ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложеніе въ журналу "Нива" на 1904 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1904.
ВЪ РАЗБРОДЪ.
Романъ въ 2-хъ частяхъ.
I. Радости и огорченія капитана Хлопко
II. Капитанъ Хлопко стоитъ у руля своего семейнаго корабля
III. Капитанъ Хлопко лишается своего экипажа и переходитъ на другой корабль въ качествѣ простого пассажира
IV. Капитанъ Хлопко и я -- пассажиры на чужомъ кораблѣ
V. Наказаніе преступниковъ
VI. Капитанъ Хлопко высаживается на берегъ, я слѣдую за нимъ
VII. Въ мирномъ жилищѣ стараго холостяка
VIII. Старое время и старые люди
IX. Сплошной рядъ неожиданныхъ и разнообразныхъ событій.
X. Продолженіе предыдущей главы
XI. Планы дяди разрушаются снова на основаніи законовъ
XII. Работа мысли и переломъ въ моемъ характерѣ
XIII. Старчество и юность
I. Капитанъ Хлопко принимаетъ на своемъ опустѣвшемъ кораблѣ завербованныхъ мною рекрутъ
II. Дружескій кружокъ
III. Макаровъ
IV. Юношескіе планы
V. Примѣрныя отношенія пасынка и отчима.
VI. Новая знакомая
VII. Общественныя событія и частныя интересы
VIII. Въ захолустьѣ
IX. Домъ князей Мышкиныхъ
X. Мой дѣдъ
XI. Послѣдствія грозы
XII. Непоправимая ошибка
XIII. Трудъ и праздность.
XIV. Одиночество
XV. Послѣднія тревоги
I.
Радости и огорченія капитана Хлопко.
Капитанъ Хлопко жилъ со мною...
Впрочемъ, лучше я начну съ того времени, когда капитанъ Хлопко жилъ одинъ, а я совсѣмъ не имѣлъ счастія жить. Это было давно, слишкомъ сорокъ лѣтъ тому назадъ. Я не сталъ бы говорить о такой отдаленной онъ насъ эпохѣ, если бы исторія моей послѣдующей жизни была понятна безъ исторіи моего дѣтства, и если бы исторія моего дѣтства, въ свою очередь, была понятна безъ описанія личности капитана Хлопко.
Итакъ, начинаю сначала.
Мирное затишье жизни сорокалѣтняго холостяка, капитана Петра Акимовича Хлопко, было нарушено въ послѣдніе два года совершенно необычайными и, въ нѣкоторомъ родѣ, торжественными событіями. Они отчасти сбили добраго старика съ толку и съ ногъ. Въ эти два года онъ сталъ такъ рѣдко появляться на своемъ обычномъ мѣстѣ въ англійскомъ трактирѣ Бека среди холостяковъ-товарищей, что они махнули на него рукой, какъ на человѣка пропащаго, утратившаго способность поддерживать честь стараго флота и показывать молодежи, какъ умѣютъ наслаждаться жизнью старые моряки. Теперь и пирушки старыхъ моряковъ, и ихъ толки о преимуществѣ старыхъ судовъ передъ новыми, и насмѣшки надъ молодежью-кислятиной и бабьемъ, все это совершалось безъ капитана Хлопко. У него шла другая жизнь, явились другіе интересы. Флотъ и все флотское отошло куда-то не только на второй, а совсѣмъ на задній планъ, и не интересовало его, въ свою очередь не интересуясь и имъ самимъ. Утративъ связь съ собратьями по службѣ, онъ утратилъ и долю своихъ старыхъ привычекъ, пріобрѣтенныхъ чуть ли не въ теченіе двадцати пяти лѣтъ морской жизни. Такъ, напримѣръ, рѣдко находилъ онъ теперь удобную минуту, чтобы, по своему прежнему обычаю, сидя въ безмолвномъ созерцаніи, накуриться до горечи, до огорченія крѣпкою сигарою. Даже постоянный другъ и спутникъ капитана въ его земныхъ странствованіяхъ -- стаканъ грога, похожій на добрую кружку, не всегда являлся теперь на капитанскомъ столѣ. Однимъ словомъ, капитанъ пошелъ въ разныя стороны и со старою жизнью, и со старыми пріятелями. А между тѣмъ онъ попрежнему любилъ и флотъ, и крѣпкія сигары, и грогъ. Но дѣло въ томъ, что нашлись люди, которыхъ капитанъ полюбилъ болѣе флота, крѣпкихъ сигаръ и грога, и которые совсѣмъ не любили этихъ трехъ друзей стараго холостяка. Капитанъ покорился своей участи: сначала отказался отъ плаванія, чтобы не покидать любимыхъ людей; потомъ вышелъ въ отставку, чтобы имѣть возможность постоянно быть съ любимыми людьми; далѣе сталъ рѣже курить крѣпкія сигары, чтобы не возбуждать головныхъ болей у любимыхъ людей, и, наконецъ, отсталъ почти отъ всего, съ чѣмъ свыкся въ двадцать пять лѣтъ. Сдѣлать иначе было невозможно, когда вся его жизнь перемѣнила теченіе, когда новая жизвь и старыя привычки не могли существовать рядомъ. Такъ не могутъ существовать рядомъ безкорыстіе бѣднаго служаки и его семья, состоящая изъ пяти, шести человѣкъ; бѣднякъ долженъ отказаться или отъ своего стараго честнаго друга -- безкорыстія, или отъ своего новаго вѣчно алчущаго и жаждущаго товарища -- семьи. Тѣмъ или другимъ нужно пожертвовать, съ тѣмъ или съ другимъ нужно идти въ разныя стороны, въ разбродъ. Такіе разрывы со старымъ нерѣдко встрѣчаются въ жизни и переносятся не легко. Но у капитана былъ ясный и спокойный умъ, была нѣжная и любящая душа. Если онъ чему-нибудь отдавался, то отдавался всецѣло, безъ сожалѣній, безъ раскаянья, какъ рыцарь, промѣнявшій шумные пиры своего прадѣдовскаго замка на трудное скитаніе и кровавыя битвы за освобожденіе Христова гроба. Въ капитанѣ было много этого рыцарскаго чувства. Вотъ почему и теперь онъ смотрѣлъ бодрымъ и веселымъ, освоившись вполнѣ съ своимъ новымъ положеніемъ. Положеніе же было вотъ какого рода: въ одинъ прекрасный день капитанъ вдругъ сдѣлался отцомъ семейства; черезъ полгода послѣ этого непредвидѣннаго событія онъ имѣть несчастіе потерять одного изъ своихъ дѣтей, а еще черезъ мѣсяцъ былъ обрадованъ появленіемъ на свѣтъ здоровяка-внука. Дѣла шли, какъ видите, немного быстро. Читатель, любящій скандалезныя сцены и событія, можетъ воздержаться отъ преждевременнаго восторга и не восклицать про милѣйшаго капитана: "А старикашка-то, видно, былъ не промахъ!" Капитанъ остается попрежнему холостякомъ и отчасти до сихъ поръ чуждался слишкомъ близкихъ отношеній съ прекраснымъ поломъ. Причина неожиданныхъ событій въ его жизни была вовсе не скандалезная, а даже трогательная.
Въ теченіе пяти или шести лѣтъ капитанъ постоянно имѣлъ обыкновеніе, во время пребыванія на сушѣ, отправляться по воскреснымъ днямъ въ одинъ изъ петербургскихъ институтовъ. Нарядившись въ самый новый мундиръ, сидѣвшій на его угловатыхъ плечахъ мѣшкомъ, пригладивъ тщательно свои полусѣдые волосы, все-таки стоявшіе торчкомъ, и разгладивъ усы, которые попрежнему топорщились въ разныя стороны, какъ щетина, капитанъ являлся въ пріемный залъ. Онъ старался пройти по залу очень осторожно и тихо, при чемъ его приплюснутыя, громадныя ноги помимо его воли производили необычайный шумъ. Самымъ любезнымъ и мягкимъ голосомъ, немного походившимъ на звуки непрочищеннаго рупора, онъ обращался къ дежурной классной дамѣ и, предварительно справившись о ея драгоцѣнномъ здоровьѣ, просилъ ее вызвать къ нему Машеньку Серпуховскую. Вполнѣ довольный и своею щеголеватостью, и своею любезностью, капитанъ начиналъ не безъ волненія расхаживать по залу, поправляя, то-есть ероша еще болѣе, свои чубастые волосы и щетинистые усы. Не безъ пріятной гордости начиналъ онъ замѣчать, что взоры всѣхъ институтскихъ посѣтительницъ съ любопытствомъ обращаются на его шикарную особу. Видя, что всѣ лорнеты окончательно направлялись въ его сторону, онъ выпрямлялся, поднималъ плечи и шумѣлъ ногами еще болѣе, дѣлаясь вполнѣ развязнымъ и привлекательнымъ. Ему, какъ человѣку добродушному и общежительному, иногда очень хотѣлось въ эти минуты заговорить со всѣми институтскими посѣтительницами тѣмъ дружескимъ тономъ, которымъ онъ привыкъ говорить въ обѣденныхъ залахъ европейскихъ гостиницъ, гдѣ, можетъ-быть, никто не понималъ словъ другъ друга, но зато всѣ были дружны и веселы. Иногда капитану становилось даже грустно, что всѣ эти дамы сидятъ и шепчутся по уголкамъ, отдѣльно одна отъ другой, какъ будто у нихъ, отдавшихъ въ одно училище своихъ дочерей, нѣтъ общихъ интересовъ, общихъ вопросовъ, какъ будто ихъ дочери не составляютъ одну семью, готовящуюся вмѣстѣ наслаждаться и страдать въ жизни. Вспоминалось капитану, какъ его шумныя и веселыя рѣчи собирали около него за границею въ одинъ кружокъ даже чопорныхъ англичанокъ, и думалъ онъ:
"А что, если бы-я всталъ посрединѣ зала и сказалъ бы: милостивыя государыни, въ виду этихъ дѣтей, соединившихъ насъ въ одну семью, мы..."
Капитанъ задумался, что бы сказать далѣе.
Но прежде, чѣмъ онъ рѣшался обратиться съ торжественною рѣчью ко всѣмъ институтскимъ посѣтительницамъ, къ нему неслась миленькая, живая дѣвочка, рѣзко отличавшаяся отъ всѣхъ дѣвочекъ отсутствіемъ на ней пелеринки и нарукавничковъ. Капитанская шея обвивалась красненькими, угловатыми ручонками, и капитанъ даже не успѣвалъ разгладить своихъ усовъ для поцѣлуя. Но дѣвочка, кажется, не замѣчала, что эта щетина колется, и цѣловала по десятку разъ стараго дядю. Въ эти минуты гордость капитана не имѣла границъ. Онъ ясно видѣлъ, какъ всѣ дѣвочки, а за ними и ихъ родственницы, указывали и поглядывали на него и на его Марусю. Онъ сознавалъ, что не только онъ самъ чрезвычайно ловокъ и щеголеватъ, но что и его Маруся смотритъ красивѣе всѣхъ своихъ подругъ.
-- Ты отлично дѣлаешь, Маруська, что этихъ больничныхъ рукавовъ и пелеринокъ не носишь,-- говорилъ онъ, поглаживая усы.
Маруся конфузилась. Капитанъ, какъ нарочно, каждый разъ забывалъ, что это отличіе есть признакъ наказанія.
-- Это за шалости ихъ съ меня сняли, дядя,-- замѣчала дѣвочка, потупляя глазенки.
-- Въ наказаніе? Браво! Да ты въ тысячу разъ красивѣе безъ нихъ. Хороши у васъ наказанія, чортъ возьми! Ха-ха-ха!
