Модест Чайковский.
Жизнь Петра Ильича Чайковского
По документам, хранившимся в архиве в Клину. В 3-х томах.
Сергею Ивановичу ТАНЕЕВУ
и всем, кому столь же дорога и священна
память Петра Ильича Чайковского,
посвящаю я этот труд.
М. Чайковский
Архив Петра Ильича Чайковского, хранящийся в Клину и служивший главным материалом этого труда, состоит:
Отдел I. Из писем 807 лиц к Петру Ильичу, в количества 6137 номеров.
Отдел II. Из писем самого Петра Ильича к разным лицам и отрывков из его дневника, в количестве 4112 номеров.
Отдел III. Из писем, воспоминаний, документов о Петре Ильиче. Количество номеров этого отдела не определено еще и не приведено в полный порядок ввиду непрекращающихся новых поступлений.
Отдел IV. Из рукописей музыкальных и литературных работ Петра Ильича.
Отдел V. Из его библиотеки музыкальной и литературной с рукописными пометами и замечаниями на многих экземплярах. Кроме того, мне служили материалом:
1) "Памятная книжка правоведов" XX выпуска. В. Р. Мордвинова. С.-Петербург, 1894 г.
2) "Воспоминания о Петре Ильиче Чайковском" Н. Д. Кашкина. Москва, П. Юргенсон. 1896.
3) Газетные отзывы и статьи о сочинениях Петра Ильича.
Главным сотрудником моим при составлении первого тома был Герман Августович Ларош, которому я обязан многими существенными частями этого жизнеописания.
Приношу глубокую признательность, кроме названных, и тем многим моим сотрудникам, которые сочувственно отнеслись к моей просьбе сообщить их воспоминания и способствовали полноте и точности предлагаемого труда.
Клин.
Ноябрь 1900.
Жалеть прошедшее, надеяться на будущее
и никогда не удовлетворяться настоящим --
вот моя жизнь.
П. И. Чайковский.
Одной из оригинальнейших и характернейших черт Петра Ильича Чайковского было -- ироническое отношение к благородству своего происхождения. Он не упускал случая поглумиться над гербом и дворянской короной своей фамилии, считая их фантастическими, и с упорством, переходившим иногда в своеобразное фатовство, настаивал на плебействе рода Чайковских. Это являлось не только результатом его демократических убеждений и симпатий, но также -- щепетильной добросовестности и отчасти гордости, бывших в основе его нравственной личности.
Он не считал себя столбовым дворянином, потому что среди ближайших предков не знал ни одного боярина, ни одного вотчинного землевладельца, а в качестве крепостных собственников мог назвать только своего отца, обладавшего большою семьею повара в десять душ.
Вполне удовлетворенный сознанием, что носит имя безукоризненно честной и уважаемой семьи, он успокоился на этом и, так как заверения некоторых его родственников о древности происхождения фамилии Чайковских никогда документально не были доказаны, предпочитал идти навстречу возможным, в том обществе, среди которого он вращался, намекам на его незнатность -- с открытым и несколько излишне подчеркнутым заявлением своего плебейства.
Равнодушный к именитости предков он, однако не был равнодушен к их национальности. Претензии некоторых, родственников на аристократичность вызывали в нем насмешку недоверия, но подозрение в польском происхождении его раздражало и сердило. Любовь к России и ко всему русскому в нем коренилась так глубоко, что даже разбивала во всех других отношениях полное равнодушие к вопросам родовитости, и он был очень счастлив, что его отдаленнейший предок с отцовской стороны был из православных шляхтичей Кременчугского повета.
Звали его Федор Афанасьевич. Он ходил с Петром Великим под Полтаву и в чине сотника умер от ран, оставив двух сирот. Один из них, Петр Федорович, был дед Петра Ильича. О нем известно только, что он служил городничим сначала города Слободского, Вятской губернии, а потом Глазова, той же губернии. В качестве статского советника и кавалера ордена Св. Владимира 4-й степени, по представлению бывшего сначала вятским, а потом казанским губернатором Желтухина, его приписали к дворянам Казанской губернии. Скончался он в 1818 году, был женат на Анастасии Степановне Посоховой, дочери подпоручика Степана Посохова, геройски погибшего при защите г. Кунгура от нападения одного из полковников Пугачева, Батыркая (Для зашиты Кунгура "4-го января прибыл из Екатеринбурга присланный полковником Василием Бибиковым подпоручик Посохов с двумя орудиями, пятью пудами пороха и 100 человеками казаков. Жители города ободрились, и когда в тот же день, в 3 ч. пополудни, Батыркай подошел к Кунгуру, то был встречен выстрелами из орудий и принужден отступить. Подпоручик Посохов преследовал мятежников со своими казаками и небольшим числом городовых казаков, но попал в засаду, был убит, а бывшие с ними казаки стали отступать". -- "Пугачев и его сообщники" Н. Дубровина.).
Брак Петра Федоровича и Настасьи Степановны был очень плодовит. У них родилось двадцать душ детей, из которых шестеро дожили до преклонных лет, а трое до глубокой старости. Старший из сыновей, Василий Петрович, начал службу в Казанском артиллерийском парке, одно время находился ординарцем при князе Зубове, затем перешел в гражданскую службу при канцелярии принца Ольденбургского в Твери и умер в чине статского советника. Второй сын, Иван Петрович, служил, по выходе из Второго кадетского корпуса в Петербурге, в двадцатой артиллерийской бригаде, принимая участие во многих походах против неприятеля. За храбрость при Прейсиш-Эйлау получил орден Св. Георгия 4-й ст. Убит в 1813 году под Монмартром в Париже. Третий сын, Петр Петрович, поступил на службу в 1802 году. Сперва служил в лейб-гвардии Гренадерском полку, а потом в армии. В разное время принимал участите в 52 сражениях: в турецких кампаниях 1804 и 1809 годов и во французских -- в 1805, 1812 и 1814 годах. Из всей своей боевой службы вынес несколько тяжелых ран (считался раненым первого разряда) и орден Св. Георгия 4-й степени за храбрость. Впоследствии он был комендантом в Севастополе в 1831 г., а затем директором пятигорских Минеральных Вод. Умер в глубокой старости в 1871 г. в чине генерал-майора в отставке. Женат был на Елизавете Петровне Беренс и имел восемь человек детей. Мы вернемся к характеристике этого человека, потому что он и семья его играли большую роль в жизни Петра Ильича. Четвертый сын, Владимир Петрович, служил в Белостокском армейском пехотном полку. Впоследствии занимал должность городничего в городе Оханске Пермской губернии. Скончался в 1850 г., женат был на Марье Александровне Каменской и имел трех сыновей и дочь, Лидию, подругу детства Петра Ильича.
Младшим из сыновей был Илья Петрович, отец композитора, родившийся 20 июля 1795 года.
Кроме сыновей, у Петра Федоровича было четыре дочери, по замужеству: Евреинова, Попова, Широкшина и младшая из всех детей -- Антипова.
