ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
М. Л. МИХАЙЛОВА
СЪ ПОРТРЕТОМЪ, КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ И БИБЛІОГРАФИЧЕСКИМЪ УКАЗАТЕЛЕМЪ
Подъ редакціей
П. В. БЫКОВА.
МАРЬЯ ИВАНОВНА.-- СВЯТКИ.-- КОРМИЛИЦА.-- ДУНЯША.-- ДЕРЕВНЯ И ГОРОДЪ.-- НАПРАСЛИНА.
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ.
С.-Петербургъ.
Дорога, идущая отъ деревни Копыловки къ селу Красныя-Грязи, походила въ ту пору, съ которой я начинаю свой разсказъ, больше на проселокъ, чѣмъ на большую дорогу. Податливая почва ея была такъ изрыта и избита колесами и копытами, что у проѣзжихъ, принужденныхъ трястись по ней въ своихъ собственныхъ или почтовыхъ экипажахъ и нырять изъ выбоины въ выбоину, дѣлалось нестерпимое колотье въ груди и бокахъ. Мостики, перекинутые черезъ жалкія полувысохшія рѣчонки или черезъ пыльные, поросшіе колючимъ кустарникомъ, овраги, трепетали и прыгали всѣми своими бревнами и досками подъ судорожно-вертящимся колесомъ. И проѣзжій, держась обѣими руками за ноющіе бока, бранилъ на чемъ свѣтъ стоитъ ярмарку въ городѣ Сизоводскѣ, на которую съѣзжается такъ много всякаго -- и торгующаго и не торгующаго, и занятаго и празднаго народа, на прибыль или удовольствіе себѣ и на конечную порчу дорогамъ. Ярмарка давно кончилась; осень была уже въ исходѣ, но засуха стояла страшная, и потому дорога, удобряемая обыкновенно въ эту пору обильными дождями и съ помощью ихъ исподоволь укатываемая послѣ ярмарочныхъ поврежденій, не подавала теперь ни малѣйшей надежды на исправленіе. Если бъ не густая и мелкая пыль, клубившаяся надъ нею даже при легкомъ вѣтрѣ, не говоря ужъ о тѣхъ пыльныхъ смерчахъ, въ которыхъ чуть- не задыхался проѣзжій, то копыловскую или красно-грязевскую дорогу можно было бы сравнить съ узкою рѣчкой, застывшей въ минуту какого-то необычайнаго волненія.
Всякій, испытывавшій на своихъ ребрахъ негладкость этого пути, довольно, впрочемъ, краткаго, невольно завидовалъ страннику-пѣшеходу, которой случайно попадался навстрѣчу его экипажу, крушимому жесткими гребнями земляныхъ волнъ. Но не всякій пѣшеходъ смотрѣлъ безъ зависти и на невольные прыжки и ужимки проѣзжаго.
Особенно негодовалъ одинъ пѣшеходъ, тихо шагавшій у самаго края дороги, на то, что нѣтъ у него такой, напримѣръ, брички, какая только-что продребезжала около него съ утопавшимъ въ перинахъ, но тѣмъ не менѣе озлобленнымъ на выбоины помѣщикомъ, или даже хоть такой телѣжки, на какой только-что проѣхалъ мимо плотный мужичокъ, нимало не горюя, что телѣжка его, того и гляди, разлетится щепьемъ, если буланой кругленькой кобылкѣ захочется пройтись болѣе скорой рысцой.
Пѣшеходъ посмотрѣлъ съ досадой на свои почти бѣлые отъ пыли сапоги, посмотрѣлъ потомъ вверхъ -- и пошелъ быстрѣе. Небо было затянуто сплошными облаками; сквозь болѣе тонкій слой ихъ направо отъ дороги едва проглядывало надъ самымъ почти горизонтомъ блѣдное, расплывшееся очертаніе западавшаго солнца. Пѣшеходъ и безъ того усталъ, и безъ того у него было очень нерадостно на сердцѣ, а тутъ приходится плестись еще слишкомъ шесть верстъ до ночлега (ближе нѣтъ хаты жилой), а тутъ и небо такое унылое, поминутно грозящее холоднымъ осеннимъ дождемъ. Шесть верстъ и недалеко бы, къ дождю не привыкать-стать, да тяжело итти на такой ночлегъ, что не знаешь, будутъ ли и лишняя скамья и лишній кусокъ чернаго хлѣба съ какимъ-нибудь квасомъ, или хоть и просто-напросто съ водою. А когда дойдешь до конца-то пути? Много пройдено -- больше половины дороги; но много еще остается и впереди. Хватитъ ли, вотъ, и сапоговъ?
Третья ужъ недѣля кончается съ тѣхъ поръ, какъ пѣшеходъ пустился въ путь. Однообразіе встрѣчныхъ и окрестныхъ предметовъ давно утомило его; головѣ становилось все тяжелѣе и тяжелѣе отъ безпрестанныхъ навязчивыхъ думъ; ноги давно ужъ просили отдыха. А итти надо было! Вдали мелькала цѣль, хоть и не вполнѣ вѣрная. Не опустить же руки, не согнуть же колѣни, не сѣсть же на полдорогѣ!
Пѣшеходъ успѣлъ приглядѣться ко всему, что могло попасться ему на глаза во время его странствованія, и шелъ больше понуря голову, почти не обращая вниманія на то, что передъ нимъ или вокругъ него.
Зналъ онъ, что глаза его непремѣнно встрѣтятъ неоглядныя равнины сжатыхъ нивъ и черныхъ пашень, лежащихъ изсѣражелтоватыми или темными клиньями и квадратами и по ту и по эту сторону, а за ними рѣзкую черту лѣса, ограничивающую взглядъ. Потомъ пашни и поля станутъ суживаться, ближе и ближе начнетъ сдвигаться лѣсъ, и изъ кустарника, какимъ казался онъ вдали, вырастетъ высокъ и силенъ и разомъ обступитъ пѣшехода своими островерхими, прямыми, какъ ихъ иглы, соснами или крѣпкими, величавыми дубами, трудно разстающимися съ покраснѣвшею листвой, или бѣлостволыми березами, давно ужъ растерявшими всю свою блѣдную зелень. Но вотъ и лѣсъ позади, и не слышно ужъ его угрюмаго осенняго стона и шума, и только чуть внятно доносятся до слуха удары топора о дерево, повторяемые чуткими отголосками. И передъ пѣшеходомъ опять широкія поля, опять черная черта на горизонтѣ. Вѣха, выкинувшая весной чахлый листокъ изъ своего жидкаго ствола и засохшая подъ осень; желтый, запыленный скелетъ дохлой лошади въ канавѣ; коршунъ, явившійся вдругъ не вѣсть откуда и описывающій широкіе круги въ сѣромъ воздухѣ; потемнѣвшій, едва обтесанный камень надъ какою-нибудь невѣдомою могилой; вѣтряная мельница, бойко машущая вдали неугомонными деревянными крыльями... И потомъ то же и то же, хоть, можетъ-быть, и въ другомъ порядкѣ. И встрѣчи все однѣ: гремящая и пылящая почтовая телѣжка, мигомъ уносимая изъ виду крылатою тройкой; неуклюжій рыдванъ, состряпанный какимъ-нибудь деревенскимъ доморощеннымъ Іохимомъ и гордо выданный имъ за карету; родимый тарантасъ на неизмѣримо-длинныхъ дрожинахъ... Журчатъ бубенчики; звенятъ-заливаются колокольчики; весело покрикиваютъ или грустно затягиваютъ пѣсню, нескончаемую пѣсню, ямщики на козлахъ. Пѣшкомъ попадутся: крестьянинъ въ лаптяхъ, идущій около тяжелаго воза, горбатая старушка съ посохомъ и котомкой, плетущаяся на богомолье. А тамъ дымомъ запахло. По косогору вьется еле живая загородь околицы. Изъ-за бугра, нежданно-негаданно явившагося на дорогѣ, виднѣются свѣтлая маковка и яркій крестъ церкви... Гулъ отъ сельскаго колокола тихо разносится кругомъ, сзывая набожныхъ подъ своды убогаго храма. А вотъ и скрипучія ворота околицы съ приткнутымъ къ нимъ шалашомъ для стараго сторожа, и частый рядъ избъ въ затѣйливыхъ деревянныхъ кружевахъ подъ кровлей и надъ окнами, или съ задымленной соломой на крышѣ и съ трубой, покрытой глинянымъ бездоннымъ горшкомъ. Колодцы, лавчонки съ баранками и калачами, черная кузница, мальчишки, размахивающіе спущенными съ плечъ рукавами своихъ посконныхъ рубашонокъ, красная дѣвица съ коромысломъ на упругихъ плечахъ, крикъ пѣтуховъ, лай лохматыхъ собакъ, мычанье коровъ и блеяніе овецъ, елка надъ бѣлымъ тесовымъ крыльцомъ далекой избы, скворешница на каждомъ дворѣ, сѣдой старикъ чуть не на каждой завалинкѣ. То же все и то же!
"Холодъ беретъ-таки свое: я начинаю порядкомъ зябнуть -- подумалъ прохожій, державшій путь къ Краснымъ-Грязямъ.-- Пойти поскорѣе, пока еще больше не схолодѣло да не принялся лить дождь".
И онъ участилъ шаги.
Солнце закатилось. Холодный вѣтеръ началъ дуть съ востока, прохватывая путника до костей. Облака, за минуту передъ тѣмъ разбросанныя по всей небесной шири, скучились теперь надъ самой его головой. Красная полоса зари яркою лентой отдѣлялась отъ темныхъ облачныхъ грудъ; при дрожащемъ свѣтѣ ея можно было замѣтить отчаянную досаду въ черныхъ, сверкающихъ глазахъ пѣшехода.
Это былъ высокій, очень худощавый человѣкъ. Смуглое лицо его, съ рѣзкими и подвижными чертами, обличало безпокойный и впечатлительный характеръ. Въ бойкихъ глазахъ, оттѣненныхъ длинными черными рѣсницами, было много гордости и отваги. Сросшіяся густыя брови и двѣ глубокія черты по сторонамъ рта придавали суровый видъ физіономіи пѣшехода. Судя по наружности, ему было лѣтъ тридцать слишкомъ; въ сущности же, было всего двадцать пять.
Одежда его была крайне плоха и ветха. Стеганое пальто коричневаго цвѣта носилось очень давно, какъ можно было предполагать по вытертому воротнику, полинявшимъ и мѣстами распоровшимся швамъ и по заплаткамъ подъ мышками. Толстыя панталоны, не новѣе пальто, были вправлены въ высокіе сапоги грубой кожи. На длинныхъ волосахъ прохожаго, падавшихъ ему и на высокій лобъ и на худыя, скулистыя щеки, лежала изношенная до-нельзя шапка уѣзднаго покроя съ большимъ, изломаннымъ посрединѣ, козырькомъ. Шею обертывалъ черный платокъ, когда-то похожій на шелковый. На рукахъ не было перчатокъ; онѣ зябли поперемѣнно: когда въ правой рукѣ пѣшехода находилась веревка, удерживавшая за спиной его небольшой узелъ въ рогожкѣ, лѣвая грѣлась въ карманѣ пальто; нагрѣвшись, она смѣняла другую руку.
Какъ ни жалокъ и бѣденъ былъ костюмъ этого человѣка, съ перваго же раза видно было, что онъ принадлежитъ не бродягѣ, обносившемуся въ своихъ долгихъ путешествіяхъ по большимъ и проселочнымъ дорогамъ. Съ перваго раза видно было, что пѣшеходъ не изъ числа тѣхъ людей, которымъ въ привычку и ни почемъ дѣлать пѣшкомъ длинные концы.
Никто, встрѣтившись съ нимъ, не принялъ бы его за празднаго шатуна или за бѣднаго простолюдина: все въ немъ -- и фигура, и лицо, и поступь были благородны; скудная и простая одежда не могла скрыть этого. Рѣдкій рѣшился бы обратить къ нему при встрѣчѣ безцеремонное мѣстоименіе "ты".
Несмотря на усталость, явственно выражавшуюся на исхудаломъ и блѣдномъ лицѣ пѣшехода, шагъ его былъ вѣренъ и твердъ. Часто взглядывалъ утомленный странникъ на туманное небо. Тучи густы. Вотъ-вотъ хлынетъ студеный осенній дождь.
Онъ, впрочемъ, не хлынулъ, а началъ моросить мелкими, едва замѣтными, но частыми каплями. Ужъ лучше бы ливень, чѣмъ эта несносная изморось! Рѣсницы слипаются; рука коченѣетъ.
Что это? Колокольчикъ? Бубенчики?.. Да. Пѣшеходъ оглянулся. Какъ сквозь флеръ, увидѣлъ онъ вдалекѣ что-то въ родѣ тройки, пылившей по дорогѣ, которая не успѣла еще увлажниться. Что бы лучше ѣхать какому-нибудь обозу: можно было бы пристать къ обозчикамъ, потолковать съ ними, идя рядкомъ, а потомъ присѣсть на порожнюю телѣгу и такимъ образомъ, хоть и не очень удобно, добраться до мѣста, гдѣ отойдутъ и отдохнутъ горящія и ноющія ноги. Такъ нѣтъ, на вотъ тебѣ -- тройка! Впрочемъ, Богъ съ нею, съ этой тройкой! А сильно-таки беретъ зависть.
Вотъ звонъ колокольчика и говоръ бубенчиковъ ближе, ближе...
Съ прохожимъ поравнялась почтовая телѣжка; поравнялась однакожъ не надолго -- обогнала.
Ни ямщикъ, торопливо гнавшій лошадокъ къ дому, ни сѣдокъ, съежившійся въ крытой нанкою волчьей шубенкѣ, не обратили ни малѣйшаго вниманія на прохожаго. Прохожій, напротивъ, пристально слѣдилъ глазами за телѣжкой. Хоть и частенько подпрыгиваетъ телѣжка, а съ нею и ямщикъ подпрыгиваетъ и сѣдокъ подпрыгиваетъ, все же лучше ѣхать въ ней, чѣмъ набирать себѣ на подошвы грязь съ дороги. Какъ ни мелокъ дождь, а становится грязно.
Эхъ,-- потише бы тутъ ѣхать; а мостикомъ-то лучше бы и шагомъ. Мостишко дрянь, чуть живой, каждое бревно само по себѣ. Ну, такъ и есть! И видно было, что не сдобровать телѣжкѣ на мосту. Куда только было торопиться?
Когда телѣжка, которую съ такимъ любопытствомъ провожалъ взоромъ пѣшеходъ, вдругъ подпрыгнула на мосту выше, чѣмъ подпрыгивала до сихъ поръ, и потомъ разомъ остановилась, нашему страннику оставалось до мостика сдѣлать не болѣе ста шаговъ. И онъ сдѣлалъ ихъ такъ быстро, какъ только позволили ему усталыя ноги, почти отказывавшіяся служить.
Помощь, которую онъ хотѣлъ предложить проѣзжему, была вовсе не лишнею. Ямщикъ и сѣдокъ въ волчьей шубенкѣ, оказавшійся старичкомъ, совершенно безплодно старались вытащить ногу правой пристяжной, увязшую промежъ двухъ расщелившихся бревенъ. Бѣдная лошадь билась въ веревочныхъ постромкахъ, отъ которыхъ не догадались освободить ее. Двѣ другія лошади стояли смирно и умно, не трогаясь съ мѣста, и, какъ бы сожалѣя о бѣдѣ саврасаго жеребчика, покачивали безпрестанно головами.
-- Ишь ты, грѣхъ какой!-- толковалъ ямщикъ, принимаясь наконецъ распутывать постромки.
Сѣдокъ только разводилъ руками да заходилъ то съ той стороны, то съ другой, ахая, подергивая плечами и то и дѣло говоря:
-- Экая бѣда, братецъ ты мой! Экая бѣда! Вотъ она какая вышла оказія.
Бросивъ взглядъ немного подальше своей телѣжки, старичокъ увидѣлъ поспѣшно подходившаго къ мосту человѣка.
-- Постой, постой, Евстигней!-- сказалъ онъ ямщику:-- вонъ идетъ кто-то, погоди, онъ намъ пособитъ.
И пѣшеходъ нашъ помогъ разомъ ихъ бѣдѣ. Сбросивъ съ плеча свой узелъ, онъ безъ всякихъ предварительныхъ объясненій велѣлъ ямщику взять споткнувшуюся лошадь подъ уздцы и сильнымъ, ловкимъ движеніемъ руки высвободилъ ея увязшую ногу. Лошадь бодро встрепенулась, и телѣжка сдвинулась съ опаснаго мѣста.
-- Признательно вамъ благодаренъ, истинно скажу, признательно благодаренъ!-- говорилъ старичокъ, моргая маленькими сѣрыми глазами.-- Позвольте узнать, какъ вашу милость звать?
-- Александромъ.
-- А по отчеству?
-- Петровичемъ.
-- Истинно, выручили изъ бѣды, Александра Петровичъ. Признательно вамъ благодаренъ. Охотиться, видно, изволите?
-- Нѣтъ, просто иду въ Красныя-Грязи.
Старичокъ пошире раскрылъ глаза, стараясь лучше разсмотрѣть человѣка, съ которымъ говоритъ: старичокъ плохо видѣлъ вообще, а тутъ и дождь и сумерки.
-- А къ кому, осмѣлюсь спросить?
-- Да ни къ кому, мимоходомъ.
-- А далеко путь держите?
-- Далеко, до Петербурга.
-- О-го! И пѣшкомъ?
-- Какъ случится. Иной разъ и пѣшкомъ пройдешь.
-- Вы не изъ отставныхъ ли?
-- Нѣтъ.
Старичокъ былъ въ крайнемъ недоумѣніи какъ узналъ онъ, что человѣкъ бредетъ такъ далеко, ему и жаль его стало, и въ немъ въ то же время возникло сомнѣніе, слѣдуетъ ли обращаться съ прохожимъ особенно вѣжливо. Несмотря однакожъ на это сомнѣніе, онъ сказалъ Александру Петровичу:
-- Чѣмъ пѣшкомъ то итти, садитесь-ка вотъ со мной. До Красныхъ-Грязей еще пять верстъ съ половиной. Я васъ довезу,-- вѣдь и я туда же.
-- Благодарствуйте. Только тѣсно бы вамъ не было?
-- Что вы, что вы! Полноте! Да тутъ четверымъ мѣсто будетъ, въ телѣгѣ-то. Ну, что, Евстигней, готово, братъ?
-- Готово, Иванъ Филиппычъ. Садитесь!
-- Ноги-то не повредила?
-- Нѣту, такъ царапинка только махонькая.
-- Ну, и слава Богу! Садитесь-ка, Александра... Извините... какъ бишь по батюшкѣ-то? Петровичъ, кажется?
-- Да.
-- Садитесь, садитесь, Александра Петровичъ.
Ямщикъ усѣлся на козлы и собралъ возжи. Проѣзжій и пѣшеходъ помѣстились на узкой и жосткой сидѣйкѣ телѣжки.
-- Трогай!-- крикнулъ Иванъ Филипповичъ.
Ямщикъ тронулъ.
Сѣдоки не могли сказать другъ другу ни слова до самыхъ Красныхъ-Грязей, потому-что телѣжка тряслась, дребезжала и гремѣла елико возможно; колокольчикъ и бубенчики не уступали ей.
Владѣтель телѣжки наклонился-было съ какимъ-то вопросомъ къ своему сосѣду, но вопроса этого сосѣдъ не слыхалъ, хоть старикъ и повторилъ его три раза. Видя совершенную невозможность разсуждать, старикъ махнулъ рукой и не открывалъ уже рта.
Когда телѣжка въѣхала въ околицу села, было ужъ совершенно темно, и дождь принялся лить съ удвоенною силой.
Евстигней остановилъ бойкихъ лошадокъ у подъѣзда стараго станціоннаго дома. Тусклый фонарь чуть мерцалъ у воротъ. Нѣсколько ямщиковъ, не обращая большого вниманія на дождь, переминались около столба, обозначающаго пространство отъ столицъ и губернскаго города до станціи Красныя-Грязи, и вели живой разговоръ о какомъ-то дядѣ Терехѣ.
-- Вотъ мы и дома!-- сказалъ старичокъ, бодро соскакивая съ телѣжки.-- Милости прошу, Александра Петровичъ, обогрѣйтесь у насъ, чайку выкушайте, а можетъ-статься, и переночевать вздумаете.
-- Покорно, васъ благодарю,-- отвѣчалъ Александръ Петровичъ, слѣдуя за старичкомъ.-- Да какъ же это вы здѣсь?
-- Живу-то, что ли?.. Да вѣдь я смотрителемъ тутъ.
-- Вотъ какъ!
-- Какъ же, какъ же! Седьмой годъ ужъ идетъ, какъ попалъ сюда.
Черезъ темныя сѣни, гдѣ натолкнулись на бабу, спѣшившую провѣдать, кто это пріѣхалъ съ такимъ трезвономъ, оба прошли въ комнату, назначенную для пріема, если не для успокоенія проѣзжихъ. Она была едва озарена нагорѣвшей и оплывшей сальной свѣчой. Дрожащее и неопредѣленное мерцаніе ея падало и на громадный диванъ, обитый порыжѣлой кожей, и на покосившійся круглый столъ, покрытый сильно поношенной узорчатой скатертью, и на печь въ углу съ изображеніемъ Минервы, и на разныя печатныя и рукописныя таблицы, въ крашеныхъ рамахъ, за стеклами, и на картины, изображавшія день за днемъ бѣдственную жизнь игрока, и на длинноусаго рыжаго прусака-таракана, остановившагося посучить задними ножками на дощатой перегородкѣ, за которой можно было найти усыпанный пескомъ письменный столъ съ двумя-тремя книгами. Изъ-за этой перегородки слышалось глухое и хриплое пощелкиванье маятника.
Смотритель, вступивъ съ комнату, снялъ первымъ дѣломъ нагаръ со свѣчи, потомъ принялся раздѣваться, приглашая и прохожаго сдѣлать то же. Когда Иванъ Филипповичъ сбросилъ съ себя шапку и волчій тулупчикъ и освободилъ свою шею отъ обматывавшаго ее толстаго шерстяного шарфа, фигура его оказалась и жиденькою и дряхлою, чего никакъ нельзя было ожидать, судя по бойкости и юркости его движеній. Лицо старика было исчерчено морщинами; волосъ на головѣ оставалось немного, да и тѣ были пепельно-сѣдые. Судя по выраженію маленькихъ сѣрыхъ глазъ, которые безпрестанно моргали какъ будто для того, чтобы смотрѣть открытѣе, и постоянно улыбающихся губъ, Иванъ Филипповичъ долженъ быть человѣкъ очень добрый. Примѣты эти, точно, не обманывали: очень добръ былъ Иванъ Филипповичъ, хоть и очень простъ. Руки вотъ только тряслись у него что-то, да вѣдь это, если правду говорить, добротѣ не мѣшаетъ.
Впрочемъ, можетъ-быть, и оттого тряслись руки у Ивана Филипповича, что онъ съ какой-то тревожной поспѣшностью облегчалъ себя отъ дорожной одежды и нетерпѣливо распутывалъ опояску шубенки и шейный шарфъ. Только-что все это было скинуто долой, Иванъ Филипповичъ торопливо обдернулъ на себѣ сюртучокъ со стоячимъ воротникомъ, наскоро проговорилъ гостю своему: -- Я сейчасъ, сейчасъ, ворочусь!-- и чуть не бѣгомъ кинулся къ двери, ведшей за перегородку.
Но тутъ остановила его вдругъ появившаяся въ дверяхъ женская фигура, высокая ростомъ, суровая видомъ. Цѣлой головой превышала она Ивана Филипповича, выраженіемъ же лица составляла совершенный контрастъ физіономіи смотрителя. Это была полная, здоровенная женщина лѣтъ сорока или сорока двухъ-трехъ. На головѣ ея, ничѣмъ не покрытой, довольно безпорядочно лежали искрасна-русые, почти рыжіе волосы. Непривѣтливо и безпокойно глядѣли темно-каріе глаза изъ-подъ крутого лба и низко опущенныхъ, тонкихъ и почти прямыхъ, бровей. Узкія губы, углы которыхъ были гораздо ниже середины рта, и далеко выдавшійся подбородокъ производили непріятное впечатлѣніе, хотя и не вдругъ. Съ перваго раза женщина казалась недурною, но, всматриваясь въ нее, вы нашли бы лицо ея и некрасивымъ и злымъ. Одежда ея состояла изъ ситцеваго платья, мѣшковато сшитаго, которое пора бы и вымыть отдать.
-- Ну, что?-- спросила она Ивана Филипповича, удержаннаго у дверей ея грознымъ взглядомъ.
Голосъ, какимъ произнесенъ былъ этотъ вопросъ, не отличался нѣжностью.
-- Да, ничего, Степановна...-- съ робостью отвѣтилъ смотритель.
-- Что ничего? Привезъ, что ли?
-- Привезъ, Степановна...
-- Гдѣ же она?
-- То-есть, что я!.. Я, то-есть, не то, Степановна... Нѣту ея въ Копыловкѣ. Къ помѣщику, вишь, къ какому-то поѣхала... Помѣщица-то рожать собирается, что ли.
-- Такъ что же ты говоришь: привезъ? Какого ты рожна привезъ?
-- Я, то-есть, вонъ про нихъ,-- пролепеталъ Иванъ Филипповичъ, не совсѣмъ смѣло указывая на гостя, который, между тѣмъ, снималъ съ себя пальто въ углу, недосягаемомъ для скуднаго свѣта снова успѣвшей нагорѣть и оплыть свѣчи.
Степановна или, полнѣе, Акулина Степановна, бывшая ужъ слишкомъ двадцать лѣтъ законною супругой Ивана Филипповича (впрочемъ, скорѣе онъ былъ ея супругомъ), удостоила своимъ драгоцѣннымъ, хоть и не очень благосклоннымъ вниманіемъ не замѣченнаго ею до той поры человѣка, потомъ весьма скоро поворотилась и тяжелыми стопами пошла отъ двери назадъ.
-- Иди сюда!-- крикнула она Ивану Филипповичу, распахнувъ ногой слѣдующую дверь.
Прежде чѣмъ дверь эта затворилась снова, Иванъ Филипповичъ со свойственной ему юркостью скользнулъ во мракъ, царствовавшій по ту сторону перегородки, и очутился за порогомъ, который только-что переступила Акулина Степановна.
Дверь скрипнула и захлопнулась. Путешественникъ нашъ остался одинъ, если не считать таракана, который вывернулся откуда-то изъ темнаго угла и катилъ на курьерскихъ по дощатой перегородкѣ.
"Лихой рысакъ!" -- подумалъ пѣшеходъ, глядя на бойкій бѣгъ таракана, и потянулся, чтобъ хоть немного расправить усталые члены. "А баба-то крутенька!-- подумалъ онъ еще, медленно опускаясь на жосткій диванъ.-- Пожалуй, этакъ и поѣсть не дастъ. А хорошо бы поѣсть".
Прохожій зѣвнулъ, прислонился головой къ спинкѣ дивана, и при монотонномъ постукиваніи маятника за тонкой стѣной что-то въ родѣ дремоты сомкнуло его отяжелѣвшія вѣки.
Назвалъ онъ Акулину Степановну крутою бабой; назвалъ бы ее и хуже, если бы слышалъ мнѣніе о его особѣ, высказанное ею Ивану Филипповичу, когда захлопнутая дверь была достаточною порукой, что неожиданный гость не услышитъ не только словъ, но и звука ея голоса.
-- Кого это изволилъ примчать?-- спросила она, бросая сердитый взглядъ Ивану Филипповичу.-- Лѣкарь онъ, что ли?
-- Нѣтъ, Степановна... Какой онъ лѣкарь!
-- Кто же онъ такой?
-- Да я... я и самъ не знаю...
-- Гдѣ же взялъ-то ты его?
-- На дорогѣ, Степановна... У мостика тутъ встрѣтился... Пристяжная-то у насъ на мосту преступилась, ногу завязила... Маялись мы, маялись съ Евстигнеемъ... Такъ бы и не сладить, кабы онъ не подоспѣлъ да не пособилъ.
-- Эка важность какая, пособилъ! Да, чай, всякій бы встрѣчный пособилъ... Такъ вотъ сейчасъ и везти къ себѣ. Гостей давно не было! Ахъ, ты, чадо, чадо!
Акулина Степановна закачала головой и развела руками.
-- Вѣдь онъ, Степановна... онъ не изъ простыхъ,-- робко замѣтилъ Иванъ Филипповичъ.
-- Кто же такой? Самъ же говорилъ, что не знаетъ, а тутъ -- не изъ простыхъ. Сказывалъ онъ тебѣ, что ли, изъ какихъ?
-- Нѣтъ.
Иванъ Филипповичъ совсѣмъ оробѣлъ.
-- Такъ что же тростишь-то ты: не изъ простыхъ, да не изъ простыхъ?
-- Одежа-то, Степановна... то-есть...
-- Что одежа?
-- Одежа хорошая... Я, признаться, подумалъ-было сначала, не изъ помѣщиковъ ли кто... поохотиться вышелъ.
-- Ужъ какъ твоей умной головѣ этого не подумать! Дочь вотъ умираетъ, такъ объ этомъ ты не подумаешь... Чѣмъ бы къ дому скорѣй, такъ нѣтъ, какъ можно! Съ дороги бродягъ надо собирать безпачпортныхъ да погостить къ себѣ звать!
-- Да какой же, Степановна... какой же онъ безпачпортный?
-- Небось, показывалъ онъ тебѣ пачпортъ?
Иванъ Филипповичъ потупилъ глаза и молчалъ.
-- Что-о?-- сказала съ сердитою радостью Акулина Степановна.
-- Съ виду-то онъ такой...-- началъ-было Иванъ Филипповичъ.
-- Скажите, пожалуйста!-- прервала его раздраженная супруга:-- на лбу у него написано, что есть пачпортъ? Ахъ, ты, Фетинья Роговна! Сейчасъ же пошелъ и узнай, кто онъ и что и какъ. Да хоть и не бродяга какой, такъ изволилъ бы убираться. Для ихъ братьи постоялые дворы есть. Тутъ еще и проѣзжающіе, пожалуй, будутъ. Ахъ, родимый ты мой! Экой умница уродился! Дочь у него умираетъ, а ему и нуждушки мало; дай гостей позовемъ, съ большой дороги, съ борку да изъ-подъ сосенки! Хорошъ отецъ, нечего сказать! Слышишь, сейчасъ же иди, да чтобы духу его здѣсь не было!
Иванъ Филипповичъ не двигался съ мѣста.
-- Чего жъ изволите дожидаться?-- крикнула Акулина Степановна, выходя изъ терпѣнія.
-- Что Машенька-то, Степановна?
-- Какъ это ты, батюшка, хватился, что у тебя дочь есть? Диво, что не забылъ совсѣмъ съ гостями-то.
-- Можно ее посмотрѣть?
-- Гдѣ это, сердечный, нѣжности такой набрался? Кажись, до сей поры все равно было, хоть хворай дочь, хоть умирай!
Иванъ Филипповичъ не отвѣчалъ ни словечка, какъ ни горько ему было, что жена упрекаетъ его совершенно несправедливо. Ну, да что дѣлать! И привыкнуть къ этому пора: не первый годъ вмѣстѣ живутъ.
-- Что же ты стоишь-то?-- воскликнула еще гнѣвнѣе Акулина Степановна.-- Сказано тебѣ, чтобы шелъ да гостя своего выпроводилъ по-добру по-здорову. Велико село-то, найдетъ ночлегъ. А до той поры и на глаза не смѣй показываться! Слышишь?
-- Хорошо... хорошо, Степановна... Да что же Машенька-то? Спитъ она, что ли?
-- Спитъ,-- рѣзко отвѣтила Акулина Степановна.-- Изволь итти. Да, слышишь, покуда того шатуна не выгналъ, и не кажись лучше!
Понуривъ лысую голову, Иванъ Филипповичъ повиновался. Разговоръ этотъ или, правильнѣе, шумъ происходилъ въ тѣсной горенкѣ о двухъ окнахъ, составлявшей, впрочемъ, главную часть жилища смотрителя и его семьи. Не только тѣсна была горенка, но и темна и уныла. Стѣны ея были оклеены какимъ-то жалкимъ подобіемъ обоевъ грязно-коричневаго цвѣта, и оклеены, какъ видно, очень давно и очень неискусно, потому-что толстая бумага мѣстами отстала и оттопырилась или изорвалась, давая за собою пріютъ разнымъ пріятнымъ насѣкомымъ. Нескладный шкапъ съ посудой стоялъ въ углу. Полъ былъ и негладокъ и покатъ, и человѣка непривычнаго поневолѣ бралъ страхъ, что шкапъ, снизу плотно-наплотно придвинутый къ стѣнѣ, а вверху дававшій между ею и собою мѣсто по крайней мѣрѣ двумъ кулакамъ, того и гляди, грохнется, и вмѣстѣ съ нимъ разсыплются вдребезги всѣ вмѣщаемыя имъ драгоцѣнности, со включеніемъ фарфоровыхъ чашекъ съ надписями по-русски: "за удоблѣтвореніе" и, должно-быть, по-французски: "lubesnoi claru". Кромѣ этого угрюмаго шкапа, только и было въ комнатѣ, что бѣлый некрашеный столъ, на которомъ слѣпо горѣла тоненькая сальная свѣчка въ косомъ мѣдномъ шандалѣ, темный сундукъ, обитый въ клѣтку ржавою жестью, да три-четыре ветхіе и скрипучіе стула. Стекла оконъ, кропимыя со двора мутными слезами осенняго неба, изнутри были покрыты паромъ, и на одномъ изъ нихъ, которое поближе къ темному сундуку, вывелъ чей-то досужій палецъ кудрявый вензель. Вѣрно, отъ скуки занялся кто-нибудь.
А кто бы, напримѣръ? Ужъ, конечно, не Акулина Степановна: станетъ ли она окна разрисовывать, когда дочь у нея, слышали вы, умираетъ?
Такъ-то темно въ горенкѣ, что не сразу и увидишь въ ней все. Вѣдь вонъ у того расписаннаго стекла что-то шевелится, и чертитъ опять чья-то рука хитрые узоры и завитки на матовомъ стеклѣ.
-- Полно баловать-то!-- раздается суровый голосъ Акулины Степановны.-- Чего еще ждешь? Пошла спать! Поѣла вѣдь.
Дѣвочка лѣтъ тринадцати, небольшого роста, въ длинномъ ситцевомъ платьѣ, съ бумажнымъ клѣтчатымъ платкомъ на шеѣ, приподнялась съ сундука и медленно пошла, но не къ двери, а къ столу, у котораго стояла Акулина Степановна, поправляя щипцами меркнущую свѣчу. Она такъ растормошила наконецъ толстую свѣтильню, что свѣчка засіяла развѣ немного хуже иного газоваго рожка.
Какое хорошенькое личико у этой блѣдной дѣвочки! Какъ умно глядятъ ея черные зрачки изъ-подъ длинныхъ рѣсницъ! Какъ густы и блестящи эти двѣ черныя косы, два раза облегшія голову ребенка!
-- Чего тебѣ еще?-- спросила Акулина Степановна.
Дѣвочка молча подняла на нее свои большіе глаза и повернулась-было, чтобъ выйти вонъ; но опять остановилась нѣсколько нерѣшительно.
-- Мама,-- проговорила она (по всему замѣтно было, что заговорить -- составляло для нея немалую трудность):-- я спать еще не хочу... Я бы...
-- Ну?..-- нетерпѣливо прервала ее Акулина Степановна.
-- Я бы около Маши посидѣла.
-- Спать пошла, коли велѣно!-- коротко и ясно отвѣтила Акулина Степановна.
Длинное платье дѣвочки тихо зашелестѣло по полу горенки.
Суровая супруга Ивана Филипповича осталась одна, присѣла на сундукъ и устремила сердитые глаза на дверь, ведущую туда, гдѣ теперь, конечно, разговариваетъ съ прохожимъ станціонный смотритель.
Прохожій совершенно забылъ все его окружающее, забылъ, что онъ, кто онъ, гдѣ онъ. Только смутно чувствовалось ему, что хорошо бы пропустить теперь въ желудокъ чего-нибудь горячаго да снять сапоги... какъ они вдругъ тѣсны стали!
Иванъ Филипповичъ, торопливыми шагами вступившій въ комнату, долженъ былъ подойти къ самому дивану, на которомъ сидѣлъ такъ нерадушно принятый Акулиной Степановной гость, долженъ былъ дважды окликнуть его, сначала просто, потомъ потрепавъ гостя за рукавъ, чтобъ возвратить Александру Петровичу сознаніе окружающей его дѣйствительности. Александръ Петровичъ очнулся, пошевелился (при этомъ по его на время замершимъ членамъ пробѣжало что-то въ родѣ лихорадочнаго озноба), потомъ раскрылъ глаза и, только оглядѣвшись, какъ бы для того, чтобъ узнать, въ какихъ это онъ мѣстахъ, отдѣлилъ свою спину отъ жосткой спинки дивана и сталъ приподниматься,-- приподниматься съ такимъ трудомъ, какъ будто диванъ влекъ его къ себѣ незримыми, но сильными объятіями.
Тяжело стало доброй душѣ Ивана Филипповича, что приходится безпокоить такого усталаго человѣка; еще тяжелѣе было его языку поворотиться, чтобъ сказать гостю вещи, вовсе для него не пріятныя. Гостю?.. Да. Не самъ ли онъ, Иванъ Филипповичъ, зазвалъ прохожаго къ себѣ? Не самъ ли предлагалъ отдыхъ, чай и даже, пожалуй, ночлегъ? Точно онъ мужъ только со вчерашняго дня, или въ характерѣ Акулины Степановны произошла неожиданная и отрадная перемѣна. Какъ подумалъ объ этомъ добрый Иванъ Филипповичъ, краска проступила на его старыхъ щекахъ. Краски этой не видно, потому что въ комнатѣ не очень-то свѣтло; но чувствуетъ Иванъ Филипповичъ, что горятъ его щеки. Пригласить человѣка и потомъ гнать вонъ, или почти гнать... скверно, Иванъ Филипповичъ! Да неужто нѣтъ въ тебѣ настолько самостоятельности?..
Видно, нѣтъ. Качнувъ головой съ видомъ крайняго отчаянія, Иванъ Филипповичъ тихимъ и нерѣшительнымъ голосомъ, съ немалыми остановками и съ частымъ притворнымъ покашливаньемъ, рѣшился сказать прохожему, что надо бы (ужъ вы, сдѣлайте милость, не обидьтесь!) взглянуть (это такъ только, для видимости, для вѣрности), взглянуть на паспортъ, если не далеко онъ спрятанъ... Если же далеко, то можно... Ну, что же? что такое можно?.. Эхъ! оплошалъ, Иванъ Филипповичъ. Не мастеръ ты этого дѣла. Ужъ выслалъ бы ты лучше Акулину Степановну для переговоровъ: не ударила бы она въ грязь лицомъ, какъ ты.
Смотритель потупился; голосъ его оборвался на половинѣ фразы;
Въ отвѣтъ на требованіе Ивана Филипповича, прохожій молча, нѣсколько сдвинувъ брови, разстегнулъ свой сюртукъ, досталъ изъ бокового кармана сложенный вчетверо листъ гербовой бумаги и протянулъ этотъ листъ смотрителю. Невнятно бормоча какія-то весьма несвязныя извиненія, смотритель взялъ бумагу и не зналъ, что съ нею дѣлать. Впрочемъ, онъ довольно скоро сообразилъ, что ближе всего подойти къ столу, на которомъ такъ старательно оплываетъ сальный огарокъ, попробовать сдѣлать свѣтъ этого огарка нѣсколько ярче и съ помощью его узнать изъ полученной бумаги хоть званіе и фамилію прохожаго.
Между тѣмъ прохожій, бросивъ сердитый взглядъ на старика, наклоненнаго съ бумагою къ свѣчѣ, взялъ въ углу свое пальто, еще влажное отъ дождя и холодное, и надѣлъ его на себя; веревка съ привязаннымъ къ одному концу ея рогожнымъ узелкомъ была перекинута черезъ плечо; изломанный козырекъ шапки надломился еще въ новомъ мѣстѣ отъ сильнаго и судорожнаго пожатія руки. Пѣшеходъ былъ снова готовъ въ путь или по крайней мѣрѣ на поискъ другого ночлега, болѣе привѣтливаго, хотя бы взамѣнъ гордаго дивана и свѣчи были тамъ простая лавка и трескучая лучина.
-- Крутояровъ...-- проговорилъ вдругъ смотритель, отводя руку съ бумагой отъ свѣчки и обращая глаза на прохожаго, который съ нетерпѣніемъ ожидалъ, когда старикъ кончитъ чтеніе его паспорта.-- Крутояровъ... Да вы не Петра ли Ильича Крутоярова сынокъ?
-- Да,-- сурово отвѣтилъ Крутояровъ.
-- Господи! вотъ встрѣча-то неожиданная!-- воскликнулъ старикъ, и въ голосѣ его послышалась самая искренняя радость.
Онъ бросился-было къ Александру Петровичу, вѣроятно, для того, чтобъ обнять и облобызать его; но дорожный костюмъ, въ который успѣлъ нарядиться прохожій, остановилъ смотрителя.
-- Да куда же это вы, батюшка, куда же?-- спросилъ онъ, откачиваясь назадъ.-- Или разсердились на меня?.. Вѣрьте совѣсти -- такъ, для видимости одной только спросилъ...
-- Дайте его сюда!-- холодно сказалъ Крутояровъ, протягивая руку за паспортомъ.-- А развѣ вы знали моего отца?
-- Какъ не знать! Какъ не знать!-- отвѣтилъ смотритель, взмахнувъ рукой, въ которой держалъ бумагу, и, повидимому, стараясь не вручать этой бумаги такъ скоро ея владѣльцу.-- И васъ-то вотъ этакимъ еще зналъ.
Смотритель показалъ, какимъ зналъ Крутоярова.
-- Да куда жъ это вы?-- продолжалъ онъ умоляющимъ тономъ.-- И не обогрѣлись какъ слѣдуетъ. Чайку бы хоть, что ли, выкушали... Съ Петромъ Ильичомъ въ старые годы мы тоже хлѣбъ-соль водили. А васъ какъ есть дитятей зналъ, звалъ все Сашуркой, бывало. Эхъ, время-то, Господи, время-то какъ идетъ! Ну, давно ли, кажись, было?.. А вотъ и вамъ ужъ, чай, за двадцать?.. Господи! Господи! Да раздѣньтесь же! Куда вы въ этакую непогодь? Не обижайте меня, старика! Вотъ и Степановна такъ-то будетъ рада. Товарки вѣдь съ вашей-то матушкой были.
Крутоярову пришлось согласиться на просьбы Ивана Филипповича и снова разоблачиться. Онъ сдѣлалъ это тѣмъ охотнѣе, что старикъ ему очень понравился: доброта Ивана Филипповича проглядывала въ каждомъ движеніи его, въ каждомъ словѣ. Да и то сказать: въ комнатѣ тепло и сухо, а на дворѣ страшная темень, холодъ и дождь... Чу! такъ и обдаетъ окна!.. Скоро ли найдешь другой ночлегъ? И найдешь ли еще?
-- Я вотъ сейчасъ Степановнѣ скажу,-- торопливо произнесъ Иванъ Филипповичъ, обнявшись предварительно съ гостемъ:-- то-то удивится она!
И смотритель юркнулъ изъ комнаты.
Акулина Степановна, какъ ни была сердита на своего сожителя, однако въ то время, какъ онъ разговаривалъ съ прохожимъ, вспомнила, что вѣдь старикъ только-что пріѣхалъ, что погода дурная -- стужа и дождь, и что надо погрѣть его горячимъ чаемъ съ нѣсколькими ложками водки; поэтому она немедленно распорядилась приготовленіемъ самовара,
Когда Иванъ Филипповичъ явился снова передъ Акулиной Степановной, самостоятельность, которую проявилъ онъ, оставивъ прохожаго подъ кровлей станціоннаго дома, и увѣренность, съ которой говорилъ Крутоярову объ удивленіи и радости своей жены, сильно поколебались, если не совсѣмъ исчезли. Какъ скоро старикъ выходилъ изъ-подъ магнетическаго вліянія суровыхъ взглядовъ Акулины Степановны, природная доброта его дѣйствовала совершенно независимо, не спрашиваясь разсудка, который, конечно, напомнилъ бы тотчасъ же объ очень важной помѣхѣ добрымъ душевнымъ движеніямъ Ивана Филипповича, существующей въ лицѣ его крутолобой Степановны; но только-что вступалъ старикъ въ тотъ волшебный кругъ, въ чертѣ котораго съ полною силой дѣйствовали грозныя очи и грозныя рѣчи Акулины Степановны, онъ вдругъ страшно робѣлъ и весь переполнялся раскаяніемъ и угрызеніями совѣсти, словно сдѣлалъ какое-нибудь дурное дѣло.
Акулина Степановна занималась завариваньемъ чая въ той неприглядной горенкѣ, гдѣ за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ была разбита въ прахъ и безъ того не сильная діалектика смотрителя. Душистый паръ мяты и чая, носившійся по маленькой комнаткѣ, подѣйствовалъ-было благотворно на состояніе духа Ивана Филипповича, и онъ уже довольно смѣло готовился открыть ротъ, чтобы разсказать свободно и развязно, какъ подобаетъ мужчинѣ, о томъ, кѣмъ оказался гость; но односложное словечко, вылетѣвшее безъ особой привѣтливости изъ устъ Акулины Степановны, снова повергло старика въ крайнее колебаніе.
-- Ну?..-- спросила она.
Слово, кажется, коротенькое и не заключающее въ себѣ ничего особеннаго, но оно имѣло на языкъ Ивана Филипповича дѣйствіе гвоздя: языкъ его никакъ ужъ не хотѣлъ двигаться.
-- Что? Ушелъ?-- спросила снова Акулина Степановна, продолжая возиться съ двумя чайниками и не оглядываясь на робкую фигуру своего сожителя, который комически ежился и переминался съ ноги на ногу. Иванъ Филипповичъ чуть-было не оплошалъ самымъ плачевнымъ образомъ: у него едва не сорвались съ языка слова: "нѣтъ, не ушелъ". Что было бы съ нимъ, несчастнымъ, если бъ онъ произнесъ такой отвѣтъ? Дальнѣйшихъ объясненій Акулина Степановна, конечно, и слушать не стала бы; кончилось бы дѣло тѣмъ, что хоть бѣги вонъ изъ дому.
Старикъ спохватился во-время и началъ попрежнему нерѣшительно:
-- Знаешь ли, Степановна... кто онъ такой... этотъ прохожій-то?
-- Извѣстно, кто -- бродяга какой-нибудь, бездомникъ.
-- Нѣтъ, Степановна... Помилуй!.. Какое же!
-- Ну, кто же онъ такой? Кто?-- спросила смотрительша, съ нетерпѣніемъ двинувъ подносомъ, на которомъ стояли чашки, и бросая наконецъ на Ивана Филипповича бѣглую молнію изъ-подъ своихъ низкихъ бровей.
-- Помнишь, Степановна, Крутоярова старика, Петра Ильича?-- проговорилъ смотритель.
Акулина Степановна обратилась всей фигурой своей къ мужу и посмотрѣла на него не такъ сердито:
-- Ну, помню. Такъ что же?
-- Вѣдь это, Степановна... это -- сынъ Петра-то Ильича... Саша... помнишь?
-- Кто?-- спросила съ движеніемъ нетерпѣнія и любопытства Акулина Степановна:-- кто?
-- Да прохожій-то.
-- Ну вотъ!-- почти съ радостью вскричала смотрительша:-- Аннушкинъ сынъ?
-- Да, онъ самый!-- отвѣтилъ посмѣлѣе смотритель.
-- Быть не можетъ!-- сказала Акулина Степановна.-- Да какъ онъ попалъ-то сюда?
-- Ужъ я этого не знаю!-- отвѣтилъ Иванъ Филипповичъ:-- я, признаться, не спросилъ его.
-- Ахъ, Боже мой! Аннушкинъ сынъ? Да нѣтъ, это вздоръ все!.. Ужъ него твоя головушка ни выдумаетъ.
-- Право же, Степановна, право, онъ.
-- Такъ что же ты мнѣ, безтолковый, прежде не сказалъ? Ахъ, ты, умница! И такъ-таки не оставилъ его?.. Сейчасъ же пошли воротить!
-- Нѣтъ, Степановна, я...
-- Чего нѣтъ?.. Сейчасъ же пошли! Слышишь? И на это догадки не было...
-- Да онъ здѣсь, Степановна... Онъ и не уходилъ.
-- Аннушкинъ сынъ! Ахъ, батюшки мои! Вотъ ужъ не думала-то свидѣться когда-нибудь. Поставь чайникъ-то на самоваръ да побудь тутъ... Я пойду, поздороваюсь съ нимъ.
Акулина Степановна быстро вышла изъ комнаты.
Только-что удалилась она, старикъ поспѣшно наложилъ крышку на горячій чайникъ и поставилъ его на конфорку самовара; потомъ, робко осмотрѣвшись, тихими, чуть слышными шагами пошелъ къ узенькой одностворчатой двери, въ которую вышла изъ комнаты за полчаса назадъ дѣвочка въ длинномъ ситцевомъ платьѣ.
Дверь эта вела въ темный проходъ, въ который, сквозь щели дощатой перегородки, падалъ слабый свѣтъ, вовсе не освѣщая предметовъ, тутъ находившихся.
За эту-то перегородку и пробирался такъ осторожно Иванъ Филипповичъ... Онъ едва коснулся рукой тоненькой и жиденькой двери, какъ она неслышно отворилась.
Старикъ вошелъ, сдерживая дыханіе. Теплый до удушливости воздухъ, напитанный запахомъ какихъ-то травъ и уксуса, охватилъ его.
Небольшая лампадка, обливавшая яркимъ сіяніемъ фольговую ризу образа въ переднемъ углу, бросала сквозь красное стекло свое скудное и блѣдное мерцаніе на тѣсное пространство комнатки, на бѣлый опущенный пологъ постели, на трехугольный столикъ въ углу, на которомъ стояло нѣсколько склянокъ, на стулъ у постели съ брошенными на немъ двумя полотенцами, на какую-то кучку на полу, у стѣны, прикрытую пестрымъ одѣяломъ изъ разноцвѣтныхъ ситцевыхъ лоскутковъ.
Тяжелое дыханіе слышалось за складками полога, порою слабый и глухой стонъ... не слышно было однакожъ никакого движенія.
Половица подалась подъ ногою Ивана Филипповича и рѣзко скрипнула. Проклятая! И всякій-то разъ забудешь, что она плохо держится.
При этомъ звукѣ куча на полу зашевелилась. Изъ-подъ пестраго одѣяла проглянули бѣлая подушка и два испуганные черные глаза. Когда они остановились на фигурѣ старика, сконфуженнаго скрипомъ половицы и не двигавшагося съ мѣста, надъ подушкой приподнялась круглая дѣтская головка съ двумя развязанными толстыми косами.
-- Это вы, тятенька?-- спросила дѣвочка, стараясь сдѣлать свой шопотъ какъ можно менѣе звучнымъ.
-- Я, Любочка,-- пролепеталъ Иванъ Филипповичъ и отступилъ назадъ съ ненавистной половицы.
Половица скрипнула-таки опять.
-- Сестрица почиваетъ,-- прошептала дѣвочка, поправляя свои волосы.-- Только-что забылась.
-- Что она, Люба?
-- Все такъ же.
-- Я взгляну...
-- Не разбудите, смотрите.
Иванъ Филипповичъ занесъ ужъ ногу, чтобы перешагнуть черезъ опасную доску, не умѣвшую молчать, какъ вдругъ изъ комнаты, только-что имъ оставленной, долетѣлъ до ушей его какой-то шумъ, словно на полъ что упало, и заставилъ смотрителя удалиться со всею поспѣшностью, съ какою только былъ онъ способенъ.
Черныя косы и черные глаза дѣвочки скрылись подъ одѣяломъ.
Тревога была фальшивая. Иванъ Филипповичъ ожидалъ встрѣтить Акулину Степановну, но ея не было еще у самовара.
-- Брысь!-- крикнулъ онъ на толстую сѣрую кошку, которая, поставивъ одну лапку на столъ, нюхала съ окна ближайшую корку хлѣба.
Смотритель долженъ былъ дать кошкѣ хорошаго туза, чтобы спровадить ее подъ столъ.
-- Перепугала только, дрянь этакая!-- говорилъ онъ, топая на кошку ногой.-- Только и знаетъ, что по окошкамъ лазить да съѣстное принюхивать... Вонъ книжки всѣ уронила... А мышей, мышей, дрянь, не ловишь!..
Иванъ Филипповичъ наклонился, поднялъ съ пола три старыя книжонки въ подержанныхъ переплетахъ и положилъ ихъ на столъ.
Самоваръ кипитъ на столѣ, обдавая окна паромъ. Давно ужъ не видать кудрявыхъ вензелей, выведенныхъ Любой на одномъ изъ нихъ; давно живительная теплота разлилась по разбитымъ членамъ Крутоярова; давно отдувается и отираетъ покрытое потомъ лицо свое старый смотритель; давно устала правая рука Акулины Степановны держать чайникъ. Впрочемъ, несмотря на усталость правой руки, Акулина Степановна представляетъ въ настоящую минуту образецъ хозяйки по своей привѣтливости. Что же причиною такой пріятной перемѣны въ обычномъ настроеніи духа смотрительши? Самоваръ ли тому виною,-- самоваръ, въ которомъ такъ много умиротворяющаго вліянія на натуру чисто-русскаго человѣка? Крутояровъ ли, въ лицѣ котораго предъ Акулиной Степановной воскресло много свѣтлыхъ деньковъ изъ ея прошлой жизни -- изъ первыхъ лѣтъ ея замужества, изъ поры ея безпечнаго дѣвичества? Маша ли наконецъ, больная дочь ея, пожелавшая выпить чашку мяты послѣ трехъ дней, въ которые ничего въ ротъ не брала,-- Маша, сказавшая матери, что ей какъ будто полегче? Вѣроятно, все это вмѣстѣ сдѣлало на этотъ разъ Акулину Степановну столь общительной и менѣе грозной даже для робкаго ея сожителя.
-- Ну, вотъ, Александра Петровичъ,-- говоритъ смотритель, сидя, сгорбившись, на продавленномъ стулѣ:-- отвели душу горяченькимъ, отдохнули маленько. Разскажите-ка намъ теперь про свое житье-бытье.
-- Длинная исторія, Иванъ Филиппычъ,-- отвѣчаетъ Крутояровъ, помѣстившійся на темномъ сундукѣ.
-- А пусть ее длинная. Кто намъ помѣшаетъ? Дорога здѣсь глухая: когда-когда случится проѣзжающій. Только вотъ въ ярмарку и бываетъ разгонъ. Почты сегодня тоже нечего ждать: дороги теперь дурныя, да и погода-то стоитъ ай-ай непригожая. Поразскажите-ка, Александра Петровичъ!
-- Да что вамъ въ моихъ разсказахъ?
-- А то, что вѣдь я васъ съ малыхъ лѣтъ знаю, съ батюшкой вашимъ знакомъ былъ. Вотъ и хочется узнать, какъ вы съ той поры жили-поживали. Степановна тоже чуть не каждый день съ вашей матушкой видалась... Росли вѣдь вмѣстѣ.
-- Мало пришлось хорошаго испытать, Иванъ Филиппычъ.
-- Какъ быть!.. Не все удача на свѣтѣ: часомъ съ квасомъ, а порой и съ водой.
-- Больше случалось съ водою.
-- То-то, знать, и поминать не охота. Ну, да вѣдь мы старые знакомые... Съ кѣмъ же и подѣлиться горемъ, какъ не съ старымъ другомъ?
-- А вотъ теперь въ Малиновкѣ-то,-- вмѣшивается Акулина Степановна, моя и перетирая чашки:-- тамъ вы на службѣ не состояли?
-- Нѣтъ,-- отвѣчаетъ Александръ Петровичъ.
-- Что же вамъ было должности тамъ не поискать? На свѣтѣ не безъ добрыхъ людей.
-- Искалъ, Акулина Степановна, да не удалось найти, я и махнулъ рукой.
-- Чѣмъ же вы жили-то?
-- Былъ домашнимъ учителемъ у одного помѣщика.
-- А я все вотъ чему удивляюсь,-- говоритъ Иванъ Филипповичъ, покачивая плѣшивой головкой:-- какъ это вы въ этакую дальнюю дорогу пѣшкомъ отправились? Вѣдь до Петербурга-то оттуда не рукой подать.
-- Что дѣлать! Радъ не радъ, а идешь, какъ въ карманѣ-то пусто.
-- Да неужто и столько-то не успѣли вы скопить, чтобы хоть на проѣздъ достало?
-- Если бъ раньше подумалъ, такъ, пожалуй, и успѣлъ бы; впрочемъ, едва-ли: совѣстно сказать, что я получалъ за уроки. Впрочемъ, отчего и пѣшкомъ не итти? Слава Богу, не избалованъ, кажется.
-- Да что же вамъ было въ Малиновкѣ-то не остаться?-- вмѣшалась опять Акулина Степановна.-- Вѣдь этакъ вы вѣрное на невѣрное мѣняете. Богъ еще знаетъ, будетъ ли вамъ что въ Петербургѣ, а тамъ вѣдь хоть и немного, да все же было.
-- Если бы я не имѣлъ въ виду ничего положительнаго,-- отвѣчаетъ Крутояровъ:-- то, конечно, не рѣшился бы на такой тяжелый и далекій путь.
-- Такъ, значитъ, у васъ есть на примѣтѣ тамъ что-нибудь вѣрное?
-- Да, почти вѣрное. Вотъ видите ли, есть у меня тамъ старый товарищъ -- рядомъ сидѣли на школьной скамейкѣ. Въ Петербургѣ человѣку съ головой можно пробиться не тутъ, такъ тамъ: дорогъ много,-- не то, что провинція. Въ Малиновкѣ часто мнѣ въ голову приходило, что, можетъ-быть, самъ я свою дорогу испортилъ... Чего было тамъ дожидаться? Останься я въ Петербургѣ, можетъ, не пришлось бы терпѣть столько бѣдъ да всякихъ неудачъ. Вотъ хоть бы товарищъ-то... Дѣла шли ничѣмъ не лучше моего; а теперь и деньги есть и связи. И для меня могъ мѣсто достать...
-- А какое мѣсто?-- спросилъ Иванъ Филипповичъ.
-- Частное: управляющаго дѣлами одного графа... графа М., если слыхали.
-- Какъ же, знаю. Да вѣдь это, голубчикъ, я думаю, просто кладъ мѣсто. И жалованье, чай, отличное?
-- Двѣ тысячи.
-- Серебромъ?
-- Разумѣется.
-- Охъ, славно, славно!
-- Какъ же это,-- спросила Акулина Степановна:-- денегъ-то они вамъ на проѣздъ не выслали?
-- Я тутъ самъ виноватъ. Пріятель мой не сказалъ объ этомъ въ своемъ письмѣ ни полслова; вѣрно, думалъ, что на дорогу у меня достанетъ; а мнѣ не хотѣлось просить самому.
-- Напрасно,-- замѣчаетъ Иванъ Филипповичъ: -- напрасно. Теперь давно бы тамъ были.
-- Теперь я и вижу, что поступилъ глупо, неразсчетливо; но написать, что у меня нѣтъ денегъ на проѣздъ, мнѣ было тогда ужасно трудно,-- совѣстно не совѣстно, а такъ, тяжело.
-- Все-таки, слава Богу, слава Богу!-- повторялъ смотритель, двигаясь на продавленномъ стулѣ, который скрипѣлъ хуже немазаннаго колеса.-- По крайней мѣрѣ теперь выбьетесь изъ горя да изъ бѣдности.
Самоваръ унесли, и Акулина Степановна принялась убирать со стола всѣ чайныя принадлежности.
-- Что это за безпорядочная дѣвчонка!-- сказала она, отталкивая отъ себя ветхія книжонки, положенныя на столъ Иваномъ Филипповичемъ:-- никогда-то ничего къ мѣсту не приберетъ. Какъ читала, такъ и бросила. Положи ихъ на окошко, Иванъ Филиппычъ.
-- Это не она ихъ тутъ оставила, Степановна...-- сказалъ смотритель, придвигая книги къ себѣ:-- кошка ихъ давеча съ окна уронила; я поднялъ да тутъ и положилъ.
Александръ Петровичъ взялъ одну изъ книгъ и развернулъ на заглавіи.
-- Не смотрите!-- замѣтила Акулина Степановна: -- такъ, дрянь какая-то. Оставилъ одинъ проѣзжій. Люба вотъ все читаетъ.