Книговод

Китайская империя

Пыпин Александр Николаевич


Пыпин А. Н.

Китайская империя

по описанию миссионера Гюка.

Статья четвертая и последняя.

   Прибывши на одну из станций своей длинной дороги, миссионеры почти внезапно постигнуты были сильной болезнью, которая обнаружилась признаками, напоминавшими холеру. Болезнь очень легко объяснялась утомлением сил во время продолжительного путешествия, но так или иначе требовала скорой медицинской помощи. Китайцы пригласили доктора, но так как и сами знали кое-что из китайского медицинского обихода, то и принялись по своему отыскивать причины болезни. Они выражались об этой болезни самыми техническими терминами и решили на том, что благородная и славная болезнь миссионеров произошла от прекращения равновесия между жизненными элементами. Элемент огня, поддерживаемый продолжительным внешним жаром, перешел наконец свои границы и запылал пожаром в высокой организации путешественников. Элементы воды, напротив, были до такой степени иссушены, что в членах и органах тела уже недоставало влажности, необходимой для жизни. Отсюда проистекали, по мнению китайцев, все болезненные явления. Наконец пришел доктор, но и он не больше сказал о причинах болезни: "природа этой благородной болезни такова, говорил он: -- что она легко может уступить действию лекарств; но, может быть и то, что она не покорится им и опасность может увеличиться. Изучивши и понявши разный характер пульса, я прихожу именно к такому заключению...." Очевидно, что подобное заключение не было ни слишком смело, ни слишком опасно для того, кто его высказывал. Доктор написал длинный рецепт и удалился.
   Китайские медики бывают обыкновенно и аптекарями; такое соединение двух профессий, столь различных в Европе, поставило китайского медика в особенное, непонятное для нас, положение. Так как совершенно в его воле бывает прописать то [232] или другое лекарство, и так как медик для своей выгоды старается назначать лекарства дорогие и в большом количестве, то родственники пациента или сам пациент начинают с ним торговаться, если прописанные снадобья покажутся им слишком дороги. Случается, что родственники умирающего китайца, не согласившись на цены, предлагаемые медиком, бросают лечение и оставляют больного без всякого пособия дожидаться смерти, рассчитывая, что ему все равно придется когда-нибудь умереть, а деньги пригодятся и наследникам.
   При всеобщем недостатке научных сведений, китайская медицина не имеет, конечно, ничего подобного европейской науке того же названия. Она ограничивается сведениями, извлеченными из опыта, и как с одной стороны не может показать происхождения, развития болезни, так с другой стороны не в силах объяснить того, каким образом действуют предписываемые средства. Многие удачные опыты лечения разных болезней, свидетелями которых нс один раз были и наши миссионеры, как будто противоречат этому, -- и, в самом деле, китайцы с успехом излечивают многие болезни, трудные и для европейских ученых врачей, знают много полезных способов, принятых и современною наукою, например, накалывание иглою (акупунктура); но всё это знание основывается на чисто внешней опытности, которая бывает весьма полезна в известных случаях, но вообще случайна и бессильна. Китайская медицина до сих пор осталась на степени народной медицины и разделяет все её удобства и неудобства.
   В Китае есть особенные китайские болезни, неизвестные в других местах, точно также, как Европа представляет другие болезни, не встречающиеся в Небесной Империи. Многие одинаково общи востоку и западу и одинаково сопротивляются медицинским средствам и там и здесь; например, чахотку китайские врачи признают болезнью неизлечимою. Таким же образом думают они о холере, которая, по-видимому, появилась прежде всего в Китае, распространилась оттуда по другим странам Азии и наконец перешла в Европу. Жители Шан-тонской области рассказывают следующую историю о первом появлении страшной болезни, до тех пор незнакомой китайцам. В первый год царствования покойного императора, то есть в 1820 году, на всей повсрхности Желтого моря показались однажды красноватые пары; это необыкновенное явление видели китайцы провинции Шан-тон, живущие по берегу моря. Пары, сначала легкие, нечувствительно сгущались и поднимались выше и выше над поверхностью воды и [233] наконец образовали огромное облако, которое в продолжение нескольких часов волновалось в воздухе. Китайцы пришли в ужас при виде облака, как вообще при всяком необыкновенном явлении природы, и старались суеверными обрядами отвратить угрожавшее несчастие, сожгли множество волшебной бумаги и бросали ее в море; носили в длинных процессиях изображение великого дракона, гневу которого приписывали эти зловещие предзнаменования. Употребили в заключение последнее средство -- подняли на морском берегу страшный шум: мужчины, женщины, дети стучали как можно громче в самые разнообразные инструменты, тамтамы, кухонную посуду и металлические предметы; дикие вопли бесчисленной толпы увеличивали этот шум и гром. Между тем, как жители Шан-тона заклинали неизвестную, но всеми предчувствуемую опасность, поднялся ужасный ветер, разорвал облако на несколько частей и погнал их к берегу. Красноватые пары опустились на холмы и долины, города и деревни, и на другой день везде, где прошло роковое облако, люди внезапно поражаемы были страшной болезнью, которая вдруг расстроивала их организм и превращала их в трупы. Медики бросились к своим книгам, но нигде не находили ни слова о страшной эпидемии, постигавшей одинаково всех, бедных и богатых, стариков и детей, без всякого различия и без всякого повода. Против болезни испытывали множество средств, но всё было безуспешно; неумолимая язва свирепствовала с тою же яростью, наводя на всех ужас и отчаяние. Судя по всем рассказам об этом событии, страшная болезнь была именно холера. Она опустошила сперва Шан-тонскую область, поднялась потом к северу до Пекина и ушла потом за великую стену; вероятно, холера достигла вместе с караванами до Кяхты и потом через Сибирь явилась в России и Польше, откуда распространилась по всей Европе.
   Роль доктора может принять на себя всякий, кому угодно, потому что правительство не вмешивается в заботы граждан о своем здоровье; оттого доктора встречаются в Небесной Империи на каждой шагу. Они не могут, однако, похвалиться своим положением: за визиты им почти никогда не платят; лекарства продаются обыкновенно дешево и чаще даются в долг, и, кроме того, китайцы часто не платят за те лекарства, которые не принесли облегчения больному. Наконец доктор подвергается серьезной опасности, когда пациент, которого он обещал вылечить, умирает; медику приходится бегством спасать себя от штрафа или заключения, или спасать свои пятки от бамбука. [234]
   Китайские медики очень любят какое-нибудь специальное занятие: один лечит болезни, происходящие от холода, другой -- болезни, происходящие от жара; третьи лечат накалыванием и т. д. Есть особенные доктора для женщин, для детей, стариков; есть особенный разряд людей, которые занимаются высасыванием крови -- зрелище, отвратительное для европейца. Болезни глаз, ушей и ног составляют специальность цирюльников, как у нас кровопускание; в некоторых южных провинциях Империи, цирюльники имеют также привилегию на ловлю лягушек. Несмотря на такое распределение труда, китайские медики редко наживают деньги своим ремеслом, они перебиваются со дня на день в борьбе с нуждой и лишениями, как их собраты -- школьные учители.
   Миссионеры скоро оправились от болезни и этим очень обрадовали своих мандаринов, которые должны были отвечать за их целость и невредимость. Если бы миссионеры умерли, мандарины думали, что они были бы вовлечены в длинный процесс; начались бы допросы и следствия, чтобы объяснить болезнь и смерть путешественников -- и всё это стоило бы им больших хлопот. Мандарины были уверены, что французское правительство непременно примет участие в этом. Их уверенность и страх основывались на том, что в Китае мертвое тело налагает ужасную ответственность: если человек умрет среди семейства, затруднений не бывает никаких; но если он умер не дома, то по закону за смерть его отвечает владелец места, где он кончил свою жизнь. Где бы ни был найден труп, в лесу, в поле, владетель места должен известить начальство и представить объяснения, чтобы удовлетворить родственников умершего. Когда последние довольствуются этими объяснениями и хоронят мертвого, дело оканчивается благополучно, и ответственность прекращается; но часто бывает противное и тогда начинаются ужасные вещи, открываются невероятные процессы, в которых мандарины и родственники умершего истощают всю свою злобу и уловки, чтобы разорить в конец несчастного противника, почти всегда совершенно невинного. Закон об ответственности бывает поэтому источником множества притеснений и несправедливостей, но, по мнению Гюка, имеет и свою выгодную сторону: нужен был какой-нибудь драконовский закон, чтобы обеспечить личную безопасность человека в земле, которой народ лишен всякого религиозного и строгого нравственного чувства, весь предан страсти к приобретению и не задумывается в средствах к её удовлетворению. Чтобы заставить подобных людей уважать жизнь человека, [235] нужно было, чтобы мертвый труп стал для них предметом страха и ужаса. Не знаем, на сколько полезен упомянутый закон в этом последнем отношении, но вообще он действует очень вредно на народную нравственность, потому что необходимо вводить осторожность и опасение там, где нужны милосердие и любовь к ближнему. Китаец не примет к себе умирающего с голоду странника, не подаст помощи и не приютить бедняка, из опасения, что он умрет в его доме и тем запутает его в тяжкое судебное дело. Отсюда происходит уже упомянутый нами способ китайского мщения, совершению похожий на "сухую беду" чуваш и вотяков, -- тайком подбросить мертвое тело на земле своего врага; это привлечет ему столько бедствий, что другое мщение было бы излишне.
   Когда миссионеры изъявили префекту желание продолжать свое путешествие, радость почтенного чиновника была безгранична; он изъявлял свое удовольствие так оригинально, что миссионеры нисколько не могли заподозрить его искренности. Он обещал им превосходную дорогу до самого Макао, обещал прекрасную погоду, благоприятный ветер во время плавания, и не забыл ничего, что может сделать путешествие спокойным и приятным. Наконец, чтобы выразить миссионерам всю глубину и истину своих чувствований, префект объяснил им, что когда они были еще больны, он заказал им гробы у лучшего городского мастера; миссионеры вежливо поблагодарили префекта за эту чисто китайскую любезность. Надобно здесь заметить, что китайцы смотрят по своему на эти вещи и что префект поступил как человек благовоспитанный. Китайцы вовсе не боятся гроба и не соединяют с ним таких мрачных мыслей, какие с ним неразлучны по нашим понятиям; в магазинах они выставляют на показ разукрашенные гробы; богатые люди заранее заказывают себе великолепные "последние жилища", примеривают их, будут ли они идти к своим обитателям, и, в ожидании действительного переселения, ставят гроб в комнате, как изящную мебель. Дети, чтобы выразить родителям свою нежность, делают им сюрпризы великолепными гробами; у людей небогатых, когда больной объявляется неизлечимым, друзья покупают для него гроб и ставят подле его ложа; в деревнях, где иногда нельзя сделать и этого, просто, призывают плотника, который снимает с больного мерку, и умирающий может, если не видеть, то слышать, как приготовляется для него гроб. Удивительное спокойствие китайцев при виде смерти не изменяет им и тогда, когда приходит последняя минута: они умирают тихо и без страха, не испытывая [236] тех ужасных потрясений, которые делают смерть столько страшною. Самая верная примета близкого конца состоит у китайцев в том, что они не спрашивают более своей трубки. Когда китайские христиане призывали миссионеров для напутствования умирающего, они говорили обыкновенно: больной уж не курит; это значило, что миссионерам не должно было терять времени. По мнению Гюка, эта спокойная смерть зависит прежде всего от слабой лимфатической природы китайца и от совершенного отсутствия религиозного чувства; горесть разлуки и страх за темное будущее не существует для человека, который никого не любил и жил, не думая ни о Боге, ни о душе. В такой тихой смерти много тяжелого и печального и мало утешительного.
   Подъезжая после нескольких станций к Ган-чуану, городу второго разряда, миссионеры увидели у городских ворот огромную толпу народа, и в ту минуту, когда они вступили в город, с противоположной стороны показалась блестящая процессия, которой миссионеры должны были уступить дорогу. Первым лицом в этой процессии был военный мандарин, преклонных лет, носивший знаки ту-се, чина довольно важного в китайской армии. Он ехал на богато убранной лошади, окруженный множеством низших офицеров. Когда процессия переступила за ворота, шествие остановилось и толпа народа окружила военного мандарина, с громкими восклицаниями; два почтенные старика, в великолепных платьях, каждый с атласным сапогом в руке, подошли к мандарину, преклонили пред ним колени, сняли с него сапоги и надели вместо них новые. Во время этой церемонии народ стоял на коленях. Два молодые человека взяли сапоги, снятые мандарином, и повесили их на своде городских ворот, и шествие двинулось прежние порядком, сопровождаемое прощальными криками народа. Миссионерам рассказали после, что военный мандарин, которого провожали с таким почетом, впал в немилость; обвиненный лживыми доносами, он был понижен чином и послан в другое менее видное место, но народ, вполне довольный его отеческим управлением, протестовал против этой несправедливости торжественным выражением своей любви к падшему мандарину. Ему поднесли, по китайскому обычаю, пару почетных сапогов и сохранили его старые сапоги, как дорогое воспоминание об его добром управлении. Этот странный обычай существовал в Китае уже в глубокой древности; почти во всех городах Небесной Империи можно видеть на городских воротах богатый выбор старых запыленных сапогов, которые иногда сваливаются на землю от ветхости, -- это одно из лучших украшений [237] и драгоценностей города. Археология этой древней и почтенной обуви может дать приблизительное понятие о числе хороших мандаринов, которых жители страны имели счастие называть своими правителями. Когда миссионеры в первый раз увидели эти оригинальные украшения на воротах, они напрасно напрягали свое воображение, чтобы угадать смысл, заключенный в старых негодных сапогах; один христианин объяснил им в чем дело, но они поверили объяснению только тогда, когда увидели много других ворот, убранных таким же способом.
