Книговод

Наивная и сентиментальная поэзия

Шиллер Фридрих


   Собраніе сочиненій Шиллера въ переводѣ русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ IV. С.-Пб., 1902
   Переводъ М. М. Достоевскаго.
   

Наивная и сентиментальная поэзія 1).

   1) Эта статья помѣщается нами въ переводѣ М. М. Достоевскаго (ум. 1865), но съ дополненіемъ многихъ, опущенныхъ переводчикомъ мѣстъ.
   
   Въ жизни бываютъ минуты, когда мы особенно любимъ и уважаемъ природу, наблюдая ее въ растеніяхъ, минералахъ, животныхъ, живописныхъ мѣстоположеніяхъ, а человѣческую природу въ дѣтяхъ, сельскихъ нравахъ и нравахъ первобытнаго міра, любимъ ее совсѣмъ не потому, что она услаждаетъ наши чувства или удовлетворяетъ нашъ вкусъ или разумъ -- часто происходитъ противоположное тому и другому,-- но единственно потому, что это природа. Всякій, сколько-нибудь утонченный и не совсѣмъ безчувственный человѣкъ, испытываетъ это или на прогулкѣ за городомъ, или живя въ деревнѣ, или, наконецъ, созерцая памятники былыхъ временъ -- однимъ словомъ, когда среди искусственныхъ отношеній и ситуацій внезапно поражаетъ его видъ простой природы. Этотъ-то интересъ, возвышающійся нерѣдко до потребности, и бываетъ такъ часто причиною страстной любви къ цвѣтамъ, животнымъ, безыскусственнымъ садамъ, прогулкамъ, къ деревнямъ и ея жителямъ, ко многимъ произведеніямъ отдаленной древности и прочее, и прочее, предполагая, впрочемъ, что къ ней не примѣшиваются ни притворство, ни другіе случайные интересы. Такой родъ участія къ природѣ возможенъ только при двухъ условіяхъ. Во-первыхъ, необходимо, чтобы предметъ, внушающій намъ его, былъ или самъ природой, или чтобы мы принимали его за природу; во-вторыхъ, чтобы онъ -- въ обширнѣйшемъ смыслѣ этого слова -- былъ наивенъ, то есть, чтобы природа была въ контрастѣ съ искусствомъ и затмевала его, потому что тогда только природа становится наивною.
   Природа, съ этой точки зрѣнія, есть не что иное, какъ самостоятельное состояніе вещей, существованіе ихъ по собственнымъ непреложнымъ законамъ.
   И такое пониманіе природы необходимо, иначе мы не ощутимъ никакого интереса къ ея явленіямъ. Еслибъ поддѣльному цвѣтку ухитрились придать до совершеннаго обмана видъ природнаго, еслибъ подражаніе наивному въ нравахъ довели до высшей иллюзіи, то и тогда одно открытіе, что это только подражаніе, совершенно уничтожило бы то чувство, о которомъ мы говоримъ теперь {Кантъ, насколько мнѣ извѣстно, впервые размышлялъ объ этомъ предметѣ. Онъ говоритъ, что когда мы слышимъ, что человѣкъ поетъ соловьемъ, подражая ему до неузнаваемости, и если мы всецѣло отдаемся впечатлѣнію этого пѣнія, то все наше удовольствіе исчезаетъ, когда исчезаетъ иллюзія. Рѣчь объ этомъ идетъ въ главѣ объ интеллектуальномъ интересѣ къ прекрасному въ критикѣ эстетическаго разсудка. Тотъ, кто привыкъ преклоняться только передъ мыслителемъ Кантомъ, порадуется, наткнувшись тутъ на проявленіе сердечныхъ свойствъ его и убѣдясь, благодаря этому открытію, въ его <оборвано в книге>.}.
   Отсюда ясно слѣдуетъ, что этотъ родъ участія къ природѣ отнюдь не эстетическій, не моральный, потому что онъ выходитъ изъ идеи, а не рождается непосредственно изъ созерцанія; ему мало и даже совсѣмъ нѣтъ дѣла до красоты формъ. И, въ самомъ дѣлѣ, что за прелесть такая въ какомъ-нибудь пустомъ цвѣткѣ, ручьѣ, въ камнѣ, обросшемъ мхомъ, въ щебетаньи птицъ, въ жужжаніи пчелъ и тому подобномъ? Кто далъ имъ такое притязаніе на любовь нашу? Стало быть не предметы любимъ мы въ нихъ, но идею, которую они представляютъ. Мы любимъ въ нихъ мирную жизць, спокойное дѣйствіе изъ самихъ себя, бытіе по непреложнымъ законамъ, внутреннюю необходимость, вѣчное согласіе. Они суть то, чѣмъ мы были; они суть то, чѣмъ мы должны сдѣлаться. Мы были природой, какъ они, и наша культура, путемъ разума и свободы, должна привести насъ обратно къ природѣ. Слѣдовательно, они одновременно и олицетворенія нашего утеряннаго дѣтства, которое намъ всегда дороже всего на свѣтѣ; поэтому они наполняютъ насъ нѣкоторымъ уныніемъ. Въ то же время они олицетворенія нашего высочайшаго совершенства въ идеалѣ, поэтому они приводятъ насъ въ состояніе возвышеннаго умиленія.
   Но ихъ совершенство не есть ихъ заслуга, потому что оно не дѣло ихъ выбора, и тайна наслажденія ими состоитъ именно въ томъ, что, не пристыжая насъ, они служатъ намъ образцами. Какъ постоянное проявленіе высшей силы, окружаютъ они насъ, но болѣе услаждая, чѣмъ ослѣпляя. Въ ихъ характерѣ есть именно то, чего недостаетъ нашему для своего полнаго развитія; мы отличаемся отъ нихъ именно тѣмъ, чего недостаетъ имъ самимъ, чтобъ стать божественными. Мы свободны, они необходимы; мы измѣняемся, они непремѣнны. И тогда только, когда то и другое совокупится въ одно, когда воля свободно станетъ повиноваться закону необходимости, а разумъ, при всякой перемѣнѣ фантазіи, удержитъ права свои, тогда только проявится идеалъ. Итакъ, мы вѣчно видимъ въ нихъ только то, что для насъ неуловимо, но къ чему намъ заповѣдано стремиться, и къ чему мы, хотя и никогда того не достигнемъ, все-таки, при безконечныхъ успѣхахъ, надѣемся приблизиться. Мы замѣчаемъ въ себѣ преимущество, котораго у нихъ нѣтъ, и которому они вообще никогда не будутъ причастны, какъ нѣчто неразумное, если только не пойдутъ нашимъ путемъ, какъ, напримѣръ, дѣтство. Вотъ потому-то они и доставляютъ намъ сладчайшее изъ наслажденій -- наслажденіе нашею человѣчностью, какъ идеею, хотя вмѣстѣ съ тѣмъ и смиряютъ насъ, напоминая о несовершенствѣ человѣка.
   Такъ какъ интересъ къ природѣ основывается весь на идеѣ, то онъ можетъ проявиться только въ такихъ характерахъ, которые воспріимчивы для идей, то-есть въ моральныхъ. Большинство людей только притворяются, что интересуются природою, и владычество въ наше время этого сентиментальнаго вкуса, который особенно выразился въ появленіи извѣстныхъ сочиненій, чувствительныхъ путешествій, въ устройствѣ садовъ, въ прогулкахъ и другихъ тому подобныхъ забавахъ, вовсе еще не служитъ доказательствомъ подобнаго рода ощущеній. Отсюда слѣдуетъ только, что природа и на самаго нечувствительнаго имѣетъ вліяніе, потому что для этого достаточно свойственной всѣмъ людямъ склонности къ нравственному, и потому что всѣ мы безъ различія, при всемъ огромномъ удаленіи нашемъ отъ простоты и истины природы, невольно приближаемся къ ней въ идеѣ. Особенно сильно и всего чаще выражается это сочувствіе природѣ по поводу такихъ предметовъ, которые стоятъ въ тѣсной связи съ нами и заставляютъ насъ невольно оглянуться на насъ самихъ и на неестественное въ насъ, какъ, напримѣръ, дѣти или младенчествующіе народы. Жестоко ошибаются тѣ, которые предполагаютъ, что только дѣтская безпомощность такъ сильно трогаетъ насъ иногда при обхожденіи съ дѣтьми. Это можетъ случиться развѣ только съ тѣми, которые предъ слабостью имѣютъ обыкновеніе чувствовать свое собственное превосходство. Но чувство, о которомъ говорю я (оно проявляется только въ особенномъ моральномъ состояніи духа, и его не должно смѣшивать съ тѣмъ, которое возбуждается въ насъ рѣзвыми играми дѣтей), то чувство скорѣе унижаетъ самолюбіе, чѣмъ льститъ ему; а если и есть здѣсь преимущество, то ужъ конечно не на нашей сторонѣ. Не потому мы бываемъ растроганы, что съ высоты своей силы и совершенства смотримъ на ребенка, но оттого, что мы изъ опредѣленности нашего состоянія, которое нераздѣльно съ достигнутымъ уже нами назначеніемъ, смотримъ на безпредѣльную возможность въ ребенкѣ и на его чистую невинность; оттого, что въ эти минуты наше чувство такъ замѣтно смѣшано съ какою-то тоскою, что нельзя ошибиться въ ея причинѣ. Въ ребенкѣ видимъ мы зачатки и назначеніе, въ самихъ же себѣ -- исполненіе, и послѣднему всегда безконечно далеко до первыхъ. Оттого-то для насъ ребенокъ есть воплощеніе идеала, хотя еще и неисполненнаго, но заданнаго и потому насъ трогаетъ въ немъ совсѣмъ не представленіе его немощи или ограниченности, но, напротивъ того, представленіе его чистой и свободной силы, его возможностей, его безконечности. Потому для человѣка нравственнаго, для человѣка съ сердцемъ ребенокъ всегда будетъ священнымъ предметомъ, то есть такимъ предметомъ, который величіемъ идеи уничтожаетъ всякое величіе факта, и который, если и теряетъ что нибудь въ сужденіяхъ разсудка, за-то съ лихвой выигрываетъ въ сужденіяхъ разума.
   Прямо изъ этого противорѣчія между разумомъ и разсудкомъ истекаетъ совершенно особенное, смѣшанное чувство, дѣлающее наивнымъ нашъ образъ мыслей. Оно соединяетъ дѣтскую простоту съ ребяческой, посредствомъ которой открываетъ разсудку нечаянные промахи и возбуждаетъ ту улыбку, которою мы высказываемъ свое (теоретическое) превосходство. Но лишь только мы имѣемъ поводъ думать, что ребяческая простота есть вмѣстѣ и дѣтская, что, слѣдственно, причина промаха заключается не въ умственной несостоятельности, не въ немощности, но въ высшей (практической) силѣ, въ сердцѣ, полномъ невинности и правды, въ сердцѣ, презрѣвшемъ, изъ внутренняго величія, помощь искусства -- тогда прежнее торжество разсудка проходитъ, и насмѣшка надъ простоватостью перерождается въ удивленіе простотѣ. Мы невольно начинаемъ уважать то, надъ чѣмъ прежде смѣялись, и, бросивъ взглядъ на самихъ себя, сожалѣемъ, что мы не такіе. Такимъ образомъ рождается совершенно особенное чувство, въ которомъ сплавляются и веселая насмѣшка, и высокое уваженіе и, наконецъ, тихая грусть {Въ примѣчаніи къ анализу возвышеннаго ("Критика эстетической силы сужденія", стр. 225 перваго изданіе) Кантъ также различаетъ эти три составныя части въ чувствѣ наивнаго, но даетъ этому иное объясненіе. "Въ наивности встрѣчаемъ мы нѣчто, слагающееся изъ двухъ составныхъ частей (животнаго чувства удовольствія и духовнаго чувства уваженія); она является вспышкой, свойственной человѣку первоначально откровенности противъ искусства притворяться, сдѣлавшагося второй природой. Мы смѣемся надъ простодушіемъ, которое еще не умѣетъ притвориться, но также и радуемся простодушію природы, которая одерживаетъ здѣсь верхъ надъ искусствомъ. Мы ожидали встрѣтить ежедневный обычай искусственныхъ проявленій, осторожно направленныхъ на красивую внѣшность, а между тѣмъ это неиспорченная, невинная природа, которой мы совсѣмъ не ожидали встрѣтить и обнажить которую также не предполагали. Что прекрасная, но ложная внѣшность, которая обыкновенно играетъ важную роль въ нашемъ сужденіи, здѣсь внезапно превращается въ ничто, что какъ будто въ насъ самихъ же обнаруживается хитрость -- это вызываетъ душевныя движенія послѣдовательно въ двухъ противоположныхъ направленіяхъ, которыя въ то же время благотворно потрясаютъ тѣло. Но благодаря тому, что нѣчто, что несравненно лучше принятаго обычая, именно чистота образа мыслей (или по крайней мѣрѣ склонность къ ней) все же не совсѣмъ угасла въ природѣ человѣка, серьезность и уваженіе примѣшиваются къ этой игрѣ разсудка.
   Но такъ какъ это проявляется только короткое время и очень быстро одѣвается покровомъ притворства, то одновременно къ этому примѣшивается сожалѣніе, трогательность нѣжности, которую, какъ игру, очень легко можно соединить съ добродушнымъ смѣхомъ и которую дѣйствительно иногда съ нимъ соединяютъ и въ то же время вознаграждаютъ замѣшательство того, кто даетъ поводъ къ нему, за то. что онъ еще не вышколенъ по людскому образцу".
   Признаюсь, это объясненіе не совсѣмъ удовлетворяетъ меня, и главнымъ образомъ потому, что оно утверждаетъ о наивномъ вообще то, что можно сказать развѣ только объ одномъ видѣ наивнаго, именно о наивномъ, застигнутомъ въ расплохъ, о которомъ я буду говорить ниже. Конечно, если кто по наивности обнаруживаетъ свои слабости, то это вызываетъ смѣхъ, и въ иныхъ случаяхъ этотъ смѣхъ проистекаетъ изъ предшествовавшаго ему ожиданія, которое не оправдывается. Но также наивное благороднѣйшаго рода, наивное образа мыслей вызываетъ всегда улыбку, причиной которой едва ли является ожиданіе чего то несбывшагося, а которую вообще можно объяснить контрастомъ извѣстнаго поведенія съ разъ навсегда принятыми и ожидаемыми формами. Я сомнѣваюсь также, относится ли сожалѣніе, которое примѣшивается къ нашему чувству, когда мы сталкиваемся съ наивнымъ послѣдняго рода, къ наивному человѣку или скорѣе къ намъ самимъ или вообще къ человѣчеству, низкій нравственный уровень котораго бросается намъ въ глаза въ этихъ случаяхъ. Очевидно, нравственная печаль, предметъ которой болѣе возвышенъ, чѣмъ физическія страданія, угрожаетъ откровенности въ обыкновенномъ ходѣ вещей, и этотъ предметъ не можетъ быть инымъ, какъ потеря правды и простоты въ человѣкѣ.}. Для всего наивнаго небходимо, чтобъ природа побѣждала искусство {Можетъ быть, лучше было бы просто сказать: чтобы правда побѣждала притворство; но мнѣ кажется, понятіе о наивномъ заключаетъ въ себѣ нѣчто большее, потому что простота вообще, которая побѣждаетъ искусственность, и естественная свобода, которая побѣждаетъ чопорность и насиліе, возбуждаютъ въ насъ то же чувство.} -- случается ли это противъ чаянія и воли субъекта, или съ полнымъ его сознаніемъ. Въ первомъ случаѣ это наивность внезапности и забавляетъ насъ, во второмъ -- наивность мышленія и трогаетъ.
   При наивномъ внезапности субъектъ долженъ быть морально способенъ къ отреченію отъ природы; при наивномъ мышленія, напротивъ, только мы должны воображать его (субъектъ) физически способнымъ къ тому, иначе онъ не подѣйствуетъ на насъ наивно. Поступки и рѣчи дѣтей только тогда кажутся намъ чисто наивными, когда мы вспомнимъ объ ихъ немощи по отношенію къ искусству и, вообще, когда видимъ въ нихъ только одинъ контрастъ природы съ искусственностью. Наивное -- есть младенчество тамъ, гдѣ мы его болѣе не ожидаемъ, и потому-то, въ строжайшемъ смыслѣ, и не можетъ быть приписано дѣйствительному дѣтству.
   Но въ обоихъ случаяхъ, при наивномъ внезапности, какъ и при наивномъ мышленія, природа навсегда должна побѣждать искусство.
   Только посредствомъ этого послѣдняго опредѣленія понятіе о наивномъ становится полнымъ. Аффектъ есть также природа, между тѣмъ какъ правила приличія уже нѣчто искусственное. Не взирая на то, побѣда аффекта надъ приличіемъ совсѣмъ не Составляетъ наивнаго. Напротивъ того, если тотъ же самый аффектъ побѣждаетъ манерность, ложное приличіе, притворство, то мы прямо говоримъ, что это -- наивно {Дитя шаловливо, когда, по желанію, легкомыслію, рѣзвости, противится предписаніямъ хорошаго воспитанія; но оно наивно, когда вслѣдствіе природы погрѣшаетъ противъ манерности, противъ принужденныхъ позицій танцмейстера и т. п. Ту же самую наивность, только въ совершенно другомъ, несвойственномъ значеніи, находимъ мы при переходѣ отъ человѣка къ неразумной природѣ. Никто не найдетъ наивнымъ того явленія, если въ запустѣломъ саду все зарастаетъ дикою травою; но каждый, безъ сомнѣнія, согласится, что есть что-то нами"ое въ томъ, если ростъ выбѣгающихъ вѣтвей уничтожаетъ всѣ усилія ножницъ въ какомъ-нибудь французскомъ саду. Точно также совсѣмъ не наивно, если ученая лошадь по природной неповоротливости худо исполняетъ заученное; но также нельзя и отказать ей въ наивномъ, если она позабываетъ науку вслѣдствіе врожденныхъ привычекъ.}. Стало быть необходимо, чтобы природа торжествовала надъ искусствомъ не вслѣдствіе своей слѣпой силы, какъ динамическая величина, но какъ моральная, посредствомъ своихъ формъ; однимъ словомъ, не по нуждѣ, но по внутренней необходимости. Не недостаточность, но заблужденіе искусства должно давать преимущество природѣ, потому что заблужденіе есть недостатокъ, а все что вытекаетъ изъ недостатка, не монетъ внушать уваженія. Правда, при наивномъ внезапности природа бросается въ глаза всегда отъ перевѣса аффекта и отъ недостатка обдуманности; однако этотъ недостатокъ и тотъ перевѣсъ вовсе еще не составляютъ наивность, но даютъ только случай природѣ невозбранно слѣдовать ея моральной основѣ, то есть -- закону согласія.
   Наивность внезапности можетъ встрѣтиться только въ человѣкѣ и только въ такомъ человѣкѣ, который не есть уже чистая, невинная природа. Такая наивность предполагаетъ волю, не согласную съ образомъ дѣйствія природы. Такой человѣкъ, опомнившись, испугается самого себя; напротивъ того, человѣкъ, наивный по своему мышленію, станетъ самъ дивиться, отчего всѣ разахались. И такъ какъ въ послѣднемъ случаѣ мы видимъ не личный и моральный характеръ, но только освобожденный аффектомъ естественный характеръ, то мы и не цѣнимъ высоко его наивности: нашъ смѣхъ становится тогда заслуженною насмѣшкой, тѣмъ болѣе, что она не удерживается никакимъ личнымъ уваженіемъ. А такъ какъ въ этомъ также видна и откровенность природы, пробившаяся сквозь слой хитрости, лукавства, то въ насъ, вмѣстѣ съ злобной радостью, соединяется и высокое довольство -- поймать человѣка на словѣ: потому что природа въ контрастѣ съ искусственностью, и истина въ контрастѣ съ обманомъ всегда возбуждаютъ уваженіе. Стало быть при наивномъ внезапности мы въ самомъ дѣлѣ морально наслаждаемся, хотя и не моральнымъ характеромъ {Такъ какъ наивное проявляется только въ тонъ способѣ, какимъ что нибудь дѣлается или говорится, то это свойство исчезаетъ для насъ, какъ только вещь сама по себѣ, а не форма, по своей сущности или своимъ послѣдствіямъ производитъ на васъ главное или даже противорѣчивое впечатлѣніе. Благодаря наивности подобнаго рода, иной разъ открывается преступленіе; но въ этомъ случаѣ у насъ нѣтъ ни достаточнаго спокойствія, ни времени, чтобы обратить наше вниманіе на способъ открытія, и отвращеніе, производимое личнымъ характеромъ, беретъ верхъ надъ удовольствіемъ, производимымъ характеромъ естественнымъ. Какъ возмущенное чувство уничтожаетъ нашу естественную радость при видѣ откровенности природы, какъ только наивность обнаруживаетъ передъ нами преступленіе, точно такъ же возбужденное въ насъ сожалѣніе подавляетъ наше злорадство, какъ только мы видимъ, что наивность привела кого-нибудь къ опасности.}.
   При наивномъ внезапности мы всегда уважаемъ только природу, потому что должны уважать истину; напротивъ того, при наивномъ мышленія мы уважаемъ человѣка и, слѣдовательно, наслаждаемся не только моральнымъ удовольствіемъ, но и самымъ моральнымъ предметомъ. Въ томъ и другомъ случаѣ природа всегда права, потому что говоритъ истину; но въ послѣднемъ случаѣ не одна природа права, но и сама особа заслуживаетъ нѣкоторой чести.
   Въ первомъ случаѣ откровенность природы ведетъ къ стыду личности,-- потому что она не произвольна; во второмъ -- она является заслугой ея, если даже то, что она высказала, покрываетъ личность стыдомъ.
   Мы приписываемъ человѣку наивный образъ мыслей, если онъ въ своихъ сужденіяхъ о вещахъ не замѣчаетъ ихъ искусственныхъ и изысканныхъ отношеній и придерживается одной простой природы. Отъ него мы требуемъ всего, о чемъ только можно разсуждать въ границахъ здравой природы, и прощаемъ ему развѣ то только, что предполагаетъ удаленіе отъ природы, въ образѣ ли мыслей или въ ощущеніи.
   Если отецъ разскажетъ дитяти, что вотъ тотъ-то, напримѣръ, умираетъ отъ бѣдности и дитя отнесетъ бѣдняку отцовскій кошелекъ, то поступокъ его наивенъ, потому что въ ребенкѣ дѣйствовала здоровая природа, а въ мірѣ, въ которомъ бы владычествовала здоровая природа, этотъ актъ былъ бы весьма натураленъ. Ребенокъ видѣлъ только нужду и ближайшее средство отвратить ее.
   Въ природѣ, какъ таковой, не можетъ имѣть мѣста такое растяженіе понятія о собственности, при которомъ часть людей погибаетъ. Поступокъ ребенка долженъ пристыдить дѣйствительный міръ, и мы сознаемъ это, ощущая въ своемъ сердцѣ благоволеніе при видѣ этого поступка.
   Если человѣкъ, не знающій свѣта, но умный, повѣряетъ свои тайны другому, который обманывая его, умѣетъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, искусно притворяться, и своею откровенностью самъ даетъ ему средства вредить себѣ, то мы находимъ это наивнымъ. Онъ смѣшонъ въ глазахъ нашихъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, мы не можемъ не уважать его, потому что его довѣріе проистекаетъ изъ прямоты его собственнаго мышленія. По скольку послѣднее вѣрно, мы его считаемъ наивнымъ.
   Вотъ почему наивность мышленія никогда не можетъ быть достояніемъ испорченныхъ людей, но только дѣтей и людей, дѣтски мыслящихъ. Такіе люди дѣйствуютъ и мыслятъ наивно часто посреди искусственныхъ отношеній большого свѣта; они забываютъ, по своей собственной прекрасной человѣчности, что имѣютъ дѣло съ испорченнымъ свѣтомъ и даже во дворцахъ поступаютъ съ тою непринужденностью и невинностью, какая встрѣчается развѣ только въ пастушескомъ мірѣ.
   Впрочемъ, не совсѣмъ легко вѣрно отличить ребяческую невинность отъ дѣтской; есть поступки, стоящіе на самой границѣ между обѣими, такъ что мы иногда сомнѣваемся: смѣяться ли намъ надъ простоватостью, или удивляться благородной простотѣ. Очень замѣчательный примѣръ такого рода находимъ мы въ исторіи папы Адріана VI, разсказанной Шрекомъ со сисйственною ему основательностью и прагматическою истиною. Этотъ папа, родомъ изъ Нидерландовъ, правилъ престоломъ Петра въ критическую минуту для іерархіи, когда ожесточенная партія безъ всякой пощады разоблачала разныя дѣйствія папъ, а противная партія изо всѣхъ силъ старалась прикрывать ихъ. Что было дѣлать въ подобныхъ обстоятельствахъ истинно-наивному характеру, который только по странной случайности попалъ на папскій престолъ. Объ этомъ нечего и спрашивать; но другое дѣло, какъ такая наивность мышленія могла согласоваться съ ролью папы? Впрочемъ, предшественники и послѣдователи Адріана мало объ этомъ заботились. Однообразно слѣдовали они разъ принятой римской системѣ. Но у Адріана дѣйствительно былъ прямой характеръ его народа и вся невинность его прежняго состоянія. Изъ тѣсной сферы ученаго достигъ онъ до самаго высокаго поста, и даже на высотѣ своего новаго достоинства не измѣнилъ простотѣ своего характера. Злоупотребленія церкви задѣвали его за живое, и онъ былъ слишкомъ честенъ, чтобы публично скрывать то, въ чемъ онъ внутренно сознавался. Сообразно своему образу мыслей, онъ въ инструкціяхъ, данныхъ своимъ легатамъ въ Германіи, сдѣлалъ нѣсколько признаній, еще неслыханныхъ ни отъ одного папы и совершенно противныхъ правиламъ римскаго двора. Мы хорошо знаемъ, что на этомъ святомъ престолѣ уже нѣсколько лѣтъ происходитъ много отвратительнаго -- стояло въ нихъ между прочимъ -- что болѣзненное состояніе главы переходитъ къ членамъ, папы -- къ прелатамъ. Мы всѣ сошли съ прямого пути, и давно уже не находилось ни одного между нами, кто бы сдѣлалъ что-нибудь путное". Гдѣ-то въ другомъ мѣстѣ повелѣваетъ онъ легату передать отъ своего имени, что онъ, Адріанъ, не долженъ быть порицаемъ за то, что до него творили другіе папы, и что многія ихъ дѣйствія ему всегда -- даже тогда, когда онъ еще занималъ низкое положеніе -- не нравились, и такъ далѣе. Легко представить себѣ, какъ подобная наивность папы была принята римскимъ духовенствомъ; еще слава Богу, что его обвинили только въ томъ, будто онъ продалъ себя еретикамъ. Однако жъ этотъ въ полной мѣрѣ неблагоразумный поступокъ папы могъ бы быть достойнымъ всего нашего уваженія и удивленія, если бъ только намъ можно было увѣриться, что онъ въ самомъ дѣлѣ былъ наивнымъ, то есть, что онъ вышелъ прямо изъ врожденной справедливости его характера, безъ всякаго соображенія о могущихъ произойти оттого слѣдствіяхъ, и что онъ и въ другой разъ повторился бы, если бъ Адріанъ и увидѣлъ, наконецъ, сдѣланный промахъ во всей его обширности. Но мы имѣемъ нѣкоторыя причины полагать, что папа считалъ подобныя признанія политическими и даже надѣялся своею уступчивостью противникамъ достичь чего-то важнаго для выгоды своей церкви. Онъ воображалъ, что, какъ честный человѣкъ, онъ не только обязанъ сдѣлать это, но и отвѣчать за поступокъ свой, какъ папа; между тѣмъ, забывъ, что искусственнѣйшее изъ зданій можетъ быть поддерживаемо лишь вѣчнымъ отрицаніемъ правды, онъ учинилъ ошибку, и въ совершенно противоположныхъ обстоятельствахъ послѣдовалъ правиламъ, которыя можетъ быть и годились бы для обыкновеннаго порядка дѣлъ. Это, конечно, измѣняетъ наше сужденіе, и хотя мы не можемъ не уважать честности его сердца, изъ котораго вышелъ его поступокъ, однако наше уваженіе значительно уменьшается при мысли, что въ этомъ случаѣ природа въ искусствѣ, а сердце въ головѣ имѣли слишкомъ слабыхъ противниковъ.
   Наивнымъ долженъ быть всякій истинный геній, или онъ не геній. Одна наивность уже способна сдѣлать его геніемъ, и если онъ геній въ интеллектуальномъ и эстетическомъ значеніи, то не можетъ не быть имъ и въ моральномъ. Незнакомый съ правилами, костылями немощи и тюремщиками превратныхъ сужденій, руководимый одною природою, его ангеломъ-хранителемъ, онъ спокойно и твердо шествуетъ черезъ всѣ западни ложнаго вкуса, въ которыхъ не геній непремѣнно путается, если только при помощи ума не избѣжитъ ихъ заранѣе. Только генію дано внѣ извѣстнаго быть все еще какъ будто дома и расширять природу, не выходя изъ нея. Правда, послѣднее (то есть удаленіе отъ природы) часто бываетъ и съ величайшими геніями, но только потому, что и у нихъ есть свои фантастическія минуты, когда оставляетъ ихъ хранительница-природа, и они или увлекаются силою примѣра, или сбиваетъ ихъ съ толку испорченный вкусъ времени.
   Геній долженъ рѣшать самыя запутанныя задачи съ незатѣйливою простотою и легкостью: колумбово яйцо подходитъ подъ всѣ геніальныя рѣшенія. Только тѣмъ и познается геній, что онъ съ чрезвычайною простотою торжествуетъ надъ запутаннымъ искусствомъ. Онъ дѣйствуетъ не по установленнымъ правиламъ, но какъ вспадаетъ ему на умъ и какъ подсказываетъ чувство; но его выдумки внушены Богомъ (ибо все, что дѣлаетъ здоровая природа -- божественно), его чувства -- законы для всѣхъ временъ и всѣхъ поколѣній.
   Тотъ же дѣтскій характеръ, напечатлѣваемый геніемъ на всѣхъ его произведеніяхъ, выказываетъ онъ и въ своей частной жизни, въ своихъ привычкахъ. Онъ цѣломудренъ, потому что природа неиспорченная всегда цѣломудренна, но онъ не благопристоенъ, потому что только испорченность благопристойна. Онъ уменъ, потому что природа умна; но не хитеръ, потому что только искусство хитро. Онъ вѣренъ своему характеру и склонностямъ, но не столько потому, что имѣетъ правила, сколько потому, что природа, при всемъ своемъ колебаніи, всегда устанавливается на старомъ мѣстѣ, всегда возвращается къ прежнимъ нуждамъ. Онъ скроменъ, даже застѣнчивъ, потому что геній для самаго себя всегда остается тайной; но онъ робѣетъ не оттого, что не знаетъ опасностей пути, по которому шествуетъ. Мы мало знаемъ о частной жизни великихъ геніевъ, но и малое, дошедшее до насъ, напримѣръ -- о Софоклѣ, Архимедѣ, Иппократѣ и изъ новѣйшихъ временъ -- объ Аріостѣ, Данте и Тассо, о Рафаэлѣ, Альбрехтѣ Дюрерѣ, Сервантесѣ, Шекспирѣ, Фильдингѣ, Стернѣ и другихъ, подтверждаетъ нашу мысль.
   Всего страннѣе, можетъ быть, покажется то, что даже великіе государственные люди и полководцы, сдѣлавшись великими по своему генію, выказываютъ тотъ же самый наивный характеръ. Упомяну изъ древнихъ только объ Эпаминондѣ и Юліѣ Цезарѣ, изъ новѣйшихъ о Генрихѣ IV, королѣ французскомъ, Густавѣ-Адольфѣ шведскомъ и о царѣ Петрѣ Великомъ. Герцогъ Мольборо, Тюреннь, Вандомъ всѣ выказываютъ тотъ же характеръ. Женщинамъ природа указала въ наивномъ характерѣ все ихъ совершенство. Женское кокетство ни за чѣмъ такъ ни гонится, какъ за искусствомъ казаться наивнымъ; одно уже это служитъ тому доказательствомъ, если бъ даже и не было другихъ, что вся сила женщинъ основана на этомъ качествѣ. Но такъ какъ господствующія правила женскаго воспитанія въ вѣчномъ разладѣ съ этимъ характеромъ, то женщинѣ въ моральномъ отношеніи такъ же трудно, какъ мужчинѣ въ интеллектуальномъ, при всѣхъ выгодахъ хорошаго воспитанія, не утратить чего-нибудь отъ этого прекраснаго подарка природы; и женщина, соединяющая съ изящными манерами большого свѣта наивный характеръ, точно такъ же достойна высокаго уваженія, какъ и ученый, соединяющій всю строгость школы съ геніальною независимостью мышленія.
   Изъ наивнаго мышленія необходимо вытекаетъ и наивное выраженіе какъ словъ, такъ и движеній -- и это есть одинъ изъ важнѣйшихъ атрибутовъ граціи. Съ наивною прелестью геній выражаетъ свои возвышеннѣйшія и глубочайшія мысли: это глаголы изъ устъ дитяти. Если школьный разумъ, вѣчно боящійся заблужденія, распредѣляетъ свои слова и понятія по грамматикѣ и логикѣ, вѣчно сухъ, жестокъ, чтобъ только не быть неточнымъ, многословенъ, чтобъ только не сказать лишняго, скорѣе отнимаетъ силу и остроту у мысли, чтобъ только не показаться непредусмотрительнымъ, то геній однимъ счастливымъ ударомъ кисти придаетъ своей мысли навѣки опредѣленный, твердый и, при всемъ томъ, совершенно вольный очеркъ. Если у перваго признаки бываютъ всегда не мѣтки и чужды означенному, то у второго, будто изъ внутренней необходимости, прорывается какъ будто звукъ изъ мысли, и составляетъ такое цѣлое съ нею, что духъ, даже и подъ тѣлесною оболочкою, кажется намъ обнаженнымъ. Такой родъ выраженія, гдѣ признакъ совершенно исчезаетъ въ означенномъ, гдѣ языкъ, выражая мысль, оставляетъ ее обнаженною, тогда какъ во всякомъ случаѣ она непремѣнно была бы скрыта -- такой родъ выраженія въ письменности преимущественно называется геніальнымъ и глубокомысленнымъ.
   Свободно и естественно, словно геній въ своихъ созданіяхъ, выражается невинность сердца въ живомъ обхожденіи. Извѣстно, что въ общественной жизни люди точно такъ же отклонились отъ простоты и строгой истины выраженія, какъ и отъ простоты нравовъ. Не* будучи лукавымъ, часто говоришь то, чего вовсе не думаешь; часто говоришь обиняками вещи, которыя могли бы огорчить одно только больное самолюбіе, оскорбить одну только испорченную фантазію. Незнаніе условныхъ правилъ, соединенное съ естественной откровенностью, призирающею всякую кривизну и все похожее на коварство (не грубость, которая убѣгаетъ этихъ правилъ оттого, что они ей въ тягость), производитъ наивность въ обращеніи. Эта наивность состоитъ въ томъ, что не долго думая, называетъ настоящими именами вещи, которыхъ или совсѣмъ нельзя назвать, или только какъ-нибудь весьма искусственно, обиняками. Такъ, напримѣръ, выражаются дѣти. Правда, они возбуждаютъ смѣхъ контрастомъ съ нравами, однако всѣ и всегда соглашаются, что они правы.
   Хотя наивность мышленія по настоящему можетъ быть приписана только человѣку, какъ существу подчиненному природѣ не совсѣмъ слѣпо, а до такой только степени, чтобы чистая природа изъ него еще дѣйствовала; однако, по своенравію поэтизирующаго воображенія, мы часто переносимъ эту наивность отъ разумнаго къ неразумному. Такъ зачастую мы приписываемъ наивный характеръ животному, мѣстоположенію, зданію, даже всей природѣ, какъ контрасту произвола и фантастическихъ понятій человѣка. Но для этого всегда необходимо безвольному мысленно придавать волю и стараться, чтобы она была строго направлена къ закону необходимости. Недовольство, проистекающее отъ дурного употребленія нашей собственной моральной свободы и отъ потери въ нашемъ бытѣ нравственной гармоніи, часто бываетъ причиною подобнаго настроенія души, и мы обращаемся тогда къ неразумному, поставляемъ ему въ заслугу спокойное положеніе и даже завидуемъ ему въ этомъ, какъ будто въ его власти не быть тѣмъ, чѣмъ оно есть. Въ такія минуты намъ какъ будто къ лицу считать преимущество нашего разума за зло и, живо сознавая несовершенство дѣйствительной жизни, не воздавать справедливости нашему предначертанію и назначенію.
   Въ природѣ мы видимъ тогда только счастливую сестру, оставшуюся въ отеческомъ домѣ, изъ котораго, гордые своею свободой, мы бурно выбѣжали на чужбину. Едва взлянули мы на всѣ передряги цивилизаціи, какъ уже съ тоскливымъ желаніемъ хотимъ назадъ, и изъ далекой области искусства уже слышимъ трогательный зовъ матери. Когда мы были простыми дѣтьми природы, мы были совершенно счастливы; стали свободными -- и потеряли то и другое. Отсюда проистекаетъ двоякая и совсѣмъ различная тоска по природѣ: тоска по ея блаженству, тоска по ея совершенству. Объ утратѣ перваго сожалѣетъ только чувственный человѣкъ; объ утратѣ второго тоскуетъ только моральный.
   Итакъ, допроси себя, другъ чувствительный природы, лѣность ли твоя тоскуетъ по ея покоѣ, или оскорбленная нравственность по ея гармоніи? Допроси себя, когда тебѣ опротивитъ искусство и злоупотребленія общества станутъ гнать тебя на лоно безжизненной природы -- допроси себя: его грабежи, его пороки, его труды; или его нравственную анархію, его произволъ, его безпорядки ненавидишь ты въ немъ? Ты съ радостью бросишься тогда въ объятія природы, и наградою будетъ для тебя свобода. Да, тебѣ позволится тогда поставить спокойное наслажденіе дальною цѣлью, но только наслажденіе, долженствующее быть наградой своего достоинства. Итакъ, прочь жалобы на трудности жизни твоей, неравенство условій, тяжесть обстоятельствъ, невѣрность обладанія, неблагодарность, притѣсненіе, преслѣдованіе! покорись имъ съ самоотверженіемъ (resignation]! уважай ихъ какъ естественныя условія жизни! оплакивай зло, но не однѣми только слезами! Заботься лучше о томъ, какъ бы среди этихъ золъ самому дѣйствовать чисто, среди капризныхъ перемѣнъ -- постоянно, среди анархіи -- законно. Не бойся замѣшательства внѣ, но внутри себя; стремись къ единству, но не ищи его въ однообразіи; стремись къ покою, но посредствомъ уравновѣшиванія, непрекращенія твоей дѣятельности. Та природа, въ которой ты завидуешь неразумному, не стоитъ уваженія, не стоитъ тоски твоей. Она позади тебя, она должна вѣчно оставаться за тобою. Покинутый лѣстницей, на которой ты держался, тебѣ остается только съ сознаніемъ и волею ухватиться за законъ, или безвозвратно пасть въ бездонную пропасть.
   Но если ты ужъ утѣшился относительно потеряннаго счастія въ природѣ, пусть ея совершенство послужитъ образомъ для твоего сердца. Когда ты выйдешь изъ своего искусственнаго круга и природа возстанетъ предъ тобою въ своемъ великомъ покоѣ, въ своей наивной красотѣ, въ своей дѣтской невинности и простотѣ, тогда остановись передъ этимъ образомъ и предайся вполнѣ этому чувству; оно достойно твоей прекрасной человѣчности. Не думай болѣе мѣняться съ нею, но прими ее въ себя и стремись соединить ея безконечное преимущество съ своимъ безконечнымъ достоинствомъ и произвести изъ нихъ божественное. Да окружитъ она тебя, подобно прекрасной идилліи, въ которой ты, среди заблужденій искусства, всегда снова найдешь самого себя, на лонѣ которой ты запасешься мужествомъ и новою увѣренностью для дальнѣйшаго скитанія, и въ своемъ сердцѣ снова возжешь пламя идеала, такъ легко погасающаго въ буряхъ жизни.
   Если вспомнить о прекрасной природѣ, окружавшей древнихъ грековъ, если подумать, какъ согласно уживался этотъ народъ, подъ своимъ счастливымъ небомъ, съ прекрасною природой, какъ несравненно ближе къ простой природѣ были его представленія, его чувства, его нравы, и какъ отпечатлѣлась вся природа на его поэзіи, то покажется страннымъ, что въ этой поэзіи мы находимъ такъ мало слѣдовъ того сентиментальнаго интереса, съ какимъ мы, новѣйшіе, такъ жадно бросаемся на сцены и характеры натуральные. Грекъ въ высшей степени точенъ, вѣренъ, обстоятеленъ въ описаніи природы, но въ этомъ описаніи незамѣтно ни большаго жара, ни большаго сердечнаго участія, чѣмъ, напримѣръ, въ описаніи одежды, щита, доспѣховъ, домашней утвари или другого какого либо механическаго продукта. Въ своей любви къ объекту, онъ, кажется, не дѣлаетъ никакого различія между тѣмъ, что само собою существуетъ, и тѣмъ, что производится искусствомъ и человѣческою волею. Природа болѣе интересуетъ его разумъ и его любознательность, чѣмъ моральное чувство: онъ не привязывается къ ней съ тою искренностью, чувствительностью, сладкою грустью, какъ мы, новѣйшіе. Олицетворяя, обожая ее въ частныхъ явленіяхъ и представляя ея дѣйствія, какъ дѣянія свободныхъ существъ, онъ уничтожаетъ въ ней спокойную необходимость, посредствомъ которой она для насъ такъ привлекательна. Его нетерпѣливая фантазія заставляетъ его перескакивать черезъ нее къ драмѣ человѣческой жизни. Только живое и свободное, только характеры, дѣянія, судьбы и нравы удовлетворяютъ его, и если мы, при извѣстномъ моральномъ настроеніи души, желали бы иногда отдать преимущество свободѣ нашей воли, предающей насъ такимъ раздорамъ съ самимъ собою, такимъ безпокойствамъ и заблужденіямъ, за неразборчивую, но спокойную необходимость неразумнаго, то фантазія грека, напротивъ, заботится, какъ бы зачать человѣческую природу въ бездушномъ мірѣ и тамъ, гдѣ царствуетъ слѣпая необходимость, упрочить вліяніе воли.
   Откуда исходитъ эта разница въ воспріятіи? Какъ объяснить то, что мы именно въ отношеніи къ природѣ, какъ таковой, болѣе склоняемся на ея сторону, съ нѣжностью привязываемся къ ней и съ теплотою относимся даже къ безжизненнымъ предметамъ, между тѣмъ какъ во всемъ, что непосредственно связано съ природой, древніе стоятъ настолько выше насъ? Это происходитъ оттого, что природа исчезла изъ нашей человѣчности, и мы находимъ ее во всей ея истинѣ только внѣ насъ, въ безжизненномъ мірѣ. Не наша большая естественность, напротивъ, неестественность нашихъ отношеній, состояній и нравовъ побуждаетъ насъ искать въ физическомъ мірѣ удовлетворенія пробуждающемуся влеченію къ правдѣ и простотѣ, которое, какъ и нравственное основаніе, изъ котораго оно проистекаетъ, неподкупно и неискоренимо живетъ въ каждомъ человѣческомъ сердцѣ: въ нравственномъ мірѣ нельзя надѣяться найти его. Поэтому чувство, которое привязываетъ насъ къ природѣ, находится въ такомъ близкомъ родствѣ съ чувствомъ, съ какимъ мы сожалѣемъ объ исчезнувшей порѣ дѣтства и дѣтской невинности. Наше дѣтство есть единственная неисковерканная природа, которую мы еще встрѣчаемъ въ культурномъ человѣкѣ, поэтому неудивительно, если каждый слѣдъ природы внѣ насъ приводитъ насъ обратно къ нашему дѣтству.
   Совершенно иначе было у древнихъ грековъ {Но только у грековъ; потому что нужно было именно такое живое движеніе и такая полнота человѣческой жизни, какія окружили грековъ, чтобы вдохнуть жизнь также въ безжизненное и съ такимъ усердіемъ преслѣдовать образъ человѣчности. Человѣческій міръ Оссіана, напр., былъ скуденъ я однообразенъ; безжизненное же вокругъ него было велико, колоссально, могуче неотвратимо и заявляло свои права даже надъ человѣкомъ. Поэтому въ пѣсняхъ этого поэта безжизненная природа (въ противоположность человѣку) выдвигается впередъ, какъ предметъ чувства. Между тѣмъ уже Оссіанъ жалуется на паденіе человѣчества и, какъ ни низокъ былъ уровень культуры въ его народѣ и какъ ни незначительно развращающее вліяніе ея, его было достаточно, и оно было достаточно сильно, чтобы испугать чувствительнаго, нравственнаго пѣвца, призвать его обратно къ безжизненному и чтобы разлить въ его пѣсняхъ тотъ элегическій тонъ, благодаря которому онѣ такъ трогаютъ и привлекаютъ насъ.}. У нихъ культура не принесла съ собою такого упадка, чтобы изъ-за него они покинули природу. Весь строй ихъ общественной жизни былъ основанъ на чувствѣ, а не на искусственно поддерживаемыхъ отношеніяхъ; даже ихъ религія была вдохновеніемъ наивнаго чувства, порожденіемъ радостнаго воображенія, не мудрствующаго разума, какъ церковное ученіе новыхъ націй. Такъ какъ грекъ не утратилъ природы въ человѣчности, то она не могла поразить его неожиданностью внѣ ея, и онъ не могъ чувствовать такой потребности въ предметахъ, въ которыхъ снова находилъ ее. Въ согласіи съ самимъ собою и счастливый въ сознаніи своей человѣчности, онъ долженъ былъ остановиться въ послѣдней, какъ своемъ максимумѣ, и стараться приблизить къ ней все остальное, между тѣмъ какъ у насъ нѣтъ болѣе сильнаго интереса, какъ выйти изъ нея и отбросить подальше отъ нашихъ глазъ столь неудавшуюся форму: мы въ несогласіи съ самими собою и несчастны въ своемъ опытѣ относительно человѣчности.
   Итакъ, чувство, о которомъ здѣсь идетъ рѣчь, не есть чувство, которое было у древнихъ; это скорѣе то чувство, которое мы замѣчаемъ у себя по отношенію къ древнимъ. Они чувствовали естественно; мы чувствуемъ естественное. Безъ сомнѣнія, совершенно иное чувство наполняло сердце Гомера, когда онъ заставилъ своего божественнаго свинопаса угощать Одиссея, чѣмъ то чувство, которое овладѣло молодымъ Вертеромъ, когда, возвратясь домой послѣ скучно проведеннаго въ гостяхъ вечера, онъ читалъ эту пѣснь. Наше чувство по отношенію къ природѣ походитъ на чувство больного по отношенію къ здоровью.
   Между тѣмъ, какъ природа начала, мало-по-малу, исчезать изъ человѣческой жизни, какъ опытность и какъ -- дѣйствующій и ощущающій -- субъектъ, мы видимъ, какъ она восходитъ въ мірѣ поэзіи, какъ идея, какъ предметъ. Нація, наиболѣе отклонившаяся отъ природы, наиболѣе разсуждавшая объ этомъ, первая и въ самой сильной степени была поражена феноменомъ наивнаго и дала ему имя. Сколько я знаю, этой націей были французы, хотя пониманія наивнаго и участіе къ нему, безъ сомнѣнія, были гораздо старѣе и вели свое лѣтосчисленіе отъ самаго начала моральной и эстетической испорченности. Такая перемѣна въ образѣ ощущенія уже чрезвычайно бросается въ глаза въ Эврипидѣ, если сравнить его съ его предшественниками и особенно съ Эсхиломъ, хотя Эврипидъ и былъ любимцемъ своего времени. Такой же переворотъ замѣчаемъ мы и въ древнихъ историкахъ. Горацій, поэтъ цивилизованнаго и испорченнаго вѣка, воспѣваетъ сладкое блаженство своего Тибура -- и его можно считать за настоящаго основателя этой сентиментальной поэзіи, въ которой онъ до сихъ поръ не нашелъ побѣдителя. Въ Проперціѣ, Виргиліи и другихъ находимъ слѣды тѣхъ же ощущеній; у Овидія -- уже менѣе, но зато ему недостаетъ полноты сердца. Во время своей ссылки, въ Томахъ, онъ горько тосковалъ по блаженствѣ, безъ котораго такъ легко обходится Горацій въ Тибурѣ.
   Поэты всегда -- уже по своей идеѣ -- хранители природы. Гдѣ они не могутъ болѣе быть ими, гдѣ они испытываютъ на себѣ разрушительное вліяніе искусственности, и даже принуждены бываютъ съ нею бороться, тамъ они или сами становятся природой, или ищутъ утраченную природу. Отсюда проистекаютъ два совершенно различные образа стихотворства, которыми наполняется и измѣряется вся область поэзіи. Всѣ поэты, если они только поэты, бываютъ, смотря по тому, къ какому времени принадлежатъ они, или какія случайныя обстоятельства имѣютъ вліяніе на общее ихъ развитіе и на ихъ преходящее расположеніе духа -- бываютъ или наивные, или сентиментальные.
   Поэтъ наивнаго и сильнаго духомъ юношескаго міра, такъ же, какъ и поэтъ, который въ вѣкѣ искусственной цивилизаціи ближе всего подходитъ къ этому міру, строгъ и цѣломудренъ, какъ дѣвственная Діана среди лѣсовъ ея; недовѣрчиво бѣжитъ онъ отъ сердца, что его ищетъ, отъ желанія, что хочетъ охватить его. Сухая истина, съ какою онъ обрабатываетъ предметъ свой, кажется нерѣдко безчувственностью. Объектъ владѣетъ имъ совершенно; его сердце не лежитъ, какъ неблагородный металлъ подъ первымъ слоемъ, но, какъ золото, требуетъ, чтобъ глубже до него дорывались. Какъ Божество стоитъ за мірозданіемъ, такъ онъ стоитъ за своимъ произведеніемъ; онъ есть произведеніе, произведеніе есть онъ; надо быть недостойнымъ перваго, или потерять обладаніе надъ нимъ, или пресытиться имъ, чтобы искать его.
   Такъ, напримѣръ, Гомеръ у древнихъ и Шекспиръ у новѣйшихъ народовъ -- двѣ природы совершенно разныя, раздѣленныя неизмѣримымъ различіемъ вѣковъ своихъ; но именно въ этой характеристической чертѣ совершенно тождественныя. Когда я, будучи въ самомъ раннемъ возрастѣ, узналъ Шекспира, меня возмутила его холодность, нечувствительность, позволявшая ему шутить среди самаго высокаго паѳоса, мѣшать эффекту самыхъ поразительныхъ сценъ въ Гамлетѣ", "Королѣ Лирѣ", въ "Макбетѣ" и такъ далѣе появленіемъ какого-нибудь шута. Эта холодность задерживала его тамъ, гдѣ быстро летѣли впередъ мои ощущенія, и хладнокровно уносила впередъ, гдѣ моему сердцу хотѣлось помедлить. Новѣйшіе поэты пріучили меня отыскивать прежде всего писателя въ произведеніи, встрѣчаться съ его сердцемъ, вмѣстѣ съ нимъ отражаться въ его предметѣ, однимъ словомъ, созерцать объектъ въ субъектѣ. Мнѣ было невыносимо, что поэтъ нигдѣ не давался мнѣ въ руки, нигдѣ не хотѣлъ отвѣчать мнѣ. Много лѣтъ пользовался онъ всѣмъ моимъ уваженіемъ и былъ предметомъ моего изученія, прежде нежели я могъ полюбить его личность. Я не дошелъ еще тогда до пониманія природы изъ первыхъ рукъ. Я могъ сносить ея образъ, только отраженный разсудкомъ и которому правило придало форму; а сентиментальные стихотворцы французовъ и нѣмцевъ, съ 1750 года почти до самаго 1780, были мастерами въ этомъ. Впрочемъ, я не стыжусь этого ребяческаго сужденія, тѣмъ болѣе, что сама престарѣлая критика произнесла такой же приговоръ, и до того была наивна, что хотѣла навязать его цѣлому свѣту.
   То же самое случилось со мною и при изученіи Гомера, котораго я узналъ уже нѣсколько позднѣе. Мнѣ пришло теперь на память замѣчательное мѣсто изъ шестой книги "Иліады", гдѣ Главкъ съ Діомедомъ встрѣчаются въ битвѣ и, узнавъ другъ въ другѣ гостепріимныхъ хозяевъ, мѣняются подарками. Съ той трогательною картиною соблюденія законовъ гостепріимства даже и на войнѣ можетъ идти въ параллель описаніе рыцарскаго благородства у Аріоста, гдѣ два рыцаря и соперники, Феррау и Ринальдъ, одинъ христіанинъ, другой сарацинъ, мирятся послѣ страшной битвы другъ съ другомъ, и покрытые ранами, оба садятся на одного коня, чтобы настичь похищенную Анджелику! Какъ ни различны между собою эти два примѣра, они производятъ почти одинаковое дѣйствіе на наше сердце, потому что оба живописуютъ прекрасную побѣду обычаевъ надъ страстями и трогаютъ насъ наивностью чувствъ. Но какъ различно берутся поэты за описаніе подобнаго поступка! Аріостъ, гражданинъ позднѣйшаго и отъ простоты нравовъ уже отклонившагося вѣка, при разсказѣ этого происшествія, не можетъ скрыть ни своего удивленія, ни растроганности. Разность современныхъ ему нравовъ отъ прежнихъ побораетъ его. Онъ вдругъ бросаетъ предметъ и является въ собственномъ лицѣ. Извѣстенъ прекрасный стансъ его, всегда вызывавшій удивленіе:
   
   О доблесть древнихъ рыцарскихъ вѣковъ!
   Соперники различныхъ вѣръ и мнѣній,
   Еще въ крови отъ шрамовъ и рубцовъ,
   Страдавшіе отъ боли и мученій,
   Скакали вмѣстѣ, ночью, вдоль лѣсовъ,
   Безъ злобныхъ думъ, безъ черныхъ подозрѣній!
   Подъ ними конь и рвался, и дрожалъ,
   Доколѣ ихъ къ распутью не примчалъ.
   
   Послушаемъ теперь древняго Гомера. Лишь только Діомедъ узнаетъ изъ разсказа Главка, своего противника, что онъ съ давнихъ временъ гость въ его родѣ, какъ тутъ же вонзаетъ копье въ землю, заводитъ съ нимъ дружескую бесѣду и уговаривается съ нимъ избѣгать другъ друга въ битвѣ. Но послушаемъ самого Гомера:
   
   "Храбрый! отнынѣ тебѣ я средь Аргоса гость и пріятель,
   Ты же мнѣ въ Ликіи, если приду я къ народамъ ликійскимъ.
   Съ копьями жъ нашими будемъ съ тобой и въ толпахъ расходиться.
   Множество здѣсь для меня и троянъ и союзниковъ славныхъ;
   Буду разить, кого Богъ приведетъ и кого я постигну.
   Множество здѣсь для тебя аргивянъ -- поражай, кого можешь.
   Главкъ! обмѣняемся нашимъ оружіемъ; пусть и другіе
   Знаютъ, что дружбою мы со временъ праотцовскихъ гордимся".
   Такъ говорила они, и, съ своихъ колесницъ соскочивши,
   За руки оба взялись и на дружбу взаимно клялися.
   
   Едва ли новѣйшій поэтъ (по крайней мѣрѣ поэтъ въ моральномъ значеніи слова) удержался бы до сихъ поръ и не высказалъ своего восторга насчетъ этого поступка. И мы тѣмъ скорѣе простили бы ему это, что и наше сердце тоже останавливается въ чтеніи и охотно удаляется отъ объекта, чтобъ заглянуть въ самого себя. Но ничего подобнаго нѣтъ и слѣда у Гомера. Онъ разсказываетъ объ этомъ, какъ о самой обыкновенной вещи, и продолжаетъ со своей сухою правдивостью, какъ будто у него самого нѣтъ сердца въ груди:
   
   Въ оное время у Главка разсудокъ восхитилъ Кроніонъ:
   Онъ Діомеду-герою доспѣхъ золотой свой на мѣдный,
   Во сто цѣнимый тельцевъ, обмѣнялъ на стоющій девять.
   
   Поэты таково наивнаго рода ужъ болѣе не на своемъ мѣстѣ въ искусственномъ вѣкѣ. Они даже едва возможны въ немъ, развѣ если они совсѣмъ убѣгутъ отъ своего вѣка, и какъ-нибудь, при помощи благосклонной судьбы, укроются отъ его искажающаго вліянія. Изъ самого общества они уже не могутъ развиться; но внѣ его они являются иногда, болѣе какъ пришельцы, которымъ дивятся. Какими бы ни были они благодѣтельными явленіями для художника, который изучаетъ, и для истиннаго знатока, который умѣетъ цѣнить ихъ, имъ мало счастливится вообще, а въ ихъ вѣкѣ -- въ особенности; печать властелина покоится на ихъ челѣ. Мы только хотимъ, чтобы музы насъ баюкали и качали. Критика, хранители вкуса, ненавидятъ ихъ -- и готовы, пожалуй, совсѣмъ искоренить ихъ. Даже самъ Гомеръ одолженъ только своему вѣковому авторитету, что эти хранители вкуса оставляютъ его въ покоѣ. Правда, имъ часто круто приходится утверждать свои правила, вопреки его примѣра, и его значеніе, вопреки своихъ правилъ.
   Поэтъ, сказалъ я, или самъ есть природа, или будетъ искать ее. Черезъ одно онъ становится наивнымъ, черезъ другое -- сентиментальнымъ постомъ. Поэтическій духъ безсмертенъ и не можетъ погибнуть въ человѣчествѣ; онъ не можетъ погибнуть иначе, какъ вмѣстѣ съ нимъ и съ любовью человѣчества къ нему. Потому что если человѣкъ и удалится черезъ свободу своей фантазіи и разума отъ простоты, истины и необходимости природы, то ему не только всегда открытъ путь къ ней, но его еще безпрерывно влечетъ назадъ къ ней мощное и неискоренимое моральное побужденіе -- и съ этимъ то самымъ побужденіемъ связана наитѣснѣйшимъ родствомъ поэтическая способность. Слѣдовательно, она не утрачивается вмѣстѣ съ естественною простотою, но только дѣйствуетъ по другому направленію.
   Даже и тутъ природа есть единственное пламя, которымъ питается духъ поэзіи; изъ этого пламени почерпаетъ онъ всю свою силу, съ нимъ однимъ говоритъ онъ въ искусственномъ, углубившемся въ цивилизацію человѣкѣ. Всякій другой образъ дѣйствія чуждъ поэтическому духу: оттого, скажу мимоходомъ, всѣ такъ называемыя остроумныя произведенія совсѣмъ несправедливо называются поэтическими, хотя мы, сбитые съ толка авторитетомъ французской литературы, и смѣшали ихъ съ поэтическими. Природа, повторяю, и теперь еще, среди искусственнаго состоянія цивилизаціи, одна только даетъ силу поэтическому духу; только теперь онъ совсѣмъ въ другихъ отношеніяхъ съ нею.
   Пока человѣкъ еще чистая,-- разумѣется, не грубая -- природа, онъ дѣйствуетъ, какъ нераздѣльное, чувственное единство, какъ гармоническое цѣлое. Чувства и разумъ, воспріимчивая и самостоятельная способность, еще не успѣли раздѣлиться въ своихъ отправленіяхъ, но скорѣе противорѣчатъ другъ другу. Его ощущенія -- не безобразная игра случая, его мысли -- не пустая игра воображенія: изъ закона необходимости вытекаютъ одни, изъ дѣйствительности -- другія. Но когда человѣкъ входитъ въ состояніе цивилизаціи и искусство налагаетъ на него свою руку, тогда уничтожается въ немъ та гармонія чувствъ, о которой сказано выше, и онъ можетъ только выражаться, какъ моральное единство, то есть какъ стремящійся къ единству. Гармонія ощущенія съ мыслительностью, существовавшая прежде дѣйствительно, существуетъ теперь только идеально: она уже болѣе не въ немъ, но внѣ его, какъ мысль, которая должна еще осуществиться, а не какъ фактъ его жизни. Если идею поэзіи, которая въ сущности заключается въ томъ только, чтобы дать человѣчеству въ высшей степени его возможное выраженіе, приспособить къ обоимъ тѣмъ состояніямъ, то выйдетъ, что въ состояніи естественной простоты, -- когда человѣкъ еще дѣйствуетъ всѣми своими силами, какъ гармоническое единство, когда цѣлое его природы совершенно выражается въ дѣйствительности,-- возможно полное подражаніе дѣйствительности должно составлять всю силу поэта. Напротивъ того, въ состояніи цивилизаціи, гдѣ гармонія человѣческой натуры заключается только въ идеѣ, силу поэта составляетъ возведеніе дѣйствительности до идеала, или что одно и то же, представленіе идеала. Вотъ два единственно возможные образа, въ которыхъ можетъ выражаться поэтическій геній. Они какъ видимъ, совершенно различны другъ отъ друга; но есть еще высшее понятіе, совокупляющее въ себѣ ихъ обоихъ; и совсѣмъ не должно казаться страннымъ, если это понятіе есть не что иное, какъ самая идея человѣчества.
   Здѣсь не мѣсто развивать эту мысль, освѣтить которую можетъ только подробное изложеніе. Но тотъ, кто не по однимъ случайнымъ формамъ, а по духу способенъ сравнивать древнихъ поэтовъ {Можетъ бытъ, не лишнее будетъ напомнить, что если здѣсь новые писатели противопоставляются старымъ, то рѣчь идетъ не столько о разницѣ во времени, сколько о разницѣ въ манерѣ. И въ покой, даже въ новѣйшей литературѣ существуютъ наивныя произведенія всѣхъ родовъ, хотя уже не совсѣмъ чистаго свойства, а между старыми латинскими и даже греческими поэтами нѣтъ недостатка въ сентиментальныхъ. Не только у одного и того же поэта, но и въ одномъ и томъ же произведеніи можно найти соединеніе обоихъ родовъ, напр., въ "Страданіяхъ Вертера", и подобныя произведенія производятъ всегда наибольшее впечатлѣніе.} съ новыми, легко убѣдится въ ея справедливости. Древніе поэты трогаютъ насъ природою, чувственною справедливостью, живымъ настоящимъ, новые -- только идеями.
   Путь, по которому идутъ новѣйшіе поэты, есть впрочемъ тотъ же самый, на какой вообще слѣдовало бы выйти человѣку, какъ въ частностяхъ, такъ и въ цѣломъ. Природа соединяетъ его съ самимъ собою; искусство раздѣляетъ и разобщаетъ; посредствомъ идеала онъ возвращается къ единству. Но такъ какъ идеалъ есть нѣчто безконечное, чего ему никогда не достигнуть, то цивилизованный человѣкъ въ своемъ родѣ никогда не можетъ сдѣлаться совершеннымъ, чего всегда достигаетъ въ своемъ родѣ естественный человѣкъ. Поэтому онъ долженъ былъ бы безконечно уступать послѣднему въ совершенствѣ, если только смотрѣть на отношеніе, въ какомъ оба они находятся къ своему роду и максимуму совершенства. Но если, напротивъ, сравнимъ самые роды, то увидимъ, что цѣль, къ которой человѣкъ стремится черезъ цивилизацію, безконечно предпочтительнѣе той, которой онъ достигаетъ черезъ природу. Одинъ становится достойнымъ черезъ абсолютное достиженіе конечной величины, другой -- черезъ приближеніе къ безконечной. Но такъ какъ только послѣдняя имѣетъ степени и возможность движенія впередъ, то относительное достоинство человѣка среди цивилизаціи, взятое вообще, никогда не можетъ быть опредѣлительно, хотя, разсматриваемое частно, необходимо должно уступить достоинству человѣка, въ которомъ дѣйствуетъ природа во всемъ своемъ совершенствѣ. Но такъ какъ послѣднюю цѣль не иначеможно достигнуть, какъ преуспѣяніемъ, и такъ какъ человѣкъ не иначе можетъ преуспѣвать, какъ цивилизуясь, слѣдовательно переходя въ первый разрядъ, то нечего и спрашивать -- кому изъ двухъ принадлежитъ предпочтеніе относительно послѣдней цѣли.
   Все сказанное мною о двухъ различныхъ формахъ человѣчества можно приложить и къ соотвѣтствующимъ имъ поэтическимъ формамъ.
   Вслѣдствіе этого, древніе и новые, наивные и сентиментальные поэты или совсѣмъ не должны быть сравниваемы между собою, или только исходя изъ одного общаго высшаго понятія; а такое дѣйствительно существуетъ. Въ самомъ дѣлѣ, стоитъ только извлечь родовое понятіе поэзіи изъ древнихъ поэтовъ -- и ничего нѣтъ легче, но также и тривіальнѣе, какъ унижать передъ ними новѣйшихъ. Если поэзія состоитъ въ томъ только, что во всѣ времена однообразно дѣйствовало на простую природу, то новѣйшихъ поэтовъ слѣдовало бы не признавать за поэтовъ въ ихъ самыхъ оригинальныхъ, самыхъ возвышенныхъ красотахъ за то только, что они въ нихъ говорятъ питомцу искусства и не имѣютъ никакого дѣла съ простою природой {Мольеръ, какъ наивный поэтъ, могъ полагаться на сужденіе своей служанки въ томъ, что ему выпустить и что оставить въ своихъ комедіяхъ; было бы также желательно, чтобы мастера французскаго котурна продѣлывали ту же пробу со своими трагедіями. Но я бы не посовѣтовалъ, чтобы съ клопштоковскими одами, съ лучшими мѣстами изъ "Мессіады", "Потеряннаго рая", "Натана Мудраго" и многихъ другихъ пьесъ былъ сдѣланъ подобный опытъ. Но что я говорю? Этотъ опытъ быль дѣйствительно произведенъ, и служанка Мольера резонерствуоіъ въ нашихъ критическихъ библіотекахъ, философскихъ и литературныхъ анналахъ и описаніяхъ путешествій о поэзіи, искусствѣ и проч., но, какъ оно и подобаетъ на нѣмецкой почвѣ, не столь утонченно, какъ на французской, что вполнѣ согласуется съ уровнемъ нѣмецкой литературной челяди.}. Кто не развить еще до такой степени, чтобъ черезъ дѣйствительность перешагнуть въ царство идей, для того богатѣйшее содержаніе будетъ казаться пустымъ и высочайшій поэтическій полетъ -- натяжкой. Ни одному умному человѣку не придетъ на мысль сравнивать какое-нибудь мѣсто въ Гомерѣ, гдѣ онъ великъ, съ подобнымъ мѣстомъ у какого-нибудь изъ новѣйшихъ поэтовъ -- и, право, смѣшно слышать, какъ Мильтона или Клопштока честятъ именемъ новыхъ Гомеровъ. Точно также не выдержать сравненія какому-нибудь изъ древнихъ поэтовъ, и всего менѣе Гомеру, съ новѣйшими поэтами въ томъ, что составляетъ ихъ характеристическую черту. Древніе поэты, если позволено такъ выразиться, мощны искусствомъ ограниченія, новѣйшіе -- искусствомъ безконечнаго.
   Вотъ потому-то самому, что сила древняго художника (все, что здѣсь говорится о поэтѣ, можетъ, съ нѣкоторыми ограниченіями, быть сказано и о всякомъ вообще художникѣ) состоитъ въ ограниченіи, ясно то высокое преимущество древности въ образовательныхъ искусствахъ передъ новѣйшимъ временемъ и вообще то неравенство достоинствъ поэзіи и образовательнаго искусства новаго времени съ древними. Произведеніе для глазъ бываетъ совершенно только въ ограниченіи; произведеніе для воображенія, напротивъ, только въ безграничности. Оттого въ пластическихъ искусствахъ новѣйшимъ художникамъ мало помогаетъ ихъ превосходство относительно идей; они принуждены опредѣлять въ пространствѣ образъ своего воображенія самымъ наиточнѣйшимъ образомъ, и, слѣдственно, войти въ соперничество съ древними художниками въ качествѣ, въ которомъ послѣдніе имѣютъ неоспоримое преимущество. Другое дѣло въ поэтическихъ произведеніяхъ. Правда, древній поэтъ и тутъ, пожалуй, побѣждаетъ, простотою формъ и тѣмъ, что можно представить чувственно и, такъ сказать, осязаемо; но новѣйшій далеко оставитъ его за собою въ богатствѣ содержанія, въ томъ, чего нельзя представить и выразить словами, однимъ словомъ, въ томъ, что въ произведеніяхъ искусства называется духомъ.
   Такъ какъ наивный поэтъ слѣдуетъ только простой природѣ и ощущенію и ограничивается только подражаніемъ дѣйствительности, то и имѣетъ къ своему предмету только одно отношеніе и, слѣдовательно, для него не существуетъ никакого выбора въ исполненіи. Различное впечатлѣніе наивныхъ произведеній основывается (если исключимъ все касающееся до содержанія и будемъ разсматривать это впечатлѣніе со стороны одного только поэтическаго выполненія), основывается, говорю я, только на различной степени одного и того же образа ощущенія. Даже различіе во внѣшнихъ формахъ не въ состояніи произвести никакой перемѣны въ качествѣ эстетическаго впечатлѣнія. Лирическая ли форма или эпическая, драматическая или описательная передъ нами, мы растроганы только слабѣе или сильнѣе, но -- если только не беремъ въ соображеніе содержанія -- никогда различнымъ Образомъ. Чувство наше остается постоянно однимъ и тѣмъ же, изъ одного и того же элемента, такъ что мы не можемъ дѣлать въ немъ никакихъ различій. Даже разность языковъ и вѣка ничего здѣсь не измѣняетъ, потому что въ этомъ-то чистомъ единствѣ происхожденія и эффекта наивной поэзіи и состоитъ весь ея характеръ.
   У сентиментальнаго поэта дѣло обстоитъ совершенно иначе. Онъ отражаетъ впечатлѣніе, производимое на него предметами, и на этомъ отраженіи основывается то, что онъ самъ растроганъ и заставляетъ насъ быть растроганными. Предметъ у него весь подчиненъ идеѣ, и на этомъ подчиненіи покоится вся его поэтическая сила. Вотъ потому сентиментальный поэтъ имѣетъ всегда дѣло съ двумя несогласными представленіями и ощущеніями -- съ дѣйствительностью, какъ границей, и съ своею идеею, какъ съ безконечнымъ; и смѣшанное чувство, которое онъ возбуждаетъ, всегда носитъ на себѣ отпечатокъ этого двойственнаго источника {Кто слѣдитъ за тѣмъ впечатлѣніемъ, которое производитъ на него наивная поэзія, и кто въ состояніи отдѣлить ту долю впечатлѣнія, которая относится къ содержанію, тотъ найдетъ это впечатлѣніе, даже въ патетическихъ предметахъ, всегда веселымъ, всегда чистымъ, всегда спокойнымъ; въ сентиментальныхъ оно всегда нѣсколько серьезно и напряженно. Это происходитъ отъ того, что при наивномъ изложеніи, о чемъ бы въ нихъ ни шла рѣчь, мы всегда радуемся правдѣ, живому присутствію объекта въ нашемъ воображеніи и помимо этого ничего не ищемъ; въ сентиментальной же поэзіи мы должны соединить наше представленіе съ идеей, живущей въ нашемъ разумѣ, слѣдовательно, мы всегда колеблемся между двумя различными состояніями.}. Стало быть, сюда входитъ множественность принциповъ и все дѣло состоитъ въ томъ, который изъ двухъ получитъ перевѣсъ въ ощущеніи и представленіи поэта; такимъ образомъ, различіе въ исполненіи уже становится возможнымъ. Отсюда рождается вопросъ: остановится ли онъ болѣе на дѣйствительности, или на идеалѣ? представитъ ли онъ дѣйствительность, какъ предметъ отвращенія, или идеалъ, какъ предметъ своей симпатіи? Такимъ образомъ его представленіе будетъ или сатирическое, или въ обширнѣйшемъ значеніи слова, которое объяснимъ впослѣдствіи -- элегическое: одного изъ этихъ двухъ родовъ ощущенія|непремѣнно держится каждый сентиментальный поэтъ.
   Поэтъ бываетъ сатирическимъ, когда своимъ предметомъ онъ избираетъ удаленіе отъ природы и разладъ дѣйствительности съ идеаломъ: то и другое дѣйствуетъ одинаково на душу. Онъ выполняетъ это или серьезно и съ горячностью, или шутливо и съ веселостью, смотря по тому, пребываетъ ли онъ въ области воли, или въ области разсудка. Въ первомъ случаѣ получается карающая, или патетическая, во второмъ -- шутливая сатира.
   Въ строгомъ смыслѣ и тонъ кары, и тонъ забавы чуждъ цѣли поэта. Первый слишкомъ важенъ для игры, чѣмъ всегда должна быть поэзія; второй слишкомъ пустъ для серьезности, которая должна быть основаніемъ всякой поэтической игры. Моральныя противорѣчія по необходимости интересуютъ наше сердце и потому отнимаютъ свободу духа; изъ поэтической трогательности долженъ быть изгнанъ всякій собственный интересъ, то есть всякое отношеніе къ нуждѣ. Противорѣчія разсудка, напротивъ, оставляютъ сердце равнодушнымъ, хотя поэтъ и имѣетъ здѣсь дѣло съ высочайшей потребностью сердца, съ природою и идеаломъ. И потому для поэта представляется здѣсь не маловажная задача: во-первыхъ, не оскорбить въ патетической сатирѣ поэтической формы, состоящей въ свободѣ игры; во вторыхъ, въ шутливой -- не выпустить изъ вида поэтическаго содержанія, которое всегда должно заключаться въ безконечномъ. Эта задача можетъ быть рѣшена только однимъ способомъ. Карающая сатира достигаетъ поэтической свободы, переходя въ возвышенное; шутливая сатира получаетъ поэтическое содержаніе, обрабатывая предметъ свой съ изящностью.
   Въ сатирѣ дѣйствительность, полная недостатковъ, противополагается идеалу, какъ высшей реальности. Впрочемъ, поэту совсѣмъ не нужно высказывать этого, довольно, если онъ съумѣетъ пробудить мысль о томъ въ душѣ нашей: и этого онъ долженъ достигнуть, иначе онъ не будетъ поэтически дѣйствовать. Дѣйствительность въ такомъ случаѣ будетъ необходимымъ предметомъ отвращенія; но, что здѣсь всего важнѣе, это отвращеніе непремѣнно должно истекать изъ противопоставленнаго идеала. Отвращеніе имѣетъ часто чувственный источникъ, а, пожалуй, основывается и на извѣстной потребности. Намъ часто кажется, что мы ощущаемъ моральное негодованіе на свѣтъ потому только, что насъ порою ожесточаетъ разладъ нашихъ склонностей со свѣтомъ. Вотъ на этомъ то матеріальномъ интересѣ и вертится обыкновенный сатирикъ, итакъ какъ ему удается этимъ путемъ привести насъ въ аффектъ, то онъ ужъ и воображаетъ, что наше сердце въ его власти и что онъ великъ въ паѳосѣ. Но паѳосъ, вытекающій изъ подобнаго источника, недостоинъ поэзіи, потому что она должна трогать насъ однѣми идеями и только посредствомъ разума отыскивать путь къ нашему сердцу. Этотъ нечистый, матеріальный паѳосъ всегда обнаруживается въ перевѣсѣ страданія, въ мучительномъ напряженіи духа, тогда какъ истинный поэтическій паѳосъ узнается по перевѣсу самодѣятельности и по свободѣ духа, которая также состоитъ въ аффектѣ. Въ самомъ дѣлѣ, если трогательность вытекаетъ изъ противопоставленнаго дѣйствительности идеала, то въ величіи этого идеала исчезаетъ всякое тяжелое чувство, и возвышенность идеи, которою мы исполнены, возвышаетъ насъ надъ границами извѣданнаго міра. При представленіи испорченной дѣйствительности, все зависитъ отъ того, чтобы необходимое было грунтомъ, на которомъ поэтъ или разсказчикъ наноситъ дѣйствительность, и чтобы онъ умѣлъ настроивать насъ къ идеямъ. Когда мы возвышенно настроены, то совсѣмъ не бѣда, если предметъ далеко ниже насъ. Историкъ Тацитъ, описывая глубокій упадокъ римлянъ въ первомъ вѣкѣ, является намъ высокимъ умомъ, взирающимъ съ высоты своей на низкое и пошлое, и мы тогда въ самомъ дѣлѣ поэтически настроены, потому что только высота, на которой онъ самъ стоитъ и на которую онъ умѣлъ в озвести насъ, дѣлаетъ предметъ его низкимъ.
   Итакъ, патетическая сатира истекаетъ только изъ души, живо проникнутой идеаломъ. Только яркое стремленіе къ гармоніи можетъ и должно производить то глубокое чувство моральныхъ противорѣчій, то пламенное негодованіе противъ моральной испорченности, которое становится вдохновеніемъ въ Ювеналѣ, Свифтѣ, Руссо, Галлерѣ и другихъ. Эти самые поэты создавали бы и должны были бы такъ же удачно творить и въ трогательномъ, нѣжномъ родѣ, еслибъ случайныя причины съ раннихъ лѣтъ не дали ихъ духу опредѣленнаго направленія; такъ и было отчасти. Всѣ они или жили въ растлѣнномъ вѣкѣ, передъ глазами ихъ совершались отвратительныя сцены моральной испорченности, или же собственныя испытанія отравили горечью сердца ихъ. Вотъ почему и философскій духъ, отдѣляющій съ неумолимою строгостью видимость отъ сущности, и проникающій въ глубины вещей, благосклонно относится къ той жестокости и чернотѣ красоцъ, съ какими Руссо, Галлеръ и другіе живописуютъ дѣйствительность. Впрочемъ, всѣ эти внѣшнія и случайныя вліянія, дѣйствующія всегда стѣснительнымъ образомъ, развѣ только опредѣлятъ ходъ вдохновенія, но никогда не дадутъ ему содержанія: оно должно быть всегда однимъ и тѣмъ же -- должно, очищенное отъ всякаго внѣшняго принужденія, вытекать изъ пламеннаго стремленія къ идеалу, который есть единственный истинный источникъ сатирической и вообще сентиментальной поэзіи.
   Если патетическая сатира зарождается въ возвышенной душѣ, то насмѣшливая удается только прекрасному сердцу. Между тѣмъ, какъ первая уже вслѣдствіе своего серьезнаго содержанія застрахована отъ всякой игривости, другая, обрабатывающая предметъ внѣ всякой морали, непремѣнно впадаетъ въ нее и потеряетъ всю поэтическую силу, если исполненіе въ ней не облагородить содержанія и субъектъ поэта не замѣнитъ его объекта. Только прекрасному сердцу дано, независимо отъ представляемаго предмета, отпечатлѣвать на каждомъ выраженіи полный образъ самого себя. Возвышенный характеръ проявляется только въ одиночныхъ побѣдахъ надъ упрямою чувственностью и то только въ моментъ вдохновенія и во время минутнаго напряженія; въ прекрасныхъ душахъ, напротивъ, идеалъ дѣйствуетъ, какъ природа, однообразно, и потому можетъ проявляться и въ состояніи покоя. Глубокое море величественнѣе въ бурю, свѣтлый потокъ прекраснѣе въ своемъ мирномъ теченіи.
   Сколько разъ принимались спорить о томъ, трагедія ли или комедія имѣетъ болѣе важное значеніе. Если этимъ только спрашиваютъ, которая изъ нихъ занимается важнѣйшимъ предметомъ, то, безъ всякаго сомнѣнія, первенство останется за трагедіею; но если хотятъ знать, которая изъ нихъ требуетъ болѣе значительнаго субъекта, то приговоръ скорѣе будетъ въ пользу комедіи. Въ трагедіи многое связано уже съ самымъ содержаніемъ; въ комедіи же ничего не зависитъ отъ содержанія, но все отъ поэта. А такъ какъ, въ сужденіяхъ о вкусѣ, матеріалъ никогда не принимается въ разсмотрѣніе, то эстетическое достоинство этихъ обоихъ родовъ искусства будетъ естественно въ обратномъ содержаніи ихъ матеріальной важности. Трагическаго поэта выноситъ его объектъ; напротивѣтого, комическій долженъ посредствомъ своего субъекта удерживать объектъ свой на эстетической высотѣ. Одинъ долженъ увлекаться, что совсѣмъ не трудно; другой -- оставаться вѣрнымъ самому себѣ, слѣдовательно долженъ быть, и быть какъ дома, тамъ, куда другой достигаетъ только напряженіемъ. Вотъ этимъ-то именно прекрасный характеръ и отличается отъ возвышеннаго. Первый полонъ величія: онъ непринужденно и безъ труда вытекаетъ изъ его природы; онъ самъ, по своему значенію, есть нѣчто безконечное на каждой точкѣ своего пути; второй можетъ напряженіемъ возвыситься до любого величія. Одинъ свободенъ только по временамъ и съ усиліемъ, другой -- легко и постоянно.
   Производить и питать въ насъ эту свободу души есть прекрасная задача комедіи, между тѣмъ какъ трагедіи дано эстетическимъ путемъ возстановлять свободу духа, насильно уничтоженную аффектомъ. И потому свобода духа должна быть искусственнымъ образомъ уничтожена, чтобы въ возстановленіи ея трагедія могла проявить свою поэтическую силу. Въ комедіи, напротивъ, должно стараться, чтобъ свобода духа оставалась неприкосновенною. Вотъ почему трагическій поэтъ обрабатываетъ содержаніе свое всегда практически; комическій, напротивъ, всегда теоретически, даже если бъ изъ каприза первый (какъ Лессингъ въ своемъ "Натанѣ") принялся за теоретическую матерію, а второй -- за практическую. Не міръ, изъ котораго почерпается предметъ, но форумъ, предъ который предстаетъ съ нимъ поэтъ, дѣлаетъ его трагическимъ или комическимъ. Трагикъ долженъ остерегаться спокойныхъ размышленій и всегда интересовать сердце; комикъ долженъ остерегаться паѳоса и занимать разсудокъ. Потому первый являетъ свое искусство постояннымъ возбужденіемъ; второй постояннымъ усмиреніемъ страсти; и это искусство, естественнымъ образомъ, тѣмъ выше у обоихъ, чѣмъ предметъ отвлеченнѣе у одного и патетичнѣе у другого {Въ "Натанѣ Мудромъ" это но было сдѣлано, холодность содержаніи заморозила все произведеніе. Но Лессингъ зналъ самъ, что онъ не пишетъ трагедіи, и только, когда дѣло коснулось его собственнаго произведенія, по свойственной людямъ способности ошибаться, упустилъ изъ виду выставленное имъ въ "Драматургіи" правило, что писатель не имѣетъ права примѣнять трагическую форму къ иному содержанію, кромѣ трагическаго-же. Безъ очень существенныхъ измѣненій едва ли было-бы возможно передѣлать эту драматическую поэму въ хорошую трагедію; но нѣсколько только случайныхъ измѣненій сдѣлали бы изъ нея хорошую комедію. Послѣдней цѣли надо было бы принести въ жертву патетическое, первой -- разсужденія, и, я думаю, не составляетъ вопроса, на какомъ изъ этихъ качествъ основана красота этой поэмы.}. Итакъ, если трагедія выходитъ изъ болѣе важнаго источника, то, съ другой стороны, должно признаться, что комедія стремится къ болѣе важной цѣли, и если только достигнетъ ея, всѣ трагедіи сдѣлаются лишними и невозможными. Ея цѣль тождественна съ высочайшей цѣлью, къ какой только стремится человѣкъ -- быть свободнымъ отъ страстей, вѣчно ясно, вѣчно спокойно смотрѣть вокругъ себя и въ себя, и болѣе смѣяться надъ странностями, нежели негодовать на зло и плакать отъ злости.
   Какъ въ дѣйствительной жизни, такъ и въ поэтическихъ представленіяхъ, часто случается смѣшивать легкое чувство, пріятный талантъ, веселое добросердечіе съ красотою души, и такъ какъ пошлый вкусъ никогда не восходитъ выше пріятнаго, то такимъ маленькимъ умомъ очень легко завладѣть тою славою, которую такъ трудно заслужить. Есть однако жъ, вѣрное, не обманчивое средство, съ помощью котораго можно отличить легкость натуры въ человѣкѣ отъ легкости идеала, такъ же, какъ доброту темперамента отъ истинной нравственности характера, и это средство бросается въ глаза, когда миленькій умъ и прекрасная душа примутся за какой-нибудь трудный и великій объектъ. въ этомъ случаѣ миленькій умъ непремѣнно вдается въ плоскость, и доброта темперамента -- въ матеріальность; истинно прекрасная душа, напротивъ, навѣрное перейдетъ въ возвышенное.
   Пока Лукіанъ смѣется только надъ странностями, какъ, напримѣръ, въ "Желаніяхъ", въ "Лапиѳахъ", въ "Юпитерѣ-Трагедѣ" и другихъ, онъ остается насмѣшникомъ и забавляетъ насъ своимъ веселымъ юморомъ; но изъ него выходитъ совсѣмъ другой человѣкъ во многихъ мѣстахъ "Нигрина", "Тимона", "Александра", гдѣ его сатира поражаетъ также и моральную испорченность. "Несчастный", такъ начинаетъ онъ въ "Нигринѣ" отвратительную картину тогдашняго Рима, "зачѣмъ покинулъ ты свѣтъ солнца, Грецію и ту счастливую жизнь свободы и пришелъ сюда въ эту суету прекрасной услужливости, угощеній и пиршествъ, доносчиковъ, льстецовъ, вымогателей наслѣдства, ложныхъ друзей" и такъ далѣе. При такихъ картинахъ должна уже проявляться высокая серьезность чувства и служить основою всякой поэтической игры. Даже въ злобныхъ шуткахъ, въ какихъ, какъ Лукіанъ, такъ и Аристофанъ глумятся надъ Сократомъ, проглядываетъ серьезный разумъ, мстящій софисту за истину и защищающій идеалъ, который только онъ не всегда высказываетъ. Лукіанъ въ своемъ "Діогенѣ" и "Демонаксѣ" ясно показалъ, чѣмъ долженъ быть подобный характеръ. Между новѣйшими поэтами самую великую и прекрасную душу выражаетъ Сервантесъ въ своемъ "Донъ-Кихотѣ". Что за прекрасный идеалъ былъ въ душѣ поэта, создавшаго Тома Джонса и Софью! Какъ можетъ насмѣшникъ Іорикъ такъ сильно, такъ возвышенно потрясать нашу душу? Въ Виландѣ я тоже узнаю эту серьезность чувства: грація его сердца облагораживаетъ самую своенравную оригинальность, даже на ритмѣ его пѣсни она напечатлѣваетъ свой образъ, и у него никогда нѣтъ недостатка въ силѣ полета, чтобы когда понадобится, и насъ возвести съ собою на недосягаемую высоту.
   Того уже нельзя сказать о вольтеровской сатирѣ. Правда, и у него истина и простота природы иногда трогаютъ насъ поэтически; нѣтъ нужды, достигаетъ ли онъ этой простоты въ наивномъ родѣ, какъ напримѣръ часто въ своемъ "Ingénu", или только ищетъ ихъ и мститъ за нихъ, какъ напримѣръ въ своемъ "Кандидѣ". Но въ другихъ случаяхъ онъ хотя и забавляетъ насъ, какъ остроумный человѣкъ, однако жъ никогда нетрогаетъ, какъ поэтъ. Его насмѣшка вездѣ нуждается въ серьезной основѣ, а это-то и возбуждаетъ недовѣріе къ его поэтическому призванію. Мы всегда встрѣчаемся только съ его разсудкомъ, рѣдко съ чувствомъ. Подъ веселой оболочкой мы не видимъ у него никакого идеала; въ вѣчной рѣзвости -- почти ничего совершенно сильнаго и крѣпкаго. Его удивительное разнообразіе во внѣшнихъ формахъ вовсе не ручается за полноту души его, напротивъ скорѣе доказываетъ противное, потому что изъ всѣхъ этихъ формъ онъ не нашелъ ни одной, гдѣ бы могъ выливать свое сердце. Право, можно думать, что только бѣдность сердца указала ему его призваніе къ сатирѣ. Иначе на своемъ обширномъ пути онъ непремѣнно гдѣ-нибудь да вышелъ бы изъ этой узкой колеи. Но мы видимъ, что при всемъ разнообразіи матеріи внѣшнихъ формъ, его внутренняя форма всегда вертится на скудномъ и вѣчно одномъ и томъ же, и, несмотря на груду написанныхъ имъ томовъ, онъ все-таки не исчерпалъ собою всего круга человѣчества, по которому съ наслажденіемъ пробѣгаешь въ сатирахъ, о которыхъ мы выше упомянули.
   Если поэтъ противополагаетъ природу искусству, а идеалъ дѣйствительности такимъ образомъ, что представленіе природы и идеала становится владычествующимъ, а интересъ къ нимъ главнымъ ощущеніемъ, то такого поэта я называю элегическимъ. Этотъ родъ такъ же, какъ и сатира, имѣетъ два подраздѣленія. Природа и идеалъ могутъ быть разсматриваемы или какъ предметы тоски, если она представлена утраченною, а другой -- недостижимымъ; или какъ предметы радости, въ томъ смыслѣ, что они дѣйствительны. Изъ перваго происходитъ элегія въ тѣснѣйшемъ, изъ другого -- идиллія въ обширнѣйшемъ значеніи {Мнѣ едва ли прядется оправдываться передъ читателями, которые глубже проникаютъ въ суть дѣла, въ томъ, что я употребляю слова сатира, элегія и идилія въ болѣе обширномъ смыслѣ, нежели это принято. Мое намѣреніе отнюдь не состоитъ въ томъ, чтобы перемѣстить границы, которыя съ полнымъ основаніемъ поставлены, какъ сатирѣ я элегіи, такъ и идиллія. Но я обращаю вниманіе на господствующее въ этихъ видахъ поэтическихъ произведеній чувство, а извѣстно, что его никакъ невозможно заключить въ узкія границы. Не только элегія, въ спеціальномъ смыслѣ слова, трогаетъ насъ; драматическій и эпическій писатель тоже могутъ элегически настраивать насъ. Въ "Мессіадѣ", во "Временахъ Года" Томсона, въ "Потерянномъ Раѣ", въ "Освобожденномъ Іерусалимѣ" есть много образовъ, которые собственно свойственны только идилліи, элегіи и сатирѣ. То же самое болѣе или менѣе наблюдается почти во всякомъ патетическомъ стихотвореніи. Но то, что я даже идиллію причисляю къ элегическому роду, нуждается въ нѣкоторомъ оправданіи. Не нужно забывать, что здѣсь идетъ рѣчь только о той идилліи, которая составляетъ видъ сентиментальной поэзіи, существенное свойство которой заключается въ томъ, что природа противополагается искусству и идеалъ дѣйствительности. Если авторъ и не подчеркиваетъ послѣдняго, если онъ выставляетъ оврагъ неиспорченной природы и достигнутаго идеала, какъ таковой, во всей его чистотѣ и самостоятельности, то это противоположеніе все же живетъ въ его сердцѣ и противъ его воли будетъ проявляться во всякомъ взмахѣ его кисти. Если бы этого даже не было, то уже языкъ, которымъ онъ говоритъ, напомнилъ бы намъ дѣйствительность съ ея ограниченіями и культуру съ ея искусственностями, такъ какъ этотъ языкъ носитъ въ себѣ духъ времени и испыталъ на себѣ вліяніе природы; наше собственное сердце противопоставило бы тому образу чистой природы опытъ испорченности и вызвало бы въ насъ элегическое ощущеніе, если бы писатель даже и не старался объ этомъ. Послѣднее такъ неизбѣжно, что даже высочайшее наслажденіе, котороо доставляютъ лучшія произведенія наивнаго рода старыхъ и новыхъ временъ, не долго остается чистымъ, но раньше или позже сопровождается элегическимъ настроеніемъ. Наконецъ, я еще замѣчаю, что подраздѣленіе, которое я здѣсь пытался ввести, рѣшительно ничего не можетъ опредѣлить въ подраздѣленіи самыхъ стихотвореній и установленіи поэтическихъ видовъ, именно потому, что оно основывается на различіи въ способѣ ощущенія. Такъ какъ писатель, даже въ одномъ и томъ же произведеніи, никоимъ образомъ не можетъ придерживаться одного и того же способа ощущенія, то это подраздѣленіе не можетъ обусловливаться послѣднимъ и опредѣляется только формой изложенія.}.
   Какъ негодованіе въ патетической и насмѣшка въ забавной сатирѣ, такъ и печаль въ влегіи должны вытекать изъ вдохновенія, пробужденнаго идеаломъ. Только черезъ это достигаетъ элегія поэтическаго достоинства; всякій другой источникъ ниже поэзіи. Элегическій поэтъ ищетъ природу, но въ красотѣ, а не въ одной ея пріятности, въ ея гармоніи съ идеями, а не въ одной снисходительности ея къ нуждамъ. Тоска по потеряннымъ радостямъ, по золотому вѣку, исчезнувшему изъ міра, по улетѣвшему счастью, юности, любви и такъ далѣе, тогда только становится предметомъ для элегіи, когда эти состоянія чувственнаго міра можно, вмѣстѣ съ тѣмъ, представить и предметами моральной гармоніи. И потому, какъ ни трогательны жалобныя пѣсни Овидія, которыя онъ поетъ у Эвксина, мѣста своего изгнанія, сколько поэзіи ни заключается въ ихъ частностяхъ -- въ цѣломъ онѣ, по моему, не могутъ быть признаны за поэтическое произведеніе. Въ его горѣ слишкомъ мало энергіи, слишкомъ мало души и благородства. Не вдохновеніе -- нужда испускала эти жалобные крики; въ нихъ слышна, если и не простая, обыкновенная душа, то все-таки обыкновенное настроеніе благородной души, павшей подъ игомъ рока. Правда, если вспомнимъ, что онъ оплакиваетъ Римъ, и Римъ временъ Августа, то сыну нѣги мы прощаемъ скорбь его; но даже и великолѣпный Римъ, со всѣми его блаженствами, необлагороженный воображеніемъ, есть только конечная величина, и потому недостойный объектъ для поэтическаго искусства, которое, будучи выше всякой вещественности, имѣетъ право тосковать только по безконечномъ.
   Итакъ, содержаніемъ поэтической жалобы долженъ быть не внѣшній, но всегда внутренній идеальный предметъ; даже оплакивая какую-нибудь дѣйствительную потерю, она должна сперва пересоздать ее въ идеальную. Собственно въ этомъ-то претвореніи ограниченнаго въ безконечное и состоитъ поэтическая обработка. Вотъ почему внѣшняя матерія сама по себѣ всегда вещь посторонняя; поэзія никогда не можетъ употребить ее такъ, какъ она есть. Только черезъ то, что поэзія изъ нея дѣлаетъ, получаетъ она поэтическое достоинство. Элегическій поэтъ ищетъ природу, но только, какъ идею, въ томъ совершенствѣ, въ какомъ она никогда не существовала, хоть и оплакиваетъ ее, какъ будто нѣчто существовавшее и теперь потерянное. Когда Оссіанъ разсказываетъ намъ о дняхъ уже не существующихъ, о герояхъ уже исчезнувшихъ, то его поэтическая мощь уже давно преобразила тѣ образы воспоминанія въ идеалѣ, тѣхъ героевъ -- въ боговъ. Дѣйствительно претерпѣнныя потери возвышаются до идеи всеобщаго разрушенія, и растроганный бардъ, преслѣдуемый образомъ этой общей гибели, взлетаетъ къ самому небу, чтобъ тамъ въ пути солнца отыскать символъ нетлѣнности {Смотри напр. прекрасное стихотвореніе подъ названіемъ "Картонъ".}.
   Перехожу къ новѣйшимъ поэтамъ въ элегическомъ родѣ. Руссо, какъ поэтъ и какъ философъ, вдохновленъ однимъ стремленіемъ или искать природу, или мстить за нее искусству. Смотря по тому, останавливается ли его чувство на природѣ или на искусствѣ, мы видимъ его то элегически-растроганнымъ, то вдохновеннымъ Ювеналовой сатирой, то, какъ, напримѣръ, въ Юліи, увлеченнымъ въ область идилліи. Его поэзія имѣетъ неоспоримое поэтическое содержаніе, потому что проникнута идеаломъ; онъ только не умѣетъ пользоваться поэтическимъ образомъ. Правда, его серьезный характеръ никогда не понижается до игривости, но вмѣстѣ съ тѣмъ и не даетъ ему вознестись до поэтической игры. Подъ вліяніемъ то страсти, то абстракціи, онъ рѣдко, или почти никогда не доводитъ этой игры до эстетическаго развитія, которое поэтъ всегда долженъ противопоставлять своей матеріи, всегда сообщать своему читателю. То болѣзненная чувствительность властвуетъ надъ нимъ и доводитъ до натяжки его чувство, то уже сила мышленія налагаетъ путы на его воображеніе и строгостью понятія уничтожаетъ грацію картины. Этотъ писатель обладаетъ въ высшей степени обоими качествами, стройное, перемѣнное дѣйствіе и соединеніе которыхъ собственно и составляетъ поэта; недостаетъ только, чтобы они выражались въ соединеніи другъ съ другомъ, чтобы его самодѣятельность болѣе вмѣшивалась въ его ощущеніе, а воспріимчивость въ его мышленіе. Оттого въ идеалѣ, который онъ ставитъ предъ человѣчествомъ, слишкомъ много взяты въ соображеніе поставленныя человѣчеству границы и слишкомъ мало его способность. Вообще въ нихъ видно болѣе нужды въ физическомъ покоѣ, нежели въ нормальной гармоніи. Его страстная чувствительность виною, что онъ, чтобы только избавиться отъ раздоровъ въ человѣчествѣ, скорѣе отодвигаетъ его назадъ къ однообразію первобытнаго состоянія, нежели беретъ на себя трудъ привести эти раздоры къ мирному концу въ духовной гармоніи исчерпывающаго образованія; что онъ скорѣе вовсе не даетъ возникнуть искусству, нежели соглашается подождать его полнаго развитія. Однимъ словомъ, онъ унижаетъ цѣль и низводитъ съ высоты идеалъ, чтобы только скорѣе его достигнуть.
   Изъ нѣмецкихъ писателей этого рода я упомяну только о Галлерѣ, Клейстѣ и Клопштокѣ. Характеръ ихъ произведеній сентименталенъ; они трогаютъ насъ идеями, не чувственной правдой, не тѣмъ, что они сами природа, а тѣмъ, что они умѣютъ воодушевлять насъ природой. Но что въ общемъ справедливо относительно характера какъ этихъ, такъ и всѣхъ сентиментальныхъ писателей, не исключаетъ, конечно, отнюдь способности въ отдѣльномъ случаѣ трогать насъ наивной красотой, безъ чего они вообще не были бы поэтами. Но воспринимать спокойно, просто и легко и такимъ же образомъ передавать воспринятое -- не есть свойственный имъ, господствующій характеръ. Невольно фантазія беретъ верхъ надъ нагляднымъ воспріятіемъ, мыслительная сила надъ чувствомъ, и мы закрываемъ глаза и уши, чтобы, созерцая, погрузиться въ самихъ себя. Душа не можетъ получить впечатлѣнія, чтобы тотчасъ же не обратиться къ разматриванію происходящей въ ней работы и рефлексіей не извлечь и не протипоставить самой себѣ того, что въ ней заключается. Такимъ образомъ, мы никогда не получаемъ изображенія предмета, а только то, что отражающій умъ писателя сдѣлалъ изъ предмета, и даже, если писатель самъ есть этотъ предметъ, если онъ хочетъ изобразить намъ свои собственныя чувства, мы не узнаемъ его состоянія непосредственно и изъ первоисточника, а только постольку, поскольку оно отразилось въ его душѣ, что онъ думалъ о немъ, какъ зритель самаго себя. Если Галлеръ оплакиваетъ смерть своей супруги (всѣмъ извѣстно это прекрасное стихотвореніе) и начинаетъ такимъ образомъ:
   
   На смерть твою надгробный гимнъ слагая,
   О Маріана, что скажу тебѣ
   Когда слова -- со вздохами въ борьбѣ,
   И мысль одну спѣшитъ прогнать другая и т. д.
   (Переводъ О. Н. Чюминой).
   
   то мы находимъ это описаніе вѣрнымъ до точности; но мы чувствуетъ также, что писатель сообщаетъ намъ не собственно свои чувства, а свои мысли относительно нихъ. Поэтому онъ трогаетъ насъ гораздо слабѣе, такъ какъ самъ долженъ былъ въ значительной степени остыть, чтобы сдѣлаться зрителемъ своего умиленія.
   Уже одно большей частью сверхчувственное содержаніе стихотвореній Галлера и Клопштока исключаетъ ихъ изъ наивнаго рода; поэтому, если это содержаніе вообще должно быть поэтически обработано, то, такъ какъ оно не могло принять осязательнаго образа и слѣдовательно не могло быть воспринято внѣшними чувствами, оно должно было быть переведено въ безконечное и сдѣлаться предметомъ духовнаго воззрѣнія. Вообще лишь въ этомъ смыслѣ можно себѣ представить дидактическую поэзію безъ внутренняго противорѣчія. Повторяю еще разъ,-- поэзія обладаетъ только этими двумя областями: она должна держаться или въ области конкретнаго или въ области идей, такъ какъ она никакъ не можетъ существовать въ области понятій или въ мірѣ разума. Я, признаюсь, еще не знаю ни одного стихотворенія этого рода, ни изъ старой, ни изъ новой литературы, которое чисто и вполнѣ опустило бы обрабатываемое имъ понятіе до индивидуальности или повысило бы его до идеи. Обыкновенно, при нѣкоторой удачѣ, то и другое перемежается, между тѣмъ какъ абстрактное понятіе преобладаетъ, и воображенію, которое должно бы повелѣвать въ поэтической области, только дозволяется прислуживать разуму. Дидактическаго стихотворенія, въ которомъ мысль сама была бы и осталась бы поэтичной, надо еще ожидать въ будущемъ.
   Что здѣсь сказано вообще о всѣхъ поучительныхъ стихотвореніяхъ, относится въ частности къ стихотвореніямъ Галлера. Мысль ихъ сама по себѣ не поэтична, но исполненіе иногда становится поэтичнымъ, благодаря то употребленію образовъ, то полету къ идеямъ. Только послѣднее качество обусловливаетъ ихъ принадлежность къ разсматриваемому роду. Сила, глубина и патетическая серьезность характеризуютъ этого писателя. Его душа воодушевлена идеаломъ, и его горячее чувство правды ищетъ въ мирныхъ долинахъ Альпъ исчезнувшую изъ міра невинность. Его жалоба глубоко трогательна; въ энергичной, почти горькой сатирѣ изображаетъ онъ заблужденія разума и сердца и съ любовью рисуетъ прекрасную простоту природы. Но во всѣхъ его образахъ слишкомъ много мѣста отведено понятію, какъ и въ немъ самомъ разумъ беретъ верхъ надъ чувствомъ. Поэтому онъ въ общемъ скорѣе поучаетъ, чѣмъ изображаетъ, и изображаетъ болѣе сильными, чѣмъ мягкими чертами. Онъ великъ, смѣлъ, горячъ, возвышенъ; но онъ рѣдко или никогда не возвышается до прекраснаго.
   Клейстъ стоитъ далеко позади этого писателя во всемъ, что касается богатства идей и глубины духа; въ граціи онъ, пожалуй, превосходитъ его, если мы непремѣнно хотимъ найти достоинство съ одной стороны, которое уравновѣсило бы въ нашихъ глазахъ недостатокъ его съ другой. Чувствительной душѣ Клейста болѣе всего по-сердцу видъ деревенскихъ сценъ и нравовъ. Онъ охотно бѣжитъ людской суеты и находитъ гармонію и миръ, которыхъ напрасно ищетъ въ мірѣ нравственномъ, на лонѣ безжизненной природы. Какъ трогательно его "Стремленіе къ покою" {См. стихотвореніе подъ этимъ названіемъ въ его произведеніяхъ.}. Какъ искренне прочувствовано это мѣсто:
   
   О міръ, ты жизни истинной могила,
   Порывъ къ добру влечетъ меня; ручей
   Горючихъ слезъ струится изъ очей,
   Но молодости пылъ, примѣра сила --
   Вмигъ осушаютъ чистыхъ слезъ потокъ.
   Кто человѣкъ, будь отъ людей далекъ.
   (Переводъ О. Н. Ч юминой).
   
   Но если его поэтическій даръ и вызвалъ его изъ узкаго круга человѣческихъ отношеній въ глубокомысленное одиночество природы, то подавляющій образъ его вѣка и, къ сожалѣнію, оковы этого вѣка преслѣдуютъ его и здѣсь. Чего онъ убѣгаетъ, то въ немъ; чего онъ ищетъ, то вѣчно внѣ его; онъ никогда не можетъ преодолѣть дурного вліянія своего вѣка. Если его сердце одинаково горячо, его фантазія одинаково энергична, чтобы одухотворить изображеніемъ мертвыя произведенія разума, то холодная мысль такъ же часто лишаетъ души живую прелесть поэтической силы и рефлексія мѣшаетъ таинственному дѣлу чувства. Правда, его поэзія пестра и блистательна, какъ весна, которую онъ воспѣлъ, его фантазія жива и подвижна; но ее можно скорѣе назвать перемѣнчивой, чѣмъ богатой, скорѣе играющей, чѣмъ творческой, скорѣе безпокойно подвигающейся впередъ, чѣмъ собирательной и созидающей. Быстро и полно черты смѣняютъ черты, но не сосредоточиваясь до индивидуума, не дополняя другъ друга до жизни, не округляя другъ друга до образа. Пока его произведенія лиричны, пока онъ остается исключительно въ области сельскихъ картинъ, мы не замѣчаемъ этого недостатка, отчасти благодаря большей свободѣ лирической формы, отчасти же благодаря произвольному выбору матеріала; мы требуемъ отъ писателя въ этомъ случаѣ скорѣе изображенія чувствъ, чѣмъ предмета. Но недостатокъ становится слишкомъ замѣтенъ, когда онъ, какъ въ своемъ Циссидѣ или Пахесѣ и своемъ Сенекѣ берется изображать людей и людскіе поступки, потому что здѣсь воображеніе чувствуетъ себя заключеннымъ среди твердыхъ и необходимыхъ границъ, и поэтическій эффектъ можетъ изойти только изъ предмета. Здѣсь онъ становится скуденъ, скученъ, тощъ и невыносимо холоденъ; его примѣръ можетъ служить предостереженіемъ для всѣхъ, кто безъ внутренняго призванія переходитъ изъ области музыкальной поэзіи въ область образной. Ту же ошибку, свойственную людямъ вообще, совершилъ другой, родственный ему геній -- Томсонъ.
   Немногіе новые и еще менѣе старые писатели могутъ сравняться въ сентиментальномъ родѣ и особенно въ элегической части ея съ нашимъ Клопштокомъ. Этотъ музыкальный {Я говорю музыкальный, чтобы напомнить здѣсь о двойномъ родствѣ поэзіи съ музыкой и съ пластикой. Поэзія можетъ быть названа пластической и музыкальной, смотря по тому, воспроизводитъ ли она, какъ пластика, извѣстный предметъ, или, какъ музыка, извѣстное душевное состояніе. Выраженіе "музыкальная" относится поэтому не къ тому, что въ поэзія дѣйствительно и по содержанію есть музыка, но вообще ко всѣмъ тѣмъ аффектамъ ея, которые она въ состояніи вызвать, но ограничивая воображенія опредѣленнымъ объектомъ, и въ этомъ смыслѣ я называю Клопштока по преимуществу музыкальнымъ поэтомъ.} поэтъ создалъ все, чего можно было достигнуть въ сферѣ идеальности, внѣ границъ живой формы и внѣ области индивидуальности.
   Правда, было бы очень несправедливо, если бы ему хотѣли отказать въ той индивидуальной правдѣ и жизненности, съ какими наивный писатель изображаетъ свой предметъ. Многія изъ его одъ, нѣкоторыя отдѣльныя черты его драмъ и его Мессіады изображаютъ предметъ съ поразительной правдой, съ полнымъ сохраненіемъ чувства мѣры; особенно тамъ, гдѣ предметомъ является его собственное сердце, онъ не рѣдко проявилъ высокую природу, прелестную наивность. Но не въ этомъ его сила, этого свойства нельзя провести черезъ всю его поэтическую дѣятельность. Насколько "Мессіада" по данному выше опредѣленію является прекраснымъ произведеніемъ въ музыкально-поэтическомъ отношеніи, настолько же она недостаточна въ отношеніи пластически поэтическомъ, гдѣ ожидаютъ формъ опредѣленныхъ и притомъ опредѣленныхъ для созерцанія. Можетъ быть фигуры въ этомъ стихотвореніи и достаточно опредѣленны, но не для созерцанія; только отвлеченіе создало ихъ, только отвлеченіе можетъ ихъ разграничить. Они хорошіе примѣры для понятій, но не индивидуумы, не живые образы. Воображенію, къ которому писатель долженъ обращаться, надъ которымъ онъ долженъ господствовать неуклоннымъ опредѣленіемъ своихъ формъ, предоставлено слишкомъ много свободы для воплощенія въ образы этихъ людей и ангеловъ, этихъ боговъ и діаволовъ, этого неба и этого ада. Даны лишь очертанія, внутри которыхъ умъ долженъ представить ихъ себѣ, но не дано опредѣленныхъ границъ, внутри которыхъ фантазія необходимо должна была бы изобразить ихъ. То, что я здѣсь говорю о характерахъ, относится ко всему, что въ этомъ произведеніи есть или должно быть жизнь и дѣйствіе, и не только въ этой поэмѣ, но и въ драматическихъ стихотвореніяхъ нашего поэта. Для разума все прекрасно опредѣлено и ограничено (я напоминаю здѣсь только о его Іудѣ, его Пилатѣ, его Филонѣ, его Соломонѣ въ трагедіи того же названія); но для воображенія все это слишкомъ безформенно, и здѣсь, прямо заявляю, я нахожу, что этотъ писатель совсѣмъ не въ своей сферѣ.
   Его сфера -- всегда міръ идей, и онъ умѣетъ переводить въ безконечное все, что онъ обрабатываетъ. Можно сказать, что онъ изо всего, о чемъ онъ пишетъ, извлекаетъ тѣло, чтобы сдѣлать изъ него духъ, какъ другіе писатели покрываютъ тѣлесной оболочкой все духовное. Почти всякое наслажденіе, которое доставляютъ его стихотворенія, должно быть добыто силой мыслительной способности; всѣ чувства, которыя онъ умѣетъ возбуждать столь сильно и искренно, рождаются изъ сверхчувственныхъ источниковъ. Отсюда эта серьезность, эта сила, этотъ полетъ, эта глубина, которыя характеризуютъ все, что отъ него исходитъ; отсюда также то постоянное умственное напряженіе, въ которомъ мы находимся при чтеніи его. Именно Клопштокъ (за исключеніемъ, можетъ быть, Юнга, который требуетъ больше его, но не вознаграждаетъ, какъ онъ) меньше, чѣмъ какой бы то ни было другой писатель, можетъ быть любимцемъ и спутникомъ жизни, онъ всегда только выводитъ насъ изъ жизни, всегда призываетъ духъ къ оружію, не услаждая внѣшнихъ чувствъ спокойною разработкою сюжета. Его муза цѣломудрена, безтѣлесна, свята, она паритъ надъ землей, какъ и его религія, и надо съ удивленіемъ признаться, что, хотя онъ иногда сбивается съ пути на этихъ высотахъ, но никогда не падаетъ внизъ. Поэтому я открыто признаю, что мнѣ нѣсколько страшно за умственныя способности того, кто дѣйствительно и безъ аффектаціи сдѣлаетъ произведенія этого писателя своей любимой книгой, именно книгой, въ которой можно найти соотвѣтственное настроеніе во всякомъ положеніи, къ которой можно вернуться во всякомъ положеніи; я думаю, мы видѣли въ Германіи достаточно плодовъ этого опаснаго господства. Его можно искать и ему сочувствовать только въ нѣкоторыхъ, экзальтированныхъ душевныхъ состояніяхъ; поэтому онъ также Божество молодежи, хотя далеко не самый счастливый выборъ ея. Молодежь, которая всегда стремится вонъ изъ обыденной жизни, которая бѣжитъ всѣхъ формъ и находитъ всякую границу слишкомъ тѣсной, бродитъ съ любовью и наслажденіемъ въ безконечномъ пространствѣ, открываемомъ ей этимъ писателемъ. Затѣмъ, когда юноша становится мужемъ и возвращается изъ міра идей въ границы опыта, уваженіе остается, но теряетъ очень, очень многое изъ той пламенной любви, которой мы не можемъ не чувствовать къ столь небывалому явленію, столь необыкновенному генію, столь облагороженному чувству, которую нѣмецъ особенно обязанъ чувствовать по отношенію къ столь высокой заслугѣ.
   Я назвалъ этого поэта особенно великимъ въ элегіи, и едва ли это мнѣніе нуждается въ особенномъ оправданіи. Способный ко всякой энергіи и вполнѣ владѣющій сентиментальной поэзіей во всемъ объемѣ ея, онъ можетъ то потрясти насъ высочайшимъ пафосомъ, то убаюкать божественно сладкими чувствами; но сердце склоняется преимущественно къ высбкому, глубокомысленному унынію; и какъ ни возвышенно звучитъ его арфа, его лира, но нѣжные звуки его лютни всегда будутъ звучать правдивѣе, и глубже, и подвижнѣе. Я обращаюсь къ каждому не искаженному чувству и спрашиваю, не отдало ли бы оно все смѣлое и сильное, всѣ фикціи, всѣ превосходныя описанія, всѣ образцы ораторскаго краснорѣчія въ "Мессіадѣ", всѣ блестящія сравненія, въ которыхъ нашъ писатель такъ необычайно счастливъ, за нѣжныя чувства, которыми дышутъ элегія къ Эберту, превосходное стихотвореніе Бардале, Раннія могилы, Лѣтняя ночь, Цюрихское озеро и нѣкоторыя другія въ томъ же родѣ. Такъ дорога мнѣ "Мессіада", какъ сокровищница элегическихъ чувствъ и идеальныхъ описаній, какъ ни мало она удовлетворяетъ меня, какъ изображеніе дѣйствія и какъ эпическое произведеніе.
   Прежде чѣмъ оставить эту область, можетъ быть не лишнее упомянуть о заслугахъ Уца, Дениса, Гесснера (въ его "Смерти Авеля"), Іакоби, фонъ Герстенберга, Гельти, фонъ Гекингка и нѣкоторыхъ другихъ въ томъ же родѣ, которые всѣ трогаютъ насъ идеями и въ ранѣе выясненномъ значеніи слова писали сентиментально. Но моя цѣль не состоитъ въ томъ, чтобы писать исторію нѣмецкой поэзіи, а въ томъ, чтобы уяснить сказанное раньше примѣрами изъ нашей литературы. Я хотѣлъ показать различіе пути, по которому старые и новые наивные и сентиментальные поэты идутъ къ одной и той же цѣли -- именно, если первые трогаютъ насъ природой, индивидуальностью и живой чувственностью, то вторые проявляютъ свою власть надъ нашими думами, правда, не столь обширную, благодаря своимъ идеямъ и высокому духовному содержанію.
   На приведенныхъ примѣрахъ мы видѣли, какъ сентиментальный поэтическій духъ обрабатываетъ сюжетъ, заимствованный изъ жизни природы. Полюбопытствуемъ теперь узнать, какъ наивный поэтическій духъ принимается за сентиментальный сюжетъ. Эта задача нова и своеобразна: древній, наивный міръ не зналъ такихъ сюжетовъ, новому міру недостаетъ наивныхъ поэтовъ. Не взирая на то, геній рѣшилъ и эту задачу и, притомъ, удивительно счастливымъ образомъ. Характеръ, который съ пламеннымъ чувствомъ поклоняется идеалу и бѣжитъ вещественности, чтобы добыть безбытное, безконечное, который все, что онъ въ самомъ себѣ безпрестанно разрушаетъ, безпрестанно ищетъ внѣ себя, для котораго только erq сны вещественны, для котораго опытъ является докучной помѣхой, который, наконецъ, въ самой жизни своей видитъ одну такую-же докучную преграду, и ту, какъ ни неприкосновенна она, переступаетъ, чтобъ проникнуть въ истинную сущность -- такая опасная крайность сентиментальнаго характера стала сюжетомъ для поэта, въ которомъ природа дѣйствуетъ вѣрнѣе и чище, нежели во всякомъ другомъ, и который изо всѣхъ новѣйшихъ поэтовъ, можетъ быть, наименѣе удаленъ отъ чувственной истины вещей.
   Интересно видѣть, съ какимъ счастливымъ инстинктомъ соединилось въ Вертерѣ Гёте все, что даетъ пищу сентиментальному характеру: мечтательная, несчастная любовь, чувство къ природѣ, созерцательный духъ, наконецъ, чтобъ ничего не позабыть, мрачный, безобразный, туманный оссіановскій міръ. Сообразивъ же, какъ мало дѣйствительность гармонируетъ съ нимъ, даже какъ вражески она противопоставлена ему, и какъ извнѣ все соединяется, чтобъ его вытѣснить назадъ въ его идеальный міръ,-- сообразивъ все это, не видимъ рѣшительно никакой возможности спастись такому характеру изъ подобнаго круга. Въ трагедіи "Тассо" того же поэта видимъ снова ту же противоположность, хотя и въ разныхъ характерахъ; такъ же въ его новомъ романѣ, какъ и въ прежнемъ, поэтическій духъ противопоставленъ здравому, простому смыслу, идеалъ дѣйствительности, субъективный образъ представленія -- объективному, но какъ различно! Даже въ "Фаустѣ" опять находимъ ту же противоположность, правда, уже очень огрубѣлую и матеріализированную, какъ того требовала сущность сюжета; стоило бы труда попытаться психологически развить этотъ характеръ, проведенный въ четырехъ такихъ различныхъ родахъ.
   Выше было замѣчено, что одинъ легкій и веселый нравъ, не основанный на внутренней полнотѣ идей, еще не показываетъ никакого призванія къ шутливой сатирѣ, хотя обыкновенно ему съ большою готовностью предоставляютъ всѣ права на нее; такъ же мало призванія къ элегической поэзіи находится и въ простой, нѣжной мягкости нрава и меланхоліи. Чтобы быть дѣйствительно поэтическими талантами, такимъ людямъ недостаетъ энергическаго начала для оживленія сюжета и воспроизведенія чего-нибудь истинно-прекраснаго. Произведенія такого нѣжнаго рода насъ могутъ только, такъ сказать, разнѣжить; не услаждая сердца, не занимая души, они только льстятъ нашей чувствительности. Продолжительная склонность къ такого рода ощущеніямъ должна, наконецъ, необходимо разслабить характеръ и погрузить его въ то пассивное состояніе, изъ котораго не выходитъ никакой реальности ни для внѣшней, ни для внутренней жизни. И потому было очень хорошо, что притворную чувствительность и плаксивую манерность {"Склонность", какъ господинъ Аделунгъ опредѣляетъ ее "къ трогательнымъ, мягкимъ чувствамъ безъ разумнаго намѣренія и безъ должной мѣры". Господинъ Аделунгъ очень счастливъ, что онъ чувствуетъ только съ намѣреніемъ и даже разумнымъ намѣреніемъ.}, которыя начали было, лѣтъ восемнадцать тому назадъ, господствовать въ Германіи черезъ лжетолкованіе и обезьянство нѣкоторыхъ превосходныхъ созданій стали преслѣдовать неумолимыми насмѣшками, хотя снисхожденіе, оказываемое ничуть не лучшимъ, почти такимъ же элегическимъ, каррикатурамъ, такой же бездушной сатирѣ и безобразному юмору {Правда, не слѣдуетъ портить извѣстнымъ читателямъ ихъ скуднаго удовольствія, и кромѣ того, какое дѣло критикѣ до того, что есть люди, для которыхъ веселы и поучительны грязные анекдоты господина Блумауера. Но судьи въ вопросахъ искусства должны были бы воздержаться отъ того, чтобы говорить съ нѣкотораго рода уваженіемъ о произведеніяхъ, существованіе которыхъ остается загадкой для хорошаго вкуса. Хотя въ нихъ нельзя отрицать ни таланта, ни юмора, но тѣмъ болѣе надо сожалѣть, что то и другое не подверглось лучшей чисткѣ. Я ничего не говорю о нашихъ нѣмецкихъ комедіяхъ, писатели рисуютъ время, въ которое они живутъ.}, ясно доказываетъ, что причины гоненія на нихъ не были совершенно справедливыми. На вѣсахъ истиннаго вкуса все это ничего не значитъ, потому что тутъ не достаетъ эстетическаго содержанія, которое заключается только въ тѣсномъ соединеніи духа съ сюжетомъ и въ соединенномъ отношеніи продукта къ способности чувствъ и идей.
   Насмѣхались надъ "Зитартомъ" и его "Монастырской исторіей" и удивляются "Путешествію въ полуденную Францію"; конечно, оба произведенія имѣютъ большое притязаніе на извѣстную степень уваженія и очень малое -- на безусловную похвалу. Истинное, хотя и натянутое, чувство, замѣчательно въ первомъ романѣ; легкій юморъ и веселый, тонкій умъ -- во второмъ; но сколько одному недостаетъ въ здравомъ смыслѣ, столько другому -- въ эстетическомъ достоинствѣ. Первый, сличенный съ дѣйствительностью, становится немного смѣшнымъ, второй, лицомъ къ лицу съ идеаломъ, почти презрѣннымъ. А такъ какъ истинно прекрасное съ одной стороны должно согласоваться съ природою, съ другой -- съ идеаломъ, то ни тотъ, ни другой не могутъ имѣть никакого притязанія на имя прекрасныхъ произведеній. Не взирая на это, очень естественно и понятно -- и я даже узналъ это по собственному опыту -- что романъ Тюмеля можетъ быть прочтенъ съ большимъ наслажденіемъ. Такъ какъ онъ оскорбляетъ только требованія, проистекающія изъ идеала, и о которыхъ, слѣдовательно, большая часть читателей и не подумаетъ, а лучшая не бываетъ расположена къ такимъ соображеніямъ во время чтенія романовъ, и такъ какъ всѣ другія требованія духа и тѣла выполнены довольно замѣчательнымъ образомъ, то онъ долженъ быть, и непремѣнно будетъ, любимою книгою нашего и всѣхъ временъ, въ которыхъ эстетическія произведенія будутъ писаться для того только, чтобъ нравиться, и читаться для одного удовольствія.
   Но развѣ въ поэтической литературѣ нѣтъ классическихъ произведеній, которыя такимъ же образомъ, повидимому, оскорбляютъ высокую чистоту идеала и матеріальностью своего содержанія очень и очень удаляются отъ духовности, требуемой отъ всякаго эстетическаго произведенія? Развѣ то, что можетъ позволить себѣ поэтъ, цѣломудренный питомецъ музы, не можетъ быть позволено романисту, который только вполовину братъ его, и къ тому же такъ сильно связанъ съ землею? Я тѣмъ менѣе могу уклониться отъ этого вопроса, что есть мастерскія произведенія какъ въ элегическомъ, такъ и въ сатирическомъ родѣ, которыя, повидимому, ищутъ совсѣмъ иной природы, чѣмъ о какой говорится въ статьѣ этой, представляютъ ее и защищаютъ, повидимому, не столько отъ дурныхъ, сколько отъ добрыхъ нравовъ. Отсюда выходитъ, что эти поэтическія произведенія должны быть или осуждены, или постановленный нами принципъ элегической поэзіи принятъ въ слишкомъ произвольномъ смыслѣ.
   Рѣчь зашла о томъ, можно ли осуждать прозаическаго разсказчика за то, что можетъ быть позволено поэту? Отвѣтъ заключается въ самомъ вопросѣ; что позволено поэту, то ничего не доказываетъ въ пользу того, кто не есть поэтъ. Въ самомъ понятіи о поэтѣ, и только въ немъ одномъ, заключена причина той независимости, которая превращается въ презрительную вольность, какъ скоро она не вытекаетъ изъ высочайшаго и благороднѣйшаго начала, единственно составляющаго сущность понятія о поэтѣ.
   Законы благопристойности чужды невинной природѣ; только опытъ извращенности породилъ ихъ. Но какъ только этотъ опытъ пріобрѣтенъ, и естественная невинность исчезла изъ нравовъ, то эти законы становятся священными, и нравственное чувство не должно оскорблять ихъ. Они съ такимъ же правомъ должны господствовать въ искусственномъ мірѣ, какъ законы природы въ мірѣ невинности. Но именно этото и характерно для поэта, что онъ уничтожаетъ все, что напоминаетъ объ искусственномъ мірѣ, и умѣетъ возстановлять въ себѣ природу въ ея первоначальной простотѣ. Но если онъ это сдѣлалъ, то именно благодаря этому онъ освобожденъ отъ всѣхъ законовъ, которыми извращенное сердце ограждается отъ самого себя. Онъ чистъ, онъ невиненъ, и что дозволено невинной природѣ, то дозволено и ему. Если ты, читающій или слушающій его, не невиненъ болѣе, и если ты не можешь на мгновеніе сдѣлаться невиннымъ, благодаря его очищающему вліянію, то это твое несчастіе, а не его; оставь его, онъ пѣлъ не для тебя.
   Относительно вольностей этого рода можно слѣдовательно установить слѣдующее.
   Во-первыхъ: только природа Можетъ оправдать ихъ. Онѣ поэтому не должны быть предметомъ выбора и намѣреннаго подражанія; мы никогда не можемъ простить поощренія чувственности волѣ, всегда направленной къ нравственнымъ законамъ. Поэтому онѣ должны быть наивностью. Но для того, чтобы убѣдиться въ томъ, что это дѣйствительно такъ, мы должны видѣть, что ихъ поддерживаетъ и сопровождаетъ все остальное, что также имѣетъ основаніе въ природѣ, потому что природу можно узнать только по строгой послѣдовательности, единству и однообразію ея дѣйствій. Мы позволяемъ освободиться отъ искусственности тамъ, гдѣ она жметъ и стѣсняетъ, только тому сердцу, которое ненавидитъ ее также и тамъ, гдѣ она полезна; мы позволяемъ сдѣлать употребленіе изъ вольностей природы только тому сердцу, которое подчиняется всѣмъ оковамъ ея. Всѣ остальныя ощущенія такого человѣка должны слѣдовательно носить на себѣ печать естественнаго; онъ долженъ быть правдивъ, простъ, свободенъ, открытъ, чувствителенъ, прямъ; притворство, хитрость, произволъ, мелочной эгоизмъ должны быть изгнаны изъ его характера, всѣ слѣды ихъ изъ его произведеній.
   Во-вторыхъ: только прекрасная природа можетъ оправдать подобныя вольности. Онѣ не должны быть поэтому одностороннимъ взрывомъ вожделѣнія, потому что все, что исходитъ изъ одной потребности, достойно презрѣнія. Изъ цѣльной и полной человѣческой природы должны исходить также эти чувственныя энергіи. Онѣ должны быть человѣчностью. Но для того, чтобы судить о томъ, что цѣльная человѣческая природа, а не односторонняя и обыденная потребность чувственности вызываетъ ихъ, мы должны видѣть изображеніе цѣлаго, одну единственную черту котораго онѣ составляютъ. Самъ по себѣ чувственный способъ воспріятія есть нѣчто невинное и безразличное. Онъ потому не нравится намъ въ человѣкѣ, что онъ свойственъ животному и свидѣтельствуетъ объ отсутствіи въ первомъ истинной совершенной человѣчности; онъ только потому оскорбляетъ насъ въ поэтическомъ произведеніи, что оно имѣетъ притязанія нравиться намъ; поэтому считаетъ и насъ способными къ этому недостатку. Но если мы видимъ, что въ человѣкѣ, застигнутомъ при этомъ врасплохъ, человѣчность дѣйствуетъ во всемъ ея остальномъ объемѣ, если въ произведеніи, въ которомъ позволили себѣ вольности этого рода, выражены всѣ реальности человѣчности, то исчезаетъ та причина нашего недовольства, и мы можемъ наслаждаться съ ничѣмъ неомраченной радостью наивнымъ выраженіемъ истинной и прекрасной природы. Слѣдовательно, тотъ же писатель, который можетъ позволить себѣ сдѣлать насъ участниками такихъ низкихъ человѣческихъ чувствъ, долженъ съ другой стороны умѣть возвысить насъ до всего, что велико, и прекрасно, и возвышенно человѣчно.
   Итакъ, существуетъ масштабъ, какой съ увѣренностью можемъ приложить къ каждому поэту, въ чемъ-либо погрѣшающему противъ Приличія въ изображеніи природы. Его произведеніе пошло, низко, совершенно никуда не годно, какъ скоро оно холодно, какъ скоро оно пусто, потому что это показываетъ, что оно произошло изъ пошлой цѣли и изъ пошлой потребности, и что оно безсовѣстно разсчитываетъ на наши похоти. Напротивъ того, оно прекрасно, благородно и, не принимая во вниманіе всѣхъ возраженій замороженной благопристойности, достойно одобренія, какъ скоро оно наивно возвышенно и соединяетъ духъ съ сердцемъ {Съ сердцемъ: потому что исключительно чувственный пылъ изображенія и богатая полнота воображенія это далеко не составляютъ всего. Поэтому "Андингело" остается при всей чувственной энергіи и всемъ огнѣ колорита только чувственной каррикатурой безъ правды и безъ эстетическаго достоинства. Но все-же это странное произведеніе всегда останется замѣчательнымъ, какъ примѣръ почти поэтическаго полета, котораго можетъ достигнуть одно простое вожделѣніе.}.
   Если мнѣ возразятъ, что многія изъ французскихъ повѣстей въ этомъ родѣ и удачнѣйшихъ ихъ подражаній въ Германіи покажутся не съ очень выгодной стороны лицомъ къ лицу съ такимъ масштабомъ, что это отчасти можетъ даже случиться со многими произведеніями одного изъ нашихъ увлекательнѣйшихъ и остроумнѣйшихъ поэтовъ, то мнѣ нечего отвѣчать. Приговоръ этотъ совсѣмъ не новъ; притомъ же я излагаю здѣсь только причины приговора, который уже давно изрекло насчетъ этого предмета каждое сколько-нибудь утонченное чувство. Но тотъ же самый принципъ, который въ отношеніи къ нѣкоторымъ сочиненіямъ, можетъ быть, кажется слишкомъ строгимъ, въ отношеніи къ другимъ можетъ показаться за то ужъ слишкомъ слабымъ. Признаюсь откровенно, тѣ же самыя причины, по которымъ я нахожу отнюдь неизвинительными соблазнительныя картины римскаго и нѣмецкаго Овидія, Кребильйона, Вольтера, Мармонтеля (который еще называетъ себя моральнымъ писателемъ), Лакло и многихъ другихъ, тѣ же самыя причины мирятъ меня съ элегіями римскаго и нѣмецкаго Проперція, потому что первыя только остроумны, вялы и соблазнительны, вторыя, напротивъ -- наивны, исполнены поэзіи и человѣчны {Если я называю въ томъ же обществѣ безсмертнаго автора "Агатона", "Оберона" и проч., то я долженъ непремѣнно замѣтить, что я бы не хотѣлъ, чтобы его смѣшали съ послѣднимъ. Въ описаніяхъ съ этой стороны даже наиболѣе сомнительныхъ, нѣтъ матеріальной тенденціи (какъ позволилъ себѣ недавно сказать одинъ новый, нѣсколько неосмотрительный критикъ); авторъ "Любви за любовь" и многихъ другихъ наивныхъ и геніальныхъ произведеній, въ которыхъ отражается прекрасная и благородная душа со всѣми несомнѣнными чертами ея, вовсе не можетъ имѣть подобной тенденціи. Но мнѣ кажется, что его преслѣдуетъ то особенное несчастіе, что подобныя описанія становятся необходимыми, благодаря плану его поэтическихъ произведеній. Холодный разсудокъ, который набросалъ планъ, было такъ далеко отъ того, чтобы съ любовью благопріятствовать имъ, что, мнѣ кажется, я даже въ исполненіи все еще узнаю холодный разсудокъ. И именно эта холодность въ исполненія вредитъ сужденію о нихъ, потому что только наивное воспріятіе можетъ оправдать какъ эстетически, такъ и нравственно подобныя изображенія. Но дозволено ли писателю подвергаться такой опасности въ исполненіи при набрасываніи плана, и вообще можетъ ли быть названъ поэтическимъ планъ, который, я въ данномъ случаѣ долженъ признать, это, не можетъ быть выполненъ, не оскорбляя цѣломудреннаго чувства какъ писателя, такъ и его читателя и не заставляя обояхъ останавливаться на предметахъ, которыхъ облагороженное чувство такъ охотно взбѣгаетъ -- въ атомъ-то я сомнѣваюсь и объ этомъ я хотѣлъ бы выслушать разумное сужденіе.}.
   

Идиллія.

   Я скажу теперь только нѣсколько словъ объ этомъ третьемъ родѣ сентиментальной поэзіи, такъ какъ подробнѣйшее развитіе, въ которомъ онъ въ особенности нуждается, я намѣренъ отложить до другого времени {Еще разъ я долженъ напомнить, что сатира элегія и идиллія, представленныя здѣсь какъ три единственно возможные рода сентиментальной поэзіи, не имѣютъ рѣшительно, ничего общаго съ тремя особенными рядами стихотвореній, извѣстныхъ подъ этими именами, кромѣ образа ощущенія, который свойственъ какъ тѣмъ, такъ и другимъ. Но что внѣ границъ наивной поэзіи, могутъ существовать только эти три рода ощущенія и поэзіи, что слѣдовательно область сентиментальной поэзіи вполнѣ исчерпана этимъ подраздѣленіемъ, легко вывести изъ понятія о послѣдней. Сентиментальная поэзія отличается тѣмъ отъ наивной, что она взаимно сводитъ дѣйствительность и идеи. Какъ уже было замѣчено выше, она одновременно связана съ двумя враждебными другъ другу объектами, именно съ идеаломъ и съ опытомъ, между которыми мыслимо не болѣе, не менѣе, какъ именно три слѣдующихъ отношенія. Или это противорѣчіе дѣйствительнаго положенія, или это согласіе его съ идеаломъ, который преимущественно занимаетъ душу; или же это среднее между обоими. Въ первомъ случаѣ оно удовлетворяется силой внутренняго разбора, энергическимъ движеніемъ, во второмъ гармоніей внутренней жизни, энергическимъ покоемъ, въ третьемъ раздоръ чередуется съ гармоніей, покой съ движеніемъ. Это троякое состояніе воспріятія порождаетъ три различныхъ вида поэтическихъ произведеній, которымъ вполнѣ соотвѣтствуютъ обычныя названія сатира, идиллія, элегія, если вспомнимъ настроеніе, въ которое приводятъ душу извѣстныя подъ этими названіями поэтическія произведенія, и не обратимъ вниманія на средства, которыми они достигаютъ его. Потому, если кто спроситъ меня, къ которому изъ трехъ родовъ отношу я эпопею, романъ, драму, тотъ меня рѣшительно не понялъ. Понятіе объ этихъ послѣднихъ, какъ о видовыхъ произведеніяхъ, или совсѣмъ неопредѣленно, или же опредѣляется, но только не однимъ образомъ ощущенія; всего чаще бываетъ, что они могутъ быть выполнены болѣе, нежели однимъ образомъ ощущенія, стало быть многими изложенными мною родами поэзіи. Наконецъ я еще замѣчу здѣсь, что, если сентиментальную поэзію, какъ оно слѣдуетъ, считать за настоящій видъ (не только за видоизмѣненіе) и за расширеніе настоящей поэзіи, то въ опредѣленіи поэтическихъ видовъ, какъ и вообще во всемъ поэтическомъ законодательствѣ, которое все еще односторонне основано на правилахъ старыхъ и наивныхъ поэтовъ, на нее слѣдуетъ обратить нѣкоторое вниманіе. Сентиментальный писатель слишкомъ уклоняется во всѣхъ существенныхъ отношеніяхъ отъ наивнаго, чтобы къ нему безъ натяжки приходились формы, которыя ввелъ послѣдній. Конечно, здѣсь трудно всегда вѣрно отличить исключенія, которыхъ требуетъ различіе этого рода, отъ уловокъ, которыя позволяетъ себѣ безсиліе. Но опытъ учитъ насъ, что въ рукахъ сентиментальныхъ поэтовъ (даже превосходнѣйшихъ) ни одно поэтическое произведеніе не осталось вполнѣ тѣмъ, чѣмъ оно было у древнихъ, и что подъ старыми именами часто создавались весьма новые роды.}.
   Поэтическое представленіе невиннаго и счастливаго человѣчества есть общая идея идилліи. Такъ какъ эта невинность и это счастіе не согласуются съ искусственными отношеніями большихъ обществъ и съ извѣстною степенью цивилизаціи и утонченности, то поэты и переселили мѣсто дѣйствія идилліи изъ суматохи гражданской жизни въ простое пастушеское состояніе* и указали ей мѣсто въ дѣтскомъ возрастѣ человѣчества до начала цивилизаціи. Конечно, это только случайныя опредѣленія, и мы ихъ разсматриваемъ не какъ цѣль идилліи, но только какъ самое естественное средство къ ней. Самая же цѣль состоитъ въ представленіи человѣка въ состояніи невинности, то есть въ состояніи гармоніи и мира съ самимъ собою и съ окружающею его дѣйствительностью.
   Но такое состояніе можетъ быть и послѣ успѣховъ цивилизаціи; оно можетъ осуществиться, потому что цивилизація, если она только вездѣ будетъ имѣть благое направленіе, предполагаетъ это состояніе своею цѣлью. Уже одна идея такого состоянія и вѣра въ возможность его осуществленія могутъ помирить человѣка со всѣмъ зломъ, которому онъ подверженъ на пути цивилизаціи. Въ самомъ дѣлѣ, если бъ такая мысль была одною химерою, жалобы тѣхъ, которые негодуютъ на общество большихъ городовъ и выдаютъ оставленное естественное состояніе за настоящую цѣль человѣка, были бы совершенно справедливы. Стало быть человѣку, среди цивилизаціи, чрезвычайно важно получить чувственное подтвержденіе о возможности исполненія этой идеи въ чувственномъ мірѣ и о возможномъ осуществленіи того состоянія. Но такъ какъ опытъ, вмѣсто того, чтобы укоренять эту вѣру, скорѣе постоянно ее опровергаетъ, то и здѣсь такъ же, какъ во многихъ другихъ случаяхъ, поэзія приходитъ на помощь разсудку, чтобы возвести эту идею до созерцанія и осуществить ее въ отдѣльномъ, частномъ случаѣ.
   Хотя въ невинномъ состояніи пастушескаго міра воображеніе, чтобы создать художественное представленіе, должно бы было тоже дѣйствовать творчески, но все таки рѣшеніе задачи тутъ несравненно было бы и проще, и легче, чѣмъ въ состояніи цивилизаціи. Не взирая на то, однако жъ, и въ ней встрѣтилось нѣсколько частныхъ чертъ, которыя воображенію стоило только выбрать и соединить въ одно цѣлое. Подъ счастливымъ небомъ, среди простыхъ отношеній первобытнаго міра, при ограниченномъ знаніи, природа легко удовлетворяется, а человѣкъ тогда только дичаетъ, когда терзаетъ его нужда. У всѣхъ народовъ, имѣющихъ исторію, есть свой рай и свое состояніе невинности, свой золотой вѣкъ, даже всякій отдѣльный человѣкъ не лишенъ своего рая, своего золотого вѣка, о которомъ онъ вспоминаетъ съ большимъ или меньшимъ вдохновеніемъ, смотря по тому, болѣе или менѣе поэзіи въ его природѣ. Стало быть самый опытъ даетъ уже довольно чертъ для изображенія картины пастушеской идилліи. Оттого-то она и остается прекраснымъ, возвышеннымъ вымысломъ, и поэтическая сила, представляя ее, точно работала для идеала. Въ самомъ дѣлѣ, для человѣка, отклонившагося разъ отъ естественной простоты и отдавшагося опасному руководительству своего разума, чрезвычайно важно снова взглянуть на законодательство природы во всей чистотѣ его и посредствомъ этого вѣрнаго зеркала снова очиститься отъ порчи искусства. Но здѣсь встрѣчается одно обстоятельство, очень уменьшающее эстетическое достоинство подобныхъ поэтическихъ произведеній. Изображая состояніе до цивилизаціи, они исключаютъ, вмѣстѣ съ вредомъ, также и всѣ ея выгоды и по сущности своей находятся въ необходимомъ раздорѣ съ нею. Итакъ, они теоретически заставляютъ насъ отступать, между тѣмъ, какъ практически ведутъ впередъ и облагораживаютъ насъ. Они, по несчастію, ставятъ цѣль, къ которой бы должны были вести насъ навстрѣчу, позади насъ, и потому внушаютъ намъ только грустное чувство потери, а не радостное чувство надежды. Выполняя свою цѣль только черезъ уничтоженіе всякаго искусства и черезъ упрощеніе человѣческой пр ироды, они наиболѣе говорятъ сердцу и слишкомъ мало духу, и потому ихъ однообразный кругъ слишкомъ скоро исчерпывается -- и потому мы тогда только можемъ любить и стремиться къ нимъ, когда нуждаемся въ покоѣ, а не тогда, когда наши силы ищутъ движенія, дѣятельности. Они доставляютъ только излеченіе больной душѣ -- не пищу здоровой; они не въ состояніи оживить, но только утолить насъ. Этого недостатка, заключающагося въ самомъ существѣ пастушеской идилліи, не могло поправить все искусство поэтовъ. Правда, у этой отрасли поэзіи нѣтъ недостатка въ восторженныхъ любителяхъ, и есть довольно читателей, которые, пожалуй, готовы предпочесть какого-нибудь Аминта или Даѳниса величайшимъ мастерскимъ произведеніямъ драматической или эпической музы; но подобные читатели судятъ о произведеніяхъ искусства не столько по вкусу, сколько по индивидуальной потребности, и, слѣдовательно, приговоръ ихъ нельзя принимать въ соображеніе. Конечно, читатель съ умомъ и чувствомъ не будетъ вовсе отрицать достоинства у подобныхъ стихотвореній, но будетъ рѣже увлекаться ими и раньше ими пресытится. Зато въ моментъ подходящаго настроенія оно тѣмъ сильнѣе дѣйствуетъ; но дѣло въ томъ, что истинно прекрасное никогда не станетъ дожидаться такого момента и скорѣе само породитъ его.
   То, что я здѣсь порицаю въ пастушеской идилліи, относится, впрочемъ, только къ идилліи сентиментальной: потому что въ наивной идилліи никогда не встрѣтится недостатка въ содержаніи, тѣмъ болѣе, что оно заключается въ самой уже формѣ ея. Дѣйствительно, всякая поэзія должна имѣть безконечное содержаніе, потому что черезъ это она только и поэзія. Такому требованію она удовлетворяетъ двоякимъ образомъ. Она можетъ быть безконечною по формѣ, если представляетъ предметъ со всѣми его границами и индивидуализируетъ его; она можетъ быть безконечною по содержанію, если отстраняетъ отъ предмета всѣ его границы, или идеализируетъ его; стало быть она можетъ быть безконечною или чрезъ абсолютное представленіе, или черезъ представленіе абсолюта. Первымъ путемъ идетъ наивный, вторымъ -- сентиментальный поэтъ. Итакъ, первый достигнетъ своего назначенія, если будетъ неизмѣнно держаться природы, которая всегда сплошь ограничена, то есть по формѣ безконечна. Второму, напротивъ, природа только мѣшаетъ своимъ сплошнымъ ограниченіемъ, потому что онъ долженъ вложить въ предметъ абсолютное содержаніе. Слѣдовательно, сентиментальный поэтъ жестоко ошибется въ разсчетѣ, если станетъ заимствовать матеріалъ свой у наивнаго поэта, потому что самъ по себѣ онъ совершенно ничего не значитъ и только черезъ выполненіе становится поэтическимъ. Черезъ это онъ только, вопреки своей сущности, поставитъ для себя одинаковыя границы съ первымъ, не имѣя, впрочемъ, средствъ ни выполнить совершенно ограниченіе, ни бороться съ наивнымъ поэтомъ въ абсолютной опредѣлительности представленія. Напротивъ, относительно самого предмета изображенія онъ и долженъ удалиться отъ наивнаго, потому что если наивный поэтъ далеко оставляетъ его позади относительно формы, то сентиментальный можетъ догнать его только относительно предмета.
   Приложивъ все сказанное къ пастушеской идилліи сентиментальныхъ поэтовъ, ясно видимъ, почему эти стихотворенія, при всѣхъ усиліяхъ генія и искусства, не удовлетворяютъ совершенно ни души, ни сердца. Въ нихъ выполненъ идеалъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, оставленъ тѣсный, бѣдный пастушескій міръ, между тѣмъ какъ должно было избрать или для идеала другой міръ, или для пастушескаго міра другое представленіе. Они именно настолько идеальны, насколько представленіе теряетъ оттого въ индивидуальной истинѣ, и вмѣстѣ съ тѣмъ ужъ такъ индивидуальны, что отъ этого страждетъ идеальное содержаніе. Геснеровскій пастушокъ, напримѣръ, не можетъ услаждать насъ ни какъ природа, ни какъ вѣрное подражаніе ей, потому что для этого онъ ужъ слишкомъ идеаленъ, ни какъ идеалъ по безконечности идеи, потому что для этого онъ ужъ слишкомъ ничтоженъ. Изъ этого слѣдуетъ, что онъ до извѣстной степени понравится всѣмъ классамъ читателей безъ исключенія, потому что стремится соединить наивное съ сентиментальнымъ, и, слѣдовательно, удовлетворяетъ нѣкоторымъ образомъ двумъ противоположнымъ требованіямъ, предъявляемымъ къ стихотвореніямъ. Но такъ какъ изъ старанія соединить ихъ обоихъ, поэтъ не доводитъ ни того, ни другого до совершенной полноты, то есть не становится самъ ни природой, ни идеаломъ, то потому и не можетъ выдержать приговора строгаго вкуса, который въ эстетическихъ вещахъ не допускаетъ ничего половиннаго. Странно, что эта половинность простирается даже и на языкъ Геснера, нерѣшительный, колеблющійся между поэзіей и прозой, какъ будто поэтъ боится въ связной рѣчи ужъ слишкомъ отойти отъ дѣйствительной природы, а въ несвязной потерять поэтическую силу. Мильтонъ уже гораздо болѣе удовлетворяетъ насъ въ удивительномъ, чудесномъ представленіи первой человѣческой четы и состояніи невинности въ земномъ раю. Эта самая лучшая изъ всѣхъ извѣстныхъ мнѣ идиллій въ сентиментальномъ родѣ! Здѣсь природа благородна, духовна, въ одно и то же время и широка и глубока: высшее содержаніе человѣчества облечено въ прелестнѣйшую форму.
   Итакъ, въ идилліи, какъ и во всѣхъ поэтическихъ родахъ, должно разъ навсегда сдѣлать выборъ между индивидуальностью и идеаломъ: потому что стремиться къ удовлетворенію разомъ обоихъ требованій, значитъ -- какъ скоро имѣешь цѣлью совершенство -- вѣрнѣе всего погрѣшить противъ нихъ обоихъ. Если поэтъ нашего времени чувствуетъ въ себѣ довольно эллинскаго духа, чтобы, не взирая на трудность совладать съ предметомъ, бороться съ грекомъ на его собственномъ полѣ, то есть на полѣ наивной поэзіи, то пусть онъ предается ей исключительно, пусть отстранитъ отъ себя всякое требованіе сентиментальнаго вкуса нашего времени. Правда, онъ едва ли достигнетъ образца своего: между оригиналомъ и самою счастливѣйшею копіею остается всегда значительная дистанція; но за-то на пути этомъ онъ можетъ быть увѣренъ, что создастъ нѣчто чисто поэтическое {Подобнымъ произведеніемъ господинъ Фоссъ недавно не только обогатилъ, но по справедливости расширилъ нѣмецкую литературу. Эта идиллія, хотя не совершенно свободная отъ сентиментальныхъ вліяній, вполнѣ принадлежитъ къ наивному роду и индивидуальной правдой и чистой природой съ рѣдкимъ успѣхомъ добивается своего мѣста въ ряду лучшихъ греческихъ образцовъ. Поэтому ее нельзя ставить рядомъ ни съ однимъ новѣйшимъ произведеніемъ того же отдѣла, что служитъ ей къ большой чести, а съ греческими образцами, съ которыми она дѣлитъ также то рѣдкое преимущество, что доставляетъ намъ чистое, опредѣленное и всегда одинаковое наслажденіе.}. Но, если напротивъ того, имъ завладѣетъ сентиментально поэтическое стремленіе къ идеалу, то да преслѣдуетъ онъ его ужъ до послѣднихъ границъ, до полнѣйшей чистоты, и не останавливается до тѣхъ поръ, пока не достигнетъ наибольшаго результата, не обращая вниманія на то, поспѣваетъ ли за нимъ дѣйствительность. Да отвергнетъ онъ недостойную уловку понизить идеалъ, чтобы пригнать его подъ мѣрку человѣческихъ потребностей и исключить духъ, чтобы только скорѣе польстить сердцу. Да ведетъ онъ насъ не назадъ къ нашему дѣтству, чтобы заставить насъ цѣною драгоцѣннѣйшихъ пріобрѣтеній ума купить себѣ покой; да ведетъ онъ насъ впередъ къ нашему совершеннолѣтію, чтобы дать почувствовать намъ высшую гармонію. Да поставитъ онъ себѣ цѣлью идилліи -- выдержать ту пастушескую невинность и въ субъектахъ циливизаціи со всѣми условіями мыслительности, самаго утонченнаго искусства, самой высшей общественной утонченности; да ведетъ онъ, однимъ словомъ, въ Элизіумъ человѣка, не могущаго болѣе возвратиться въ Аркадію.
   Понятіе такой идилліи есть понятіе совершенно-оконченной борьбы, какъ въ отдѣльномъ человѣкѣ, такъ и въ обществѣ -- понятіе нравственнаго соединенія благородныхъ склонностей съ закономъ, понятіе природы, доведенной до высшаго нравственнаго достоинства,-- короче, оно есть не что иное, какъ идеалъ красоты, приложенный къ дѣйствительной жизни. Стало быть характеръ такой идилліи состоитъ въ совершенномъ уничтоженіи всякаго контраста между дѣйствительностью и идеаломъ, подавшаго поводъ къ сатирической и элегической поэзіи, и вмѣстѣ съ этимъ въ прекращеніи всякой борьбы въ ощущеніи. Слѣдовательно, владычествующимъ впечатлѣніемъ этого рода поэзіи долженъ быть покой, но покой свершенія, не лѣни; покой, проистекающій отъ равновѣсія, не отъ застоя силъ, отъ полноты, не отъ запустѣнія -- покой, сопровождаемый чувствомъ безконечной способности. Но за то, вслѣдствіе устраненія всякой борьбы, въ идилліи несравненно труднѣе, нежели въ двухъ предыдущихъ родахъ поэзіи, произвести то движеніе, безъ котораго невозможно поэтическое дѣйствіе. Въ идилліи должно существовать и величайшее единство, но ничего не заимствуя отъ разнообразія; и духъ долженъ быть удовлетворенъ, но не переставая оттого стремиться. Вотъ въ разрѣшеніи этихъ вопросовъ и состоитъ собственно теорія идилліи.
   Что же касается до отношенія сентиментальной поэзіи къ наивной, а ихъ обѣихъ къ поэтическому идеалу, то можно установить слѣдующее. Наивному поэту природа милостиво дала возможность всегда дѣйствовать, какъ нераздѣльному единству, во всякій моментъ быть самостоятельнымъ, полнымъ цѣлымъ и представлять человѣчество въ дѣйствительности сообразно его полному содержанію. Сентиментальному поэту природа даровала силу, или, скорѣе, запечатлѣла въ немъ живое побужденіе изъ себя самого возстановить единство, уничтоженное въ немъ абстракціей, въ самомъ себѣ усовершенствовать человѣчество и переходить изъ ограниченнаго состоянія въ безконечное {Для читателя, судящаго научно, я замѣчаю, что оба способа ощущенія въ ихъ высшемъ выраженіи, относятся другъ къ другу, какъ первая и третья категоріи, благодаря тому, что послѣдняя всегда возникаетъ вслѣдствіе того, что первая связывается съ прямой противоположностью ея. Противоположность наивнаго чувства есть именно размышляющій разсудокъ, и сентиментальное настроеніе есть результатъ стремленія возстановить наивное чувство (по содержанію) также при условіяхъ рефлексіи. Это произошло бы благодаря достигнутому идеалу, въ которомъ искусство снова столкнулось бы съ природой. Если прослѣдить тѣ три понятія по категоріямъ, то мы найдемъ природу и соотвѣтствующее ей наивное настроеніе всегда въ первой, искусство, какъ уничтоженіе природы свободно дѣйствующимъ разумомъ, всегда во второй, наконецъ, идеалъ, въ которомъ закояченное искусство возвращается къ природѣ, въ третьей категоріи.}. Общая же задача обоихъ состоитъ въ томъ, чтобъ дать человѣческой природѣ ея полнѣйшее выраженіе; безъ этого они не могутъ и называться поэтами. Но наивный поэтъ имѣетъ всегда преимущество передъ сентиментальнымъ въ чувственной реальности: то что для него есть дѣйствительный фактъ, для другого есть только предметъ стремленія. Читая наивныхъ поэтовъ, невольно испытываешь на себѣ справедливость этого положенія, если только мало-мальски наблюдаешь за собою при чтеніи. Чувствуешь тогда, что всѣ силы твоего человѣчества дѣятельны, что ни въ чемъ не нуждаешься, становишься въ самомъ себѣ какимъ-то цѣлымъ; не различая ничего въ своемъ чувствѣ, радуешься вмѣстѣ съ этимъ своей духовной дѣятельности, своей чувственной жизни. Въ совсѣмъ другое настроеніе погружаетъ насъ сентиментальный поэтъ. Тутъ ощущаешь одно живое влеченіе возбудить въ себѣ гармонію, которую наивный поэтъ дѣйствительно заставляетъ чувствовать, стремишься сдѣлать изъ себя цѣлое, довести въ себѣ человѣчество до совершеннаго выраженія. Оттого при чтеніи сентиментальныхъ поэтовъ духъ въ движеніи, напряженъ, колеблется между борющимися чувствами, тогда какъ подъ вліяніемъ наивныхъ онъ покоенъ, развязенъ, согласенъ самъ съ собою и совершенно удовлетворенъ.
   Но если, съ одной стороны, наивный поэтъ имѣетъ преимущество предъ сентиментальнымъ въ реальности и въ томъ, что доводитъ до дѣйствительнаго существованія то, къ чему послѣдній возбуждаетъ только живое влеченіе, то сентиментальный зато имѣетъ большое преимущество передъ первымъ въ томъ, что въ состояніи дать этому влеченію болѣе значительный предметъ изображенія, превышающій силу и способность поэта наивнаго. Всякая дѣйствительность, какъ извѣстно, уступаетъ далеко идеалу, потому что все существующее имѣетъ свои границы, а мысль безгранична, и это ограниченіе, которому подвержено все чувственное, вредитъ даже и наивному поэту, между тѣмъ, какъ безусловность мыслительности приходится на-руку сентиментальному. Правда, наивный поэтъ въ совершенствѣ исполняетъ свою задачу, но самая его задача есть уже нѣчто ограниченное; сентиментальный, хотя не выполняетъ своей совершенно, но зато и задача его есть нѣчто безконечное. И это тоже можно прочувствовать и прослѣдить на дѣлѣ. Отъ наивнаго поэта съ легкостью и охотой обращаешься къ живому настоящему; сентиментальный поэтъ всегда, хоть на нѣсколько минутъ, да разстроитъ насъ для дѣйствительной жизни, потому что духъ нашъ отъ безконечности идеи улетаетъ за предѣлы своей естественной сферы, такъ что дѣйствительность его уже болѣе не удовлетворяетъ. Мы охотнѣе погружаемся черезъ созерцаніе въ самихъ себя, гдѣ въ мірѣ идей находимъ пищу для возбужденнаго влеченія, чѣмъ изъ самихъ себя устремляемся за чувственными предметами. Сентиментальная поэзія есть порожденіе затворничества и тишины, къ которымъ и манитъ насъ; напротивъ того, наивная -- есть дитя жизни, и потому возвращаетъ насъ къ жизни.
   Я назвалъ наивную поэзію благосклонностью природы, чтобъ напомнить, что рефлексія не имѣетъ въ ней никакого участія. Она -- счастливый жребій, не нуждающійся ни въ какомъ улучшеніи при удачѣ, но и неспособный къ ней при неудачѣ. Для наивнаго генія все заключается въ ощущеніи: тутъ вся его сила, всѣ его предѣлы. Слѣдовательно, если онъ съ самаго начала не чувствовалъ поэтически, то есть совершенно-человѣчески, то ему уже не прикрыть этого никакимъ искусствомъ. Критика можетъ показать ему только этотъ недостатокъ, но не въ состояніи замѣнить его никакою красотою. Наивный геній долженъ все производить изъ своей природы. Онъ тогда только выполнитъ свою идею, когда въ немъ будетъ дѣйствовать природа по одной внутренней необходимости. Правда, даже и неудавшееся произведеніе наивнаго генія, произведеніе полнаго произвола, есть все-таки природа; но дѣло въ томъ, что потребность минуты и внутренняя необходимость цѣлаго суть вещи совершенно различныя. Разсматриваемая, какъ цѣлое, природа самостоятельна и безконечна; напротивъ того, во всякомъ отдѣльномъ своемъ отправленіи немощна и ограниченна. То же самое можно сказать и о природѣ поэта. Самый счастливѣйшій моментъ, въ какомъ онъ только можетъ находиться, зависитъ отъ предыдущаго, и потому ему можно только приписать условную необходимость. Отсюда проистекаетъ задача для всякаго поэта -- уравнять отдѣльное состояніе съ человѣческимъ цѣлымъ, то есть абсолютно и необходимо основать его на самокъ себѣ. Стало быть изъ момента вдохновенія долженъ быть устраненъ всякій слѣдъ временной потребности и самый предметъ, какъ бы ни былъ онъ ограниченъ, не долженъ ограничивать поэта. Понятно, что это тогда только возможно, когда поэтъ займется предметомъ съ совершенною полнотою способности, и когда онъ ужъ навыкнетъ все обнимать всѣмъ своимъ человѣчествомъ. Этого навыка онъ можетъ достигнуть только посредствомъ міра, въ которомъ живетъ и къ которому непосредственно прикасается. Итакъ, наивный геній всегда въ зависимости отъ опыта, котораго не знаетъ сентиментальный. Послѣдній, какъ извѣстно, приступаетъ къ своей задачѣ только тамъ, гдѣ первый исчерпываетъ ее: сила его состоитъ въ пополненіе недостаточнаго матеріала изъ собственнаго внутренняго содержанія; собственными силами переходитъ онъ изъ состоянія ограниченія въ состояніе полной свободы. Наивный поэтическій геній нуждается въ помощи извнѣ, тогда какъ сентиментальный питается и очищается изъ самаго себя; наивный поэтъ долженъ видѣть вокругъ себя богато-образную природу, поэтическій міръ, наивное человѣчество, потому что уже въ ощущеніи чувствъ онъ совершаетъ свое дѣло. Но если ему не будетъ этой помощи извнѣ, если онъ окруженъ одною бездушною матеріей, то можетъ получиться двоякое положеніе: или онъ выйдетъ изъ своего вида, когда въ немъ перевѣситъ родъ, и станетъ сентиментальнымъ, чтобъ только остаться поэтомъ, или, если побѣда останется за видомъ, онъ выйдетъ изъ своего рода и станетъ пошлою природою, чтобъ только быть природой. Первое случилось съ знаменитыми сентиментальными поэтами древняго римскаго міра и новѣйшаго времени. Родившись въ другомъ вѣкѣ, перенесенные подъ другое небо, они, поражающіе теперь идеями, очаровали бы насъ индивидуальною истиною и наивною красотою. Отъ второго едва ли защититъ себя поэтъ, который среди пошлаго свѣта не можетъ отстать отъ природы.
   То есть отъ дѣйствительной природы, потому что съ нею не должно смѣшивать истинной природы, составляющей предметъ наивной поэзіи. Дѣйствительная природа находится вездѣ, но истинная природа чрезвычайно рѣдко, потому что для нея нужна внутренняя необходимость существованія. Дѣйствительная природа есть всякій пошлый взрывъ страсти: онъ можетъ быть, пожалуй, и истинной природой, но истинной человѣческой -- никогда, потому что истинная человѣческая природа требуетъ участія самостоятельной способности во всякомъ движеніи, выраженіе котораго должно быть всякій разъ достоинство. Дѣйствительная человѣческая природа можетъ низойти до моральнаго распутства, но истинная человѣческая природа ужъ вѣроятно никогда имъ не будетъ, потому что она можетъ быть только благородна. Нельзя вообразить себѣ, до какого безвкусія въ критикѣ и выполненіи довело это смѣшеніе дѣйствительной природы съ истинною человѣческою природою; какія тривіальности позволяются въ поэзіи, даже восхваляются, потому что онѣ, къ сожалѣнію, дѣйствительная природа; какъ радуются, смотря на каррикатуры, отъ которыхъ въ дѣйствительномъ мірѣ бѣжишь, но которыя въ поэтическомъ заботливо сохраняются и копируются съ жизни. Конечно, поэтъ имѣетъ право подражать дурной природѣ, и въ сатирѣ этого даже требуетъ самое понятіе сатиры; но въ такомъ случаѣ его собственная прекрасная природа должна рисовать предметъ, и пошлая матерія не вправѣ низводить подражателя до своей грязи. Если онъ самъ (по крайней мѣрѣ въ ту минуту, когда описываетъ), если онъ самъ -- истинная человѣческая природа, то нѣтъ нужды до того, что онъ намъ описываетъ; только отъ него мы и можемъ снести вѣрную картину дѣйствительности. Горе намъ, читателямъ, если только рожа будетъ выглядывать изъ-за рожи; если бичъ сатиры попадетъ въ руку того, кому природа отказала въ истинномъ талантѣ; если люди, лишенные всего, что только называется поэтическимъ духомъ, обладающіе только обезьяньимъ талантомъ пошлаго подражанія, отвратительно употребляютъ его во вредъ нашего вкуса.
   Но даже и для истинно-наивнаго поэта, сказалъ я, можетъ быть опасна пошлая природа, потому что прекрасная гармонія ощущенія съ мыслью, составляющая его характеръ, есть только идея, которой въ дѣйствительности нельзя совершенно достигнуть; мы видимъ, что даже и въ счастливѣйшихъ геніяхъ этого рода воспріимчивость и самодѣятельность всегда хоть насколько-нибудь перевѣшиваютъ ощущеніе. Но воспріимчивость всегда болѣе или менѣе зависитъ отъ внѣшняго впечатлѣнія и развѣ только постоянная дѣятельность производящей способности, которой нельзя требовать отъ человѣческой природы, могла бы помѣшать матеріи употреблять слѣпое насиліе надъ воспріимчивостью. Но всякій разъ, какъ это случается, поэтическое чувство становится чѣмъ-то пошлымъ {Насколько наивный поэтъ зависитъ отъ своего объекта, и какъ много значенія имѣетъ его ощущеніе, это лучше всего доказываетъ намъ старая поэзія. Насколько прекрасна природа въ нихъ и внѣ ихъ, настолько же прекрасны и поэтическія произведенія древнихъ; если же, напротивъ, при рода становится пошлой, то и ихъ поэтическія произведенія лишаются духовнаго содержанія. Каждый читатель съ развитымъ чувствомъ непремѣнно ощутить напр. при ихъ описаніяхъ женской природы, отношенія между обоими полами и особенно любви, нѣкоторую пустоту и досаду, которыхъ никакая правда и наивность содержанія не могутъ изгнать. Не превозноси мечтательности, которая, конечно, не облагораживаетъ природы, но покидаетъ ее, надѣюсь, можно согласиться съ тѣмъ, что въ области отношеній половъ и аффекта любви, природа способна на болѣе благородный характеръ, чѣмъ тотъ, который древніе дали ей. Извѣстны также случайныя обстоятельства, которыя препятствовали у нихъ облагороженію этихъ чувствъ. Что ограниченность, а не внутренняя необходимость, поддерживала въ этомъ древнихъ на столь низкой ступени, учитъ насъ примѣръ новыхъ писателей, которые ушли настолько дальше своихъ предшественниковъ, не перешагнувши требованій природы. Рѣчь идетъ не о томъ, что сентиментальные поэты съумѣли сдѣлать изъ этого предмета, потому что они переходятъ черезъ природу въ идеальное, и ихъ примѣръ ничего но можетъ доказать противъ древнихъ; рѣчь идетъ только о томъ, какъ дѣйствительно наивны писатели, какъ напр. въ "Саконталѣ", въ пѣсняхъ миннезенгеровъ, въ нѣкоторыхъ рыцарскихъ романахъ и рыцарскихъ эпопеяхъ, какъ Шекспиръ, Фильдангъ и многіе другіе, даже нѣмецкіе поэты обрабатывали тотъ же вопросъ. Это былъ для древнихъ случай одухотворять извнутри снаружи грубое содержаніе, возмѣстить рефлексіей поэтическое содержаніе, недостающее внѣшнему чувству, дополнить природу идеей, словомъ, сентиментальной обработкой сдѣлать изъ ограниченнаго объекта безконечный -- это были наивные, но не сентиментальные поэтическіе геніи; ихъ произведеніе было слѣдовательно закончено какъ только кончилось внѣшнее ощущеніе.}.
   Ни одинъ наивный геній, отъ Гомера до Бодмера, не избѣжалъ совершенно этого подводнаго камня; онъ всего опаснѣе для тѣхъ, которые должны бороться съ окружающею ихъ пошлою природою, или которые, по недостатку выдержки, сами внутренно одичали. Первое обстоятельство бываетъ причиною, что даже образованные писатели не всегда освобождаются отъ плоскостей, а второе помѣшало уже многимъ прекраснымъ талантамъ овладѣть мѣстомъ, на которое звала ихъ природа. Комическій поэтъ, котораго геній большею частью питается дѣйствительною жизнью, чаще всего подверженъ плоскостямъ, что мы и видимъ изъ примѣра Аристофана, Плавта и почти всѣхъ позднѣйшихъ писателей, шедшихъ по ихъ слѣдамъ. Какъ глубоко низводитъ насъ иногда возвышенный Шекспиръ! какими тривіальностями мучаютъ насъ Лопе-де-Вега, Мольеръ, Реньяръ, Гольдони! въ какую тину погружаетъ насъ иногда Гольбергъ! Шлегель, одинъ изъ нашихъ остроумнѣйшихъ поэтовъ, отъ котораго нисколько не зависѣло, что онъ не изъ первыхъ въ этомъ родѣ, Геллертъ истинно наивный поэтъ, Рабенеръ, самъ Лессингъ, если только мнѣ позволено будетъ назвать его, Лессингъ, просвѣщенный питомецъ критики и такой бдительный судья самого себя -- какъ всѣ они, болѣе или менѣе, терпятъ отъ бездушнаго характера той сферы, которую они взяли предметомъ своей сатиры! Изъ самыхъ новѣйшихъ писателей этого рода я не назову никого, потому что не могу сдѣлать никакого исключенія.
   Мало того, что наивный поэтъ находится въ опасности отъ слишкомъ тѣснаго сближенія съ пошлою дѣйствительностью,-- онъ еще ободряетъ самою легкостью, съ какою выражается, и самымъ сближеніемъ съ дѣйствительностью -- ободряетъ, говорю я, пошлыхъ подражателей испытать себя на поэтическомъ поприщѣ. Сентиментальная поэзія, сколько ни опасна она съ другой стороны, что я и докажу впослѣдствіи, держитъ по крайней мѣрѣ этихъ господъ на благородномъ разстояніи, потому что не всякій способенъ возвышаться до идей; между тѣмъ какъ наивная поэзія всегда подаетъ какую-то надежду, будто одно ощущеніе, одинъ юморъ, одно подражаніе дѣйствительной природѣ есть уже признакъ поэтическаго таланта. Ничто такъ не отвратительно, какъ если плоскій характеръ вздумаетъ любезничать, быть наивнымъ -- онъ, который бы долженъ былъ спрятаться за всѣ покровы искусства, чтобы только скрыть свою пошлость. Вотъ откуда взялись всѣ эти безпощадныя плоскости, которыя нѣмцы позволяютъ себѣ пѣть подъ названіемъ наивныхъ шутливыхъ пѣсенъ, и которыми имѣютъ обыкновеніе увеселять себя за сытными обѣдами. Подъ охраннымъ листомъ веселости и чувства терпится все это убожество -- но веселости и чувства, которыя должны бы быть навсегда изгнаны. Музы на Плейсѣ образуютъ на этихъ пиршествахъ совершенно особенный, жалкій хоръ, которому въ томъ же жалкомъ тонѣ отвѣчаютъ Камены на Рейнѣ и Эльбѣ {Этимъ добрымъ друзьямъ очень понравилось что одинъ рецензентъ "Allgem. Lit. Zeit." порицалъ кое-что въ стихотвореніяхъ Бюргера, и судя по ихъ озлобленію, можно было заключить, что съ интересомъ этого поэта связанъ ихъ собственный интересъ. Но въ этомъ они сильно ошибаются. Это порицаніе могло быть направлено только на дѣйствительнаго генія, съ богатымъ дарованіемъ, но который культурой не развилъ этого рѣдкаго дара природы. Къ такой поэтической личности надо было приложить крупнѣйшій масштабъ искусства, потому что онъ обладалъ достаточной силой удовлетворить ему, если бы только серьезно хотѣлъ; но было бы смѣшно и въ то же время жестоко поступать подобнымъ образомъ съ людьми, о которыхъ природа не думала, и которые со всякимъ продуктомъ, приносимымъ ими на рынокъ, предъявляютъ полнѣйшій testimonium paupertatis.}. На одну доску съ этой безтолковой чепухой можно поставить и произведенія нашихъ трагическихъ сценъ, произведенія, которыя, вмѣсто того чтобъ подражать истинной природѣ, гонятся только за бездушнымъ выраженіемъ дѣйствительной природы, такъ что, выходя изъ всѣхъ этихъ слезливыхъ зрѣлищъ, мы какъ-будто выходимъ изъ какого-нибудь госпиталя, или только что прочли "Горе людское", романъ Зальцмана. Еще въ худшемъ состояніи находится у насъ сатирическая поэзія и въ особенности комическій романъ, которые уже по своему назначенію такъ близко касаются обыкновенной жизни и потому, какъ всякій пограничный постъ, должны бы быть только въ вѣрныхъ и опытныхъ рукахъ. Право, немного призванія въ томъ, кто, желая стать живописцемъ своего времени, становится только его каррикатурой; а такъ какъ совсѣмъ не трудно скопировать изъ среды своихъ знакомыхъ какой-нибудь веселый характеръ, хоть изъ этого и выйдетъ какое-нибудь толстое чучело, и грубымъ перомъ малевать по бумагѣ харю за харей, то случается, что иногда и заклятыхъ враговъ всякаго поэтическаго успѣха щекочетъ желаніе -- попробовать себя на этомъ поприщѣ, и драгоцѣннымъ произведеньицемъ повеселить кружокъ дорогихъ пріятелей. Конечно, тонко настроенное чувство никогда не подвергнется опасности смѣшать выродки пошлой природы съ остроумными плодами наивнаго генія; но въ томъ-то и дѣло, что часто недостаетъ этого тонко-настроеннаго чувства, и большею частью мы стремимся только удовлетворить потребности, нисколько не заботясь о духѣ. Вотъ такъ-то ложно перетолкованная, хотя сама по себѣ и справедливая мысль, что за чтеніемъ остроумныхъ произведеній отдыхаешь, сама оправдываетъ это снисхожденіе, если только, впрочемъ, можетъ быть снисхожденіе тамъ, гдѣ нѣтъ и предчувствія чего-нибудь высшаго, и читатель съ авторомъ остаются совершенно довольны другъ другомъ. Пошлая природа, утомившись, отдыхаетъ только въ пустотѣ, и даже высокій умъ, если онъ только поддержанъ равномѣрнымъ образованіемъ ощущенія, отдыхаетъ отъ дѣлъ своихъ въ бездушномъ чувственномъ наслажденіи.
   Если поэтическій геній долженъ съ свободною самостоятельностью возноситься за всѣ случайные предѣлы, неразлучные со всякимъ опредѣленнымъ состояніемъ, для уловленія человѣческой природы въ ея абсолютной способности, то, съ другой стороны, онъ не долженъ выходить изъ необходимыхъ границъ, заключающихся въ самомъ понятіи человѣческой природы: потому что его сфера и цѣль есть абсолютное, но только внутри человѣчества. Мы уже видѣли, что наивный геній, не подвергаясь опасности переступить за эту сферу, можетъ только не совершенно выполнить ее, когда у него внѣшняя необходимость или случайная нужда минуты заступитъ мѣсто внутренней необходимости. Сентиментальный геній, напротивъ, подверженъ опасности устранить всѣ предѣлы человѣческой природы, даже совсѣмъ ее уничтожить, и не только стать выше всякой опредѣленной и ограниченной дѣятельности, или идеализировать, но выйти даже изъ границъ всякой возможности, или фантазировать. Этотъ недостатокъ -- чрезмѣрная напряженность, экзальтированность точно также заключается въ частномъ свойствѣ его манеры, какъ и противоположный ему -- вялость, въ особенномъ образѣ наивнаго генія. Наивный геній даетъ природѣ безграничную свободу дѣйствовать, а такъ какъ природа въ ея частныхъ, временныхъ выраженіяхъ всегда бѣдна и зависима, то наивное чувство не всегда бываетъ довольно воодушевлено, чтобъ противостоять случайнымъ опредѣленіямъ минуты. Сентиментальный геній, напротивъ, оставляетъ дѣйствительность, чтобъ вознестись до идей, и съ свободною самостоятельностью управлять своимъ предметомъ; но такъ какъ разумъ, по своему закону, всегда стремится къ безконечному, то сентиментальный геній не всегда остается довольно трезвымъ, чтобъ непрерывно и однообразно держаться условій, заключающихся въ понятіи человѣческой природы, и которыхъ разумъ, даже и среди самыхъ сильныхъ проявленій своихъ, всегда долженъ держаться. Этого онъ можетъ достичь посредствомъ равномѣрной степени воспріимчивости, которая въ сентиментальномъ геніи столько же пересиливается сентиментальностью, сколько въ наивномъ она сама пересиливаетъ самодѣятельность. И потому, если иногда недостаетъ души произведеніямъ наивнаго генія, то въ порожденіяхъ сентиментальнаго часто тщетно доискиваешься предмета. Итакъ, и тотъ и другой впадаютъ, хотя совсѣмъ противоположнымъ образомъ, въ пустоту: потому что предметъ безъ духа и игра духа безъ предмета съ эстетической точки зрѣнія ничего не стоятъ.
   Всѣ поэты, которые слишкомъ односторонне почерпаютъ свой матеріалъ изъ міра мысли, и болѣе по внутреннему обилію идей, чѣмъ отъ прилива ощущеній, увлекаются поэтическими образами, подвержены болѣе или менѣе этой опасности. Разумъ, среди своихъ созданій, слишкомъ мало соображается съ границами чувственнаго міра, и мысль летитъ такъ быстро, что опыту трудно поспѣвать за нею. Но если эта мысль зашла ужъ такъ далеко, что ей не можетъ болѣе соотвѣтствовать извѣстная опытность (ибо до этой границы можетъ и должно доходить идеально-прекрасное), и что она вообще опровергаетъ условія всей возможной опытности, и, слѣдовательно, чтобъ понять такую мысль, должно совсѣмъ оставить человѣческую природу, то это уже не поэтическая, но экзальтированная мысль -- предположивъ, впрочемъ, что она выдается за поэтическую; иначе довольно уже того, когда она не противорѣчитъ себѣ. Но если, сверхъ того, она еще противорѣчитъ себѣ, то это уже болѣе не экзальтированность, но безсмысліе; ибо то, что вообще не существуетъ, не можетъ и переступить своего предѣла. Если же она, то есть мысль, совсѣмъ не выдается за объектъ для воображенія, то она перестаетъ быть экзальтированною, потому что простая мыслительность безгранична, а у чего нѣтъ границъ, тому и переступать нечего. Стало быть экзальтированно-натянутымъ можетъ быть только то названо, что оскорбляетъ если не логическую, то чувственную истину, и вмѣстѣ съ тѣмъ имѣетъ на нее притязаніе. Потому, если поэтъ нападетъ на несчастную мысль взять предметомъ своихъ описаній какія-то сверхъ-человѣческія натуры, то онъ развѣ тѣмъ только спасется отъ натянутости, что отступится отъ поэтическаго и на-чисто откажется отъ исполненія своего предмета помощью воображенія потому что, въ противномъ случаѣ, онъ или перенесетъ границы воображенія на предметъ и изъ абсолютнаго объекта сдѣлаетъ нѣчто ограниченное, человѣческое (какъ напримѣръ были и должны быть всѣ греческіе боги), или самъ предметъ отниметъ границы у воображенія, то есть уничтожитъ ихъ, а въ этомъ-то и состоитъ экзальтированная натянутость.
   Не должно также смѣшивать экзальтированно-натянутаго ощущенія съ экзальтированностью въ представленіи; мы говоримъ здѣсь только о первомъ. Объектъ ощущенія можетъ быть неестественъ, но само ощущеніе есть природа и оттого должно говорить ея языкомъ. Итакъ, если экзальтированность ощущенія можетъ вытекать изъ теплоты сердца и истинно поэтической склонности, то натянутость въ представленіи всегда свидѣтельствуетъ о холодномъ сердцѣ и очень часто о поэтическомъ безсиліи. Стало быть этотъ недостатокъ не столько страшенъ для сентиментальнаго поэтическаго генія, сколько для его бездарнаго подражателя, который поэтому и не брезгаетъ плоскимъ, бездушнымъ и даже иногда и низкимъ. Экзальтированное ощущеніе не совсѣмъ лишено истины и, какъ дѣйствительное ощущеніе, имѣетъ даже неизбѣжно реальную основу. Оно даже допускаетъ (такъ какъ такое ощущеніе есть все-таки природа) простое выраженіе и, выходя изъ сердца, доходитъ прямо до сердца. Только его предметъ не почерпнутъ изъ природы, но односторонне и искусственно порожденъ умомъ -- и потому имѣетъ одну только логическую реальность и не всецѣло кроется въ человѣческой природѣ. Не ложь были чувство Элоизы къ Абеляру, Петрарки къ Лаурѣ, Сен-Пре къ Юліи, Вертера къ Лотѣ, Агатона, Фанія, Перегрина Протея (я говорю о виландовомъ) къ своимъ идеаламъ; ощущеніе въ нихъ истинно, только предметъ поддѣльный и лежитъ внѣ человѣческой природы. Если бъ ихъ чувство держалось только чувственной истины предметовъ, то Оно не могло бы взять такого мощнаго полета; а одна произвольная игра фантазіи безъ внутренняго содержанія никогда не была бы въ состояніи трогать сердце, потому что сердце трогается только разумомъ. Слѣдовательно, подобная напряженность заслуживаетъ порицанія, но отнюдь не презрѣнія, и кто будетъ насмѣхаться надъ нею, пусть сперва изслѣдуетъ, не отъ холодности ли сердца онъ такъ уменъ, не отъ недостатка ли въ умѣ такъ разсудителенъ. Поэтому крайняя экзальтированность въ вопросахъ галантности и чести, характеризующая рыцарскіе и въ особенности испанскіе романы, точно такъ же, какъ утонченная и до вычурности доведенная изысканность во французскихъ и англійскихъ чувствительныхъ романахъ (даже лучшаго сорта), не только субъективно справедливы, но даже и не пусты въ объективномъ отношеніи: это настоящія ощущенія, имѣющія моральный источникъ и только потому заслуживающія порицанія, что переступаютъ границы человѣческой истины. И точно, какъ могли бы они безъ моральной реальности возбуждать къ себѣ то сочувствіе, которое приходится наблюдать. Поэтъ не можетъ иначе отдѣлаться отъ своей природы, какъ укрываясь подъ законодательство разума; только для одного идеала можетъ онъ оставлять дѣйствительность. Путь отъ опыта къ идеалу великъ, и между ними лежитъ еще фантазія со своимъ разнузданнымъ произволомъ. И потому всегда бываетъ, что человѣкъ вообще и поэтъ въ особенности, выходя изъ-подъ ига чувствъ, по свободѣ своего разсудка, а не вслѣдствіе требованій разума, то есть оставляя природу изъ одного только побужденія свободы, блуждаютъ безъ всякаго закона и вмѣстѣ съ тѣмъ сами предаютъ себя въ добычу безумной мечтательности.
   Опытъ показываетъ намъ, что не въ одной только поэзіи довольно примѣровъ подобнаго заблужденія, но что даже цѣлые народы такъ же, какъ и отдѣльные люди, освободившись отъ вѣрнаго напутствованія природы, могутъ находиться точно въ такихъ же обстоятельствахъ. Между тѣмъ какъ истинное сентиментальное, поэтическое влеченіе, чтобъ возвыситься до идеала, выходитъ за границы дѣйствительной природы, ложное переступаетъ вообще всѣ границы и считаетъ дѣтскую игру воображенія за поэтическое вдохновеніе. Хотя съ истиннымъ и поэтическимъ геніемъ, который ради одной идеи оставляетъ дѣйствительность, этого никогда не бываетъ, развѣ только въ рѣдкихъ случаяхъ, когда онъ совсѣмъ ужъ заблудился; однако онъ за то по своей природѣ можетъ быть увлеченъ въ экзальтированность ощущенія; онъ можетъ своимъ примѣромъ соблазнить другихъ къ безумной мечтательности, потому что читатели съ дѣятельною фантазіей и слабымъ умомъ высматриваютъ у него только вольности, которыя онъ позволяетъ себѣ вопреки дѣйствительной природѣ, не имѣя способовъ слѣдовать за нимъ до его высшей, внутренней необходимости. Однимъ словомъ, съ сентиментальнымъ геніемъ можетъ случиться то же самое, что и съ наивнымъ, какъ мы уже выше видѣли, потому что наивный геній, производя все изъ своей собственной природы, вводитъ въ соблазнъ своего пошлаго подражателя, всегда надѣющагося найти въ своей природѣ ничѣмъ не худшую путеводительницу. И потому за мастерскими произведеніями наивнаго рода тянется обыкновенно цѣлая свита самыхъ плоскихъ, самыхъ грязныхъ оттисковъ пошлой природы, а за лучшими сентиментальными созданіями -- цѣлая бездна самыхъ фантастическихъ продуктовъ, что мы можемъ видѣть въ любой литературѣ.
   Въ поэзіи есть два основныхъ правила, которыя сами по себѣ совершенно вѣрны, но въ томъ значеніи, какъ обыкновенно принимаются, непремѣнно другъ друга уничтожаютъ. О первомъ, которое можетъ быть выражено въ слѣдующихъ словахъ: "поэзія должна служить отдохновеніемъ и забавой", мы уже упоминали и тогда же замѣтили, что оно не мало благопріятствуетъ пустотѣ и плоскости въ поэтическихъ представленіяхъ. Что же касается второго -- что поэзія служитъ къ моральному облагороживанію человѣка, то подъ его покровомъ представляется богатое поприще всякой натянутости. И потому я считаю не лишнимъ нѣсколько ближе вглядѣться въ эти два принципа, которые такъ часто у всѣхъ на языкѣ и которые иногда такъ ложно перетолковываются, такъ неловко примѣняются.
   Отдохновеніемъ называется переходъ изъ насильственнаго состоянія къ такому, которое намъ естественно. Итакъ, все зависитъ оттого, въ чемъ мы полагаемъ наше естественное состояніе и что подразумѣваемъ подъ насильственнымъ. Если первое мы будемъ искать въ одной несвязной игрѣ физическихъ силъ и въ освобожденіи отъ всякой принужденности, то, стало быть, всякая дѣятельность разума, сопротивляющагося чувственности, есть насиліе, а покой духа, соединенный съ чувственнымъ движеніемъ, будетъ идеаломъ отдохновенія. Но если, напротивъ того, мы полагаемъ естественное состояніе въ безграничной способности ко всякому Человѣческому выраженію и въ возможности съ одинаковою свободою располагать всѣми нашими силами, то всякое раздробленіе, всякое раздѣленіе этихъ силъ будетъ насильственнымъ состояніемъ, и идеалъ отдохновенія есть возстановленіе цѣлаго нашей природы послѣ одностороннихъ усилій. Итакъ, первый идеалъ вытекаетъ изъ потребности чувственной природы, второй -- изъ самостоятельности человѣческой. Не трудно разрѣшить теоретически, который изъ этихъ двухъ родовъ отдохновенія можетъ и должна допускать поэзія, потому что вѣрно никто не захочетъ показать вида, что ставитъ идеалъ человѣчества ниже идеала животности. Не взирая на то, требованія отъ поэтическихъ произведеній въ дѣйствительной жизни истекаютъ большею частью изъ чувственнаго идеала, который, если не опредѣляетъ степени уваженія къ этимъ произведеніямъ, то по крайней мѣрѣ очень и очень часто имѣетъ вліяніе на нашу склонность къ нимъ и даже на особенное предпочтеніе къ нѣкоторымъ ихъ нихъ, которыя такимъ образомъ и становятся нашими любимыми произведеніями. Состояніе духа большей части людей есть съ одной стороны напряженная утомительная работа, съ другой стороны разслабляющее наслажденіе. Въ первомъ случаѣ, какъ мы уже знаемъ, чувственность гораздо сильнѣе и неотвязчивѣе стремится къ успокоенію духа, къ прекращенію дѣятельности, чѣмъ нравственная сила къ гармоніи и къ абсолютной свободѣ дѣятельности, потому что прежде всего должна быть удовлетворена природа, а потомъ уже требованія духа. Во второмъ случаѣ парализируются самыя моральныя побужденія, изъ которыхъ должны бы были выходить эти требованія. И потому, для пониманія истинно-прекраснаго, ничего не можетъ быть вреднѣе этихъ двухъ настроеній души, такъ обыкновенныхъ въ людяхъ, и становится ясно, почему только немногіе имѣютъ правильное сужденіе объ эстетическихъ вещахъ. Красота есть порожденіе гармоніи духа съ чувственностью; она имѣетъ дѣло одновременно со всѣми способностями человѣка, а потому можетъ быть понимаема и достойно оцѣнена только подъ условіемъ полнѣйшаго и свободнѣйшаго употребленія всѣхъ силъ его. Для этого нужно и тонкое чувство, и открытое сердце, и свѣжій, сильный духъ -- для этого нужно сосредоточить всю свою природу, что никогда не можетъ быть у тѣхъ людей, которые раздѣлены въ себѣ абстрактными мыслями, которые увязли въ мелочахъ и уже ослаблены напряженнымъ вниманіемъ. Такіе люди ощущаютъ влеченіе къ чувственнымъ сюжетамъ, только не для того, чтобы продолжать игру мыслительныхъ силъ, но чтобъ прекратить ее. Они хотятъ быть свободными, но только отъ бремени, которое утомляетъ ихъ лѣность -- не отъ границъ, которыя сдерживали ихъ дѣятельность.
   Можно ли послѣ этого удивляться счастію всего посредственнаго, всего пустого въ эстетическихъ произведеніяхъ и мести слабыхъ умовъ ко всему энергическому и прекрасному? Они надѣялись отдохнуть за ними, но отдохнуть сообразно своей потребности и своему ограниченному понятію, и съ досадою видятъ, что тутъ-то отъ нихъ ожидаютъ проявленія силы, которой у нихъ не бывало и въ лучшія ихъ минуты. Посредственность, напротивъ того, ничего не требуетъ и принимаетъ ихъ какъ они есть, потому что какъ бы мало силы они ни принесли съ собою, имъ все-таки понадобится гораздо менѣе, чтобъ исчерпать всю премудрость этой доступной посредственности. За нимъ они вдругъ избавляются отъ бремени мышленія, и разнузданная природа въ сладкомъ наслажденіи ничтожествомъ можетъ свободно нѣжиться на мягкомъ коврѣ плоскости. Такъ у насъ, напримѣръ, въ Германіи, царствующая въ храмѣ Таліи и Мельпомены возлюбленная богиня принимаетъ въ свое лоно и тупоумнаго ученаго и утомленнаго дѣльца -- и погружаетъ духъ въ магнетическій сонъ, разогрѣвая закоченѣлыя чувства и закачивая воображеніе сладостнымъ волненіемъ.
   Но почему бы намъ не сдѣлать снисхожденія къ обыкновеннымъ умамъ, когда то же самое довольно часто бываетъ и съ лучшими умами? Успокоеніе, котораго природа требуетъ послѣ каждаго продолжительнаго напряженія и которымъ она пользуется, даже не требуя его (и для подобныхъ минутъ обыкновенно приберегаютъ наслажденіе прекрасными произведеніями), такъ мало благопріятствуетъ эстетической силѣ сужденія, что между людьми занятыми только очень немногіе въ состояніи судить о вещахъ вкуса съ увѣренностью и, что здѣсь очень важно, съ однообразіемъ. Ничего нѣтъ обыкновеннѣе того, что ученые въ разговорахъ съ образованными свѣтскими людьми о красотѣ дѣлаютъ пресмѣшные промахи, и что въ особенности судьи искусства по ремеслу становятся посмѣшищемъ въ глазахъ всѣхъ истинныхъ знатоковъ. Ихъ не культивированное чувство, то напряженное, то грубое, большею частью ведетъ ихъ ложнымъ путемъ, и если они и нахватали верхушекъ для защиты ремесла своего въ теоріи, то изъ этого они могутъ составить только техническое (то-есть касающееся цѣлесообразности сочиненія) сужденіе, но отнюдь не эстетическое, которое должно всегда обнимать цѣлое и гдѣ, слѣдовательно, рѣшаетъ одно ощущеніе. Ужъ пусть бы они лучше добровольно отреклись отъ послѣдняго и остановились только на первомъ, и тогда они могли бы принести довольно пользы, такъ какъ поэтъ въ моментъ вдохновенія и чувствительный читатель во время чтенія очень легко пренебрегаютъ частностями. Но что всего смѣшнѣе и досаднѣе, такъ это то, что эти грубыя натуры, которыя при всѣхъ мучительныхъ стараніяхъ едва доводятъ себя до развитія какой-нибудь отдѣльной способности, выдаютъ свою немощную личность за отголосокъ общаго мнѣнія и въ потѣ лица своего судятъ о прекрасномъ.
   Итакъ, понятію объ отдохновеніи, которое доставляетъ поэзія, представляютъ обыкновенно, какъ мы уже видѣли, слишкомъ тѣсныя границы, потому что слишкомъ односторонне приписываютъ его только одному требованію чувственности. Напротивъ того, понятію объ облагороживаніи, на которое долженъ мѣтить поэтъ, дается ужъ слишкомъ обширное значеніе, потому что слишкомъ односторонне опредѣляютъ его по одной только идеѣ.
   Облагороживаніе по своей идеѣ всегда переходитъ въ безконечное, потому что разумъ въ своихъ требованіяхъ не держится необходимыхъ границъ чувственнаго міра и останавливается только при абсолютно-совершенномъ. Ничто, что только имѣетъ еще сколько-нибудь высшую степень, не удовлетворяетъ его; передъ его строгимъ судомъ ничто не извиняется недостатками конечной природы; никакихъ другихъ границъ не признаетъ оно, кромѣ границъ мысли, а мы знаемъ, что она взлетаетъ за всѣ предѣлы времени и пространства. Слѣдовательно, поэтъ не имѣетъ права поставить себѣ цѣлью подобный идеалъ облагороживанія, предписываемый чистымъ законодательствомъ разума, точно такъ же, какъ и тотъ низкій идеалъ отдохновенія, льстящій одной чувственности, потому что хотя онъ и долженъ освобождать человѣчество отъ всѣхъ случайныхъ границъ, однако не уничтожая его понятій и не касаясь необходимыхъ его границъ. Все, что ни позволитъ онъ себѣ за этими границами, есть напряженность, а къ ней-то слишкомъ легко и сманиваетъ его ложно-перетолкованное понятіе объ облагороживаніи. Хуже всего то, что онъ самъ не можетъ возвыситься до истиннаго идеала человѣческаго облагороживанія, чтобы, хотя на нѣсколько шаговъ, да не выйти изъ черты этого же самаго идеала. Въ самомъ дѣлѣ, чтобъ достичь его, онъ долженъ оставить дѣйствительность, потому что, какъ и всякій идеалъ, онъ можетъ почерпнуть его только изъ внутренняго и моральнаго источника. Не въ свѣтѣ его окружающемъ, не въ шумѣ активной жизни, но только въ собственномъ своемъ сердцѣ находитъ онъ его, и только въ тиши уединеннаго созерцанія обрѣтаетъ онъ свое сердце. Но это удаленіе отъ жизни скроетъ отъ глазъ его не одни только случайные, но очень часто необходимые и непреодолимые предѣлы человѣчества, и за поисками одной только чистой формы онъ приходитъ въ опасность потерять все содержаніе. Разумъ будетъ работать слишкомъ отдѣльно отъ опыта, и то, что созерцательный духъ найдетъ въ спокойномъ пути мысли, человѣкъ, дѣйствующій на трудномъ пути жизни, не будетъ въ состояніи привести въ исполненіе. Такимъ образомъ, то, что могло бы образовать мудреца, образуетъ только мечтателей-фантазеровъ, и преимущество перваго состоитъ, можетъ быть, всего менѣе въ томъ, что онъ не сдѣлался мечтателемъ, а въ томъ, что онъ не остался имъ.
   Такъ какъ нельзя положиться на дѣловыхъ людей въ дѣлѣ опредѣленія понятія объ отдохновеніи, а на созерцательныхъ -- въ дѣлѣ опредѣленія понятія объ облагороживаніи (если только нужно, чтобъ первое понятіе не было слишкомъ физическое и недостойное поэзіи, второе же слишкомъ сверхъестественное и отягчительное для поэзіи) -- и такъ какъ эти оба понятія, какъ показываетъ намъ опытъ, управляютъ всеобщимъ сужденіемъ о поэзіи и о поэтическихъ произведеніяхъ, то, чтобъ изложить ихъ, мы должны поискать такой классъ людей, который, не работая, былъ бы дѣятеленъ, могъ бы идеализировать, не впадая въ мечтанія, который, однимъ словомъ, въ жизни соединялъ бы въ себѣ всѣ реальности съ наивозможно-малыми ограниченіями ея и носился потокомъ обстоятельствъ, не дѣлаясь оттого ихъ добычей. Только такой классъ въ состояніи сохранить прекрасное цѣлое человѣческой природы, которое минутно разрушается отъ всякой работы и на долгое время отъ труженической жизни, только такой классъ можетъ выдавать свое пониманіе за законъ вполнѣ человѣческій. Существуетъ ли такой классъ, или, лучше, если онъ и точно существуетъ въ подобныхъ внѣшнихъ отношеніяхъ, то соотвѣтствуетъ ли онъ этому понятію такъ же и внутренно -- это ужъ другой вопросъ, до котораго здѣсь мнѣ нѣтъ никакого дѣла. Если онъ ему не соотвѣтствуетъ, то пусть жалуется только на самого себя, такъ какъ противоположный дѣловой классъ имѣетъ по крайней мѣрѣ то удовлетвореніе, что смотритъ на себя, какъ на жертву своего призванія. Въ этомъ классѣ народа (который я, впрочемъ, выставляю здѣсь, какъ идею, и отнюдь не имѣю намѣренія признать его фактомъ) наивный характеръ такъ соединился бы съ сентиментальнымъ, что оба они предостерегали бы другъ друга отъ крайностей, и между тѣмъ какъ первый предохранялъ бы духъ отъ натянутости, второй спасалъ бы его отъ вялости. Потому что, наконецъ, мы должны же признаться, что ни наивный, ни сентиментальный характеръ, разсматриваемые порознь, не исчерпываютъ совершенно идеала прекраснаго человѣчества, который можетъ только выйти изъ ихъ взаимнаго тѣснаго соединенія.
   Правда, какъ скоро эти два характера возвышаются до поэзіи, какъ мы до сихъ поръ ихъ и разсматривали, то различіе ихъ ослабѣваетъ, и самая противоположность ихъ становится тѣмъ менѣе чувствительною, чѣмъ они становятся поэтичнѣе, потому что поэтическое настроеніе есть самостоятельное цѣлое, въ которомъ исчезаютъ всѣ различія и недостатки. Но потому-то именно, что эти оба рода ощущенія могутъ слиться другъ съ другомъ только въ понятіи поэзіи, ихъ обоюдное различіе и нужды становятся значительнѣе по мѣрѣ того, какъ они разоблачаются отъ поэтическаго характера, что мы и видимъ во вседневной жизни. Чѣмъ ниже къ ней они сходятъ, тѣмъ болѣе теряютъ они отъ своего родового характера, сближающаго ихъ другъ съ другомъ, пока не останется, наконецъ, въ ихъ каррикатурахъ одинъ только видовой характеръ, противополагающій ихъ другъ другу.
   Эта мысль приводитъ меня къ констатированію весьма значительнаго психологическаго антагонизма между людьми, который, оттого, что онъ радикаленъ и основанъ на внутреннемъ свойствѣ характера, производитъ гораздо вреднѣйшее раздѣленіе между людьми, чѣмъ когда-либо производило случайное столкновеніе интересовъ. Этотъ антагонизмъ у художника и поэта отнимаетъ всякую надежду нравиться всѣмъ и всѣхъ трогать, въ чемъ вся ихъ задача; онъ ставитъ въ невозможность философа, даже когда онъ все сдѣлалъ, всѣхъ убѣждать, что, однако, нераздѣльно съ понятіемъ философіи; онъ, наконецъ, никогда не позволитъ, чтобы былъ одобряемъ образъ дѣйствій въ практической жизни человѣка всѣми вообще. Однимъ словомъ, этотъ антагонизмъ является причиной того, что ни одно произведеніе ума, ни одно дѣйствіе сердца не могутъ добиться рѣшительнаго одобренія у одного класса, чтобы этимъ самымъ не навлечь на себя осужденій отъ другого. Этотъ антагонизмъ, безъ сомнѣнія, ведетъ свое начало вмѣстѣ съ цивилизаціей, и едва ли когда-нибудь рушится, и то развѣ въ отдѣльныхъ рѣдкихъ субъектахъ, которые, къ счастію, всегда бывали и всегда будутъ; но хотя его свойство состоитъ въ томъ, что онъ силится разрушить всякую попытку къ своему устраненію (такъ какъ ни одинъ классъ не захочетъ признать за собою недостатокъ извѣстныхъ нравственныхъ качествъ и усмотрѣть ихъ въ другомъ классѣ), однако уже и то будетъ выигрышемъ, если мы прослѣдимъ это важное раздѣленіе до его послѣдняго источника и приведемъ черезъ то самую сущность этого антагонизма въ простѣйшую формулу.
   Истиннаго понятія о разсматриваемомъ антагонизмѣ скорѣе всего можно достичь, если отстранимъ, какъ я уже сейчасъ замѣтилъ, какъ отъ наивнаго, такъ и отъ сентиментальнаго характера все поэтическое. Тогда отъ перваго останется только въ отношеніи къ теоріи -- здравый наблюдательный духъ и сильная привязанность къ однообразному свидѣтельству чувствъ; въ отношеніи къ практикѣ -- самоотрицателѣная покорность неоходимости, но не слѣпому принужденію природы: стало-быть, покорность тому, что есть и должно быть. Отъ сентиментальнаго же характера останется только въ теоретическомъ отношеніи безпокойный спекулятивный духъ, стремящійся ко всему безусловному во всѣхъ познаніяхъ, въ практическомъ -- моральный ригоризмъ, опирающійся на все безусловное въ дѣйствіяхъ воли. Кто причисляетъ себя къ первому классу, можетъ назваться реалистомъ, кто ко второму -- идеалистомъ; только при этихъ названіяхъ не должно вспоминать ни добраго, ни дурного мнѣнія, соединеннаго съ ними въ метафизикѣ {Чтобы избѣгать недоразумѣнія, я замѣчаю, что при этомъ раздѣленіи совсѣмъ не обращено вниманія на то, чтобы сдѣлать выборъ между обоими, слѣдовательно, отдать предпочтеніе одному и исключить другого. Я возстаю именно противъ этого исключенія, которое встрѣчается на практикѣ, и результатомъ настоящаго разсужденія будетъ доказательство того, что только совершенно одинаковымъ включеніемъ обоихъ можетъ быть удовлетворено разумное понятіе человѣчества. Впрочемъ, я беру обоихъ въ достойнѣйшемъ смыслѣ и во всей полнотѣ понятія, которое всегда можетъ существовать только въ полной чистотѣ и съ сохраненіемъ ихъ специфическихъ различій. Мы увидимъ также, что съ ними совмѣстима высокая степень человѣческое правды, и что отступленія ихъ другъ отъ друга производятъ, правда, перепѣву, но въ частностяхъ, не въ цѣломъ, по формѣ, но не по содержанію.}.
   Такъ какъ реалистъ руководствуется обходимостью природы, а идеалистъ -- не обходимостью разума, то между обоими находится то же отношеніе, какъ между дѣйствіями природы и дѣяніями разума. Мы знаемъ, что природа хотя и безконечная величина въ цѣломъ, во всякомъ отдѣльномъ дѣйствіи является зависимою и немощною и только въ полномъ кругѣ своихъ явленій выражаетъ самостоятельный, великій характеръ. Все индивидуальное только оттого въ ней находится, что есть нѣчто другое; ничто въ ней не вытекаетъ изъ самого себя, все -- только изъ предшествовавшаго момента, чтобъ соединиться съ послѣдующимъ. Но это взаимообразное отношеніе явленій и упрочиваетъ бытіе каждаго посредствомъ бытія другого и отъ зависимости ихъ дѣйствій нераздѣльны ихъ прочность и необходимость. Ничего нѣтъ свободнаго въ природѣ, но за то ничего нѣтъ и произвольнаго въ ней.
   И вотъ такъ-то проявляетъ себя реалистъ какъ въ своемъ знаніи, такъ и въ дѣлахъ своихъ. На все, что условно существуетъ, простирается кругъ его знаній и дѣйствій, но никогда не доводитъ онъ ихъ выше принятыхъ познаній, и потому правила, которыя онъ составляетъ изъ отдѣльныхъ опытовъ, взятыя во всей ихъ строгости, годятся только на одинъ разъ; ему стоитъ только расширить правило извѣстной минуты до всеобщаго закона, и онъ непремѣнно впадетъ въ заблужденіе. Потому, если реалистъ захочетъ въ своемъ знаніи достичь чего-нибудь безусловнаго, то онъ долженъ попытаться въ этомъ на томъ же самомъ пути, на которомъ природа становится безконечною, то есть на пути цѣлаго и въ полномъ кругѣ опытовъ. Но такъ какъ сумма опытовъ никогда не можетъ быть совершенно закончена, то сравнительная всеобщность есть наибольшее, чего достигаетъ реалистъ въ своемъ знаніи. На повтореніи отдѣльныхъ случаевъ созидаетъ онъ свою прозорливость, и потоку справедливо разсуждаетъ обо всемъ, что въ порядкѣ вещей; но во всѣхъ случаяхъ, представляющихся только въ первый разъ, его мудрость обращается вспять.
   Все, что сказано было о знаніи реалиста, можно сказать и о его (моральномъ) образѣ дѣйствій. Въ его характерѣ есть моральность, только она не находится, сообразно своему чистому понятію, въ одномъ какомъ-либо изъ его отдѣльныхъ поступковъ, но въ цѣлой суммѣ его жизни. Во всякомъ особенномъ случаѣ онъ руководствуется внѣшними причинами, внѣшними цѣлями; но только эти причины не случайныя, эти цѣли не минутныя; онѣ субъективно вытекаютъ изъ цѣлаго природы и объективно относятся къ послѣднему-же. Стало быть, побужденія его воли, въ строгомъ смыслѣ, ни довольно свободны, ни довольно моральны, потому что вытекаютъ изъ чего-то другого, чѣмъ изъ простой воли, и имѣютъ предметомъ нѣчто другое, чѣмъ простой законъ; совсѣмъ тѣмъ они отнюдь не слѣпыя, матеріальныя побужденія, потому что это нѣчто другое есть абсолютное цѣлое природы, слѣдовательно, нѣчто самостоятельное и необходимое. Такъ, простой человѣческій разсудокъ, главнѣйшая часть реалиста, постоянно является и въ мысляхъ его, и въ обхожденіи. Изъ отдѣльнаго случая почерпаетъ онъ правило для своего сужденія и изъ внутренняго ощущенія для своихъ дѣяній; но счастливымъ инстинктомъ умѣетъ онъ отстранять отъ обоихъ все минутное и случайное. Руководимый этой методой, въ цѣломъ онъ поступаетъ прекрасно и едва ли упрекнетъ себя въ какомъ-нибудь значительномъ проступкѣ; но за то ни въ какомъ особенномъ случаѣ не можетъ онъ имѣть притязаній на величіе и достоинство. Эти добродѣтели бываютъ только заслугою самостоятельности и свободы, что едва ли найдется въ его отдѣльныхъ поступкахъ.
   Совсѣмъ иное мы находимъ у идеалиста, который изъ себя самого и изъ одного разума черпаетъ свои познанія и мотивы. Если природа въ своихъ отдѣльныхъ дѣйствіяхъ является зависимою и ограниченною, то разумъ напечатлѣваетъ характеръ самостоятельности и полноты на каждомъ изъ своихъ отдѣльныхъ поступковъ. Изъ себя почерпаетъ онъ все, и все примѣняетъ къ самому себѣ. Что чрезъ него происходитъ -- ради него происходитъ; абсолютною величиной бываетъ всякое имъ созданное понятіе, всякое имъ принятое рѣшеніе. Такъ же точно проявляетъ себя и идеалистъ, если только справедливо носитъ это имя какъ въ знаніи, такъ и въ дѣлахъ своихъ. Недовольный познаніями, годящимися только для опредѣленныхъ предположеній, онъ стремится проникнуть до истинъ, которыя ничего болѣе не предполагаютъ и служатъ предположеніями всего другого. Его удовлетворяетъ одна философическая прозорливость, превращающая все условное знаніе въ безусловное и укрѣпляющая всю опытность на необходимомъ въ человѣческомъ духѣ; вещи, которымъ реалистъ подчиняетъ свое мышленіе, подчиняетъ онъ самому себѣ, своей способности мышленія. И на это онъ имѣетъ полное право, потому что не будь законы человѣческаго духа вмѣстѣ и всемірными законами, сдѣлайся самъ разумъ, наконецъ, подвластнымъ опытности, никакая опытность не была бы возможною.
   Но онъ можетъ достичь до абсолютной истины и все-таки немного подвинуться впередъ въ своихъ познаніяхъ. Потому что хотя все подлежитъ необходимымъ и всеобщимъ законамъ, однако все отдѣльно управляется случайными и особенными правилами, а въ природѣ все отдѣльно. Стало-быть, своимъ философскимъ знаніемъ онъ можетъ господствовать только надъ цѣлымъ; но для особенныхъ случаевъ, для практики онъ немного выигрываетъ; даже приводя все къ высшимъ причинамъ, по которымъ все становится возможнымъ, онъ легко упускаетъ изъ вида ближайшія причины, по которымъ всестановится дѣйствительнымъ. Устремляя взоры свои только на всеобщее, которое уравниваетъ самые различные случаи, онъ очень легко пренебрегаетъ особенными признаками, чѣмъ они другъ отъ друга отличаются. Правда, онъ очень многое обнимаетъ своимъ знаніемъ, но потому-то можетъ быть и очень мало схватываетъ и, выигрывая въ широтѣ взгляда, часто теряетъ въ глубинѣ. Оттого-то и случается, что если и спекулятивный умъ презираетъ обыкновенный за его ограниченность, то обыкновенный разумъ насмѣхается надъ спекулятивнымъ за его пустоту, потому что познанія, выигрывая въ объемѣ, всегда теряютъ въ опредѣленномъ содержаніи.
   Въ сферѣ моральнаго сужденія находимъ мы у идеалиста болѣе чистую моральность въ частностяхъ его характера, но гораздо менѣе моральнаго однообразія въ цѣломъ. Такъ какъ онъ лишь постольку называется идеалистомъ, поскольку изъ чистаго разума почерпаетъ причины своихъ опредѣленій, и такъ какъ разумъ во всѣхъ своихъ выраженіяхъ является абсолютнымъ, то уже его отдѣльные поступки, какъ скоро они вообще моральны, носятъ на себѣ весь характеръ моральной самостоятельности и свободы, и если, вообще, въ дѣйствительной жизни существуетъ по-истинѣ нравственный поступокъ, то онъ можетъ быть совершенъ только идеалистомъ. Но чѣмъ чище нравственность его отдѣльныхъ поступковъ, тѣмъ она также и случайнѣе, потому что постоянство и необходимость, правда, лежатъ въ характерѣ природы, но не свободы. Я не хочу сказать, что идеализмъ когда либо можетъ стать въ противорѣчіе съ нравственностью, но человѣческая природа совсѣмъ не способна къ послѣдовательному идеализму. Если реалистъ въ своихъ моральныхъ поступкахъ спокойно и однообразно подчиняется физической необходимости, то идеалисту необходимо воспламениться, необходимо въ тотъ же мигъ привести свою природу въ восторженное состояніе. Не будучи подъ вліяніемъ вдохновенія, онъ не въ состояніи сдѣлать ничего замѣчательнаго, но зато тѣмъ болѣе, когда онъ воодушевленъ. Его поступки явятъ тогда характеръ возвышенности и величія, которыхъ напрасно будешь искать въ дѣйствіи реалиста. Къ сожалѣнію, дѣйствительная жизнь совсѣмъ неспособна возбуждать въ немъ это вдохновеніе и еще менѣе -- однообразно его поддерживать. Съ абсолютно-великимъ, изъ котораго онъ все выводитъ, абсолютно-мелкое отдѣльнаго случая, къ которому онъ долженъ приложить свой выводъ, составляетъ слишкомъ разительный контрастъ. Такъ какъ его воля по идеѣ всегда направлена къ цѣлому, то по содержанію онъ уже какъ-то неспособенъ принаравливать ее къ частности, а между тѣмъ случай представляетъ ему только незначительные поступки для проявленія своего моральнаго склада. Такимъ образомъ, нерѣдко случается, что занятый безграничнымъ идеаломъ, онъ упускаетъ изъ вида ограниченный случай приложенія и, исполненный наибольшаго, пренебрегаетъ наименьшимъ, изъ котораго, однако, истекаетъ все великое въ дѣйствительности.
   Итакъ, о реалистѣ должно судить по всей полнотѣ его жизни, если хотимъ судить о немъ по справедливости; что же касается до идеалиста, то въ сужденіи о немъ должно придерживаться его частныхъ выраженій, проявленій, но надо сперва выбрать ихъ. Оттого обыкновенное сужденіе, такъ охотно судящее по отдѣльнымъ случаямъ, равнодушно умолчитъ о реалистѣ, потому что отдѣльные акты его жизни представляютъ такъ мало матеріала для похвалы и порицанія; за идеалиста, напротивъ того, это сужденіе вступится и раздѣлится между порицаніемъ и преклоненіемъ, потому что его сила и его слабость лежатъ въ отдѣльныхъ актахъ.
   Невозможно, чтобы при такомъ огромномъ различіи въ принципахъ, оба эти характера не были другъ другу противоположны въ своихъ сужденіяхъ и, согласуясь даже въ объектахъ и результатахъ, не различествовали въ причинахъ Реалистъ спрашиваетъ, на что годится вещь, и оцѣниваетъ вещи сообразно тому, чего онѣ стоятъ; идеалистъ спрашиваетъ: хороша-ли вещь? и оцѣниваетъ вещи, смотря по тому, чего онѣ достойны. Во всемъ, что имѣетъ цѣнность и цѣль въ самомъ себѣ (исключая, впрочемъ, цѣлое), реалистъ мало знаетъ толку и не дорожитъ тѣмъ; въ дѣлахъ вкуса, будетъ онъ искать удовольствія, въ дѣлахъ нравственности -- блаженства, хотя и не считаетъ этого условіемъ нравственнаго дѣянія, и въ своей религіи онъ не забываетъ своей выгоды, но только онъ облагороживаетъ и освящаетъ ее въ идеалѣ высочайшаго блага. Все, что любитъ, онъ будетъ стараться осчастливить, идеалистъ -- облагородить. Если поэтому реалистъ ставитъ цѣлью своихъ политическихъ тенденцій благосостояніе даже отчасти на счетъ нравственной самостоятельности народа, то идеалистъ ставитъ свободу на первомъ планѣ, даже въ ущербъ благосостоянію.
   Независимость положенія есть высочайшая цѣль для перваго, независимость отъ положенія -- для второго, и это характеристическое различіе видно въ ихъ обоюдномъ мышленіи и дѣйствіи. Оттого реалистъ выражаетъ всегда свою благосклонность тѣмъ, что даетъ, идеалистъ же тѣмъ, что принимаетъ; въ жертвахъ своего великодушія выказываетъ каждый изъ нихъ, что онъ выше всего цѣнитъ. Идеалистъ готовъ выкупить недостатки своей системы своею личностью и своимъ временнымъ состояніемъ и ни во что не ставитъ этой жертвы; реалистъ выкупаетъ недостатки своей системы своимъ личнымъ достоинствомъ и никогда не узнаетъ объ этой жертвѣ. Его система оправдывается на всемъ, что ему извѣстно и въ чемъ онъ ощущаетъ нужду -- что ему за дѣло до благъ, о которыхъ онъ не имѣетъ даже понятія и въ которыя не вѣритъ? Съ него довольно, если онъ чѣмъ-нибудь обладаетъ, если есть на землѣ для него теплый уголокъ и довольство живетъ въ его сердцѣ. Судьба идеалиста гораздо печальнѣе. Мало того, что онъ часто бываетъ въ разладѣ съ счастіемъ, ибо пропускаетъ случай воспользоваться моментомъ, онъ въ разладѣ также и съ самимъ собою; ни его знанія, ни дѣла не удовлетворяютъ его. Онъ требуетъ отъ себя безконечнаго, а все, что ни дѣлаетъ -- выходитъ ограниченно. Отъ этой строгости, съ которою онъ разсматриваетъ самого себя, онъ не отрекается и въ обхожденіи съ другими. Правда, онъ великодушенъ, потому что по отношенію къ другимъ онъ менѣе вспоминаетъ о своей личности, но. чаще онъ нетерпимъ, потому что такъ же легко не замѣчаетъ личности въ другихъ. Реалистъ, напротивъ, менѣе великодушенъ, но онъ зато терпимѣе, потому что судитъ о вещахъ въ границахъ возможности. Онъ проститъ, пожалуй, пошлому, даже низкому образу мыслей и дѣйствію, но только не произвольному, не эксцентрическому; идеалистъ, напротивъ, заклятый врагъ всего мелочнаго и плоскаго и легко мирится съ экстравагантнымъ, если только въ нихъ проявляется большая способность.
   Реалистъ оказывается человѣколюбивымъ, не имѣя особенно высокаго понятія о людяхъ и человѣчествѣ; идеалистъ же такого высокаго мнѣнія о людяхъ, что онъ изъ-за него подвергается опасности презирать людей.
   Реалистъ самъ по себѣ никогда не расширилъ бы кругозора человѣчества за предѣлы видимаго міра, никогда не познакомилъ бы человѣческаго духа съ его самостоятельнымъ значеніемъ и свободой; все абсолютное въ человѣчествѣ для него лишь прекрасная химера, и вѣра въ него не больше, чѣмъ мечты, потому что онъ никогда не видитъ человѣка въ его чистомъ состояніи, а всегда только въ опредѣленномъ и поэтому ограниченномъ кругу дѣйствій. Но идеалистъ самъ по себѣ тоже никогда не культивировалъ бы чувственныхъ силъ и не развилъ бы челбѣѣка, какъ естественное существо, что составляетъ одинаково существенную часть его назначенія и условіе всякаго нравственнаго облагороженія. Стремленіе идеалиста слишкомъ преступаетъ границу чувственной жизни и настоящаго; онъ хочетъ сѣять и сажать только для цѣлаго, только для вѣчности, и забываетъ при этомъ, что цѣлое есть только законченный кругъ индивидуальности, что вѣчность есть лишь сумма мгновеній. Міръ, который реалистъ хочетъ образовать и дѣйствительно образуетъ вокругъ себя, есть хорошо распланированный садъ, въ которомъ все полезно, все заслуживаетъ своего мѣста, и изгнано все, что не приноситъ плодовъ. Міръ подъ руками идеалиста есть природа, характеръ которой значительнѣе, но приносимая польза меньше. Первому не приходитъ въ голову, что у человѣка есть еще иное назначеніе, чѣмъ жить хорошо и быть довольнымъ, и что онъ только для того долженъ пускать корни, чтобы стволъ поднялся въ вышину. Второй не думаетъ о томъ, что онъ прежде всего долженъ хорошо жить, чтобы мыслить равномѣрно хорошо и благородно, и что если корни гнилы, то и стволъ отъ этого страдаетъ.
   Если въ какой-нибудь системѣ опущено нѣчто требуемое природою вещей, то восполнить это можно только непослѣдовательностью. Такою непослѣдовательностью погрѣшаютъ здѣсь обѣ системы, и она доказываетъ, если до сихъ поръ могли сознаться въ этомъ -- вмѣстѣ и односторонность обѣихъ системъ, и богатое содержаніе человѣческой природы. Идеалистъ, само собою разумѣется, долженъ необходимо выйти изъ своей системы, какъ скоро задумаетъ произвести опредѣленное дѣйствіе, потому что все опредѣленное бытіе подчинено временнымъ условіямъ и слѣдуетъ эмпирическимъ законамъ. Что же касается реалиста, то еще сомнительно, въ состояніи ли онъ удовлетворить внутри своей системы всѣмъ необходимымъ требованіямъ человѣчества. Спросите у реалиста, зачѣмъ онъ поступаетъ справедливо и терпитъ необходимое, и онъ вамъ отвѣтитъ совершенно въ духѣ своей системы: потому что такъ велитъ природа, потому что такъ быть должно. Но такой отвѣтъ далеко еще не рѣшаетъ вопроса, такъ какъ рѣчь совсѣмъ не о томъ, что велитъ природа, но чего хочетъ человѣкъ; потому что онъ можетъ и не хотѣть того, что быть должно? Слѣдовательно, его можно опять спросить: зачѣмъ же ты хочешь того, что быть должно? Почему твоя воля подчиняется этой необходимости природы, когда бы она могла (хотя и безъ пользы), о чемъ здѣсь вовсе нѣтъ рѣчи, противостать ей и дѣйствительно противостоитъ ей въ милліонахъ твоихъ братьевъ? Ты не можешь отвѣчать: оттого, что другія дѣти природы подчиняются ей, ибо у тебя у самого есть воля, ты даже чувствуешь, что твоя подчиненность должна быть добровольною. Если это происходитъ добровольно, то ты подчиняешься не необходимости природы, а идеѣ ея, потому что природа слѣпо заставляетъ тебя, какъ она заставляетъ червя; она ничего не можетъ сдѣлать твоей волѣ, потому что ты, даже раздавленный ею, можешь имѣть другую волю. Откуда же взялъ ты идею о необходимости природы? Ужъ, вѣроятно, не изъ опыта, который показываетъ тебѣ только отдѣльныя дѣйствія природы, но не природу (какъ цѣлое), только отдѣльные факты дѣйствительности, но отнюдь не необходимость. Стало быть ты выйдешь изъ природы и опредѣлишь себя идеалистически, какъ скоро только захочешь морально дѣйствовать или только не слѣпо страдать. Слѣдовательно ясно, что реалистъ достойнѣе дѣйствуетъ, чѣмъ онъ сознается по своей теоріи, такъ же какъ идеалистъ возвышеннѣе мыслитъ, чѣмъ дѣйствуетъ. Не признаваясь въ этомъ самому себѣ, второй доказываетъ всѣмъ строемъ своей жизни самостоятельность, первый отдѣльными поступками -- бѣдность человѣческой природы.
   Прозорливому и безпристрастному читателю, послѣ всего сказаннаго (въ истинѣ котораго даже и тотъ признается, кто не согласенъ въ результатѣ), мнѣ кажется, уже нечего доказывать, что идеалъ человѣческой природы раздѣленъ между обѣими системами, но ни одною изъ нихъ совершенно не достигнутъ. Опытъ и разумъ имѣютъ оба права на существованіе, и ни одинъ изъ нихъ не можетъ сдѣлать набѣгъ на область другого, не навлекши худыхъ послѣдствій или для внутренняго, или для внѣшняго состоянія человѣка. Одинъ только опытъ можетъ научить насъ, что существуетъ подъ извѣстными условіями, что слѣдуетъ изъ опредѣленныхъ положеній, что должно быть сдѣлано для опредѣленныхъ цѣлей. Если мы возьмемся помощью одного только разума созидать внѣ извѣстнаго порядка вещей, то мы будемъ пересыпать изъ пустого въ порожнее, и результатомъ будетъ нуль: ибо все бытіе подлежитъ условіямъ. Если же примемъ какой-нибудь случайный фактъ за мѣру для рѣшенія того, что заключено уже въ понятіи нашего собственнаго бытія, то мы сами становимся пустою игрушкою случая и наша личность превращается въ ничто. Итакъ, въ первомъ случаѣ рѣчь идетъ о цѣнѣ (временномъ содержаніи) нашей жизни, во второмъ о ея достоинствѣ (нравственномъ содержаніи).
   Хотя мы въ предшествовавшемъ изложеніи признали за реалистомъ нравственную цѣну, а за идеалистомъ опытное содержаніе, но лишь постольку, поскольку оба поступаютъ не совсѣмъ послѣдовательно, и природа дѣйствуетъ въ нихъ сильнѣе, чѣмъ система. Но хотя ни тотъ, ни другой не соотвѣтствуютъ вполнѣ идеалу совершеннаго человѣчества, между обоими есть все же то важное различіе, что хотя реалистъ ни въ одномъ отдѣльномъ случаѣ не удовлетворяетъ разумному понятію человѣчества, но за то также никогда не противорѣчитъ разсудочному понятію его; идеалистъ же, хотя и приближается въ отдѣльныхъ случаяхъ къ высочайшему понятію человѣчества, но за то не рѣдко стоитъ ниже самыхъ невысокихъ представленій о человѣчествѣ. Въ практикѣ гораздо важнѣе, чтобы все было равномѣрно человѣчно-хорошо, чѣмъ чтобы единичное было случайно божественно -- и если слѣдовательно идеалистъ болѣе подходящій субъектъ, чтобы пробудить въ насъ высокое понятіе о томъ, что возможно человѣчеству и внушить уваженіе къ его назначенію, то только реалистъ можетъ съ постоянствомъ исполнить его на практикѣ и сохранить родъ въ его вѣчныхъ границахъ. Первый хотя болѣе благородное, но несравненно менѣе совершенное существо; второй въ общемъ является менѣе благороднымъ, но за то тѣмъ совершеннѣе; потому что благородное лежитъ уже въ доказательствѣ большой силы, а совершенное лежитъ въ соблюденіи цѣлаго и въ дѣйствительномъ поступкѣ.
   Что вѣрно относительно обоихъ характеровъ въ лучшемъ значеніи ихъ, то еще замѣтнѣе въ каррикатурахъ того и другого. Истинный реализмъ благотворенъ въ своихъ дѣйствіяхъ и лишь менѣе благороденъ въ своемъ источникѣ; ложный презрѣненъ въ своемъ источникѣ и въ своихъ дѣйствіяхъ лишь немного менѣе вреденъ. Истинный реалистъ, правда, подчиняется природѣ и ея необходимости, но природѣ, какъ цѣлому, ея вѣчной и абсолютной необходимости, не ея слѣпымъ и мгновеннымъ принужденіямъ. Онъ свободно обнимаетъ ея законъ и слѣдуетъ ему и всегда подчиняетъ индивидуальное всеобщему; поэтому случается, что онъ въ конечномъ результатѣ согласуется съ истиннымъ идеалистомъ, какъ ни различны пути, по которымъ оба шли. Пошлый эмпирикъ напротивъ подчиняется природѣ, какъ силѣ, безъ выбора, со слѣпой покорностью. Его сужденія, его стремленія направлены на одиночное; онъ вѣритъ лишь тому и понимаетъ лишь то, что онъ ощущаетъ; онъ цѣнитъ лишь то, что чувственно улучшаетъ его. Поэтому онъ лишь то, что внѣшнія условія случайно хотятъ изъ него сдѣлать; его личность подавлена, и у него, какъ человѣка, нѣтъ рѣшительно никакой цѣны и никакого достоинства; но онъ все еще что нибудь, какъ вещь, онъ все еще можетъ быть для чего либо годенъ. Именно природа, которой онъ слѣпо отдается, не даетъ ему совершенно опуститься; ея вѣчные законы охраняютъ его, ея неистощимыя вспомогательныя средства спасаютъ его, какъ только онъ цѣликомъ отдаетъ свою свободу. Хотя онъ въ этомъ состояніи не знаетъ никакихъ законовъ, послѣдніе непризнанно властвуютъ надъ нимъ, и какъ бы ни противорѣчили цѣлому его отдѣльныя стремленія, оно все же съумѣетъ заявить свои права противъ послѣднихъ. Существуетъ достаточно людей, существуютъ вѣроятно цѣлые народы, которые живутъ въ этомъ презрѣнномъ безличномъ состояніи, которые обязаны своимъ существованіемъ только милости закона природы и потому годны къ чему либо; но одно то, что они жили прежде и теперь живутъ, доказываетъ, что это состояніе не совсѣмъ лишено содержанія.
   Если, напротивъ, истинный реализмъ невѣренъ и часто опасенъ въ своихъ дѣйствіяхъ, то ложный въ своихъ ужасенъ. Истинный идеалистъ лишь потому покидаетъ природу и опытъ, что онъ не находитъ здѣсь того постояннаго и абсолютно необходимаго, къ которымъ разумъ заставляетъ его стремиться; фантазеръ покидаетъ природу по простому произволу, чтобы тѣмъ свободнѣе слѣдовать упрямству вожделѣній и прихотямъ воображенія. Свою свободу онъ видитъ не въ зависимости отъ физическихъ принужденій, а въ освобожденіи отъ нравственныхъ. Слѣдовательно фантазеръ отрицаетъ не только человѣческій -- онъ отрицаетъ всякій характеръ, онъ совершенно безъ закона, слѣдовательно, онъ ничто и не служитъ ничему.
   Но именно потому, что фантастичность не есть злоупотребленіе природы, а свободы, слѣдовательно исходитъ изъ основанія, самого по себѣ достойнаго уваженія, но которое способно къ усовершенствованію до безконечности, она приводитъ къ безконечному паденію, въ бездонную глубину и можетъ закончиться лишь полнѣйшимъ разрушеніемъ.

М. Достоевскій.

   

Примѣчанія къ IV тому.
НАИВНАЯ И СЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ ПОЭЗІЯ.

   Уже въ февралѣ 1723 г. въ большомъ письмѣ къ Кернеру Шиллеръ задавалъ вопросъ: "Почему наивное прекрасно?" Около этого времени и начата была первая часть разсужденія, которая появилась въ "Горахъ" 1795 г. подъ заглавіемъ "О наивномъ". Продолженіе было озаглавлено: "Сентиментальные поэты", а конецъ ("Die Horen", 1796 г.) "Заключеніе разсужденія о наивной и сентиментальной поэзіи съ присовокупленіемъ нѣкоторыхъ замѣчаній относительно одного характеристическаго различія между людьми". Неоднократно было указано, что главная мысль статьи навѣяна на автора его близостью съ Гете.
   Стр . 369. Чувствительныхъ путешествій: пенекъ на извѣстное въ свое время "Чувствительное путешествіе Іорика по Франціи и Италіи" (1765) англійскаго юмориста Стерна (1713--1768).
   Стр. 372. Исторія папы Андріана, учителя Карла V, бывшаго папой въ 1521--1523 г., разсказанная Шрекомъ -- въ его обширной "Cristliche Kirchengeschichte" (1768-1803).
   Стр. 374. Изъ многочисленныхъ именъ выдающихся людей, названныхъ здѣсь, менѣе извѣстны и потому требуютъ объясненія: Фильдингъ Генри англійскій романистъ (1707--1754), Герцогъ Мальборо Джонъ Черчилль -- выдающійся англійскій полководецъ и государственный дѣятель (1650--1722), Тюреннъ -- геніальный французскій полководецъ XVII вѣка, Вандомъ Луи Жозефъ (1654--1712) -- ученикъ Тюрення, выдающійся французскій полководецъ.
   Стр. 376. Оссіанъ -- древній кельтскій витязь и пѣвецъ (около 500 г. по Р. Хр.), баллады котораго, изданныя (или поддѣланныя) шотландцемъ Макферсономъ (1772 г.) пользовались большимъ успѣхомъ у современниковъ Шиллера.-- Божественный свинопасъ въ XIV книгѣ "Одиссеи".-Молодой Вертеръ -- во 2 книгѣ знаменитаго романа Гете "Werthers Leiden".
   Стр. 377. Тибуръ -- любимое дачное мѣстопребываніе древне-римской знати, теперь Тиволи. Томы въ древности скиѳскій городъ на сѣверозападномъ берегу Чернаго моря; сюда былъ сосланъ знаменитый римскій поэтъ Овидій (43 г. до Р. Хр.-- 17 г. по Р. Хр.).
   Стр. 378. Аріостъ -- Лодовико Ariosto, знаменитый итальянскій поэтъ (1474--1533), герои котораго, Феррау, Винальдо, Андроника, упоминаются ниже.
   Стр. 379. Поэтъ, сказалъ я и т. д. Здѣсь начинается отдѣлъ "О сентиментальномъ поэтѣ".
   Стр. 380. Служанка Мольера резонерствуетъ и т. д. Мольеръ обыкновенно спрашивалъ у своей экономки мнѣнія о своихъ пьесахъ. Въ нашихъ критическихъ библіотекахъ и т. д. Это все намеки на изданія, гдѣ подвизались противники Шивера: "Новую библіотеку" Манзо и Дика, "Анналы философіи" Вольфа, "Путешествіе по Германіи" Николая.
   Сто. 384. Лукіанъ греко-сирійскій писатель (ок. 165 г. no Р. Хр.) осмѣиваетъ въ своихъ "Желаніяхъ" склонность къ желаніямъ, въ "Лапиѳахъ" -- отдѣльныя философскія школы, въ "Юпитерѣ Трагедѣ" вѣру въ боговъ; "Нигринъ" -- изображеніе нравственнаго паденія тогдашняго Рима, въ "Тимонѣ" изображена низость прихлебателя, въ "Александрѣ" -- жизнь религіознаго обманщика. Аристофанъ глумится надъ Сократомъ: извѣстно, что знаменитый комическій писатель древней Греціи (V--IV в. до Р. Хр.) смѣялся въ своихъ "Облакахъ" надъ великимъ философомъ.-- Лукіанъ въ своемъ "Діогенѣ". Это не произведеніе, а любимый герой Лукіана, выражающій въ его "Разговорахъ мертвыхъ" благородныя воззрѣнія на жизнь. Равнымъ образомъ и Демонаксъ -- стоикъ, возвеличенный въ жизнеописаніи, приписываемомъ Лукіану.-- Томъ Джонсъ и Софія -- герои романовъ Фильдинга (см. прим. къ стр. 674).-- Насмѣшникъ Іорикъ -- такъ называлъ себя англійскій юмористъ Стернъ. Часто въ своемъ "Ingénu" и т. д. Вольтеръ (1691--1778) въ своемъ романѣ "L'ingénu" (1767) нападаетъ на церковное христіанство, въ разсказѣ "Candide" (1758) онъ представляетъ высшимъ счастіемъ скромное трудовое существованіе.-- Если поэтъ противополагаетъ природу искусству и т. д.; начало отдѣла объ элегической поэзіи.
   Стр. 385. Томсонъ -- англійскій поэтъ, ум. въ 1748 г., авторъ описательной поэмы "The Seasons" (Времена года). У Эвксина на берегу Чернаго моря (см. прим. къ стр. 377).
   Стр. 386. Въ Юліи: въ романѣ Руссо "Julie ou la nouvelle Héloise (1760).-- Галлеръ Альбрехтъ -- швейцарскій поэтъ-естествоиспытатель (1708--1777). Стихотвореніе, цитируемое здѣсь Шиліеромъ, называется "Trauer о debeim Absterben seiner geliebten Marianne" (1777).-- Клейстъ Генрихъ Вильгельмъ (1777--1811) извѣстный нѣмецкій поэтъ.
   Стр. 388. Циссидѣ или Пахесѣ: эпическая поэма Галлера "Cissides und Paches (1758) Сенека: его же "проектъ трагедіи" (1758).-- Голсоя" -- см. прим. къ стр. 385.-- Его Іуда, ею Пилатъ, ею Филонъ, ею Соломонъ герои произведеній Клопштока.-- Юнѣ извѣстный нѣмецкій писатель-піетистъ Генрихъ Jung-Stilling (1740--1817), имѣвшій значеніе и въ русской духовной жизни Александровской эпохи.
   Стр. 389. Не лишнее упомянутъ о заслугахъ Уца и т. я Здѣсь Шиллеръ имѣетъ въ виду слѣдующихъ нѣмецкихъ поэтовъ: Іоганнъ Петръ Uz (1720--1796) представитель анакреонтической школы; подъ вліяніемъ его "Теодицеи" Шиллеръ замышлялъ подобное же стихотвореніе. Михаилъ Denis (1729--1800) подъ вліяніемъ Клопштока написалъ "Пѣсни барда Синода".-- Швейцарецъ Соломонъ Gessner (1730--1787) извѣстенъ своими идилліями. Георгъ Jacobi (1740--1781) подобно Уцу -- "анакреонтикъ Геніяхъ Вильгельмъ Gerstenberg (1737--1823) имѣлъ вліяніе на поэтовъ "бури и натиска" своей трагедіей "Уголино".-- Христофоръ Holly (1748--1776) -- даровитый представитель элегической лирики.-- Фридрихъ Göcking (1748 -- 1807) написалъ "Poetische Episteln" и "Sinngedichte".
   Стр. 390. "Зигвартъ" и его "Монастырская исторія": романъ Іоганна Мартина Миллера "Siegwart. Eine Klostergeschichte" (1777). Путешествіе въ полуденную Францію": "Reise in die mittäglichen Provinzen von Frankreich in Jahre 1758--1786"), Морица Августа Тюммеля (ум. въ 1817 г.). Аделунѣ--составитель извѣстнаго нѣмецкаго толковаго словаря (1793), послѣдній выдающійся представитель "законодательной" грамматики, уступившей мѣсто исторической грамматикѣ Гримма Блумауэръ Алоизъ (1755--1798) -- извѣстный авторъ нѣмецкой "Травестированной Энеиды", нашедшей у насъ подражателей въ лицѣ Осипова и Котляревскаго.
   Стр. 392. "Андингелло" -- опечатка, надо Ардингелло: "Ardinghello und die glücklichen Inseln" романъ Вильгельма Гейнзе (1749--1803), гдѣ изображеніе вакхически чувственныхъ похожденій героя смѣшивается съ бесѣдами объ искусствѣ. Нѣмецкаго Овидія -- Фридриха Манзо (1759--1826), автора дидактической поэмы "Die Kunst zu lieben" 1791) -- подражанія "Ars amandi" Овидія.-- Кpeбильонъ не Клодъ Prosper Crébillon, извѣстный французскій писатель (1674--1762), но сынъ его Клодъ (1707--1770) авторъ нескромныхъ романовъ.-- Мармонтель Жанъ Франсуа Marmontel (1723--1790) авторъ "Моральныхъ разсказовъ". Лакло французскій писатель Choderlos de Laclos (ум. въ 1803 г.), авторъ знаменитыхъ "Liasons dangereuses".-- Нѣмецкій Проперцій -- Гете, названный такъ за его "Римскія элегіи". Безсмертный авторъ "Агатона", "Оберона" и др.-- Виландъ (1733 1813).
   Стр. 394. Аминтъ или Даенисъ", "Amyntas" -- небольшое стихотвореніе Клейста. "Daphnie" -- идиллія Гесснера.
   Стр. 395. Фоссъ Іоганнъ Генрихъ -- извѣстный нѣмецкій поэтъ въ идиллическомъ родѣ ("Idyllen" 1800) и переводчикъ (1751--1826).
   Стр. 398. Саконтала извѣстная индійская драма Калидасы (III в. по Р. Хр)
   Стр. 399. Бодмеръ Іоганнъ Георгъ -- заслуженный нѣмецкій критикъ (1698--1783), авторъ совершенно незначительныхъ эпическихъ поэмъ на ветхозавѣтныя темы. Плавтъ -- Maccius Plautus, римскій. поэтъ, ум. въ 184 г. до Р. Хр. Реньяръ Жанъ Франсуа Regnard (1655--1709) французскій драматургъ, ученикъ Мольера. Гольдони Карло -- итальянскій драматургъ (1707--1793), авторъ легкихъ комедій. Гольбергъ Людвигъ -- "отецъ датской литературы", авторъ "замѣчательныхъ комедій" 1681--1754), доставившихъ ему славу "датскаго ольера".-- Шлегель Іоганнъ Эліасъ -- нѣмецкій драматургъ (1718--1749). Геллертъ Христіанъ Фюрхтеготгъ -- нѣмецкій сатирикъ (1715--1769). Рабенеръ Готлибъ Вильгельмъ -- нѣмецкій сатирикъ (1714--1771).-- Музы на Плейссѣ лейпцигскіе поэты (ср. "Рѣки" въ т. I, стр. 420).-- Камены на Рейнѣ -- опечатка вмѣсто на Лейнѣ и Эльбѣ -- поэты геттингенскіе и гамбургскіе (въ Гамбургѣ выходилъ Фоссовъ "Альманахъ музъ"). Залъцманнъ Христіанъ Готгильфъ извѣстный нѣмецкій педагогъ я авторъ романа "Karl von Karlsberg oder über das menschliche Elend" ("Горе людское"), 1786 г., 6 т. -- Какое нибудь толстое чучело намекъ на романъ Николаи "Geschichte eines dicken Mann" (1794).
   Стр. 401. Не ложь было чувство Элоизы къ Абеляру и т. д. Элоиза была возлюбленная французскаго философа и богослова Абеляра (ум. въ 1142 г.). Лаура, воспѣтая въ сонетахъ Петрарки, возлюбленная великаго итальянскаго поэта-гуманиста. Сенъ Пре возлюбленный Юліи ("Новой Элоизы" романа Руссо). Лота -- героиня "Страданій молодого Вертера" Гете. Агатонъ, Фаніи (въ Музаріонѣ"), Перигринъ Протей герои произведеній Виланда.
   

Русскіе переводы.

   М. М. Достоевскій, въ "Отеч. зап." 1860 г., т. LXVIII, LXIX и въ изд. Гербеля. Въ настоящемъ изданіи помѣщено съ исправленіемъ неточностей и съ дополненіемъ многихъ опущенныхъ переводчикомъ мѣстъ. Дополненія принадлежатъ г-жѣ М. А. Эпштейнъ (ум. 1901).
   
   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов