оставив, как это обыкновенно делается, один конец папироски сухим, с тем, чтобы курящий сам уже послюнил его. Делать было нечего: брезгливость должна была уступить вежливости, и я закурил. Затем репетитор вышел и принес мне чашку кофе. Он мне назвал фамилии некоторых учеников, показал программу, которая в рамке за стеклом висела над высочайшею кафедрою. В этой школе два класса, в которых учат чтению, письму и арифметике. Несмотря на жар и духоту в летнее время, учение происходит чуть не целый день, с утра до вечера, так что разве только полным отсутствием всякой классной дисциплины можно объяснить то, что дети в состоянии высиживать столько времени в школе. Я все же-таки захотел повидать самого учителя, и меня провели в маленькую коморку. "Ходжа", человек средних лет, с типичною улемскою физиономиею, состоящею из окладистой и овально подстриженной черной бороды, бледного цвета лица и глупо выпученных, несколько фанатически зака-тившихся за верхнее веко масляных глаз, преспокойно сидел на засаленном тюфяке и занимался каким-то посторонним делом. Я попросил его показать мне, как у них учат. Мулла лениво поднялся и пошел со мною в класс. Там он велел подать мне стул, который поставили на кафедре, и мы оба взгромоздились наверх и сели с ним рядом. Он выдвинул ящик кафедры и достал одну из лежавших в нем книжек; разложил ее, открыл первую страницу и стал по ней читать: "в арабской азбуке гласные буквы бы-вают короткие и долгие", и т. д. Потом снова повторял прочитанное, только уже в виде вопросов, с которыми он обращался к ученикам. Слушали и отвечали только те из них, которые сидели на ближайшей к кафедре скамейке, да и то не все; остальные же продолжали по-прежнему шалить и возиться, не обращая никакого внимания на присутствие учителя. В ответах мальчиков не было заметно естественной непринужденности и развязности: они скорее походили на чтение зазубренного, как оно, вероятно, и было на самом деле. Так прошло с четверть часа, и ходжа ни на йоту не изменил своего приема, да, как видно было по всему, и не намеревался изменить его. Я поблагодарил его за оказанную мне любезность и собрался уходить. Репетитор, заметив это, подошел ко мне и стал приглашать еще когда-нибудь посетить их. Ходжа машинально за ним повторил то же приглашение, которым я, однако, потом не имел случая воспользоваться.

   В разговорах с европейцами турки при случае, с чувством гордого самодовольства, говорят: "Бизьда мувэ эмыз вар!" (ведь у нас есть свой музей!) Я скажу более: у них их даже два. В один из них доступ открыт беспрепятственно для всех и во всякое время, с платою двух пиастров с человека за вход; для обозрения же другого надобно выхлопотать пропускной билет из Блистательной Порты со внесением известной, уже гораздо значительной, суммы. Первый помещается в ремесленной школе на площади "Ат-мейдан", насупротив мечети Ая-Суфья. Это продолговатое каменное двухэтажное здание, т. е., собственно говоря, половина надворного флигеля, принадлежащего вышеупомянутой школе. Музей этот называют "Янычарским", потому что в нем выставлены исключительно только одни чучела, представляющие собою старое облачение и вооружение янычар. А так как в прежнее время янычары были все в Турции -- и войско, и придворная челядь, и административные власти, то янычарский музей есть, так сказать, па-мятник всей турецкой старины, лишь очень недавно преобразовавшейся по внешности на европейский лад. Как ни мрачно историческое прошлое этого дикого растения, занесенного судьбою на европейскую почву, как ни отвратительны воспоминания, соединенные с деяниями прежних оттоманских деспотов, с их визирями, пашами, муфтиями, янычарами, евнухами и т. п., все же-таки они могли бы составить весьма интересный предмет для чисто учено-археологической любознательности в настоящее время, подобно тому, как чучела, или замаринованные в спирту члены самых ядовитейших и вредоносных животных или гадов, служат иногда весьма любопытным материалом для зоологии. Но напрасно было бы задаваться какими-нибудь серьезными научными целями, отправляясь в янычарский музей. Чучела расставлены вдоль стен всего здания, но без всякого определенного порядка и группировки. Около каждой из них болтается ярлычок, на котором написано по-турецки, кого и что изображает данное чучело; но, кроме этого, нет ни хронологических, ни других каких-либо указаний. О каталогах, какие обыкновенно имеются при всех мало-мальски порядочных европейских коллекциях, и говорить нечего. При входе в этот музей за вами непременно увяжется непрошенный чичероне, в чаянии получить с вас "бакшиш"; но не рассчитывайте узнать от него что-нибудь больше, чем сколько вы найдете на ярлычках; случалось даже, что он бывало переврет что-нибудь, по невежеству или от небрежности, рассчитывая на недогадливость посетителя. Положим, что такие вещи, как систематическая классификация выставленных предметов, хронологические указатели и т. п., требуют некоторых специальных сведений от заведующих коллекциею; но внешнее ее состояние есть дело простой опрятности и весьма несложного обиходного попечения. Но посмотрели бы вы, в каком виде все эти несчастные визири, аги, джорбаджи, казы-аскеры и прочие чины янычарской орды! И вообще -- это необыкновенно безобразные болваны, не особенно хорошо сделанные из дерева и грубо размалеванные клеевыми красками, -- но безобразие их увеличивается еще тем, что некоторые из них покривились; у других отломаны пальцы, и, к довершению этого, все они без исключения до того запылены и в таких лохмотьях, что их можно принять не за бездушных чучел, вечно неподвижно стоящих на одном и том же месте, а скорее за искалеченных хаммалов, обно-сившихся и загрязнившихся от какой-нибудь черной работы, или за пугал, какие у нас ставятся на огородах. Кроме того, в крыше музея местами проделаны отверстия, Бог весть с какою целью. Вероятно, это окна; но только я не заметил в них никаких признаков оконных рам, и потому дождь пресвободно прыскает сквозь эти отдушины на проходящую под ними публику. Трудно допустить, чтобы это не имело вредных последствий и для самого музея.