Капитанъ разражался громкимъ хохотомъ и самодовольно обводилъ глазами пріемный залъ. Потомъ они садились гдѣ-нибудь въ углу; дѣвочка разсказывала объ институтскихъ происшествіяхъ; капитанъ заливался звучнымъ смѣхомъ или громогласно негодовалъ, забывая, что громкія изъявленія не только негодованія, но и восторга, не дозволены обычаями института. Наконецъ, дежурная классная дама подзывала къ себѣ Серпуховскую и замѣчала ей:
-- Скажите вашему родственнику, что такъ хохотать польза. Если всѣ начнутъ такъ шумѣть, то намъ придется бѣжать отсюда.
Маруся, ругая въ душѣ классную даму, сообщала объ этомъ замѣчаніи дядѣ, и онъ начиналъ удивляться.
-- Странныя у васъ женщины, очень странныя!-- высоко поднималъ онъ плечи и ерошилъ свой чубъ.-- Я, кажется, видѣлъ свѣтъ и знаю общество, а такихъ вещей не видывалъ, чтобы людямъ смѣхъ и веселость мѣшали. Вѣдь если бы я въ дамскомъ обществѣ не бывалъ, ну, такъ можно бы подумать, что это не принято, что я вести себя не умѣю. А то у меня, слава Богу, чортъ возьми, сотни знакомыхъ женщинъ есть, даже, могу сказать безъ хвастовства, въ высшемъ кругу знакомыя есть. Да вотъ, въ бытность мою въ Портсмутѣ, самъ командиръ порта, его превосходительство адмиралъ Дондерсъ, познакомилъ меня съ тремя первыми аристократками города, когда я былъ на балу въ Crown-Inn'ѣ. Это, знаешь, дитя, такой трактиръ есть въ Портсмутѣ, балы тамъ даются съ платою по три съ половиною шиллинга за билетъ. Ну, ужъ и хохоталъ же я на этомъ балу, глядя, какъ тамъ экосезъ безъ всякой такты танцуютъ тамошніе танцоры!
Увлекшись воспоминаніемъ объ аристократкахъ, бывшихъ на трактирномъ балу, и объ экосезѣ, капитанъ снова начиналъ хохотать и шумно разсказывалъ свои приключенія на портсмутскихъ балахъ, опять забывая, что такъ громко смѣяться нельзя.
Но какъ бы то ни было, капитанъ былъ весьма доволенъ своими воскресными похожденіями и даже въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ сдѣлалъ въ институтѣ не мало знакомствъ. Такъ, онъ спрашивалъ о здоровьѣ всѣхъ классныхъ дамъ, иногда путая ихъ фамиліи; онъ расшаркивался передъ подслѣповатою княгинею Запольскою, презрительно оглядывавшею его особу въ лорнетъ, какъ какое-то новое, еще невиданное насѣкомое, впервые попавшееся подъ микроскопъ естествоиспытателя; онъ подсаживать въ карету старую, дрожавшую на вышедшихъ изъ повиновенія ногахъ, графиню Трегубову и съ соболѣзнованіемъ выслушивалъ, какъ она говорила ему: "Спасибо, родной, спасибо; стара стала, слаба стала, такъ молодые-то вертопрахи и въ карету не подсадятъ"; онъ справлялся "о дѣлишкахъ" у бѣдной вдовы умершаго подъ судомъ полковника Костина и даже иногда при встрѣчахъ со всѣми этими дамами вступалъ съ ними въ длинные разговоры, не безъ глубокомыслія замѣчая, что нынче очень дурная погода стоитъ.
-- Она мнѣ напоминаетъ то время, когда я былъ въ Копенгагенѣ,-- разсказывалъ капитанъ.-- Бросили мы якорь на большомъ рейдѣ, верстахъ въ 14 отъ города. Вѣтеръ былъ свѣжій, противный, намъ пришлось бороться на веслахъ, противъ...
-- Pardon, monsieur, on nous attend,-- отвѣчали ему его короткія знакомыя и отходили прочь.
Не падая духомъ, капитанъ расшаркивался и, не успѣвъ сообщить о своемъ пребываніи въ Копенгагенѣ, попрежнему довольный собою, снова путешествовалъ по пріемному залу въ ожиданіи своей Маруси.
-- Какой чудакъ!-- презрительно говорили про него великосвѣтскія барыни и объясняющіяся на французскомъ языкѣ классныя дамы.
Любила съ нимъ побесѣдовать только бѣдная полковница Костина, которой онъ прислалъ, передъ выпускомъ ея старшей дочери изъ института, чуть не возъ различныхъ принадлежностей женскаго туалета.
-- Помилуйте, за что, за что!-- весело восклицалъ капитанъ, разглаживая усы, когда Костина со слезами на глазахъ стала благодарить его.-- Вѣдь я буду же Маруськѣ приданое при ея выпускѣ дѣлать, а вашу дочь и всѣхъ другихъ институтокъ я сестрами Маруськи считаю. Такъ отчего же мнѣ и о нихъ не позаботиться, если ихъ родители -- ну, тамъ по разнымъ случайностямъ фортуны -- не могутъ многаго сдѣлать для нихъ.
-- Вы добрый человѣкъ, капитанъ! Богъ васъ не оставитъ за это!-- шептала съ чувствомъ растроганная Костина.
-- Надѣюсь, надѣюсь на Его великую милость!-- торжественно заключилъ Хлопко.
Всѣ остальныя институтскія знакомыя капитана обвиняли его въ навязчивости и никакъ не помышляли, что этотъ неуклюжій, взъерошенный чудакъ, съ припомаженными, къ видѣ шоръ, волосами на вискахъ представляетъ собою образецъ вполнѣ общежительнаго европейца, что онъ смѣло разговариваетъ съ каждымъ встрѣчнымъ, какъ съ короткимъ знакомымъ, видя въ каждомъ человѣкѣ своего брата, члена одной большой семьи -- человѣчества, что онъ не можетъ молчать, стоя рядомъ съ мыслящимъ существомъ и кипя избыткомъ чувствъ, впечатлѣній и мыслей.
Долго и много путешествовалъ капитанъ и не только на корабляхъ, но даже и сухимъ путемъ, возвратившись однажды вмѣстѣ со своими собратьями по службѣ на родину пѣшкомъ и познакомившись съ неприморскими городами Европы. Это было въ 1809 году. Во время скитаній по бѣлу свѣту онъ потерялъ способность видѣть въ комъ-нибудь незнакомаго и чужого. Англичане, французы, шведы, греки, люди, имена которыхъ онъ затвердилъ съ дѣтства, и люди, которыхъ имена онъ слышалъ только разъ въ жизни, всѣ они были его близкіе, родные, братья по человѣчеству.
-- Помилуйте,-- говаривалъ онъ:-- да на что это похоже, чтобы люди были людямъ чужды? Вы на послѣднюю дворняжку взгляните, вѣдь и та тотчасъ сводитъ знакомство съ какимъ-нибудь ньюфаундлендомъ. А мы, слава Богу, умнѣе, человѣчнѣе, такъ сказать, чѣмъ собаки!
Не умѣя говорить по-голландски и по-шведски, онъ тѣмъ не менѣе легко объяснялся съ голландцами и шведами и даже, во время общихъ пировъ, поощрялъ ихъ на какомъ-то общечеловѣческомъ языкѣ.
-- Бракъ! бракъ!-- похлопывалъ онъ по плечу своихъ друзей на одинъ день, распивая съ ними вино.
Друзья, конечно, понимали его и тоже трепали его по плечу, вступая съ нимъ въ очень продолжительные и жаркіе разговоры и споры.
-- Славный народъ эти голландцы!-- восхищался капитанъ, возвращаясь въ веселомъ настроеніи духа изъ общества голландцевъ на фрегатъ.
"А молодцы эти шведы! Право, молодцы!" -- разсуждалъ онъ, отпировавъ со шведами и немного пошатываясь въ стороны.
Въ концѣ-концовъ, онъ былъ вполнѣ искренно убѣжденъ, что каждый народъ -- славный народъ, и всѣ люди -- молодцы-люди.
-- И вѣдь, какъ подумаешь,-- философствовалъ онъ:-- у каждаго народа своя исторія, свои герои, свои мученики и свое вино, чортъ возьми! Отличныя вина бываютъ на свѣтѣ!-- прибавлялъ онъ, весело смѣясь и ерзая руками по усамъ.
Зато всѣ народы и всѣ люди, за исключеніемъ десятка классныхъ дамъ и великосвѣтскихъ барынь, тоже были убѣждены, что самъ капитанъ Хлопко славный человѣкъ и молодецъ. По крайней мѣрѣ, онъ часто слышалъ, какъ и ему говорили, хлопая его по плочу:
-- Brave! Brave!
Такъ проводилъ капитанъ годы своей жизни съ сигарою въ зубахъ, со стаканомъ грога въ рукѣ, съ оживленными и шумными рѣчами на устахъ, среди своей общечеловѣческой семьи, принимая тосты за Россію, предлагая тосты за Англію, Францію или какую-нибудь другую страну, не пересчитывая грошей, покупая, гдѣ что понравилось, и съ дѣтской наивностью не считая контрабандой какую-нибудь фарфоровую чашку за то, что она сдѣлана гдѣ-нибудь въ Севрѣ, а не въ какомъ-нибудь родномъ городишкѣ, не признавая запрещенную книгу за то, что она издана безъ нашего согласія гдѣ-нибудь въ Брюсселѣ, а не одобрена цензурою гдѣ-нибудь въ Россіи. Правда, и фарфору, и книгъ капитанъ вывозилъ немного и ужъ, конечно, не для продажи, но умѣлъ и это немногое отстоять передъ таможенными досмотрщиками, отчасти вслѣдствіе настойчивости, отчасти вслѣдствіе ненависти ко всякимъ таможнямъ и ихъ агентамъ. Всѣхъ было извѣстно, что капитанъ участвовалъ въ двухъ знаменитыхъ продѣлкахъ одного командира корабля. Однажды этотъ командиръ спустилъ чуть не весь свой экипажъ на берегъ и пронесъ среди строя матросовъ запрещенные товары къ ужасу двухъ таможенныхъ досмотрщиковъ, тщетно суетившихся около марширующихъ моряковъ. Въ другой разъ этотъ же командиръ причалилъ на шлюпкѣ къ берегу и пригласилъ досмотрщиковъ осмотрѣть шлюпку; досмотрщики вошли въ нее; командиръ скомандовалъ, и шлюпка отчалила, доплыла до первыхъ свай и здѣсь остановилась; командиръ вѣжливо попросилъ досмотрщиковъ высадиться на сваи и потомъ благополучно перевезъ свои вещи на берегъ. Обѣ эти продѣлки привели въ восхищеніе капитана Хлопко, и онъ долго, долго разсказывалъ о нихъ.
Капитанъ уже давно привыкъ къ своимъ воскресныхъ посѣщеніямъ института, когда его послали снова въ заграничное плаваніе. Это было величайшимъ несчастіемъ для Маруси, но капитанъ старался смотрѣть бодро и утѣшалъ ее, ежеминутно отирая слезы и шутливо объясняя, что онъ ѣдетъ за ея приданымъ. Насталъ день разлуки, насталъ день отплытія эскадры, а за нимъ понеслись надъ капитаномъ сотни дней съ бурями, съ шквалами, со штилемъ, съ высадками на берегъ, съ служебными хлопотами и невзгодами. Какъ только бросали якорь, капитанъ нетерпѣливо взбивалъ свой хохолъ и спѣшилъ на берегъ, ожидая какихъ-нибудь вѣстей съ родины. Иногда вѣсти приходили, иногда ихъ не было; подчасъ онѣ были утѣшительны, подчасъ печальны; все это отражалось на настроеніи духа капитана, какъ отражается погода на простуженномъ организмѣ. Чѣмъ больше проходило дней, тѣмъ пасмурнѣе становился капитанъ.
Вѣсти изъ Россіи дѣлались съ каждымъ днемъ все безотраднѣе.
"Дядя,-- писала Маруся,-- жить у отца мнѣ было бы не скучно, если бы онъ не былъ въ ссорѣ со всѣми сосѣдями и родными. (Знаю, знаю, что это неуживчивый человѣкъ!-- мысленно восклицалъ капитанъ.-- Недаромъ же онъ былъ отправленъ на Кавказъ, недаромъ же сестру развели съ нимъ и отдали Марусю въ институтъ). Изъ-за его ссоръ мнѣ приходится или сидѣть дома, или выѣзжать одной и слушать, какъ всѣ ругаютъ его. (Ему-то подѣломъ, а каково ей-то, дочери, каково слушать эти вещи про отца!-- вздыхалъ капитанъ). Я бы и не выѣзжала, пожалуй, никуда, но дома такъ скучно! Отецъ, какъ мужикъ, все возится въ поляхъ, все толкуетъ съ крестьянами, ругаетъ всѣхъ помѣщиковъ, хотя они, сколько я знаю, люди приличнве. Мнѣ приходится сидѣть одной, или слушать болтовню Ѳедосьи Никоновны. (Это что за краля?-- задумывался капитанъ). Но я не люблю ее. Мнѣ странно даже, что эта толстая, простая баба всѣмъ распоряжается въ нашемъ домѣ. Она и на меня смотритъ такъ, какъ смотрѣли на насъ классныя дамы, и замѣчаетъ мнѣ, какъ маленькой, что я должна чѣмъ-нибудь заняться. Но чѣмъ же я займусь? Читать нечего, у отца много книгъ, но въ нихъ такія слова употребляются и такія вещи говорятся, что я покраснѣла, заглянувъ въ нихъ. Его противный Вольтеръ смѣется надъ самыми священными вещами. Это просто грѣхъ! Папа же заодно съ Ѳедосьей Никоновной тоже говоритъ, что я должна трудиться и хоть за больными бабами ходить, или дѣтей крестьянскихъ учить. Но вѣдь я не готовилась въ сидѣлки или въ гувернантки къ мужикамъ. (А, каковъ родитель! Дочь хочетъ сдѣлать служанкой мужиковъ!-- сердился капитанъ.-- Конечно, мужикамъ надо помогать. Да вѣдь она-то еще дитя). Папа, конечно, не сталъ бы совѣтовать такихъ глупостей, если бы ему не сплетничала на меня Ѳедосья Никоновна. Она совсѣмъ необразована, но папа сажаетъ ее за одинъ столъ съ нами и велитъ мнѣ учиться у нея хозяйству, точно я въ кухарки готовлюсь, и совѣтуетъ не спорить съ ней. А она говоритъ глупости, увѣряетъ, что Илья пророкъ на колесницѣ ѣздитъ, когда громъ гремитъ; говоритъ, что собака передъ покойникомъ воетъ и что для отвращенія бѣды нужно башмаки подошвой къ стеклу выставить. Когда я заспорила съ нею, папа обратился ко мнѣ и съ насмѣшкой, своимъ язвительнымъ голосомъ, сказалъ мнѣ:-- А ты лучше не объ Ильѣ пророкѣ, да не о громѣ думай, а заботься о развитіи своего характера на пользу ближнихъ. Громъ-то хоть изъ навозной кучи греми, это тебя не должно заботить, пока ты не узнаешь, какъ около тебя живутъ люди, да и въ чемъ они нуждаются.-- Ну, папа, я глупостей не могу слушать, не дѣлая возраженій,-- замѣтила я.-- А ты думаешь, ты сама не говоришь съ три короба глупостей при каждомъ словѣ? Эхъ, Маша,-- прибавилъ онъ, прикинувшись грустнымъ: -- испортили тебя совсѣмъ въ институтѣ. Старайся забыть все. чему тебя учили. Тебя учили только лжи. Не знаешь ты, сколько я вынесъ, чтобъ удержать тебя при себѣ. Подлецы побѣдили!..-- Отецъ сдѣлался страшнымъ въ эту минуту и началъ ругать такихъ людей, которыхъ я обожаю, за которыхъ я молюсь. Немного успокоившись, онъ опять посовѣтовалъ мнѣ учиться у Ѳедосьи Никоновны.-- Она хотя и вретъ по части громовъ,-- замѣтилъ онъ:-- а все-таки баба умная и честная. (Видишь, онъ самъ понимаетъ, что она просто баба!). Она и грошъ сберечь умѣетъ, и хозяйство отлично ведетъ, и мужику при случаѣ поможетъ, хоть и выругаетъ его. Папа долго еще читалъ мнѣ наставленія, но я расплакалась и ушла въ свою комнату. Я дня три не могла говорить съ нимъ. О! какъ я страдала въ эти дни, а онъ, кажется, даже и не замѣтилъ этого. (Извергъ, извергъ рода человѣческаго! Ну, переломилъ бы себя, уступилъ бы ребенку!-- чуть не плакалъ капитанъ за свою Марусю). На-дняхъ я серьезно посовѣтовала отцу отпустить Ѳедосью Никоновну и обѣщалась сама хозяйничать и дѣлать все, что нужно для него. Я заговорила съ нимъ объ этомъ, потому что онъ былъ въ этотъ день особенно ласковъ со мною и даже грустенъ. Выслушавъ меня, онъ только улыбнулся и шутливо спросилъ: -- Ну, а какъ капусту кислую приготовляютъ?-- Почему же я знаю, дядя, какъ ее приготовляютъ. (Скажите, пожалуйста, ему нужно, чтобы дочь капусту кислую умѣла приготовлять! Да лавочники-то на что же существуютъ?-- обозлился капитанъ). Это, дядя, было низко съ его стороны. Я говорила о серьезномъ дѣлѣ, а онъ все обратилъ въ шутку! Я долго плакала послѣ этого. Развѣ я не сумѣла бы все то же сдѣлать, что дѣлаетъ Ѳедосья Никоновна? А капусту кислую приготовилъ бы и поваръ... Я теперь веду дневникъ своихъ страданій"...
-- Гмъ, гмъ! Плохо. Дневникъ страданій ведетъ! Очень плохо!-- восклицалъ капитанъ, ероша волосы.-- Погубитъ онъ мою Маруську. Въ разныя стороны они смотрятъ. И зачѣмъ ломать, ну передѣлывалъ бы ее исподволь. Да и передѣлывать-то зачѣмъ? Она цвѣтокъ, она птичка, пусть красуется своимъ нарядомъ, своей вешней красотой. Не всѣмъ же чернорабочими быть! Мы чернорабочіе, мы будемъ работать и въ часы отдыха любоваться ею... Эхъ, кабы теперь домой!
Капитанъ смотрѣлъ на число, которымъ помѣчено письмо, ужасался, что вѣсти такъ долго не доходятъ до него, и сердился, что фрегатъ не снимается съ якоря. Наконецъ, эскадра отправлялась въ дальнѣйшій путь. Капитанъ, стоя у борта по цѣлымъ часамъ, глядѣлъ угрюмыми глазами въ безбрежную даль моря, озаренную кроткимъ свѣтомъ луны. Ему снилась наяву далекая деревня. Въ тихомъ плескѣ волнъ ему слышатся кроткій, призывный плачъ его Маруси.
-- Что, капитанъ, моремъ залюбовались? Чудная картина!-- подходилъ къ нему кто-нибудь изъ товарищей.
Капитанъ приходилъ въ себя.
-- Да, сверху пусто, а внизу мокро!-- хмуро отвѣчалъ капитанъ, поворачиваясь спиною и къ морю, и къ непрошенному собесѣднику.
Капитанъ разлюбилъ море. Капитанъ всецѣло отдался своими симпатіями сушѣ.
Черезъ долгое время получались новыя вѣсти:
"Дяди, дядя, что я узнала, голубчикъ,-- писалось въ новомъ письмѣ.-- Какая это низость, какой это грѣхъ! У этой женщины отъ моего отца есть дѣти! Они мужики! Мои братья -- мужики! Дѣти моего отца -- мужики! (Подлецъ, подлецъ!-- ужасался капитанъ). И можешь себѣ представить, она не вѣнчана съ отцомъ; у нихъ какъ-то такъ, безъ вѣнчанья родились дѣти. Ей-Богу, я тебѣ не лгу это! (Дитя чистое, дитя чистое!-- умилялся капитанъ до слезъ). Я по поводу этого говорила съ отцомъ.-- "Что-жъ тутъ удивительнаго, что у меня дѣти,-- сказалъ онъ.-- Вѣдь ты не удивляешься, что ты моя дочь?" -- Но она не вѣнчалась съ тобой!-- воскликнула я.-- "Не для чего вѣнчаться,-- отвѣтилъ онъ.-- Она въ дворянки не лѣзетъ. Умру я, у нея кусокъ хлѣба будетъ, у дѣтей тоже и хаты будутъ, и земля".-- Но они мужики, мои братья -- мужики!-- взволновалась я отъ негодованія.-- "А ты думаешь дворяне изъ другого тѣста сдѣланы,-- засмѣялся отецъ.-- Былъ бы хлѣбъ, да воля, такъ умный человѣкъ и думать не станетъ о дворянствѣ. Недаромъ говорятъ: что твоя честь, коли нечего ѣсть..." Я не вынесла этого разговора чуть не слегла въ постель. О, какъ бы я хотѣла идти теперь въ гувернантки! Но отецъ не хочетъ доставить мнѣ и этого утѣшенія. Когда онъ узналъ о моемъ намѣреніи, онъ прикинулся грустнымъ и сталь меня уговаривать: "Неужели ты думаешь, въ самомъ дѣлѣ, идти въ гувернантки?-- сказалъ онъ.-- Подумай, сколько бѣдныхъ дѣвушекъ ищутъ мѣстъ и не находятъ. Имъ нужны мѣста для куска насущнаго хлѣба, а ты хочешь отбивать у нихъ этотъ хлѣбъ, котораго у тебя и безъ того слишкомъ много. Ты должна здѣсь приносить пользу тѣмъ, которые тебя кормятъ. Пойми, Маша, что кругомъ тебя голодаетъ необразованный, придавленный народъ".-- Я жить здѣсь не могу,-- отвѣтила я.-- "Ну, а въ гувернантки я тебя не отпущу. Лучше поѣзжай къ теткѣ въ Москву, бездѣльничай, вертись на балахъ, а на мѣсто и не думай идти..." О, дядя, дядя, какой онъ деспотъ! Его и сосѣди деспотомъ называютъ, и Михаилъ Николаевичъ Теплицынъ такъ же его зоветъ. Михаилъ Николаевичъ мнѣ и въ гувернантки посовѣтовалъ идти, говоря, что лучше жить у чужихъ, чѣмъ въ этомъ притонѣ разврата и деспотизма. Ахъ, какой милочка Михаилъ Николаевичъ, ты просто влюбился бы въ него! Жаль только, что онъ такой больной и слабый. Но у него препоэтическое блѣдное лицо. И вообрази себѣ: отецъ называетъ его "плаксивѣй тряпкой". Это низко, это низко! И что такое плаксивая тряпка? Тутъ и смысла-то нѣтъ!"
"Это кто же такой Михаилъ Николаевичъ? А? Любопытно узнать,-- разсуждалъ въ раздумьѣ капитанъ.-- Надо бы ему написать, чтобы онъ ее какъ-нибудь избавилъ изъ этого омута. И когда это мы вернемся въ Россію, чортъ возьми. Носимся, носимся по-бѣлу свѣту, а дома хоть трава не расти! Ну, служба! Бобылей бы безродныхъ брали, а то тамъ семья, близкіе люди гибнуть, а ты стой на вахтѣ. Не все же служить государству, нужно и о себѣ, и о своихъ подумать. Или мы государству служить будемъ, а оно намъ службу отслужитъ! Держи карманъ шире, чтобы не просыпалось!"
-- А вы все мечтаете, капитанъ?-- подходили къ нему товарищи.
-- Да вотъ думаю о томъ, что бы вы стали здѣсь дѣлать, если бы вашихъ женъ и дочерей кто вздумалъ опозорить въ эту минуту,-- сердито отвѣтилъ капитанъ, выразившись болѣе нецензурнымъ образомъ, и отошелъ отъ изумленныхъ сослуживцевъ.
Капитанъ разлюбилъ морскую службу. Капитанъ всецѣло отдался семейнымъ интересамъ.
А между тѣмъ получилось еще письмо:
"Дядя, милый дядя, какъ я тебя люблю! (Да развѣ я сомнѣваюсь въ твоей любви, голубка, что ты вздумала мнѣ писать теперь объ этомъ,-- думалъ капитанъ). Добрый мой, золотой, какъ я счастлива, какъ добръ мой Миша! (Господи, Господи, что тамъ случилось,-- задрожалъ капитанъ). Какъ онъ меня любитъ! Я тебѣ писала въ прошломъ письмѣ, что я ухожу отъ отца и выхожу замужъ за Мишу, хотя отецъ и не совѣтуетъ мнѣ выходить за него. (Чортъ возьми, ничего этого я и не зналъ! И кто это прошлое ея письмо слопалъ?-- сердился капитанъ). Теперь мы обвѣнчаны и ѣдемъ въ Петербургъ. Пріѣзжай скорѣе, голубчикъ мой. Цѣлую тебя милліоны разъ. Миша, какъ я писала тебѣ, хочетъ тоже поскорѣе увидать тебя. Онъ такъ восторженно говоритъ про тебя: "человѣкъ это!" Милочка ты, вотъ какъ я тебя называю".
-- Писала, писала, да я-то ничего этого не читалъ!-- въ волненіи шагалъ капитанъ по палубѣ.-- Скорѣе возвращайся! Да, скоро воротишься тутъ! Черти, черти! Однимъ бы глазомъ взглянуть на ея счастье, ну, а тамъ хоть и въ могилу... А какой благородный человѣкъ этотъ Миша! Ей-Богу, чортъ возьми, благородный! Должно-быть, душа-человѣкъ! Домой, домой! И какъ это люди могутъ шататься за границей? Неужели они не помнятъ отвѣта Ѳемистокла Ксерксу: "Все, о государь, прахъ отцовъ моихъ, законы, боги, языкъ, обычаи, труды, для него подъятые, слава, для него пріобрѣтенная, дерева, земля, стѣны, камни и самый дымъ отечества намъ сладокъ и пріятенъ".
Капитанъ подошелъ къ толпѣ своихъ товарищей.
-- Что вы, бобыли, толкуете?-- весело проговорилъ онъ.-- О новыхъ пирушкахъ въ кругу иностранцевъ? О новыхъ пляскахъ съ чужими женами? и вы думаете, это счастье, это радость? Ложь это, бѣснованье отъ скуки! Дома, у семейнаго очага, въ кругу друзей по радостямъ и горю, вотъ гдѣ таятся и счастіе, и радость человѣка. А здѣсь мы выкидыши, фигляры, дрессированныя собачонки, на которыхъ ходитъ глазѣть праздная толпа зѣвакъ!
Товарищи въ недоумѣніи взглянули на капитана и пожали плечами, зная, что онъ выше всего ставилъ до сихъ поръ не узкій семейный кружокъ, а широкое братство-человѣчество.
Взволнованный капитанъ прошелъ въ свою каюту и сѣлъ писать. Передъ нимъ помѣщалось небольшое туалетное зеркало. Долго просидѣвъ за писаньемъ, онъ случайно взглянулъ въ зеркало и удивился, увидавъ, какъ постарѣло его лицо, какъ сильно посѣдѣли его волосы, какъ много морщинъ прибавилось на лбу во время этого похода.
-- Ну, теперь отъѣдаться буду, помолодѣю!-- весело промолвилъ онъ черезъ минуту и снова вытащилъ изъ кармана письмо своей Маруси.-- Вотъ оно -- мое здоровье, вотъ она -- моя жизнь!-- говорилъ онъ, принимаясь за перечитыванье дорогихъ ему строкъ...
-- Эхъ, шаль забылъ купить!-- внезапно вскочилъ капитанъ и бросился изъ каюты.
На палубѣ онъ осмотрѣлся кругомъ изумленнымъ взоромъ. Фрегатъ въ открытомъ морѣ летѣлъ при десяти узлахъ хода. Капитанъ только теперь вспомнилъ, что они уже нѣсколько часовъ тому назадъ снялись съ якоря.
-- Ну, чортъ съ ней, съ шалью! Славный вѣтеръ. Домой несетъ, домой!-- пробормоталъ онъ, въ восторгѣ потирая руки.
Прошло еще нѣсколько недѣль, еще нѣсколько дней, еще нѣсколько часовъ, и капитанъ, нагруженный, какъ верблюдъ, едва помѣщаясь среди поклажи въ наемной коляскѣ, летѣлъ по мостовой Петербурга.
-- Экая краса Петербургъ-то!-- бормоталъ онъ, сіяя отъ радости.
-- Славный, братецъ, городъ!-- обратился онъ къ извозчику.
-- Ничего городъ!-- поощрительно отвѣтилъ возница.
-- Первый въ мірѣ, первый, братецъ, въ мірѣ!-- увѣрялъ капитанъ.-- Я, слава Богу, насмотрѣлся на города, знаю, что лучше его нигдѣ нѣтъ.
Извозчикъ молчалъ, должно-быть, не раздѣляя восторговъ своего сѣдока.
-- Дядя, милый, голубчикъ!-- кричала черезъ нѣсколько минутъ Маруся, обвивая руками шею капитана.
-- Ну, чортъ возьми, пріѣхалъ! Уфъ!-- взъерошилъ каштанъ свои волосы, бросивъ фуражку и нѣсколько узелковъ.-- Сюда, братецъ, сюда,-- командовалъ онъ дворнику, тащившему чемоданъ и два картона.-- Это, знаешь, тебѣ покуда немного, не успѣлъ всего захватить...-- говорилъ капитанъ, наклоняясь къ чемодану.-- Ахъ да, вотъ деньги, братецъ, извозчику,-- сунулъ онъ дворнику деньги.-- Остальное себѣ возьми за то, что барыню бережешь... Вотъ тутъ платье... Ахъ ты, голубка моя, голубка!-- вдругъ воскликнулъ капитанъ и весь въ слезахъ, рыдая, какъ ребенокъ, опустился на чемоданъ.
-- Дядя, милый, о чемъ же ты плачешь?
-- Ну вотъ, ну вотъ, не выдержалъ. Глаза слабы стали!.. Маруська, ты не смотри на меня!.. Вотъ и ты расплакалась!..
Капитанъ притянулъ къ себѣ Марусю и, какъ младенца, усадилъ къ себѣ на колѣни.
-- Такъ это оттого у тебя слезы, что глаза стали слабы? А еще о платьяхъ вздумалъ говорить. Даже не взглянулъ на меня! А у самого слезы такъ и катились!-- теребила стараго дядю Маруся.
-- Голубка, голубка!-- прижималъ капитанъ къ своей груди голову племянницы, и оба снова плакали и смѣялись.
У обоихъ было такъ свѣтло, такъ отрадно на душѣ.
-- Здравствуйте, дядя!-- произнесъ мягкій мужской голосъ за спиною капитана.
Капитанъ обернулся и немного нахмурилъ брови, чтобы скрыть слѣды своей чувствительности.
-- Здравствуйте! Возьмите вотъ эту плаксу, сдаю вамъ ее съ рукъ на руки,-- проговорилъ онъ и пожалъ свободною рукою руку незнакомаго ему молодого человѣка, въ которомъ онъ тотчасъ же узналъ по поэтической блѣдности Мишу.
-- Ну, вотъ насъ и благословили послѣ свадьбы!-- засмѣялся Михаилъ Николаевичъ.-- А это за что же тебя плаксой называютъ?-- обратился онъ къ женѣ.
-- Не вѣрь ему, не вѣрь! Онъ самъ первый расплакался!-- засмѣялась Маруся.
-- Да, есть о чемъ плакать!-- бойко промолвилъ расхрабрившійся капитанъ.-- Ну, пріѣхалъ; всѣ живы, здоровы... Ты замужемъ. Миша, то бишь... Михаилъ... Михаилъ... Да чортъ побери, какъ же васъ по батюшкѣ-то зовутъ?
-- Ну, да ужъ зовите Мишей, коли забыли мое отчество,-- смѣясь, отвѣтилъ Михаилъ Николаевичъ.
-- А и то правда, вѣдь все равно... Спасибо вамъ за нее,-- промолвилъ капитанъ, еще разъ сжимая руку Михаила Николаевича, когда Маруся вышла, чтобы велѣть приготовить завтракъ.
-- За что, капитанъ? за то, что я женился по любви?
-- Нѣтъ, за то, что вы спасли ее изъ дома разврата. Тиранъ, тиранъ ея батюшка!.. Я вѣдь все это долженъ былъ предчувствовать... Не долженъ былъ оставлять ее... Вѣдь онъ и мою сестру загубилъ... Разошлась съ нимъ, пала, умерла... Да, вотъ за вещами для Маруси надо еще съѣздить,-- вдругъ перемѣнилъ капитанъ разговоръ и отвернулся въ сторону; по его щекамъ опять катились слезы.
-- Дядя, ты, кажется, сегодня все за мое приданое прячешься,-- засмѣялась возвратившаяся въ комнату Маруся.-- Пріѣхалъ,-- у самого слезы, а онъ о платьяхъ толкуетъ. Теперь опять на глазахъ слезы, а онъ...
-- Ну да, ну да, толкуй еще больше! Вотъ сяду на фрегата и уѣду!-- угрожалъ капитанъ.
Много дѣтски шаловливаго, иного трогательнаго было во всей болтовнѣ перваго свиданія послѣ разлуки. О прошломъ, о тяжеломъ никто не вспоминалъ; всѣ были рады, что все это пережито и не возвратится снова.
Съ этого дня началось у капитана спокойное существованіе. Семейная жизнь Маруси, какъ онъ говорилъ самымъ равнодушнымъ тономъ, нисколько не касалась до него.
-- Ну, женились, живутъ себѣ своимъ домомъ, а мнѣ-то что за дѣло до нихъ? Мое дѣло сторона!-- разсуждалъ онъ среди своихъ сослуживцевъ, дѣлая суровое лицо, и каждое воскресенье, обложенный мѣшками, корзинками, банками, ѣхалъ въ домъ Маруси.
Съ каждымъ днемъ тянуло его все болѣе и болѣе въ Петербургъ, все тяжелѣе и тяжелѣе было исполненіе служебныхъ обязанностей. Скоро онъ рѣшилъ, что онъ уже не служака, что онъ уже поработалъ на своемъ вѣку и не остается въ долгу у государства, такъ какъ за всѣ его труды, за все его рвеніе, вмѣсто награды, его же обошли два раза чиномъ.
-- Нужно и молодымъ уступить дорогу,-- говорилъ онъ.-- Я былъ честный служака, попрекнуть меня никто не посмѣетъ. Служить же изъ-за чиновъ -- поздно, да и не нашему брату на грудь летятъ теперь ордена и звѣзды!
Капитанъ разставался со службой съ извѣстной горечью. Онъ чувствовалъ, что онъ годился бы на что-нибудь лучшее, но что его прямота не нравилась нѣкоторымъ лицамъ, что его честность мозолила глаза подлецамъ. Все это онъ чувствовалъ и прежде, но теперь это чувство стало болѣзненнѣе, живѣе. Капитанъ готовился взять отставку и переѣхать въ Петербургъ, какъ вдругъ надъ его счастливой семьей, надъ его "дѣтьми" разразился одинъ изъ тѣхъ тупыхъ и безсмысленныхъ ударовъ судьбы, передъ которымъ человѣкъ сознаетъ все свое обидное ничтожество. Какъ-то Михаилъ Николаевичъ поѣхалъ по дѣламъ; на дорогѣ его засталъ проливной дождь. Слабый здоровьемъ Теплицынъ простудился, схватилъ горячку и черезъ нѣсколько дней умеръ, пролежавъ все время въ полнѣйшемъ безпамятствѣ...
Въ тупомъ отчаяніи жалась Маруся къ капитану, какъ будто ее бросало въ дрожь отъ сознанія этой безпомощности и беззащитности человѣка передъ безсмысленнымъ случаемъ. Суровый, угрюмый капитанъ хмурилъ брови, обнявъ одною рукою свою голубку и не имѣя силъ утѣшать ее. Что-то злобное, необычайное было въ его глазахъ, въ его нахмуренныхъ бровяхъ, въ его стиснутыхъ зубахъ. По его полусѣдымъ усамъ текли слезы, но онъ не замѣчалъ ихъ, и только крѣпче прижималъ къ себѣ свое дитя, сжимая въ безсильной злобѣ въ кулакъ опущенную руку. Ни одного креста не положилъ онъ во время панихиды. Не молилась и Маруся, все попрежнему нѣмая, неподвижная, припавшая въ изнеможеніи къ плечу дяди. Съ одной изъ панихидъ, не обращая вниманія на постороннихъ посѣтителей, капитанъ унесъ Марусю, какъ ребенка. Кто-то хотѣлъ помочь ему, но онъ молча и угрюмо раздвинулъ толпу людей и пронесъ на мускулистыхъ рукахъ эту дорогую для него ношу. Казалось, онъ ненавидѣлъ и презиралъ въ эту минуту весь этотъ ничтожный міръ. Безъ словъ, безъ криковъ, какъ-то вполнѣ безнадежно простились онъ и Маруся съ покойникомъ, и снова капитанъ на рукахъ донесъ свое сокровище до кареты.
-- Она помѣшалась,-- говорили одни.
-- Ее лѣчить надо,-- говорили другіе.
Капитанъ молчалъ и на третій день послѣ похоронъ выписалъ къ себѣ одного изъ своихъ старыхъ друзей, отставного матроса, Лаврентья Осипенко, когда-то спасшаго жизнь капитана.
-- Поѣзжай къ себѣ въ Ораніенбаумъ и пріищи домикъ,-- говорилъ капитанъ.-- Съ садомъ, отдѣльный... Веселенькій, знаешь, долженъ онъ быть... Обои свѣтлые... Да, да, свѣтлые!.. Черное, темное, трауръ напоминаетъ о... О, чортъ возьми, чортъ возьми, анаѳема!-- Капитанъ стиснулъ и приподнялъ кулаки, вспомнивъ о смерти.
Осипенко молча покачалъ головой.
-- За цѣной не стой! Уютно чтобъ было... Хлопочи, хлопочи, дружище. Самъ заслужу!
Хлопко пожалъ мозолистую и шершавую руку своего стараго, молчаливаго пріятеля, угрюмо смотрѣвшаго въ землю.
Дней черезъ семь или восемь капитанъ Хлопко уже перевозилъ въ Ораніенбаумъ свою Марусю. Дача близъ моря дѣйствительно была веселенькая, свѣтленькая, уютная. Мебель, занавѣсы, цвѣты,-- все было новое. Изъ петербургской квартиры Маруси капитанъ не взялъ ничего. Онъ хотѣлъ вычеркнуть изъ памяти своей племянницы все прошлое. По цѣлымъ днямъ ухаживалъ онъ за ней, поднималъ ее иногда на руки, укладывалъ въ постель, поилъ, какъ ребенка, чаемъ, гулялъ съ ней, читалъ ей книги. Она, какъ больное дитя, повиновалась ему, иногда говорила, иногда слабо улыбалась, иногда тяжело вздыхала, иногда тихо, словно безсознательно, плакала, но это бывало рѣдко. Наконецъ, насталъ великій день въ жизни Маруси: она услышала крикъ ребенка -- своего ребенка. Ея жизнь была спасена.
II.
Капитанъ Хлопко стоитъ у руля своего семейнаго корабля.
Семья капитана Хлопко оживилась со дна рожденія малютки. Весь народъ, собранный на ораніенбаумской дачѣ и переселявшійся въ зимнее время въ Кронштадтъ, былъ собранъ для новорожденнаго Володи; всѣ заботы и хлопоты, занимавшія дни и ночи этого народа, были вызваны Володей; всѣ радости и печали, тревожившія душу этого народа, имѣли своимъ источникомъ все того же Володю. Мать ребенка заботилась во-время накормить его грудью и не поручала этой обязанности кому-нибудь другому, хотя всѣ другія заботы, всѣ другія обязанности она со дня своего рожденія привыкла возлагать на другихъ людей. Четырнадцатилѣтняя няня малютки, любимица его матери, выдѣлывала всевозможныя гримасы, пѣла безчисленныя пѣсни, хлопала въ ладоши, прыгала по комнатѣ, все для того, чтобы не плакалъ Володя. Капитанъ постоянно торопился съ прогулокъ и изъ гостей домой, постоянно торопливо пить чай, постоянно поспѣшно обѣдалъ, чтобы имѣть возможность поняньчить Володю, и серьезно увѣрялъ всѣхъ, что только онъ одинъ умѣетъ укачать ребенка и прекратить его плачь.
-- Да, вы, просто, носить его не умѣете!-- сердито говорилъ онъ, нося плачущаго ребенка на рукахъ чуть не внизъ головой.-- Онъ понимаетъ, что на моихъ рукахъ ему и мягче, и удобнѣе. Да и страху у него нѣтъ, что я его уроню. Васъ самихъ вѣтеръ качаетъ, какъ флюгера. Онъ меня знаетъ. Вы посмотрите, какъ онъ начинаетъ смѣяться у меня на рукахъ!
Неизвѣстно, дѣйствительно ли смѣялся при видѣ капитана трехмѣсячный ребенокъ, но исторически вѣрно только то, что вся остальная команда корабля и во главѣ его четырнадцатилѣтняя смѣшливая Настя прыскала отъ смѣха, глядя на капитана, столь удачно превратившагося въ няньку. Но какъ бы ни няньчилъ ребенка капитанъ или кто-нибудь другой, какъ бы ни смѣялась остальная команда надъ импровизированными няньками, а все-таки сразу можно было замѣтить, что у всѣхъ этихъ людей съ рожденіемъ Володи вдругъ явилась цѣль существованія, и эта цѣль была въ жизни маленькаго, смѣшно морщившагося и смѣшно сопѣвшаго, существа. Это существо была игрушка, отъ которой въ будущемъ ожидали чудесъ: въ одинъ прекрасный день она должна сама стать на ноги, потомъ она бойко, безъ всякой поддержки, пойдетъ по полу, радостно улыбаясь, еще не зная, что такое опасность, и вызывая и смѣхъ, и страхъ въ зрителяхъ своими пошатываньями изъ стороны въ сторону; еще немного дней, и она заговоритъ, станетъ называть "куклу" -- "пуколей", будетъ говорить вмѣсто "гляди, гляди" -- "гильди, гильди". И какимъ гармоническимъ, какимъ чуднымъ голосомъ будутъ произноситься еще эти безразличныя, неясныя, какъ мысль ребенка, человѣческія слова! Не будетъ въ этомъ голосѣ ни слѣдовъ катарровъ, ни слѣдовъ пьянства, ни слѣдовъ разврата; это будутъ такіе же чистые, методическіе звуки, какіе слышатся въ пѣніи птицъ. Эти звуки, которыми говоритъ, поетъ, смѣется и плачетъ каждое безгрѣшное дитя природы. А тамъ начнетъ работать мысль, зароятся вопросы: мама, отчего громъ гремитъ? почему радуга бываетъ? откуда бабочки родятся? Боже мой, Боже мой, найдутся ли у матери отвѣты!.. Рядомъ и одновременно съ вопросами появится стремленіе къ ломкѣ и разрушенію. Что это: проявленіе злой воли или первые проблески духа изслѣдованія, стремленія къ знанію? Вглядитесь попристальнѣе въ это явленіе, и вы найдете утѣшительный отвѣтъ на свой вопросъ: ребенокъ не ломаетъ безцѣльно старой, знакомой ему мебели, не мараетъ умышленно своего платья, не бросаетъ во время голода принесенной ему пищи: онъ ломаетъ новую игрушку, онъ выводитъ безобразные контуры на картинкахъ, онъ вертитъ, треплетъ и отбрасываетъ купленную ему, но еще нѣмую и не интересную для него книжонку... Онъ похожъ на молодую бѣлку, на молодую обезьяну, которыя грызутъ каждый шарикъ, отыскивая въ немъ, какъ въ орѣхѣ, питательное зерно. Полюбовавшись своей картонной лошадкой, маленькій чародѣй безжалостно свертываетъ ей голову и узнаетъ, что эта лошадка сдѣлана изъ толстой сѣрой бумаги и пуста внутри: вознагражденный этимъ открытіемъ, онъ не плачетъ, что сломалъ игрушку, и словно сознаетъ, что для игры годится и безголовая лошадь. Онъ обрываетъ листья съ деревьевъ и цвѣтовъ, пробуетъ ихъ, и узнаетъ, что у кислицы, у барбариса, у щавеля кислые листья, что въ цвѣтахъ клевера, сирени, фуксіи есть сладкій, какъ сахаръ, сокъ, что душистый олеандръ отвратительно горекъ, а горечь настурціи пріятна на вкусъ. Онъ пробуетъ набивать пескомъ свои игрушечныя ведерки, опрокидываетъ ихъ на скамейку и радуется, что у него выходятъ песочныя горки, имѣющія форму его ведеръ; однако, солнце быстро высушиваетъ песокъ, и онъ разсыпается въ разныя стороны. Ребенокъ печально глядитъ на свое разрушенное произведеніе, дѣлаетъ новые опыты и снова терпитъ неудачу; но вотъ ему попадается какая-то сѣрая, свинцоваго цвѣта, масса сырой земли, онъ выдавливаетъ изъ нея форму своихъ ведеръ, и эти формы сохнутъ, но не разваливаются,-- онъ спрашиваетъ, узнаетъ, что это глина, и радостно сообщаетъ всѣмъ, что изъ глины можно лѣпить формочки. Не смѣйтесь надъ его открытіями: съ его запасомъ знанія, съ его умственнымъ развитіемъ это великія открытія. Сумѣйте во-время помочь ему своими свѣдѣніями, сообщите ему при удобномъ случаѣ, что не одни цвѣты клевера, фуксіи и сирени сладки, что сахаръ заключается и въ другихъ растеніяхъ, замѣтьте кстати, что и какъ и изъ какой глины дѣлается; ищите случая сообщить ему и другія знанія и, можетъ-быть, изъ этого ребенка выйдетъ великій ботаникъ, отличный ваятель, смышленый механикъ. Мало ли что можетъ выйти изъ этого маленькаго чародѣя.
Если трудно было навѣрное утверждать, что Володя, эта игрушка-человѣкъ, оправдаетъ въ будущемъ великія ожиданія ближнихъ, то, по крайней мѣрѣ, никто не могъ отрицать того, что въ настоящемъ игрушка уже совершила одно великое чудо: ободрила и сплотила въ тѣсный союзъ нѣсколько разнохарактерныхъ личностей.
Читая эти строки, вы, вѣроятно, и не подозрѣваете, что этотъ маленькій, довольно пухленькій и порядочно крикливый, чародѣй былъ не кто иной, какъ я, бесѣдующій съ вами теперь, слишкомъ черезъ сорокъ лѣтъ послѣ своего рожденія. Сходства между мной и этимъ маленькимъ ребенкомъ нѣтъ никакого, за исключеніемъ развѣ того, что у меня теперь такъ же рѣдки волосы, какъ они были рѣдки въ ту пору, и что ихъ цвѣтъ почти такой же сѣрый, какимъ онъ былъ въ то время. Темнорусыя, густыя пряди мягкихъ и тонкихъ волосъ, покрывавшія мою голову весною моей жизни, давно разлетѣлись по вѣтру, давно перемѣшались съ сѣдиною, какъ когда-то яркіе и свѣжіе листья разлетаются и мѣшаются съ своими сухими собратьями среди осеннихъ невзгодъ. Какъ тяжело переживается жизнь и какъ коротка кажется она, когда пройдешь трудный и длинный путь и вдругъ оглянешься назадъ! Что сдѣлано, изъ-за чего перенесено все?-- Изъ-за того, чтобы устроить, наконецъ, свое гнѣздо, научиться жить, научиться именно тогда, когда не надъ чѣмъ прилагать свое знаніе...
Но, не желая быть выскочкой,-- я всегда чувствовалъ отвращеніе къ мѣщанамъ въ дворянствѣ и къ невѣждамъ на профессорскихъ каѳедрахъ,-- я постараюсь встать на задній планъ я выдвину впередъ близкихъ мнѣ людей, смиренно ожидая, когда сама жизнь выведетъ меня на сцену и, такъ или иначе, заставитъ представиться обществу, то-есть вамъ. Конечно, я первый понимаю всѣ выгоды такого смиренія, такъ какъ первокласснымъ артистомъ въ дѣлѣ жизни мнѣ никогда не удавалось быть, и на этомъ поприщѣ я постоянно признавалъ превосходство надъ собою, съ одной стороны, такихъ честныхъ добряковъ-философовъ, какъ капитанъ Хлопко, и съ другой стороны -- такихъ черствыхъ и себялюбивыхъ практиковъ, какъ Бубновъ -- одинъ изъ вашихъ будущихъ знакомыхъ. Итакъ, обращаюсь къ нашему семейному кораблю.
Начальство и команда на нашемъ семейномъ кораблѣ -- на ораніенбаумской дачѣ и въ зимней кронштадтской резиденціи -- состояли изъ капитана Хлопко, изъ моей девятнадцатилѣтней матери, изъ нашей крѣпостной четырнадцатилѣтней Насти, игравшей роль няньки, изъ нашей вольноотпущенной толстой ключницы, Аграфены Карповны, приготовлявшей отличныя варенья и наливки, изъ Лаврентья Осипенко, сторожившаго дачу и завѣдывавшаго ванной, изъ повара, судомойки, прачки, кучера, дворника и Барбоса. Себя я не считаю: я былъ несовершеннолѣтній наслѣдный принцъ, состоящій подъ бдительной опекой своихъ возлюбленныхъ подданныхъ и помѣстившійся на одномъ кораблѣ съ ними въ качествѣ почетнаго пассажира. Мои подданные -- въ этомъ я долженъ сознаться -- очень хорошо управляли моимъ государствомъ, и нашъ корабль ни разу не становился на мель, то-есть въ нашемъ бюджетѣ никогда не было дефицита, ни разу мы не испытывали страха передъ банкротствомъ, никогда не увеличивали податей въ нашемъ наслѣдственномъ имѣніи, иногда даже торжественно прощали недоимки своимъ отдаленнымъ подданнымъ. Съ сосѣдями мы жили мирно, не мѣшались въ ихъ дѣла, не запутывали своихъ отношеній съ ними различными дипломатическими сплетнями и хитростями, войны ни съ кѣмъ не вели, тѣлесныя наказанія въ своихъ владѣніяхъ уничтожили, и такъ какъ всѣ были сыты, обуты, одѣты и имѣли приличныя помѣщенія, то о преступленіяхъ, въ родѣ воровства и чрезмѣрнаго пьянства, въ статистическихъ отчетахъ нашего государства не упоминается. Конечно, привольнѣе всѣхъ, какъ и слѣдовало ожидать, жилось мнѣ: дѣла никакого, а наслажденій -- сколько угодно. Но, вполнѣ довольный своею судьбою, я все-таки, вслѣдствіе свойственной человѣку слабости или, что еще вѣроятнѣе, вслѣдствіе избалованности, иногда поддавался искушенію и дѣлалъ попытки захватить власть въ свои руки. Въ эти минуты на кораблѣ дымъ шелъ коромысломъ: въ саду клумбы засыпались пескомъ, аллеи сада покрывались землею; вездѣ валялись безъ нужды оборванные или вырытые и увядшіе цвѣты; стулья въ залѣ выставлялись на середину и переставали быть стульями, а играли вполнѣ несвойственную имъ роль, изображая нѣчто въ родѣ длиннаго поѣзда; няня -- милое и веселое созданіе -- превращалась въ почтовую лошадь, то-есть въ самое скучное изъ всѣхъ животныхъ; капитанъ Хлопко, ничѣмъ никогда не умѣвшій управлять, дѣлался кучеромъ, и даже, вопреки своему характеру, вооружался кнутомъ; наконецъ, я самъ, объѣвшійся вареньемъ, выпачканный въ землѣ, утомленный, покрытый потомъ, напившійся слишкомъ много холодной воды, дѣлался боленъ. Тогда начиналась бѣготня: кучеръ гналъ лошадей за докторомъ; нянька неслась за лѣкарствомъ; Аграфена Карповна плакала, что она погубила меня, давъ мнѣ въ волюшку наѣсться варенья; капитанъ Хлопко растиралъ горчицу; Лаврентій ворчалъ, а Барбосъ, видя необыкновенную бѣготню, слыша поминутное хлопанье калитки, лаялъ безъ умолку и иногда даже взвывалъ отъ досады, окончательно повергая въ ужасъ набожную Аграфену Карповну, уже называвшую себя мысленно "душегубкою".
Но я выздоравливалъ, снова отрекался отъ управленія и сдавалъ власть своимъ подданнымъ, сознавая, что это бремя мнѣ еще не подъ-силу. Вообще я въ дѣтствѣ былъ довольно необыкновеннымъ человѣкомъ и умѣлъ сознать многое, чего не втолкуешь другимъ людямъ. Послѣ подобныхъ неудачныхъ съ моей стороны попытокъ къ управленію, мои опекуны-подданные снова брали власть въ свои руки, засыпали пескомъ покрытыя землею аллеи и заваливали землею песокъ на куртинахъ, подбирали погубленные мною цвѣты и сажали на ихъ мѣсто свѣжія растенія, устанавливали на приличныя мѣста приведенные въ безпорядокъ стулья, возстановляли мое разстроенное здоровье, и наше семейное государство принимало тотъ веселый и спокойный видъ, какой пріятно видѣть и во всякомъ другомъ, даже болѣе обширномъ государствѣ.
Довольно рано началъ я присматриваться къ правленію нашего домашняго государства; можетъ-быть, въ качествѣ наслѣднаго принца я сознавалъ, что это изученіе нужнѣе всего для меня въ будущемъ; можетъ-быть, смотрѣлъ я и на это дѣло съ тѣмъ же безсознательнымъ любопытствомъ, съ какимъ смотрѣлъ и на все остальное, но вѣрно только то, что слѣды, оставленные во мнѣ строемъ нашей домашней жизни, очень глубоко врѣзались въ мою память. Ярко возникаютъ въ моей головѣ воспоминанія о прошлыхъ дняхъ дѣтства. Представляется мнѣ, какъ бы озаренное яркимъ блескомъ солнца утро. Я сижу на высокомъ стулѣ за круглымъ столомъ, въ столовой комнатѣ, и допиваю чай. Около меня Настя, стройная, развившаяся красавица, съ особенною поспѣшностью моетъ чашки. Матушка въ розовой распашной блузѣ сидитъ у отвореннаго окна и пристально читаетъ романъ госпожи Ратклифъ.
-- Допивайте, допивайте чай, Володя,-- говоритъ недовольнымъ тономъ Настя.-- Нечего ножками-то болтать. Мнѣ надо еще гладить... Капотъ сохнетъ...
Матушка слышитъ послѣднія слова Насти, исправляющей уже и должность горничной, и опускаетъ на колѣни книгу.
-- Развѣ ты еще не выгладила мой бѣлый капотъ?-- спрашиваетъ она.
-- Нѣтъ еще. Съ воротничками возилась все утро,-- озабоченно отвѣчаетъ Настя.
Мнѣ кажется страннымъ, что Настя могла возиться все утро съ глаженьемъ воротничковъ, когда, по моему мнѣнію, утро едва началось, такъ какъ я и матушка, наша вдовствующая принцесса, встали только за нѣсколько минуть передъ чаемъ.
-- Ахъ, ты, пожалуйста, кончи глаженье до завтрака,-- говорить матушка.-- Мнѣ нужно надѣть этотъ капотъ сегодня...
-- Да сегодня сыро въ саду,-- сквозь зубы замѣчаетъ Настя.
-- Нѣтъ. Я увѣрена, что сегодня будетъ хорошій день. Да и у насъ гости будутъ,-- отвѣчаетъ матушка.-- А гдѣ дядя? я его еще во видала...
-- Не знаю-съ, Петръ Акимычъ...
Настя говоритъ отрывисто: она не въ духѣ.
-- Здѣсь, здѣсь, голубка! Что случилось?-- произноситъ запыхавшійся дядя, шумно входя при послѣднихъ словахъ Насти въ столовую.
-- Ничего не случилось, но я удивилась, что ты пропалъ.
-- А!.. Ну, выбрали мы мѣстечко!-- восклицаетъ дядя съ негодованіемъ въ голосѣ.-- Чортъ бы побралъ этотъ Рамбовъ! Ты вообрази, чего въ немъ нѣтъ... Ну, угадай, угадай, чего я не могъ достать!
-- Право; не знаю,-- задумчиво отвѣчаетъ матушка, ломая себѣ голову, чтобы угадать, чего нѣтъ въ Ораніенбаумѣ
-- Да и не угадаешь. Никто не угадаетъ. Это курамъ на смѣхъ! Поди въ любой магазейнъ въ какомъ-нибудь вороньемъ гнѣздѣ въ Нѣметчинѣ, и тебѣ ворохъ навалятъ того, чего здѣсь ни за какія блага не достанешь. Ванили, ванили, матушка, здѣсь нѣтъ! Это на что же похоже? За что же я вчера Петра распекъ? Знаешь, посылаю я его вечеромъ за ванилью, а онъ говоритъ: "здѣсь ее ни за какія деньги не достанешь!" Я на него и напустился. Знаешь, вѣдь, я горячъ, сейчасъ чортъ знаетъ что человѣку наговорю. "Ахъ, ты, говорю, лѣнтяй, лѣнтяй, поискать ванили для барыни не можешь, вотъ уже я самъ схожу". Ну, матушка, и пошелъ: шишъ, а не свѣчка -- ванилью нигдѣ и не пахнетъ!
Дядя разводитъ руками.
-- Что же мы станемъ дѣлать, дядя?-- тревожно говорить матушка.-- Какъ же мы подадимъ кремъ безъ ванили? Вѣдь это просто срамъ! Ужь лучше бы намъ отказаться отъ гостей.
-- Да ты не тужи, Маруська,-- успокаиваетъ ее дядя.-- Я сегодня штуку удралъ; утромъ ранехонько откомандировалъ свою особу въ Кронштадтъ и...
Дядя внезапно умолкаетъ.
-- Ну, и что же?-- съ замираніемъ въ сердцѣ перебиваетъ мать.
-- И не досталъ ванили!-- торжественно заканчиваетъ дядя, дѣлая угрюмое лицо.
-- Ахъ!-- вырывается жалобное восклицаніе изъ груди матери.
Дядя разражается густымъ, веселымъ смѣхомъ.
-- У, злой, злой, вѣчно дразнитъ!-- весело смѣется мать и, взявъ изъ рукъ дяди драгоцѣнную ваниль, съ наслажденіемъ втягиваетъ ея запахъ.
Я гляжу на раскраснѣвшееся, покрытое потомъ, лицо дяди и сознаю, что для него, какъ и для Насти, утро началось гораздо раньше, чѣмъ для насъ.
-- А что, чай еще есть?-- спрашиваетъ онъ у Насти.
-- Сейчасъ самоваръ скипить! Долить велѣла,-- отвѣчаетъ она...
Черезъ четверть часа самоваръ снова является на столѣ. Настя завариваетъ чай.
-- Настя, Настя, ты ужъ лучше не хлопочи съ чаемъ,-- говоритъ матушка.-- Позови Аграфену Карповну, а сама ступай гладить.
Аграфена Карповна является на зовъ и за Настю разливаетъ чай. Глядя на дядю, истребляющаго чай, я и матушка снова чувствуемъ охоту налиться этой душистой влаги и присаживаемся къ столу. За столомъ идутъ безпечные, веселые разговоры. Аграфена Карповна стоить, между тѣмъ, у стола, переминается съ ноги на ногу и, подперевъ рукой щеку, ждетъ, когда мы кончимъ и ваши бесѣды, и наше чаепитіе. Видно, что ей, по ея выраженію, "сосетъ душеньку", такъ какъ и ее ждетъ дѣло. Въ это время тихонько отворяется дверь столовой, и въ нее просовывается голова въ бѣломъ бумажномъ колпакѣ. Это Петръ -- поваръ. Онъ молча дѣлаетъ таинственные знаки Аграфенѣ Карповнѣ. Она не замѣчаетъ его или только дѣлаетъ видъ, что не замѣчаетъ, чтобы не смущать себя еще болѣе воспоминаніями о кладовой. Онъ слегка кашляетъ.
-- Что тебѣ?-- недовольнымъ шопотомъ спрашиваетъ она, подходя къ дверямъ, какъ по горячимъ угольямъ, едва касаясь пола.
-- Лимоновъ нѣтъ,-- шепчетъ Петръ.
-- Не можешь подождать? Видишь, чай разливаю!
-- Холодное не успѣю застудить!
-- А прахъ тебя побери и съ холоднымъ!
Аграфена Карповна обращаетъ къ намъ свое тѣстоподобное лицо и говоритъ:
-- Я сейчасъ; лимоны надо выдать.
На нѣсколько минутъ мы остаемся въ безпомощномъ, достойномъ сожалѣнія состояніи и ждемъ, когда снова явится Аграфена Карповна для разливанія чая и для мытья чашекъ. Еще черезъ нѣсколько времени слышатся торопливые шаги Насти. Она является въ столовую, шурша объ дверь накрахмаленнымъ и выглаженнымъ капотомъ, высоко поднятымъ ею въ воздухѣ. Какое чудное это произведеніе модистки! вышитыя гладью оборки окаймляютъ подолъ и передъ капота, гдѣ вставленъ расширяющійся книзу треугольникъ, состоящій изъ мелкихъ буффъ и прозрачныхъ прошивокъ. На груди вставленъ такой же треугольникъ широкимъ концомъ вверхъ, и около него, и около ворота тоже идутъ вышитыя гладью оборки. Все это расправлено, разглажено, сплоено. Какъ рано нужно было встать Настѣ, чтобы справиться со всѣми этими волнами батиста! Какъ понятно, что Настя такъ сердито разливала чай, оторвавшій ее отъ утюга, заставившій ее снова вспрыскивать высохшія, во время ея отсутствія, оборки капота.
-- Прелестно,-- восклицаетъ матушка, любуясь своимъ нарядомъ -- Я, дядя, пойду одѣваться... Ты загляни, пожалуйста, въ садъ... Вымелъ ли его кто-нибудь...
-- Охъ, ужъ этотъ садъ всѣмъ до зла горя!-- говоритъ дядя.--Кучеръ на дворника его сваливаетъ, дворникъ на Лаврентія, Лаврентій чуть не на меня самого!
-- Надо бы садовника взять,-- замѣчаетъ матушка и идетъ вмѣстѣ съ Настей въ свою уборную, чтобы присѣсть къ туалету и распустить свои пышные волосы, отдавъ ихъ въ распоряженіе искусныхъ рукъ всему научившейся смышленой Насти.
Я хочу бѣжать за дядей, услышавъ, что онъ идетъ въ садъ. Но это не такъ легко сдѣлать. Всѣ возстаютъ противъ меня, увѣряя, что я промочу ноги и простужусь. Я кричу громче всѣхъ, протестуя противъ насилія. Споры разрѣшаются тѣмъ, что Аграфена Карповна спѣшитъ за моими калошами и за суконнымъ армячкомъ. Цѣлый часъ хожу я съ дядей по саду, по двору, около ванной, по конюшнѣ и по экипажному сараю. Здѣсь дворникъ мететъ дворъ и оправдывается, что не успѣлъ вымести сада, проѣздивъ все утро за водой,-- тамъ кучеръ чиститъ лошадей и тоже оправдывается, что онъ не вымелъ сада, провозившись все утро съ мытьемъ экипажей,-- далѣе, наконецъ, Лаврентій, хмурый и шершавый, чинитъ нашу лодку и не оправдывается ни въ чемъ, а сухо отвѣчаетъ дядѣ:
-- Садовникъ я, что ли?
Дядя, махнувъ рукой, отходитъ прочь, а Лаврентій очень безцеремонно ворчитъ намъ вслѣдъ:
-- Огурцы бы еще заставили разводить!
Наконецъ, упросивъ кого-то изъ прислуги вымести садъ, мы возвращаемся домой и проходимъ въ гостиную, откуда несутся тихіе звуки фортепіано. Комната полна цвѣтовъ и аромата. Какъ свѣтлое видѣніе, вся въ бѣломъ батистѣ, немного склонивъ на пышную грудь свою головку, затѣйливо красующуюся въ безчисленныхъ волнахъ кудрей и косъ, сдерживаемыхъ большою рѣзной гребенкой, матушка сидитъ за фортепіано; ея тонкіе, красивые пальцы едва касаются клавишей; изъ ея груди едва вылетаютъ мелодическіе звуки: это -- "стонетъ сизый голубочекъ, стонетъ онъ и день и ночь"... Дальше вы знаете, о чемъ пѣлось. Теперь другія птицы, другія пѣсни. Я и дядя тихо усаживаемся въ гостиной и ловимъ эти грустные, нѣжные звуки.
-- Чудный голосъ! Чувство, чувство въ немъ слышится,-- бормочетъ дядя.
-- А-а! вы здѣсь!-- оборачивается матушка.
-- Здѣсь, голубка! Все готово, теперь только гостямъ стоитъ пріѣхать.
Пріѣзжали и они. Шли толки и разсказы. Молодой, худощавый морякъ, Григорій Даниловичъ Бубновъ, увивался около матушки, увѣряя ее, что она прекрасна, какъ пери. Марѳа Трофимовна Бубнова -- его мать -- разсказывала, что Трегубскіе, выведенные ею въ люди, наворовали огромные капиталы и теперь подъ судъ попались; что Двоеглазовы дочь при ея помощи хотѣли выдать замужъ, а оказалось, что она давно находится въ связи съ совсѣмъ другимъ человѣкомъ, который, вообразите себѣ, давно женатъ; что Синебрюховы, попавшіе съ ея легкой руки въ подрядчики, вышли изъ мужиковъ, а лѣзутъ въ высшій кругъ общества и только вызываютъ всеобщія насмѣшки. Старый адмиралъ Гейгъ молчаливо смаковалъ новыя сигары дяди и иногда поглядывалъ на свою жену, прямую и сухую нѣмку изъ Риги, дававшую ежеминутно новыя порученія своему мужу даже и въ гостяхъ. Воздушныя бѣлобрысенькія дочери Гейга, преслѣдуемыя, какъ Макбетъ тѣнью Банко, своею гувернанткою, потупляли нѣмецки-сентиментально глазки и сжимали и безъ того крошечные ротики. Столь же бѣлобрысенькіе сыновья Гейга изображали собою вербныхъ херувимовъ и съ ловкостью невидимыхъ духовъ крали у меня лакомства и даже картинки, не измѣняя своихъ невинныхъ, по-ангельски улыбающихся физіономій. Еще двое-трое гостей вели ожесточенные, чисто-русскіе споры, постоянно дохода до колкостей и совсѣмъ недвусмысленныхъ личныхъ намековъ. "Вы, молъ, что?-- неучъ!" -- "Ну, да, я учился на мѣдныя деньги, да зато ужъ взятокъ, какъ другіе, не стану брать съ нищаго!" Въ кухнѣ, въ людской и въ столовой между тѣмъ шла возня. Поваръ, Аграфена Карповна, Насти, судомойка, всѣ были въ хлопотахъ, всѣ укоряли другъ друга въ недосмотрахъ, въ оплошностяхъ, всѣ были красны, какъ варенью раки. Въ кухнѣ пахло чадомъ, паръ носился клубами, жара и сквозной вѣтеръ были нестерпимы. Наконецъ, оканчивался завтракъ, и всѣ, гости и хозяева, въ веселомъ настроеніи духа разсыпались по саду. Я игралъ съ бѣлобрысыми Гейгами, сразу покорившими своею небесною кротостью мое сердце. Матушка ходила и таинственно разговаривала съ молодымъ Бубновымъ. Гейгъ садился сыграть партію въ карты со старухой Бубновой, своей женой и дядей. Дѣвицы Гейгъ, сентиментально обнявшись, о чемъ-то шептались и обрывали листики полевого цвѣта съ тихимъ лепетомъ: "Er liebt, von Herzen, mit Schmerzen, ein wenig, gar nicht". А за ними слѣдовалъ молчаливый призракъ гувернантки. Часы до обѣда проходили незамѣтно, хотя и въ этотъ промежутокъ времени я уже успѣвать окончательно разссориться съ юными Гейтами, уличить ихъ въ кражѣ, надавать имъ тумаковъ въ спину и убѣжать подъ защиту матери. Лаская меня, она готовилась вести гостей къ обѣденному столу, но вдругъ ей приходила въ голову великолѣпная мысль, что въ такой чудный день было бы отлично отобѣдать на террасѣ. Я летѣлъ въ столовую вѣстникомъ этой счастливой идеи, но,-- увы!-- эта идея встрѣчалась прислугой съ видимымъ неудовольствіемъ.
-- Экъ, когда вздумали!-- ворчали Аграфена Карповна и дворникъ, наряженный офиціантомъ въ какой-то куцый фракъ съ воротникомъ въ видѣ хомута.-- Столъ накрыли, теперь тащи все на террасу.
Начинался шумъ быстро и сердито собираемой посуды, отрывистыхъ рѣчей и угловатыхъ, говорившихъ о внутреннемъ раздраженіи, передвиганій стола. Черезъ полчаса мы весело и шумно садилось за столъ на террасѣ и даже бѣлобрысенькія дочери Гейга по-дѣтски хлопали пухленькими и коротенькими ручками отъ восторга. "Das ist eine göttliche idee!" "Обѣдъ на террасѣ -- это такъ поэтично!" Обѣдъ оканчивался благополучно, за нимъ слѣдовалъ отдыхъ за кофе и грогомъ. Всѣ дѣлались особенно добродушны, у всѣхъ подрумянивались щеки, у всѣхъ соловѣли глаза, дядя начиналъ разсказывать анекдоты не безъ сальца, адмиралъ Гейгъ силился сказать остроту,-- очень жаль, что это ему никогда не удавалось, такъ какъ острота придумываюсь въ теченіе всей жизни и навѣрное развеселила бы все общество. Прислуга, между тѣмъ, торопливо убравшая въ гостиную обѣдеивый столъ и подавшая на террасу маленькіе китайскіе столики для кофе и грога, хлопо тала надъ приведеніемъ въ порядокъ всего, что было смято и запачкано во время обѣда. Настя сердито складывала салфетки, скатерть, прибирала на мѣста графины и чистые стаканы; Аграфена Карповна, вѣчно скупая на наше добро, покачивая головой, осматривала и закупоривала бутылки; импровизированный офиціантъ-дворникъ, пыхтя, тащилъ въ кухню тарелки, ножи и вилки; въ кухнѣ опять шла возня. Но возня начиналась и въ конюшнѣ. Кучеръ, уже давно вычистившій лошадей и вымывшій экипажи, предчувствовалъ близкую работу. Дѣйствительно, послѣобѣденное умиленіе господъ доходило до того, что они начинали искренно вѣрить во все, даже въ прекрасную погоду, и чувствовали непреодолимую любовь къ матери-природѣ. Начинались приготовленія къ катанью. Матушка звала въ свою уборную Настю, чтобы перемѣнить бѣлый капотъ на другое платье, такъ какъ песокъ въ саду и обѣдъ на террасѣ оставили слѣды на батистѣ, порядочно смявшемся и потемнѣвшемъ.
-- Ты, Настя, послѣ подгладишь его,-- говорила матушка своей горничной.
-- Чего тутъ грязь подглаживать! Перестирать надо,-- сухо отвѣчала Настя.
-- Ну, да, немножко,-- добродушно отвѣчала матушка.
Настя молчала.
-- Ты, Настя, скучная такая сегодня! Здорова ли ты?-- спрашивала матушка съ озабоченнымъ видомъ.
Она давно привыкла и любила видѣть Настю веселою.
-- Здорова-съ!-- отвѣчала Настя, силясь принять свой обычный веселый видъ, и сообщала барынѣ, что бубновскій кучеръ говорилъ: "Нашъ-то молодой баринъ врѣзался съ вашу барыню".
Матушка улыбалась, слушая эту болтовню, и потомъ вздыхала:
-- Нѣтъ, Настя, я никогда не выйду замужъ, никогда! Я для Володи буду жить.
-- Да и Богъ съ ними, съ женихами! И Григорій-то Даниловичъ вамъ не пара, строгъ онъ очень,-- говорила Настя.
Переодѣтая въ сѣрое шолковое платье, матушка снова выходила къ гостямъ, и всѣ ѣхали кататься. Даже ваша водовозка -- лошадь во всѣхъ отношеніяхъ премилая -- шла въ дѣло и щеголяла своимъ быстрымъ бѣгомъ, то галопомъ, то рысью унося вслѣдъ за другими лошадьми небольшую щеголеватую телѣженку, гдѣ помѣщались юные Гейги, я и дядя въ роли кучера. Но знаю, кто испытывалъ больше мученій въ несвойственныхъ имъ роляхъ: дядя ли, превратившійся въ кучера, или водовозка, исполнявшая роль бѣговой лошади. Я думаю, что дядя. По крайней мѣрѣ, онъ терялъ всякое присутствіе духа, когда изъ передняго экипажа ему кричали: "Э, капитанъ, да вы все отстаете!" и когда онъ долженъ былъ пускать въ ходъ свой кнутъ.
-- Ну, Васька, Васюкъ! что-жъ ты оплошалъ? А? Не хорошо, братъ, не хорошо! Покажи-ка имъ себя: н-ну!-- разговаривалъ онъ съ водовозкой, подергивая вожжи.
Видя безплодность своихъ увѣщаній, видя, что водовозка имѣетъ явное поползновеніе остановиться, онъ пускать, наконецъ, въ дѣло кнутъ и бормоталъ себѣ подъ носъ:
-- Несутся, точно на пожаръ, угорѣлые! И выдумали некстати катанье; дождь сейчасъ пойдетъ. Ваську только измучатъ.
А дождь дѣйствительно начиналъ накрапывать, и дядѣ приходилось еще чаще пускать въ дѣло кнутъ, чтобы поспѣть за другими экипажами, летѣвшими обратно на дачу.
-- Ну, говорилъ, что не во-время катанье выдумало!-- бормоталъ дядя.-- Вотъ теперь и у праздника. Перепростудятся всѣ, начнутся насморки и кашли. А все гулянье, дома не сидится!
Порядочно измокшіе, мы возвращались домой. Матушка торопливо звала Аграфену Карповну, поручая ей поскорѣе переодѣть меня и напоить горячимъ; сама же въ сопровожденіи Насти шла перемѣнить немного измоченное платье, и потомъ являлась въ новомъ нарядѣ въ гостиную и садилась, до просьбѣ гостей, за фортепіано. Долго еще долетали до меня и звуки фортепіано, и звонъ тарелокъ, и щелканье пробокъ отъ шампанскаго. Еще позже могъ я слышать сквозь сонъ, какъ возилась въ столовой прислуга, какъ хлопали двери въ кладовой и погребѣ. Далеко за полночь утихали всѣ эти звуки, и только слышалось постукиванье палки объ доску. Это Лаврентій, сторожившій дачу, гремѣлъ въ затишьѣ безмолвной ночи. Это были отчетливые и рѣдкіе звуки, какъ будто производимые тяжелою рукой суроваго и разгнѣваннаго человѣка. Помню я, какъ однажды ночью я взглянулъ въ ту сторону, гдѣ билъ палкою въ доску Лаврентій. Я увидалъ въ полумракѣ весенней ночи какое-то странное, похожее больше на звѣря, чѣмъ на человѣка, существо въ нахлобученной на глаза овчинной шапкѣ и въ такомъ же накинутомъ на плечи тулупѣ. Изъ-подъ шапки торчали въ разныя стороны косматые волосы, изъ-подъ тулупа выглядывали большія, неуклюжія ноги, мѣрно и тяжело шагавшія по землѣ. Толстая, тяжелая дубина была накинута на плечо, какъ будто готовая для обороны. Я такъ испугался, что долго не могъ уснуть, и потомъ ночью мнѣ снился страшный медвѣдь, шумно пробиравшійся, ломая на пути сучья, по темному лѣсу.
Этотъ-то звѣрь не принималъ никакого участія въ тревогахъ нашей будничной жизни и оставался безстрастнымъ зрителемъ всѣхъ сейчасъ описанныхъ заботъ и волненій, повторявшихся съ небольшими измѣненіями почти каждый день. Жаловалась ли матушка съ нервною раздражительностью на погоду, или сидѣла цѣлый день за книгой или за фортепіано; радовалась ли она ясному дню и выѣзжала на гулянье съ гостями; шила ли, гладила ли, разливала ли чай или чесала голову матушки расцвѣтшая, какъ роза, Настя; варила ли варенья, приготовляла ли наливки, переваливалась ли изъ кладовой въ погребъ и изъ погреба въ кухню, везла ли меня пріобщать въ церковь "пава" Аграфена Карповна; парился ли поваръ въ кухонномъ жару за печеньемъ блиновъ, мерзъ ли онъ на ледникѣ за приготовленіемъ крема; потѣлъ ли кучеръ за чищеньемъ лошадей, ругался ли онъ за мытьемъ экипажей,-- всегда и во всякое время одинъ Лаврентій оставался безмятежно спокоенъ; онъ какъ будто не признавалъ ни нашего государственнаго устройства, ни нашихъ государственныхъ потребностей.
Это не мало удивляло меня во дни моего дѣтства. Я могъ приказывать всѣмъ, могъ всѣхъ поднимать на ноги и только не могъ я ничего приказывать Лаврентію, и при каждомъ моемъ приказаніи слышалъ отъ него какой-нибудь отвѣтъ въ родѣ того, что это не его, а кучерово или дворниково дѣло. Видя такое упорное непослушаніе и такую стойкую самостоятельность, я началъ робѣть передъ Лаврентьевъ и почувствовалъ къ нему нѣчто въ родѣ уваженія.
Это было хмурое, шершавое, небритое и нечесаное созданіе. Когда-то онъ служилъ въ матросахъ. Впервые познакомился онъ съ дядею довольно оригинальнымъ образомъ: священникъ сообщилъ начальству, что матросъ Лаврентій Осипенко не знаетъ ни одной молитвы и, повидимому, не имѣетъ никакого понятія о религіи. Начальство поручило молодому мичману Хлопко наставить на путь истины матроса Лаврентья. Хлопко призвалъ къ себѣ Лаврентья Осиленко.
-- Я, братецъ, слышалъ, что ты молитвъ на знаешь?-- сказалъ Хлопко.
-- Точно такъ,-- отвѣтилъ Лаврентій Осипенко, вытянувшись въ струнку передъ юнымъ начальникомъ.
-- Какъ же это, братецъ! Не хорошо, не хорошо! Вѣдь ты ходишь въ церковь?
-- Хожу-съ!-- отвѣтилъ Лаврентій Осипенко
-- Ну, что же ты тамъ дѣлаешь?
Лаврентій Осипенко посмотрѣлъ на своего юнаго начальника недоумѣвающими глазами и промолчалъ.
Начальникъ повторилъ свой вопросъ.
-- Стою-съ,-- отвѣтилъ нехотя Осипенко.
-- Стою-съ, стою-съ! Знаю, братецъ, что не сидишь, а стоишь! у васъ въ церквахъ не сидятъ, о стоятъ! Мы не католики, не протестанты!-- разсердился юный мичманъ.-- Да стоишь-то ты зачѣмъ?
-- Начальство велитъ-съ.
-- Да ты на исповѣдь ходилъ?
-- Ходилъ-съ!
-- Ну, да для чего же ты ходилъ на исповѣдь?
-- Начальство приказало.
При этомъ отвѣтѣ юный начальникъ въ свою очередь посмотрѣлъ на Лаврентія Осипенко недоумѣвающимъ взгядомъ.
-- Да ты, ты, братецъ, знаешь ли, что такое грѣхъ?
-- Не могу знать-съ!
Юный офицеръ только руками развелъ и въ волненіи прошелся по комнатѣ.
-- Давно у тебя отецъ и мать померли?-- спросилъ онъ ласковымъ тономъ.
-- У меня нѣтъ ни отца, ни матери.
-- Ну да, теперь нѣтъ, а давно ли они померли?
Матросъ молча глядѣлъ на офицера, опустивъ руки по швамъ.
-- Что же ты, братецъ, молчишь? Давно ли они померли? спрашиваю я.
-- У меня не было ни отца, ни матери.
-- Гм, гм, не было!.. Странно, очень странно!-- бормоталъ юноша.-- Ну, родные были... Были у тебя родные?
-- Никакъ нѣтъ-съ!
-- Да ты откуда же?
-- Изъ лѣсу-съ.
Офицеръ вытаращилъ глаза и остановился лицомъ къ лицу передъ Лаврентьевъ Осипенко, вглядываясь въ черты лица этого страннаго созданія. Осипенко, весь шершавый, косматый, замаранный дегтемъ, стоялъ въ угрюмомъ безмолвіи и дѣйствительно походилъ на звѣря. Нѣсколько минутъ Хлонко и Осипенко стояли молча другъ передъ другомъ.
-- Гдѣ же ты, братецъ, жилъ прежде?-- спросилъ не безъ грусти добродушный Хлопко.
-- Въ деревнѣ-съ.
-- Да, но у кого же, въ чьей семьѣ?