Из краткого обзора деяний представителей рода Чайковских в прошлом, по мере сил честно исполнивших свой долг перед родиной, можно видеть, до какой степени Петр Ильич был прав, довольствуясь тем, что подлинно известно о его старейших родичах, и не гоняясь за геральдическими побрякушками, которые к доброй и безупречной памяти их ничего не прибавили бы.
По матери Петр Ильич имел дедом Андрея Михайловича Ассиера, католика французского происхождения, но явившегося в Россию из Пруссии, куда отец его эмигрировал, кажется, во времена большой французской революции. Приняв русское подданство, Андрей Михайлович, благодаря общественным связям и своему образованию, особенно замечательному по знанию языков, вскоре занял заметное положение. В последнее время жизни служил по таможенному ведомству и умер в чине действительного статского советника в тридцатых годах.
Женат он был два раза. В первый раз на дочери дьякона Сергиевского собора, что на Литейной, Екатерине Михайловне Поповой, умершей в 1816 году. От этого брака Андрей Михайлович имел двух сыновей, получивших воспитание в Пажеском корпусе: Михаила, служившего потом в лейб-гвардии Гренадерском полку, и Андрея, числившегося в рядах Кавказской армии. Первый умер молодым, второй в чине полковника в восьмидесятых годах. Кроме них от этого же брака были две дочери: Екатерина, в замужестве за генерал-майором Алексеевым, и Александра, мать композитора.
Во второй раз Андрей Михайлович был женат на Амалии Григорьевне Гогель и имел одну дочь, Елизавету, в замужестве за жандармским полковником Василием Васильевичем Шоберт.
Оба дяди с материнской стороны не занимают никакого места в жизнеописании Петра Ильича, поэтому здесь будет кстати сказать только о старшем из них, что он унаследовал от своего отца, Андрея Михайловича, нервные припадки, очень близкие к эпилепсии, и еще, что был недурным дилетантом в музыке, а затем проститься с их именами.
Совсем другое дело обе тетки. И Екатерина, и Елизавета Андреевна были очень близки к Петру Ильичу, и поэтому нам часто придется возвращаться к их характеристике.
В перечне предков П. И. Чайковского и родных по восходящей линии нет ни одного имени, которое как-нибудь было связано с музыкальным искусством. Между ними не только нет ни одного специалиста по этой части, но даже, по имеющимся сведениям, дилетантами музыки являются только три лица: брат матери, Михаил Андреевич Ассиер, сестра ее, Екатерина Андреевна, прекрасная, в свое время известная в петербургском обществе, любительница-певица, и сама мать композитора, Александра Андреевна, выразительно и с чувством певшая модные в то время арии и романсы. Все остальные члены родов как Чайковских, так и Ассиеров не выказывали музыкальных способностей и даже питали полнейшее равнодушие к музыке.
Здесь уместно сказать, что и среди родных одного с Петром Ильичем поколения, а также и нисходящего, составляющих в общей сложности приблизительно человек восемьдесят, едва можно насчитать десять с несомненною музыкальностью, хотя весьма поверхностного свойства, причем эти немногие лица принадлежат поровну как к родственникам с отцовской, так и с материнской стороны. Таким образом, если музыкальные способности были унаследованы композитором, то решительно невозможно сказать, по мужской ли или по женской линии. Офомное большинство остальных родных отличается каким-то исключительным индифферентизмом к музыке, почти соприкасающимся с отвращением к ней.
Единственным вероятным наследием предков у Петра Ильича можно отметить его выходящую из ряда вон нервность, в молодые годы доходившую до припадков, а в зрелые -- выражавшуюся в частых истериках, которую, весьма правдоподобно, он получил от деда Ассиера, как уже сказано, почти эпилептика.
Если, по уверению некоторых современных ученых, гений есть своего рода психоз, то, может быть, вместе с истеричностью к Чайковскому перешел и музыкальный талант от Ассиеров.
О детстве и юности отца композитора, Ильи Петровича Чайковского, не сохранилось никаких сведений. Сам он, в старости, не только почти никогда не говорил о ранних годах своей жизни, но и не любил, когда его о них расспрашивали. Ошибочно было бы заключить, что причиною этому были какие-нибудь тяжкие воспоминания. Илья Петрович вообще избегал занимать других своей особой и если поминал старину, то ради курьезности какого-нибудь происшествия, да разве желая изредка поделиться с присутствующими давно минувшей радостью или тревогой, причем, как свойственно старикам, он делал это предполагая, что все предшествующее рассказу, как и последующее, хорошо известно слушателям. Когда же этого не обнаруживалось, и его начинали расспрашивать, он выражал нетерпение и даже легкую досаду. К правильному же и последовательному рассказу не только всей своей жизни, но даже какой-нибудь отдельной эпохи Илья Петрович никогда не приступал. Однажды, впрочем, по просьбе Петра Ильича, он принялся было за мемуары, но, написав краткий перечень предков и членов своей семьи, из которого я извлек начало предшествующей главы, остановился, когда дошел до своего имени и далее продолжать не захотел.
Он получил образование в Горном кадетском корпусе, где кончил курс наук с серебряною медалью в 1817 году, 22 лет от роду, и 7-го августа того же года был зачислен с чином шихтмейстера 13-го класса на службу по Департаменту горных и соляных дел.
Карьера его с внешней стороны была не из самых блестящих, судя по тому, что он, проходя чины берггешворена 12-го, гиттен-фервальтера 10-го, маркшейдера 9-го, обер-гиттенфервальтера 8-го и обер-бергмейстера 7-го класса, только в 1837 г., т. е. двадцать лет после окончания курса, дослужился до подполковника, но, судя по роду занимаемых им должностей, по тому, что тридцати лет он уже состоял членом Ученого комитета по горной и соляной части, а с 1828 по 1831 год преподавал в высших классах Горного корпуса горную статистику и горное законоведение, видно, что в своей специальности он был добросовестный и способный труженик.
В других отношениях это был необыкновенно, по отзывам всех знавших его, симпатичный, жизнерадостный и прямодушный человек. Доброта или, вернее, любвеобильность составляла одну из главных черт его характера. В молодости, в зрелых годах и в старости он совершенно одинаково верил в людей и любил их. Ни тяжелая школа жизни, ни горькие разочарования, ни седины не убили в нем способности видеть в каждом человеке, с которым он сталкивался, воплощение всех добродетелей и достоинств. Доверчивости его не было границ, и даже потеря всего состояния, накопленного с большим трудом и утраченного благодаря этой доверчивости, не подействовала на него отрезвляюще. До конца дней всякий, кого он знал, был "прекрасный, честный, добрый человек". Разочарования огорчали его до глубины души, но никогда не в силах были поколебать его светлого взгляда на людей и на людские отношения. Благодаря этому упорству в идеализации ближних, как уже сказано, Илья Петрович много пострадал, но, с другой стороны, редко можно найти человека, который имел в своей жизни так много преданных друзей, которого столь многие любили за неизменную ласку и приветливость обращения, за постоянную готовность и уменье войти в положение другого.
По образованию и умственным потребностям Илья Петрович не выделялся из среднего уровня. Превосходный специалист, он, вне своего дела, удовлетворялся очень немногим. В сфере наук и искусств далее самого поверхностного дилетантизма он не заходил, отдавая преимущество музыке и драме. Играл в молодости на флейте, вероятно неважно, потому что очень рано, до второй женитьбы еще, бросил это занятие. Театром же увлекался до старости. Восьмидесятилетним старцем он почти еженедельно посещал или оперу, или драматический спектакль, причем почти каждый раз трогался представлением до слез, хотя бы пьеса ничего умилительного не представляла. 11-го сентября 1827 года Илья Петрович женился на Марье Карловне Кейзер. В 1829 году от этого брака у него родилась дочь Зинаида. В начале тридцатых годов он овдовел и в 1833 г., 1-го октября снова вступил в брак с девицей Александрой Андреевной Ассиер.
(В церковных книгах Горного корпуса за 1833 год под No 6 значится: "1833 года, октября 1-го числа Департамента Горных и Соляных дел Обер-гиттен-фервальтер 8-го класса Илья Петрович Чайковский, вдовый, с девицею Александрой Андреевой, дочерью стат. советника Андрея Михайловича Ассиера, венчал священник Дмитрий Аброцкий. Поручители: по женихе -- Департамента Государственного Казначейства коллежский ассессор Александр Севастьянов, Департ. Гор. и Сол. дел 9-го класса Николай Иванов Краснов. По невесте: Адъютант и поручик Александр Иванов Гогель, Лейб-Гвардии поручик Волынского полка Григорий Федоров Гогель".)
О детстве и ранней молодости матери композитора столь же мало известно, как и о жизни этой же поры ее супруга. В 1816 году она уже потеряла свою мать и в 1819 г., 23 октября, была отдана в Училище женских сирот (ныне Патриотический институт), где и кончила курс наук в 1829-м.
Судя по сохранившимся тетрадкам Александры Андреевны
(В тетради риторики сохранились заметки А. А-ны о последних днях, проведенных в институте, свидетельствующие, с каким теплым чувством она покидала заведение:
"1829 года 9-го генваря, в среду с 6-ти ч. до 8-ми мы в последний раз брали урок истории у г-на Плетнева за 12 дней перед выпуском. Возле меня сидела Саша Висковатова с правой стороны, Мурузи -- с левой.
11-го генваря 1829 года утром, в пятницу, с 8-ми до 12-го часу мы в последний раз брали урок географии и арифметики у Постникова, после обеда в последний раз пели у Марушина, вечером же, когда мы были у Тилло, то пришли Ломон и Яковлев укладывать работы. 12-го генваря, в субботу, утром с 10-ти до 12-ти была в последний раз музыкальная генеральная репетиция уже в голубой зале. Г-н Плетнев также приезжал слушать наше прощание; когда мы кончили петь прощание, то г-н Плетнев сказал г-ну Доманевскому, сочинителю нашего прощания: "Очень рад, что вы умели дать душу моим словам". Ах! это была последняя, последняя репетиция!!! Мы также пели тогда концерт с музыкой; но никогда не забуду я музыки "Да исправится".
После обеда мы были последний раз у Плетнева в классе литературы, а вечером в 6 часов последний раз у Тилло. 13-го генваря, воскресенье, после обеда мы были последний раз у Вальпульского, а вечером в 6 ч. последняя репетиция была у Шемаевой, было десять музыкантов, и в том числе играли на несравненном инструменте, т. е. на арфе. 14-е -- день экзамена, утром был батюшка, и это было последний раз, что мы сидели в классах, последний в жизни!),
образование в этом училище давалось очень хорошее. И содержание, и стиль, и, наконец, безукоризненная грамотность ученицы доказывают это. Кроме того, заботливое хранение их говорит одинаково в пользу приемов преподавания, очевидно, оставивших в девушке отрадное впечатление, а также и в пользу отношений последней к приобретенным познаниям; так тщательно хранят только то, чем дорожат. Хорошей рекомендацией этого заведения служит и то обстоятельство, что Александра Андреевна покинула его с прекрасным знанием французского и немецкого языков. Очень может быть, что она его приобрела еще в детстве в доме отца, полуфранцуза, полунемца, но хорошо уже и то, что училище не заглушило этих знаний, как это бывает в современных учебных заведениях, где не только живым языкам не выучиваются, но и забывают их, если до поступления знали хорошо. Если прибавить к этому, что Александра Андреевна немного играла на фортепиано и очень мило пела, то в результате можно сказать, что для девушки небогатой и незнатной образование ее было вполне удовлетворительно.
По свидетельству лиц, ее знавших, это была женщина высокая, статная; не особенно красивая, но с чарующим выражением глаз и с наружностью, невольно останавливающею внимание. Решительно все, кто видел ее, единогласно утверждают, что во внешности ее было что-то исключительно притягательное. Фанни Дюрбах, гувернантка ее старших детей, проживавшая последние годы жизни в Монбелиаре, во Франции, и скончавшаяся там в мае 1901 года, рассказывала, что, приехав в первый раз в Россию, 22 лет от роду, она очень нерешительно относилась к предлагаемым ей местам, настолько, что без всяких особенно важных поводов отказывалась от блестящих в денежном отношении предложений, но, увидав Александру Андреевну, с первого взгляда почувствовала такое доверие к этой благородной наружности, что, не справившись еще ни о жаловании, ни о занятиях, внутренне решила принять место. "Я не ошиблась, -- говорила она, -- благодаря тому, что я тогда послушалась внутреннего голоса, я провела самые счастливые четыре года моей жизни".
В памяти Петра Ильича облик матери сохранился в виде высокой, довольно полной женщины с чудным взглядом и необыкновенно красивыми, хотя не маленькими руками. "Таких рук нет больше и никогда не будет!" -- часто говаривал он.
В противоположность своему супругу Александра Андреевна в семейной жизни была мало изъявительна в теплых чувствах и скупа на ласки. Она была очень добра, но доброта ее, сравнительно с постоянной приветливостью мужа ко всем и всякому, была строгая, более выказывавшаяся в поступках, чем на словах.
Когда сорокалетний человек по взаимной любви женится на молодой девушке, то естественно ожидать полного подчинения жены вступающему в тень старости мужу. Здесь было наоборот. Мягкосердечный, несмотря на годы, увлекающийся, как юноша, доверчивый и слегка расточительный Илья Петрович совершенно подчинился во всем, что не касалось его служебных обязанностей, без памяти его любившей жене, которой природный такт и уважение к своему супругу помогали делать это так, что внешним образом, для посторонних, ее влияния не было заметно; но в семье все, трепеща перед нею, не страха, а любви ради, -- в отношении к главе семейства даже питали любовь, но с оттенком собратства. Для домашних нужно было совершить поступок в самом деле предосудительный, чтобы Илья Петрович, изменяя своей обычной приветливости, вышел из себя, и тогда он, как это бывает с очень мягкими людьми, становился грозен. Наоборот, нужно было очень много, чтобы заставить Александру Андреевну выйти из обычно холодно-строгого отношения к окружающим и вызвать ласку, но тогда не было пределов счастья лица, удостоившегося ее. Единственное исключение делалось для падчерицы. Опасение заслужить тень упрека в том, что она относится к Зинаиде Ильиничне, как мачеха, вынуждало Александру Андреевну выказывать ей более ласки, чем родным детям.
Первым ребенком этого брака была дочь Екатерина, скончавшаяся в младенчестве.
В 1837 году Илья Петрович был назначен начальником Камско-Воткинского завода и вместе с женою водворился там. 9-го мая 1838 г. у них родился сын Николай и 25 апреля 1840 г. сын Петр.
Положение начальника такого большого завода, как Воткинский, по внешней обстановке совершенно походило на положение богатого помещика среди своих поместий, и даже немного больше, потому что ко всем удобствам жизни: к поместительному, прекрасному дому, толпе прислуги и неограниченной власти над огромным числом людей -- примешивался некоторый оттенок представительства высшей власти. У Ильи Петровича было подобие своего войска, в виде сотни казаков, и маленький двор из лиц привилегированных сословий, служивших на заводе. Хорошее жалование, благодаря разумной расчетливости Александры Андреевны, позволяло не только ни в чем себе не отказывать, в смысле невысоких в те времена требований комфорта, но кое-что и откладывать про черный день. Особо выдаваемые на то средства широко покрывали расходы на приемы и давали простор гостеприимству, столь свойственному характеру Ильи Петровича, а его приветливость, с одной стороны, и исключительная привлекательность хозяйки, с другой, -- делали то, что дом их был любимейшим местом сборища всего общества Воткинска. А общество это ничуть не носило отпечатка дикого провинциализма тогдашнего времени. Масса молодежи, приезжавшей на службу из Петербурга, и утонченно образованные семьи англичан, состоявших при заводе, заставляли забывать близость Азии и внешнюю отдаленность от центров цивилизации.
Ко времени самых ранних воспоминаний детства Петра Ильича, т. е. к концу первой половины сороковых годов, семья Чайковских еще увеличилась двумя детьми: дочерью Александрой (28 декабря 1842 г.) и сыном Ипполитом (10 апреля 1843 г.). Кроме коренных членов семейства, к нему в эту эпоху принадлежали еще: старушка-тетушка Ильи Петровича -- Надежда Тимофеевна Вальцева, а также племянницы его: Настасья Васильевна Попова, девушка 38-ми лет, и Лидия Владимировна Чайковская, только что перед этим лишившаяся матери, девочка 10-ти лет.
Отвлеченная заботами и уходом за младшими детьми, Александра Андреевна нашла нужным взять гувернантку для Лидии и Николая. Отправившись в Петербург для свидания с родными и падчерицей, бывшей в Екатерининском институте, она в ноябре 1844 г. привезла с собой в Воткинск Фанни Дюрбах.
Ввиду неизгладимо глубокого влияния, которое имела эта особа на Петра Ильича, я позволю себе остановить внимание читателя на ней.
Все, что можно сказать о Фанни того времени, исчерпывается тем, что она была специально подготовлена к педагогической деятельности, имела уже в этом отношении опыт, знала одинаково хорошо французский и немецкий язык, а по нравственным правилам была строгая протестантка. Но, чтобы характеризовать ее достоинства, я опишу, какою я ее увидел в Монбельяре, маленьком городе Франции близ Бельфора, месте ее рожденная, в августе 1894 года. Жила она с сестрою, Фредерикой, хотя в собственном доме, даже трехэтажном, но едва достаточном, чтобы вместить три чистые комнаты, обитаемые ею. Прислуги у них не было, обязанность кухарки и вообще хозяйки за недостатком средств исполняла Фредерика, тоже бывшая гувернантка в России, накопившая себе маленький капиталец в добавление к дому, составлявший все имущество сестер. Фанни же почти до самой кончины давала уроки. Бедность обстановки меня тем более поразила, что я знал, как Петр Ильич, два года до этого, умолял свою бывшую воспитательницу принять от него постоянное денежное пособие, и как категорически Фанни отказалась от этого. "Мне ничего не нужно более того, что я имею" -- отвечала она Петру Ильичу, и несколько раз повторяла то же и мне при наших частых свиданиях, когда я пробовал заявить ей о желании наследников композитора, по мере возможности, прийти к ней на помощь в материальном отношении. "Насколько можно после ужасных потерь, понесенных мною в жизни, быть счастливой, я счастлива", -- говорила она. И действительно, в выражении ее, для 72-летней старушки моложавого, лица, во взгляде больших черных глаз светился такой душевный покой, такая чистота, что и физические недуги (она страдала астмами и бессонницей), и лишения комфорта в ее присутствии мне самому казались бессильными затемнить свет догорания этой беспорочной жизни.
Покинув Россию в пятидесятых годах, она безвыездно провела сорок слишком лет в Монбельяре учительницей. "Половина здешнего населения -- мои ученики и ученицы". -- Когда перед моим отъездом, желая мне показать свой огородик, предмет особенных забот сестры Фредерики, находящийся вдали от дома, обе сестры прошлись со мной по городу, то почти не встречалось человека, который не приветствовал бы их почтительным поклоном. "Коша имеешь столько друзей, разве можно на что-нибудь жаловаться? -- сказала она мне. -- Вы можете быть покойны, меня здесь не обидят, если придет нужда".
Английская поговорка говорит -- the child is father to the man (Буквальный перевод: ребенок есть отец человека.). Не будет большим искажением перевести это -- "молодость создает старость", и по созерцанию светлой, безмятежной старости Фанни можно было судить, какая в 1844 г. это была хорошая, строгих правил и сердечных достоинств девушка. Другим доказательством может служить то, что, несмотря на сравнительно не особенно долгий срок ее пребывания в семье Чайковских (всего 4 года), память о ней надолго пережила ее, и в то время, как все другие бывшие после нее наставницы забыты, -- жива до сих пор.
На наше счастье, она с необыкновенной ясностью сохранила впечатления, по ее выражению, "счастливейшей эпохи своей жизни". Ее рассказ о приезде в Воткинск характерно рисует патриархальные нравы родных Петра Ильича.
"Ехали мы с г-жой Чайковской и Николаем из Петербурга около трех недель и за время этого путешествия так сблизились, что, подъезжая к заводу, были совершенно интимны. Доброта и предупредительность г-жи Чайковской, миловидность, даже красота Николая расположили меня к моим спутникам, а строгая благовоспитанность последнего была ручательством того, что дело мне предстояло нетрудное. И все-таки я была очень смущена. Все было бы хорошо, если бы мне пришлось по приезде иметь дало только с г-жой Чайковской и ее сыном, но впереди было знакомство с совершенно неизвестными людьми и условиями жизни. Поэтому, по мере приближения к цели путешествия, мое беспокойство и волнение возрастали. Но когда мы, наконец, подъехали к дому, достаточно было одного момента, чтобы все мои страхи пропали бесследно. Навстречу выбежала масса людей, начались восторженные объятия, поцелуи, и трудно было в этой кучке людей отличить родных от прислуги. Неподдельная, живая радость сравняла всех, все одинаково ласково и тепло приветствовали возвращение хозяйки дома. Г. Чайковский подошел ко мне и без всяких фраз обнял и поцеловал, как дочь. Эта простота и патриархальность отношений сразу ободрили меня и поставили в положение почти члена семьи. Я не то что приехала, а будто тоже, как г-жа Чайковская и ее сын, "вернулась домой". На другой же день утром я приступила к занятиям без малейшего волнения и страха за будущее".
Прежде чем начать повествование о детстве Петра Ильича, я позволю себе, чтобы дополнить картину его обстановки, остановиться на описании тех членов семьи, которые до сих пор известны читателю только по именам.
Старейшей из них была дальняя родственница Ильи Петровича, приютившая у него свою старость и жившая на покое, Надежда Тимофеевна Вальцева. Хозяева относились к ней с большим уважением, а остальные домочадцы даже со страхом. Особенно сурово обращалась она с француженкой, и, если бы не вмешательство Александры Андреевны, отношения эти сделались бы прямо враждебными. Причиной тому была ревность к двум старшим мальчикам, из которых Петенька был наследником ее единственной ценной вещи -- образа Казанской Божьей Матери в серебряной оправе. (П. И. дорожил им и любил его. Он и поныне существует в Клину.)
В его воспоминаниях облик старушки представлялся не иначе, как перед большим открытым сундуком, издававшем сильный запах разных специй, вынимающей оттуда для него и для Колиньки мятные пряники.
Настасья Васильевна Попова, по прозвищу "сестрица", была стареющая дева, очень некрасивая. Лишившись родителей, она примкнула к семье "дяденьки Ильи Петровича" и привязалась к ней всей душой. В доме она исполняла обязанности экономки и отличалась необычайной скупостью к вверенному ей добру. Преданная всей семье, она, однако, как это часто свойственно девушкам ее возраста, целиком отдавалась сильно подчеркнутым симпатиям и антипатиям. Так, предметом настоящего обожания ее был "Петечка", не было баловства, которое бы она ему не оказывала потихоньку от Александры Андреевны и, наоборот, предметом ненависти -- Лидия, которую она преследовала, как могла. Живая, деятельная, всюду поспевающая, она знала все, что делалось в доме и поэтому вообще не была любима ни детьми, ни прислугой, и своей пристрастностью могла бы быть несносной, если бы не полное ее раболепие перед хозяйкой дома, державшей ее в руках и умевшей направлять ее деятельность только на пользу семьи. (Последние годы жизни она провела в доме сестры П. И-ча, А. И. Давыдовой, в местечке Каменке, Киевской губернии.) Умерла она в 1894 году дряхлой старушкой, почти впавшей в детство. Она все забыла, ничего не понимала, с трудом узнавала и жила только воспоминаниями Воткинска, которые у нее перепутывались с настоящим, так что речь ее была совершенно неудобопонимаема, и одно только постоянно и неизменно было в ней ясно -- это имя "Петечки". Случалось, что она отрекалась от знакомства с такими лицами, как Илья Петрович, не помнила даже своего имени, но слово "Петечка" пробуждало в ее потухших глазах искру сознания, она радостно улыбалась и немедленно начинала какой-нибудь рассказ из его детства, в котором решительно ничего нельзя было разобрать. Когда ей с большими предосторожностями сказали о кончине Петра Ильича, она все поняла, но не заплакала и, ни слова не сказав по этому поводу, начала искать палку и косынку; когда ее спросили, зачем ей это -- "А как же, на панихиду-то!" И только потом, побывав в церкви, начала плакать и жаловаться. Вскоре она впала почти в полную бессознательность, хотя физически была довольно сильна и прожила еще год.
Лидия была девочка 9 лет, очень много заботившая в первые годы дядю и тетку. Вследствие болезненности, а потом и смерти родной матери воспитание ее было очень запущено, и поэтому упрямство и капризы ее приводили сначала Александру Андреевну в отчаяние, но, благодаря продолжительному влиянию хорошей среды, прекрасная натура ее сказалась наконец, и из несносного "бесенка" она обратилась в очаровательную девушку, любимицу и друга своей приемной матери.
Старший сын Александры Андреевны, Николай, был самым блестящим по внешности представителем ее детей. Ловкий, красивый, изящный, до страсти любивший физические упражнения, он в отношении к Петру Ильичу совершенно был то же, что Володя в "Детстве и отрочестве" Л. Толстого к Коле. Все им любовались, им гордились, но в душе предпочитали далеко не такого изящного, неловкого, "вихрастого" Петечку.
Третьим учеником Фанни был Веничка Алексеев. Сын одного из служивших на заводе, он потерял свою мать, и Чайковские предложили его отцу присылать мальчика к ним для уроков вместе с их детьми. Очень кроткий, трудолюбивый и привязчивый, он вскоре сошелся, как родной, со своими товарищами. Младшие дети, Александра и Ипполит, в этот период, по своему возрасту, в жизни композитора никакой роли не играли.
Петру Ильичу было 4 с половиной года, коща Фанни приступила к занятиям с Николаем и Лидией, и чуть ли не в первый же день Александра Андреевна должна была уступить слезным мольбам ребенка и привести его в класс. С этого времени он стал заниматься наравне со старшими, причем обижался, если из снисхождения к годам его освобождали от каких-нибудь занятий. Очень скоро он по всем предметам нагнал своих товарищей, так что, когда некоторое время спустя, к ним присоединился Веничка, то он вместе с другими помогал ему встать в познаниях с ними на один уровень. Шести лет он уже совершенно свободно читал по- французски и по-немецки. Уроки Закона Божьего ему и брату Николаю давал местный протоиерей, отец Василий Блинов.
С первой встречи, по словам Фанни, она почувствовала особенную симпатию к младшему из своих учеников не только потому, что он превосходил старших в способностях и добросовестности в занятиях, не потому, что он в сравнении с Николаем был тихоня и реже вызывал выговоры за шалости, а потому, что во всем, что он ни делал, сквозило нечто необыкновенное, безотчетно чаровавшее всех, кто приходил в соприкосновение с этим ребенком.
По внешности, как уже сказано, он далеко уступал Николаю, но, кроме того, отличался от него неряшливостью. Вечно с вихрами, небрежно одетый, по рассеянности где-нибудь испачкавшийся, рядом с припомаженным, элегантным и всегда подтянутым братом, он, на первый взгляд, оставался в тени, но стоило побыть несколько времени с этим неопрятным мальчиком, чтобы, поддавшись очарованию его ума, а главное -- сердца, отдать ему предпочтение перед другими детьми. Начиная с самого раннего детства, во все периоды его жизни эта исключительная способность -- привлекать к себе общую симпатию, обращать на себя исключительное внимание окружающих -- была ему присуща. Можно подумать, что его знаменитость и блеск положения в настоящем заставляла людей, знавших его прежде, ретроспективно окружать личность ребенка ореолом будущей славы, но многочисленные документальные доказательства свидетельствуют явно, что всегда, когда о славе даже и речи не могло быть, личность Петра Ильича невольно останавливала на себе внимание всякого.
В 1843 году Илья Петрович в письме уже называл его "наш общий любимец", "жемчужина моей семьи". Александра Андреевна, внешним образом совершенно одинаково относившаяся ко всем детям, несколько раз, по многим свидетельствам, говорила о втором сыне, как о "сокровище", "золоте семьи". Старушка Надежда Тимофеевна, как мы видели, сделала его своим наследником. Настасья Васильевна, глубоко равнодушная к славе музыканта, по воспитанию и старинным воззрениям скорее склонная презрительно относиться к этой специальности, никогда не слышавшая ни одной ноты из его сочинений, до последнего издыхания сохраняла какой-то культ к "Петечке". Наконец m-lle Фанни, в самый разгар славы своего воспитанника, когда по всей Франции разнеслось его имя, скрывавшая от него свое существование и не желавшая свидания с ним из страха "de ne plus retrouver son petit cheri d'autrefois" (Не найти снова своего маленького любимца прошлого.), в течение почти пятидесяти лет хранила, как святыню, малейшую его записочку, клочок бумаги, испачканный детской рукой, -- все это разве не служит несомненным свидетельством, что не будущую знаменитость, а просто ребенка любила она? Не только свои, но и посторонние отличали его от других. Некто г-жа Эмилия Ландражен, приятельница Фанни, писала в 1849 г.: "этот ребенок нравился мне более, чем все другие".
На мой вопрос, в чем сказывалась эта исключительная прелесть ребенка, бывшая гувернантка отвечала:
"Ни в чем особенно, и решительно во всем, что он делал. В классе нельзя было быть старательнее и понятливее, во время рекреации же никто не выдумывал более веселых забав; во время общих чтений для развлечения никто не слушал внимательнее, а в сумерки под праздник, когда я собирала своих птенцов вокруг себя и по очереди заставляла рассказывать что-нибудь, никто не фантазировал прелестнее.
Будучи любимцем семьи, Петр Ильич не был отнюдь ее баловнем. Баловали его разве только Надежда Тимофеевна да Настасья Васильевна. Александра Андреевна, а под ее влиянием Фанни и все остальные в доме относились к нему так же, как ко всем детям, ничем не давая чувствовать в глубине души сознаваемого ими превосходства его над другими.
"Мы жили, -- говорит Фанни, -- совершенно отдельною от взрослых жизнью; только во время еды были с ними. Не только занятия, но и забавы у нас были свои. Вечера под праздник мы проводили у себя, наверху, в чтении, в беседах. Летом в нашем распоряжении был экипаж, и мы совершали поездки по прелестным окрестностям Воткинска. В будни, с 6 часов утра, все время было строго распределено, и программа дня исполнялась пунктуально. Так как свободные часы, когда дети могли делать, что хотели, были очень ограничены, то я настаивала, чтобы они проходили в телесных упражнениях, и по этому поводу у меня всегда были препирательства с Пьером, которого постоянно после урока тянуло к фортепиано. Впрочем, слушался он всегда легко и с удовольствием бегал и резвился с другими. Но постоянно надо было наводить его на это. Предоставленный сам себе, он охотнее шел к музыке, принимался за чтение или за сочинение стихов".
В воспоминаниях самого Петра Ильича об этом времени первым сохранилось -- о поездке с матерью и "сестрицей" на Сергиевские воды в 1845 г. Особенно ярко запомнилось ему, как по дороге туда, после долгого и скучного поздним вечером пути, они подъехали к освещенному помещичьему дому и прогостили несколько дней у одной родственницы Александры Андреевны. Впечатление уютного, светлого домика после страхов и скуки ночной езды так глубоко врезалось в его воображение, что, по собственным его словам, было зародышем той сильной любви к деревенской жизни, которая никогда его не оставляла. Затем пребывание на самых водах, где он ни с кем не делил ласок и внимания боготворимой матери, новизна мест, знакомств, все вместе оставило самое светлое и отрадное воспоминание детства. Другое, о чем он любил говорить из той же эпохи жизни, было возвращение родителей из поездки за окончившей в Екатерининском институте курс Зинаидой Ильиничной в конце 1846 г. Событие это совершилось зимой перед Рождеством, вечером. Он помнил ту восторженную радость, которую он испытал вместе со всеми домочадцами, когда раздался звонок приближавшейся кибитки, как они все с криками бросились бежать к передней, как отворилась дверь, -- из нее ввалилось в комнату облако морозного воздуха, и влетело маленькое, необычайно миловидное создание, которое он в первый раз в жизни видел, так как Зинаида Ильинична поступила в институт до его рождения; помнил он также то неземное счастье, какое испытал, припав к груди матери после трех- или четырехмесячной разлуки. Очень, очень долго, уже совсем зрелым мужчиной, без слез он не мог говорить о матери, так что окружающие избегали заводить речь о ней.
Вместе с приездом хорошенькой, веселой институтки, по воспоминаниям Петра Ильича привезшей с собою разные столичные новости по части увеселений и обычаев, оглашавшей дом звонким смехом и вскрикиванием наивной барышни того времени, -- и без того веселый и гостеприимный дом стал еще веселее, еще счастливее. Новоприезжая представлялась впечатлительному мальчику какой-то феей, явившейся из мира полного чудес и неземных прелестей. Рассказы о театрах, вид которые казалось ему несбыточным блаженством, танцы, которым она начала их учить, устраиваемые ею живые картины -- все это чаровало и волновало его воображение.
6-го февраля 1848 г. Илья Петрович, по прошению, получил отставку с пожалованием чина генерал-майора и пенсией. За несколько времени до отъезда у него начались переговоры с управлением заводов одного богатейшего частного лица о поступлении к нему на службу. Так как пребывание в Москве для устройства этого дела было необходимо, то осенью того же года он со всей семьей покинул Воткинск. Вследствие того, что Александра Андреевна намеревалась по приезде в столицу отдать Лидию в институт, а старших сыновей в учебные заведения, младшие же скорее нуждались в бонне, чем в гувернантке, Фанни оказалась не нужною, и поэтому, отказавшись следовать за семьей в столицу, приняла очень выгодное предложение помещиков Нератовых и рассталась со своими друзьями навсегда. Из всей семьи ей удалось потом видеться только с Петром Ильичем сорок четыре года спустя.
Из переписки Чайковских с Фанни видно, как обеим сторонам тяжело досталась эта разлука.
Чтобы устранить тяжелые сцены расставания с детьми, решено было устроить отъезд Фанни, пока они спали, ранним утром. Александра Андреедаа надеялась, что горе разлуки с любимой наставницей будет рассеяно в детях приготовлениями к собственному отъезду в Москву, который состоялся в тот же день, позднее.
Кроме драгоценнейших для биографа рассказов о детстве Петра Ильича, Фанни сохранила тетради своего любимца, в которых он, в часы досуга, писал свои сочинения, преимущественно в стихах, и где записывал на память то, что наиболее заинтересовывало его из приобретаемых познаний. Расстаться с этими реликвиями своего прошлого старушка не решилась. "Все, что написано рукой Пьера, я могу отдать только после смерти: эти дорогие листы составляют часть моих самых дорогих воспоминаний", -- говорит она в одном из своих писем. Позволить же снять копию с них она охотно согласилась.
Но, говоря об этих тетрадях, я должен предупредить читателей, что содержание их художественно-литературного значения, даже в зародышном виде, никакого не представляет. Однако, интерес их от этого нисколько не становится меньшим. Припомним, во-первых, что пишет их семилетний мальчик, пишет исключительно для себя, а стало бьгть искренно и правдиво, при обстановке, совершенно исключающей возможность заподозрить его в желании порисоваться благородством чувств, а просто потому, что ощущает непреодолимую жажду излить обуревающие его душу хотя смутные, но возвышенные стремления; припомним затем, что ребенок этот не будущий поэт, а музыкант. Остается документ, не только имеющий глубокий интерес для биографии самого Петра Ильича, заключающий в себе зародыш и объяснение его будущего направления, но и документ, важный вообще в изучении развития художественного таланта. С этой точки зрения собрание этих ребяческих стихотворений, восклицаний и заметок обращается в рукописное свидетельство рано проснувшейся потребности духа высказаться, когда настоящая форма для этого еще не найдена. В них будущий художник стучится не в ту дверь, через которую ему суждено было явить себя свету, и при чтении этих детских излияний улыбка снисхождения к уродливости их, в начале, невольно сменяется чувством умиления к концу от созерцания трогательности и высоты настроения души мальчика. А это-то настроение для нас интересно и значительно.
Тетрадей всего две, но кроме того есть несколько отдельных листиков. Почерк некрасивый, но для ребенка семи лет поразительно установившийся и очень свободный. В начале каждого сочинения заметно намерение написать его как можно красивее. Особенно старательно вырисовываются заглавия, даже с претензиями на каллиграфические украшения в виде разных завитушек, но к концу терпения не хватает, и остальное почти всегда написано кое-как. Вообще внешний вид этих тетрадей носит отпечаток полной непринужденности и даже небрежности. Напоказ так не пишут. Стихотворения чередуются с выписками из книг, иногда с попытками нарисовать домик, черновыми письмами и отдельными словами, не имеющими связи ни с предшествующим, ни с последующим. Чрезвычайно интересно, что чаще всего без всякого повода встречается слово "Бог" -- иногда просто, иногда в виньетке. Есть ли это просто каллиграфическое упражнение в слове, которое писать ему казалось занимательно, отражение ли того, что постоянно затрагивало и притягивало его детский ум под влиянием набожной гувернантки к размышлению, -- сказать трудно, но, судя по некоторым стихотворениям, обращенным к Богу, можно склоняться к последнему объяснению.
Первая тетрадь начинается не с самостоятельного сочинения, а с перевода на русский язык "Разговора г-жи де Вертейль с дочерью Полиной о пяти чувствах", из французского учебного пособия г-жи Амабль Тастю "L'education maternelle". Так как это первый образец владения ученика Фанни русским языком, то я приведу выписки из него, сохраняя во всех подробностях правописание переводчика. Насколько помнит Фанни, труд этот был предпринят по собственному почину мальчика.
"Г-жа de Verteulle. Ты права; ты можешь действовать, а кукла твоя не может; но не видела ли ты коляску маленького брата твоего? она действует тоже.
Полина. Да, маменька, конешно когда Анета дергает его в переде или толкает з зади, дак конешно она действует. Но мне не нужно, чтобы мне действовали меня бы толкали з зади или дегали в переде. Посмотрите, как я умею бегать и скакакать одна!.."
Далее в этом переводе встречается значительно менее галлицизмов и ошибок. Попадаются фразы, сплошь написанные орфографически правильно, например: "Ты не могла бы знать, что твой маленький брат может качать головою или поднять руку".
Перевод этот не окончен, хотя очень близок к окончанию, потому что кроме осязания перебраны все чувства. Под этим трудом выставлен 1847 год и французская подпись с росчерком.
Чтобы дать понятие о том, какие ребенок сделал успехи в русском языке в течение одного года, я приведу из тетради 1848 года, во главе всех его самостоятельных сочинений, два обращения к Богу. Первое без заглавия:
О, Ты, бессмертный Бог Отец
Спасаеш ты меня.
Второе называется: "Молитва для Господа на всю Россию".
Господи! буть всегда, всегда со светой нашей Россией,
Мы незабудем тебя и будем верить всегда на всю троицу
Буди Господи с нами. Ты был Бог
Ты есть Бог и будешь всегда наш Бог
Ты нам дал ум, и все что нам надобно
Так и всем русским Господи
Давай столько же как мне
Дай мне доброту, послушание и безгрешность.
Господи, смотри всегда над нашей святой Россиею
Чтоб русский никогда не был
Ни в какой другой земле
Она святая всегда будет для тебя!
Все остальные стихотворения и заметки в обеих тетрадях написаны по-французски. Первое стихотворение на ту же тему помечено 1847 годом и называется "L'Univers".
Eternel notre Dieu с'est toi qui a fait tout cela
Enfant! regarde ces plantes si belles
Ces roses, ces germandrees, elles sont si belles.
Brillan soleil eclaire tou le monde
С est cette Ettre qui la fai
La lune etoiles eclaire notre nui
Sans toi le ble n'ore put etre
Les vag(u)es de ces belles aux
Nous expirerons sans eux
Les mers dont Vetendu est si grande
Les fleuves Ventoure
Mere! Nourissel Nourisse Vos enfants
Le bon Dieu les a cree
Dieu
Puissant on V adore.
Par Pierre Tscaikovsky.
("Вселенная".
Вечный наш Бог! ты сделал все это. Дитя! смотри на эти растения столь красивые, эти розы, эти вероники, они так красивы. Блестящее солнце освещает весь мир, это существо создало его. Луна, звезды освещают нашу ночь. Без Тебя хлеб не мог бы расти, волны этих красивых вод... мы бы умерли без них. Моря, которых протяжение так велико. Реки их окружают. Мать, питайте! питайте ваших детей. Бог создал их Боже могучий тебе поклоняются!)
Следующее стихотворение под заглавием "L'enfant parle a son ange gardien", молитвенного настроения, относится тоже к 1847 г.
Tez ailes dorees ont vole chez mol (?)
Та voi т'а parler
O! que j'etais heureuse
Quant tu venait chez moi
Tes ailes son(t) blanc et pur aussi
Viens encore une foix
Pour parler de Dieu puissant!..
("Дитя говорит своему ангелу-хранителю".
Петром Чайковским
Твои золотые крылья прилетели ко мне. Твой голос говорил мне. О! как я была счастлива когда ты приходил ко мне. Твои крылья белы и чисты также. Приди еще раз говорить мне о могущественном Боге!)
Затем, в 1848 году, следует стихотворение "Fin du monde quant Dieu apelle les hommes au del".
Venez apresent bonnes creatures.
Vous serez chez moi
Vous serez des anges
Mechants! oh! laches
Allez loin du ciel si beau.
Anges des cieux que vous etes beau
Avec des ailes dores
Vous volez au cieux
Mechants, laches!
Allez du ciel si beau!
Le ciel est si beau
Plus beau que la terre
Et les anges sont plus heureux que les hommes
Mechants, laches
Allez du ciel я beau!
("Конец мира когда Бог призывает людей на небо".
Придите теперь, добрые созданья. Вы будете у меня, вы будете ангелами. Нечестивые, о! трусы, уходите далеко от неба столь красивого.
Ангелы небесные, как вы красивы с золотыми крыльями, вы летите к небу Нечестивые! Уходите из столь красивого неба. Небо так прекрасно, красивее чем земля и ангелы счастливее людей. Нечестивые! Уходите из столь красивого неба.)
К разряду религиозных сочинений также относится стихотворное переложение истории грехопадения, песнопение на Рождество Спасителя и прозаический неоконченный рассказ о блудном сыне. Выписывать их не стоит, потому что по представленным образцам читатель может судить о их форме, а содержание соответствует библейскому тексту. Последним произведением того же настроения я приведу прозаическое размышление под названием: "La mort".
Ah! Thomme qui est bon n'a pas peur de mourir. Oh! il sai bien que son ame entrera chez Bon Dieu. Aussi les enfants pur, bon, pieux et sage. Oh! ils seront des anges aux cieux! Moi je voudrai etre come cela un.
("Смерть".
Ах! хороший человек не боится умереть. О! он знает хорошо, что его душа пойдет к Богу. Также дети хорошие, чистые, благочестивые и послушные. О! они будут ангелами на небе! я хотел бы быть таким!)
Затем обращает на себя внимание выписка: "La force, Tactivite. II avait dans sa vie la force, Tactivite!"
(Сила, деятельность. Он имел в жизни силу и деятельность!)
Если вспомнить кипучую деятельность Петра Ильича в его музыкальной карьере, его энергию в труде, то невольно придаешь этой выписке, быть может, простому блужданию пера, значение если не пророчества, то сознательного уважения к этим качествам человеческого характера.
Любовь к родине находит у мальчика выражение в четырех произведениях, не считая уже приведенного русского, -- прежде всего, в 1847 году в стихах и даже в попытке исторического очерка, посвященных Жанне д'Арк; познакомился он с ее личностью из книги Мишеля Массона "Les enfants celebres", бывшей любимой всех детей во время субботних чтений с Фанни.
Первое из этих патриотических стихотворений называется: "L'heroine de la France".
On t'aime, on ne t'oublie pas
Heroine si belle!
Tu as sauve la France
Fille d'un berger!
Mais qui fait ces actions si belles!
Barbare anglais vous ont tuee
Toute la France vous admire
Tes cheveuz blonds jusqu'h tes genoux
lis sont tres beau
Tu etais si celebre
Que 1'ange Michel t'apparut
Les celebres on pense a eux
Les mechants on les oublie!
(Героиня Франции. Тебя любят, тебя не забывают героиня столь красивая. Ты спасла Францию! Дочь пастуха, но совершающая столь прекрасные поступки! Варвары англичане вас убили. Вся Франция вами восхищается. Твои белокурые волосы до колен. Они очень красивы. Ты была так знаменита, что ангел Михаил явился к тебе. Знаменитые -- о них думают, злые -- о них забывают.)
Затем маленький поклонник Жанны приступает к составлению истории ее, но ограничивается одной первой главой, предоставляя все остальное досказать Казимиру де ля Винь, и выписывает все его стихотворение, "Mort de Jeanne d'Arc".
Chapitre I.
Jeanne d'Arc ne a Lorraine en 1412 a Domremy village de cette province Lorraine pre de Vaucouleurs. Son pere etait un berger et elle meme etait une bergere et comment croire que c'est elle! un bergere sauva la France! Ah! quelle heroine! Les petite filles et les petits garcons de Domremy aprenent son histoire avant d'aprendre a lires. Ont vera son histoire suivant es ses verbes (?) pa C. de la Vigne.
("История Жанны д'Арк". Глава I.
Жанна д'Арк родилась в Лотарингии в 1412 г., в Домреми, селении провинции Лотарингии, близ Вокулер. Ее отец был пастух, и она сама была пастушкой и как поверить, что это она, пастушка, спасла Францию! О какая героиня! Девочки и мальчики в Домреми учат ее историю следующую по стихам К. де ла Винь.)
Засим следует все стихотворение, где подчеркнуто заключение.
A celle qui sauva le trone et la patrie
Et n'obtint qu'un tombeau pour le prix de ses exploits.
(Той, что спасла престол и отчизну и приобрела лишь могилу ценою своих подвигов.)
Прямых обращений к России два, оба 1848 года. Первое носит название: "Sur ma Patrie".
Oh! patrie que j'aime
Je ne veux point te quitter
J'existe j'i mourrai aussi
Oh! Patrie, que j'aime
Ma terre cherie.
Oh je n'irai point la
Chez un peuple etranger
Je t'honnore ma patrie
Je n'honiiore point une autre
Ma ville natale est petite
Et tres peut peupler
Mais je I'honnore toujours
Et je I'honnorerai.
Si je vivrai dans un peuple etranger
Oh! je serais bien triste
Mais тон bon Dieu
Fais que je n'irai pas.
Je...
Et ne veux pas Ma Russie tres cherie Je...
("К моей отчизне"
О отчизна, которую люблю, я не хочу тебя покинуть, я существую здесь, здесь и умру. О отчизна, которую я люблю. Моя дорогая земля. О! я не пойду туда к чужеземному народу, я тебя чту моя отчизна. Я не чту совсем другой. Мой родной город маленький и очень мало населенный, но я все-таки чту всегда и буду чтить. Если я буду жить у чужеземного народа, о! я буду очень печален. Но Боже мой сделай чтобы я не ушел. Я... и не хочу. Моя Россия дорогая...)
Второе называется: "Quant je suis loin de ma patrie".
Как в этом сочинении, так и в последующих многое, по-видимому, навеяно положением Фанни, вынужденной зарабатывать кусок хлеба в чужой стране.
Теrrе! apresent tu est loin de moi
Je ne te voi plus, о patrie cherie!
Je t'embrasse. O! pays adoree
Toi, oh Russie aime
Vien! Vien! aupre de moi
Toi, place ou je suis ne
Je te salut! oh, terre cherie
Longtemps quand je suis ne
Je n'avais ni memoire, ni raison
Ni de dons pour parler
Oh, je ne savais pas que ma Patrie est Russie!
("Когда я далеко от родины".
Земля! теперь ты далеко от меня, я больше тебя не вижу, о дорогая отчизна! я тебя обнимаю. О! обожаемая страна. Ты, о Россия возлюбленная. Приди! приди ко мне. Ты, место где я родился, я тебя приветствую, о земля дорогая! Давно, когда я родился, я не имел ни разума, ни памяти, ни дара слова. О! я не знал, что моя родина Россия.)
Любовью к отечеству проникнуто также стихотворение под названием "Souvenir de la jeunesse", помеченное 21 февраля 1848 г. с примечанием: "un homme qui parle".
Souvenez vous, ma soeur, des prairies si jolis
Souvenez-vous de Russie
Ce pays que j'aime
Mon ame se rajeunit de joi
Comme nous etions heureux
Souvenez-vous, та soeur?
***
Nous quellions des fleurs
Nous mangions des fruits
Comme les oiseaux en ete
Chantent et volent sur les fleurs
Nous etions...