   Другой музей помещается в древней византийской церкви св. Ирины, почти рядом с софийским храмом. Чтобы удешевить себе удовольствие видеть константинопольские достопримечательности, я присоединился к одной партии европейских путешественников, и мы отправились вчетвером под предводительством одного чичероне, или, как говорят турки, "тард-жумана", из венгерцев, давно живущего в Константинополе, говорящего на всех константинопольских языках, весьма опытного в обращении с турками и человека кое-что знающего по части местной археологии, а больше всего по части старинного фарфора. Мы заплатили ему по пол-лире (около З,5 рублей) и за это имели право осмотреть прежний султанский двор с его киосками, уцелевшими от последнего пожара, палатами, с сокровищницею и библиотекою, музей и три главных мечети -- Ая-Суфья, Ахмедийе и Сулейманийе. Нас было пятеро, и все разных наций -- русский, француз, англичанин, грек и венгерец. Прежде всего мы сходили в две мечети, Ая-Суфья и Ахмедийе, пользуясь свободным, вне молитвенным временем. Излишне было бы распространяться об эффекте и чрезвычайно импозантном впечатлении, какое производит вид внутренности Ая-Суфья (св. Софии), когда вы вдруг с одного конца боковой, правой галереи выступите на площадь, осененную куполом; еще неуместнее было бы тут описывать этот памятник византийского искусства: то и другое сделано не раз и, может быть, гораздо искуснейшим пером, прежде. Знатоки эстетики говорят, что купель св. Софии, опирающийся на паруса и потому видный зрителю несколько с боку, гораздо эффектнее купола св. Петра в Риме, который или совсем не-доступен для глаза, пока вы находитесь в ковчеге храма, или же кажется плоским кругом, когда вы, ставши под ним, должны смотреть на него по прямо-перпендикулярному направлению. Вообще, что красиво, то красиво, и об этом все знают. Не новость, я думаю, и те приемы, с помощью которых турки постарались обезобразить это великолепное здание; но это поругание, не говорим -- святыни, но искусства, до того вопиющее, что о нем можно всегда говорить, не боясь повторений. Не терпя рельефных крестов, сделанных из дерева на входных дверях, турки отломали у них поперечные части, но оставили продольные и верхние, отчего кресты получили вид каких-то громадных стрел с несоразмерными трехконечными остриями. На парусах купола еще доселе виднеются крылья херувимов, плохо замазанных единобожными мусульманами, считающими христианских святых за "товарищей", нечестиво приравненных будто бы Богу. Вокруг всего храма турки развесили огромные круглые щиты, на которых крупнейшими арабскими каракулями изображены имена Аллаха, Могаммеда и первых четырех калифов. Циновки, разостланные поперек пола наискось, вследствие относительной разности в положении магометанской киблы и христианского алтаря, режут глаз нарушением сим-метрии; летающие по подкуполью голуби, жужжащие в разных углах хафизы, бегающие и дерущиеся мальчишки -- все это придает какой-то заброшенный вид турецким мечетям вообще и мечети св. Софии в частности. Но что всего ужаснее -- это то, что некоторые колонны некогда великолепного храма пошатнулись и треснули; арки боковых галерей тоже сильно покосились и изменили свое положение, и все это остается на произвол судьбы и грозит близким разрушением. Впрочем, некоторые потрескавшиеся колонны опоясаны какими-то толстыми, грубой работы железными шинами. Когда мы стояли на верхней галерее против алтаря и разговаривали насчет мерзости запустения, воцарившейся на месте святе, вдруг один из компаньонов, именно грек, обращается ко мне с таким вопросом: "вот и вы, pyccкиe, православные, и мы, греки, тоже: кому же из нас должна достаться София? По праву, она должна принадлежать нам". Я на это говорю ему: "вы видите, что София разваливается. А что, вы в состоянии были бы реставрировать ее?" -- "Пожалуй, что нет". -- "Ну, так, мне кажется, лучше же пусть она достанется тому, кто может ее восстановить". Грек показал вид, что он согласился с такою моей аргументацией. Кстати сказать, точно такой же вопрос другим греком был предложен еще одному русскому путешественнику, незадолго перед тем осматривавшему св. Софию. Главный имам мечети поднял с нами историю, когда оказалось, что билет дан был на четырех, а нас пришло пятеро, и без дальних разговоров хотел гнать нас всех, если бы чичероне не дал ему "меджидие" (около 1 р. 30 коп.), погладив его при этом по бороде. Когда мы выходили, этот имам и еще один из причта Ая-Суфья подошли к нам, и, потряхивая холщевым мешком, говорят: "Антыка! антыка!" Затем причетник запустил в мешок руку и достал горсть разноцветной стеклованной мозаики, соскобленной со стен храма, прибавив с чувством какого-то особенного довольства: "когда мы поправляли (?!) мечеть, так сколько этих антыка наскоблили и побросали в море!" Некоторые из нас отказались; я же взял несколько, но посулил дать за это оставшуюся у меня мелочь -- всего 2 или 3 пиастра. Турки же просили больше и, потряхивая карманами, предлагали мне сейчас же разменять лиру, если у меня нет мелких. Когда же я наотрез отказался, то, разумеется, ублаготворились и тем, что я предложил им.

  

   Француз, разбитной малый, вcе время шутил и не иначе величал турок, как: "ces bons turcs". Но куда девалась его веселость, когда мы пришли к музею в церкви св. Ирины, и когда один из "сеs bons turcs", сидя пред входом на каком-то чурбане, решительно отказался пропустить пятерых, так что один, сверхкомплектный, должен быть остаться и ждать нас на дворе, а таким сверхкомплектным и оказался, по каким-то обстоятельствам, веселый французик.

   Еще вне двора, на площади, на открытом воздухе стоят старинные гробницы и валяется какой-то громадный высеченный из цельной каменной глыбы истукан. Самый же музей правильнее назвать просто ружейным складом, потому что все главное здание древнего храма занято одними ружьями системы Шасспо, которые расставлены внизу на станках и развешаны на гвоздях по стенам. Тут решительно нет ничего любопытного, кроме разве замысловатого симметрического расположения ружей, образующих собою на стенах целые правильные рисунки. Собственно музеем следовало бы назвать то отделение, где находится древнее вооружение, если бы отведенное для него помещение, со всем, что в нем находится, не походило скорее на большую лавку со старым ломаным железом, нежели на хранилище древностей. Разных размеров ятаганы, балты, кольчуги, шишаки -- все это висит одно на другом, кучами; все страшно заржавело и покрылось толстым слоем пыли, прилипшей к жиру, которым намазаны все металлические вещи, вероятно для предохранения их от дальнейшего ржавения. Тут нет даже и таких ярлычков, какие были привешены у чучел янычарского музея; других указателей также не существует; а потому может быть тут и есть что-нибудь замечательное в археологическом отношении, но в этом сумбуре оно остается совершенно неизвестным.

   Чрез небольшую галерейку мы вышли на маленький дворик, по которому там и сям валялись разные обломки и осколки памятников древности. Между прочим в одном углу, в куче всякой всячины, лежала изъеденная вековою ржавчиною, состоящая из огромных звеньев цепь, которая будто бы во времена оны протянута была от Румили-Хысарской башни к Анадолу-Хысару и запирала кораблям проход через Босфор. Но только по всему видно, что цепь эта далеко не вся, потому что она, кажется, была бы слишком коротка при теперешней длине своей. Из двора, чрез большие двери, мы вошли еще в одно отделение музея, художественное. Тут уже царил полнейший хаос: статуэтки, барельефы, архитектурные орнаменты и тому подобные мраморные вещи валялись везде по полу и стоймя, и боком, и вверх ногами, и друг на друге, в самом беспорядочном положении. Лишь на некоторых, очень немногих, были ярлычки с надписью, в каком месте и когда найдены они. Солдаты, сопровождавшие нас, без церемонии прохаживались по этим архитектурным и скульптурным памятникам и преспокойно царапали гвоздями своих сапожищ. Один мраморный саркофаг расколот на две поперечные половины, свежий надлом которых явно свидетельствует о том, что саркофаг был только надтреснут и окончательно сокрушен, лишь благодаря тщательному и умелому обращению с ним турецких археологов. Единственный шкаф набит разными старинными мелочами, разложенными в нем также без всякого порядка, хотя и не сваленными в кучу. Между тем в этой груде ископаемых древностей, сколько можно судить по первому взгляду, без сомнения находятся вещи, заслуживающие внимания я достойные лучшей участи. К числу таких, в высшей степени замечательных, предметов должен быть отнесен, без сомнения, большой, круглый мраморный медальон с изображением головы Медузы. Он не очень древен, но что за прелесть по художественности исполнения! С каких сторон вы ни смотрите на него, и en face, и с обоих боков -- Медуза, как живая, глядит на вас; необыкновенно игриво вздымающиеся змеевидные кудри на голове, совершенно правильные черты лица, несколько искаженные нервностью, сильно, но в меру, раскрытые рот и глаза -- все это представляет чрезвычайно эффектное сочетание внешней красоты с внутреннею чудовищностью и одновременно производит на вас то двойственное впечатление -- любования и ужаса, которое лежит в основании идеи этого мифического образа, приводившего в окаменение тех, кто взирал на него.

   Заплативши деньги, мы, разумеется, могли бы считать себя вправе рассматривать все, что нам было угодно и сколько хотелось; но ведь мы были в Турции. Хоть мы и не слишком мешкали при осмотре, но турецким солдатам и то показалось уж, верно, черезчур долго, и они без всякой застенчивости выражали свое неудовольствие на это, сердито ворча на наш счет между собою, и вымещали свою досаду на ни в чем неповинных бездушных вещах, потому что некоторые из них, угрюмо наклонясь и заложив руки назад, машинально передвигали своими ногами легкие мраморные изделия; другие, напротив, как-то усиленнее стали прохаживаться по барельефам и другим вещам, немилосердно колотя их подкованными каблуками. Оттого-то на многих из них и были заметны следы свежих увечий. Я слышал, что в настоящее время заведывание этим музеем и приведение его в порядок поручено какому-то итальянцу; но если он не поторопится исполнением возложенного на него поручения, то археологические памятники за эту его медленность сильно поплатятся своею целостью и благообразием.

   Из музея мы пошли к знаменитой в былые времена "Двери Счастья", т. е. на третий, внутренний двор, где прежде находился султанский сераль, который сгорел, и где теперь осталось несколько отдельных каменных зданий и все кухни. В одном из них, очень похожем, и по внешности, и по внутреннему устройству, на казарму, помещается школа "руш-дийе". Маленькая мечеть, в которой хранятся священные реликвии турок -- одежда и знамя Могаммеда, султанская библиотека, кабинет для чтения и сокровищница -- все это отдельные небольшие здания в роде наших часовен, и все на запоре. Вообще, в этом архитектурном хаосе трудно было сразу ориентироваться, чтобы составить себе совершенно отчетливое представление об относительном положении отдельных помещений. Сквозь окно мечети мы видели только занавесы зеленого цвета, за которыми спрятаны священные древности. Внутренность кабинета для чтения сверху до низу покрыта кафелем самого замысловатого пестрого арабесочного рисунка. Это, говорят, добыча, привезенная когда-то в прежние времена одним султаном из Персии. Остальная же обстановка вся самая обыкновенная: такой же маленький засаленный диванчик, и такая же маленькая скамеечка, вместо стола, какие я видел и в других библиотеках. В одной нише за проволочно-сетчатыми дверцами лежит на полках сотни полторы или две книг весьма обыкновенного содержания. Но самая библиотека на заперти, и туда не пускают посетителей. Пройдясь по каким-то старинным султанским покоям, мы дошли до залы, в которой прежде давались аудиенции иностранным послам, и были в кабинете, где верховный визирь имел свое присутствие, чинил всякие распоряжения и творил суд и правду. Зала аудиенции маленькая и довольно темная комната. В одном, и именно глухом, углу сделан большой примост, двумя сторонами своими примыкающий к стенам, а с крайнего угла опирающийся на тонкую круглую колонку, идущую с полу до самого потолка. Колонка и борты этого помоста покрыты листовым металлом, кажется позолоченным серебром, и унизаны мелкими драгоценными камешками -- бирюзой, альмандинами и т. п. На этом-то помосте и восседал повелитель правоверных. Все остальное в обстановке очень обыкновенно н даже банально, и не заключает ничего своеобразного и оригинального. Отсюда нас повели в новый киоск, выстроенный султаном Абдул-Меджидом -- уже совершенно на европейский манер, где турецкого только и есть что латрина, которая у турок имеет особое устройство, применительно к их будничной обрядности. Пока мы прохаживались по киоску, наш чичероне неоднократно напоминал нам, чтобы мы немножко поторопились, говоря, что "нас ждут в сокровищнице". Я не обратил на это никакого внимания, и мне показалось даже странным или преувеличенным слово "ждут". Но оказалось, что, напротив, оно было весьма знаменательно. Сокровищница стоит отдельно среди двора и постоянно на запоре, так что всякий раз надобно нарочито отворять ее для посетителей. Это бы еще ничего; но дли этого обряда всякий раз пригоняют огромную толпу чиновной челяди, которая отчасти выстраивается в два ряда у наружных дверей, отчасти расстанавливается по всем углам внутри н зорко следит за каждым вашим шагом и движением. Драгоценности всегда драгоценности; но между ними есть некоторые вещи и археологической важности, как, например, ятаганы и другое вооружение древних султанов и меч Тамерлана. Но который именно этот последний -- добиться было нельзя: один из служащих показывает на один меч, а наш тарджуман шепчет мне, что он врет, и указывает на другой. Курьезен небольшой трон, весьма похожий на большой поднос для фруктов, с загнутыми на полвершка кверху краями, на четырех ножках, весь усыпанный драгоценными камнями, на котором султан, поджав ноги калачиком, мог преподносить себя тем, кто желал или должен был его видеть. Эта вещь тоже очень древняя, и также досталась в добычу одному из прежних воинственных султанов. В числе редкостей тут хранится, между прочим, и эмблема варварского деспотизма султанов -- огромная, аршина в полтора длины и в ладонь ширины, сабля, которая будто бы специально предназначена была для рубки голов верховных визирей и выдавалась из дворца всякий раз, как нужно было производить эту кровавую экзекуцию. На первом дворе, когда мы уже возвращались, нам показали и ту мраморную тумбу, на которой рубили визирские головы, а также и желчные крюки на внешних воротах, куда обыкновенно вывешивали эти головы на показ любопытным зрителям или людям, требовавшим той или другой головы, каковы были янычары.

   Проходи опять мимо Ая-Суфья, наш чичероне предложил нам освежиться, выпив воды в находящейся возле мечети водопойне. Эти водопойни, называемые в гидах и в кипсе как громким именем "fontaines", суть многоугольные павильоны, открытые с одной стороны, и то, впрочем, загороженной чугунною решеткою. Под решетчатым же окном обыкновенно торчит кран, а под ним мраморное корыто. Павильоны эти в свое время, вероятно, были изящны, благодаря мраморным и другим украшениям; но теперь они большею частью облупились, растрескались, проросли грибами и потускнели. На карнизе водопойни Ая-Суфья стояло штук 10 или 15 медных ковшичков, прикованных цепями; но они до того были покрыты ярью, что я, почти умирая от жажды, никак, однако же, не мог решиться выпить хоть глоток из этих отравленных сосудов.

   В заключение своей экскурсии, мы отправились в большую мечеть Сулейманийе. Как внешняя форма, так и внутреннее устройство всех крупных константинопольских мечетей совершенно одинаковы. Надобно очень долго и очень часто присматриваться к общей панораме Стамбула, чтобы безошибочно различать мечети. Как красивы они на фотографических снимках, так непривлекательны они в натуре, если вы приметесь осматривать их во всех подробностях, а не ограничитесь общим архитектурным абрисом здания. Что потрескалось, пооблупилось, покривилось, то или остается на произвол судьбы, или если и починяется, то самым неряшливым образом: следы штукатурных заделов и кровельных заплат так и остаются не заглаженными. Стены мечети Ени-Джами, например, проросли винноягодными деревцами. Стекла галереи, соединяющей эту мечеть с соседним, принадлежащим к ней, зданием, разбиты или все выгорели, мраморные орнаменты мечети почернели и покрылись грибовидными выединами. Глухой двор мечети Баязидийе наполнен мириадами голубей, которые все, какое только есть там горизонтальное пространство в нишах, на колоннах, над дверями и т. д., засидели своим пометом. Сулейманийе еще несколько почище других; но по внутреннему устройству ничем не отличается от других мечетей, за исключением Ая-Суфья: и тут самое видное место занимают прикрепленные к парусам купола щиты с именами Аллаха и его первых угодников; по полу разостланы циновки; вдоль стен, в боковых галереях, расставлены черные сундуки с книгами, составляющими библиотеку мечети; тысячи металлических веревок, спускающихся из внутренности купола и служащих прикрепою для железных жердочек с осветительными стаканчиками, образуют какую-то паутину и необыкновенно безобразят внутренний вид мечети. Еще что обращает на себя внимание -- это какие-то метелочки из колосьев, или деревянные, грубейшей работы, предметы в роде якорьков, подвешенные к лампадным жердям. Это, оказывается, какие-то амулеты, привешиваемые благочестивцами и имеющие тот же смысл и значение, как металлические вещицы, изображающие разные члены тела -- ножки, ручки, уши и т. п. Все время, пока мы были в мечети, двери которой, по обыкновению, настежь растворены, уши наши были раздираемы хаотическими звуками разных военных музыкальных инструментов. "А откуда они могли тут веяться?" -- спросите вы. А очень просто. Недалеко от Сулейманийе находится сераскерат, главное военное управление и штаб. Близ него, по окраинам громадной, огороженной со всех сторон, площади расположены казармы. Так вот музыканты и барабанящий из этих-то казарм и отправляются на ученье на двор мечети Сулейманийе, и там, на папертях и в других тенистых местах, каждый из них, расположившись поудобнее, упражняется на том или другом инструменте.

   Когда я испрашивал у турецких властей разрешения посещать библиотеки, то мне дано было таковое лишь для тех библиотек, которые не в мечетях; относительно же мечетских чиновники как-то стеснялись: видимо было, что доступ в мечети не беспрепятственно открывается для чужестранцев. Судя по той бесцеремонности и небрежности, с какими турки относятся. к своим домам божиим, мне казалось, что запрет свободного посещения мечетей сделан чисто в видах фискальных, чтобы таким образом вымогать у любопытных туристов деньги за пропускные билеты, выдаваемые исключительно только в Порте. Крайне сомнительно, чтобы вся причина заключалась в одной только религиозной нетерпимости мусульман к иноверцам. Что касается до меня, то я не раз пробовал входить в мечети и без официального разрешения. Раз мне пришлось долго ждать парохода в Анадолу-Хысаре. Это было как раз в полдень, и муэззины завыли свой "азан". Делать мне было нечего, и я решился войти в мечеть. Сперва я постоял на паперти, а потом вошел, не снявши даже сапогов, как это всегда делал в библиотеках. Народ уже сходился. Правоверные, сняв галоши, чтобы не грязнить мечетских циновок, подхватывали двумя пальцами эти же галоши и тащили с собою, вероятно из опасения, чтобы их не украли. Смотрю: идет молодой турецкий денди, одетый совсем по-европейски, но только в феске, с тросточкой в руках. За ним следом шел черный слуга. Денди на паперти оставил слуге галоши и тросточку, ловко пробрался вперед, почти перелезая через плечи богомольцев, сидевших на коленках и поминутно делавших земные поклоны; потом выбрал попросторнее местечко и, сделав молитвенный реверанс, присел, скрестил ноги калачиком и предался, по-видимому, благочестивым размышлениям. Вообще, в присутствовавших было заметно сильное религиозное настроение; в особенности какой-то страшно оборванный хаммал усердствовал из всех сил, вымаливая у Аллаха хоть сколько-нибудь облегчения своей нищенской жизни. Один только турок, довольно пожилой и совсем не фат с виду, уперся как-то в стену и все время улыбался, поглядывая на меня. "Хафизы", или чтецы по профессии, антифонно читали коран на распев, выделывая самые необыкновенные модуляции и самые неожиданные переливы голоса. Но вот послышался свисток приближавшегося парохода, и я вышел из мечети. Веселый турок тоже последовал за мной: оказалось, что он служил на пароходной пристани, и должен был явиться на место к прибытию парохода. Выходя, он тотчас же обратился ко мне, и с тем же веселым видом заговорил: -- А что, ведь хафиз-то славно читает?

В. Смирнов.

   Текст воспроизведен по изданию: Турецкая цивилизация, ее школы, софта, библиотеки, книжное дело. Из поездки в Константинополь, летом 1875 г. // Вестник Европы, No 8. 1876