   Из этого обычая видно, что как ни покорны китайцы перед высшей властью, они все-таки имеют возможность выразить свое собственное мнение так, чтобы оно достигло до мандаринов, чего не бывает у многих других народов. Кроме выражения благодарности и сочувствия к достойным мандаринам, общественное мнение китайцев владеет и другим оружием, которым выражается недовольство и мщение против дурных правителей -- это афиши. Китайцы прибивают их везде, на улицах и даже на дворах трибунала, который принадлежит лицу, возбудившему народное негодование; афиша бывает безжалостно насмешлива, и насмешка достигает своей цели, потому что ее публично читают целые толпы, объясняют, и дополняют иногда еще более жесткими остротами. Вообще китайцы не так уничтожаются перед авторитетом власти, как обыкновенно думают: правда, им следует отдать справедливость, что они уважают свои начальства, но когда их начальство становится жестоко, самовластно пли просто навязчиво, китайцы умеют остановить и образумить его. Однажды миссионерам случилось быть свидетелями того, как жители одного города выпроводили от себя правителя, который был назначен им от вице-короля и давно известен был за дурного начальника. Сначала жители города собрались с просьбой к вице-королю провинции, умоляя его уничтожить это избрание; но когда вице-король отказал им и новый начальник приехал на место своего назначения, все городские власти явились и объяснили ему коротко и решительно, что жители ни под каким видом не хотят принимать его к себе. Озадаченный правитель хотел было сопротивляться, но увидев кучу народа, собравшуюся около трибунала и нетерпеливо ждавшую конца истории, уступил требованиям и выехал из города, где не успел даже выпить чашки чаю. Жители заплатили издержки его путешествия.
   По словам Гюка, китайцы, несмотря на строго монархическое правление, вообще пользуются большими привилегиями свободы, какие не всегда встречаются и у народов более развитых. Европейцы [238] говорят о них, что каждый китаец обязан заниматься тем ремеслом, каким занимался отец его; что китаец не имеет права переменить место своего жительства без позволения мандарина; что китайцы подчинены множеству других стеснений, несносных для образованных обитателей Запада. Гюк приводит следующие опровержения этих неправильных мнений.
   На всем пространстве Империи, каждый подданный Сына Неба может заниматься чем угодно, даже вовсе ничем не заниматься, и правительство нисколько в это не вмешивается; в Китае можно быть земледельцем, ремесленником, медиком, не имея никаких патентов и позволений правительства. Далее, китаец имеет полное право разъезжать по всей Империи с одного конца до другого, и нигде не встретит жандарма, который бы потребовал его паспорта; он может поселиться в каком угодно краю своего отечества без всяких сношений с мандаринами. Что касается до того, могут ли китайцы оставлять Империю и отправляться в чужие земли, -- существует в Китае закон, запрещающий подданным императора бродяжничать по иноземным государствам, где они увидели бы дурные примеры и потеряли бы плоды своего доброго воспитания; но многочисленные переселения китайцев в испанские, английские и голландские колонии, большой прилив их в Калифорнию, доказывают, что правительство не слишком строго смотрит за соблюдением этого закона.
   Кроме полной свободы разъезжать по Империи, свободы, необходимой для их торговых и промышленных предприятий, китайцы владеют другим важным правом, которым они пользуются без ограничения; это -- право составлять общества. За исключением тайных обществ, имеющих целью низвержение манджурской династии и потому подвергающиеся жестокому преследованию правительства, все другие общества вполне дозволяются правительством. Китайцы очень легко соединяются в корпорации, и общества составляются для всех отраслей промышленности; даже воры и нищие действуют обществами для своих целей. Случается, что жители некоторых округов составляют общества для наблюдения за исполнением законов, если официальные власти оказываются слабы или беззаботны в этом отношении. Иногда, эти общества обнаруживают в достижении своих планов удивительную силу и смелость, к которым были бы неспособны самые гордые мандарины. Однажды миссионеры были свидетелями энергических поступков общества, направленного против азартной игры, формально запрещенной в Китае. В другой раз они видели образование другого общества, более страшного. Когда миссионеры [239] жили в одной из северных миссий, около великой стены, этот край наводнен был толпами разбойников, дерзость которых возрастала с каждым днем, потому что место их подвигов было далеко от главных административных пунктов, а местное начальство не могло остановить их буйства и грабежа. Тогда один из деревенских жителей этого края зарезал старого быка, пригласил к себе на обед соседей и предложил составить общество для истребления разбойников, против которых ничего не смели сделать мандарины. "Общество старого быка" тотчас же составилось, набрало множество членов, установило общую ответственность и положило правилом, что каждому вору и укрывателю, пойманному в преступлении, как бы ни была ничтожна украденная вещь, будет отрублена голова, без всякого суда и следствия. Мера имела полный успех и спокойствие начало снова водворяться; в заключение своих подвигов, общество напало на самое гнездо разбойников и истребило их до последнего; миссионеры видели дымящиеся развалины их притонов. Родственники убитых бросились в трибуналы, требуя мщения за это самоуправство, всё общество явилось к ответу, как один человек; дело дошло до Пекина и правительство, наказавши многих мандаринов, небрежность которых была причиною беспорядка, одобрило поступки смелого общества; правительство решилось даже облечь его законною формою власти, дало ему официальный титул и определило ему известные права и обязанности.
   Китайцы пользуются наконец и свободой книгопечатания, и Гюк опять винит в этом большое достоинство китайской цивилизации, обладающей прекрасным орудием для выражения мысли, которое так дорого ценится в Европе. Надобно заметить однако, что с китайской точки зрения эта свобода не представляет ничего особенного для пользы и удовольствия читающей публики, точно также как свобода книгопечатания была бы фактом совершенно ничтожным у остяков или негров, которым вовсе не нужен такой орган общественного мнения. Китайцы, по признанию самого Гюка, вовсе не интересуются политикой, предоставляя вопросы её лицам, которые официально должны заниматься ими; китайцев мало занимают и другие общественные явления, дающие обильную пищу для европейского памфлета; словом, в Китае литература далеко нс достигла той степени развития и не имеет того общественного значения, при которых становится так важна свобода книгопечатания. Эта последняя существует у китайцев единственно потому, что они не умеют ею пользоваться, да и не нуждаются в ней. [240]
   Отправившись из Ган-чуана, миссионеры прибыли через несколько часов к обширному озеру Пин-гу, в западной части провинции Гу-пе, где вперед приготовлены были для них три судна, на которых они должны были переправиться через озеро. Они быстро подвигались при попутном ветре, встречая на пути множество разнообразных судов с путешественниками и товарами и плавающие острова, оригинальные произведения китайской изобретательности, какие можно найти только в Небесной Империи. Эти плавающие острова состоят из огромных плотов, построенных большею частью из бамбукового дерева, которое лучше других противится разлагающему действию воды. На плоты кладется достаточный слой хорошей плодородной земли, и, благодаря терпеливому труду нескольких земледельческих семейств, на этой земле являются хижины, поля, плантации и огороды; окончив сбор хлеба, жители островов занимаются рыбной ловлей, и с большим успехом. Птицы, особенно воробьи и голуби, охотно поселяются на плавучих островах и еще более придают жизни этим странным колониям.
   Около середины озера путешественники увидели один из подобных островов, который предпринял плавание к другому пункту озера. Он двигался чрезвычайно медленно, хотя ветер был попутный и в парусах недостатка не было: один большой парус поднят был над самым домом, много других поставлено было по углам острова; все островитяне, даже дети и женщины, работали изо всей силы веслами, но мало помогали делу.
   Плавучие острова существуют на всех больших озерах Китая; с первого взгляда они поражают своею поэтическою наружностью; весело смотреть на это живописное обилие, на оригинальный вид кочующих ферм, но впечатление скоро изменяется, когда увидишь причину, которая произвела эти огромные работы человеческого трудолюбия. В самом деле, происхождение этих озерных колоний объясняется чрезвычайным развитием народонаселения во внутренних областях Китая; недостаток земли принуждал бедные семейства хлебопашцев или оставлять свою родину или поселяться на воде, и они предпочитали последнее.
   Народонаселение Китая было предметом больших споров между европейскими писателями, которые не могли определить его с точностью. Китайцы довольно заботливо собирают статистические сведения о числе жителей империи, но каждая ревизия производилась по особенному способу; лица, не платящие подати, не всегда попадали в счет, и отсюда происходит огромная разница [241] в цифрах, приводимых европейцами по китайским источникам. В 1741 году, по свидетельству Амио, народонаселение Китая простиралось круглым числом до 150.000.000; в 1761 году, менее чем через двадцать лет, Галлерштейн считает 198.000.000; лорд Макартней в 1794 г. приводит уже 333.000.000. Новейшие сведения, полученные в Китае, возвышают это число до 361 миллиона человек. Путешественнику очень легко составить себе почти противоположные понятия о населении Китая, смотря по тому, в каких направлениях он будет проезжать Небесную Империю; например, если ехать по южным провинциям сухим путем, то можно подумать, что население вовсе не так густо, как думают. Деревни не так часты и не велики, встречается много пустых полей; но в тех же самых провинциях вид страны совершенно изменяется по течению рек и по линиям каналов. Часто попадаются города с миллионным населением; беспрестанно, почти без перерыва сменяются населенные деревни, так что не остается свободного клочка земли без жителей, и удивленный этим многолюдством, наблюдатель может подумать, что цифра триста шестидесяти миллионов стоит гораздо ниже действительного количества обитателей Небесной Империи.
   Богатое развитие народонаселения в Китае может быть объясняемо разными причинами, которые в сложности необходимо должны были иметь влияние положительное; общественные нравы народа, строго обязывающие родителей заботиться о браке детей; стыд умереть без потомства; частые усыновления, которыми поддерживаются и продолжаются фамилии; сохранение именья в одном роде через лишение дочерей наследства; неизменность налогов, которые налагаются постоянно на земли и только косвенно падают на купцов и ремесленников; семейная жизнь солдат и моряков; упомянутое нами прежде правило, дающее только личные и никогда потомственные права на благородство и знатность, и следовательно уничтожающее предрассудок о неравном браке; чрезвычайная умеренность в образе жизни во всех классах общества, -- всё это, разумеется, не оставалось без последствий, и при долговременном мире, которым до последних событий пользовалась Китайская империя, благоприятно действовало на быстрое увеличение народонаселения. В настоящее время этот мир не существует для большей части провинций; возмущение грозит переворотом и падением татарской династии, и если нынешняя революция будет похожа на прежние смуты, столь ужасные в Китае, если гражданская война пойдет обыкновенным порядком, сопровождаемая убийствами и пожарами, то можно думать, что число [242] жителей Небесной Империи сильно сократится и они без труда уместятся на её пространстве, не нуждаясь, как теперь, в плавучих жилищах по рекам и озерам.
   К ночи миссионеры доехали до Ган-яна, большого города на Синей реке; город кипел народонаселением и миссионеры увидели на улицах большие толпы пред лавками, публичными чтецами и фиглярами; это препровождение времени было отдыхом от дневных занятий. Китайцы не понимают удовольствия прогулки; им кажется смешно ходить без всякой цели взад и вперед, и европейцев, которые любят гулять, они считают большими чудаками и даже людьми, не имеющими здравого смысла. Китайцы внутренних провинций, приезжающие в Кантон и Макао, чрезвычайно интересуются видеть гуляющих европейцев: это для них чрезвычайно занимательное зрелище. Но что всего более поражает их, это покрой платья; они никак не могут понять назначения фрака, который не застегивается спереди, а сзади оканчивается двумя длинными полами; им забавным кажутся две пуговицы на спине, которые никогда ничего не застегивают. Точно также удивляются они и всем обычаям европейской жизни, вечерним собраниям, которые продолжаются за полночь, и т. д.
   В Ган-яне миссионеры не были встречены обыкновенным образом; их поместили в каком-то жалком домике и оставили без прислуги и без ужина; они отправились к префекту, объяснили ему это дело, но и префект не удовлетворил их: миссионерам прислали весьма скудный стол, они отослали его назад, и сами угостили своих мандаринов обедом, заказанным на собственные их деньги. Китайские власти, разумеется, не поняли этого поступка по европейски, и, вместо того, чтобы видеть в нём укор для себя, они возымели весьма невысокое мнение о путешественниках. Миссионеры и сами поняли потом свою ошибку -- им следовало действовать смело и решительно, чтобы запугать власти, -- но уже было поздно и они испытали следствия своей ошибки в У-чан-Фу, столице провинции Гу-пе. Их приняли в столице очень холодно, не обращая внимания на их просьбы, потому что видели в них людей, с которыми можно делать что угодно. Еще более увеличило их затруднения одно обстоятельство, случившееся не за долго перед их приездом: в провинции захвачен был испанский миссионер; китайцы заключили его в темницу, надели на него оковы, и наконец, по договорам, отправили его в один из приморских городов, открытых европейцам. Испанец был терпелив, сносил без особенного ропота притеснения со стороны китайцев, и китайцы решили, что и [243] вообще с европейцами нечего церемониться. Теперь миссионеры наши испытывали на себе влияние этих мыслей.
   С городом У-чан-Фу миссионеры были знакомы уже давно, как с центром китайской внутренней торговли; он лежит невдалеке от Ган-яна, на другом берегу Синей реки; в виду столицы лежит наконец третий город Ган-кеу, "устье торговли". Все три города, размещенные в виде треугольника, лсжат так близко один к другому, что представляют как будто один и тот же город, -- между ними поддерживается самое деятельное сообщение; все вместе они заключают около восьми миллионов жителей. Чтобы составить себе понятие о внутренней торговле Китайской нации, надобно посетить именно это место, находящееся почти в самой средине империи и соединенное со всеми её провинциями.
   По поводу У-чан-фу и его торговли, Гюк приводит общие сведения о географическом положении Китая, его физических особенностях, произведениях его природы. Богатое разнообразие во внешнем характере страны давало обильную пищу для развития промышленности в народе и Гюк чрезвычайно восхваляет индустриальные способности китайцев. Они удивительно искусны во всем, что относится к житейским потребностям и удобствам, говорит он; происхождение многих искусств теряется у них в глубокой древности, их изобретение приписывается лицам, которых историческое существование подвергается у анналистов большому сомнению. Они издавна славились выделыванием шелка и шелковых материй; приготовление фарфора было доведено до такой степени совершенства, что европейцы только в последнее время превзошли их искусством отделки, хотя и до сих пор не могут равняться с китайцами в прочности и дешевизне фарфора; наконец много других китайских изделий пользуются огромной известностью. Свойство магнитной стрелки было замечено китайцами за две тысячи пятьсот лет до начала нашего летосчисления, хотя они и не приложили его к мореплаванию; огнестрельный порох известен китайцам с очень давнего времени, хотя нынешние их пушки и ружья были после заимствованы у европейцев; гравирование на дереве и стереотипное печатание восходят в Китае до половины Х-го века. Но, как выше было уже замечено, в настоящее время китайская промышленность и китайские искусства приходят более и более в упадок; много важных секретов потеряно и самые лучшие работники не в состоянии достигнуть такой тонкости и совершенства в работе, каким удивляются в произведеньях старого времени: отсюда чрезвычайная [244] любовь богатых китайцев к древностям, ку-тун. Они с жадностью отыскивают старинный фарфор, бронзы, шелковые ткани, произведенья старинной живописи, которые, кроме давности, имеют преимущество перед новыми и по искусству выполнения. Китайцы нашего времени не только не идут вперед в искусствах, но отстают и от того, до чего достигли в старину. По мнению Гюка, это объясняется тем, что правительство нисколько не старается о поощрении талантов, оставляет мастеров и художников без поддержки, так, что они не могут предпринимать обширных трудов; мы позволяем себе думать, что причина упадка лежит глубже и соединяется с тем общим нравственным и общественным упадком, на который не один раз указывает Гюк в своей книге.
   В арабском описании путешествия в Китай, принадлежащем IX-му веку и уже упомянутом нами, находится несколько любопытных подробностей о китайских искусствах; в то отдаленное время, когда другие народы погружены были в невежество и варварство, мы видим уже Китай на высокой степени развития. "Китайцы, -- говорит арабский путешественник, -- принадлежат к числу тех созданий Бога, которые обладают наибольшей ловкостью руки в рисованье и всякого рода работах; в этом отношении с ними не может спорить никакая другая нация. В Китае человек одной рукой делает такие вещи, которых наверно не сделает никакой другой человек; когда работа окончена, он относит ее к правителю и просит вознаграждения за успехи, сделанные им в искусстве; тогда правитель приказывает поставить работу у дверей своего дворца и она остается там в течение года, и если в это время никто не сделает замечаний о работе, правитель награждает мастера и принимает его в свою службу; но если кем-нибудь будет указан важный недостаток, правитель отказывает мастеру и не дает ему ничего". Гюк думает, что это должно было возбуждать сильное соревнование, и поощрения правительства были причиною тех совершенств китайских изделий, которые привлекали тогда в Китай торговцев самых отдаленных народов. Торговля китайцев, через Бухару и Персию, давно уже достигла далеких западных стран, и привлекла в Китай европейцев; китайцы на своих джонках плавали по берегам Индии и достигали Аравии и Египта. В настоящее время китайцы посещают с торговыми целями острова Восточного Архипелага, гавани Кохинхины и Японии, полуостров Малакку и даже Бенгалию; сухим путем они ведут торговлю по всей северной и западной границе: из Монголии они получают лошадей; из Хотана и [245] Тибета нефрит, мускус и шали; из России и Сибири меха, сукна, кожи, золото и серебро. Города, соседние с Бирманской землею, получают этим путем европейские товары.
   Кантонский порт долго был единственным открытым для европейцев; до конца XVIII-го века Европа доставляла сюда только серебро, которое обменивала на чай; с начала нынешнего столетия европейцы стали ввозить сюда бумажные материи, сукна, металлические изделия, часы и т. п. Индия доставляет пряности, камфару, слоновую кость, и в особенности огромное количество опиума. Китай занимает в иностранной торговле исключительное положение: ему нужно сбывать свое, а не покупать чужого; за исключением опиума и хлопчатой бумаги, он принимает чужеземные произведения только для того, чтобы помочь сбыту своих собственных. Чтобы показать степень важности торговых сношений, в которые вступают с Китаем разные чужеземные государства, Гюк приводит точное количество купеческих судов, прибывших в одном из последних годов в китайские порты.
   В 1850 году ввоз в Китай представлял следующие цифры судов:
   Англия -- 374.
   Соединенные Штаты -- 183.
   Голландия -- 29.
   Испания -- 13.
   Франция -- 4.
   Другие государства -- 22.
   Это коммерческое движение разумеется имеет весьма важное значение для англичан и северо-американцев, но внутри империи оно мало дает себя чувствовать: Внешняя торговля могла бы упасть вдруг и, может быть, не причинила бы ни малейшего замешательства во внутренних провинциях. Прекращение иностранной торговли имело бы очень неприятные следствия для главных китайских негоциантов в портах, открытых европейцам: внутри это прекращение понизило бы цену чая и шелка, и возвысило бы цену опиума, но не надолго, потому что китайцы обратились бы к приготовлению туземного опиума. Плодоносные области дают Китаю всё необходимое, европейская торговля доставляет только предметы роскоши и прихотей.
   Таким образом, если китайское правительство никогда не оказывало покровительства европейской торговле, и если, напротив, оно постоянно старалось уничтожить ее, то оно действовало так потому, что находило ее вредною для интересов страны. По мнению [246] китайцев, торговля в том только случае бывает полезна государству, когда, уступая излишнее, государство приобретает полезное и необходимое; а так как иностранная торговля уменьшает количество туземного шелка, чаю, фарфора и поднимает их цену внутри империи, то правительство старается удержать эти произведения дома. Оно никогда не соблазнялось драгоценными безделушками, которые привозят европейские корабли; китайцы желают вести торговлю только с монголами и русскими, от которых получают меха и кожи, необходимые для всех провинций империи.
   Одна из существенных причин нелюбви китайцев к иностранной торговле, по словам Гюка, есть огромное развитие торговли внутренней; каналы и реки, прорезывающие Китай в разных направлениях, наполнены судами всякой величины, разносящими по всем концам государства хлеб, соль, металлы и другие естественные произведения, которыми одни провинции меняются с другими. Китай так обширен, что одна внутренняя торговля способна занять целый класс людей, который посвящает свои труды коммерческим оборотам; во всех главных городах империи находятся большие торговые дома, которые служат складами, куда стекаются товары из всех провинций: отсюда они идут по дальнейшему своему назначению. Такой лихорадочной деятельности и движения, как здесь, нельзя по словам Гюка, встретить даже в самых важных городах Европы. Дороги и другие пути сообщения, иногда весьма неудобные, постоянно загромождены товарами, которые перевозятся на судах, повозках, тачках, вьючных животных или даже переносятся людьми. Китайцы -- народ, едва ли не более всех других преданный торговле; с какой стороны ни приезжает в Китай иностранец, его прежде всего другого поразит суетливое волнение народа, который беспрестанно мучится жаждою прибыли и страстью к торговым сделкам; от севера до юга, от востока до запада это ярмарка, не прерывающаяся круглый год.
   Не смотря на то, нельзя представить себе хорошенько всего развития внутренней торговой деятельности Китая, не побывавши в его внутренних провинциях, не видавши трех упомянутых городов: Ган-яна, У-чан-Фу и Ган-кеу. В особенности любопытен последний, где всё лавка и магазин, где каждый продукт имеет свою улицу или свой квартал, в котором он исключительно продается и покупается. Почти по всем улицам тянутся длинные ряды носильщиков, идущих одним ровным шагом, с одними монотонными криками; улицы до такой степени набиты [247] народом, что легко подумать, будто бы все дома пусты и все жители из них вышли, -- но это только кажется: лавки наполнены продавцами и покупщиками, фабрики -- мастерами и работниками. Большая гавань Ган-кеу представляет необозримый лес мачт и путешественник с удивлением видит в средине Китая суда в таком огромном количестве и таких больших размеров.
   Трудно в самом деле найти место, которое бы самой природой было так хорошо приготовлено для торгового центра, как Ган-кеу. Находясь в средине империи, он как будто окружен Синей рекой, доставляющей ему прямое сообщение с востоком и западом государства. Таже река двумя своими изворотами соединяет с Ган-кеу два большие озера на юге, которые через впадающие в них реки доставляют городу удобное сообщение с южными провинциями. На севере, недостаток естественных путей вознаграждается гигантской системой каналов, которая пересекает северные провинции и соединяет множество судоходных рек и озер.
   Внутренняя торговля с давних пор отличается в Китае необыкновенной живостью и деятельностью; выгодные условия страны постоянно поддерживали это направление народных занятий, так, что наконец сильная страсть к спекуляции, сделкам, ажиотажу стала коренною чертою национального характера. Китаец чрезвычайно жаден к прибыли; его хитрый ум всегда занят размышлениями о какой-нибудь торговой операции; он не пренебрегает ни малейшей выгодой, и его лучшее удовольствие -- сосчитать вечером, закрывши лавку, чистый доход, полученный дневными трудами. Страсть к деньгам и оборотам является в китайце с самого рождения; это его природа и инстинкт; как только китаец выучивается ходить и говорить, он уже способен к покупке и продаже. Детские игры всего чаще основаны на том же пристрастии: ребенок воображает себя сидящим в лавке и, прислушиваясь к разговорам старших, скоро перенимает технический язык, приемы и тонкие хитрости торгашей. Понятия детей бывают столько развиты и положительны в этом отношении, что старшие нисколько не затрудняются делать их участниками своих тайн и поручают им важные дела в таком возрасте, в котором дети обыкновенно занимаются только игрушками и безделицами.
   Обитатели Небесной Империи давно пользуются заслуженною репутациею людей хитрых и коварных; само собою разумеется, что в торговле эти качества имеют весьма частое приложение. Привычка к обману так сильна, что ему нисколько не удивляются; [248] это просто уменье обделывать свои дела; торговец чрезвычайно доволен, когда может похвалиться удачными подвигами своего плутовства. Впрочем и здесь, как во многих других странах, это незастенчивое мошенничество составляет привилегию мелких торговцев; богатые торговые дома ведут свои дела честно и правильно, и европейцы, которым приходится иметь с ними сношения, отзываются о них очень благоприятно.
   Единственная законная монета в Китае цянь, небольшая круглая монета из меди и олова; европейцы такую монету называют обыкновенно сапеками. В середине их делается четвероугольная скважина, чтобы можно было вздевать монету на шнурок; тысяча этих монет на шнурке по среднему курсу равняется китайской унции серебра; золото и серебро никогда не переливаются в монету, хотя сапеки могут служить только для розничной мелкой торговли. Золото и серебро весятся как обыкновенный товар; для чего городские китайцы всегда носят с собой маленькие весы, на которых взвешивают отдаваемое или получаемое серебро. Для мелких покупок сапека представляет огромные удобства; так как цена её равняется почти полу-сантиму французской монеты, то на нее можно покупать самые незначительные вещи: один орех, дюжину жареных бобов, сверток тыквенных семян, чашку чаю, трубку табаку и т. п.; у кого не хватает денег на апельсин, может купить только половину его. Это крайнее размельчение монеты породило множество маленьких промышленностей, которые дают хлеб тысячам людей; с капиталом в двести сапек, китаец не задумается пуститься в какой-нибудь оборотец. Здесь большая выгода и для нищих: всякий может уделить ему такое ничтожное подаяние.
   В У-чан-Фу миссионеров поместили в бедной пагоде, где они проводили время очень неприятно; об них никто не хотел подумать, так что им опять приходилось начать войну с мандаринами, и завоевать себе их внимание. Миссионеры поступили решительно, и отправились к вице-королю провинции; во дворце испуганные и недоумевающие мандарины не хотели допустить их до правителя, однако миссионеры собрали свою энергию, и добились аудиенции. Вице-король принял их сначала довольно холодно, но потом самостоятельный тон миссионеров, похвалы Пао-гину, и кстати приведенное изречение Менг-цзе, подействовали и на него; он простился с миссионерами, обещавши им позаботиться об их путешествии. Через несколько часов, они переехали в другое жилище, где нашли все удобства, какие только были им нужны; городские мандарины, услышав о благоволении вице-короля, [249] сделали им визиты. В У-чан-Фу миссионеры должны были получить новых провожатых; они распрощались с прежними своими спутниками, причем оказалось, что главный из них мандарин, в течение двух месяцев распоряжавшийся путешествием, остался очень доволен своим назначением: он успел сберечь, конечно для себя, довольно значительную сумму.
   Трудно было в точности определить, для какой цели построено было здание, куда теперь перевели миссионеров. В сущности это был богатый буддийский храм, с множеством других помещений, назначенных для приема важных чиновников, во время их путешествий; кроме того, здесь были обширные залы для ученых сходок, и для собраний других сословий; в заключение, здесь была также обсерватория и театр. В больших городах Китая нередко встречаются подобные здания, имеющие множество разных назначений; да и вообще китайские здания, памятники, храмы, самые города, носят на себе печать такой особенности, которой нельзя приравнять ни к какому известному роду архитектуры.
   Китайские города имеют обыкновенно четырехугольную форму, и окружаются высокими стенами, по которым в иных местах устраиваются башни; иногда кроме стен, бывают рвы, сухие, или наполненные водой. Книги, описывающие Китай, говорят обыкновенно, что китайские улицы прямы и широки; на самом деле, они узки и извилисты, особенно в южных провинциях; исключения очень редки. Дома строятся обыкновенно низенькие, и в один этаж, деревянные и каменные в городах, а в деревнях деревянные и из глины; постройки в северных провинциях беднее, чем в южных. В богатых домах бывает по нескольку дворов, один за другим; на краю сад, и отделение для женщин. Окна занимают весь бок здания; они украшаются разнообразными рисунками, прозрачными раковинами, белой и цветной бумагой. Кровля по краям загибается в виде желобков; углы представляют крылатых драконов и других баснословных животных. В частных домах нет вообще никакого великолепия; в публичных зданиях оно допускается иногда: в Пекине разные присутственные места и дворцы построены по особой архитектуре, и покрыты муравленой черепицей.
   Замечательнейшими памятниками китайской архитектуры должно назвать, без сомнения, мосты, башни и пагоды. В Китае очень много мостов, и наши путешественники часто удивлялись их величественной красоте; эти мосты строятся из камня, с круглыми сводами; они бывают замечательно длинны, и отличаются большой прочностью. При всех почти городах первого, второго и [250] третьего разряда, можно видеть невдалеке от города уединенно стоящую башню, более или менее высокую. Индейские преданья говорят, что когда Будда умерь , тело его было сожжено, потом кости разделены были на восемь частей, и заключены в такое же количество урн, и урны поставлены в восьмиэтажных башнях. Так объясняют происхождение этого рода башен, столь обыкновенных в Китае и других странах, в которых господствует религия буддизма. Впрочем число этажей и форма башен не определяется строго: башни бывают круглые, четвероугольные, шести и восьмиугольные; их строят из камня, дерева, кирпича, и даже фаянса, как например башня в Нанкине: украшения из фарфора, которыми она покрыта, дали ей название фарфоровой башни. Теперь большая часть этих памятников заброшена, и лежит в развалинах; но некоторые места в древних поэмах свидетельствуют о богатстве, которое потратили прежние императоры для придания им роскоши и великолепия. В одном древнем произведении говорится, например: "Когда я поднимаю взгляд к каменной башне, я принужден искать её кровли в облаках; лазурь её кирпичей блеском своим спорит с золотом и пурпуром, и отражает до самого города лучи солнца, падающие на каждый этаж". Другой писатель, чтобы сильнее показать бесполезность и огромные издержки, потраченные на постройку башни в Чан-гане, называет ее "половиною города"; один поэт, выразивши свое удивление перед этими зданиями в пятьсот футов вышины, продолжает несколько сатирически: "я боюсь одышки, и не решился взойти на последнюю площадку, откуда люди кажутся муравьями. Подниматься на столько лестниц предоставляется тем молодым царицам, у которых достает духу носить на своих пальцах или на голове доходы нескольких провинций". По китайским книгам существовали когда-то башни из белого мрамора, из позолоченных кирпичей, даже из меди, по крайней мере частью; число этажей было три, пять, и до тринадцати, с галереями и балконами; некоторые башни строились посреди воды, на утесах, и были, вероятно, чрезвычайно великолепны, судя по остаткам, сохранившимся и до настоящего времени.
   Пагоды рассеяны по всему Китаю в невероятном количестве, в городах, на полях и дорогах. Говорят обыкновенно, что в Пекине и округе этого города, число их простирается до десяти тысяч; надобно прибавить, что большею частью пагоды не отличаются от обыкновенных зданий; часто пагода состоит из домика в роде часовни, или из ниши, в которой стоит какой-нибудь идол, и ваза для сожигания благоуханий. Другие пагоды бывают [251] больших размеров и замечательной красоты и богатства: в Пекине знамениты храмы Неба и Земли, в провинциях известны многие пагоды, куда китайцы совершают благочестивые странствования, в определенное время года. Украшения в чисто китайском вкусе, поражающие пестротой и странностью; скульптурные и живописные вещи не имеют художественного значения и дики для европейского глаза. Древних храмов в Китае решительно не существует; они строятся не прочно, и не могут сопротивляться времени; их не поддерживают, и когда они падают, на месте их строят новые.
   Из большого количества храмов нельзя однако ж заключать о религиозности китайцев. Мы уже говорили прежде, что глубочайший скептицизм составляет весьма замечательную черту китайского характера. Китаец не чувствует никакой потребности в вере, и потому обыкновенно равнодушен к религии; несмотря на то, Китай также имеет свою историю религиозной борьбы. В настоящее время в Китае господствуют еще три главнейшие религии, олицетворенные в Конфуции, Лао-цзе и Будде или Фо-ги; но после долговременной, ожесточенной борьбы их между собою, они соединились во всеобщем индифферентизме, и спокойно существуют одна подле другой. Этот результат всего более приготовлен был сословием ученых. Последователи Лао-цзе и буддисты были заражены столькими предрассудками и суеверьями, что ученикам Конфуция почти не нужно было указывать их смешных сторон; их остроумные и резкие памфлеты, направленные против бонз, затушили наконец в народе всякое религиозное чувство. Императоры манджурской династии с своей стороны не мало способствовали развитию этого религиозного равнодушие. Один из них Кан-ги составил поучение для народа; его преемник Юн-чан прибавил к нему объяснения, которые чиновники должны были публично читать в назидание народа: один из главных пунктов поучения направлен против всех ложных сект, которых оно советует удаляться; в особенности вооружается император против буддизма, религии, наиболее распространенной в Китае. Император осмеивает формулы и обряды буддизма, и старается показать их ничтожество и бесполезность. Например, буддисты придают особенное значение некоторым изречениям и фразам, беспрестанным повторением которых думают они очистить свою душу и достигнуть спасения; император делает по этому поводу следующее сравнение. -- "Предположите, говорит он, что вы нарушили чем-нибудь законы, и вас привели в залу суда, чтобы предать наказанию; неужели вы думаете, что если вы начнете беспрестанно [252] и во всё горло кричать возгласы к судье, то он помилует вас?" -- В другом месте он говорит: -- "Если вы не сожигаете бумаги в честь Фо-ги, и не приносите жертв на его алтари, он будет недоволен вами, и поразит вас своим судом. В таком случае ваш Фо-ги бездельник. Возьмем для примера правителя вашего округа: вы можете не являться к нему и не делать ему любезностей, он не обратит на это никакого внимания, если только вы люди честные и исполняете свой долг; но если вы преступаете закон, совершаете несправедливости, и нарушаете чужие права, то как бы вы ни старались ему льстить, он всегда будет недоволен вами". -- Таким же образом говорит император и о других религиях. Подобные наставления не могли не принести плода: религиозное чувство потухло, враждебные учения потеряли авторитет и помирились; китайцы в одно и тоже время являются последователями Конфуция, Лао-цзе или Будды, или лучше сказать, не верят ни в одного из них; одни ученые сохранили пристрастие к классическим книгам и моральным началам Конфуция, которые впрочем каждый толкует по своему личному вкусу.
   В Китае господствует потому большая веротерпимость, и правительство дозволяет всякую религию, лишь бы только под видом религиозной пропаганды нс скрывался какой-нибудь политический замысел. Бонз никто не трогает; они живут в бедности, неизвестные никому, кроме немногих адептов, которые иногда приходят к ним погадать о будущем, сжечь перед идолами немного цветной бумаги или благовонных палочек, или заказать несколько молитв, в надежде получить за то большие богатства. Скромной милостыни, получаемой таким образом, было бы очень мало для их содержания, если бы они не занимались кроме того какой-нибудь другой работой; большая часть из них держат школы, а те, которые недостаточно учены для того, чтобы толковать классические книги, ходят по деревням и выпрашивают свой рис, как нищие. Вследствие этого жалкого положения, число бонз постоянно уменьшается, и жрецы павшей религии должны наполнять ряды свои странным образом: бонзы покупают ребенка в каком-нибудь бедном семействе, бреют ему голову и держат его при себе в качестве ученика или скорее прислужника; в обществе своего наставника и господина ребенок привыкает наконец к этому жалкому существованию и делается потом наследником своего учителя и в заключение отыскивает себе преемника таким же способом. До такого унижения [253] дошла теперь эта каста, некогда пользовавшаяся большим влиянием.
   В настоящее время, собственно говоря, уже нет, как прежде, монастырей, в которых бы бонзы жили обществами. Буддийские монахи, рассеянные по всей империи, не зависят одни от других и не соединяются между собой никакими узами подчиненности и иерархии. В их жилищах бывают правда начальники, но эти начальники заведывают только временными благами и не имеют власти над своими собратами, которые живут по своей воле, надолго отлучаются из монастырей, бродят по провинциям, где им заблагорассудится, и ворочаются домой, когда их принудит к этому голод; если же находят себе какое-нибудь выгодное занятие, то и вовсе не возвращаются в монастырь. Как легко выйти из сословия бонз, точно также легко и вступить в него: стоит только обрить голову и надеть платье с длинными и широкими рукавами. Из этого видно, что буддийские монахи в Китае далеко не имеют той важности и значения, каким обладают монгольские и тибетские ламы. Женские монастыри в Китае довольно многочисленны, особенно в южных провинциях; монахини также бреют себе голову и не живут в заключении; оттого их часто можно встречать на улицах. Если верить отзывам общественного мнения, и этих заведеньях господствует большой беспорядок, так что порядочные люди, дорожащие своей репутацией, никогда не бывают в них.
   Несмотря на отсутствие религиозных верований, у китайцев остается еще немало суеверных обрядов, которые впрочем, они исполняют не столько по убеждению, сколько по привычке, и от которых они отстают довольно легко. Во время своего пребывания в У-чан-Фу миссионеры были свидетелями обряда, посредством которого китайцы думают отдалить угрожающую смерть: больной, бывший предметом этих обрядов, находился невдалеке от миссионеров и им слышна была суматоха церемонии. Китайцы думают, и конечно справедливо, что смерть бывает результатом окончательного разлучения души с телом; но дальнейшее объяснение этого явления они выводят самым оригинальным образом. Трудность болезни, по их мнению, всегда находится в прямом отношении с теми попытками, которые делает душа, чтобы освободиться от тела; когда больной испытывает кризисы, подвергающие жизнь его опасности, значит душа уже оставила на минуту тело, и удалилась на некоторое расстояние, чтобы опять вернуться: находясь близко, она еще продолжает оказывать свое влияние. Когда наступает предсмертная агония, [254] то душа выходит из тела с решительным намерением совсем оставить его; но дело всё еще не потеряно и есть возможность перерезать ей дорогу и заставить ее занять свой пост в теле умирающего, который борется со смертью. Сначала стараются душу тронуть просьбами и заклинаниями, умоляют ее возвратиться на свое место, представляют ей, что от неё зависит счастье и несчастье целого семейства, -- и так как не знают хорошенько, в которую сторону она ушла, бегают за ней по всем направлениям, в надежде встретить ее и тронуть просьбами и слезами. Если кроткие меры оказываются недействительны и душа остается глухою к молениям, тогда стараются запугать ее, кричат, бросают петарды везде, куда бы она могла скрыться; люди более искусные нападают наконец на следы её, зовут на помощь; присутствующие употребляют все усилия, чтобы достигнуть своей цели и суматоха бывает страшная. Если душа всё-таки медлит и не возвращается, то предполагают в ней большое упрямство и недоброжелательство.
   Целую ночь миссионеры должны были прислушиваться к невероятным маневрам бедных китайцев, которые охотились за душой умирающего ученого. Они останавливались иногда под окнами миссионеров и обращали к убежавшей душе самые странные заклинания, самые вздорные просьбы. Сцена была бы чрезвычайно смешна и занимательна, если бы миссионеры не знали, что семейство умирающего в ту самую минуту терзалось опасениями за свою будущность и вовсе не в шутку принимало эти забавные выходки.
   Похоронные обряды китайцев представляют не менее странные подробности, необъясняемые религиозными чувствами, но тем не менее весьма важные в глазах китайца. Умерший отец или родственник уже не дорог для китайца, но церемония похорон, выбор гроба и места для могилы заставляют его задумываться. При этом случае китайцу всегда хочется блеснуть великолепием, которое бы поразило его сограждан, и он не жалеет для того никаких издержек; бывали примеры, что семейства совершенно разорялись, чтобы "прилично" предать погребению покойника. Так как это требует иногда больших приготовлений, то китайцы иногда совершают погребение уже через год после смерти: до тех пор покойник стоит преспокойно в доме, в толстом, нарочно по этому случаю, приготовленном гробе, который герметически закрывается. Уже Конфуций не одобрял излишней расточительности при погребальных церемониях, но всё-таки советовал жертвовать для них до половины имения. Нынешняя [255] династия составила особенные правила, чтобы положить границы бесполезным и непомерным издержкам на погребение; но закон относится по-видимому к одним манджурам, и китайцы продолжают следовать в этом отношении своим древним обычаям.
   Похороны сопровождаются и церемонией официального оплакивания: в известные часы, друзья и родственники покойного собираются вокруг гроба и вместе оплакивают умершего. Мужчины и женщины сходятся в отдельные комнаты, и в ожидании срока, пьют чай, курят, болтают, смеются, но с такой искренней веселостью и увлечением, что никак нельзя подумать, что эти люди собрались сюда оплакивать умершего друга. Когда приходит время, ближайший родственник покойного извещает собрание и оно располагается кругом гроба; разговоры еще продолжаются шепотом, но как только подадут знак, все веселые фигуры вдруг принимают вид горести и отчаяния; начинаются вопли и рыдания; слезы, и, что всего страннее, действительные слезы текут изобильно из всех глаз. Подают другой знак и прерванные рыданья даже не оканчиваются: китайцы опять берутся за свои трубки и снова начинают пить чай и весело разговаривать. Когда приходит очередь женщин, комедия играется несравненно и не оставляет ничего желать. Китайцы имеют удивительную способность к подобному выражению придуманных чувств; нередко они весьма удачно обманывают таким образом и друг друга и в особенности иностранцев. Миссионеры, приезжающие в Китай и еще не имевшие времени изучить и узнать эти подвижные натуры, часто воображают жителей Небесной Империи самыми чувствительными, самыми впечатлительными людьми в свете; но они скоро убеждаются, что в их слезах и в их словах всего чаще бывает ложь и притворство....
   Миссионеры отдали наконец прощальный визит вице-королю провинции Гу-пе и опять пустились в нескончаемую дорогу. Они были страшно утомлены, а им оставалось еще сделать более трехсот льё, в самое жаркое время года и постоянно приближаясь к югу. Они вступали в страну гористую, перерезанную холмами и долинами; место показалось им знакомо, и услышав название "Красной горы", они припомнили свое прежнее путешествие в этом краю по христианским миссиям. Невдалеке от У-чан-фу увидели они знакомые могилы почтенных миссионеров, Клета и Пербойра, заплативших жизнью за свою христианскую ревность: один погиб здесь в 1822, другой в 1838 году. Христианство в провинции Гу-пе находится далеко не в таком [254] цветущем положении, как в Се-чуане; здесь насчитывают только от двенадцати до четырнадцати тысяч христиан, большею частью бедных и из низшего класса народа. Причиной медленных успехов христианства в здешнем краю могли быть частые и жестокие преследования, которым почти постоянно подвергались христиане в провинции Гу-пе; они сделались робки и не имеют достаточно жара и энергии, необходимых в прозелитизме. Христиане не выходили здесь на встречу миссионерам, нс смели открыто выражать своих сочувствий и только издали и тайком решались перекреститься, чтобы показать, что они христиане. В последнее время здешняя миссия начинала оживать и увеличиваться под управлением итальянца о. Риццолати, который уже давно трудится для китайских миссий, но опять началось преследование и о. Риццолати, задержанный мандаринами, отправлен был в английскую колонию в Гон-коне.
   В деревне, куда прибыли миссионеры на первую станцию, они не могли найти самых необходимых предметов; их поместили и кормили самым жалким образом. В городе третьего разряда, встретившемся далее на дороге, миссионерам отвели очень удобные квартиры, которые напоминали им о общественных дворцах Се-чуаньской провинции, где они останавливались с таким комфортом; но зато они узнали, что содержатель заведения вовсе не имеет намерения угощать их каким бы то ни было обедом... Для разрешения загадки, миссионеры употребили обыкновенное средство и прямо отправились к городскому начальнику; они застали его в трибунале, за исполнением его судейской обязанности. Судья разбирал дело одного предводителя разбойничьей шайки, который совершил множество грабежей и убийств и наконец попался в руки правосудия. Китайское правосудие доискивалось теперь его сообщников, и несчастный подвергнут был пытке при полном собрании мандаринов и большой толпе посторонних зрителей; удары бамбука сыпались на него без счету... Несмотря на то, судья, человек очень мягкий, любезно принял миссионеров и удовлетворил их просьбам.
   Суд и расправа производятся обыкновенно в Китае чрезвычайно скоро. Гюк думает, что можно, почти вовсе не преувеличивая, сказать, что во Франции вчетверо больше судей, нежели во всей Небесной Империи; он сознается однако, что такое упрощение суда не совсем выгодно для китайского подсудимого, у которого нет почти никакой гарантии. Его жизнь и достояние зависят большею частью от простого каприза и корыстолюбия мандаринов. Обыкновенные трибуналы состоят из одного судьи. Обвиненный [257] стоит на коленях во все продолжение процесса; чиновник допрашивает подсудимого и один оценивает важность его показаний. Об адвокатах и защитниках нет и помину; иногда только допускают друзей и родственников обвиняемого говорить в его пользу, но это -- чистая уступка со стороны мандарина, зависящая от его доброй воли. Свидетели и доказчики находятся иногда в худшем положении, чем сам обвиненный, потому что, если их показания не понравятся почему-либо судье, они подвергаются таким же побоям и истязаниям; возле них всегда стоит палач, обязанный наблюдать за их поведением. Таким образом подсудимый совершенно отдается во власть мандарина, который будет его судить, или скорее во власть второстепенных чиновников трибунала, которые уже наперед заготовляют производство дела, в выгодную или не выгодную для подсудимого сторону, смотря по количеству полученных денег. Правда, всякий осужденный имеет право апеллировать в высшие трибуналы и переводить свой процесс даже в Пекин, но для этого нужно столько хлопот и условий, что большая часть дел оканчивается в провинциях. Китайское правосудие чрезвычайно строго против воров и возмутителей общественн ого спокойствия. Самые обыкновенные наказания бывают следующие: палочные удары, денежное взыскание, надевание колодки или тяжелого ошейника, заключение в тюрьму, в железную клетку, где надобно сидеть согнувшись, изгнание во внутренние области империи, вечная или временная ссылка в Монголию, и смерть, на виселице или под топором палача. Бунтовщиков разрезывают в куски или уродуют самым ужасным образом. Назначение наказаний всего чаще бывает произвольное и без дальних околичностей, кроме смертной казни, для которой, за исключением очень редких случаев, нужно утверждение приговора самим императором.
   Очень подробный китайский сборник законов, под названием: Та-цинь-лю-ли, то есть "законы и постановления великой династии Цинь", переведен был Джорджем Томасом Стаунтоном на английский язык под заглавием: "Уголовный кодекс Китая". Этот титул книги сначала кажется не совсем верным и не соответствующим китайскому тексту и самому содержанию сборника, где находятся не одни уголовные законы китайской империи. Сборник именно разделяется на следующие семь частей: 1) законы общие; 2) законы гражданские; 3) законы финансовые (касающиеся государственной казны); 4) законы о обрядах; 5) законы военные; 6) законы уголовные; 7) законы о общественных работах. Впрочем название этого кодекса "Уголовным", хотя [258] неверное как перевод, в сущности довольно логично. Гюк с некоторою подробностью объясняет характер китайского законодательства и причины, которые обусловливали его развитие; приводим из его рассуждений немногие места, в которых читатель увидит несколько умных и справедливых заключений об этом предмете.
   Кто внимательно изучал китайские нравы и законы, говорит Гюк, того поражают два обстоятельства, вполне заслуживающие внимания своей особенностью. Во-первых, это -- уголовный характер, проникающий законодательство китайской империи: каждое правило, каждое предписание закона становится предметом уголовного определения, не только там, где дело идет о преступлениях, но и в порядке чисто гражданском и административном. Всякое упущение, всякая неправильность, которые в европейском законодательстве не имеют никакой особенной важности и легко исправляются и вознаграждаются, в Китае влекут за собой наказание известным числом палочных ударов. Любопытно было бы исследовать в точности происхождение этого направления в китайском законодательстве. С другой стороны, вся жизнь Китая, его официальная религия, его общественные и частные нравы, его политические установления и администрация утверждаются на упомянутом много раз прежде догмате сыновней любви, который в сущности кажется просто уважением к древним обычаям. Китайская цивилизация восходит до такого отдаленного времени, что сколько историки ни трудились над её прошедшим, они никак не могли доискаться следов младенческого развития китайского народа. Это факт очень редкий; обыкновенно мы имеем довольно ясную точку отправления для истории известного народа, можем следить за его постоянным развитием по историческим документам, преданьям и памятникам, и видеть ход его цивилизации с самого начала её до полного раскрытия и наконец до упадка. Китай, напротив, как будто всегда жил с той цивилизацией, какую мы знаем теперь, и факты древних судеб его по-видимому только подтверждают это положение. Быть может, говорит Гюк, произошло некогда какое-нибудь таинственное и великое явление, которое быстро подняло китайцев на значительную степень образования. Такое явление должно было сильно поразить воображение этих народов, и отсюда глубокое уважение и благодарность их к первым основателям их древней монархии; отсюда могло явиться и религиозное почитание предков и всех древних установлений и предметов, которые в самом деле имеют в глазах китайцев что-то священное, как пережившие [259] много веков и поколений. Это чувство, выразившееся в догмате сыновней любви, в крайнем своем развитии необходимо привело их во-первых к национальной исключительности и даже презрению относительно других народов, и во-вторых произвело совершенный застой цивилизации, которая в самом деле до сих пор осталась тем же, чем была в начале, не сделавши заметного движения вперед.
   Законодательство известного народа вообще верно отражает его нравы, привычки и взгляд на вещи; тоже самое можно сказать и о китайском законодательстве. Обитатели Небесной Империи, не проникнутые религиозными верованиями, живущие со дня на день, нисколько не заботясь ни о прошедшем, ни о будущем, и не думая о нравственных требованиях человеческой жизни, конечно не могут руководиться в исполнении закона чувствами долга, и потому очень естественно, что бамбук сделался необходимой принадлежностью всякого предписания закона; китайский закон по этому всегда будет отличаться уголовным характером, хотя бы относился к предметам чисто гражданским. Когда законодательство расточает наказания направо и налево, тем самым оно дает право заподозрить в пристрастии к пороку самое общество, где оно действует. Уголовный кодекс Китайской империи опять может служить этому доказательством. Степени наказаний определяются там вовсе не нравственною важностью самого поступка, а напротив, только степенью ущерба, причиняемого преступлением. Таким образом, наказание за воровство назначается соответственно цене украденной вещи, для чего и составлен особенный расчет, который и исполняется буквально без особенных рассуждений, если только воровство не соединяется с каким-нибудь другим преступлением, особо отмеченным в законе. Следовательно, уголовное правосудие основывается не на нравственных, а на утилитарных началах. Присутствие этих последних в законодательстве указывает прямо на искусственность общественных связей в китайском народе. Огромное население Небесной Империи, занятое одними материальными интересами, не могло бы существовать целой нацией и разбилось бы на отдельные части , если бы настоящее законодательство его вдруг было заменено другим порядком, утвержденным на начале права и абсолютной справедливости. Для народа торгашей и скептиков, каковы китайцы, общественные связи должны заключаться в законе уголовном, а не в законе нравственном; бамбук и палка служат ему единственным ручательством за исполнение долга. [260]
   Но палки и бамбука было бы еще мало, и для лучшего достижения цели закон предоставляет мандаринам наибольшую свободу его понимания и исполнения. Уголовный кодекс очень часто определяет преступление самым неясным образом, так что закон в руках мандаринов отличается необыкновенной эластичностью; он как будто создан для того, чтобы покровительствовать угнетающему характеру и грабительским наклонностям мандаринов, которые должны прилагать закон к делу. Мандарины очень легко могут подвести под строгость закона поступки самые невинные, и вовсе не подлежащие наказанию. Уголовный кодекс осуждает, например, на сорок ударов бамбуком купца, который бы, заметив торговые приемы своих товарищей, стал продавать свои товары так, что другие не имели бы возможности получать одинаковую с ним прибыль: какой же купец не старается выгоднее других сбывать свои товары и следовательно не рискует получать сорок бамбуков, если это вздумается мандарину? В другой статье законов буквально говорится следующее: "если кто-либо будет отличаться поведением, которое нарушает приличия и противоречит духу законов, хотя бы оно не заключало в себе специального нарушения ни одного из их постановлений, -- тот будет наказан сорока ударами, и получит восемьдесят ударов, если неприличие будет более важно". Для мандарина достаточно этих двух статей в законе, чтобы, соблюдая правосудие, грабить всех жителей его округа и составить себе состояние.
   Но и этого мало; самое лучшее изобретение китайского законодательства в этом отношении представляет обширная система всеобщей ответственности, система, по которой всякий обитатель Небесной империи отвечает за поведение своего соседа или родственника, начальника или подчиненного. Прежде всего этой страшной ответственностью обязаны общественные чиновники; но от неё не освобождаются и простые частные люди. Например, в каждом территориальном округе, заключающем сто семейств, выбирается начальник с шестью советниками для собирания податей и исполнения других повинностей; этот начальник отвечает за множество преступлений, которые могут быть совершены в его округе; если дурно обработана земля, он получает от двадцати до восьмидесяти ударов, смотря по обширности этой земли. Европейская мысль не в состоянии переварить этого дикого порядка, между тем в Китае он имеет энергические и постоянные приложения. Произвол грубой силы вероятно нужен для того, чтобы соединить огромные массы китайского народа, не имеющие более тесных внутренних связей. [261]
   Несмотря на все свои недостатки, уголовный кодекс Китайской империи имеет и положительные достоинства; он дает место началам истинной справедливости и иногда принимает участие в судьбе подсудимого, предоставляя ему возможность оправдания и помилования. Юридическая наука не существует в Китае; в императорских эдиктах, утверждающих наказания за какие-нибудь важные преступления, встречаются иногда ссылки на прежние решения, но это чистая случайность, потому что подобные ссылки делаются единственно для того, чтобы предупредить неблагоприятное мнение о судебной сентенции или посредством прежних примеров объяснить какое-нибудь особенное толкование статьи в кодексе. Каждый чиновник, приступающий к исполнению закона, толкует его по крайнему разумению, то есть как умеет; впрочем, в настоящее время принимаются меры к тому, чтобы приготовлять знающих дело чиновников и распространить юридические сведения в самом народе.
   Китайские мандарины пользуются большою властью, но положение их вовсе не так завидно, как обыкновенно думают. Правда, им легко нажиться в короткое время и при некоторых способностях и ловкости не трудно достигнуть первых степеней, но они никогда не могут отвечать за завтрашний день: прихоть богдыхана, донос, богатый и сильный враг, всегда могут расстроить карьеру мандарина, отправить его в ссылку и даже предать смертной казни. Китайцы не меньше европейцев имеют пристрастие к общественным должностям, быть может даже больше европейцев, судя по тем предосторожностям, которые принимает китайский закон, чтобы уничтожить в китайцах лихорадочное стремление к общественным должностям, fonctionnarisme, по выражению Гюка. Китайское законодательство поступило в этом случае довольно забавно. Например, в каждом трибунале и вообще в каждом управлении число чиновников определено уже законом, и если кто будет назначен сверх-штатным чиновником или будет виновником назначения другого в подобные чиновники, тот получит сто ударов бамбука. Европейцам это должно показаться очень удивительным, но еще удивительнее следующая статья китайского кодекса, приводимая Гюком буквально:
   "Если гражданские чиновники правительства, не оказавшие государству никаких блестящих заслуг, представлены будут милости и вниманию императора, как достойные больших почестей, то эти чиновники, и те, кто их представлял, посажены будут в тюрьму и осуждены на отсечение головы".
   "Просьбы, представляемые императору в пользу кого-нибудь [262] из важных правительственных лиц, будут приниматься как доказательства существования предательских злоумышлений против правительства, и сочинители их будут преданы смертной казни, так же как и чиновник, о котором будет говориться в письме, если только он участвовал в преступлении".
   Эта чрезвычайная строгость очевидно имела целью не только прекратить интриги и происки людей честолюбивых, но и вообще предотвратить малейшее вмешательство в распоряжения самого императора.
   Упомянутая выше система ответственности падает особенно на общественных чиновников. Каждый раз, когда трибунал становится виновен или в принятии ошибочных и противных закону решений, или слишком кротких или слишком строгих, -- главным зачинщиком преступления считается секретарь; другие члены суда также наказываются, но степень наказания уменьшается нисходя до самого президента. Чем ниже чиновники, тем больше их ответственность; потому что в подобных случаях думают, что преступление быть может не было бы сделано, если бы низшие чиновники оставили свою должность. Таким образом второстепенные чиновники подвергаются страшной опасности, когда принимают участие в совершении незаконного акта, и с другой стороны вооружают против себя начальников, если отказываются сделать это. В другом месте такое положение было бы невыносимо и невозможно; но в Китае чиновники ничего не боятся, потому что всегда надеются как-нибудь вывернуться. Замечательно еще одно обстоятельство при этой ответственности трибуналов за неверные решения: в Европе было бы в высшей степени странно видеть, что судьи подвергаются палочным ударам за то, что имели неосторожность ошибиться; в Китае трибунал виноват не только в том ошибочном решении, которое сделано им одним, но отвечает за свою ошибку даже и в том случае, когда бы его решение было утверждено и другим высшим трибуналом. Мало того: низший трибунал отвечает и тогда, когда утверждает ошибочное решение, присланное ему из высшего судилища.
   Не останавливаясь на извлечениях, сделанных Гюком из китайского уголовного кодекса, мы приведем только оригинальную цитату из законов об обрядах. "Все, что относится к познанию звезд (говорит китайский закон), как например солнце, луна, пять планет, двадцать восемь главных созвездий и другие, также наблюдение затмений, метеоров, комет и других небесных явлений, будет принадлежать ведомству чиновников, составляющих астрономический совет в Пекине. Если эти чиновники [263] пренебрегут верные наблюдением упомянутых явлений и не заметят времени, когда они должны появиться, -- чтобы донести об этом императору, -- они будут наказаны за то шестьюдесятью ударами бамбука".
   Вот еще любопытный закон, быть может не лишенный некоторого благоразумия. "Магикам, чародеям и предсказателям запрещается приходить в дома гражданских и военных чиновников правительства, будто бы для того, чтобы возвестить им о бедствиях, угрожающих народу, или о событиях, которые составят его славу; они получат по пятисот ударов за каждое из этих предсказаний. Впрочем, этот закон не препятствует им отыскивать гороскопы людей, которые будут к ним обращаться, и делать предсказания, наблюдая звезды общепринятым способом".
   Несмотря на отсутствие в китайцах истинной религиозности, законы об официальной религии чрезвычайно подробны и строги; всякая небрежность, упущение и неправильность в совершении обрядов наказывается ударами бамбука, которые даются виновному в проступке и лицу, заведывающему исполнением всех церемоний. Таким образом, если чиновник правительства, надсматривающий за откармливанием священных свиней, приносимых в жертву в пагодах, не будет кормить их сообразно с законами, -- получит сорок ударов бамбука, и более, смотря по числу животных, находящихся в неудовлетворительном состоянии. Китайский закон определяет нечто в роде политической смерти жрецам других религий, бонзам и тао-ссе или учителям разума: им запрещено посещать своих родителей, приносить жертвы предкам, и -- замечательная вещь -- носить траур по умерших родителях, под опасением наказания во сто ударов бамбука.
   Уголовный кодекс китайцев входит наконец в подробности о таких предметах, которыми европейские законодательства даже не считают нужным заниматься. Впрочем, Гюк думает, что китайские законы уже во многом расходятся с образом жизни и понятиями китайцев. Власть потеряла свою силу и энергию, народ понимает власть как умеет, не заботясь о законах, которые она дает ему. Мандарины пользуются своими правами по личным вкусам и понятиям; даже в делах самых важных они забывают иногда о законе и решаются на сильные меры, превышающие их власть и зависящие прямо от императора.
   Перед отъездом миссионеров из города, префект отдал им визит, извинившись в своей медленности тем, что занят был делом преступника, которого миссионеры видели в его трибунале. [264] Несмотря на все мучения, преступник не хотел назвать своих соучастников и префект отправил его в высший трибунал в У-чан-Фу, где его будет снова тем же способом допрашивать "исследователь". В Китае есть обыкновение, что судья после жестоких истязаний подсудимого, отдает его на излечение, чтобы восстановить его силы, залечить нанесенные раны, и потом опять приступить к новым допросам. Говорят, что многие лекарства, употребляемые в этом случае, производят удивительное действие; раны заживают так скоро, что наказания могут быть возобновляемы каждый день.
   На дороге миссионеров догнали два человека в остроконечных шапках и сандалиях из кожаных ремней, и с огромными лакированными футлярами. Они шли молча, размахивая руками, и делан большие и однообразные шаги, в которых не было впрочем заметно особенной торопливости. Это были курьеры правительства; они направлялись к большой императорской дороге, которая должна была привести их к Пекину; лакированный футляр заключал депеши от управления провинции Гу-пе. Курьеры правительства путешествуют пешком и верхом довольно правильно и доставляют в столицу сведения о том, что делается в провинциях и у подвластных Китаю народов. По главным дорогам в разных местах держатся переменные лошади, на которых для обыкновенных депеш едут простой рысью, для эстафет употребляется более скорая езда, и курьеры скачут день и ночь. Гораздо чаще отправляются однако пешие курьеры, которые, говорят, идут быстрее лошадиной рыси. Прежде чем получить должность курьера, эти люди приучаются долго ходить с мешочками на ногах, наполняемыми песком, который прибавляется мало-помалу; они привыкают таким образом к тяжелой и утомительной ходьбе, и потом, снявши с себя весь песок, могут идти, не уставая, целые дни. Они идут обыкновенно нисколько не торопясь, а между тем подвигаются вперед с замечательной быстротой.
   Из этого видно, что Китай имеет только жалкое подобие почты и то единственно для правительственных сношений. Частные люди для переписки или могут воспользоваться услугами какого-нибудь путешественника, или должны посылать на свой счет нарочного, что разумеется, стоит очень дорого, если нужно отправить письмо довольно далеко. Европейским миссионерам, привыкшим к необыкновенным удобствам переписки, чрезвычайно трудно привыкать в Китае к этим затруднениям: письмо из Парижа доходит до Кантова в пятьдесят дней; из Кантона до Пекина [265] нужно ждать его три месяца. Сами китайцы нисколько не терпят впрочем от этого недостатка сообщений; их эгоистическая натура легко отказывается от мысли о друзьях и родственниках, и они вовсе не понимают наслаждения, доставляемого перепиской. Правда, они отправляют письма к знакомым всякий раз, когда представится к тому случай, но письма эти постоянно наполняются банальными фразами и вежливостями, которые одинаково идут ко всем. Письмо распечатывает и читает первый, к кому оно попадет в руки, и человек, к которому оно адресовано, ни сколько не претендует на это: в письме наверно нет ничего, что бы важно или интересно было для него лично.
   Город третьего разряда Гоан-мей-гян был последней станцией миссионеров в провинции Гу-пе. Здесь они встретили такой блестящий и великолепный прием, какого уже давно не видали; их поместили в прекрасно убранном общественном дворце; визиты мандаринов были отданы самым церемониальным образом; к ночи миссионеров угостили великолепной иллюминацией и плохой серенадой. Первая была устроена чрезвычайно роскошно, везде горели огни; драконы и другие воображаемые животные извергали потоки пламени, беспрестанно раздавались взрывы ракет. Иллюминации доставляют китайцам большое наслаждение и устраиваются при всяком удобном случае, при каждом празднике и торжестве: родины, свадьба, похороны, приемы мандаринов, свиданья друзей, театральные представления, всё это одушевляется беспрестанным громом ракет и бураков. Китайцы очень любят порох, с которым познакомились гораздо раньше европейцев, но они смелее с ним обходятся на фейерверках, нежели на войне. Китайская музыка несравненно хуже китайских фейерверков. Серенада, которую должны были выслушать теперь миссионеры, устроена была по-видимому с большим старанием; здесь были музыкальные инструменты самого разнообразного свойства и в большом количестве. Китайская музыка отличается нежным и меланхолическим характером и на первый раз может нравиться по своей оригинальности; но она так однообразна, что скоро наскучает своими монотонными звуками, а наконец раздражает нервы самым неприятным образом.
   На другое утро назначен был отъезд; префект города и все высшие чиновники явились проводить миссионеров; к свите путешественников прибавлено было еще тридцать человек, под начальством двух военных мандаринов. Почетная стража выстроилась на дворе и стояла с обыкновенной китайской небрежностью; один знаменщик держал себя безукоризненно; в руках [266] у него было бамбуковое древко, на котором развевалось треугольное красное знамя или флаг, с двумя надписями, с одной стороны: "стража города Гоан-мей-гян", с другой: "храбрость". Когда миссионеры оставляли общественный дворец, в честь их раздалось три фейерверочных выстрела. Миссионеры не понимали, к чему потрачено всё это великолепие, но префект заставил их догадаться; прощаясь с ними, он заметил:
   -- Вы увидите, что вас нигде не будут принимать так хорошо, как в провинции Гу-пе.
   -- То есть, как в вашем городе, -- отвечали миссионеры.
   По всем вероятиям, распоряжение о таком роскошном приеме миссионеров прислано было из У-чан-Фу; там было известно, что миссионеры остались недовольны приемом, который получали они в провиинции Гу-пе; и для того, чтобы недовольство их не имело никаких неприятных последствий, китайское начальство придумало последнюю торжественную встречу их, которая бы произвела на них благоприятное впечатление.
   Оставивши город, миссионеры совершенно переменили направление своего путешествия; до сих пор они подвигались постоянно к востоку, от самого Тибета, через провинции Се-чуань и Гу-пе; теперь они отправлялись на юг и должны были вступить в провинцию Кианг-си. Дорога была чрезвычайно дурна, хотя была покрыта множеством путешественников и следовательно принадлежала к числу очень важных; заметно было, что прежде она содержалась в гораздо лучшем порядке. Около города Гу-кеу миссионеры в последний раз переправились через Синюю реку, сопровождавшую их от горных долин Тибета , где они переходили её по льду, не вдалеке от её источника. Гу-кеу, "устье озера", получил свое название от того, что находится при обширном озере Пу-янг, которое в этом месте соединено с Синей рекой каналом. Миссионеры сели на джонку, которая должна была перевезти их через озеро на берег, принадлежащий провинции Кианг-си.
   Гу-пе, буквально "север-озера", означает страну, лежащую на север от больших озер Пу-янг и Тин-тун; эта область во всех отношениях ниже провинции Се-чуань; почва её не плодородна и покрыта множеством маленьких озер и болот, из которых китайцы, несмотря на всё свое трудолюбие, извлекают очень мало пользы; села и деревни представляют большею частью вид нужды и бедности. Жители невзрачны, по наружности немного дики и часто страдают накожными болезнями, вероятно, от дурного качества воды. Земледелие приносит мало выгод; уверяют, [267] что здесь годового сбора хлеба достает только на один месяц; поэтому жители получают хлеб из других провинций, особенно из Се-чуаньской, где жатвы одного года стало бы на десять лет.
   Плавание по озеру не сопровождалось никакими особенными случаями, кроме того, что миссионеры вместо одного плыли два дня. Они редко видели землю и им трудно было представить, что они находились в центре Китайской империи: огромное пространство воды, взволнованное ветром, множество кораблей, снующих в разных направлениях, всё это гораздо больше походило на море, нежели на озеро. Движение бесчисленного количества судов, бороздивших поверхность озера, представляло восхитительный вид, который заставлял миссионеров забывать о их собственном медленном плавании. Миссионеры могли бы водой доехать до самой столицы провинции Кианг-си, потому что, переплывши озеро, они вступили в устье судоходной реки, проходящей под стенами Нан-чан-фу; но это путешествие было бы слишком длинно и миссионеры предпочли отправиться сухим путем. Через два дня они должны были достигнуть третьего главного пункта своего странствования. Провинция Кианг-си, в которую они вступали теперь, слывет за одну из самых населенных областей Китая, и миссионеры странно удивлены были, увидев по дороге обширные равнины, необработанные и незасеянные, и своим внешним видом напоминавшие о суровых степях и пустынях Монголии. В Китае нередко встречаются подобные поля, заброшенные жителями или по негодности земли, или по лени, или наконец потому, что местные жители находят более выгодным заниматься торговлей и навигацией. Такие пустоши именно попадаются всего чаще около больших озер и в соседстве рек. Таким образом, очень многие источники народного богатства остаются неразработанными, потому что правительство китайское не хочет или не умеет взяться за дело. Умное и ревностное к общему благу управление сумело бы извлечь все выгоды из множества оставляемых без обработки земель, и тем оказало бы важную услугу обществу: быть может, оно не искоренило бы пауперизма, сильно распространенного в Небесной Империи, но много бы сократило огромную массу бедняков, наполняющих китайские города и деревни.
   Число бедных в Китае в самом деле очень значительно; Гюк утверждает, что нигде нельзя видеть пауперизма в таком крайнем развитии, как в Небесной Империи. По мнению Гюка, этим явлением, быть может, объясняется быстрое развитие китайской [268] революции, которая постоянно развертывалась, более и более находя себе сочувствия в массах народа. В Китае каждый год умирает множество людей от недостатка крова и пищи; богатое плодородие земли не спасает от бедствия: наводнение, засуха, другой какой-нибудь случай уничтожает жатву в одной провинции, и две трети её населения тотчас постигнуты всеми ужасами голода. Толпы бедняков, целые армии нищих, мужчины, женщины, дети, идут в другие города и деревни, чтобы отыскать себе кусок хлеба; многие не довершают путешествия и умирают на дороге от истощения. В 1849 году миссионеры собственными глазами видели такое бедствие в провинции Че-кианг; наводнение уничтожило жатву и целые деревни оставлены были жителями, которые вдруг обратились в нищих и разбрелись по соседним провинциям. Подобные случаи повторяются каждый год, то в одном, то в другом краю империи; кто побогаче, тот может выдержать кризис и дожидается лучшего времени, но большей части жителей остается или бросить родину или умирать с голоду. Кроме этих местных и случайных несчастий, существует другой, постоянный пауперизм не менее страшный в своих проявлениях. Все города Китайской империи более или менее наполнены бесприютными нищими, которые питаются одним подаянием и проводят ночь около пагод и трибуналов; иногда они устраивают себе жалкие хижины. Китайцы не скупы на подаяния, но дают их только для того, чтобы скорее отвязаться от беспокойных бедняков; китайцам непонятно христианское милосердие и бескорыстная любовь к ближнему, и потому участь нищих становится у них безнадежнее, чем где-либо.
   Китайцы не знают благотворительных обществ; но если достаточные классы народа не соединяются для облегчения бедных, то эти последние сами составили общества для того, чтобы вернее действовать на богатых. Каждый приносит какую-нибудь болезнь или несчастье в общую массу и, таким образом, составляется ужасный капитал человеческих бедствий. Эта огромная армия бедняков имеет своего предводителя,"короля нищих", который формально признан государством. Король нищих в Пекине представляет лицо сильное. В известные дни, он имеет право послать в поход свои многочисленные фаланги, чтобы собирать милостыню, или, скорее, грабить в окрестностях столицы. Странная, циническая армия гордо идет на завоевание какой-нибудь деревни, и король созывает к себе начальников этих мест и предлагает им окончить дело мирно, посредством взноса определенной суммы; после долгих споров, начальники принуждены [269] бывают согласиться, потому что нашествие хищных подданных этого короля может обойтись очень дорого. В Пекине существует еще одна странная фаланстерия, предназначенная также для нищих: "дом куриных перьев"; здесь бедняк за ничтожную плату, около полу-сантима (одна восьмая копейки сер.), может иметь теплую постель на ночь. Помещение состоит из одной огромной залы, набитой перьями; постели сделаны прямо на полу; все одеваются одним огромным одеялом, которое опускается сверху и в котором в разных местах сделаны отверстия, куда можно просунуть голову, чтобы не задохнуться под этим одеялом. Это заведение имеет успех; на ночь собираются в этот странный дортуар все бродяги и бесприютные нищие китайской столицы.
   Главными причинами распространения пауперизма в Китае, кроме беззаботности правительства, Гюк считает страсть китайцев к игре, пьянство и разврат: эти пороки слишком общи всем народам, но Гюк думает, что китайцы могут превзойти в этом отношении все остальные. Игра запрещена в Китае законом; но законодательство так заслонено общественными нравами, что теперь Китай похож на огромный картежный дом. Господствующие игры очень разнообразны; между ними весьма употребительны шахматы, особенно же карты и кости. Записные игроки собираются в особенных заведениях, которые похожи на наши кафе, с тем различием, что тут вместо кофе пьют чай. Игроки проводят здесь в игре целые дни и ночи, едва уделяя времени на обед. Игорные дома этого рода можно найти в каждом селе и в каждой деревушке. Как народ корыстолюбивый и склонный к спекуляциям, китайцы весьма легко пристращаются к игре и доходят в ней до возмутительных крайностей: проиграв деньги, они играют на дом, на поля, на жену; китайский игрок не останавливается и на этом, он проигрывает наконец последнее платье. Игра приводит в Китае к таким отвратительным и ужасным сценам, что Гюк едва решается рассказывать их, опасаясь, что читатели не поверят его анекдотам. Живши несколько лет на севере Китая, около великой стены, Гюк сам видел, как в трескучий зимний мороз, игроки выгоняли из игорного дома своего сотоварища, проигравшего последнюю одежду; несчастный страшно мучился и наконец замерзал; его приятели хладнокровно смотрели на это зрелище и потом опять принимались за игру. Как ни удивительны подобные события, китайские игроки придумали средство еще далее простирать свою страсть к игре; они доходят в ней до решительного безумия [270] Случается иногда, что те, кому уже нечего проигрывать, собираются за особенным столом и играют на пальцы своих рук и отрубают их друг другу с отвратительным стоицизмом. "Мы хотели умолчать об этой возмутительной черте, говорит Гюк, потому что не желаем подвергать доверие читателя слишком сильным испытаниям; нам чрезвычайно неприятно рассказывать вещи, хотя несомненные для нас, но слишком невероятные; но то, что мы рассказываем о китайских игроках, так обыкновенно, что мода на подобные вещи существовала уже в IX-м столетии". Гюк приводит далее свидетельство упомянутого прежде арабского путешественника, который рассказывает следующее. Те легкомысленные люди, говорит он, которые принадлежат к низшему классу народа и у которых нет денег, играют иногда на пальцы своих рук. Во время их игры, подле них ставится сосуд с ореховым или с кунжутным маслом, потому что оливкового нет в этой стране. Внизу горит огонь. Между двумя игроками кладется острый топор, и тот, кто выигрывает, кладет руку проигравшего на камень и рубит ему один палец; палец упадает и этот человек тотчас погружает руку в чрезвычайно горячее масло, и оно тотчас прижигает ему рану. Эта операция не мешает потерявшему палец продолжать игру.... Другие, прибавляет арабский путешественник, намачивают в масле фитиль и кладут его на руку и потом зажигают: фитиль сгорает и можно слышать запах сожженного тела.
   Конечно, немногие игроки доходя до того, что рубят друг другу пальцы и жарят руки, но очень часто игра доводит до нищеты целые семейства. Запрещения правительства ничего не значат; мандарины отправляются иногда по деревням под предлогом преследования игроков, а в сущности для того, чтобы уверить их в полной безопасности, с тем только, чтобы игроки вознаградили мандарина за его хлопоты. Мандаринам дают хороший обед, порядочный слиток серебра, и довольный правитель едет далее, сделав поселянам отеческое увещание о верном соблюдении пяти общественных обязанностей. Страсть к игре охватила в Китае все сословия и классы народа; мужчины, дети, все играют; но люди из низших слоев народа обнаруживают в игре гораздо больше безумного увлечения и часто в несколько часов теряют всё, собранное долговременным и тяжелым трудом.
   Пьянство составляет другую не менее важную причину развития пауперизма в Китае; но этот порок распространен гораздо сильнее на севере, нежели на юге. Китайцы поглощают страшное [271] количество вина, алкоголя и других спиртуозных вещей, производство которых чрезвычайно деятельно в народе и доступно для всех. В Китае приготовляются вина очень разнообразные и иногда прекрасного качества: виноградные, рисовые, хлебные, водки разного рода. Европейцы, бывшие в Китае, почти общим голосом не одобряют рисового вина, но Гюк уверяет, что он угощал нескольких англичан одним из лучших сортов этого вина, и англичане приняли его за очень хорошее виноградное вино из Испании. Мы уже имели случай заметить, что китайцы пьют вино горячее; они любят крепкие вина и водки не меньше всех других народов и Гюк свидетельствует, что примеры самосгорания вовсе не редкость у китайцев. Законы Небесной империи запрещают приготовление водки и вина на том основании, что в стране, которая едва может питаться своим земледелием, надобно очень дорожить хлебом; но и эти законы, как законы об игре, никогда не исполняются. Стоит заплатить подать мандаринам и все препятствия исчезают.
   Третья из указанных выше причин пауперизма, -- разврат. Китайское общество имеет снаружи тон весьма приличный и скромный, который легко может обмануть людей, привыкший обо всем судить по наружности. Достаточно пожить несколько времени с китайцами, чтобы увериться, что это приличие и эти добрые нравы -- чистая внешность, маска, скрывающая внутреннюю порчу нравов. Порок так сильно развился в китайской общественной жизни, что наружные, довольно благовидные формы уже не могут скрывать общей испорченности. Разговорный язык китайцев уже принял на себя печать возмутительного цинизма, который более и более начинает делаться общим.
   Понятно, что жертвы пауперизма, поддерживаемого этими явлениями, должны быть весьма многочисленны; огромные массы людей предоставляются во власть нищеты и порока. и при первом случае, готовы стать под знамя воровства и разбоя. По мнению Гюка, пауперизм был источником ужасного обычая, сильно вкоренившегося в Китае, -- детоубийства. В последние годы начались горячие прения об этом предмете, и нашлись многие люди, не хотевшие верить рассказам христианских миссионеров и других европейцев, бывших в Китае, рассказам, которые передают картину этого зла во всей её печальной обстановке. Гюк не соглашается с теми, которые слишком обобщают этот факт и налагают обвинение на всех обитателей Небесной Империи, но сам беспристрастно сознается, что в Китае детоубийства совершаются чаще, чем где-либо: до такого вывода доходит он [272] соображая все сведения, которые удалось собрать ему во время путешествий по разным провинциям Китая. Вместе с тем, Гюк поправляет ошибки, которые повторяются в рассуждениях европейских писателей об истреблении детей в Китае; нам кажется, что его данные должны заключать в себе много верного действительности. Китайское правительство, конечно, не сочувствует этому факту, положительно вредному для государства; императоры и первые мандарины империи издавали множество прокламаций, направленных против язвы детоубийства; правительство учредило даже приюты для покинутых детей (впрочем, плохо управляемые), но всё это не искоренило зла. Общество de la Sante-Enfance, основанное несколько лет тому назад в Париже усердием Форбена-Жансона, теперь, быть может, спасло в Китае гораздо более детей, чем все меры китайского правительства с его сокровищами и мандаринами.
   Дорога до столицы провинции Кианг-си пролегала по такой же пустыне, какую путешественники встретили только вышедши на берег. Бедность края была такова, что миссионеры с трудом могли доставать самые необходимые предметы: стол их был весьма скуден, помещение дурно. На одной из станций нашли они, однако, очень предупредительного мандарина с белым шариком, оказавшегося родом из провинции Се-чуань; мандарин отправился даже сам провожать миссионеров до города. В Нан-чан-фу , куда миссионеры прибыли после двухдневного переезда по пустыне, они опять поставлены были в затруднительное положение, потому что китайские власти не успели распорядиться о помещении их и не знали, куда девать их. Миссионеры поступили решительно и велели нести себя в первый попавшийся им на глаза дом; это был вен-чан-кун или "дворец литературных произведений". Пока между мандаринами происходили совещания о том, где назначить квартиру для кортежа миссионеров, около их собралась толпа народа, любопытствовавшая видеть "западных чертей", редких в этом краю; толпа проводила их до самых дверей дворца и расположилась кругом его, надеясь доставить себе любопытное зрелище. Миссионеры поняли это желание и вздумали сделать удовольствие простодушным китайцам: они велели приготовить себе обед на открытом воздухе в виду огромной массы народа, запрудившей всю улицу. Любопытство китайцев было вполне наказано; миссионеры обедали по-китайски с таким совершенным знанием дела, так ловко действовали двумя палочками, заменяющими вилку, так хладнокровно пили горячее вино, что зрителям, вероятно, стало досадно смотреть [273] на эту слишком обыкновенную процедуру: по крайней мере, скоро изо всей толпы осталось на улице несколько зевак, которым нечего было делать.
   После обеда к миссионерам явился начальник той части города, где находится вен-чан-кун, и спросил их, на каком основании поселились они во дворце, принадлежащем сословию ученых, когда для них приготовлена другая квартира в середине города. Миссионеры укротили этого господина диалектикой китайских вежливостей и остались по-прежнему в вен-чан-куне, в котором им было очень удобно и спокойно: китаец увидел, что их не так легко выжить из вен-чан-куна и совершенно оставил этот вопрос. Это было не дурно для начала, потому что поставило миссионеров в довольно независимое положение. На другой день они виделись со многими учеными лицами, сословию которых принадлежало здание, и ученые не сделали им никаких упреков, касательно самовольного поселения во дворце. Миссионеры познакомились тут с одним монголом, из того же сословия, который приятно поразил их своей простотой в обращении, умными речами и довольно ясными географическими сведениями о европейских землях, имевших для него живой интерес. Нынешние китайцы сделали вообще заметные успехи в географии, и это подаст надежду, что со временем они лучше познакомятся с европейской цивилизацией и отстанут от узкого исключительного взгляда на превосходство своей национальности перед всеми другими; это единственный путь, которым они теперь могут идти к развитию. До сих пор, китайцы с каким-то насильственным упрямством выражают презрение к другим народам; английская война разрушила отчасти их самодовольные мечтания и теперь в китайцах явилось больше охоты к знакомству с презираемым европейским миром; в последнее время показалось много порядочных географических книг, в которых обстоятельно говорится о разных краях света и в составлении которых участвовали, по-видимому, какие-нибудь люди с европейскими понятиями, быть может, северо-американцы, судя по тому, что Соединенные Штаты изображаются в этих книгах с весьма благосклонной точки зрения. В Китае начинают ходить по рукам и другие книги научного содержания, составленные членами методистской пропаганды , которая сначала стремилась к распространению христианства, подбрасывая библии в разных местах китайского берега, а потом, увидев недостаточность или даже бесполезность этой меры, обратилась к сочинению книг для распространения между китайцами практических научных познаний. [274] Миссионеры видели одно из подобных произведений и не могли надивиться странному выбору предмета: книга трактовала об электрических телеграфах! Надобно было совершенно не знать современных китайцев, чтобы предложить им подобное чтение: как передавать теорию электрического телеграфа людям, в языке которых нет даже вразумительных слов для объяснения простейших явлений электричества? Впрочем, не одни кантонские методисты не понимают той истины, что нельзя насильно в вдруг навязать народу ученую литературу, когда у него нет еще предварительного элементарного знания вещей, уже сделанных другими на этом поприще, и когда в самом языке его нет еще средств для выражения множества понятий, чуждых ему.
   Нан-чан-фу миссионеры видели еще в 1840 году, но тогда они не успели ближе познакомиться с ним, потому что странствовали тайком и боялись показываться в народе. После Чин-ту-фу, столицы провинции Се-чуань, это -- самый правильный и красивый город, какой только видели миссионеры в Небесной империи; улицы его широкие и чистые, магазины великолепно убраны. Несмотря на то, что область Кианг-си вовсе не богата, торговля Нан-чан-фу очень значительна, потому что город лежит на коммерческой дороге, соединяющей главнейшие центры народонаселения и торговли, именно Кантон, Нанкин, Ган-кеу и Пекин. Провинция, не богатая собственными естественными произведениями, занимает, однако, очень важное место в Китае, как главное сосредоточие фарфорового производства; в Нан-чан-фу находятся огромные склады фарфора, в магазинах этого города можно найти фарфор всех возможных видов, качества и величины. Лучшие фабрики фарфора в Кинг-те-чине, городе, лежащем у озера Пу-янг; здесь насчитывают до миллиона жителей и большая часть их занята или производством, или распродажей фарфора; в многочисленных заводах этого города постоянно кипит живая, суетливая деятельность. Целый день город дымится от множества заведений; ночью можно подумать, что в нем свирепствует страшный пожар. Более пятисот особенных фабрик и тысячи печей заняты приготовлением того огромного количества ваз, которые идут потом во все провинции Китая, и можно даже сказать в целый свет.
