ онъ искалъ въ нихъ не столько индивидуальныя, сколько расовыя черты. Ренана часто и совершенно неосновательно упрекаютъ въ скептицизмѣ и дилетантизмѣ; онъ, напротивъ, съ помощью лингвистики и антропологіи хотѣлъ дать критикѣ опредѣленность и точность науки.
   Заслуга Ренана состоитъ еще въ томъ, что онъ расширилъ горизонты критики данными оріентализма. Шопенгауеръ говоритъ въ одномъ изъ своихъ произведеній, что XIX в. также много обязанъ знакомству съ древнимъ міромъ Востода, какъ XVI в. или эпоха Возрожденія знакомству съ грекоримскою древностью: Ренанъ открылъ намъ новый міръ и значеніе его въ исторіи эволюціи критики весьма значительно.
   Тэнъ одинъ изъ самыхъ значительныхъ и оригинальныхъ умовъ нашего времени. Никто въ Европѣ со времени Гегеля не высказалъ относительно исторіи литературы и искусства столько новыхъ, сильныхъ, глубокихъ мыслей, какъ авторъ философіи искусства. Совершенно лишнее искать источники происхожденія его идей. Конечно, онъ наслѣдовалъ ихъ отъ своихъ предшественниковъ: всѣ мы наслѣдники предшествующаго времени. Но изъ какого источника ни почерпалъ бы онъ свои мысли, онъ сдѣлалъ ихъ своими собственными, онъ положилъ на нихъ такую сильную печать, что въ исторіи современной мысли онѣ будутъ принадлежать только ему. Чтобы выстроить зданіе для своей системы, Тэнъ пользовался, конечно, готовыми камнями, и это не только его право, но и его обязанность. Отъ архитектора не требуютъ, чтобы онъ былъ каменьщикомъ. Надо только, чтобы въ случаѣ надобности онъ могъ замѣнить его и былъ бы компетентнымъ судьей работы своего подрядчика. Достоинство, сила и талантъ Тэна заключаются въ могуществѣ его созидательной способности.
   Онъ открылъ то, что до него только подозрѣвали, онъ собралъ и соединилъ въ одно цѣлое разрозненныя части, онъ создалъ цѣлую систему изъ того, что С.-Бёвъ только предчувствовалъ.
   Вліяніе времени, конечно, оставило свой слѣдъ на Танѣ; на немъ отразились германская метафизика, французскій позитивизмъ и въ особенности англійскій натурализмъ, чрезмѣрное увлеченіе которымъ не разъ мѣшало безпристрастію его, какъ критика и какъ историка; сюда надо прибавить еще прогрессъ науки и въ особенности общей физіологіи и естественной исторіи.
   "Натуралисты замѣтили,-- говоритъ Тэнъ,-- что различные органы животнаго зависятъ одинъ отъ другаго, что, напримѣръ, зубы, желудокъ, ноги, инстинктѣ и другія данныя измѣняются вмѣстѣ въ тѣсномъ единеніи, такъ что если измѣняется одинъ изъ нихъ, то онъ производитъ соотвѣтствующее измѣненіе и во всемъ остальномъ. Также и историки могутъ замѣтить, что различныя способности и склонности индивидуума, расы, эпохи связаны между собою такимъ образомъ, что измѣненіе одного изъ данныхъ факторовъ, замѣченное въ индивидуумѣ, въ группѣ, въ предшествующей или послѣдующей эпохѣ, производитъ соотвѣтствующее измѣненіе и во всей системѣ. Натуралисты констатировали, что чрезмѣрное развитіе какого-нибудь органа въ животномъ, какъ, напримѣръ, кэнгуру и летучая мышь, производитъ уменьшеніе и истощеніе соотвѣтствующихъ органовъ. Подобнымъ образомъ историки могутъ констатировать, что чрезмѣрное развитіе одной способности, какъ, напримѣръ, моральная способность (aptitude morale) у германской расы, или религіозная и метафизическая склонность у индусовъ, производитъ у тѣхъ же расъ ослабленіе другихъ способностей.
   "Натуралисты доказали, что между свойствами извѣстной группы животнаго или растительнаго царства одни второстепенны, измѣнчивы, иногда слабы, иногда совсѣмъ отсутствуютъ; другіе, напротивъ, какъ строеніе концентрированныхъ пластовъ въ растеніяхъ или строеніе позвоночнаго столба, постоянны и опредѣляютъ планъ всего организма. Такимъ же образомъ историки могутъ доказать, что между свойствами человѣческой группы или индивидуума одни подчиненны и второстепенны, другія, какъ, напримѣръ, постоянное существованіе образовъ и идей, или еще большая или меньшая способность къ болѣе или менѣе общимъ концепціямъ, преобладаютъ и заранѣе опредѣляютъ направленіе его жизни и намѣреній". Выраженіе, бывшее для С.-Бёва больше чѣмъ метафорой, Естественная исторія умовъ опредѣляетъ у Тена самый предметъ критики, становится ея сюжетомъ. Онъ реализируетъ его и выводить отсюда безконечныя послѣдствія.
   "Новый методъ,-- говоритъ Тэнъ въ другомъ мѣстѣ,-- которому я хочу слѣдовать, состоитъ въ томъ, чтобы разсматривать человѣческія произведенія въ отдѣльности, какъ факты и продукты, причины которыхъ надо найти и характеръ которыхъ надо опредѣлить. Понимаемая такимъ образомъ наука ничего не осуждаетъ и ничего не прощаетъ: она констатируетъ и объясняетъ... Она поступаетъ такъ же, какъ ботаника, которая съ одинаковымъ интересомъ изучаетъ апельсиновое дерево и сосну, лавръ и березу: она становится сама какъ бы прикладною ботаникой не къ растеніямъ, а къ человѣческимъ произведеніямъ". Такимъ образомъ, послѣ исторіи и психологіи въ критику вводится наука или, лучше сказать, всѣ науки, изъ литературной она стремится сдѣлаться научной. Остается прослѣдить, въ какой мѣрѣ это удалось ей.
   Также какъ всѣ части животнаго организма тѣсно связаны между собою, такъ точно части какого-нибудь произведенія, или человѣка, или эпохи, или цѣлаго народа, наконецъ, составляютъ тѣсно связанную систему, каждая часть которой, измѣняясь, ведетъ за собой неизбѣжно измѣненіе и другихъ частей. Это точно самъ Тэнъ называетъ закономъ взаимныхъ отношеній (la loi des dépendances mutuelles). Напримѣръ, если кому-нибудь нравится какое-нибудь литературное произведеніе, то можно на основаніи этого сказать, что можетъ понравиться ему въ живописи или въ музыкѣ.
   Въ XVII ст., пресьёзность, развитіе янсенизма и реформа Port-royal, картезіанская философія, основаніе академіи, политика Ришилье, трагедіи Расина и Надгробныя проповѣди Боссюэта,-- все служитъ выраженіемъ, по словамъ Тэна, "человѣка идеальнаго и общаго", котораго мы можемъ назвать человѣкомъ XVII ст. или экземпляромъ одной и той же организаціи ума. Но если легко доказать существованіе этихъ соотношеній, то трудно, тѣмъ не менѣе, доказать ихъ необходимость, безъ чего не можетъ быть науки въ настоящемъ значеніи этого слова. Какое бы ни было тѣсное соотношеніе между трагедіями Расина и проповѣдями Боссюэта съ другими частями цивилизаціи XVII ст., все же нельзя доказать необходимость этого отношенія, такъ какъ они были, въ то же время, современниками Бурдалу и Томаса Корнеля. Если каждое выдающееся произведеніе времени должно быть тѣсно связано со всѣми остальными частями цивилизаціи, то невольно приходится вспомнить вопросъ С.-Бёва: какъ могла въ XVIII ст. появиться книга Поль и Виргинія? Въ теоріи Тэна, слѣдовательно, еще много условностей; единственное, что онъ могъ сдѣлать и въ чемъ заслуга его несомнѣнна, это то, что онъ научалъ различать въ частяхъ цивилизаціи и отдѣльнаго индивидуума главное отъ неглавнаго, важное отъ неважнаго, существенное или господствующее (essentiel ou dominateur) отъ второстепеннаго. Онъ поставилъ себѣ задачей изучить различныя измѣненія элементарныхъ данныхъ общей психологіи подъ вліяніемъ расы, среды и момента, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, послѣдовательныя стадіи, которыя они проходили, новыя формы, которыя они принимали, неожиданныя сочетанія, въ которыхъ они проявлялись.
   Подъ именемъ расы, говоритъ Тэнъ въ Исторіи англійской литературы, мы разумѣемъ врожденныя наслѣдственныя предрасположенія, которыя человѣкъ приноситъ вмѣстѣ съ рожденіемъ и которыя обыкновенно соединяются съ рѣзко выраженными отличительными чертами темперамента и строенія тѣла... Между людьми существуетъ, конечно, такое же разнообразіе, какъ между быками и лошадьми: одни смѣлы и умны, другіе робки и ограниченны; одни способны къ концепціи и къ высшимъ твореніямъ, другіе только къ низшимъ идеямъ и изобрѣтеніямъ; одни способны только къ извѣстнымъ работамъ, болѣе богато одарены только нѣкоторыми инстинктами, какъ мы видимъ породы собакъ, однѣхъ способными къ бѣганью, другихъ къ битвѣ, другихъ къ охотѣ, другихъ чтобы стеречь дома и стада". Такимъ образомъ англичанинъ отличается отъ француза. У нихъ различные темпераменты, различная физическая природа, различныя способности ума: Вольтеръ не могъ бы родиться въ Англіи, Шекспиръ во Франціи. Склонность къ метафизикѣ и къ великимъ синтезамъ, доходящая у арійцевъ Индіи до болѣзненности, ничтожна у семитовъ. Различіе становится еще больше, противуположность сильнѣе, если сравнить людей бѣлой и желтой расы, китайца съ семитомъ или арійцемъ, Конфуція съ Магометомъ.
   По мнѣнію Брюнетьера, Тэнъ преувеличиваетъ вліяніе расы. Испанцы и португальцы признаны также неспособными къ метафизикѣ, какъ и семиты, а, между тѣмъ, Спиноза -- португальскій семитъ -- одинъ изъ величайшихъ метафизиковъ въ мірѣ.
   "Вліяніе среды,-- говоритъ Брюнетьеръ,-- болѣе значительно и его легче схватить. Среда, какъ показываетъ самое названіе, представляетъ совокупность окружающихъ условій, способныхъ иногда измѣнить самую расу. Мы подчиняемся вліянію политической и исторической среды, соціальной среды, физической среды. Но не надо забывать, что если мы подчиняемся ему, то мы можемъ также и противиться". Для примѣра Брюнетьеръ приводитъ состояніе голландской живописи во время борьбы Голландіи за независимость. "Если вспомнить, -- говоритъ по этому поводу Эженъ Фроментенъ въ Художникахъ прежнихъ временъ (Maîtres d'autrefois), сколько событій заключала въ себѣ исторія Голландіи XVII в., если вспомнить военныя дѣйствія, энергію этого народа, солдатъ и матросовъ, все, что онъ выстрадалъ; если представить себѣ положеніе страны въ то ужасное время, то можно только удивляться, какъ могла живопись совсѣмъ не интересоваться тѣмъ, что составляло тогда самую жизнь народа... То, что они дѣлали, намъ говорятъ ихъ произведенія. Портретисты рисовали великихъ полководцевъ, своихъ принцевъ, себя или своихъ друзей. Пейзажисты жили въ поляхъ, мечтая, рисуя животныхъ, хижины, деревья, каналы, небеса. Другіе выходили изъ своихъ мастерскихъ только для того, чтобы бродить около тавернъ, около веселыхъ притоновъ, для изученія ихъ нравовъ". Дѣйствительно, если мы испытываемъ вліяніе среды, то мы можемъ и противиться ему, или приспособить среду, выбрать изъ нея то, что подходитъ къ нашимъ потребностямъ. Всѣ современные натуралисты согласны относительно этого пункта; не отрицая вліянія среды, они даже въ зоологіи не придаютъ ей такого значенія и такой важности, какъ Тэнъ.
   За то тѣмъ больше мѣста отводится вліянію момента или времени. "Кромѣ вліянія постояннаго движенія (l'impulsion permanente) и данной среды,-- говоритъ по этому поводу Тэнъ,-- есть еще пріобрѣтенная быстрота. Когда дѣйствуютъ національный характеръ и окружающія обстоятельства, они дѣйствуютъ не на пустую страницу, а на страницу, на которой даже начертаны буквы. Смотря по тому, когда взять страницу, въ тотъ или другой моментъ, буквы будутъ различны, а этого достаточно, чтобы все было различно.
   "Посмотрите, напримѣръ, два момента литературы или искусства: французская трагедія при Корнелѣ и при Вольтерѣ, греческій театръ при Эсхилѣ и при Эврипидѣ, латинская поэзія при Лукреціи и Клавдіи, итальянская живопись при Винчи и при Гвидо... Съ народомъ происходитъ здѣсь то же, что съ растеніемъ: одни и тѣ же соки, при одной и той же температурѣ, при одной и той же почвѣ, производятъ при различной степени культуры различныя формаціи, почки, цвѣты, фрукты, сѣмена, такъ что послѣдующая всегда исходитъ изъ предъидущей и рождается изъ ея смерти".
   И дѣйствительно, послѣ вліянія индивидуума наибольшее вліяніе на литературу и искусство имѣетъ моментъ -- великое воздѣйствіе произведенія на произведеніе. Или мы развиваемъ идеи своихъ предшественниковъ,-- тогда процессъ устанавливается, основываются школы, является авторитетъ традиціи; или мы хотимъ дѣйствовать другими путями,-- тогда эволюція возстаетъ противъ традиціи, школы измѣняются, процессъ принимаетъ другой характеръ. Но методъ Тэна этимъ не кончается. Въ Исторіи англійской литературы онъ говоритъ: "Подобно тому, какъ раковину изучаютъ только для того, чтобы узнать животное, такъ и произведеніе изучаютъ для того, чтобы узнать человѣка".
   Однако, врядъ ли можно согласиться съ этимъ мнѣніемъ. Когда мы читаемъ Иліаду, то насъ, прежде всего, интересуетъ то общечеловѣческое, что въ ней есть, картины нравовъ и быта современниковъ Иліады, и уже послѣ всего, что за человѣкъ былъ Гомеръ, какого сложенія и т. д. Но даже если бы насъ въ произведеніи интересовалъ только поэтъ и романистъ, то, чтобы хорошо познакомиться съ нимъ, мы должны были бы научиться отличать его отъ другихъ романистовъ и поэтовъ, его современниковъ и предшественниковъ, а такъ какъ выраженіемъ людей служатъ произведенія, то, прежде всего, надо умѣть классифицировать произведенія, а для этого надо ихъ сравнивать, а чтобы сравнивать, надо судить, чего не могъ избѣжать и самъ Тонъ. Онъ "осуждалъ", онъ "прощалъ", а для этого надо было имѣть какое-нибудь опредѣленіе "прекраснаго" въ искусствѣ. Когда Тэнъ сдѣлался профессоромъ эстетики, онъ увидѣлъ, что греческая скульптура, голландская и итальянская живопись имѣютъ болѣе глубокій и дѣйствительный интересъ, чѣмъ отраженіе нравовъ современниковъ. Онъ долженъ былъ создать свое опредѣленіе прекраснаго, свой critérium, и онъ далъ его въ лекціяхъ объ Идеалѣ въ искусствѣ. То, что онъ говорилъ о существенномъ или господствующемъ, доставило ему средство для оцѣнки относительнаго достоинства произведеній литературы и искусства. "На поверхности человѣка,-- говорить Тэнъ,-- лежатъ обычаи, идеи, родъ ума, которые держатся три или четыре года: это мода или моментъ. Путешественникъ, пріѣхавъ въ Америку или Китай, чувствуетъ себя одинокимъ, заброшеннымъ. Разнообразіе одежды можетъ дать понятіе о разнообразіи этого рода ума: изъ всѣхъ свойствъ человѣка это свойство самое поверхностное и наименѣе устойчивое. Подъ ними лежитъ пластъ свойствъ болѣе устойчивыхъ: онъ продолжается двадцать, тридцать, сорокъ лѣтъ, приблизительно полъ историческаго періода. Недавно кончился одинъ изъ нихъ, центромъ котораго былъ 1830 г. Мы подходимъ къ пластамъ третьяго разряда, очень обширнымъ и очень сложнымъ. Свойства, ихъ составляющія, продолжаются цѣлый историческій періодъ, какъ средніе вѣка, возрожденіе или классическая эпоха. Но народъ въ продолженіе своей долгой жизни проходитъ черезъ многія обновленія, оставаясь все же самимъ собою, не только вслѣдствіе безпрерывности поколѣній, которыя его составляютъ, но вслѣдствіе устойчивости основнаго его характера. Въ этомъ заключается первоначальный пластъ. Подъ могучими слоями, которые уносятъ историческіе періоды, находится слой болѣе могущественный, который не могутъ уничтожить историческіе періоды. Если вы углубитесь къ низу, вы найдете болѣе глубокія основанія, подъ характерами народовъ скрывается характеръ расы... Наконецъ, въ самомъ низу находятся черты, свойственныя каждой высшей расѣ, способной къ самопроизвольной цивилизаціи. Этой лѣстницѣ моральныхъ достоинствъ соотвѣтствуетъ лѣстница литературныхъ достоинствъ". Тэнъ говоритъ дальше, что для опредѣленія достоинства искусства надо знать также степень его благотворности: "Равное во всѣхъ другихъ отношеніяхъ, произведеніе, изображающее характеръ благотворный, выше произведенія, изображающаго дурной характеръ. Изъ двухъ произведеній, равныхъ по таланту выполненія и по творческой силѣ, то, которое изображаетъ героя, лучше другаго, изображающаго труса". Къ этимъ двумъ принципамъ Тэнъ прибавляетъ третій, который онъ называетъ степенью интензивности дѣйствій, онъ опредѣляетъ его слѣдующими словами: "Надо еще, чтобы въ произведеніи искусства, свойства, достоинства которыхъ мы указали, были бы насколько возможно господствующими. Только тогда они пріобрѣтутъ тутъ яркость и рельефность; только тогда они станутъ болѣе видимы, чѣмъ въ природѣ. Для этого необходимо, конечно, чтобы всѣ части произведенія искусства способствовали ихъ обрисовкѣ. Никакой элементъ не долженъ оставаться бездѣятельнымъ или отвлекать вниманіе въ другую сторону: это была бы сила, употребленная въ обратномъ направленіи. Другими словами, въ картинѣ, въ статуѣ, въ поэмѣ, въ зданіи, въ симфоніи всѣ усилія должны сосредоточиваться въ одномъ фокусѣ. Степень этой интензивности опредѣляетъ мѣсто произведенія, и рядомъ съ двумя первыми лѣстницами для оцѣнки достоинства произведеній искусства воздвигается третья.
   Такова въ общихъ чертахъ доктрина Тэна. Остается указать теперь на связь между новою и старою критикой. Очевидно, нельзя смотрѣть на произведенія искусства и литературы какъ на простые документы; даже Тэнъ, въ концѣ-концовъ, приходить къ этому, и рано или поздно придется, послѣ провозглашенія принципа относительною, опять вернуться къ принципу абсолютною подъ именемъ прекрасною. Если даже литература и искусство дѣйствительно служатъ выраженіемъ общества, то все же ихъ задача не въ этомъ только. Трудно опредѣлить, конечно, въ чемъ должна она заключаться, одно можно сказать съ увѣренностью, что до сихъ поръ величайшіе художники и писатели всѣхъ временъ и всѣхъ странъ стремились къ воплощенію прекраснаго, и на основаніи этого надо судить и классифицировать, чего не могъ избѣгнуть и Тэнъ. "Въ мірѣ воображаемомъ, -- говоритъ онъ, -- также какъ въ мірѣ реальномъ, есть разныя ступени, потому что тамъ есть различныя достоинства. Общество и знатоки опредѣляютъ одни, оцѣниваютъ другіе. Это мы и дѣлали въ продолженіе пяти лѣтъ; пробѣгая школы итальянскую, голландскую и греческую, мы всегда и на каждомъ шагу высказывали сужденія. Сами не сознавая этого, мы имѣли въ рукахъ орудіе для оцѣнки. Другіе люди -- такіе же, какъ мы, и въ критикѣ, какъ во всемъ другомъ, есть уже пріобрѣтенныя истины. Каждый признаетъ теперь, что нѣкоторые поэты, какъ Данте, какъ Шекспиръ, нѣкоторые композиторы, какъ Моцартъ, какъ Бетховенъ, занимаютъ первое мѣсто въ области своихъ искусствъ. Между художниками нашего вѣка первое мѣсто отводятъ Гёте, у голландцевъ Рембрандту, у венеціанцевъ Тиціану. Три артиста эпохи Возрожденія въ Италіи: Леонардъ да-Винчи, Микель Анджело и Рафаэль стоятъ, по общему признанію, выше всѣхъ другихъ". Яснѣе нельзя высказаться и поэтому болѣе чѣмъ странно, когда утверждаютъ, на основаніи Тэна, что критика должна заниматься только "значеніемъ" произведеній, а не ихъ красотою. Въ критикѣ, какъ и въ естественной исторіи, прежде всего, надо понимать, судить и классифицировать; классификація составляетъ одну изъ конечныхъ цѣлей естественной исторіи.
   Главная заслуга Тэна заключается въ томъ, что онъ на основаніи естественной исторіи пролилъ новый свѣтъ на законы, управляющіе человѣческими произведеніями. Можно бояться только,-- говоритъ въ заключеніе, Брюнетьеръ,-- чтобы онъ не сдѣлалъ задачу критики слишкомъ трудной. Прежде, во времена С.-Бёва, Вильмэна, тѣмъ болѣе во время m-me Сталь и Шатобріана, чтобы быть критикомъ, надо было имѣть вѣрный умъ, вкусъ, знаніе свѣта и, въ крайнемъ случаѣ, немного таланта. "Критика часто становится не наукой,-- говорилъ Ла-Брюйеръ двѣсти лѣтъ тому назадъ,-- а ремесломъ, гдѣ надо больше здоровья, чѣмъ ума, больше работы, чѣмъ способности, больше привычки, чѣмъ генія". Тэнъ измѣнилъ все это. Чтобы быть критикомъ теперь, надо сначала сдѣлать обзоръ всѣхъ идей, надо выйти за предѣлы своего времени, надо знать одинаково литературы всѣхъ странъ, надо знать источники христіанства и буддизма. Это не все. Критику не должны быть чужды спеціальныя науки, естественная исторія или физіологія, даже химія и техническія средства искусствъ. Надо, чтобы онъ, пройдя черезъ всѣ метаморфозы,-- какъ говорилъ С.-Бёвъ,-- могъ бы сдѣлаться грекомъ, чтобы восхищаться Партенономъ, римляниномъ, чтобы наслаждаться Колизеемъ, итальянцемъ съ Данте, англичаниномъ съ Шекспиромъ, надо еще, чтобы онъ могъ отдѣлиться отъ самого себя, отъ тѣхъ произведеній, которыя доставляютъ ему удовольствіе, и былъ бы послѣдовательно ихъ страстнымъ поклонникомъ и безпристрастнымъ судьей. Прежде всего, онъ долженъ знать самого себя, слабыя стороны своихъ личныхъ впечатлѣній. Если не всѣ могутъ различать цвѣта и смѣшиваютъ всегда одинъ цвѣтъ съ другимъ, то не всѣ могутъ также понимать всѣ свойства искусства,-- они должны знать свою неспособность и должны считаться съ нею.
   Понимаемая такимъ образомъ критика выходитъ за предѣлы человѣческихъ силъ. Этого нельзя допустить, изъ опасенія, какъ сказалъ кто-то, чтобы въ тотъ день, когда она замолчитъ, "міръ нѣ наполнился бы предразсудками и суевѣріями всякаго рода".

А. П--ва.

"Русская Мысль", кн.VI--VII, 1891

   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов