НАРОДЪ и КНИГА.
Опытъ характеристики народного читателя
СЪ ПРИЛОЖЕНІЕМЪ ОЧЕРКА
НАРОДЪ и ВОЙНА.
УНИВЕРСАЛЬНОЕ КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО Л. А. СТОЛЯРЪ.
МОСКВА.-- MCMXIII.
Капитальный трудъ харьковскихъ учительницъ, явившійся первой серьезной попыткой непосредственнаго изученія духовныхъ запросовъ народнаго читателя, его отношенія къ печатному слову,-- перенесъ вопросъ о народной литературѣ изъ кабинета педагоговъ и издателей на судъ самаго народа, поставилъ его на почву правильнаго научнаго изслѣдованія. Помимо этого, оба тома "Что читать народу?", содержатъ такую массу интереснаго и цѣннаго матеріала, столько характерныхъ чертъ психологіи народнаго читателя, что положительно должны быть настольной книгой всякаго работающаго или собирающаго работать въ средѣ народа. Но, рядомъ съ этими большими достоинствами, трудъ харьковскихъ учительницъ, какъ уже было подробно указано въ предыдущихъ очеркахъ, страдаетъ и нѣкоторыми крупными недостатками, происшедшими, главнымъ образомъ, вслѣдствіе не совсѣмъ правильной и объективной постановки самаго опыта. И въ городской, и въ деревенской аудиторіяхъ X. Д. Алчевской книжки читались всегда людьми интеллигентными и читались, конечно, такъ, какъ не прочтетъ никакой народный читатель; помимо этого, при чтеніи сколько-нибудь сложныхъ по формѣ или содержанію художественныхъ произведеній, чтицы дѣлали вступленія, давали подробныя объясненія не только словъ и выраженій, но и литературныхъ формъ и типовъ, что значительно способствовало пониманію такихъ произведеній, которыя въ самостоятельномъ народномъ чтеніи оказались бы непонятными. На это обратили нѣсколько разъ вниманіе сами слушатели: "А я отъ-це вамъ скажу, люде добре -- замѣтилъ Демьянъ:-- може де-хто изъ насъ и не понявъ-бы чого-нибудь, якъ-бы не таке читання. Ще-жъ треба судити, якимъ гласомъ прочитано. Вони такъ читаютъ, якъ казку кажутъ, ніби (будто) й не зъ книги!" (T. II, 127). Все это отнимало у опыта характеръ прототипа самостоятельнаго чтенія народныхъ грамотѣевъ. Съ другой стороны, то обстоятельство что книжки читались человѣкомъ иной среды, иного уровня развитія, да еще женщиной, да еще учительницей -- должно было сильно отразиться на отношеніи слушателей къ читаемому, должно было заставить ихъ быть сдержанными, а иногда и неискренними въ своихъ отзывахъ и разсужденіяхъ.
Живя въ теченіе довольно долгаго времени въ средѣ крестьянъ и рабочихъ-шахтеровъ (Екатеринослав. губ.), а затѣмъ городскихъ черно-рабочихъ (преимущественно "босяковъ") то въ качествѣ учителя, то простого рабочаго, я имѣлъ возможность путемъ довольно обширнаго и систематическаго опыта чтеній нѣсколькихъ сотъ народныхъ книжекъ передъ крестьянской и рабочей аудиторіей провѣрить выводы харьковскихъ учительницъ.
Обстоятельства благопріятствовали мнѣ въ томъ смыслѣ, что я имѣлъ полную возможность приблизить мои чтенія къ типу самостоятельныхъ народныхъ чтеній. Пребывая въ тѣхъ же условіяхъ жизни и труда, что мои слушатели, я нисколько не стѣснялъ ихъ своимъ присутствіемъ, не мѣшалъ имъ высказываться откровенно и свободно, въ свойственныхъ имъ выраженіяхъ какъ о читаемыхъ книжкахъ, такъ объ ихъ герояхъ, людяхъ другихъ сословій. Мое личное участіе въ чтеніи я старался ограничить до minimum'а. Не задавалъ вопросовъ, не давалъ -- по крайней мѣрѣ, во время самаго чтенія -- никакихъ объясненій, не вмѣшивался въ разсужденія, не останавливалъ постороннихъ разговоровъ, когда ими прерывалось чтеніе. Выборъ книжекъ я, обыкновенно, предоставлялъ слушателямъ, а если между ними оказывался достаточно грамотный, то представлялъ ему читать {Такого рода публичныя чтенія сдѣлались въ послѣднее время самымъ обычнымъ явленіемъ въ деревнѣ. Вотъ что пишутъ изъ Полтавской губерніи: "Преобладаетъ больше чтеніе "куткомъ", вслухъ для домашнихъ и постороннихъ слушателей". "Въ нѣкоторыхъ селахъ",-- пишетъ священникъ изъ Гадячскаго уѣзда,-- сильно развито чтеніе на улицахъ. Хорошая погода; выйдутъ на улицу, усядутся на корточки, иные улягутся -- и идетъ у нихъ чтеніе. Одинъ читаетъ, а тѣ его слушаютъ, слушаютъ! Будто таинственное что происходитъ. Сколько вниманія у слушающихъ, сколько воодушевленія у читающаго!" Собираются для такого чтенія больше своими семьями, но иногда набирается народу 20, 30 и даже 50 человѣкъ.
Во многихъ мѣстахъ за послѣдніе годы появились даже платные чтецы, которые со своей книжкой или газетой ходятъ по базарамъ или по чайнымъ и читаютъ неграмотному люду -- и получаютъ за свой трудъ доброхотное даяніе. Свѣдѣнія о такихъ чтецахъ собиралъ Н. А. Рубакинъ.
Въ гор. Екатеринославлѣ въ одной изъ чайныхъ попечительства трезвости, которая находится на базарѣ и всегда полна народомъ, каждый день являлся какой-то босякъ, который превосходно читалъ вслухъ,.книжки" и такимъ путемъ зарабатывалъ себѣ деньги. Босякъ-чтецъ не только читаетъ книги вслухъ, но и самъ выбираетъ ихъ для своихъ слушателей, рѣшая самолично, какая книга имъ подходитъ и какая нѣтъ. Такіе же чтецы ходятъ по фабрикамъ и деревнямъ. Такимъ же "просвѣтительнымъ дѣломъ" занимаются иной разъ и рабочіе, которые, въ ожиданіи заработка, читаютъ книги вслухъ". (А. Николаевъ "Книга въ деревнѣ", 1907 г., стр. 23--4).}.
Происходили чтенія обыкновенно такъ: въ деревнѣ -- по воскресеньямъ и праздникамъ -- днемъ и, наканунѣ ихъ, ночью; лѣтомъ, днемъ и въ хорошую погоду, на улицѣ, возлѣ сборни, зимою или, когда нельзя было на улицѣ, въ домѣ у какого-нибудь крестьянина. На рудникѣ чтенія происходили, главнымъ образамъ, по буднямъ, ночью, но окончаніи работы, въ казармѣ. По праздникамъ же, въ особенности, большимъ праздникамъ очень рѣдко удавалось читать на рудникѣ. Въ такіе дни не до книги было. Пьянствовали. И чѣмъ продолжительнѣе былъ праздникъ, тѣмъ сильнѣе было пьянство. Правда, подгулявшая казарма иногда требовала, и очень настойчиво, чтенія книжки ("Т-о-о-лько не божественной!"). Но такія чтенія обыкновенно на первой же страницѣ прерывались не менѣе настойчивымъ требованіемъ "выпить за компанію", на чемъ чтеніе и заканчивалось. За то въ будни, послѣ работы, шахтеры охотно просиживали по 4--5 часовъ, слушая чтеніе, и готовы были бы всю ночь просидѣть.
Не смотря на то, что чтенія мои велись въ течете шести-семи лѣта (съ нѣкоторыми перерывами), мѣстная администрація даже не подозрѣвала о нихъ. Ни въ деревняхъ, ни на рудникахъ не нашлось ни одного человѣка, даже среди тѣхъ, которые косо поглядывали на мои чтенія, который донесъ бы о нихъ уряднику или становому. Впрочемъ, никому и не приходило на мысль смотрѣть на мои чтенія, какъ на организованныя чтенія, для которыхъ требуется разрѣшеніе. Они имѣли больше характеръ случайныхъ, самостоятельныхъ чтеній, при моемъ участіи. Тѣмъ не менѣе, когда при чтеніи въ деревнѣ, на улицѣ, возлѣ сборни, вдругъ раздавался колокольчикъ станового и я неожиданно уходилъ въ какую-нибудь хату, крестьяне не удивлялись этому. Раза два даже случилось, что меня предупреждали, что ожидается пріѣздъ начальства -- и чтеніе изъ-за этого откладывалось.
Что касается уровня грамотности и развитія слушателей, то въ деревнѣ онъ былъ ниже средняго. Большинство было совершенно неграмотно. Среди шахтеровъ же и босяковъ былъ очень небольшой процентъ неграмотныхъ. Встрѣчались даже такіе, которые читали Пушкина, Гоголя, Тургенева, Некрасова.
I. Литература въ классификаціи народнаго читателя.
Народъ, какъ извѣстно, относится съ глубокимъ почтеніемъ къ печатному слову: "Напечатано -- значитъ, правда; напечатано,-- значить, справедливо". Такое отношеніе въ печатному слову сложилось у народа подъ вліяніемъ религіозной книги, которая первая проникла въ народную среду и цѣлые вѣка оставалась тамъ единственной, къ которой народъ относился и продолжаетъ относиться съ благоговѣніемъ и безусловнымъ довѣріемъ, какъ къ святынѣ.
Съ конца XVIII-го столѣтія въ народную среду начали проникать и свѣтскія книги. Одновременно съ житіями святыхъ и другими религіозными книгами, офеня понесъ въ деревню и "Бову Королевича", и "Еруслана Лазаревича", и "Францыля", и "Милорда" и разныя другія сказки. Затѣмъ пошли рыцарскіе романы, завалявшіяся сантиментальныя повѣсти и самостоятельная стряпня лубочныхъ писателей. За неимѣніемъ лучшаго, народъ принялъ эту литературу, но онъ и оцѣнилъ ее по достоинству. Лубочную свѣтскую книжку онъ не призналъ даже книгой, оставивъ ей, независимо отъ содержанія, презрительное въ устахъ народа, названіе -- сказки.
Этими двумя рѣзко противоположными опредѣленіями произведеній литературы народный читатель могъ довольствоваться лишь до тѣхъ поръ, пока онъ не зналъ иныхъ книгъ, кромѣ религіозныхъ, съ одной стороны, и свѣтскихъ, лубочныхъ, съ другой. Но едва только въ народную сроду начала проникать новая книга, изданная или составленная для народа людьми интеллигентнаго общества; книга, въ которой изображается реальная жизнь, большей частью, даже народная, съ ея горемъ и радостью, и подымаются вопросы моральнаго и соціальнаго характера, едва только народный читатель получилъ возможность хоть нѣсколько познакомиться съ этой книжкой,-- какъ онъ сразу выдѣлилъ ее въ особую категорію. Новая книжка, конечно, не религіозная: въ ней нѣтъ ни святыхъ, ни описанія чудесъ, ни славянскихъ изреченій, но и не сказка -- "брехня", не "басня", не пустое балагурство; она -- житейская книжка и имѣетъ свой интересъ, свое серьезное значеніе.
Такимъ образомъ, у народа, которому совершенно неизвѣстны и непонятны наши многочисленныя дѣленія произведеній художественнаго творчества, самостоятельно выработалось дѣленіе извѣстной ему литературы на три отдѣла: 1) божественныя книжки, 2) "сказки", и 3) житейскія книжки. Посмотримъ, какіе запросы предъявляетъ народъ каждому изъ этихъ отдѣловъ.
Мнѣ лично рѣдко приходилось читать такія религіозныя книжки, которыя заранѣе были бы знакомы слушателямъ, какъ "божественныя". Это, однако, не помѣшало мнѣ замѣтить, что къ книжкамъ этой категоріи слушатели относились съ глубокимъ благоговѣніемъ, положительно, какъ къ святынѣ {Это отмѣчаютъ чутъ-ли не всѣ, писавшіе объ отношеніи народа къ книгѣ. "Божественная книжка въ глазахъ деревенскаго читателя,-- пишетъ, напр., Н. А. Рубининъ,-- окружена какъ бы ореоломъ. "Разъ ты пріобрѣлъ духовную книжку на собственныя средства, пишетъ одинъ, грамотѣй (Петерб. губ., Петергоф. уѣзда), ты совершилъ цѣль добродѣтели навсегда, не только для себя, но и для ближняго своего". Духовныя книжки хранятся у образовъ, свѣтскія же книжки, особенно такія, какихъ больше всего, т. е. лубочныя, такимъ почетомъ не пользуются". ("Этюды"... стр. 152).}. Это высказывалось и при чтеніи свѣтскихъ книжекъ. Такъ, напр., для понравившейся книжки не существовало болѣе высокой похвалы, какъ возведеніе ее въ разрядъ божественной; для добродѣтельныхъ героевъ не было высшей награды, какъ пріобщеніе ихъ къ лику святыхъ. Герои нѣкоторыхъ разсказовъ даже возводились въ санъ ангеловъ. Почти всѣ положительные персонажи наиболѣе понравившихся разсказовъ, отъ сапожника Семена (въ сказкѣ Толстого "Чѣмъ люди живы") до Дездемоны, были канонизированы слушателями. Если мнѣ рѣдко случалось самому предлагать слушателямъ чтеніе божественныхъ книжекъ, то случалось, что чтеніе какого-нибудь свѣтскаго разсказа, даже интереснаго, вдругъ прерывалось просьбой:
-- А ты бъ лучше почиталъ намъ какую ни на есть божественную... "нашу" бы намъ почиталъ!..
И при этомъ мнѣ протягивалась засаленная, истрепанная книжка, "Житіе святого", изданіе какой-нибудь "обители". И когда я начиналъ читать эту, въ большинствѣ случаевъ, безграмотную, варварскимъ языкомъ написанную книжку, слушатели слѣдили за моимъ чтеніемъ съ благоговѣніемъ, съ восторженной любовью, съ широко раскрытыми глазами и такою же широко раскрытою душей.
Такъ относились къ "божественному чтенію" крестьяне {Особенно сильна привязанность къ религіозной книжкѣ, конечно, у стариковъ. Это привелось мнѣ лично неоднократно констатировать, это отмѣчаетъ и Н. Рубакинъ: "Въ 168 отвѣтахъ (на "Опытъ программы"), словомъ, почти во всѣхъ, которые содержатъ отвѣтъ на 78-й вопросъ, говорится, что старики больше любятъ читать книжки духовно-нравственнаго содержанія". И не только сами любятъ читать, но и заставляютъ дѣтей и молодежь читать эти книжки. ("Этюдъ", стр. 151).}. Шахтеры и "босяки", напротивъ, никогда сами не требовали религіозной книжки и сильно тяготились такимъ чтеніемъ, находили его неинтереснымъ. Но различіе между рабочими и крестьянами было только по отношенію въ чтенію, а не къ самой религіозной книжкѣ, къ которой и шахтеры, и босяки относились съ глубокимъ уваженіемъ. Самое ихъ нежеланіе слушать "божественное чтеніе", особенно когда они находились въ нетрезвомъ состояніи, большей частью мотивировалось именно несоотвѣтствіемъ между грѣховностью своей жизни и святостью религіозной книжки. Въ рабочей казармѣ при чтеніи свѣтскихъ книжекъ слушатели выражали свои мысли и впечатлѣнія, нисколько не стѣсняясь въ выраженіяхъ. При чтеніи же религіозной книжки никогда не раздавалось ни циничнаго слова, ни насмѣшки. Даже безобидное, но легкомысленное замѣчаніе встрѣчало осужденія. При чтеніи разсказа "Фабіола", изъ жизни первыхъ христіанъ, причисленнаго слушателями къ разряду "божественныхъ", какой-то шахтерикъ, разсматривая на обложкѣ изображеніе св. Цициліи, воскликнулъ:
-- А красивая какая -- страсть!
-- Васькѣ только бы красота, больше ему ничего не надо,-- отозвался съ насмѣшливымъ упрекомъ другой -- Тоже!-- воскликнулъ съ возмущеніемъ еще одинъ.-- Читаютъ божественное, а онъ все свое -- "кра-со-та!"
Въ общемъ, отношеніе народа къ религіозной книжкѣ приблизительно такое же, какъ къ церковной проповѣди. Въ божественной книжкѣ народный читатель ищетъ моральнаго поученія, примѣра, нравственной поддержки; онъ, помимо того, ищетъ въ ней рѣшенія мучающихъ его вопросовъ моральнаго, а иногда и соціальнаго характера. Вмѣстѣ съ этимъ, онъ часто считаетъ самое чтеніе религіозной книжки богоугоднымъ и душеспасительнымъ дѣломъ, а въ книжкѣ видитъ нѣчто вродѣ талисмана, предохраняющаго отъ несчастій.
Но, помимо всего этого, средній народный читатель находитъ въ "божественномъ чтеніи" особенное эстетическое удовольствіе. Слушая чужое или свое собственное заунывно-монотонное чтеніе, смутно улавливая значеніе полупонятныхъ, но несомнѣнно прекрасныхъ словъ, измученный трудомъ и заботами, темный и бѣдный человѣкъ проникается какимъ-то особенно-возвышеннымъ настроеніемъ. Божественное чтеніе превращается въ музыку, ласкающую слухъ, успокаивающую душу.
Одинъ маленькій эпизодъ довольно ярко освѣтилъ мнѣ эту психологію истомленаго деревенскаго человѣка, ищущаго въ религіозной книгѣ отвѣта своему настроенію.
Во время чтенія въ деревнѣ какой-то книжки, мимо нашей группы, расположившейся на улицѣ у "сборни", прошелъ низенькій, сгорбленный старичекъ.
-- Дѣдъ Семенъ, куда идешь?-- остановилъ его кто-то.
-- Въ "дворъ", землю братъ,-- отвѣтилъ старикъ дребезжащимъ голосомъ, какъ-то пытливо глядя на насъ своими слезящимися, моргающими глазами.
-- Въ конторѣ никого нѣтъ,-- садись къ намъ, сказку послухаешь...
Старикъ пожевалъ губами, нѣсколько секундъ смотрѣлъ на меня грустнымъ покорнымъ взглядомъ и тихо проговорилъ:
-- Плакать хочется...
Нижняя губа его задрожала, глаза покраснѣли,-- а онъ все не спускалъ съ меня своего добраго покорнаго взгляда.
-- Дѣтки мрутъ... скотина падаетъ... хлѣба нѣтъ... А ты читаешь должно про смѣшное, чтобъ разсмѣшить. Какъ бы ты про Бога читалъ...
И махнувъ рукой, добавилъ:
-- Пусть молодые слухаютъ...
И съ понурой головой тихо побрелъ въ "дворъ"...
Подъ словомъ "сказка" въ примѣненіи къ печатнымъ произведеніямъ, народъ понимаетъ совершенно не то, что мы понимаемъ подъ этимъ словомъ: разсказъ о фантастическихъ, невозможныхъ въ дѣйствительности событіяхъ. "Сказкой" народъ называетъ тѣ произведенія, сказочныя или реалистическія, которыя кажутся ему недостаточно серьезными, которыя ее удовлетворяютъ его строгому требованію отъ книги, которыя не производятъ на него достаточно сильнаго впечатлѣнія. Такъ какъ большая часть свѣтской лубочной литературы не удовлетворяетъ ни одному изъ этихъ требованій, то народъ и оставилъ за нею знакомое ему издавна названіе "сказка".
"Сказка" -- "прежде всего выдумка, цѣликомъ или частью, и это уже лишаетъ ее всякаго серьезнаго значенія. Выдумывать небылицы, "исторіи", конечно, не станетъ человѣкъ серьезный. Можетъ заниматься этимъ только легкомысленный сказочникъ, балагуръ ("брехунъ"), заниматься для потѣхи, для смѣха, для развлеченія. "Сказка" не преслѣдуетъ никакой серьезной цѣли, не заключаетъ въ себѣ никакой моральной тенденціи. И если чтеніе ея подобаетъ дѣтямъ, простительно молодымъ людямъ, то солидному человѣку, а въ особенности старику, и неприлично, и грѣшно заниматься подобными пустяками.
"Многія свѣтскія книжки, которыя "пустое пишутъ",-- говоритъ Н. Рубакинъ,-- крестьяне называютъ "побасенками". Намъ сообщаютъ даже о дѣленіи литераторовъ на "писателей" (кто "хорошо пишетъ") и "сочинителей" (кто "зря болтаетъ") и дѣленіе литературы на "божественное" и на "сказки" или "басни". Басни -- это такъ, пустяки, забава; гонѣ не нравятся, ихъ не любятъ, о нихъ говорятъ, что изъ нихъ ничего вынести нельзя. Но едва они поймутъ, что и въ баснѣ содержится правда, нравоученіе и т. п., тогда и басни начинаютъ нравиться, ихъ любятъ и читаютъ... Тотъ же процессъ совершается и по отношенію къ другимъ беллетристическимъ произведеніямъ и инымъ книгамъ. Если книга, ничего "не дастъ -- "пустяки", "побасулька". Деревенская читающая публика не гонится за щекотаніемъ нервовъ, какъ дѣлаетъ это публика столичная. Она требуетъ отъ книги "пользы".
Точно такую же характеристику отношенія народа къ свѣтской лубочной книжкѣ находимъ мы и въ статьѣ г. П. Орелкина, резюмирующей отвѣты бывшихъ учениковъ народныхъ школъ на опросъ: какія книги они читали и что они вынесли изъ этого чтенія?
"Что книги беллетристическія цѣнятся крестьянами ниже, чѣмъ религіозныя, историческія и "поучительныя",-- говорится въ этой статьѣ,-- показываютъ, между прочимъ, нерѣдкія оговорки при перечисленіи этихъ книгъ, что читаются онѣ или "отъ скуки", или отъ "нечего дѣлать", или за неимѣніемъ серьезныхъ книгъ, или же читались и "занимали только въ молодости"..- Беллетристика представляется обыкновенно читателю изъ народа въ образѣ "потѣшныхъ книгъ", "дряни" и "чепухи", распространяемой по деревнямъ лубочниками".
Далѣе въ этой же статьѣ приводятся отзывы молодыхъ и пожилыхъ крестьянъ о книгѣ.
"Изъ хорошихъ книгъ и вѣдомостей,-- пишетъ одинъ крестьянинъ,-- научился, что дѣлается въ пространствѣ всей Европы, а остальныя книги, сказки {Въ отвѣтахъ другихъ корреспондентовъ эти "остальныя книги, называются, въ отличіе отъ религіозныхъ и серьезныхъ, "прочими" "простыми", " разными" и т. д.} считаю просто одни плевелы.
"Такъ думаютъ пожилые люди... Не менѣе рѣшительно осуждаютъ лубочную литературу, "сказки", "потѣшныя книжки",-- и деревенская молодежь, представители которой изъ разныхъ мѣстъ Россіи пишутъ: "Въ книгахъ нашелъ мало чего хорошаго, потому что читалъ только сказки, а хорошихъ книгъ на базарѣ не продается". У "рашевцевъ" мало хорошихъ книгъ попадается,-- все больше "сказки", у офеней такія книга, что разъ прочитаешь -- и бросай: ничего въ ней дѣльнаго нѣтъ"... "Къ намъ торговцы привозятъ больше "сказочки", "много приходится прочитать и хорошаго и дурного -- "сказокъ", у торгашей (продаются) только маленькія книжки -- пустяки всякіе"... "Не понимаю, какъ цензура позволяетъ печатать такую дрянь", "за неименіемъ другого прочтешь и Бову Королевича или другую какую-нибудь чепуху" {"Отвѣты" и т. д. Рус. Нар. Уч. 1893 г.. No 11.}.
Приведенныя выдержки, подтвержденныя моими личными наблюденіями, позволяютъ, опредѣлить не только, какъ народный читатель относится къ лубочной книжкѣ, но и почему онъ такъ къ ней относится.
Художественно-эстетическія потребности народа до сихъ поръ почти не связаны съ книгой, какъ художественнымъ произведеніемъ. Народъ, въ огромномъ своемъ большинствѣ, даже и не представляетъ себѣ книгу, беллетристическое произведеніе, какъ предметъ художественнаго творчества. Не лубочной же "сказкѣ", почти всегда, рѣзко анти-художественной, грубой и циничной, было развить въ немъ это представленіе, и не въ ней, конечно, а въ своемъ собственномъ устномъ творчествѣ,-- ищетъ и находитъ онъ удовлетвореніе своихъ художественно-эстетическихъ запросовъ.
Лубочная книжка, не заключающая въ себѣ ничего серьезнаго и полезнаго, въ состояніи дать читателю только одно -- развлеченіе. Описаніе невѣроятныхъ, страшныхъ и кричащихъ событій способно на часъ, два унести читателя изъ окружающей среды, какъ уносить его изъ нея лишняя рюмка водки. Крестьянскій читатель если не всегда отказывается, то и не гонится за этимъ "щекотаніемъ нервовъ", считаетъ это удовольствіе, въ лучшемъ случаѣ, безполезнымъ. Поэтому онъ лубочную книжку читаетъ только отъ "нечего дѣлать" и постоянно награждаетъ ее такими эпитетами, какъ "побасулька", "чепуха", "дрянь" и т. п.
Иначе относится къ лубочной книжкѣ рабочій. Онъ тоже не ищетъ въ ней ни художественныхъ красотъ, ни серьезныхъ мыслей, ни полезныхъ указаній, но ему, какъ человѣку съ менѣе здоровыми нервами, чѣмъ крестьянинъ, нужно, подобное развлеченіе; онъ болѣе, чѣмъ крестьянинъ, чувствуетъ потребность уйти хоть на часъ въ совершенно иной міръ, далекій, невѣроятный, фантастическій. Этотъ читатель хорошо понимаетъ ничтожество "сказокъ" и "побасулекъ", но ему необходимы разные "Рокамболи", "Разбойники Чуркины", "Кровавыя призраки безъ головы", "Мертвецы безъ гроба", "Чортовы гнѣзда" и т. п., составляющія главную часть лубочной литературы
Напомнимъ замѣчательное по своей яркости и глубинѣ опредѣленія этой потребности рабочаго человѣка -- уйти забыться, данное Гл. Ив. Успенскимъ.
Описывая, какъ, застрявъ въ захолустномъ городишкѣ, онъ съ увлеченіемъ читалъ безконечный лубочный романъ "Рокамболь", Гл. Успенскій продолжаетъ:
"Я понялъ въ эти минуты, почему нелѣпый, ничего живого не заключающій въ себѣ французскій романъ маленькихъ газетокъ съ такою жадностью читается бѣднымъ рабочимъ классомъ; болѣе ужасное одиночество, въ которое поставленъ европейскій рабочій, трудно себѣ представить; революція, увѣривъ его, что онъ -- не скотъ, а человѣкъ, все-таки до сей минуты не дала ему уюта, а оставила одного среди пустой площади и сказала: "ну, братъ, теперь живи, какъ знаешь". Кругомъ него все чужіе,-- и вотъ почему Рокамболь, сто разъ умирающій, сто разъ воскресающій можетъ заставлять грустить и радоваться одинокое сердце... Пожалуйста, господа романисты, берите краски для романовъ, которые пишете вы рабочему одинокому человѣку, еще гуще, еще грубѣе тѣхъ, какія вы до сихъ поръ брали... Одиночество человѣка становится все ужаснѣе, судьба загоняетъ его все въ болѣе и болѣе темный уголъ. откуда не видно свѣта, не слышна звуковъ жизни... Бейте же въ барабаны, колотите, что есть мочи въ мѣдныя тарелки, старайтесь представить любовь необычайно жгучею, чтобы она въ самомъ дѣлѣ прожгла нервы, также въ самомъ дѣлѣ сожженные настоящимъ, заправскимъ огнемъ. Не церемоньтесь поэтому, господа, дешевые романисты, рисовать все, что есть хорошаго въ жизни, самыми аляповатыми красками, доводить черты красиваго, великаго до громадныхъ размѣровъ, чтобы намъ было видно ихъ изъ такой страшной дали... Слѣдуя этому плану, господа нелѣпые романисты могутъ быть увѣрены, что ихъ Рокамболь можетъ воскресать сто тысячъ разъ и всякій разъ это примутъ съ распростертыми объятіями... Онъ, въ этой тьмѣ одиночества -- другъ и пріятель, вокругъ котораго жизнь кипитъ ключемъ, какъ вода вокругъ пароходнаго колеса; возможно ли съ нимъ разстаться когда-нибудь?" {"На старомъ пепелищѣ" Соч. (изд. Павленкова) T. I, стр. 558--9.}
Какъ, вѣроятно, и всякій, устраивавшій народныя чтенія, я началъ съ произведеній нашихъ великихъ писателей. Зная невысокій уровень развитія моихъ слушателей, я не ожидалъ отъ чтеній особеннаго успѣха. Но неуспѣхъ ихъ былъ гораздо больше даже того, чего я ожидалъ. Пробовалъ читать Пушкина и Гоголя, Лермонтова и Некрасова, Тургенева и Достоевскаго,-- и каждое изъ этихъ чтеній оставляло въ душѣ осадокъ жгучей обиды и тоски, болѣзненное чувство, которое можетъ быть понятно только тому, кто самъ пережилъ эти впечатлѣнія. Слушатели не только не понимали того, что я читалъ, но и не старались, не хотѣли понять. Послѣ первыхъ двухъ-трехъ страницъ, они становились равнодушными къ тому, что я читалъ и никакія мои усилія возбудить ихъ интересъ не дѣйствовали. Большую часть отрывковъ и разсказовъ приходилось оставить недочитанными и при этомъ выслушивать упреки, зачѣмъ я и началъ читать "такое непонятное", "такое неинтересное", "такую чепуху". Единственно, что слушатели хорошо поняли изо всего читаннаго изъ произведеній великихъ писателей,-- это "Сказки" Пушкина, "Вечера на хуторѣ", "Пѣсню про купца Калашникова", "Генералъ Топтыгинъ" и нѣсколько другихъ мелкихъ стихотвореній Некрасова. Во время этого опыта я вполнѣ раздѣлялъ общее мнѣніе, что передача народу произведеній нашихъ великихъ писателей необходима и составляетъ нравственный долгъ всякаго интеллигентнаго человѣка. И тѣмъ не менѣе я не находилъ въ себѣ мужества продолжатъ долго эти мучительныя чтенія, которыя казались мнѣ профанаціей великихъ твореній и кровной обидой не понимавшему ихъ темному слушателю. Меня не подкупала мысль, что "какъ никакъ", а народъ все-таки узнаетъ имя Пушкина и Гоголя. Гораздо лучше, совершенно не знать этихъ именъ, чѣмъ знать Пушкина только какъ автора "Сказки о рыбакѣ и рыбкѣ", Некрасова только какъ автора "Генерала Топтыгина". Какая иронія, какая горькая обида и для великихъ писателей, и для народа въ этомъ "знакомствѣ"; какой самообманъ со стороны тѣхъ, кто является въ роли знакомящихъ!..
Послѣ сравнительно небольшого опыта чтеній произведеній великихъ писателей, я перешелъ къ чтенію народныхъ изданій, которыя могли бы быть всецѣло понятыми моими слушателями. Началъ я съ изданій "Посредника" и затѣмъ перешелъ къ другимъ, нѣсколько болѣе сложнымъ по формѣ и содержанію книжкамъ, изданнымъ для народа другими фирмами. Прочелъ я въ общемъ нѣсколько сотъ книжекъ,-- большую часть изъ нихъ по нѣскольку разъ каждую -- различнымъ слушателямъ. Опытъ этотъ довольно опредѣленно выяснилъ мнѣ отношенія слушателей къ новой книжкѣ и его запросы къ ней.
Что прежде всего и сильнѣе всего поразило слушателей въ новой книжкѣ -- это ея реализмъ, ея живыя картины изъ быта крестьянъ и рабочихъ. Привыкшіе находить въ книжкѣ шаблонныхъ манекеновъ, съ которыхъ тщательно стиралось все живое и оригинальное, они съ первыхъ же чтеній остановилась съ восторгомъ и удивленіемъ передъ яркими картинами ихъ собственной жизни и чуть ли не съ первыхъ же чтеній начали называть новую книжку "житейской" въ отличіе отъ "сказки".
Не сразу опредѣлили слушатели истинное отличіе новой книжки отъ лубочной -- ея серьезную тенденцію и художественную обработку. Остановившись на ея реализмѣ, понятомъ ими слишкомъ примитивно, такъ описаніе случившихся событій, они сперва выдвигали эту "фактическую правду" отличительной чертой новой книжки. Но едва только они уловили въ книжкѣ ея другія особенности, ея идейную правду, ея художественность, какъ сосредоточили все свое вниманіе на этихъ особенностяхъ и начали предъявлять новой житейской книжкѣ такіе серьезные запросы, какіе предъявляли иногда только религіозной книжкѣ. Не одинаковы были эти запросы у крестьянъ и у рабочихъ. Первые останавливались, главнымъ образомъ, на тенденціи, искали въ книжкѣ поученія какъ жить, отвѣта на различные сложные вопросы моральнаго и соціальнаго характера. Вторые, рабочіе, останавливаясь, главнымъ образомъ, на фабулѣ разсказа, требуя отъ него художественной правды, требуя, чтобы книга была, по выраженію одного шахтера, "зеркаломъ", чтобы она безъ поученій, яркими картинами, возвышала и облагораживала слушателя. Но въ чемъ болѣе или менѣе сходились и деревенскіе, и рудничные слушатели -- это въ предпочтеніи, оказываемомъ книжкѣ, въ шторой описывалась ихъ собственная жизнь, близкая и знакомая, съ ея горемъ и радостью, съ ея запросами и нуждами. Житейскую книжку они понимали именно какъ книжку ихъ собственной жизни.
II. Первыя чтенія. Реализмъ, какъ "фактическая правда".
Первыя "житейскія" книжки, которыя я читалъ и въ деревнѣ, и на рудникѣ, преимущественно изданія "Посредника" -- были бытовые разсказы, въ которыхъ изображалась повседневная крестьянская и рабочая жизнь, хорошо знакомая слушателямъ. Несмотря, однако, на это, слушатели вначалѣ не допускали и мысли, что разсказы написаны недавно, и рисуютъ современную жизнь. Такое предположеніе шло бы въ разрѣзъ съ установившимся издавна у народа убѣжденіемъ, что книга -- и религіозная, и сказка -- произведеніе давно минувшаго времени. Восхищаясь реализмомъ знакомыхъ картинъ и привычныхъ рѣчей, слушатели, въ то же время, относили не только описываемыя событія, по и составленіе книжки къ глубокой старинѣ.
При чтеніи въ деревнѣ разсказа Толстого, "Чѣмъ люди живы?" гдѣ рядомъ съ ангеломъ выступаютъ такія реальныя и мастерски обрисованныя личности, какъ сапожникъ Семенъ и его жена Матрена,-- одинъ изъ слушателей воскликнулъ:
-- Вотъ какъ встарину было! Вотъ какіе тогда были сапожники!
-- Теперь такихъ не найдешь,-- подтвердилъ другой.
-- Давно было, а какъ складно написано,-- проговорилъ съ нѣкоторымъ удивленіемъ молодой парень.-- Все обхожденіе, какъ теперь.
-- Это сколько теперь послѣ Рождества Христова будетъ? Скоро 2.000 лѣтъ? Сторія, значитъ, въ эти 2.000 лѣтъ случилась, не раньше?-- спросилъ еще одинъ.
-- Ну-да, не раньше! Какъ же можно!-- воскликнулъ увѣренно первый.-- Про то не пишутъ, какъ люди жили раньше, когда еще въ Бога не вѣрили.
Въ другой разъ, послѣ чтенія жизнеописанія "Франциска Ассизскаго", на рудникѣ, одинъ изъ наиболѣе усердныхъ слушателей, кузнецъ Николай Сѣрикоівъ, замѣтилъ:
-- А вѣдь все это про стародавнія времена! Про теперешнихъ людей не пишутъ.
Когда я напомнилъ ему нѣкоторые прочитанные на рудникѣ разсказы Толстого, Эртеля, Савихина,-- онъ все-таки продолжалъ стоять на своемъ.-- Ну-да... А все же и въ нихъ писано, что случилось прежде насъ, примѣрно на сто лѣтъ. А какъ эти сто лѣтъ пройдутъ,-- и про насъ будутъ писать... Да напишутъ ли про насъ!-- прибавилъ онъ меланхолически.-- Въ прежнее время люди были лучше теперешнихъ.
-- И теперь, какъ поищешь, найдешь хорошихъ людей,-- раздался чей-то отвѣтъ съ наръ.
-- Ну-да, найдешь! Свѣтъ не устоялъ бы безъ добрыхъ людей,-- согласился кузнецъ.-- Только гдѣ они, эти добрые люди? Больше въ Сибири да на каторгѣ.
По прочтеніи этимъ же слушателямъ разсказа изъ крестьянской жизни "Дѣдъ Софронъ" Савихина,-- одинъ шахтеръ, вздохнувъ, замѣтилъ:
-- Да-а, встарину такъ и бывало...
-- Что, встарину!-- воскликнулъ другой -- А теперь что? То же самое, какъ есть! Бѣднаго всегда обижаютъ... У насъ на сходкахъ всегда такъ бываетъ...
-- Раньше даже лучше жили, чѣмъ теперь...
-- Что прежде, что теперь,-- все одно...
Но никому не пришло въ голову установить, что въ этомъ бьющемъ въ глава своей современностью разсказѣ, говорится не о старинѣ.
Когда я прочелъ въ разсказѣ "Гдѣ любовь, тамъ и Богъ" Толстого, что Мартынъ Авдѣевъ, во время чтенія, "бывало сниметъ лампочку съ крючка", молодой шахтеръ воскликнулъ съ глубокимъ недоумѣніемъ:
-- Да развѣ жъ тогда были лампочки?
-- Когда жъ это "тогда?" -- спросилъ я его.
-- А вотъ, когда Мартынъ этотъ самый жилъ?
-- А это давно было?
Мой собесѣдникъ съ минуту глядѣлъ на меня съ недоумѣніемъ и вдругъ разсмѣялся.
-- А кто его знаетъ!.. Какъ читаешь,-- кажется, все это -- страсть, какъ давно было!
-- То и вправду -- кажется,-- поддержалъ его другой.-- Какъ читаешь,-- кажется, давно, давно было. А посмотришь,-- все какъ теперь, все обхожденіе: и лампочки, и керосинъ...
Истинную сенсацію произвело у деревенскихъ слушателей чтеніе протокола урядника (въ разсказѣ "Воръ" Гололобова), начинающагося словами: "1883 года"...
-- Вотъ!.. Такъ недавно это было!..-- воскликнулъ съ удивленіемъ одинъ.
-- Ай-ай-ай! Только семь лѣтъ, какъ все это было!..
-- Вотъ чудеса!-- удивлялся и другой.
Разсужденія о "стародавности" книгъ особенно часто повторялись только при первыхъ чтеніяхъ. Но ужъ само то, что вопросъ этотъ возбуждался, что у слушателей вырывались фразы вродѣ: "Давно было, а какъ складно написано", свидѣтельствовало, что разница между новой книжкой и старой, лубочной уже бросилась читателю въ глаза, обратила на себя его вниманіе- Вскорѣ слушатели пріучились видѣть въ новой книжкѣ описаніе современной, а не стародавней жизни. Но при этомъ произошло слѣдующее: реализмъ новой книжки былъ понять, какъ описаніе случившихся событій. Да и какъ могло быть иначе? Помимо того, что религіозная книжка пріучила народнаго читателя вѣрить, что все напечатанное въ серьезной книжкѣ -- правда; помимо того, что гораздо пріятнѣе предполагать, что всѣ эти живо представленные персонажи, которыхъ любишь или ненавидишь, интересы и волненія которыхъ переживаешь,-- не плодъ фантазіи, а дѣйствительно существующіе гдѣ-нибудь люди,-- помимо этого, народному читателю, совершенно незнакомому съ задачами и цѣлями художественной литературы, не имѣющему никакого представленія о художественномъ творчествѣ,-- трудно и представить себѣ, что всѣ эти столь знакомыя ему лица и событія не болѣе, какъ плодъ фантазіи. Выдумывать еще можно сказки, небылицы, но выдумывать картину реальной жизни во всѣхъ ея подробностяхъ -- кто это сумѣетъ?. Да и зачѣмъ сталъ бы кто выдумывать такія описанія?
И слушатели принимали всѣ бытовые житейскіе разсказы за правду, несомнѣнную и истинную во всѣхъ своихъ деталяхъ,-- и довольно долгое время, пока не уловили истинное значеніе новой книжки, выдвигали эту фактическую правды, какъ достоинство новой книжки, какъ самое характерное отличіе ея отъ лубочной сказки.
При чтеніи въ деревнѣ "Двухъ стариковъ" Толстого, кто-то воскликнулъ съ умиленіемъ:
-- Вотъ сказка! Самая что ни есть хорошая!
И на это тотчасъ же послѣдовалъ вопросъ:
-- Да развѣ жъ это сказка? Что, можетъ, и на самомъ дѣлѣ было.
Въ другой разъ, при чтеніи "Кавказскаго плѣнника" Толстого, на рудникѣ, на чей-то вопросъ: случилось ли все это на самомъ дѣлѣ? получился поспѣшный отвѣтъ:
-- Ну-да, брехать не станутъ!
А при чтеніи "Постоялаго двора" Тургенева аналогичный же отвѣтъ на этотъ вопросъ былъ высказанъ, даже тономъ упрека:
-- Ну, да какъ же не правда! Кому охота брехать!
Нѣкоторые слушатели не допускали даже, чтобы къ новой книжкѣ примѣнялось названіе "разсказъ". При чтеніи "Бабьей доли" на восклицаніе одного крестьянина: "Да, разсказъ гарній!" -- молодая женщина, встрепенувшись, спросила съ удивленіемъ:
-- Да развѣ же это разсказъ? А я думала, что это правда, что такъ случилось.
При такомъ отношеніи къ новой книжкѣ, не удивительно, что слушатели иногда обращались съ героями разсказовъ, какъ съ реальными существами и даже узнавали въ нихъ своихъ знакомыхъ.
Послѣ чтенія разсказа "Чѣмъ люди живы", разсказа, самостоятельно получившаго большую популярность въ народѣ, одна изъ слушательницъ, пожилая крестьянка, обратилась ко мнѣ съ вопросомъ:
-- А скажите: Семенъ этотъ (сапожникъ, пріютившій у себя ангела) послѣ того "присватался?"
-- Нѣтъ..-- отвѣтилъ я, не задумавшись.
-- Какъ нѣтъ?!-- воскликнула она съ большимъ удивленіемъ.-- У насъ ночевалъ прохожій человѣкъ, читалъ эту самую книжку. Вотъ онъ и сказалъ: "И Семенъ, и Матрена оба послѣ того присватались, въ святые, значитъ, записаны. Матрена хоть и лаялась (ругалась), да потомъ смиловалась. Вотъ они оба и присватались". Такъ и сказалъ прохожій человѣкъ.
Иногда слушатели узнавали описываемыхъ лицъ, припоминали, гдѣ ихъ видѣли и т. д.
Когда я прочелъ, на рудникѣ, въ разсказѣ Савихина "Дѣдъ Софронъ", что сынъ этого Софрона пропалъ безъ вѣсти, одинъ шахтеръ высказалъ предположеніе, что онъ "подался на шахты".
-- Постой!-- встрепенулся ему въ отвѣтъ другой.-- Какъ его? Евстигнѣй? Такой у насъ былъ, ей-Богу, былъ!
При чтеніи разсказа "Воръ" слушатели тоже узнавали нѣкоторыхъ, лицъ. Когда появляется мѣстный кулакъ Дементій Хайло, молодой шахтеръ воскликнулъ съ радостнымъ возбужденіемъ, даже вскочилъ:
-- А -- а! Его с... с... знаю! Видѣлъ!
-- Да я жъ его, стерву, самъ за гумнами билъ,-- отозвался съ спокойной увѣренностью другой.
И дальше, когда герой разсказа, невинно пострадавшій Алешка, по выходѣ изъ острога, не знаетъ, куда дѣться и что дѣлать, шахтеры начали совѣтовать ему пойти на шахты.
-- Да онъ теперь, можетъ, и тутъ,-- сдѣлалъ кто-то предположеніе.-- Васька, ты не видалъ его?-- обратился онъ къ товарищу, шахтеру-старожилу.
-- Видалъ,-- отвѣтилъ невозмутимо-спокойно Васька.-- Мы съ нимъ вмѣстѣ работали на Шипиловскихъ (рудникахъ). Онъ въ забоѣ, а я вагоны гонялъ. Потомъ онъ убегъ, отъ жинки убегъ. Донимала она его -- страсть!
На этой почвѣ случались курьезныя недоразумѣнія и съ иллюстраціями, которыя нѣкоторыя слушатели принимали за фотографіи дѣйствующихъ лицъ и оцѣнивали не иллюстрацію на основаніи разсказа, а наоборотъ. Такъ, напримѣръ, при чтеніи иллюстрированнаго изданія "Героя нашего времени", одинъ изъ крестьянъ, перелистывая книжку, наткнулся вдругъ на безобразное изображеніе Бэлы.
-- Хиба жъ це вона?-- произнесъ онъ съ недоумѣніемъ, прочитавши подпись подъ картинкой.
-- Охъ, тай страшна жъ!-- замѣтилъ его сосѣдъ, потянувшись къ книгѣ.
-- Тим вин йіи и разлюбивъ!-- добавила одна изъ женщинъ, отрѣшившись отъ свѣтлаго образа, созданнаго ея воображеніемъ, и сосредоточившись на конкретномъ рисункѣ (Т. III., стр. 209).
То же самое произошло и при чтеніи "Тамань". "Слушатели молча, разсказываетъ X. Д. Алчевовая, относились къ героинѣ разсказа, какъ къ лицу вполнѣ реальному, живому, называя ее умною, смѣлою, безстрашною, дѣвушкою. Но, на бѣду, по окончаніи чтенія, я вздумала показать картинку изъ сборника, изданнаго петерб. комитетомъ грамотности. Вглядываясь въ разтрепанную и безобразную фигуру, изображенную на этой картинкѣ, одинъ изъ нихъ воскликнулъ: Та вона, видьма!" Очевидно, подъ впечатлѣніемъ художественнаго разсказа Лермонтова, ему нарисовался совсѣмъ иной образъ -- и эта картинка только сбила его съ позиціи.
-- Чего жъ тамъ видьма?.. Вона черкеська, тимъ вона така й страшна,-- заступился другой, пристально вглядываясь въ безобразное изображеніе.
Но бабамъ пришлось по вкусу первое толкованіе и, передавая книгу изъ рукъ въ руки, онѣ повторяли таинственно:-- Може й видьма -- богъ святый знае!". (III, 210).
Принимая читаемое за описаніе истинныхъ событій, слушатели часто ставили книжкѣ требованія совершенно не литературно-художественнаго характера. Заинтересовавшись героемъ какого-нибудь разсказа, они допытывались, что стало съ нимъ "потомъ" и "чѣмъ все это кончилось". И крестьяне, и шахтеры были очень огорчены, что въ сказкѣ Толстого "Сколько человѣку земли надо?", сильно ихъ заинтересовавшее "нѣтъ конца", и первымъ ихъ восклицаніемъ было:
-- А деньги кто получилъ?
-- А кому земля досталась?
Послѣ чтенія разсказа г. Немировича-Данченко "Махмуткины дѣти",-- въ которомъ разсказано, какъ русскій офицеръ отпускаетъ плѣннаго турка, одинъ крестьянинъ замѣтилъ:
-- Не очень мнѣ понравилось. Такъ себѣ...
-- Почему?-- спросилъ я.
-- Потому что конца нѣтъ, не сказано, что потомъ стало съ туркомъ.,
Не удовлетворило нѣкоторыхъ слушателей и жизнеописаніе Гусса. Одинъ изъ нихъ, по окончаніи чтенія, замѣтилъ съ огорченіемъ:
-- А про то не сказано: будетъ ли онъ (Гуссъ) имѣть царствіе небесное!..
Подобные же вопросы и замѣчанія высказывались и слушателями въ аудиторіяхъ X. Д. Алчевской. Послѣ чтенія разсказа "Иванъ Ивановичъ и К°!" Круглова, одна изъ слушательницъ обратилась къ чтицѣ съ дрожаніемъ въ голосѣ:
-- Я слыхала, вы въ Петербургъ ѣдете.
-- Ѣду, а что?
-- Говорятъ, что тамъ всѣ сочинители живутъ.
-- Что же изъ этого?
-- Нельзя ли вамъ съ ними повидаться и опросить: живъ ли Иванъ Ивановичъ?" ("Что читать народу?" T. I, стр. 139).
Въ другой разъ, при чтеніи "Горе отъ ума" одна изъ слушательницъ, сильно заинтересовавшись Чацкимъ, задала учительницѣ слѣдующій вопросъ:
-- "А позвольте узнать, есть у Чацкаго капиталъ?" (T. II, стр. 243).
Случалось мнѣ выслушивать замѣчанія и вопросы совершенно курьезные и несообразные:
По прочтеніи разсказа изъ жизни рабочихъ ("Панфилъ Панфиловъ"), я спросилъ слушателей, поняли ли "ни прочитайте.
-- Понять-то понялъ,-- отвѣтилъ паренъ-шахтеръ.-- Да только вотъ неизвѣстно, написано ли тутъ все, что Панфилъ говорилъ? Можетъ и не все, можетъ онъ еще что сказалъ...
Въ другой разъ, при чтеніи въ разсказѣ "Воръ" сцены, какъ напрасно заподозрѣнный въ воровствѣ Алешка ругаетъ своихъ обидчиковъ, я замѣтилъ, что молодой шахтеръ глядитъ и-а меня широко раскрытыми глазами и съ выраженіемъ все возрастающаго недоумѣнія. Я, наконецъ, спросилъ его: чему онъ удивляется?
-- Да неужто-жъ Алешка ихъ ни разу не матюкнулъ?!-- выпалилъ онъ.
-- Можетъ и матюкнулъ, а тутъ-то не написано,-- сдѣлалъ предположеніе другой.
-- А можетъ онъ матернымъ словомъ не ругался?
Если деревенскіе слушатели, подчеркивая "фактическую правду" разсказа, не находили точнаго термина для опредѣленія такого рода литературы, то шахтеры, между которыми были и читавшіе газеты, примѣняли иногда къ новой книжкѣ не особенно лестный для художественнаго произведенія терминъ "публикація".
Послѣ чтенія разсказа "Боръ" пожилой шахтеръ заговорилъ задушевно:
-- И что это значитъ! Какъ только гдѣ что случится -- сейчасъ и опишутъ и опубликуютъ. Въ газетахъ публикуютъ все, что ни случится! Вотъ эта исторія съ Алешкой тоже должно въ какой-то тамъ слободѣ случилась -- ее и опубликовали въ книжкѣ.
Черезъ нѣсколько дней, при чтеніи этимъ же слушателямъ разсказа Савихина "Кривая доля", артельщикъ, человѣкъ добродушный и ограниченный, воскликнулъ:
-- Ишь ты! ишь ты! Пишутъ-то, пишутъ! Поддѣлываются какъ подъ нашего брата -- страсть! А все Москва фабрикуетъ, все она производитъ.
Въ отвѣтъ на это съ наръ, съ дальняго угла раздался болѣзненно-надтреснутый голосъ пожилого шахтера, страдавшаго одышкой:
-- Кабы деньги... я бы себя опубликовалъ въ газетахъ. Всю жисть свою, какъ есть, опубликовалъ бы... Охъ!..
Приподнявшись на локтѣ и устремивъ на меня страдальческій взглядъ, онъ спросилъ:
-- Какъ думаешь, Семенъ, за трешницу опубликовали бы меня... всего?
"Фактическая правда" новой книжки настойчиво отмѣчалась и выдвигалась слушателями въ деревнѣ, и на рудникѣ, только до тѣхъ поръ, пока они не уловили другихъ, болѣе существенныхъ отличій новой книжки отъ лубочной. По едва только для нихъ выяснился общій характеръ этихъ книжекъ, моральная или соціальная тенденція, или художественныя достоинства, какъ они обратили все вниманіе на эти особенности и начали ихъ выдвигать, какъ "гличіе житейской книжки отъ лубочной сказки. Но при этомъ опредѣленно (выступило различіе между крестьянами и рабочими, какъ въ ихъ отношеніи къ новой книжкѣ, такъ и въ ихъ запросахъ отъ нея.
III. Крестьянинъ и рабочій въ ихъ запросахъ отъ книги.
Различіе между культурнымъ читателемъ и читателемъ изъ народа прежде всего и особенно ярко выступаетъ на почвѣ интеллектуальной, гдѣ существуетъ положительно цѣлая пропасть между уровнемъ развитія и міровоззрѣніями обоихъ классовъ. Между крестьяниномъ и рабочимъ это различіе пока еще не проявляется въ рѣзко-опредѣленной формѣ. Но, присматриваясь поближе къ отношенію этихъ двухъ категорій народа къ книгѣ, мы замѣчаемъ большое различіе, главнымъ образомъ, въ области психологической.
"У читателей изъ той и другой области, т.-е. фабрики и деревни,-- пишетъ Н. Рубакинъ,-- есть немало своеобразныхъ особенностей: читатели эти не совсѣмъ одинаковы и по вкусамъ, и по подготовкѣ, и по потребностямъ" {"Этюды", стр. 158.}. "Фабричные читатели,-- прибавляетъ онъ въ другомъ мѣстѣ,-- далеко не одно и то же, что деревенскіе, потому что и условія жизни и амплитуда ея на фабрикѣ совершенно иныя. Условія жизни такъ значительно отражаются на томъ, что и какъ читаетъ народъ, что послѣдній вопросъ нельзя изучать, не касаясь и не изучая первыхъ" {Тоже, стр. 193.}.
Въ моемъ опытѣ чтеній мнѣ неоднократно приводилось констатировать это различіе: крестьяне иначе слушали книгу, иначе къ ней относились и искали въ ней не того, что рабочіе.
Крестьянскаго слушателя лишь рѣдкая-рѣдкая книга поглощла настолько, чтобы онъ изъ-за нея забывалъ все окружающее. Только зимой, и то подъ праздникъ, крестьяне спокойно просиживали по 3--4 часа и больше, слушая книжку. Въ другое время, какъ бы интересна ни была книжка по фабулѣ, она не всецѣло захватывала деревенскаго слушателя. Сидитъ себѣ человѣкъ, кажется, спокойно, слушаетъ внимательно -- "и вдругъ вскочитъ, какъ ужаленный и воскликнетъ "Бачь сказився! (съ ума сошелъ) скотина не напована -- а я сижу!" -- и поспѣшно уйдетъ. А вслѣдъ за нимъ подымется, сладко потягиваясь, другой и скажетъ лѣниво: "Э-эхъ, а мени ще треба за дегтемъ сходить"... и тоже уйдетъ. И только рѣдкая книга приковывала къ себѣ слушателя настолько, что, даже поднявшись, онъ не уходилъ, и, сказавъ въ свое оправданіе: "Э! треба-бъ пійтить, та книжечка, бачъ, дюже ловка, жалко",-- оставался дослушивать, стоя.
Совершенно иначе относились къ чтенію шахтеры и босяки. Для книжки они забывали и дѣла, и ѣду, и чай, и карты, и гармонику (увы! только не водку!). Они слушали чтеніе съ жадностью, съ упоеніемъ, съ какимъ-то болѣзненнымъ восторгомъ, совершенно забывая все окружающее, и бурно, съ увлеченіемъ выражали свои чувства. Шахтеры нерѣдко заставляли меня читать до часу, до двухъ ночи, не смотря на то, что на слѣдующій день имъ предстояло въ 5 1/2 часовъ утра итти на работу. Было что-то глубоко-трагическое въ той мучительной жаждѣ, съ шторой они набрасывались на книгу.
Подобная разница въ отношеніи къ чтенію крестьянъ и рабочихъ отчасти объясняется экономическимъ положеніемъ этихъ обѣихъ категорій слушателей. Въ то время, когда крестьянинъ-домохозяинъ постоянно находится подъ гнетомъ мелкихъ и крупныхъ повседневныхъ хозяйственныхъ и общественныхъ заботъ,-- шахтеръ, въ свободное отъ работы время, не имѣетъ никакихъ "заботъ", ни личныхъ, ни (большей частью) семейныхъ, ни хозяйственныхъ, ни общественныхъ. Но этимъ, если можно такъ выразиться, экономическимъ факторомъ только отчасти объясняется различіе въ отношеніи крестьянскаго читателя и читателя рабочаго къ книгѣ. Существуетъ между ними еще различіе психологическое, различіе въ характерѣ и настроеніи.
Крестьянинъ менѣе впечатлителенъ и менѣе падокъ на сильныя ощущенія, чѣмъ рабочій. Онъ не прочь выслушать "занимательный" разсказъ, но, какъ бы сложна и занимательна ни была сама фабула разсказа, она не захватываетъ деревенскаго солиднаго слушателя такъ сильно, какъ рабочаго, и остается для него развлеченіемъ, забавой отъ нечето дѣлать. Серьезно онъ начинаетъ относиться къ книжкѣ только тогда, когда находитъ въ ней что-нибудь полезное: поученіе, указаніе, какъ жить. Въ подобномъ отношеніи крестьянина къ книгѣ соединилась его обычная практичность съ издавна сложившимся у него взглядомъ на книгу, какъ на. проповѣдь.
"Насколько намъ приходилось наблюдать -- пишутъ составительницы "Что читать народу?" -- правда жизни такъ же дорога крестьянину, какъ и фантазія, и если онъ смотритъ на послѣднюю, какъ на развлеченіе и удовольствіе, то къ первой относится съ полнымъ интересомъ и глубокимъ уваженіемъ" (II, 129). "Съ каждымъ новымъ чтеніемъ,-- говорится тамъ же, въ другомъ мѣстѣ,-- мы видимъ и удостовѣряемся, что деревенскій людъ относится глубже и серьезнѣе (чѣмъ городской) къ тому, что говоритъ книга. Онъ лучше понимаетъ ученіе Евангелія, чаще задумывается надъ нимъ и серьезнѣе относится къ жизни и къ ея сложнымъ явленіямъ" (II, 81--2).
Короче: относясь глубоко и серьезно къ книгѣ, онъ и отъ нея требуетъ глубины и серьезности. И когда она удовлетворяетъ этому запросу, когда она въ самомъ дѣлѣ затрагиваетъ коренные жизненные вопросы народной жизни, тоща и только тогда крестьянскій читатель не только съ интересомъ прочитываетъ ее, но продумываетъ каждое слово, "зачитывается" ею и иногда начинаетъ на нее смотрѣть, какъ на руководство къ жизни.
Примѣромъ такого отношенія къ книжкѣ можетъ послужить разсказъ крестьянскаго писателя г. Семенова о его возвращеніи къ земледѣльческому труду. "Книжки имѣли на меня большое вліяніе... Лѣтъ до 16 я глядѣлъ на литературу, какъ на предметъ удовольствія. Но вотъ выходитъ въ изданіи "Посредника" разсказъ "Чѣмъ люди живы?" Я прочиталъ его. Не могу высказать, что я пережилъ при чтеніи его. Мнѣніе мое перемѣнилось. Я сталъ глядѣть на книжку, какъ на предметъ поучительный; особенно на изданія "Посредника" я обращалъ вниманіе. Каждую его книжку, выходящую изъ печати, я сейчасъ же пріобрѣталъ и читалъ. Книжки эти, съ помощью Евангелія, которое я пріобрѣлъ послѣ прочтенія "Чѣмъ люди живы?", помогли мнѣ понять смыслъ жизни и я сталъ стремиться къ истинной жизни. Наконецъ, выходитъ "Иванъ дуракъ" (Л. Толстого). Меня ужаснуло то, по прочтеніи ея, что я, природный крестьянинъ, и чуждаюсь земледѣльческаго труда (я жилъ тогда въ городѣ). Первымъ моимъ желаніемъ стало тогда сѣсть на землю и стараться жить своими трудами. Черезъ полгода съ небольшимъ я привелъ даю намѣреніе въ исполненіе" {Рубакинъ. "Этюды" стр. 170.}.
Въ дневникѣ (не напечатанномъ) учительницы тамбовской воскресной школы А. Н. Слетовой (Черновой) я нашелъ слѣдующій характерный разсказъ. Послѣ прочтенія въ группѣ болѣе развитыхъ учениковъ разсказа Рубакина "Искорки", недѣли черезъ двѣ, къ учительницѣ приходить одинъ изъ учениковъ и заявляетъ ей, что уѣзжаетъ въ деревню.
-- Зачѣмъ?-- спрашиваетъ его А. Н-.
-- Хочу Ефремомъ (герой "Искорокъ") задѣлаться... отвѣчаетъ онъ ей серьезно и категорически.
Совершенно иной характеръ имѣло отношеніе рабочихъ къ книжкѣ. Они прежде всего искали фабулы, искали "впечатлѣнія", которому и отдавались экспансивно и горячо. Тенденцію, особенно въ формѣ поученія, они часто пропускали мимо ушей. Отмѣчали они ее только тогда, когда она естественно и художественно, не нарушая (впечатлѣнія и не навязываясь скучнымъ резонерствомъ, вытекала изъ самого событія. Особенно опредѣленно это различіе въ запросахъ крестьянъ и рабочихъ отъ книги высказалось въ отвѣтахъ, полученныхъ И. Рубашинымъ на его "Опытъ программы", между которыми имѣются отвѣты и крестьянъ, и рабочихъ.
Только что упомянутый крестьянинъ, писатель Семеновъ, "указывая, книжки, которыя онъ давалъ читать своимъ односельчанамъ, говоритъ, что выбиралъ тѣ, въ коихъ проводится какое-нибудь "полезное нравоученіе", "чего очень нуждается наше крестьянское общество", добавляетъ онъ. По его мнѣнію, задача человѣка, сочувствующаго народному просвѣщенію, это -- "будить людей". Первый способъ пробужденія есть книжка хорошо составленная, ясно изложенная"... "Въ книжкѣ должна быть проведена какая-нибудь мысль, имѣющая связь съ тѣми нравственными недостатками народа, которые всего болѣе требуютъ искорененія" ("Этюды", 171).
Другой корреспондентъ Рубакина, интеллигентный крестьянинъ Журавлевъ, разсказывая про свои чтенія книжекъ народу, пишетъ:
"При чтеніи я старался указывать на наши мѣстные недостатки, какъ-то: въ выборѣ людей на общественныя должности, о дурномъ вліяніи кабаковъ на нравственность подростающаго поколѣнія, а также о плохомъ воспитаніи дѣтей и о правѣ крестьянъ, желающихъ закрыть кабаки" (177).
Третій корреспондентъ, очевидно ужъ менѣе интеллигентный крестьянинъ, хотя отчасти и оторванный отъ земли, пишетъ:
"Большинство (крестьянъ) хочетъ читать ту книгу, которая со временемъ можетъ дать пользу въ жизни, гдѣ есть много доказательствъ, которыя встрѣчаются и при нашихъ глазахъ: разъ если ты ее прочитаешь, то будешь имѣть въ опасномъ дѣлѣ предосторожность. Но есть и такіе желатели чтенія, чтобъ только посмѣяться. Для того едва ли подѣйствуетъ и полезная цѣль" (164).
А вотъ что пишутъ фабричные рабочіе:
"Стремленіе къ чтенію,-- пишетъ одинъ фабричный,-- сильное, но любятъ читать больше романы и повѣсти, какъ лубочныя, такъ и не лубочныя". Изъ Онѣги пишутъ: "Въ рабочей казармѣ читаются рабочими совмѣстно сочиненія Майнъ-Рида, Эмара, Жюля Верна, Купера, Вальтеръ-Скотта, разныя изданія Е. Ахматовой и т. п.". "Не такъ живи какъ хочется" Островскаго -- пишутъ съ Губахинскихъ (Губонинскихъ) каменноугольныхъ коней,-- понравилось на любительскомъ спектаклѣ только нѣкоторымъ, между тѣмъ, какъ смѣшные водевили понравились всѣмъ, безъ исключенія. Вообще, большинство здѣсь предпочитаетъ такія книги, въ которыхъ описываются необыкновенныя приключенія и т. д." (194).
Фабричный рабочій А. Я -- въ пишетъ:
"Фабричный нашъ народъ любитъ слушать и читать не одно лубочное и божественное, но и то, что близко къ ихъ жизни, и касается ихъ самихъ, гдѣ описывается и горе, и неудачи, однимъ словомъ все то, что близко къ ихъ сердцу"... "Вообще -- резюмируетъ онъ свой взглядъ на книгу для рабочихъ, нужно брать (для сюжетовъ) самыя реальныя стороны жизни народа и описывать безъ всякихъ заднихъ мыслей (т.-е. безъ тенденцій)" (201).
Насколько крестьянинъ любитъ всякія "поученія", "указанія" и относится къ нимъ чуть ли не съ благоговѣніемъ, настолько рабочія ихъ не выноситъ.
"Когда случайно толстыхъ книгъ подъ руками не нашлось,-- пишетъ Рубакинъ,-- и Павлу (начитанному фабричному рабочему) предложили партію новыхъ листовокъ, онъ обидѣлся: "Нѣтъ ужъ, тамъ все учатъ, дайте что-нибудь другое" (198).
"Какъ-то пришли къ одному моему знакомому нѣсколько фабричныхъ,-- разсказываетъ онъ въ другомъ мѣстѣ,-- выбирать книжки для чтенія. Тотъ разложилъ передъ ними десятка два брошюръ, которыя онъ считалъ недурными. Рабочіе отобрали изъ нихъ кое-какія, отложили въ сторону лишь поучительныя.-- А эти что же?-- спросилъ мой знакомый -- Это-то? Ужо вотъ мы ихъ въ посту почитаемъ, а то больно ужъ поучительны" (144).
Буквально то же самое приходилось выслушивать и мнѣ при чтеніяхъ въ рабочей казармѣ. Прежде всего, шахтеры очень не любили "божественнаго чтенія" и слушали его обыкновенно молча, съ выраженіемъ тоскливой скуки на лицѣ. Если кто изъ слушателей иногда, изъ приличія, поджидалъ слащаво - неискреннимъ тономъ: "А -- ахъ! Божественное чтеніе -- первый сортъ!" то другіе, не стѣсняясь, зѣвали и заявляли, что надоѣло, "обрыдло", неинтересно и просили взять другую книжку.
Во время чтенія разсказа Эртеля "Жадный мужикъ", одинъ шахтеръ воскликнулъ:
-- Вотъ такъ книжка! Куда лучше божественной!
-- И божественныя хорошія бываютъ,.-- замѣтилъ ему другой.
Такую же участь имѣли и вообще поучительныя книжки, не религіозныя. Иногда, когда я бралъ книжку для чтенія, шахтеры ставили мнѣ прямо вопросъ:
-- Что тутъ описывается? Поученіе какое или что интересное?
При чтеніи въ казармѣ поучительнаго разсказа Лѣскова "Христосъ въ гостяхъ у мужика", разсказа, сильно понравившагося въ деревнѣ, одинъ изъ слушателей остановилъ меня на 8--10 страницѣ:
-- Смотри, а народъ какъ слушаетъ! Кто спитъ, а кто ушелъ...
Съ другой стороны, разсказъ "Четыре дня" Гаршина, слушавшійся и на рудникѣ, и на пристани съ громаднымъ, захватывающимъ интересомъ и волненіемъ, въ деревнѣ хотя и былъ выслушанъ внимательно, не вызвалъ, однако, особеннаго восторга. Послѣ чтенія его въ деревнѣ, я поставилъ слушателямъ вопросъ: какой разсказъ имъ больше понравился: этотъ или "Упустишь огонь не потушишь" Толстого,-- и получилъ слѣдующій характерный отвѣтъ:
-- Ну -- да, та книжка, "гдѣ бабы ссорятся" (т.-е. "Упустишь огонь не потушишь") -- лучше. Какъ можно сравнить! Та про жизнь, настоящая какъ есть для нашего брата книжка, жить учитъ. Не "сердцемъ", говоритъ, живи, а лаской... А эта что? Только бѣднаго солдатика пожалѣешь -- и больше ничего.
Въ другой разъ, при чтеніи "Кавказскаго плѣнника" Толстого, на вопросъ: понравилось ли, я получилъ отъ крестьянина слѣдующій отвѣтъ.
-- Понравилось... А все же не про наше жительство. Ты-бъ лучше почиталъ, какъ мужики землю дѣлили и старика обидѣли ("Дѣдъ Софронъ"),
-- Да я вѣдь уже читалъ ее вамъ!
-- Что же, мы бы ее еще разъ послушали...
Схвативъ общій характеръ новой книжки и ея преимущества передъ лубочной, крестьяне, какъ я уже упомянулъ, начали отмѣчать ея тенденцію, ея "идейную правду", оставляя въ сторонѣ вопросъ о "фактической правдѣ".
Жизнеописаніе Сократа слушалось въ деревнѣ съ огромнымъ захватывающимъ интересомъ, не смотря на отсутствіе фабулы. Во время чтенія то и дѣло восклицали:
-- Вотъ любопытная книжка! Она прямо тебѣ въ носъ бьетъ!
-- Прямо на жизнь твою указываетъ!
-- Она для такихъ написана, что неправильно живутъ, чтобъ видѣли!
Или при чтеніи сказки Толстого: "Два брата и золото".
-- То все ученіе. Все нашему брату указаніе. Этихъ самыхъ двухъ братьевъ, можетъ, никогда и не было. Да тутъ не въ братьяхъ суть, а для всѣхъ, чтобъ поучались.
При чтеніи разсказа "Іоаннъ воинъ", изъ жизни первыхъ христіанъ, одинъ крестьянинъ воскликнулъ:
-- Вотъ такую намъ книжку и надо! Послушаемъ -- и сами надумаемъ такъ дѣлать, какъ этотъ Иванъ.
-- Надумать!..-- усомнился другой.-- Все ветерану было. Теперь примѣра не берутъ...
-- А все же: можетъ, кому и западетъ въ голову: "Дай, попробую жить какъ сказано въ "житіи" -- и начнетъ.
Когда, при чтеніи сказки Толстого "Первый винокуръ", кто-то воскликнулъ "Сказка хорошая!", другой горячо остановилъ его:
-- Да какая это сказка! Это не сказка, а критика, чтобъ примѣръ брали и водки не пили... Примѣрно, какъ пророки, что въ Библіи.
Тоже и при чтеніи другой сказки Толстого, "Крестникъ", раздавались замѣчанія:
-- Примѣръ! Все примѣръ къ жизни!
-- Указывается! Все указывается!
-- Доказательства доказываются!
Такія же замѣчанія дѣлались и по поводу бытовыхъ книжекъ изъ народной жизни, какъ "Упустишь огонь не потушишь" и другія.
-- Ахъ и книжка-жъ! и расписано! Вотъ будто въ ротъ кладетъ, какъ лентъ надо,-- восхищались слушатели.
-- Да это не книжка, а проповѣдь нашему брату, и т. д.
Деревенскіе слушатели, однако, требовали отъ книжки не только проповѣди и нравственныхъ поученій. Они иногда ставили ей требованія совершенно иного характера.
Когда я началъ читать книгу "Юліанъ милостивый" Флобера, одинъ изъ слушателей, немолодой уже крестьянинъ, глубоко вздохнувъ, проговорилъ:
-- Все сказки... Ты бъ намъ вотъ прочиталъ такую книжку, чтобъ отъ нея земли побольше, а податей поменьше... Вотъ такую бы послухали...
При чтеніи въ аудиторіи Алчевской стих. Лермонтова "Тучка", слушатель-крестьянинъ замѣтилъ объ авторѣ:
"-- А не думаетъ о томъ, какъ бы тучка нашла, да Господь дождь даровалъ!" (III, 203).
Одинъ изъ крестьянъ, отвѣчавшихъ на упомянутый выше опросъ "Русскаго народнаго учителя", такъ опредѣлилъ свои запросы на книгу:
-- Хочется знать, что и откуда произошло и съ чего взялось. Къ примѣру сказать: живемъ мы, а такъ ли и раньше жили всѣ и къ чему мы сейчасъ должны устремляться" {П. Орелкинъ, "Отвѣты и т. д.". P. Н. Уч. 1893, No 11.}...
Высказывались эти запросы и при чтеніяхъ въ деревенской аудиторіи X. Д. Алчевской.
Послѣ чтенія "Касьяна съ красивой Мечи" -- крестьянинъ одинъ поставилъ вопросъ:
-- Что выше: природа или наука?
-- "Природа выше,-- отвѣтилъ другой,-- въ природѣ Богъ, а въ наукѣ только разумъ человѣческій" (Ц, 501).
При чтеніи "Мцыри", было высказано мнѣніе:
-- Воля человѣкови краще одъ усего!" (Свобода человѣка дороже всего на свѣтѣ). (III, 20В).
Въ другой разъ, крестьянинъ обратился къ чтицѣ съ вопросомъ:
-- Скажите, есть ли такое государство, гдѣ каждый могъ бы дѣлать, что захотѣлъ?" (II, 827).
При чтеніи г-жею Волковой крестьянамъ разсказовъ Гл. Ив. Успенскаго съ особеннымъ интересомъ слушался разсказъ "Чуткое сердце", гдѣ говорится "о землицѣ".
"Интересъ слушателей къ разсказу возросъ до высшей степени, когда услыхали, что Анна Петровна отправилась къ барину и въ крестьянскій банкъ, разоблачить ложь и защитить мужиковъ". "Разсказъ конченъ, но слушателямъ словно жаль разстаться съ нимъ, продолжаетъ г-жа Волкова,-- и они наперерывъ одинъ передъ другимъ разсказываютъ случаи, подобные прочитанному, когда кулаки "депутаты" ходатайствовали за міръ въ свою пользу, и въ голосѣ многихъ звучали раздраженіе и злоба.
-- А Анны Петровны-то не нашлось, чтобы заступиться за общество,-- грустно замѣтилъ кто-то.
-- Вотъ въ деревнѣ К.,-- началъ мельникъ,-- у крестьянъ много земли, да еще хотятъ купить, поэтому и живутъ хорошо, зажиточно, полнымъ хозяйствомъ, вполнѣ какъ люди, а все потому, что земли много.
-- Да, нечего говорить, плохо крестьянину безъ земли,-- закончилъ онъ свой разсказъ этой горькой истиной, такъ хорошо знакомой нашему крестьянину.
-- А вѣдь крестьяне-то только теперь начали соображать кое-что,-- продолжалъ онъ послѣ нѣкотораго раздумья,-- а прежде все толковали, что само начальство отдастъ имъ землю, а дожидайся, когда оно отдастъ,-- усмѣхнулся онъ надъ легковѣріемъ своего брата мужика.
-- Этими немногими разсказами,-- заканчиваетъ г-жа Волкова,-- которые мнѣ удалось прочесть моимъ слушателямъ, Успенскій навсегда завоевалъ симпатіи деревенской публики и часто потомъ мужики являлись ко мнѣ съ просьбой:
-- Дайте что-нибудь Успенскаго, ужъ больно хорошо онъ крестьянскую жизнь описываетъ" {"Чтенія въ деревнѣ". Образованіе. 1887, No 4.}.
Совершенно иныя стороны отмѣчались въ тѣхъ же книжкахъ рабочими. Они выдвигали художественную правду новой книжки.
При чтеніи на рудникѣ разсказа Савихина "Кривая доля", въ которомъ описана тяжелая жизнь и. печальный конецъ спившагося рабочаго Можея, одинъ шахтеръ воскликнулъ съ удовольствіемъ:
-- Вотъ побасенка такъ побасенка! Любо слушать!
-- Какая тебѣ эта побасенка,-- остановилъ его строго другой.-- Это какъ есть книжка! Чтеніе первый сортъ! Мало развѣ найдешь такихъ, какъ Мокей!