   Фабрикация фарфора восходит в Китае до весьма глубокой древности; она была в цветущем состоянии уже при династии Ган, в начале христианского летосчисления. Китайские антикварии владеют фарфоровыми вазами этой эпохи; они не так прозрачны, как нынешние, но эмаль нежнее, и краски ярче; любители очень [275] дорожат некоторыми родами фарфора, секрет приготовления которых теперь уже затерялся. В числе древностей, ку-тун, которые так любят современные китайцы, фарфоровые изделия играют важную роль; в Китае являются уже подделки древнего фарфора, которые исполняются иногда чрезвычайно хорошо, и легко могут обмануть неглубоких знатоков дела.
   Миссионеры пробыли в Нан-чан-фу пять дней, и прекрасно устроили свои дела. Губернатор провинции и городские власти были чрезвычайно предупредительны, и с большим усердием помогали миссионерам привести в исполнение придуманный ими план путешествия до Кантона. Чрезмерные жары принудили их оставить путешествие сухим путем, и они решили ехать водой до горы Мей-лин, за которой они спустились бы по другой реке до Кантона. Чтобы совершенно обеспечить их содержание, губернатор области послал, во все лежащие на пути города, приказание выдавать миссионерам пять унций серебра, т.е. около пятидесяти франков; этой суммой они могли пользоваться для своего стола, по собственному усмотрению. Так как на дороге города попадались довольно часто, то миссионеры сберегли очень порядочную сумму.
   Когда миссионеры собирались взойти на джонку, к ним подошли два китайца, и пожелали им счастливого пути; миссионеры тотчас узнали в них христиан, и наскоро спросили их о положении миссии.
   В здешней миссии, состоящей под управлением конгрегации лазаристов, считается до десяти тысяч христиан, рассеянных по разным краям провинции; большею частью они бедны и робки, и христианство имеет здесь мало успеха. Миссионеры начали свое путешествие самым приятным образом: джонка их была великолепно убрана и снабжена всеми удобствами, так, что этот переезд был для миссионеров отдыхом от прежних трудов и утомления. Они поднимались по реке в течение двух недель, останавливаясь в каждом городе для получения денег, которые вообще выдавались довольно скоро и аккуратно. Каждый вечер они входили в какой-нибудь порт, потому что китайцы не имеют обыкновения ездить и плавать по ночам; остановки их сопровождались некоторой торжественностью: военный фрегат, составлявший их почетную стражу, выбирал сначала место для стоянки, две джонки становились рядом с ним, раздавался пушечный выстрел, взрывы бураков, удары там-тама, и якори падали. Утром, те же церемонии повторялись при отплытии.
   В эти дни спокойного и безмятежного плавания, миссионеры познакомились [276] немного с легкой литературой китайцев. Слуга, сопровождавший миссионеров, был большой охотник до чтения; каждый раз он возвращался с берега с изобильной провизией маленьких брошюр, которые он с жадностью пожирал потом в своей каюте. Эти эфемерные произведения китайских литераторов состоят обыкновенно из поэм, повестей, маленьких рассказов, сказок, биографий замечательных лиц и знаменитых злодеев империи, из чудесных и фантастических историй. По мнению китайцев, все чудеса и чудовища находятся на западе, за великими морями, где живут люди-собаки, народ с длинными ушами, которые волочатся по земле, царство женщин и т. п., в духе Гулливерова путешествия. Между этими брошюрами очень многие посвящаются безнравственным и скандалезным рассказам, которыми китайцы очень любят угощать свое воображение. В коллекции слуги Вей-шана миссионеры нашли любопытные книжки, заключавшие в себе собрания народных пословиц, мудрых изречений и правил жизни.
   Через пятнадцать дней миссионеры достигли горы Мей-лин, и целый день переправлялись через нее, чтобы вступить в Кантонскую реку, которая должна была наконец привести их к желанной цели. На вершине горы построено что-то в роде триумфальной арки или огромного порталя: здесь граница провинции Кианг-си и Кантонской. Миссионеры почувствовали невольное волнение, когда вступили в область, которая имеет уже прямое сообщение с Европою; им казалось, что они уже в двух шагах от Кантона, Кантон был для них Европой, Францией, родиной. К вечеру они спустились с горы, и остановились в Нан-гюне, знаменитом складочном месте здешней торговли. Городской префект был к ним чрезвычайно внимателен, и позаботился о дальнейшем их путешествии; миссионеры обедали с большой церемонией в обществе мандаринов; после обеда им сделали сюрприз, пригласивши труппу акробатов, которая находилась в это время в городе. Акробаты исполняли свое дело с большим искусством; между ними особенно отличались две женщины, которые, не смотря на то, что имели невероятно маленькие ножки, вольтижировали на веревке с поразительной ловкостью. Известная китайская мода на маленькие ножки у женщин восходит, как говорят, до весьма глубокой древности; европейцы думали, что это была ревнивая уловка со стороны китайских мужей, которые хотели таким способом заключить женщин дома, но это едва ли справедливо. Мода на маленькие ножки ввелась нечувствительно, и имела, как говорят, следующее историческое основание. В древности [277] одна принцесса возбудила всеобщее удивление своими крошечными ножками; так как она и в других отношениях задавала тон в китайском обществе, то дамы не замедлили принять своих мер к тому, чтоб сравняться с ней насколько возможно и маленькими размерами своих ног. Само собою разумеется, что ножки китайских дам, до того времени развивавшиеся без всяких стеснений, не покорились тем средствам, которые употреблены были с целью уменьшить их; только молодые девушки успели несколько в своих намерениях, и не дали ногам вырасти до их обыкновенной величины; удовольствие иметь маленькие ножки досталось только следующему женскому поколению, но стоило ему больших трудов и терпения. Маленьким девочкам завертывали ножки перевязками, совершенно не давали им расти, и таким образом доводили наконец до уродливо маленьких размеров, что и требовалось для моды. Китайские женщины ходят слегка покачиваясь, и как будто слабо держась на ногах; но это, вероятно, только аффектация, и желание придать себе некоторую грациозность. В сущности ходьба не причиняет им никакого затруднения, и когда женщины остаются одни, они шалят, прыгают и бегают очень легко. Манджурские женщины не заботятся об исполнении китайской моды, но ходят также покачиваясь, как китайские женщины, и достигают этой походки особенною обувью. В Китае маленькие ножки так еще необходимы, что девушка, не думавшая о приобретении этого достоинства, с трудом может отыскать себе мужа.
   Представления акробатов продолжались целый вечер, но миссионеры не могли наслаждаться ими хорошенько; их ни на минуту не покидала мысль, что через несколько дней они будут в Макао. В 1840 году они проезжали по тем же местам из Макао и останавливались в одном христианском поселении недалеко от горы Мей-лин. Гюк вспоминает, как тогда обрили ему голову, оставивши только волоса на темени, которые он отращивал два года; эти волосы заплели и у него оказалась великолепная коса; его лицо, и так довольно смуглое, было еще подкрашено в темно-желтоватый цвет; брови были подстрижены на китайский манер; длинные усы отчасти скрывали европейскую форму его носа, наконец китайское платье довершило его метаморфозу.... Его поразил тогда Кантон своей странной, мрачной физиономией, какой тогда она показалась ему; Гюку понравился тогда фантастический вид Кантовской реки ночью: река почти также населена как город; вода покрыта множеством разнообразнейших судов, большею частью построенных в виде рыб и других чудовищ и [278] наполненных многочисленным населением. Снова проезжая по той же реке, миссионеры припоминали свои впечатления и смотрели на местности, которые останавливали их внимание при первом знакомстве с Китаем. По мере того как они подвигались вниз по реке, она становилась шире, и чище стали попадаться кантонские джонки, плывшие им навстречу. На шестой день, горы, окаймлявшие реку, стали исчезать и Тигр вступил в обширную, прекрасно обработанную равнину. От времени до времени доносились сильные живительные испарения, заставлявшие грудь расширяться; это был запах моря; Кантон был уже недалеко. С последними лучами солнца миссионеры увидели вдали как будто огромный лес, в котором не было ветвей и листьев и оставались одни голые стволы. Течение реки, попутный ветер и отлив быстро гнали джонку в кантонскую гавань; между бесчисленными мачтами миссионеры скоро отличили несколько более высоких мачт; немного спустя они разглядели между кантонскими судами пароходы и корабли Ост-индской компании. Наконец они попали в середину этих судов и не могли налюбоваться на европейские корабли, на европейских матросов, которые показались им родными.
   Они остановились у маленькой пристани, где ожидал их мандарин и паланкины; миссионеров поместили в частном доме одного гражданского чиновника. Наконец они были в Кантоне. Это было в октябре 1846 года, через шесть месяцев по отъезде из Лассы. Несколько времени спустя по их прибытии в Кантон, к ним явился длинный китаец, который отрекомендовался как официальный толмач. Он рассказал всё, что умел по-английски, по-французски, по-испански и португальски; миссионеры заметили ему, что если бы он потрудился говорить по-китайски, дела пошли бы лучше, но китаец никак не соглашался, и упрямо рассуждал на каком-то непонятном жаргоне. Они спросили его, живет ли в Кантоне голландский консул Базель. -- Yes, yes, signor, отвечал китаец, -- и миссионеры просто послали с ним письмо к консулу, с которым были уже давно знакомы, и просили его прислать газет: они уже три года не знали ничего о Европе. Толмач воротился скоро с носильщиком, который тащил огромную кипу английских газет. Миссионеры с жадностью бросились на это чтение, и в одном из первых, попавшихся им на глаза, номеров прочли уже старое известие, касавшееся их собственных личностей. В газетной статье говорилось о несчастной судьбе двух французских миссионеров, Гюка и другого лазариста, бывшего его спутником, которые отправились в Монголию, [279] изучили при помощи лам монгольский язык, и потом отправились на проповедь христианства: с тех пор о них не было никаких сведений, наконец из глубины Монголии пришло печальное известие, что бедные миссионеры были привязаны к лошадиным хвостам, и замучены до смерти... Вся история была сочинена так хорошо, что имела вид совершенного правдоподобия.
   На другой день, рано утром, миссионеры присутствовали в торжественном собрании главных властей Кантона и мандаринов своей свиты. Путешествие кончилось и миссионеры думали, что им следует отдать отчет китайскому правительству; они велели своему слуге Вей-шану принести сбереженные ими деньги, которые получали в последнее время по распоряжению губернатора провинции Кианг-си, и предложили мандаринам воспользоваться этими деньгами. Мандарины великодушно отказались от них и решили, что деньги должны принадлежать миссионерам, потому что совершенно законно достались им от правительства. Миссионеры не хотели уступить им в великодушии и объяснили, что они не за тем приезжали в Китай, чтобы собирать себе богатство, и не возьмут себе ничего. Они отдали деньги своему усердному слуге Вей-шану, посоветовав ему, чтобы он припрятал их лучше на всякий случай. Вей-шан скрылся с деньгами и миссионеры больше его не видали. Императорский комиссар Киин, тот самый, который вел переговоры с французским посланником Лагрене, был еще вице-королем Кантонской провинции; он предлагал миссионерам джонку для отплытия в Макао, но они остались еще на несколько дней в Кантоне, где у них было много приятелей между европейцами. Голландский консул отправил к вице-королю бумагу о прибытии миссионеров в голландскую факторию, и с той минуты окончились их официальные сношения с китайскими властями. Через два дня миссионеры были уже в кругу своих собратий и старинных друзей в Макао: среди друзей они как будто проснулись от долгой и глубокой летаргии; они удивлялись, не видя кругом себя тибетских, китайских и монгольских физиономий, и слыша только звуки своего родного языка.
   Через месяц по прибытии в Макао, Габе, давнишний товарищ Гюка в странствиях по Монголии, Тибету и Китаю, решился отправиться в Европу, несмотря на сильную болезнь; в уме его созревали новые предприятия на пользу интересных племен Тибета и монгольских степей, но предприятиям его не пришлось осуществиться: этот неутомимый и отважный миссионер умер на берегах Бразилия. [280]
   Что касается до Гюка, он, после довольно долгого пребывания в Макао, отправился в Пекин и в третий раз посетил Китайскую империю. Расстроенное здоровье принудило его возвратиться на родину; по дороге он был в Индии, Египте, Палестине и Сирии. Он отправился в Китай в 1838 году; окончательное возвращение во Францию относится уже к 1852 году.

* * *

   Этим оканчивается любопытная книга замечательного путешественника. Мы передали главные черты её содержания, останавливаясь наиболее на тех замечаниях и рассказах автора, в которых ярче обнаруживаются особенности китайского народа. Гюк имел все средства близко узнать характер этой странной нации и её исторического развития, и потому факты, приводимые у него, имеют несравненно большую цену, чем сведения, сообщаемые многими другими путешественниками, которые только мельком видели Небесную империю и говорили больше по догадкам и предположениям, чем по собственному долгому опыту. Проживши очень долгое время среди этого народа, под совершенно особенными условиями жизни и цивилизации, Гюк не всегда сохранил европейскую точку зрения на вещи; мы несколько раз имели случай заметить в его книге немного пристрастные, или лучше сказать, слишком снисходительные суждения о различных явлениях китайской жизни, -- но это необходимая дань привычке. Влияние чужой национальности на отдельного и одинокого человека может быть очень сильно, если бывает постоянно и продолжительно; иногда оно действует неотразимо, врываясь в его образ мыслей и наклонности. Как человек образованный, Гюк разумеется не поддался такому влиянию в Китае, но тем не менее впадает иногда в односторонности, виною которых могло быть невольное удивление перед огромной массой этого племени и его историей, считающей свои периоды тысячелетиями. Сочинение Гюка интересно в особенности тем, что удачно раскрывает современное состояние китайской цивилизации, которая очевидно приближается теперь к решительному кризису. В империи уже начинается сильное брожение; старые начала упадают более и более, внося расстройство в государственные и частные отношения и нарушая правильность их отправлений; признаки этого упадка автор указывает в самых различных сферах нынешней китайской жизни и нет сомнения, что всё это происходит из одного общего источника, устарелости китайской цивилизации. Чем кончится кризис, покажет время.

----------------------------------------------------

   Текст воспроизведен по изданию: Китайская империя по описанию миссионера Гюка // Современник, No 6. 1857
   OCR - Бабичев М. 2016
   Исходник здесь: http://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/China/XIX/1840-1860/Huc_Evariste_II/text4.htm
   
   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов