Книговод

Н. Д. Хвощинская-Зайончковская

Семевский Василий Иванович


   

Н. Д. Хвощанская-Заіончковская

(В. Крестовскій-псевдонимъ) *).

*) Русская Мысль, кн. XI.

VII.
Жизнь Заіончковской въ Рязани въ концѣ семидесятыхъ годовъ.-- Переписка съ редакціею Отечественныхъ Записокъ.-- Отношеніе къ своей литературной дѣятельности -- Переселеніе въ Петербургъ.

   До осени 1881 г. Заіончковская жила постоянно въ Рязани, только изрѣдка пріѣзжая въ Петербургъ. Въ Рязани И. Д. Жила теперь гораздо болѣе одиноко, чѣмъ въ началѣ 60-хъ годовъ. Съ наступленіемъ реакціи она не принимала никакого участія въ мѣстной общественной жизни. "Здѣсь у насъ, говорятъ, двѣнадцать разныхъ обществъ,-- писала Н. Д. пріятельницѣ въ 1878 г.-- Одни читаютъ математику, другіе -- психологію, музыканты есть, драматурги или театралы. Одни о чемъ-то пекутся, другіе -- кажется, всѣ -- дерутся; не шутя, право. Извѣстно, гдѣ "общество", тамъ ссора. Я. натурально, ни въ одномъ; никуда не гожусь. Теперь только выказывается, насколько моя натура дика и необузданнѣе всѣхъ васъ, тѣхъ, что упрекали |меня въ липшей кротости: всѣ вы когда-нибудь, чему-нибудь, какъ-нибудь, иного ли, или мало, но покорились; вы ладили,-- не уступая, конечно, но подчиняясь -- ну, хоть учтивости!-- я же никогда. Правда, за то живые люди извергаютъ меня изъ среды своей. Правда и то, что я, по юродству своему, спрашиваю, да живые ли они люди? Вотъ поди ладь со мною. "Драматическо-музыкальное общество" прислало депутацію меня приглашать въ препочетные. Я сначала былъ тихъ (sic)... учтивъ минуть на десять; но, какъ пошли разговоры, я и прорвалась: не признаю, говорю, ни русскаго театра, ни русской драматической литературы, и такъ далѣе: у меня есть на то доказательства"... Съ нѣкоторыми прежними друзьями пришлось разойтись изъ-за убѣжденій. Любопытное въ этомъ отношенія, письмо въ пріятельницѣ-публицисткѣ мы приводили.! Въ письмѣ къ другой пріятельницѣ (1880 г.) Н. Д. говоритъ: "Увы, за мнѣнія, вѣрите, убѣжденія, я далеко отхожу отъ одного близкаго человѣка -- Д. Сегодня получила письмо. Упреки, зачѣмъ я въ другомъ лагерѣ. Да не могу же я, Богъ мой, быть съ ними!... Сколькимъ пришлось адьё сказать!" Нѣсколько, позднѣе Заіончковская писала: "Д--ву мѣсяцъ не отвѣчала. И трудно было... Человѣкъ... ругаетъ все наше напрямки. Я за умъ взялась: не понимаю, будто не слышу и не читаю ругательствъ, а ругаю напрямки все его. На, чувствуй! Даже самой смѣшно". Въ числѣ немногихъ рязанскихъ знакомыхъ, о которыхъ Н. Д. позднѣе вспоминала съ теплымъ чувствомъ, былъ Ростиславовъ, прежній профессоръ петербургской духовной академіи. Онъ часто бывалъ у Заіончковской и снабжалъ ее книгами и въ качествѣ библіотекаря клубной библіотеки, и изъ своего обширнаго собранія книгъ (такъ, напримѣръ, у него Н. Д. взяла для прочтенія сочиненія Робеспьера). Онъ умеръ въ 1877 году и послѣ него Заіончковская сдѣлалась еще болѣе одинокою {Она какъ-то писала одной пріятельницѣ: "Въ прошломъ году умеръ здѣсь старикъ профессоръ Ростиславовъ... мой другъ, мой наставникъ, моя совѣсть... Пусто кругомъ меня"...}.
   Самымъ близкимъ къ ней лицомъ въ Рязани, кромѣ слѣпой старухи-матери, была ея крестница и воспитанница, дочь кухарки, Соня, которую она очень любила и баловала. Проработавъ половину ночи, И. Д., несмотря на усталость, садилась шить платье Сониной куклѣ, чтобы порадовать дѣвочку сюрпризомъ. Н. Д. учила ее и, когда она подросла, читала ей, какъ въ старые годы сестрѣ, свои новыя произведенія. По свидѣтельству одной пріятельницы Заіончковской, дѣвочка была хорошенькая и не глупая, но П. Д. ужъ черезъ-чуръ идеализировала ее и видѣла въ ней чуть не генія. Дѣвочка умерла въ 1879 году. Какъ оригинально ее воспитывала П. Д., видно изъ одного письма въ январѣ 1880г.: "Моя дѣвочка... все, бывало, сама напрашивалась писать и написала свой Альбомъ въ подражаніе своему "оруженосцу". Она звала меня такъ, прочитавъ Донъ-Кихота и Айвенго. Я, вѣдь, по убѣжденію, все давала читать. Къ чистому нечистое не пристанетъ. Разъ я бранила въ фельетонѣ Минаева за его переводы; шла рѣчь о Hernani. "Разскажи мнѣ Нетапі".--"Прочти".-- "Вотъ еще! Ты бранишь, а я стану читать гадкіе стихи! Разскажи".Я разсказала. Я потомъ слышала, какъ она разсказывала брату. У меня нѣтъ переводовъ; приходилось разсказывать ей пропасть всего, и она понимала, чувствовала, помнила, будто прочитанное. У нея были свои любимцы и идеалы. "Сыграй изъ Вильгельма Телля; вели М. сыграть прощальный дуетъ Жанны и Дюнуа". Въ послѣдніе дни, въ эти двѣ недѣли, что мы дожили вмѣстѣ, приставала -- дай ей прочесть Фауста, хоть разскажи. Я разсказала. Я, вѣдь, безумная... ты знаешь. "Въ чему ее готовятъ, барышню?" -- слыхала я. Точно, она здѣсь не годилась. Ничего не знала я въ жизни чище и благороднѣе; полный разумъ со всею дѣтскою глупостью, гордость и такая безобидная доброта, сознаніе своей красоты и совершенное отсутствіе всякаго кокетства. Любили же мы другъ друга; какъ она тосковала по мнѣ"... Дѣвочка умерла лѣтъ пятнадцати или шестнадцати. Н. Д. до того увлекалась своею крестницей, что даже приписывала ей серьезное и благотворное вліяніе на свое творчество въ половинѣ семидесятыхъ годовъ (см. ниже).
   Скучная и нравственно одинокая жизнь Заіончковской въ Рязани въ 1879--81 гг. хорошо рисуется въ ея письмахъ къ H. Е. Михайловскому, изъ которыхъ мы и приведемъ нѣкоторые отрывки. Въ августѣ 1879 г. она писала: Рязань "всегда была скучна, но что такое она стала теперь -- описать нельзя. Или ужъ мнѣ такъ кажется отъ собственной сильной скуки. Впрочемъ, хотя я точно никуда не кажу глазъ,-- потому что знакомыхъ у меня нѣтъ буквально никого,-- но я все же знаю, что дѣлается, и узнаю, что ничего не дѣлается". Въ другомъ письмѣ она замѣчаетъ, что въ Рязани "никакъ не живутъ; прошелъ день и слава Богу, и все, что дѣлается, далеко, и до насъ не касается". Н. Д. вела такую уединенную жизнь, что "если бы не письма, то не знала бы, что происходитъ на бѣломъ свѣтѣ" (письмо 20 марта 1880 г.) {Въ 1878 г. она писала одной пріятельницѣ: "Газетъ я не читаю и не вижу... Не читаю, ибо -- все прахъ! а не вижу потому, что не выписываю,-- на этотъ разъ, прахъ въ карманѣ".}. "Вы о такихъ положеніяхъ не можете имѣть понятія,-- писала она И. К. Михайловскому 1 марта 1880 года,-- увидите, не повѣрите". "Я не могу приняться ни за что,-- говоритъ она въ письмѣ 16 апрѣля 1880 г.-- Въ головѣ совсѣмъ пусто, и на горе -- больна мать. Если я старуха, подумайте, какъ должна быть стара она; но для матери -- люди вѣчно ребята, особенно, если любятъ, какъ мы другъ друга. Такъ цѣлые дни и уходятъ, а дни предлинные... Если хотите мнѣ чего пожелать, пожелайте здоровья моей мамѣ, т.-е. хоть протянутъ еще сколько-нибудь, потому что... Ну, лучше прощайте!" Лѣто 1880 г. Заіончковская провела очень тревожно. "Съ конца мая у насъ каждый день бури,-- писала она въ іюлѣ,-- и Рязань горитъ цѣлыми кварталами. Не знаю, что такое спокойный день и сколько ночей не ложилась. Вчерашній день меня доканалъ. Въ такомъ состояніи можно дѣлать что-нибудь, конечно, только не писать романы" {Очень пугали Н. Д. пожары въ Гавани и въ сентябрѣ 1878 г., когда, какъ писала она въ одномъ письмѣ, "отъ Рязани отхватило больше трети" и когда прокуроръ насчиталъ 25 поджоговъ.}. Зиму 1880--81 гг. Заіончковская прожила въ Петербургѣ; возвратившись въ Рязань, она вела прежнюю уединенную жизнь. Въ іюлѣ 1881 г. она писала: "Я какъ пріѣхала, одинъ разъ, буквально, одинъ -- выходила на улицу".
   Какъ мы видѣли, по словамъ Заіончковской, еслибъ она не получала писемъ, она не знала бы, что дѣлается на свѣтѣ. Такимъ образомъ, переписка съ нѣкоторыми литераторами и пріятельницами могла бы быть для нея развлеченіемъ, если|бы сообщаемыя ей въ это время новости не были обыкновенно мало утѣшительными. Во второй половинѣ семидесятыхъ годовъ Хвощинская переписывалась съ М. Е. Салтыковымъ, въ концѣ семидесятыхъ и началѣ восьмидесятыхъ годовъ съ H. К. Михайловскимъ. Свѣдѣнія, сообщаемыя Салтыковымъ о своемъ здоровьѣ, были очень печальны: "Я чуть живъ,-- писалъ онъ 5 октября 1876 года,-- послѣ погрома, нанесеннаго моему здоровью въ прошломъ году. Въ первый разъ въ жизни ощущаю полную апатію къ писательству. Что касается Некрасова, то онъ такъ болѣнъ, что надежды на его выздоровленіе до крайности слабы. Поневолѣ вспомнишь Рязань {Какъ извѣстно, Салтыковъ былъ тамъ вице-губернаторомъ въ 1858--60 гг.}, гдѣ всѣ уступки, дѣлаемыя разнымъ болѣзнямъ, заключаются въ томъ, что человѣкъ съ водки переходитъ на бургонское". 13 марта 1878 г. Салтыковъ выслалъ Заіончковской, по ея желанію, вырѣзанную главу своей Современной идилліи {Впослѣдствіи эта глава, при отдѣльномъ изданіи Современной идилліи, была возстановлена.}.
   28 марта того же года Салтыковъ обратился къ Заіончковской съ просьбою, по поводу которой разсказываетъ факты, также мало утѣшительные: "Считаю нелишнимъ,-- писалъ Михаилъ Евграфовичъ,-- сообщить вамъ слѣдующіе факты: былъ въ Рязани нѣкто С. губернаторомъ... Повидимому, вы коснулись его въ одномъ изъ вашихъ произведеній, а что касается меня, то я написалъ Старую Помпадуршу, въ которой онъ не безъ основанія усмотрѣлъ ш-me Б. Вотъ онъ и Пишетъ теперь на васъ и на меня доносы, а васъ спеціально обвиняетъ въ томъ, что вы въ Быломъ потрясаете семейственный союзъ. Когда я жилъ въ Рязани, то велъ себя рѣшительно какъ разиня. Никакакихъ фактовъ не собиралъ, а ежели что и зналъ, то перезабылъ. Не лишнее было бы разузнать: а) какимъ образомъ установилась связь С--ва съ П--вымъ и б) таковая же связь съ Рыковымъ. Ежели есть и другіе факты изъ дѣятельности этого господина, то ихъ не мѣшаетъ привести въ извѣстность... Напишите, возможно ли выполненіе этой просьбы, и насколько".
   15 мая 1880 г. Салтыковъ написалъ Заіончковской большое и весьма любопытное письмо. "Повѣсть ваша,-- сообщалъ онъ ей,-- напечатана {Семья и школа въ апрѣльской книгѣ Отеч. Зап.}, но, къ сожалѣнію, я вынужденъ былъ сдѣлать нѣкоторые выпуски (очень, впрочемъ, немного)". Далѣе въ письмѣ сообщаются интересныя подробности о свиданіяхъ М. Е. Салтыкова съ H. С. Абазою и графомъ М. Т. Лорисъ-Меликовымъ.
   Въ перепискѣ Заіочковской съ членами редакціи Отечественныхъ Записокъ, а также и съ знакомыми, очень часто шла рѣчь о литературныхъ работахъ Надежды Дмитріевны. 5 октября 1876 г. Салтыковъ писалъ ей: "Для журнала нашего особенно дороги ваши произведенія, такъ какъ въ нихъ публика всегда найдетъ для себя отличное и здоровое чтеніе. Нынѣшнее время для большихъ журналовъ не весьма благопріятное, и только при содѣйствіи яркихъ дарованій можно разсчитывать на успѣхъ. Поэтому вы окажете журналу существенную услугу, приславъ обѣщанный романъ". Осенью 1878 г. Н. Д. писала одной пріятельницѣ: "Салтыковъ (о, что за редакторъ!) проситъ чего-нибудь къ концу октября, да для февраля, да еще выражаетъ желаніе, чтобы я все отдавала имъ. Я очень рада; prenez moi, если нравлюсь". Салтыковъ 18 іюня 1879 г. писалъ Заіончковской: "Ради Бога, пришлите что-нибудь къ 20 августа... Крайне нуждаемся въ вашей помощи... Пожалуйста, пришлите что-нибудь,-- чѣмъ больше, тѣмъ лучше"; а 16 іюля того же года онъ заключаетъ свое письмо къ ней такимъ предложеніемъ: "Вы, кажется, пишете въ Русскихъ Вѣдомостяхъ. Досадно, что вы эти работы не помѣщаете въ Отечественныхъ Запискахъ. Намъ всякая строка ваша была бы пріятна и всякой нашлось бы мѣсто. Не одною беллетристикой живъ человѣкъ". 22 января 1880 г. Н. Д. писала Я. К. Михайловскому: "Петербургская поѣздка, да еще весь этотъ прекрасный годокъ сдѣлали то, что я, сколько ни бьюсь, ничего не могу сработать... Обѣщала къ мартовской книгѣ, а что сдѣлаю, не вѣдаю. Предупреждаю: плохо. Но, скажите, можно ли что-нибудь дѣлать? Можетъ ли какая-нибудь "творческая" дребедень помѣщаться въ сколько нибудь честной головѣ? Добро-бъ еще человѣку молодому, тогда хоть интересуетъ сказка, которую себѣ разсказываешь". Но редакція Отечественныхъ Записокъ высоко цѣнила сотрудничество Заіончковской. Въ письмѣ къ ней отъ 20 февраля 1880 г. Салтыковъ говоритъ: "Я не писалъ къ вамъ, потому что книжка февральская выходила -- и не вышла... Пожалуйста, присылайте вашу работу; ежели нельзя теперь, то отложимъ до осени. А, между тѣмъ, неужто вы не можете дать что-нибудь благопотребное? Хоть бы листа на два прислали къ 15 марта? Ради Бога! вѣдь, совсѣмъ оголтѣли. То, что должно было идти въ мартовской книжкѣ, теперь перешло въ февральскую -- судите сами, какая редакція можетъ это выдержатъ? Жаль мнѣ своей статьи, а еще больше жаль разсказа одного начинающаго автора {Записки молодаго человѣка Осиповича (псевдонимъ Новодворскаго, нынѣ уже умершаго).}, разсказа истинно поразительнаго по своей задушевности. Все это теперь пропало. Пожалуйста, пришлите что-нибудь, независимо отъ большой повѣсти, о которой вы меня извѣщали, какъ о готовой уже вещи. Да и повѣсть пришлите. Я потому такъ надоѣдаю и настаиваю на присылкѣ большой вещи, хотя бы она отложена до осени, что рѣшительно чувствую себя несчастнымъ, когда ничего нѣтъ порядочнаго въ запасѣ. Пожалуйста, не оставьте". 17 марта H. К. Михайловскій послѣ общаго редакціоннаго собранія написалъ И. Д.: "Былъ въ редакціи и видѣлъ тамъ редактора... Насчетъ васъ былъ разговоръ, а именно, почему вы прислали одну вещь, вмѣсто двухъ, и когда присланную печатать. Салтыкову хотѣлось отложить до осени, но порѣшили печатать теперь же, въ апрѣлѣ, въ надеждѣ, что къ осени вы пришлете другую, хотя бы обѣщанную маленькую. Были сомнѣнія. Салтыковъ говоритъ (басомъ, конечно, и вообще съ свирѣпымъ видомъ): "У нея опять тамъ молодые люди и опять не въ пакостномъ, а въ человѣческомъ образѣ!" Какъ бы, значитъ, чего не вышло" {Въ другомъ письмѣ то же лицо писало о Салтыковѣ, что онъ "все тѣмъ же медвѣдемъ съ сердцемъ младенца".}. По полученіи этого письма Н. Д. немедленно отвѣчала H. К. Михайловскому: "Я буду рада, если моя повѣсть пойдетъ скорѣе; авось сойдетъ. Но, помилуйте, чего же еще хочетъ редакторъ? Тамъ молодое поколѣніе ужь вовсе въ непечатномъ образѣ, такъ что и писать его было противно. А то... ну, то въ тѣни, въ дали {Сравни Семья и школа въ Отеч. Зап. 1880 г., No 4, стр. 301, 804, 306, 308, 309, 314, 315, 316, 327. Потомъ въ отдѣльномъ изданіи эта повѣсть била перепечатана подъ названіемъ Учительница.}. Конечно, къ осени, а, можетъ быть, и раньше, непремѣнно что-нибудь сдѣлаю; да ужь живется-то слишкомъ пусто, ничего не сообразишь. Пожалуй, и сбирается крошечная вещь, совсѣмъ безъ всякихъ тенденцій,-- до рѣдкости безъ тенденцій,-- но ужь такая трагическая, что мнѣ о ней и думать больно. Такъ и быть, вамъ признаюсь, что со мной бываютъ такія причуды. Надо еще вамъ признаться, что однажды вы сказали,-- то-есть, написали,-- два-три такія слова, что у меня изъ нихъ сложилась вещь, да такъ и остается сложенная, потому что написать ее можно только для собственнаго удовольствія {Заіончковская осуществила впослѣдствіи свое желаніе, хотя и не вполнѣ, въ разсказѣ Вьюга (см. Альбомъ, изд. 2, 1889 г.).}, а я себѣ такой роскоши не дозволяю. Я только часто подумываю объ этой вещицѣ, все равно, будто есть она. Сидя дома, можно дойти до такихъ созерцаній".
   Результатомъ литературнаго труда въ слишкомъ непосильномъ размѣрѣ было крайнее умственное утомленіе Заіончковской: "Охъ, какъ надоѣла работа!-- писала она одной пріятельницѣ въ 1878 году.-- Охъ, какъ бы хотѣлось отдохнуть,-- какъ бы ни отдохнуть, даже лучше, если бы совсѣмъ". Утомленіе въ свою очередь вызывало крайне пессимистическое отношеніе къ своей литературной дѣятельности: "Ты понимаешь,-- писала Н. Д. тому же лицу, -- что я человѣкъ, которому вся эта литературная дребедень надоѣла, котораго она съѣла, потому что, кромѣ ѣды, другаго результата отъ нея не получается и не получится. А кромѣ ея -- нѣтъ ничего. И все это -- черпай изъ одной себя, пережевывай, переворачивай въ себѣ и вали куда слѣдуетъ. Позорно и скучно"... А тутъ еще въ это время подошло запрещеніе ея романа Былое. Черезъ два года въ одномъ письмѣ она говоритъ: "Сегодня напишу, а завтра -- сама не понимаю. Иди (чуть ли еще не хуже) пойму, но вижу -- такая размазня, что самой тошно, никуда не годится. Ну, и мараю, отдѣлываю... Такая бѣда, что и не перескажешь. Хоть плакать, когда дѣло къ спѣху. А оно всегда къ спѣху для того, кто пишетъ по десяти, много по двадцати строкъ въ день". Нѣсколько позднѣе она писала: "Мнѣ надо писать что-нибудь,-- хоть что хочешь, но писать... Общественнаго, знаешь, почему трогать не хочется? Невозможно. Не въ цензурномъ смыслѣ,-- ну его,-- а просто потому, что словъ нѣтъ и все безсильно. Какія еще выдумки, когда жизнь перегнала? Требованія (законныя!) нынѣшняго времени -- больше, чѣмъ были во времена Гомера и Данте. Тѣ только поминали да двумя словами разсказывали о своихъ, а мы должны показать. А вашего времени люди -- все тѣ же люди, тѣ же страсти, положенія, несчастія, не менѣе серьезныя, только посложнѣе, побольнѣе. Всего не скажешь,-- ну, и не берись. Даже нынѣшніе занимательнѣе, осмысленнѣе тогдашнихъ. Припоминай и сравнивай, не правда ли? Чѣмъ же надо быть литератору, чтобъ браться писать? А перебирать пустяки -- силъ нѣтъ на шестомъ десяткѣ. Заглянуть въ себя, да тащить изъ этого омута -- вотъ все, что остается. Но, вѣдь, это какъ больно! Я -- понимаю, какъ можно арранжировать себя на эти варіаціи. И то, случается, выхватишь что-нибудь, да потомъ эти строки такъ и рѣжутъ печатныя. И странно, я примѣтила: именно такія строки и пронимаютъ читателей. Пожалуй, можно бы играть на этихъ струнахъ, только -- подло".
   Всего подробнѣе о своей литературной дѣятельности Н. Д. говоритъ въ письмѣ къ пріятельницѣ 26 апрѣля 1880 г.: "Ты не представляй себѣ, чтобы я была ужь такъ замкнута, Я все вижу, все слышу, всѣхъ знаю, и бомондъ, и скверномондъ, и демимондъ,-- все. По вообще для всего нашего русскаго люда пришла пора такого застыванья, что никакая идея въ немъ не выскакиваетъ. (Предположимъ, разъ навсегда, что всѣ исключенія, оговорки, ограниченія -- сдѣланы; а то во-вѣки не выскажешь до конца). Основныя идеи всею русскаго люда (общества, народа и бомонда) заключаются и выражаются въ трехъ словахъ: "Не то севрюжины, не то конституціи, не то -- кого-нибудь ободрать; послѣднее вѣрнѣе" (Щедринъ). Вглядись въ людъ и увидишь, какая правда. Никто не думаетъ. Ты помянула о моемъ "возрожденіи" 1865 г. (это еще объясню). Но въ 1865 -- мысль по улицамъ бѣгала, все кипѣло, ждало, рвалось; ты скажешь, что то же и теперь. Нѣтъ. Тогда -- именно все рвалось и металось, отыскивая и въ исканіяхъ наталкиваясь на сотни идей. Теперь -- какъ бы страшно, даже кроваво ни было движеніе, у него одна идея -- кусокъ хлѣба. Только. (Въ большинствѣ. Вѣдь, я ужь сказала, что оговорки всѣ сдѣланы и исключенія признаны. Они не въ счетъ). Мнѣ, вѣдь, нѣтъ надобности приносить присягу, что я признаю необходимость хлѣба? Но не исключительно его одного. Хлѣбъ ~расширяй это слово,-- выйдетъ "севрюжина", "народъ", а при помощи соотвѣтствующей "конституціи", кончится "обдираніемъ". Вотъ большинство. Оно -- мракъ. Гибнущихъ -- тысячи. Въ массѣ -- отдала бы жизнь за нихъ. По-одиночкѣ -- спасъ бы каждаго, но, потолковавъ съ каждымъ по очереди, чувствуешь, что (помни исключенія, ради Бога!) поставилъ бы спасеннаго въ уголъ носомъ, поразмыслить и припомнить идеалы пошире. Это ужасно, но это -- такъ.
   Припоминай сама кого знаешь изъ поколѣнія 70-хъ, отложи состраданіе на минуту, не идеализируй,-- то-есть не смотри сквозь себя,-- и согласишься. (Тысячу разъ повторяю, исключенія не въ счетъ, но они и рѣдки). Я знаю и вижу молодежь и знаю такихъ, что считаются "хорошими". Точно, честны, трудятся и -- не думаютъ.
   "Вотъ тебѣ первый пунктъ затрудненія для писателя: что можетъ онъ сказать,-- онъ, полный идеаловъ,-- поколѣнію безъ идеаловъ? Свои идеалы? Они надъ ними насмѣются (фактъ). Идеализировать ихъ самихъ? Но, по совѣсти, возможно ли это? Когда лучшій изъ нихъ, и тотъ, прежде всего, думаетъ о наживѣ! Скажутъ: "семья., молодость"... Охъ, мы все это тоже знали!-- И отвѣтъ -- опять смѣхъ. Ну, пусть они смѣются надъ старою дурой-писательницей, но надъ прелестью и чистотой моихъ идеаловъ я не хочу чтобы они смѣялись!
   "Пунктъ второй. Говорятъ: все-таки, должно говорить; имѣющій свѣтъ въ рукахъ не долженъ его прятать. Да. Но осмотрись -- (помни исключенія!) этою свѣта не нужно. "Безъ него проживутъ",-- они доказываютъ это на дѣлѣ, и проживаютъ легче нашего. Толчокъ данъ, -- гдѣ, когда, чѣмъ и кѣмъ, разбирать долго,-- но данъ, и машина пошла, и давитъ насъ, и насъ не нужно. Что-жь тутъ скажешь? То, что сказалъ мнѣ Салтыковъ: "Иногда, кажется, совсѣмъ напрасно повторяешься, высказываешься, а глядишь -- кому-нибудь это понадобилось, въ комъ-нибудь отозвалось"... Значитъ, на всякій случай? Хорошо. Признаемъ, что "на всякій случай", что даже въ большинство проникаетъ такое слово, отъ души вырванное. И, слѣдовательно, обязанность писателя, рискуя быть осмѣяннымъ или не нужнымъ,-- все-таки, говоритъ. Остается только догадаться, что говорить.
   "Вотъ тутъ пунктъ третій, ужь мой, личный. Ты все еще думаешь, что я о себѣ думаю, какъ о свѣтящейся "звѣздѣ". А дѣло въ томъ, что великой моей проповѣди о сверчкѣ и шесткѣ его -- ты себѣ не усвоила. (Я à la Гоголь изъясняюсь, только, кажется, на-выворотъ). Ты моя, читаешь меня сквозь себя, ты дополняешь собою то, что у меня скомкано; ты меня любишь -- на бѣду критикѣ моего писательства. Возненавидь меня на два часа (вотъ, для чтенія Семьи и школы {Напечатано въ Отеч. Зап. 1880 г., No 4, и перепечатано въ Повѣстяхъ Крестовскаго-псевдонима подъ заглавіемъ Учительница.}), и ты явственно увидишь, какой я свищъ. Такъ мнѣ ли браться говорить нужныя слова среди ужаснѣйшаго изъ всѣхъ разгромовъ -- цѣлаго молодаго поколѣнія, взросшаго и живущаго безъ идеаловъ, безъ нравственныхъ стремленій, скучающихъ -- жирѣющихъ или скучающихъ -- пропадающихъ? Такъ какого-жь тутъ нужно писателя? Эсхилъ, Данте, апостолъ Павелъ (читала его у Ренана?). Вотъ и бѣда-то моя, что, думая очень широко, я также безошибочно знаю и свою мѣрку, и бѣда эта -- мнѣ только утѣшеніе: я могу не презирать себя за самомнѣніе. Я -- сказочникъ 50-хъ годовъ, счастливою случайностью не одурѣвшій; "случайность" состояла въ постоянномъ трепетѣ и дешевой платѣ, покуда на безлюдьи... и прочее.
   "Потому (четвертое) я не думаю, какъ "переживу свое значеніе": оно ужь пережито. Посмотри, кто не рисуется, тотъ говоритъ это прямо: Салтыковъ. "Слишкомъ давно живу!" Чудесныя слова. N. какъ-то сказалъ, что читать мое -- все равно, какъ встрѣтиться съ человѣкомъ въ глухомъ лѣсу {Н. Д., очевидно, имѣетъ въ виду рецензію въ Отеч Зап. на первую часть ея Повѣстей. Для русскаго читателя, сказано тамъ, "не удрученнаго современностью и не утратившаго послѣднихъ остатковъ своего нравственнаго чутья, появленіе ряда произведеніи г-жи Крестовской теперь въ особенности кстати. Такъ одинокіе путники встрѣчаются случайно въ глухомъ лѣсу и взаимно ободряются встрѣчей: не все же, значитъ, филины, да вороны, и въ дикомъ концертѣ нечленораздѣльныхъ звуковъ отрадно и радостно услышать разумную человѣческую рѣчь. Произведенія г-жи Крестовской оставляютъ именно такое ободрящее и возвышающее впечатлѣніе". Отечественныя Записки, 1880 г., No 4, стр. 309.}. Да, но это что значитъ? Что свой человѣкъ встрѣтился такому же потерявшемуся. Значить, и тотъ и другой потерялись, или потеряли значеніе. Пора убѣдиться: оно пережито, за себя лично -- я очень хладнокровна, за потерю идеаловъ -- ужь было говорено.
   "Ты говоришь: "публика тѣмъ-то и тѣмъ-то интересуется, что скажетъ В. К. такой-то и такой-то". Смѣшная она, публика, посуди сама. Все глядитъ на писателя, будто онъ изъ чрева своей мамаши вылѣзъ съ перышкомъ и уже ничего другаго не можетъ, какъ писать... Но если онъ, такой-сякой, честный и прочее, слѣдовательно, въ тяжкое время ему тяжко, какъ всѣмъ, ни больше, ни меньше, и сказать онъ не можетъ больше того, что говоритъ вся площадь, когда она охнетъ. (Вспомни Полтаву Пушкина: "Все поле охнуло"). Я никакъ не могу и не умѣю отдѣлять писателя отъ человѣка, потому часто и не читаю многаго: подпись говоритъ за статью, что тамъ найдешь. Читаешь иногда скрѣпя сердце Навроцкаго, Градовскаго, чтобъ узнать, не затѣваютъ ли еще что-нибудь особенное. И читаю, именно, враговъ, потому что ложь разнообразна, а правда одна, и то, что скажутъ друзья, мнѣ извѣстно заранѣе, хоть не читай. Вотъ такого отношенія публики къ себѣ я-бъ хотѣла: вѣрь заранѣе. Â этого нѣтъ: еще "ждутъ". Правда, это значитъ хотѣть отъ постороннихъ того же, что даешь мнѣ ты,-- ну, а это роскошно.
   "Но мнѣ, все-таки, не пишется. Ты подтверждаешь, что я сказала: отъ однообразія окружающаго; но ты ошиблась, если думаешь, что я не во все окружающее вхожу. Нѣтъ, голубчикъ, все и всѣхъ хорошо знаю. Но жизнь стала все одно и то же, съ чего я и начала говорить. Такъ только, кое-гдѣ фестончики другіе, и тѣ, едва пронюхаю, наизусть знаю, изъ чего выкроены и какъ повѣшены. Вообразишь, станешь вспоминать, сопоставлять -- голова кругомъ, какъ... {Одно слово не разобрано.}. Но надоѣло, устала. Это ужь сказывается долгій путь. Прежде лѣпилъ бы этихъ куколъ, теперь -- оболванишь да бросишь. Не 1865 меня обновилъ. Онъ уложилъ меня, и когда черезъ четыре года я проснулась, то среди молодежи... мелькнула мнѣ Первая борьба. Вотъ мои воскресители, этотъ честный народъ, младшіе братья 60-хъ годовъ. А старшіе -- я имъ воздала потомъ, въ Альбому за все то нравственное зло, которымъ они измучили мою душу. Они мнѣ не прощаютъ прозванія "отступники" и все доспрашиваются, отъ чего отступили, и все доказываютъ, что плакаться о прошломъ -- ребячество. Теперь, конечно, въ настоящую минуту было бы ребячество плакаться о такихъ, относительно, мелочахъ, когда ужь все провалилось. Но, вѣдь, главная суть была въ первыхъ подпоркахъ; удержись тѣ честно, стояло бы все. Время такъ и шагаетъ, не угонишься. Слѣдомъ за очерками Альбома шло и Былое. Ну, не кончено оно, но его теперь и кончать не стоитъ: сравнительно съ дѣйствительностью -- дѣтская сказка. Развѣ только ея нравственная, то-есть, психическая, сторона. Все равно, я не кончу. Ты, вѣдь, его не знаешь?...
   "Такъ считай мое "возрожденіе" позднѣе: не съ 1865, а съ 1869, когда, отправивъ мужа за границу, я спросила себя, что же я стану дѣлать, и принялась опять работать -- буквально для работы. То-то я и высидѣла, не сходя съ мѣста, три года, до 1872, до конца Медвѣдицы. Что такое Медвѣдица? Сумбуръ. Задуманная еще при сестрѣ Сонѣ, начатая тогда, эта штука вышла вся сбитая, недосказанная и такъ далѣе. Хорошо въ ней то, что она помогла мнѣ переломить себя и запречься въ работу. За ней я опять ничего не писала два года, до 1874. Тогда явилось другое. Кромѣ того, что я яснѣе оглядѣла-жизнь, уже совсѣмъ свободная, у меня явилось утѣшеніе: дѣтская, чистая любовь моей дѣвочки, которая въ свои 11 лѣтъ понимала меня. Этого никакъ не разскажешь. Этому не повѣрятъ, но это было. Она меня поддерживала и наставляла на все, что я дѣлала сноснаго, удерживала меня отъ дурнаго чувства и дурнаго дѣла; она все красила. Ну, ты знаешь остальное. Вотъ тебѣ секретъ этого разцвѣта, которому дивились рецензенты, считая мои года {Мы уже упоминали выше, что Н. Д. вообще черезъ-чуръ идеализировала свою крестницу; мы, конечно, не можемъ (принять того объясненія, какое Н. Д. даетъ для своего литературнаго "разцвѣта", но для насъ важно, что и она сама относитъ его къ первой половинѣ 70-хъ годовъ, важныя ея слова: "яснѣе оглядѣла жизнь, уже совсѣмъ свободная". Свобода отъ срочной работы послѣ напечатанія Большой Медвѣдица имѣла большое значеніе въ ея литературномъ развитіи, она дала ей возможность внимательнѣе разобраться въ явленіяхъ нашей жизни.}. Онъ завершился Свиданіемъ, напечатаннымъ день въ день за два мѣсяца до ея смерти {Въ Отеч. Зап. 1879 г., No 2.}. Затѣмъ -- темнота. Вѣрь мнѣ: она больше сдѣлала для моей нравственной жизни въ эти четыре года, чѣмъ дѣлала сестра Соня. У сестры было образованіе, авторитетъ, возрастъ, мы и росли, и мужали вмѣстѣ. Этой я досталась расколоченная; ребенокъ едва умѣлъ читать и, натурально, не зналъ жизни. Что же было въ ней? Назвать не съумѣю. А вотъ знаю, что безъ нея мнѣ, буквально, ничего не надо и все потеряло свои свѣтъ. Вѣдь, ужь годъ прошелъ, и она мнѣ не дочь и -- ну, и прочее. А твое чучело {Такъ нерѣдко подписывалась Н. Д. подъ письмами къ этой пріятельницѣ.} или, какъ она называла, "сѣдая мать Крысія", стала чужая всему живущему. Понимаю, мучусь -- и увѣрена, что отъ всего отрѣшена. Какъ же тутъ писать? Вотъ и нюхай Семью и школу. Да въ ней еще выхвачено тутъ-тамъ по слову, все, что было поярче, да оборваны единственныя человѣческія двѣ сцены. Оборвано немного по длинѣ и склеено отлично, но размазня вышла самая глупая. Весьма меня обяжешь, если найдешь, что хотѣлъ всѣмъ этимъ выразить сочинитель. Ты думала, эта коротенькая? Нѣтъ, коротенькую ждутъ къ сентябрю. Пусть ждутъ. Я хотѣла писать что-то отчаянное, безъ крошечки общественной подкладки, да самой больно подумать и писать на-голо свое чувство..."
   Уже изъ приведенныхъ въ началѣ этой главы отрывковъ изъ писемъ о жизни Заіончковской въ Рязани видно, какъ тяжело ей жилось въ это время и какъ трудно было работать. 24 іюля 1881 г. она писала H. К. Михайловскому: "Повѣрьте, что мнѣ не легко не исполнить того, что я должна сдѣлать, и еще не легче -- быть не въ состояніи работать; работа меня во-вѣки не увлекала, но, по крайней мѣрѣ, отвлекала, и то было хорошо. Теперь и этого нѣтъ. Говорятъ, надо уѣхать въ Петербургъ. Что-жь, это, Богъ знаетъ, лучше ли". Осенью Заіончковская окончательно переселилась въ Петербургъ и только на лѣто, до смерти матери, пріѣзжала въ Рязань.
   Жизнь въ Рязани для Н. Д. была совершенно невыносима,-- недаромъ такъ скорбѣла о предстоящей ей судьбѣ Софья Дмитріевна передъ своею смертью. Но въ семидесятыхъ годахъ у Заіончковской завязалось знакомство, которое перешло затѣмъ въ самую нѣжную дружбу: мы разумѣемъ В. А. Москалеву, но она въ 1876 г. переѣхала на житье въ Петербургъ. Въ 1881 г. туда же перебралась и Заіончковская и поселилась вмѣстѣ съ Москалевой.
   Первое время по пріѣздѣ въ Петербургъ Н. Д. находилась въ самомъ ужасномъ настроеніи. Она совершенно не могла работать, ни у кого не бывала и жаждала смерти, какъ избавительницы отъ невыносимой хандры. Въ декабрѣ 1881 г. она писала: "И такъ, четвертый мѣсяцъ... Ни у кого не была, ничего не хочу, кромѣ смерти. Все въ тягость. Никому не нужна"... А тутъ еще находились добрые пріятеля, которые, при такомъ настроеніи Н. Д., упрекали ее въ томъ, будто бы она не заботится о матери, хотя она всю жизнь только и работала на семью.
   Такое же настроеніе продолжалось и лѣтомъ слѣдующаго года, которое она провела среди родныхъ. 2 іюня 1882 г. она писала H. Е. Михайловскому: "Тоска такая, что дѣло на умъ не идетъ; въ головѣ засуха, хуже рязанской погоды... Все больше и больше привыкаю ничему не вѣрить и ничего не ждать". Осенью слѣдующаго года Н. Д. писала тону же лицу изъ Рязани: "Весь мой домъ полонъ больныхъ и слѣпыхъ... Никуда не хожу, потому что незачѣмъ".
   26 мая 1884 г. въ присутствіи Заіончковской умерла (ея мать, и въ сентябрѣ того же года Н. Д. уѣхала опять въ Петербургъ. Приходилось поневолѣ забываться надъ работой, но ужасное душевное состояніе продолжалось. 25 марта 1885 г. Заіончковская писала: "Все тоже или XV* же... я не нужна никому и ничего нѣтъ у меня -- ни родныхъ, ни друзей, ни знакомыхъ, ни таланта, ни значенія. Природы для меня нѣтъ, мѣси нѣтъ..."
   

VIII.
Литературная дѣятельность Крестовскаго-псевдонима въ восьмидесятыхъ годахъ и отношеніе къ ней критики и публики.-- Образъ жизни Заіончковской въ Петербургѣ.-- Овація ей въ Рязани.

   Въ восьмидесятыхъ годахъ появились въ печати слѣдующія новыя литературныя произведенія Крестовскаго-псевдонима. Въ 1880 г. въ Отечественныхъ Запискахъ была напечатана Семья и школа, а въ Русскихъ Вѣдомостяхъ -- Литературно-семейное объясненіе (письмо кандидата Куратова), по поводу повѣсти О. Шапиръ, и три фельетона подъ заглавіемъ Мемуары читателя. Въ 1881 г. въ Отеч. Зап.-- Поемъ потопа и переводъ въ стихахъ трагедіи Виченцо Монти Кай Гракхъ, въ Дѣлѣ статья подъ заглавіемъ Орлеанская дѣва (по поводу оперы Чайковскаго). Въ 1882 г. въ Дѣлѣ переводъ въ стихахъ трагедіи Никколини -- Антоніо Фовкарини. Въ 1883 г. въ Отеч. Зап.-- Здоровые и въ журналѣ Изящная литература превосходный переводъ романа Жоржъ Зандъ -- Орасъ. Въ 1884 г. въ Отеч. Зап.-- Прощаніе, въ Русскихъ Вѣдомостяхъ -- фельетонъ Раздумье и стихотвореніе въ Живописномъ Обозрѣніи {No 10, стр. 164, Изъ Гейне (За чайнымъ столомъ всѣ сидѣли); подпись В. К--ій.}. Въ 1885 г. начало романа Обязанности въ Сѣверномъ Вѣстникѣ, фельетонъ въ Русскихъ Вѣдомостяхъ -- по поводу невиданной выставки и разборъ стихотвореній Надсона въ живописномъ Обозрѣніи. Въ 1886 г. въ Сѣверномъ Вѣстникѣ окончаніе романа Обязанности и въ живописномъ Обозрѣніи статья Новые поэты (по поводу стихотвореній Андреевскаго). Въ 1887 г. статейка въ Дѣлѣ -- Спорныя драмы Шекспира (предисловіе къ переводу Іоркширской трагедіи). Въ 1888 г. Жить, какъ люди живутъ въ Вѣстникѣ Европы и предисловіе къ переводу Дневника школьника Эдм. Амичиса. Въ 1889 г. въ Русскихъ Вѣдомостяхъ (No 14) былъ напечатанъ разсказъ Вьюга. Кромѣ названнаго, Н. Д. печатала переводы съ французскаго и итальянскаго въ Русской Мысли, Вѣстникѣ Европы, Живописномъ Обозрѣніи, Русскихъ Вѣдомостяхъ, собраніи романовъ, издаваемомъ г-жею Лебедевой), и Другѣ женщинъ.
   Общій заработокъ Заіончковской въ восьмидесятые годы былъ таковъ: гонорара за оригинальныя произведенія и переводы она получила около 12,000 руб., за отдѣльныя изданія около 6,000 р., итого болѣе 18,000 р., слѣдовательно, средній годовой заработокъ въ это десятилѣтіе равнялся 1,800 руб.-- нѣсколько болѣе, чѣмъ въ предъидущее десятилѣтіе. При скромныхъ потребностяхъ Заіончковской, этихъ средствъ было бы для нея совершенно достаточно, если бы ей не приходилось помогать людямъ близкимъ въ слишкомъ непосильномъ для нея размѣрѣ.
   Въ это десятилѣтіе литературное значеніе Крестовскаго-псевдонима было окончательно признано и появленіе статей о нашей писательницѣ вродѣ тѣхъ, которыя были напечатаны въ началѣ 70-хъ годовъ, сдѣлалось уже невозможнымъ.
   Съ какимъ уваженіемъ относились къ Крестовскому-псевдониму члены редакціи Отечественныхъ Записокъ, мы видѣли изъ цитированной выше переписки; то же уваженіе высказывалось и въ печати. Въ рецензіи по поводу отдѣльнаго изданія Первой борьбы (1879 г.) сказано было, между прочимъ, слѣдующее: "Послѣдній періодъ ея столь замѣчательной и столь еще мало оцѣненной литературной дѣятельности почти цѣликомъ посвященъ изображенію типовъ тѣхъ "дѣятелей и сѣятелей" извѣстнаго рода, которые появились въ нашемъ обществѣ послѣ извѣстнаго фіаско движенія шестидесятыхъ годовъ. Первая борьба -- лучшее ея произведеніе въ этомъ родѣ. Это не эскизъ, а портретъ во весь ростъ; не намекъt а опредѣленное -- твердое слово. Значеніе этой повѣсти не только литературное, но и общественное. Мы находимъ въ ней всѣ свойственныя г-жѣ Крестовской (sic) достоинства -- силу психическаго анализа, чрезвычайную выдержанность большинства характеровъ, но, кромѣ того, находимъ и серьезную идею, имѣющую самое тѣсное отношеніе къ "злобѣ дня". По свою тенденцію г-жа Крестовская проводитъ, какъ художникъ, а не какъ моралистъ или публицистъ: она рисуетъ, а не доказываетъ и не резонируетъ. Она скрадываетъ свою собственную личность... Общее впечатлѣніе оттого становится только сильнѣе и глубже... Идея повѣсти -- въ личности героя, который, какъ это ни печально, въ очень значительной мѣрѣ и "герой нашего времени". Рецензентъ не ограничился, впрочемъ, однѣми похвалами, а сдѣлалъ и существенное замѣчаніе: "Г-жа Крестовская,-- говоритъ онъ,-- къ сожалѣнію, придерживалась гораздо болѣе почвы индивидуальной психологіи, нежели общественной физіологіи и патологіи. Ея герой -- мерзавецъ болѣе по натурѣ, нежели въ силу неблагопріятныхъ общественныхъ вліяній... Безалаберное воспитаніе въ пошлой и развратной барской семьѣ не служитъ, по мнѣнію рецензента, достаточнымъ объясненіемъ характера героя Первой борьбы... Причина должна лежать дальше и глубже, въ тѣхъ новыхъ общественныхъ комбинаціяхъ, которыя выработались жизнью, и свойства, характеръ, силу которыхъ было бы особенно любопытно анализировать по даннымъ талантливаго беллетристическаго произведенія. Г-жа Крестовская этой стороны не коснулась" {Отеч. Зап. 1879 г., No 11, стр. 44--49.}.
   Въ рецензіи по поводу отдѣльнаго изданія Альбома, появившейся въ томъ же журналѣ {Отеч. Зап. 1879 г., No 8, стр. 80--85.}, мы встрѣчаемъ также самое симпатичное отношеніе къ этому превосходному произведенію. По поводу одного изъ томовъ Повѣстей 6. Крестовскаго-псевдонима, въ которомъ было помѣщено два произведенія, одно, написанное въ 1852 г., другое -- Учительница {Она была первоначально напечатана въ Отеч. Зап. 1880 г., No 4, подъ названіемъ Семья и школа.}, въ 1880 г., въ рецензіи Отечественныхъ Записокъ {Отеч. Зап. 1881 г., стр. 199--202.}, было указано на то, что хотя съ пятидесятыхъ годовъ не измѣнились основныя черты и свойства таланта автора, но "измѣнилась точка зрѣнія г-жи Крестовской, та почва, на которую она переноситъ нынѣ свои идеалы"; теперь она болѣе выдвигаетъ значеніе нравственности общественной. Такъ, идея повѣсти Учительница -- идея строго-общественная. "Вотъ,-- говоритъ намъ г-жа Крестовская своею превосходною повѣстью,-- недюжинныя силы, чистыя стремленія, самое искреннее желаніе труда и полная приготовленность къ нему -- и все это жалкимъ образомъ замираетъ и погибаетъ, для всего этого не оказывается простору... свободы, возможности проявиться... Она съ мечтательнымъ талантомъ и безъ всякихъ экивоковъ и оговорокъ заявлять намъ, что въ нашей жалкой жизни честному человѣку дышать не чѣмъ" {О другомъ томѣ Повѣстей Крестовскаго-псевдонима, см. рецензію Отеч. Зап. 80 г. No 4, стр. 309--810.}.
   Рецензентъ Отечественныхъ Записокъ {1880 г., No 3, стр. 1--24.} назвалъ героя Первой борьбы -- героемъ нашего времени". Подѣ этимъ именно заглавіемъ по поводу того же произведенія была помѣщена въ Русскомъ Богатствѣ статья М. Протопопова, въ которой авторъ даетъ такую общую характеристику Крестовскаго-псевдонима: "Талантъ В. Крестовскаго принадлежитъ къ тѣмъ, у насъ, на Руси, въ особенности, рѣдкимъ дарованіямъ, которыя не слабѣютъ, крѣпнутъ и развиваются отъ времени. Произведенія послѣдняго періода дѣятельности В. Крестовскаго, безъ всякаго сравненія, живѣе, моложе, нежели ея прежнія работы... В. Крестовскій по самой сущности своего таланта и изъ тѣхъ писателей, которые производятъ шумъ въ литературѣ. Его произведенія много говорятъ уму внимательнаго читателя, но не поражаютъ воображенія невнимательнаго. На его палитрѣ... нѣтъ такихъ яркихъ кражъ, какія имѣются, напримѣръ, у гр. Толстаго или даже у г. Писемскаго; онъ не отшлифовываетъ своихъ произведеній подобно гг. Тургеневу Гончарову; въ его манерѣ нѣтъ той эксцентричности, а въ сюжетахъ той оригинальности, которыя свойственны г. Достоевскому. Онъ стоитъ въ сторонѣ отъ нашей "плеяды", какъ въ сторонѣ отъ нея стоятъ и г. Островскій, и г. Щедринъ. В. Крестовскій... говоритъ ровнымъ, пожалуй, тихимъ, но всегда твердымъ и увѣреннымъ голосомъ. Въ немъ... есть сосредоточенное и упорное чувство, надежное въ любви и непримиримое въ ненависти. Любить и ненавидѣть онъ, точно, умѣетъ и, главное, объекты ихъ чувствъ всегда таковы, что относиться къ нимъ иначе, нежели относится авторъ, почти всегда значитъ компрометировать себя со стороны элементарныхъ нравственныхъ требованій".
   Въ журналѣ Слово около того же времени г. Боборыкинъ напечаталъ обширную характеристику новаго періода литературной дѣятельности Крестовскаго-псевдонима {Б. Д. П.; "Беллетристы старой школы" (В. Крестовскій-псевдонимъ). Слово 1879 г., No 7, стр. 1--52. Принадлежность этой статьи г. Боборыкину раскрыта имъ самимъ въ Критическомъ Обозрѣніи (1880 г., No), въ замѣткѣ по поводу новаго изданія Въ ожиданіи лучшаго.}. Критикъ говоритъ, что Альбомъ "проникнутъ замѣчательнымъ единствомъ настроенія и... всѣ эти разсказы по манерѣ представляютъ собою яркое развитіе прежнихъ лучшихъ пріемовъ и свойствъ романистки... Намъ сдается, что въ этой небольшой книгѣ...вылилась вполнѣ натура автора, его душевная исповѣдь, итоги наблюденіи жизненныхъ испытаній. И, несмотря на то, что романистка начала жить и писать въ сороковыхъ годахъ, она близка сердцу и пониманію новы" генерацій". Далѣе критикъ указываетъ на то, что "въ разсказахъ нашей романистки, задуманныхъ на общую тему Альбома, она явилась съ обновленнымъ литературнымъ мастерствомъ", въ заключеніе онъ говоритъ, что такой писательницы, какъ г-жа Крестовская, "теперь нѣтъ и въ Западной Европѣ", за исключеніемъ Джоржа Элліота {Въ Дѣлѣ (1880 г., NoNo 2 и 8) была помѣщена статья П. Никитина Гнилыя корни по поводу нѣсколькихъ произведеній Крестовскаго-псевдонима, авторъ которой хотя и строго, но, все-таки, въ общемъ сочувственно относится къ литературной дѣятельности нашей писательницы.}.
   Въ виду такого всеобщаго признанія таланта Крестовскаго-псевдонима, его значенія, несмотря на разныя оговорки, не могла отрицать и та литературная партія, къ которой, какъ мы знаемъ, Заіончковская относилась съ самымъ горячимъ негодованіемъ. "Въ длинномъ рядѣ произведеній В. Крестовскаго,-- читаемъ мы въ рецензіи Русскаго Вѣстника {1880 г., No 10, стр. 874--892. Подпись W.},-- мы можемъ наблюдать значительныя измѣненія и колебанія авторскихъ сочувствій, и на этомъ колебаніи, безъ сомнѣнія, отразились какъ вѣянія жизни, не оставшейся безъ движенія, такъ и собственное положеніе писательницы, кругозоръ которой сложился въ промежуточную эпоху, не выработавшую ни оригинальныхъ идей, ни рѣзко очерченныхъ характеровъ. Но эти колеблющіяся симпатіи, этотъ скользящій кругозоръ запечатлѣны такою несомнѣнною искренностью и согрѣты такимъ жаромъ глубоко-чувствующаго сердца, что производятъ гораздо болѣе сильное впечатлѣніе, чѣмъ металлическій звонъ какого-нибудь литературнаго колокола, хвалящагося неизмѣняемостью своего тона".
   Самая обширная критическая статья о Крестовскомъ-псевдонимѣ, обнимающая почти всю литературную дѣятельность писательницы, была напечатана К. К. Арсеньевымъ въ Вѣстникѣ Европы 1885 г. Въ окончательномъ выводѣ критикъ поставилъ имя нашей писательницы рядомъ "именами Жоржъ Занда и Джоржа Элліота {К. К. Арсеньевъ: "Критическіе этюды", I, стр. 256.}. Наконецъ, H. К. Михайловскій въ рецензіи на романъ Обязанности {Принадлежность этой рецензіи г. Михайловскому раскрыта въ статьѣ г-жи Винницкой (Истор. Вѣст. 1890 г., No 1, стр. 149).} сдѣлалъ такую общую оцѣнку литературной дѣятельности Крестовскаго-псевдонима: "Mon verre n'est pà grand, mais je bois dans mon verre". Г. Крестовскій съ полнымъ правою могъ бы взять эти слова девизомъ своей литературной дѣятельности, если вопросъ идетъ не о нравственномъ, а объ общественномъ значеніи этой дѣятельности. Въ нравственномъ смыслѣ это нареченіе пришлось бы выворотить на изнанку, чтобы справедливо примѣнить къ произведеніямъ г. Крестовскаго. Его мораль -- мораль широкая, большая, общечеловѣческая, мораль всѣхъ чистыхъ и честныхъ людей, и, стало быть, о самостоятельности тутъ не можетъ быть и рѣчи. Но въ общественно-литературномъ смыслѣ г. Крестовскій дѣйствительно пьетъ изъ своего собственнаго, хотя и небольшаго, стакана. Кругъ его наблюденій, его жизненнаго опыта не обширенъ, но это подлинное наблюденіе и цѣнный опытъ. Не веселы результаты этого опыта, и г. Крестовскій никакъ не можетъ съ этимъ помириться. Мы хотимъ этимъ вотъ что сказать. На г. Крестовскомъ повторилась очень извѣстная въ нашей художественной литературѣ исторія: "злые" персонажи его произведеній -- живые, хотя и скверные люди, а персонажи "добродѣтельные" чрезвычайно скучны, какъ манекены... Его добродѣтельные герои добродѣтельны до сверхъестественнаго, добродѣтельны, какъ пропись, какъ букварь, и именно потому въ нихъ очень мало человѣческаго" {Сѣверный Вѣстникъ 1888 г., No 4, стр. 106--107. Ни статья К. К. Арсеньева, ни рецензія H. К. Михайловскаго не удовлетворили Заіончковскую (ср. относительно послѣдней Истор. Вѣстн. 1890 г., No 1, стр. 149). По смерти Заіончковской H. К. Михайловскій напечаталъ сочувственную характеристику ея литературной дѣятельности въ Русскихъ Вѣдомостяхъ 1889 г., No 163.}.
   Читающая публика еще ранѣе критики признала талантъ Крестовскаго-псевдонима, и въ восьмидесятыхъ годахъ ея сочувствіе выразилось въ томъ, что 3 апрѣля 1883 г. Заіончковской былъ поднесенъ адресъ отъ читателей и товарищей по литературной дѣятельности. Составляла адресъ одна изъ самыхъ горячихъ почитательницъ Крестовскаго-псевдонима, извѣстная писательница М. К. Цебрикова. Приводимъ его цѣликомъ: "Дорогая Надежда Дмитріевна! Съ глубокимъ чувствомъ уваженія и признательности привѣтствуемъ мы васъ. Слова эти пишутся раньше юбилейнаго срока, въ тридцать четвертый {Считая съ напечатанія перваго стихотворенія -- 37-й годъ.} годъ вашей литературной дѣятельности, и пусть это послужитъ вамъ лучшимъ ручательствомъ въ томъ, что въ нихъ вылилось свободное чувство искренняго уваженія и горячей симпатіи, что всѣ подписавшіеся сошлись въ этомъ чувствѣ, какъ одинъ человѣкъ. Сегодня васъ привѣтствуютъ почитатели вашего таланта и представители (нѣсколькихъ поколѣній: Такое единодушіе возможно только тогда, когда художникъ затронулъ глубокія, общечеловѣческія душевныя струны, когда его творенія, отражая злобу дня, заставляютъ стремиться къ лучшему будущему. Вы выразили ожиданіе этого лучшаго, тоску по немъ и намѣтили задатки, которые намъ его обѣщаютъ. Въ произведеніяхъ вашихъ отражались многія стороны нашей общественной жизни; тонкимъ неумолимымъ анализомъ вы обличали всю ложь и фразерство (своекорыстія, прикрывающагося служеніемъ идеѣ. Вы одна изъ первыхъ подали свой голосъ за право женщинъ стать участницами общаго движенія и съ глубокимъ пониманіемъ женскаго сердца дали много правдивыхъ и художественныхъ картинъ ея борьбы я страданій. Если успѣхъ этой борьбы, хотя до нѣкоторой степени, можно считать обезпеченнымъ, то только потому, что были женщины, подобно вамъ умѣвшія показать, что дѣло общее -- ихъ дѣло. Вы выразили не одну скорбь женской доли, но и глубокую скорбь гражданскую, когда сказали словами Катерины: "а тутъ, въ сторонѣ отъ всего, смотри, молчи, рвись, связанная по рукамъ и ногамъ; плачь безъ толку, пока слезъ хватаетъ, раздавай гроши, если есть они, утѣшай фразами, если хватитъ совѣсти. И въ заключеніе не смѣй вымолвить, что это тебя терзаетъ: не твое дѣло!" живите долго и порадуйте насъ новыми, такъ же глубоко-прочувствованными и высоко-художественными произведеніями" {Вмѣстѣ съ этимъ адресомъ Заіончковской были поднесены часы. Около того же времени московскіе почитатели нашей, писательницы, узнавъ, что ея денежныя дѣла въ очень печальномъ положеніи, собрали 700 руб. и прислали ихъ Заіончковской чрезъ М. К. Цебрикову. Н. Д. была очень огорчена, что ей приходится, какъ она говорила, "принимать милостыню", и это чувство еще болѣе усилилось, когда о сборѣ въ ея пользу было разсказано въ какой-то московской газетѣ. Газетная замѣтка такъ подѣйствовала на Н. Д. что она, и безъ того мало выѣзжавшая изъ дому, съ тѣхъ поръ почти совершенно никуда не показывалась.}.
   Еще въ семидесятыхъ годахъ московское общество любителей россійской словесности избрало Заіончковскую въ свои почетные члены, но она отказалась отъ этого званія, находя, что не заслужила такой чести своими трудами. Она не разъ отказывала также журналамъ въ разрѣшеніи напечатать ея портретъ, а равно отклоняла просьбы нѣкоторыхъ библіографовъ о сообщеніи свѣдѣній о ея жизни. Заіончковскую крайне сердила всякая попытка раскрыть ея псевдонимъ.
   Въ 1884 г. Заіончковской пришлось пережить такой тяжелый ударъ, какъ закрытіе Отечественныхъ Записокъ, органа ей наиболѣе симпатичнаго и въ которомъ она такъ много работала.
   Это событіе было крайне тягостно для Заіончковской не только въ нравственномъ, но и въ матеріальномъ отношеніи {Она писала одной пріятельницѣ: "Нѣтъ Отеч. Записокъ, нѣтъ и кредита, и я, бывало, шибко имъ пользовалась, и только счастливымъ случаемъ расквиталась за два мѣсяца до ихъ конца, будто по предчувствію".}. Въ Вѣстникѣ Европы Заіончковская въ восьмидесятыхъ годахъ помѣстила только одинъ переводъ и одно оригинальное произведеніе, а именно въ 1887 г. переводъ небольшаго разсказа Верга Недда и въ 1888 г. свою повѣсть Жить, какъ люди живутъ. По совѣту одного изъ членовъ редакціи этого журнала, я предлагалъ Н. Д. начать составленіе мемуаровъ. Она отвѣчала мнѣ, что пробовала, но оставила это намѣреніе, такъ какъ, вслѣдствіе привычки къ художественному творчеству, у нея немедленно начинало работать воображеніе, и ей трудно отдѣлять дѣйствительныя событія отъ образовъ, создаваемыхъ фантазіей {Нѣсколько соображеній Заіончковской относительно писанія мемуаровъ см. также въ ея фельетонѣ подъ заглавіемъ Раздумье въ Русскихъ Вѣдомостяхъ 1884 г., No 258.}.
   Но какъ бы ни были затруднительны матеріальныя обстоятельства, Заіончковская никогда не соглашалась участвовать въ повременныхъ изданіяхъ, направленіе или нравственная физіономія которыхъ не соотвѣтствовали ея убѣжденіямъ. "Не покорюсь,-- писала она въ концѣ 1884 г. одной пріятельницѣ,-- хоть... съ голоду околѣю... а ужь Каткову или какой-нибудь Нови меня не видать". Н. Д. была изъ тѣхъ строго принципіальныхъ людей, которыхъ ничѣмъ нельзя подкупить, которые никогда не сворачиваютъ съ избраннаго ими пути, не дѣлаютъ ничего противнаго ихъ убѣжденіямъ. А, между тѣмъ, ей приходилось порядкомъ нуждаться вслѣдствіе того, что львиную долю своего заработка она отсылала семьѣ. Особенно затруднительно ея положеніе было лѣтомъ 1887 г. Въ слѣдующемъ году крайность дошла до того, что литературный фондъ нашелъ необходимымъ предложить Заіончковской весьма значительное вспомоществованіе. Иногда Н. Д. такъ нуждалась, что занимала по нѣскольку рублей въ знакомой редакціи.
   Какъ уже было сказано, съ осени 1881 г. Н. Д. постоянно жила съ В. А. Москалевой. Образъ жизни ея былъ болѣе чѣмъ скромный. И. Д. была до такой степени не избалована, что до 1881 г. даже никогда не спала на кровати.
   Вставала Заіончковская довольно рано и тотчасъ садилась работать. Свои произведенія она отдѣлывала съ величайшею тщательностью. Ее всегда сердила небрежность въ работѣ многихъ беллетристовъ и беллетристокъ, и въ одномъ изъ своихъ критическихъ фельетоновъ она рекомендовала товарищамъ по профессіи, во избѣжаніе анахронизмовъ въ ихъ произведеніяхъ, составленіе хронологическихъ таблицъ, дь какомъ году дѣйствующія лица ихъ романовъ родились, учились, женились и т. п. {Русскія Вѣдомости 1880 г., No 307.}. Передъ нами одна изъ такихъ небольшихъ бумажекъ, представляющая не только хронологію дѣйствующихъ лицъ романа Обязанности, но также количество душъ крестьянъ одного изъ его героевъ, размѣръ дохода, а также планы дома, двора и сада. Н. Д. сама переписывала свои произведенія для того, чтобы при этомъ внимательнѣе ихъ выправлять. Въ разговорахъ съ гостями она любила подтрунивать надъ ошибками разныхъ романистовъ въ хронологіи и топографіи. "Я писала только то, что видѣла и знала",-- говаривала она {Цебрикова: "Въ память В. Крестовскаго-псевдонима", Новости 1889 г., No 177.}, и не мало дивилась Н. Д. нашимъ беллетристкамъ, берущимся описывать вещи, которыя едва ли удается видѣть женщинѣ. За три дня до смерти она даже начала было писать повѣсть на слѣдующій сюжетъ: молодая дѣвушка-писательница такъ мало уважаетъ себя, что начинаетъ писать о вещахъ, которыя ей не слѣдуетъ знать. Женихъ ея узнаетъ объ этомъ и отказывается отъ брака съ такою особой (было написано, впрочемъ, всего шесть строкъ). Изъ вещей начатыхъ и неоконченныхъ Заіончковской, слѣдуетъ упомянуть о повѣсти, которую она начала въ 1888 г. Она хотѣла представить дѣвушку, самоотверженно работающую для отца, который ее эксплуатируетъ. Было написано около двухъ печатныхъ листовъ, но эта рукопись, по свидѣтельству В. А. Москалевой, не сохранилась, да она и мало была обработана.
   Уставши работать, Я. Д. брала крючокъ и начиняла вязать: она очень любила всякія женскія работы. Послѣ обѣда В. А. Москалева читала еі по-русски или по-французски, а изрѣдка и сама Н. Д. читала вслухъ шъ своихъ любимыхъ авторовъ, напр., изъ Гюго (нѣмецкій языкъ она знала хуже). Вообще иной разъ перечитывали старое.
   Несмотря на неблагопріятныя условія въ теченіе всей жизни, въ характерѣ Заіончковской было чрезвычайно много веселости, добродушнаго юмора и дѣтской шаловливости. Эта потребность подурачиться выливалась у нея, между прочимъ, въ шутливыхъ стихахъ, въ которыхъ она всего чаще подтрунивала надъ собою. Такъ, напримѣръ, вслѣдствіе того, что отецъ въ дѣтствѣ называлъ ее бульдогомъ, она, еще при жизни сестры, написала длинное стихотвореніе Гордость бульдога, въ которомъ приключенія своего героя переплетала со всевозможными историческими событіями древнихъ, среднихъ и новыхъ вѣковъ. Стихотвореніе это (не напечатанное) не отличается поэтическими достоинствами, но любопытно какъ доказательство ранней начитанности его автора.
   "Мнѣ смѣхъ необходимъ, -- смѣхъ освѣжаетъ, оживляетъ, оздоровляетъ",-- говорила Н. Д. г-жѣ Виницкой.
   Веселость характера сказывалась у нея иной разъ въ потребности повозиться совсѣмъ по-дѣтски. Я. Д. была чрезвычайно добра, благодарна за малѣйшее вниманіе къ себѣ и чрезвычайно привязчива. Объ отношеніяхъ къ роднымъ мы уже говорили, но и для своихъ пріятельницъ она всегда то това была сдѣлать все, что могла, и не отказывала имъ въ помощи ни деньгами, ни трудомъ. Она очень увлекалась людьми, и если кто-нибудь нравился ей, она предавалась всею душой. Если человѣкъ былъ несчастенъ, она не вѣрила, когда о немъ говорили что-нибудь дурное. Вслѣдствіе своей доброты, она отличалась крайнею уступчивостью, переходящею даже въ трусливость.. Но словамъ близкихъ людей, стоило только сказать Надеждѣ Дмитріевнѣ: "Надя, ты меня мучишь", и она сейчасъ же уступала. Недаромъ она какъ-то сама назвала себя "безвольною вещью".
   Н. Д. была необыкновенно правдива и не способна къ лицемѣрію. Если человѣкъ ей не нравился, это сейчасъ же сказывалось въ ея обращены. Нельзя не признать, что въ послѣдніе годы жизни Хвощинская стала слишкомъ раздражительно отзываться о литературной дѣятельности товарищей по профессіи, и нѣкоторыхъ это отталкивало отъ нея, тѣмъ болѣе, что въ своихъ нападкахъ на наиболѣе выдающихся нашихъ писателей она часто была неправа. Впрочемъ, по нашему мнѣнію, въ этомъ сказывалось не jalousie de metier, а принципіальное разногласіе и та же великая требовательность къ трудамъ другихъ, съ какою она относилась и къ своимъ. "Она всегда была не прочь надъ кѣмъ-нибудь посмѣяться съ гостями по ветеранъ за тамбурнымъ вязаньемъ,-- говоритъ г-жа Виницкая,-- любила пройтись насчетъ собратій по перу, не исключая Тургенева Толстаго, въ произведеніяхъ которыхъ находила бездну недостатковъ. Это была чуть ли не единственная ея слабость", но и та являлась "слѣдствіемъ замѣчательной искренности ея натуры, выбрасывающей наружу малѣйшую непріязнь. Ни одного скрытаго чувства, ни пятнышка на совѣсти, вся свѣтлая, правдивая душа ея видна была насквозь въ спокойномъ состояніи и въ минуты возмущенія несправедливостью. Всѣ мысли ея отрекались на лицѣ и высказывались на-чистоту по адресу бездарностей, случайно, по знакомству, наполняющихъ своими жалкими кропаніями журналы" {Истор. Вѣстникъ, 1890 г., No 1, стр. No 148.}. Нужно замѣтить, что литературный міръ не всегда проявлялъ относительно Заіончковской чувства истиннаго товарищества. Ея оригинальныя произведенія, разумѣется, немедленно находили сбытъ, по что касается переводовъ, то она частенько въ нихъ нуждалась, отчасти потому, что даже нѣкоторыя знакомыя редакціи, вмѣсто того, чтобы поручить тотъ зли другой переводъ Заіончковской, заказывали его какой-нибудь барынѣ или барышнѣ, вполнѣ матеріально обезпеченной, которая бралась за переводческій трудъ не ради нужды, а изъ тщеславія или желанія занять праздное время.
   Въ восьмидесятые годы съ Заіончковскою были знакомы изъ литературнаго міра слѣдующія лица: Н. К. Михайловскій, А. К. Шеллеръ, поэтъ Михаловскій, А. Н. Плещеевъ, В. М. Гаршинъ, А. М. Скабичевскій, В. В. Шелгуновъ, А. Н. Пыпинъ, Н. Д. Ахшарумовъ, М. К. Цебрикова, О. К. Шапиръ и нѣк. друг. Особенно любила Заіончковская И. К. Михайловскаго и придавала большое (значеніе его мнѣніямъ о своихъ литературныхъ произведеніяхъ. Такъ, 16 сентября 1880 г. она писала ему изъ Рязани: "Вы бы мнѣ прямо сказали, ужь очень ли плохо то, что я дѣлаю въ послѣднее время. Право, я это спрашиваю, не фразирую. Я, вѣдь, справляюсь одна, безъ слушателей, безъ совѣтниковъ, безъ живаго разговора съ кѣмъ бы то ни было; умъ за разумъ заходитъ. Вотъ отчего часто и остановка: есть ли смыслъ въ томъ, что пишу? Повѣрьте этому буквально; я въ жизнь свою не притворялась". Въ ноябрѣ 1883 г., когда H. К. Михайловскій жидъ въ Любани, Н. Д., благодаря его за переданный ей поклонъ, говоритъ, что она это вполнѣ заслужила, потому что, кажется, дня не было, чтобы я васъ не вспоминала въ этотъ почти годъ, когда довелось увидѣть васъ всего на полчаса". Въ своемъ миломъ письмѣ она выражаетъ непремѣнное желаніе увидѣть его проѣздомъ мимо Любани и изъявляетъ готовность заѣхать къ нему на нѣсколько часовъ, что для нея было настоящимъ подвигомъ. Письмо 5 марта 1885 года дорисовываетъ намъ эти добрыя отношенія; въ немъ сказывается та душевная пылкость, съ которою Н. Д. относилась ко всѣмъ людямъ, которыхъ она любила. "За что васъ поминать лихомъ, -- такъ начинается это письмо,-- а добромъ поминаемъ всякій день и чуть ли не всякій часъ. Милый, хорошій -- вотъ вы что. За книжку спасибо". Письмо оканчивается такъ: "Ужасно хочется, вмѣсто рукопожатій, обнять васъ". Изъ артистическаго міра Н. Д. была давно знакома съ г. Орловымъ. Когда она переселилась въ Петербургъ въ 1881 г., онъ особенно часто навѣщалъ ее, старался нѣсколько отвлечь отъ ея мрачныхъ мыслей, приглашалъ въ театръ, все это очень трогало И. Д. Издавна Заіончковская была связана самою горячею дружбой съ А. Г. Каррикъ (извѣстною переводчицею), съ которою познакомилась еще въ Рязани въ пятидесятыхъ годахъ и съ которою была очень близка до самой смерти. Въ одномъ изъ писемъ къ П. К. Михайловскому Н. Д. говоритъ объ А. Г. Каррикъ: "Это мой лучшій другъ съ молодости, и въ послѣднее время, послѣ смерти ея мужа, всякое горе сблизило насъ еще больше, если только это было можно". Продолжались дружескія отношенія Заіончковской и къ ея давнимъ пріятельницамъ М. М. Андреевой, Е. Э. Лебедевой, Е. С. Блюменфельдъ. Въ послѣдніе годы жизни вновь наладились отношенія и къ О. А. Новиковой, которой она посвятила свой разсказъ Вьмш, какъ въ старые годы другой разсказъ: Старый портретъ, новый оригиналъ. Въ числѣ знакомыхъ Н. Д. слѣдуетъ назвать еще И. С. Терскаго и О. А. Борзенко; послѣдняя одно время жила въ Петербургѣ съ Заіончковскою, которая была къ ней чрезвычайно расположена {Несмотря на значительное количество знакомыхъ, Н. Д. въ послѣдніе годы жизни нерѣдко жаловалась на одиночество: "Всѣ воображаютъ -- занята, окружена, писала она пріятельницѣ въ 1886 году.-- Обо мнѣ... никто не думаетъ, какъ о человѣкѣ: печатный листъ я, вотъ и все".}.
   Искренняя привѣтливость Заіончковской и ея живой, веселый характеръ производили на ея посѣтителей въ высшей степени пріятное впечатлѣніе; вотъ какъ описываетъ г-жа Виницкая свое первое знакоиство съ нею: "Когда мы вошли и стали раздѣваться, въ переднюю проворна выбѣжала маленькая фигурка въ черномъ платьѣ со шлейфомъ, съ чернымъ тюлевымъ чепцомъ на сѣдыхъ волосахъ... Съ добродушнымъ ворчаньемъ за то, что ее забываютъ, привѣтствовала она свою гостью, потокъ подошла во мнѣ и я назвала себя. Тогда она поцѣловала меня въ губы,) поднявшись на носки и положивъ мнѣ на плечи свои крошечныя руки... Крупныя губы на подвижномъ лицѣ, маленькій носъ, который мило сбирался, когда она смѣялась, и совсѣмъ молодые, живые, темные, выразительные глаза,-- все это вмѣстѣ съ маленькою фигуркой составляло что-то дѣтски-привлекательное, забавное, необыкновенно милое. Она говорила скоро и съ видимымъ удовольствіемъ, слова такъ и лились непринужденно и красиво... Смѣхъ у нея былъ заразительный, и глаза ея съ весело" кротостью смотрѣли ясно и внимательно" {Историческій Вѣстникъ 1890 г., No 1, стр. 146.}.
   Литературная дѣятельность Заіончковской доставила ей значительну" популярность среди молодаго поколѣнія, и въ 1880 г. рязанская молодежь устроила ей въ день 19 февраля самую сочувственную овацію. Вотъ какъ описываетъ она это событіе въ письмѣ къ своей пріятельницѣ: "Сижу надъ повѣстью. Входитъ младшій племянникъ. Не забудь -- 9 часовъ вечера. "Тамъ, на улицѣ, толпа молодыхъ людей; тебя зовутъ".-- "Меня?" Что за исторія? Вѣтеръ страшный, ужь всѣ плошки погасли. Иду на крыльцо. Человѣкъ сотни три четыре, гимназисты и семинаристы. Они были распущены и "безпрепятственно" гуляли сходкой. Меня окружили на крыльцѣ. "Пользуемся возможностью придти поблагодарить васъ за сочувствіе къ молодому поколѣнію".-- Ура! (это мнѣ-то!). Другой: "Я отъ семинаріи; вы насъ вызвали къ жизни". Опять крикъ. Такъ мнѣ стало тяжело и больно. Протягиваются мнѣ руки, тѣснятъ такъ ласково. "Господа,-- говорю,-- еслибъ мы могли теперь поздравить другъ друга съ какою-нибудь радостью,-- если бы вамъ хоть немного получше ложилось..." Какъ я это выговорила -- натурально, слышали, что были близко,-- но они подняли такой крикъ, а за ними всѣ, что ужь ни я, ни меня, ничего больше не слышали. Два фонаря на улицѣ, ряды головъ и надъ всѣмъ вѣтеръ. Я, наконецъ, успѣла близкимъ сказать: уходите, простудитесь. Они кричать пуще, но я ушла. Хорошо это было и ужасно. Не знаю, какъ тяжело. Въ самомъ дѣлѣ, еслибъ намъ было чѣмъ-нибудь порадовать другъ фуга. Смыслъ былъ бы. Положимъ, и теперь смыслъ: отъ молодыхъ мизераблей поклонъ старому мизераблю. По что же это? По сердцу знаю, что это не прошлогоднія тургеневскія оваціи. Нѣтъ, это точно припаданіе бѣдныхъ дѣтей къ вдовѣ-матери. И хорошо, что темно было и бурно. Ревѣла я одна много, и, конечно, никому, кромѣ тебя, не разсказываю. Ну конечно, въ городѣ знаютъ. Но, вѣдь, я никого не вижу и не выхожу, все равно мнѣ, знаютъ или не знаютъ" {Объ этомъ эпизодѣ изъ жизни Заіончковской разсказано также въ замѣткѣ І. Ф--еля: "Изъ недавняго былаго". Русское Дѣло 1890 г., No 4, стр. 9--10.}.
   Заіончковская въ свою очередь съ величайшею симпатіей относилась къ честной молодежи какъ въ личной жизни, такъ и въ литературѣ. Она не принадлежала къ числу тѣхъ людей, не понимающихъ стремленія молодаго поколѣнія, о которыхъ она говоритъ въ одномъ изъ своихъ стихотвореній:
   
   "Подъ шумъ заботы ежедневной
   Спокойно задремавъ душой,
   Она выслушиваютъ гнѣвно
   Сужденья жизни молодой.
   Ихъ будитъ какъ-то непріятно
   Могучій говоръ свѣжихъ силъ,
   Имъ наши чувства непонят

   

Н. Д. Хвощинская-Заіончковская.

(В. Крестовскій-псевдонимъ) *).

*) Русская Мысль, кн. X.

IV.
Замужство и отношенія къ мужу.

   Иванъ Ивановичъ Заіончковскій, уроженецъ Калужской губерніи, учился въ рязанской гимназіи и въ 1857 году поступилъ на медицинскій факультетъ Московскаго университета. По отзыву одного изъ товарищей, это былъ человѣкъ безусловно честный, мягкій, необыкновенно деликатный, съ манерами настоящаго джентльмена, по убѣжденіямъ принадлежавшій къ лучшей части тогдашняго студенчества. Средства у него были очень ограниченныя: въ 15-ти копѣчныхъ кухмистерскихъ приходилось не доѣдать, не допивать, отчего, конечно, страдало здоровье. По окончаніи курса въ 1863 году, онъ былъ арестованъ по обвиненію въ распространеніи прокламацій и посаженъ въ крѣпость. Однажды ночью вѣтромъ вырвало окно, выходящее на Неву въ камерѣ, гдѣ онъ сидѣлъ, и, проведя такимъ образомъ всю ночь, онъ жестоко простудился. Послѣ 11 ти мѣсячнаго одиночнаго заключенія онъ былъ освобожденъ на поруки; впослѣдствіи сенатъ вмѣнилъ ему въ наказаніе заключеніе въ крѣпости, но здоровье его было совершенно подорвано. Онъ отправился жить въ Рязань, гдѣ мужъ его сестры, тогда уже умершій, былъ прежде учителемъ въ гимназіи. Заіончковскій постоянно бывалъ у Хвощинскихъ и мѣсяца черезъ полтора по смерти Софьи Дмитріевны онъ сказалъ Надеждѣ Дмитріевнѣ: "Вы остались одни, я тоже одинокъ, выходите за меня замужъ". Н. Д., которой тогда было уже 40 лѣтъ (женихъ былъ на 13 лѣтъ ея моложе), согласилась, и черезъ нѣсколько дней, 25 сентября 1865 года, уже произошло вѣнчаніе. "Изъ-за того я и замужъ пошла, что боялась одиночества,-- разсказывала она впослѣдствіи.-- Развѣ возможно никого не имѣть?" {Винницкая: "Воспоминанія о Н. Д. Хвощинской". Ист. Вѣстн. 1890 г., No 1, стр. 152.}.
   Заіончковскій, красивый, стройный брюнетъ, былъ человѣкъ хорошо образованный. Послѣ брака онъ переѣхалъ съ женою въ Петербургъ, а лѣтомъ 1866 года, съѣздивъ на кумысъ въ Самару {Н. Д. считала, кромѣ того, полезнымъ удалить мужа изъ Петербурга въ то тяжелое время, какое настало послѣ 4 апрѣля 1866 года. Сама она провела это лѣто въ Петербургѣ и писала ради заработка фельетоны о заграничной жизни въ Голосѣ.}, получилъ мѣсто уѣзднаго врача въ Рязани. Живя съ мужемъ въ Петербургѣ въ 1865--66 гг., И. Д. могла болѣе познакомиться съ тамошнею молодежью, прежде ей мало извѣстною, и изучить какъ дурныя, такъ и хорошія стороны этого времени. Съ осени 1866 года Заіончковскіе поселились въ Рязани. Пв. Ив. первоначально служилъ, но затѣмъ разногласія съ администраціею побудили его выйти въ отставку. Поводомъ къ этому, какъ мы слышали, послужила смерть на порогѣ больницы одного больнаго, который не былъ принятъ по недостатку мѣста. Этотъ фактъ такъ возмутилъ Заіончковскаго, что онъ тотчасъ же вышелъ въ отставку.
   Этотъ бракъ не доставилъ счастія Надеждѣ Дмитріевнѣ. Ея мужъ былъ человѣкъ крайне увлекающійся по натурѣ, а въ данномъ случаѣ возможность увлеченія поддерживалась значительною разницей лѣтъ, такъ что, въ концѣ-концовъ, Н. Д. возвратила ему полную свободу; затѣмъ между ними были существенныя различія во взглядахъ и, наконецъ, его здоровье быль совершенно подорвано. Страдая страшнымъ ревматизмомъ, онъ полгода лежалъ въ Рязани почти безъ движенія и былъ крайне раздражителенъ. Ей приходилось ухаживать за мужемъ и по ночамъ, и такъ какъ она не могла не засыпать отъ усталости, то, чтобы разбудить ее въ случаѣ надобности, мужъ привязывалъ ей къ рукѣ веревочку. Вслѣдствіе всего этого, И. Д. долго не могла въ то время работать. Зимою 1866--67 гг. она сама была больна горячкой. 2 февраля 1867 г. младшая сестра Н. Д., Прасковья Дмитріевна, писала А. А. Ераевскому: "Опасность теперь миновалась, но она такъ слаба и такъ истощена всѣми прежними, болѣзнями и печалями, что, вѣроятно, поправляться будетъ медленно и трудно. Нервы ея страшно разстроены, голова полна заботъ... она постоянно находится въ тревожномъ.состояніи". Въ концѣ апрѣля тоже лицо извѣстило Ераевскаго, что больная окончательно оправилась, а сама П. Д. приписала: "Сбиралась умирать и для чего-то осталась... все такая же, какъ стала въ послѣднее время. Авось теплые дни позовутъ на работу, безъ которой и пусто, и тяжело". Черезъ мѣсяцъ Н. Д. писала Ераевскому: "Въ іюнѣ... я пришлю вамъ свою повѣсть. Два года я ничего не дѣлала, перемѣнъ и со мной, и во мнѣ было много... Я почти что начинаю вновь". Но обстоятельства все мѣшали работать. Въ декабрѣ Н. Д. писала тому же лицу: "Вотъ два мѣсяца, какъ мой мужъ хвораетъ, не вставая съ постели, а что до меня самой,-- я забыла, какъ люди бываютъ здоровы". Наконецъ, наиболѣе извѣстный рязанскій врачъ потребовалъ, чтобы Заіончковскій отправился заграницу (въ 1868 г.).
   Ив. Ив. Жилъ въ Швейцаріи и Германіи, гдѣ слушалъ лекціи въ университетахъ (въ Цюрихѣ, Гейдельбергѣ), затѣмъ жилъ во Франціи. И разойдясь съ женой, Ив. Ив. продолжалъ горячо любить ее,-- онъ чуть не ежедневно и чрезвычайно много писалъ ей. Что касается П. Д., то она сохранила къ мужу, несмотря на всю неудачность этого брака, самое доброе, прчти материнское чувство. Въ одномъ письмѣ къ пріятельницѣ (въ августѣ 1870.г.) она называетъ его "взрослымъ ребенкомъ". "Не я забаловала его,-- пишетъ она,-- забаловали его до меня, а мнѣ онъ достался балованный, разбитый и больной, такъ что мудрено было перевоспитывать. Но и я сама была не въ силахъ, и тогдашнее глупо растрепанное время записывало меня въ число негодныхъ, отсталыхъ и -- хуже. Онъ дурѣлъ до того, что воображалъ во мнѣ -- во мнѣ!-- чувственную страсть къ нему и ничего болѣе, и меня -- годную (годною?) единственно для кухни или аристократіи. Какъ все это вѣрно, вы... еще тогда залетѣвшая ко мнѣ, могли судить сами. Полтора года здѣсь, въ Рязани, были тяжелы и на этотъ, и на другой ладъ. Мнѣ было горько его проводить (за границу), не ради будущей разлуки, а ради неудачнаго, несчастнаго, невозвратимаго прошедшаго. У меня на рукахъ осталась семья. Я сама осталась въ положеніи 5 августа 1865 года, когда у меня съ Соней все умерло. Я оглянулась,-- мать и сестра были въ конечной нищетѣ. Не оставалось, что продать или заложить въ домѣ, чтобъ имѣть (буквально) что завтра пообѣдать. На меня, въ отчаяніи, налетѣло вдохновеніе: планъ, который я предложила сестрѣ. Началось его исполненіе съ мая 1868 г. и понемногу справляется Первою борьбой и Большою Медвѣдицей... Чего стоило это усиліе... вы можете понять, какъ никто! У насъ еще теперь двѣ тысячи и больше долгу, кромѣ необходимости жить; но я знаю, что справлюсь со всѣмъ, потому что должна это сдѣлать.
   "Тогда же, съ его отъѣздомъ (потому что все это случилось въ одно время), я сгоряча рѣшилась показать ему, что я такое. На глазахъ -- онъ не замѣчалъ, не слушалъ, не вѣрилъ,-- ну, скажу все,-- и огорчалъ довольно для того, чтобы заставить потерять всякую энергію. Я начала съ того, что предоставила ему полную свободу и, наконецъ, добилась своего оправданія въ этой подлой ревности, которую (т.-е. обвиненіе въ которой) не знаю кто вложилъ ему въ голову. Теперь онъ меня понялъ и уважаетъ. Я предоставила ему полнѣйшее право любить кого угодно и какъ угодно, съ однимъ условіемъ: его собственнаго счастья и достоинства, и счастья, и достоинства той, которую онъ выберетъ. Я -- въ сторонѣ. Хоть на вѣки. Я даже думаю, что это будетъ на вѣки. Третьей жить весьма неудобно, ради людскихъ глазъ и своего собственнаго спокойствія, необходимаго для работы. Да я же, воротясь въ то святое мѣсто, гдѣ она (сестра Софья Дмитріевна) умерла, не въ силахъ выйти изъ него. Если выйду, не чувствую, по навѣрно знаю,-- я буду опять не я".
   Весною 1870 г. у Ив. Ив. явился планъ пріѣхать на дачу подъ Петербургомъ въ Тосну, гдѣ жила одна знакомая семья, и вызвать туда же и жену. Получивъ это предложеніе, Н. Д. отвѣчала мужу 26 мая: "Милое мое счастье, сейчасъ получила твое письмо..." И. Д. указываетъ далѣе на то, что жизнь холоднымъ лѣтомъ подъ Петербургомъ можетъ быть очень вредна для здоровья Ив. Ив. "Я пишу это и едва не плачу... Въ Рязань ты не хочешь; это я очень понимаю... Рязань тебѣ не отдыхъ. Только твоя совѣстливость пріѣхать съ пустыми руками -- совсѣмъ напрасная. Даже было бы лучше, если бы было кого совѣститься: значитъ, были бы люди. Но ихъ нѣтъ,-- меньше, чѣмъ было. Своихъ старыхъ,-- кого не найдешь, кого не узнаешь. Въ Рязани жизнь возможна только вотъ такая, какую ведутъ Ростиславовъ {Хорошій знакомый Н. Д., бывшій профессоръ петербургской духовной академія, авторъ книги Опытъ изслѣдованія объ имуществахъ и доходахъ монастырей и обширныхъ мемуаровъ, печатаемыхъ въ Русской Старикѣ съ 1880 года.}, Г. да я: свой уголъ и свое дѣло. Ну, а для этого нуженъ извѣстный возрастъ и извѣстный характеръ... Въ Петербургѣ нашелся бы кто-нибудь. Но, вѣдь, тебѣ нельзя жить въ Петербургѣ... Тамъ можетъ найтись какая-нибудь работа, но, знаю, какая бѣдная. Для тебя -- это невозможно. Ты замрешь совсѣмъ...
   "Это пришло мнѣ на мысль на твои слова "остаться въ Россіи, переводить, искать мѣста". Все это, не скрою, для меня кажется и печально, и страшно. На первое я тебѣ сейчасъ сказала. Переводить -- ты видишь на себѣ успѣхъ этихъ работъ, гдѣ все справляется какимъ-то кумовствомъ и гдѣ даютъ грошъ. Искать мѣста -- гдѣ милый, честнѣйшій.... тебѣ нѣтъ мѣста,-- это я пишу съ полнѣйшею законною гордостью, съ любовью къ тебѣ до благоговѣнія. Мѣста даются тѣмъ, кто кланяется, живутъ на нихъ тѣ, кто не думаетъ и усыпляетъ совѣсть... Ты не въ состояніи, какъ У -- въ защищать въ судѣ мошенниковъ... Ты скажешь, что-жь дѣлать?-- То, что ты задумалъ. Ты хотѣлъ заняться другими сторонами медицины или естественныхъ наукъ; займись, добейся своего, а тогда, вѣрю (скажу: вѣрую), есть Боткинъ, который доставитъ тебѣ мѣсто при любомъ нашемъ университетѣ поюжнѣе. Люди нужны, а ты будешь такимъ человѣкомъ. Вѣрь, счастье мое, моей неослѣпленной любви, моей высоко-человѣческой оцѣнкѣ: такіе, какъ ты, не пропадаютъ, когда они на своемъ пути, а тотъ путьисканье мѣста -- не твой. Это путь ищеекъ, практическихъ господъ... А ты... даже врачъ непрактичный.
   "Короткій пріѣздъ (о совершенномъ возвращеніи уже рѣчи нѣтъ) только собьетъ тебя съ колеи, въ которую ты немного вошелъ. Это будутъ только переѣзды, переустройства, хлопоты, а удовольствіе -- одни свиданія. Взглянуть въ твои глаза -- мнѣ радость, но не возьму я ее за ту муку, что буду видѣть, какъ они потускнѣютъ. Я тебя люблю -- для тебя. Скажу ужасное слово: я не хочу тебя здѣсь видѣть. Опять твои страданія, и физическія, и нравственныя, опять оглядка на нестоющихъ людей. Нѣтъ жизнь моя, не сбивайся, продолжай, что началъ, перенеси временную скуку, поправляйся, хорошѣй, находи людей, живи, добивайся своею -- и ш заглядывай въ Россію, пока не станешь бодро на ногахъ.
   "...Въ дополненіе, я тебѣ скажу еще, что лѣтомъ, если бы мы вздували съ тобою кататься съ мѣста на мѣсто, и я бы сбилась съ пути: мое дѣло спѣшное, почти къ сроку,-- ты знаешь. Въ сентябрѣ я буду съ капиталомъ и вышлю тебѣ, такъ, что, полагаю, по твоимъ скромнымъ разсчетамъ, тебѣ хватитъ на годъ, а тамъ и еще посмотримъ; ты это помни, что я твоя. Не видать тебя и не знать, что ты покоенъ, веселъ и здоровъ, или видѣть измученнымъ -- да... развѣ kitka обезумѣла, чтобы одну минуту раздуматься? Голубчикъ... вотъ ужь крѣпко-то я тебя обнимаю! Я, признаюсь, была смущена часъ назадъ, теперь -- опять тверда и покойна. Прощай, надолго прощай, и чѣмъ дольше, тѣмъ для тебя лучше,-- стало быть, и для меня. Не скучай, не робѣй. Ну... дѣлай хоть глупости, чтобъ развлечься лѣтомъ... Прощай, мой Wanderer, люби тамъ, а на родинѣ тебя любитъ невидимая kitka... Я написала все это не суетясь. Я, все дѣлаю покойно... У меня такая натура: первую минуту меня будто отуманитъ новость впечатлѣнія; но я очень скоро и ужь твердо разбираюсь въ немъ. Я помню крѣпко все -- характеры, отношенія, положенія свои и другихъ, а потому тотчасъ разбираю, какъ и чѣмъ приложима или неприложима какая-нибудь перемѣна. Прощай еще!"
   Многое въ этомъ письмѣ было сказано, чтобы успокоить больнаго; въ письмѣ къ пріятельницѣ, по этому же вопросу, Н. Д. высказывалась прямѣе".
   "...Что такое исканье мѣста для человѣка, который ужь почти не межъ?.. Блажить грѣхъ великій, а онъ имъ опять страдаетъ. Что-жь будетъ съ нимъ въ Россіи безъ средствъ, безъ мѣста, безъ занятія и безъ здоровья? Вы понимаете, что это меня встряхнуло. Хорошо же могутъ идти разные умственные труды среди такой неурядицы! Теперь я могу что-нибудь для него,-- тогда я опять не буду ни на что и никому не годна".
   Черезъ нѣсколько дней (31 мая) Н. Д., получивъ письмо отъ этой пріятельницы, вновь писала ей о мужѣ: "Что... до Ив. Ив.,-- вы ошибаетесь... Юнъ очень несчастливъ, очень жалокъ, потому что болѣнъ; но если ему и представляется, будто его печаль оттого, что онъ самъ ничего для кою-нибудь, такъ это только представляется. У него, къ сожалѣнію, всегда на первомъ планѣ -- онъ самъ. Вотъ его горе. Дайте ему друзей -- онъ ихъ не оцѣнитъ. Дайте что хотите -- не побережетъ. Вы говорите, что онъ слишкомъ свободенъ, и оттого хандритъ. Онъ былъ всегда свободенъ, а я слышала столько жалобъ, что онъ стѣсненъ.
   "Поѣздка въ Россію -- это такъ, маленькое развлеченіе, необходимое, видите ли... Неужели онъ не понимаетъ, что есть люди, которымъ, какъ жизнь, нужны вещи меньше, дешевле этого, и они ихъ имѣть не могутъ?... Не совѣстно ли такъ прихотничать?...
   "Вы понимаете, что я не для своею спокойствія хлопочу. Мое спокойствіе -- усиленная работа для насущнаго хлѣба, никакъ не больше. И ему пригодится моя работа, стало быть, я вправѣ желать, чтобы ее не смущали... Натолкните его на мысль писать статейки, вродѣ корреспонденцій о томъ, что видитъ и слышитъ. Что онъ живетъ, закрывая глаза на все, хромѣ своихъ потребностей? Это было бы занятіе и, пожалуй, заработокъ. Я не предлагаю этой мысли,-- чтобъ ужь не все подавать совѣты...Вѣдь, у него есть и умъ, и образованіе,-- почему же не употреблять ихъ въ дѣло? Вѣдь, любая изъ насъ не прожила бы два года въ чужихъ земляхъ, не вынеся изъ нихъ хоть что-нибудь?
   "Я... пишу только о немъ. Да больше и нечего. Съ 27, какъ изучила его письмо и писала вамъ, это сбило меня и съ работы. Вы знаете, это нѣжная штука -- писаніе. Извольте еще наверстывать эти дни, когда въ головѣ другое, да и въ житейскихъ отношеніяхъ -- во всемъ, не въ однихъ дѣлахъ мужа -- куда ни кинь, все клинъ и все расползается. Вы знаете, все на моихъ рукахъ".
   Письмо И. Д. подѣйствовало на ея мужа, и онъ остался за границей
   7 іюля 1870 г. Н. Д. писала о немъ той же пріятельницѣ: "Сегодняполучила его карточку, только что сдѣланную въ Цюрихѣ. Онъ очень перемѣнился противъ прошлаго года, почти таковъ, какъ поѣхалъ изъ Рязани въ 1868 году -- судите, красивъ ли. Это мнѣ было очень горькой Не могу сказать вамъ, какъ меня мучитъ его тоска. Но что дѣлать, скажите, что можно сдѣлать для человѣка, котораго причины печали всѣ въ немъ самомъ, въ его болѣзни физической и въ болѣзненно настроенномъ характерѣ? Чѣмъ поправить то и другое, потому что одно помогаетъ портиться другому? То болѣнъ, оттого что скученъ, то скученъ, оттого что болѣнъ.
   "Я заработалась и конца не вижу работѣ. Не одному этому роману, тому, что, по закону судебъ, должно быть впереди. Если бы за Медвѣдицей можно было спустить съ цѣпи сотню медвѣдей, я бы была рада. Станетъ ли головы -- неизвѣстно. Нужно!... Не сочтешь... сколько нужно и нужно! Иногда, на сонъ грядущій, задумаюсь, да ужь и ложусь ничкомъ) чтобы не думать... Работа связала. Я одурѣла совсѣмъ. Вы говорите чтобъ я не трудила себя. Этого, другъ, не можетъ бытъ во вѣки. Раба та -- моя судьба до гробовой доски, а объ этомъ послѣднемъ предметѣ на знаете мое мнѣніе. Еслибы я не была нужна,-- ну, старая пѣсня..."
   Въ августѣ того же года мужъ Н. Д. сталъ звать ее къ себѣ за границу.
   "Зоветъ меня въ сентябрѣ пріѣхать въ Гейдельбергъ,-- писала Н. Д. той же пріятельницѣ.-- Да, батюшки, гдѣ Гейдельбергъ въ нынѣшнее время? гдѣ у меня средства для разъѣздовъ?... И еще -- въ сентябрѣ!... Но я раньше ноября физически не могу кончить романа и еще кончу ли!"
   3 сентября Н. Д. писала тому же лицу:
   "Сейчасъ получила письмо отъ мужа. Опять зоветъ меня... Чѣмъ бы учиться, заниматься, жить, сходиться съ людьми, наблюдать жизнь, которая такъ и кипитъ, онъ все выписываетъ себѣ поддержку!... Тащить, горемычную, меня, которая остановилась среди мукъ жизни на исполненіи своей обязанности -- на трудѣ и работѣ, сознавъ, что въ этомъ единственъ, что мнѣ осталось! Да, поѣзжай я къ нему -- чрезъ недѣлю онъ заскучаетъ со иною по-старому, и только я потеряю всѣ результаты годовъ терпѣнія, труда и покоя! Не поѣду,-- вотъ что я рѣшила".
   Въ январѣ 1871 г. Н. Д. писала: "Еще о моей поѣздкѣ. Она невозможна, потому что не на что! Что-жь дѣлать? По моимъ понятіямъ, если человѣкъ однажды сказалъ, что дѣлаетъ для другихъ, онъ уже не имѣетъ права брать своего слова назадъ. Я сказала такое слово. Я и жить осталась для работы. Ну, поблажила, пожелала -- и будетъ. Не должно, такъ и нельзя, не надо".
   "...Иванъ Ивановичъ жалуется на себя, что у него нѣтъ работы. Не знаю, какъ онъ тамъ ничего не выберетъ, у самаго источника для перевода. Что его переводъ Петтенкофера въ Арх. судебн. медиц.-- напечатанъ или нѣтъ?" {Онъ остался ненапечатаннымъ.}.
   Наконецъ, въ сентябрѣ того же года Н. Д. писала: "Мой супругъ въ Граубюнденѣ; на зиму думаетъ во Флоренцію. Кажется, здоровъ, но я перестаю вѣрить: онъ все лечится. Можетъ быть, привычка, можетъ быть, мнительность, можетъ быть, дѣлать нечего, но, можетъ быть, и нужно. Я даю свое благословеніе ѣхать, куда пожелаетъ".
   Разумѣется, Н. Д. была совершенно права въ томъ, что не поѣхала за границу, но трудно винить и ея мужа; это былъ человѣкъ уже совершенно больной. Нѣкоторые обвиняли Заіончковскаго, что онъ женился только изъ разсчета; это совершенно несправедливо,-- онъ былъ честный человѣкъ, неспособный на такую подлость. И изъ предъидущаго видно, что онъ старался, насколько могъ, работать, но работа шла плохо при той хандрѣ, которая его одолѣвала и которая въ свою очередь обусловливалась болѣзнью. Не задолго до смерти онъ перевелъ стихами Эімонда Гёте и просилъ жену предложить актеру Самарину поставить эту драму въ свой бенефисъ, но тогда это оказалось неудобнымъ. Впослѣдствіи С. А. Юрьевъ изъявлялъ готовность напечатать этотъ переводъ въ редактируемой имъ Бесѣдѣ, но журналъ вскорѣ прекратился.
   Одно время здоровье И. И. Заіончковскаго поправилось, но затѣмъ явилась скоротечная чахотка, и онъ умеръ въ Бэ въ 1872 г. Н. Д. всегда вспоминала о мужѣ, какъ о честномъ, хорошемъ человѣкѣ, несмотря на то, что этотъ бракъ нисколько не скрасилъ ея печальной жизни.
   Мы видѣли, что въ 1870--71 гг. Заіончковская самымъ усиленнымъ образомъ работала надъ Большою Медвѣдицей, и, въ концѣ-концовъ, это страшно ее утомило. Въ сентябрѣ 1871 г. она писала одной пріятельницѣ: "Романъ меня одолѣлъ. Въ концѣ іюня, безъ всякаго преувеличенія, я сходила съ ума. Пятая часть была еще не начата, потому что набросковъ, клочковъ нельзя считать за начало. Я принялась едва съ десятыхъ чиселъ іюля, и -- ну, горячку порола, и только. День и половина ночи за дѣломъ; во снѣ вижу то же. Рехнулась. И, наконецъ, 11 сентября, въ субботу, въ 4 часа дня, насталъ вожделѣнный конецъ. Дописала, въ ту же ночь списала, что оставалось (я переписывала въ часы отдыха, чтобы успѣть къ сроку), и отправила на слѣдующее утро. Первымъ дѣломъ было -- выспаться. Я двѣ недѣли не ложилась раньше четырехъ... Знаете, до чего я омедвѣдилась съ этою штукой? Ни о чемъ, кронѣ ея, не могу покуда думать. Все еще въ глазахъ и эта мука, и эти образы. Выйдетъ въ свѣтъ вся пятая (часть) въ ноябрѣ, тогда же и отдѣльное изданіе... Не хочу книжки... хочу гулять... трудъ,-- ну, знаемъ, вѣруемъ,-- еще Курочкинъ воспѣвалъ: "Слава святому труду!" А, все таки, право, когда васъ два года безъ отдыха погоняютъ на этомъ трудѣ, да вы напишите собственною рукой милліонъ двѣсти тысячъ буквъ (30 листовъ), да перепишете столько же (итого 2.400,000)... Ой, не хочу ничего дѣлать!... И это, говорятъ, творчество! Я бы ихъ посадила творить! Кого ихъ -- неизвѣстно; такъ, я на "ого-то мысленно озлилась".
   Утомленіе отъ работы усиливало и безъ того нерадостное настроеніе Заіончковской. 31 августа 1871 г. она писала одному знакомому литератору: "Не знаю, въ какую сторону толкнуться..." "Не вижу уголка въ жизни, гдѣ бы мнѣ хоть чуть-чуть посвѣтило..." "Отворачиваюсь отъ всего,-- отъ себя, и сижу за романомъ..." "Это было бы смѣшно, въ самой презрѣннѣйшей степени, если бы не было ужасно..." "Если бы кто видѣлъ, какъ я измучена!..."
   

V.
Отношеніе критики къ произведеніямъ Крестовскаго-псевдонима.-- Первая борьба.-- Альбомъ.-- Былое.

   Несчастная въ личной жизни, Хвощинская была не вполнѣ счастлива, по крайней мѣрѣ, до извѣстнаго времени, и въ своей литературной дѣятельности. Правда, ея произведенія охотно печатались и имѣли въ публикѣ значительный успѣхъ, но она довольно долго не могла похвалиться особенно благосклоннымъ отношеніемъ къ ней критики. Еще въ пятидесятыхъ годахъ Современникъ подтрунивалъ надъ ея повѣстью въ стихахъ Деревенскій случай; затѣмъ въ журналахъ встрѣчались болѣе или менѣе благопріятные отзывы объ ея произведеніяхъ. Впервые въ Пантеонѣ 1854 г., а затѣмъ въ Отечественныхъ Запискахъ 1859 г. появился общій сочувственный отзывъ о ея литературной дѣятельности. Такой же отзывъ сдѣлала о В. Крестовскомъ и г-жа Ев. Туръ въ статьѣ по поводу Въ ожиданіи лучшаго {Русская Рѣчь 1861 г., No 12, стр. 181--186. Другіе сочувственные отзывы объ этомъ произведеніи см.: г. А. Милюкова въ Свѣточѣ 1861 г., No 2, и В. Попова въ Русскомъ Словѣ 1861 г., No 8.}. Наконецъ, г. Боборыкинъ въ статьѣ Скромное имя {Библіотека для Чтенія 1863 г., No 2.}, написанной по поводу разсказа За стѣною В. Крестовскаго, высказалъ слѣдующее: "Вотъ писатель, который болѣе десяти лѣтъ съ несомнѣннымъ и въ высшей степени симпатичнымъ дарованіемъ дѣйствуетъ на литературномъ поприщѣ... Высокоталантливый романъ этого писателя Въ ожиданіи лучшаго въ любой литературѣ надѣлалъ бы шуму..." Некрасовъ въ концѣ 1867 г., какъ мы уже упоминали, самымъ любезнымъ письмомъ приглашалъ Заіончковскую сотрудничать въ обновляющихся Отечественныхъ Запискахъ. Казалось бы, литературная репутація В. Крестовскаго была окончательно установлена. Но въ 1870 г. въ Дѣлѣ (No 9) появилась жестокая и совершенно незаслуженная Заіончковскою критическая статья о ея литературной дѣятельности подъ заглавіемъ женское бездушіе (по поводу сочиненій В. Крестовскаго-псевдонима). Въ этой статьѣ, при всемъ признаніи со стороны критика таланта разбираемаго автора, между прочимъ, встрѣчаются такія мѣста: "Крестовскаго можно назвать романистомъ праздныхъ читателей, имѣющихъ слишкомъ много времени для того, чтобы примѣривать на себя страсти и страданія пассивно страдающихъ героевъ и героинь, которые и сами мучатся душевно только потому, что у нихъ нѣтъ никакого другаго дѣла. Этотъ литературный аристократизмъ (?) дѣлаетъ Крестовскаго писателемъ, по преимуществу, не оставляющимъ за собою никакого слѣда" (стр. 8). "Крестовскій не рѣшился бы подписаться подъ Обрывомъ, говоритъ далѣе критикъ,-- но мы думаемъ, что если бы ему дать мужскую смѣлость и отнять отъ него женскую скромность, заставляющую его становиться на второй планъ, то онъ могъ бы написать Обрывъ" (стр. 9, 10). Мало того, по мнѣнію критика, произведенія такихъ людей и талантовъ, какъ В. Крестовскій, "гораздо вреднѣе для жизни всякихъ Обрывовъ... Гладкая благоприличность Крестовскаго, смазывающая васъ прозрачнымъ лакомъ неподвижности, есть философія застоя. Эта скромная благоприличность тиха, какъ богомолка, и ядовита, какъ ханжа (!). Съ подобнымъ замаскированнымъ зломъ нужно бороться сильнѣе и не щадить его, если оно попадается на дорогѣ. Въ философіи Крестовскаго есть своеобразность. Но это философія гр. Толстаго, только болѣе скромная и въ женскомъ платьѣ, болѣе безобидная и болѣе деликатная, какъ женщина, но, въ сущности, стремящаяся къ той же голубиной непосредственной мудрости и проповѣдующая всѣмъ слабымъ смиреніе и покорность" (стр. 12). Такой отзывъ о произведеніяхъ Крестовскаго-псевдонима жестокъ, несправедливъ и совершенно незаслуженъ авторомъ, въ честномъ направленіи трудившимся всю жизнь.
   Въ 1869 г. въ Отечественныхъ Запискахъ появилось едва ли не лучшее произведеніе Крестовскаго-псевдонима -- Первая борьба. Здѣсь авторъ съ рѣдкимъ мастерствомъ изображаетъ молодаго бездушнаго эгоиста, съ дѣтства прослѣживая развитіе его характера. Выполненіе этой задачи тѣмъ труднѣе, что разсказъ ведется отъ лица героя, и, однако, авторъ превосходно разрѣшаетъ ее, не вдаваясь въ шаржъ и преувеличеніе. Мы полагаемъ, что это произведеніе Крестовскаго-псевдонима имѣетъ даже общечеловѣческое значеніе и авторъ является въ немъ до нѣкоторой степени предшественникомъ Додэ съ его La lutte pour la vie,-- Додэ, а не Бурже съ его Le disciple, такъ какъ авторъ не ставить въ связь развитіе эгоизма его героя ни съ какимъ современнымъ ученіемъ, вродѣ теоріи Дарвина, не пользуется этимъ типомъ, какъ поводомъ къ нападкамъ на современную науку. Повторяемъ, Первая борьба -- одно изъ самыхъ выдающихся произведеній нашего автора, а, между тѣмъ, въ то время критика совершенно не оцѣнила этого chef-d'oeuvre'а Крестовскаго-псевдонима. Въ названной статьѣ женское бездушіе въ журналѣ Дѣло критикъ упоминаетъ, прежде всего, о томъ, что какой-то провинціальный читатель понялъ Первую борьбу такимъ образомъ" будто бы Крестовскій предлагаетъ философію эгоизма, какъ руководящій принципъ: "Если даже десятая часть читателей,-- продолжаетъ критикъ,-- поняла его разсказъ такъ, какъ понялъ его господинъ, выразившій о немъ непечатное мнѣніе, то это показываетъ, что г. Крестовскому нужно серьезно подумать о томъ, что онъ дѣлаетъ... Первая борьба -- такая вещь, которая и опытнаго читателя можетъ поставить въ недоумѣніе. Повидимому, это тонкая иронія надъ человѣческою черствостью и бездушіемъ, но иронія такъ двусмысленна (?), что выдается вопросомъ: куда стрѣляетъ авторъ -- впередъ или назадъ?" (стр. 29). "Крестовскій остороженъ и мягокъ, какъ моралистъ; онъ покрываетъ свои картины лакомъ и завѣшиваетъ ихъ дымкой. Въ полусвѣтѣ не все увидишь, не; всегда различишь друга отъ врага, не всегда замѣтишь камень за пазухой. Впрочемъ, мы высказываемъ только свои подозрѣнія (!!). Намъ только кажется, что Крестовскій вооружается, и кажется, что вооружается тайно и осторожно. Настоящей войны еще нѣтъ. Но если Крестовскій вздумаетъ объявить ее своему времени, то и т. д." (стр. 63).
   А, между тѣмъ, смыслъ Первой борьбы совершенно ясенъ. Казалось бы, это превосходное произведеніе никакъ не могло вызвать вышеуказанныхъ недоразумѣній и подозрѣній, и Крестовскій-псевдонимъ столь же мало могъ бы быть обвиненъ въ проповѣди бездушнаго эгоизма, какъ, напримѣръ, авторъ Le mensonge не можетъ быть принятъ за проповѣдника лжи и разврата. И Первая борьба, и Le mensonge едва ли излечатъ тѣхъ, кто уже зараженъ болѣзнями, мастерской діагнозъ которыхъ представленъ тѣмъ и другимъ і авторами. Первая борьба, быть можетъ, и не подходящее чтеніе для зеленыхъ, неустановившихся въ нравственномъ отношеніи юнцовъ, какъ Le mensonge едва ли можно порекомендовать дѣвушкамъ-подросткамъ. Злой и безсердечный юноша, пожалуй, и воспользуется уроками Первой борьбы для того, чтобы ловче обманывать и мистифицировать родителей или искуснѣе наносить раны ихъ болѣющимъ о дѣтяхъ сердцамъ, точно также какъ развратная женщина можетъ поучиться лжи и обману у героини Le mensonge, но, вслѣдствіе этого, ни повѣсть Крестовскаго-псевдонима, ни романъ Бурже не перестанутъ считаться произведеніями замѣчательными въ художественномъ отношеніи и полезными по тому нравственному вліянію, какое должно имѣть на общество всякое мастерское изображеніе существующаго въ немъ зла.
   Заіончковская была глубоко оскорблена статьею критика журнала Дѣло. По прочтеніи ея, она написала одной пріятельницѣ: "Господь, при моемъ рожденіи, далъ мнѣ непогрѣшимость въ двухъ порокахъ. Это признавалъ когда-то мой духовникъ, нѣсколько лѣтъ назадъ скончавшійся, единственный священникъ, какого я знала и признаю. Одинъ порокъ -- это зависть; другой порокъ, въ которомъ мнѣ отказано и который до сихъ поръ напрасно старались развить во мнѣ близкіе и далекіе, это -- литературное самолюбіе. Нѣтъ его во мнѣ и -- хоть что угодно. Недавно я узнала, что одинъ литераторъ прямо выражается, что я "исписалась". Соглашаюсь, потому что предполагала это за собою еще съ своего втораго произведенія. Но еще недавнѣе, дней пять назадъ, во мнѣ поднялось что-то совсѣмъ новенькое. Вы, конечно, прочли статью Ш--ва въ Дѣлѣ. Скажите, что такое я по словамъ этой статьи? Все литературное -- талантъ, наблюдательность, умъ -- все въ сторону; я ни о чемъ этомъ (какъ сказано выше) никогда не заботилась. Но направленіе -- то, изъ-за чего я билась, чѣмъ жила двадцать лѣтъ... коротко выразить, однимъ словомъ: В. Крестовскій -- подлецъ и предатель!
   "Вы этихъ словъ не пугайтесь, а признайте ихъ,-- такъ какъ они -- résumé статьи, и потолкуемъ.
   "Какъ это доказывается, какъ извращены факты, какъ мнѣ, автору, навязаны понятія моихъ лицъ, какъ непоняты ни иронія, ни негодованіе, ни затаенная горечь (все, что критикъ понимаетъ или обязанъ понимать съ полуслова), какъ забыто время, когда это писалось, какое незнаніе общества, съ котораго это писано,-- все это въ сторону. Скажите мнѣ, зачѣмъ это сдѣлано?
   "Зачѣмъ -- роковое слово. На него, знаю, всегда и во всемъ отвѣчать мудрено.
   "Зачѣмъ это сдѣлалъ глава и авторитетъ молодаго поколѣнія? Зачѣмъ ему было нужно оттолкнуть и опозорить того, кто всегда былъ за нихъ? Онъ знаетъ, что меня не читаютъ, а его -- всегда прочтутъ, что, прочтя его, отъ меня отвернется даже желающій изъ любопытства узнать меня, и что я, слѣдовательно, пропала.
   "Этой цѣли я не понимаю. Еслибъ я несомнѣнно не вѣровала въ свою честность, я бы стала, повѣсивъ голову, ощупываться: не въ самомъ ли дѣлѣ какъ-нибудь, по невѣдѣнію, я то, чѣмъ меня выставили? Но нѣтъ: у меня нѣтъ и поползновенія предлагать себѣ эти вопросы. Я не могла сказать того, чего не чувствовала, я не могла проповѣдывать то, что презирала, бить по тому, что любила. Я могла выразить свои сочувствія блѣдно, вяло, слабо; согласна. Но это дѣло таланта, а не направленія. Или талантъ ужь такъ никуда не годенъ, что, воображая, будто дѣлаетъ одно, дѣлалъ другое? языкъ, или перо, вертясь направо, попадали налѣво? Это было бы чудо, неслыханное во всей исторіи литературы, сколько я ее знаю! Но и Ш--въ, къ несчастью, не отказываетъ въ талантѣ и грѣха по неразумѣнію не допускаетъ.
   "Изъ такого своего собственнаго самосознанія вышло, что я не огорчена ни мало, зная себя и вѣря въ себя. Я даже не разсержена, находя, что сердиться -- мелко; но я обезпокоена, увидя врага тамъ, гдѣ его не ждала. Знаю, что вы на это мнѣ скажете: вы -- молодое поколѣніе, и вы меня любите. То же сказали мнѣ здѣсь многіе изъ молодаго поколѣнія. Но... друзья, вы меня знаете лично, а это очень важно!"
   Это письмо прибавляетъ не мало симпатичныхъ чертъ къ литературному портрету Крестовскаго-псевдонима; для насъ дороги и та горячность, съ которою она защищаетъ свою литературную честность, и то уваженіе, съ которымъ она, несмотря на личную обиду, относится къ столь жестоко оскорбившему ее критику. Впослѣдствіи авторъ статьи въ Дѣлѣ измѣнилъ свое мнѣніе о литературной дѣятельности Крестовскаго-псевдонима {Въ декабрѣ 1874 года онъ написалъ ей самое сочувственное письмо, въ которомъ, между прочимъ, говоритъ: "Сейчасъ прочиталъ вашъ Альбомъ. Такъ хотѣлось бы мнѣ пожать вамъ руку -- крѣпко, крѣпко... И не то поплакать, не то... нѣтъ, скорѣе поплакать. Васъ, можетъ быть, удивитъ, что все это пишу я. Но, Боже, Боже. Если бы вы знали, что человѣкъ только потому и топчетъ своихъ боговъ, что имъ молится; только потому онъ злится на тѣхъ, кто напоминаетъ ему его болѣзнь, что самъ болѣнъ тѣмъ же!... Какъ я жалѣю о томъ, что географическое положеніе, которое вѣчно вмѣшивалось не кстати въ мою жизнь, не позволяетъ мнѣ лично засвидѣтельствовать вамъ, какъ я глубоко васъ уважаю. Простите мою смѣлость!" Сообщай современенъ одной пріятельницѣ объ этомъ письмѣ своего критика, Заіончковская говоритъ: "я отвѣчала ему и все свое письмо исплавала".}; но Заіончковская даже и въ послѣдніе годы жизни, не разъ съ величайшею болью въ сердцѣ, вспоминала объ этой статьѣ. Очень тяжело было ей прочесть и статью А. М. Скабичевскаго Волны русскаго прогресса {Отечественныя Записки 1872 г., т. I.}. Правда, критикъ вполнѣ признаетъ талантъ Крестовскаго псевдонима, но, въ то же время, онъ весьма мало удовлетворенъ литературною дѣятельностью этой писательницы. "Перечитывая произведенія Хвощинской 50-хъ годовъ,-- говоритъ онъ,-- вы постоянно чувствуете невыразимую жалость, видя предъ собою могучій, свѣжій, оригинальный и весьма симпатичный талантъ и чувствуя, какъ онъ не можетъ, такъ сказать, расправить крылья, сжатый, съ. одной стороны, узкостью круга наблюденій, а съ другой -- узкостью самаго міросозерцанія писателя". Критикъ долженъ, однако, признать, что "какъ ни тѣсна сфера наблюдательности Хвощинской, авторъ глубоко изучилъ жизнь своего уголка, во всей его ужасающей пустотѣ лжи и крайняго растлѣнія", что она "не смягчаетъ, не идеализируетъ всей этой печальной дѣйствительности, а изображаетъ ее во всей ея безобразной наготѣ, не жалѣя красокъ, не жалѣя анализа крайне утонченнаго, подчасъ даже, если можно такъ выразиться, поистинѣ микроскопическаго". Но "величайшій недостатокъ" романовъ Хвощинской, по мнѣнію критика, "состоитъ въ томъ, что, не въ силахъ будучи остановиться на одномъ отрицаніи, она спѣшитъ успокоить читателей, выводя рядъ свѣтлыхъ явленій, положительныхъ, идеальныхъ типовъ, но эти типы являются совершенно въ духѣ смиренномудрія пятидесятыхъ годовъ". Подъ "всевозможными добродѣтелями", говоритъ критикъ, которыми Хвощинская надѣляетъ своихъ героевъ, "вопреки желанію самого автора, такъ и проглядываютъ или филистерство, или узкая ограниченность мѣщанской посредственности, или же невообразимая тряпичность". Можно соглашаться или не соглашаться съ критикомъ въ оцѣнкѣ какъ болѣе раннихъ произведеній нашего автора, такъ и романа Большая Медвѣдица, напечатаннаго въ Вѣстникѣ Европы въ 1870--71 гг., но, разумѣется, нельзя отказать ему въ правѣ высказать печатно свое искреннее мнѣніе о ея литературной дѣятельности; нельзя только не пожалѣть, что, порицая сочувственное отношеніе автора къ старику Багрянскому въ Большой Медвѣдицѣ (хотя, нужно замѣтить, Хвощинская и не скрываетъ измѣненія его характера къ худшему съ пріѣздомъ сына), высказывая предположеніе, не таковъ ли былъ Багрянскій и до своего превращенія, критикъ говоритъ: "Описанный какою-то надутою риторикой, полубиблейскимъ слогомъ, поставленный въ какія-то заоблачныя выси, припахивающій запаховъ постнаго маслица -- этотъ процессъ превращенія живо напоминаетъ вамъ Гоголя въ его послѣдніе годы (!), и вамъ невольно думается, что послѣ Большой Медвѣдицы не издастъ ли Хвощинская переписку съ друзьями въ такомъ же духѣ и тонѣ" (?!) {Сочиненія А. Скабичевскаго. Спб.,1890г., т. I, стр. 668, 670, 671, 674,693.}. Какихъ заподозриваній вовсе не заслужила писательница, никогда не работавшая въ интересахъ обскурантизма и мракобѣсія. Статья А. М. Скабичевскаго должна была тѣмъ болѣе огорчить Н. Д., что она появилась на страницахъ нашего лучшаго журнала, въ которомъ и до, и послѣ того Хвощинская помѣщала свои произведенія чаще, чѣмъ гдѣ-либо.
   Однако, и эти глубокоогорчившія Н. Д. критическія статьи не заставили ее совершенно опустить руки; быть можетъ, онѣ даже принесли ей нѣкоторую долю пользы, такъ какъ, затѣмъ, она стала высказывать свои общественныя симпатіи съ большею опредѣленностью. Очень утомленная непосильнымъ трудомъ надъ Большою Медвѣдицей, Заіончковская въ 1872--73 гг. ничего не печатала; годы отдыха и могли дать ей возможность вновь провѣрить свое міросозерцаніе. Въ слѣдующихъ затѣмъ ея произведеніяхъ уже звучатъ нѣкоторыя новыя струны.
   Въ 1874 году возобновляется литературная дѣятельность Крестовскаго-псевдонима: въ Отечественныхъ Запискахъ появляются Счастливые люди {Впослѣдствіи этотъ разсказъ вошелъ въ составъ Альбома.}; въ Вѣстникѣ Европы 1874--75 гг. напечатано три очерка изъ Альбома; въ 1876 году На вечерѣ въ Отеч. Зап. и фельетонъ По поводу одной оперы, которая никому не нравится (Русскія Вѣдомости, мартъ); въ 1877 году: въ Отеч. Зап.-- Изъ записной книжки и Между друзьями, въ Вѣстникѣ Европы -- четвертый очеркъ изъ Альбома и двѣ Литературныя бесѣды въ Русскихъ Вѣдомостяхъ. Въ 1878 году въ Отеч. Зап. появилось начало романа Былое изъ жизни молодежи шестидесятыхъ годовъ, продолженіе котораго не вышло и который остался недописаннымъ, и, кромѣ того, въ Русскихъ Вѣдомостяхъ напечатана третья Литературная бесѣда. Въ 1879 году Заіончковская напечатала въ Отеч. Зап. разсказъ Свиданіе и переводъ въ стихахъ пятнактной комедіи Косса Неронъ, три Литературныя бесѣды въ Русскихъ Вѣдомостяхъ, предисловіе къ Сказкамъ Музеуса, изданнымъ другомъ Н. Д., г-жею Каррикъ, и еще одинъ небольшой переводъ въ собраніи романовъ, издаваемыхъ г-жею Лебедевой).
   Несмотря на то, что Хвощинская въ семидесятыхъ годахъ писала менѣе, чѣмъ въ предшествующее десятилѣтіе, ея литературный заработокъ значительно увеличился, частью вслѣдствіе увеличенія гонорара, частью вслѣдствіе того, что она получила значительныя суммы за отдѣльныя изданія своихъ сочиненій. Сразу огромное повышеніе гонорара за литературный трудъ Крестовскаго-псевдонима было произведено редакціею Вѣстника Европы. Еще въ 1869 г. редакція Отечественныхъ Записокъ за такую выдающуюся вещь, какъ Первая борьба, заплатила Заіончковской всего по 75 руб. за печатный листъ, между тѣмъ какъ въ слѣдующемъ году редакція Вѣстника Европы предложила ей за Большую Медвѣдицу по 200 руб. за печатный листъ, и она въ два года получила за этотъ романъ болѣе шести тысячъ рублей. Кромѣ того, отдѣльныя его изданія и переводъ на французскій языкъ въ Journal de S.-Pé;tersbourg дали ей въ 1870--72 гг. еще около двухъ съ половиною тысячъ. Послѣ этого и редакція Отечественныхъ Записокъ предложила Заійочковской гонораръ въ 200 руб., а въ 1879 году и въ 250 руб. съ листа {Всего въ теченіе семидесятыхъ годовъ Заіончковская получила въ видѣ гоноpapa за новыя литературныя произведенія болѣе двѣнадцати тысячъ рублей, да за отдѣльныя изданія своихъ романовъ и повѣстей пять тысячъ, итого болѣе семнадцати тысячъ рублей,-- слѣдовательно, средній годовой заработокъ ея въ это десятилѣтіе нѣсколько превышалъ 1,700 руб.}.
   Литературная извѣстность Крестовскаго-псевдонима все болѣе и болѣе возростала; съ особеннымъ сочувствіемъ и публикою, и критикою были приняты очерки нашей писательницы, печатавшіеся подъ названіемъ Альбомъ въ Вѣстникѣ Европы 1874--75 и 77 гг. Критикъ Отечественныхъ Записокъ, А. М. Скабичевскій, такъ сурово отнесшійся къ Хвощинской въ 1872 г., призналъ Альбомъ "однимъ изъ тѣхъ немногихъ произведеній, которыя прямо попадаютъ въ жилку современности", и заявилъ, что "при всей своей хаотичности, при всей своей необработанности", эти очерки, "тѣмъ не менѣе, производятъ на читателя самое потрясающее впечатлѣніе" {Сочиненія А. Скабичевскаго, II, 163--164. Въ октябрѣ 1878 года Заіончковская не безъ удовольствія сообщила своей пріятельницѣ, что одинъ изъ очерковъ Альбома (Риднева) переведенъ на итальянскій языкъ. Этотъ переводъ вышелъ въ свѣтъ во Флоренціи еще въ 1876 г., подъ заглавіемъ: "Krestowsky: La signora Ridneff. Traduzione dal Busso di S. de Gubernatis-Besobrasoff". Другой очеркъ появился гораздо позднѣе во французскомъ переводѣ: " Krestovsky: Vériaguine. Traduit de russe par Victor Derély". P., 1888. Нѣсколько ранѣе былъ переведенъ на французскій языкъ к очеркъ Альбома, подъ заглавіемъ Ридяева.}.
   Въ очеркѣ, вошедшемъ въ составъ Альбома, Счастливые люди (первоначально напечатанномъ въ Отеч. Зап. 1874 года), есть несомнѣнно автобіографическія строки: "Говорятъ о людяхъ "сороковыхъ", "шестидесятыхъ" годовъ, между ними есть промежутокъ: это -- мое поколѣніе, мои сверстники. Насъ смѣшиваютъ съ нашими предшественниками. Правда, мы получили тотъ же складъ воспитанія, то же направленіе, мы шли вслѣдъ за ними, какъ младшіе братья, но,-- какъ воспитаніе всякихъ меньшихъ,-- наше воспитаніе было неглижировано, отчего и направленіе вышло неопредѣленно. Мы выросли слабѣе нашихъ старшихъ, можетъ быть, отъ ихъ недогладки: воспитывая насъ, они слишкомъ довѣрчиво полагались на наши способности, можетъ быть, отъ собственныхъ нашихъ особенностей и, положительно, отъ стѣсненія, которое легло на насъ еще тяжелѣе, чѣмъ на нашихъ старшихъ. Ни у одного поколѣнія не было молодости печальнѣе нашей. Намъ достались самые темные годы. Мы такъ и называли себя дѣтьми темнаго времени... Насъ, недовольныхъ, было немного. Безправное меньшинство, забытое, осмѣянное или гонимое,-- мы затеривались или бились не только безъ надежды на успѣхъ, но заранѣе увѣренные въ пораженіи. Мы тратились на слова, не имѣя возможности дѣйствовать. Можетъ быть, отъ бездѣйствія и сдѣлались мы мечтателями; можетъ быть, мы и резонеры оттого, что въ молодости удавалось отводить душу только на словахъ".
   Дальнѣйшія воспоминанія, несомнѣнно, основаны на личныхъ впечатлѣніяхъ автора, но то освѣщеніе, которое дано этимъ воспоминаніямъ въ очеркѣ Счастливые люди, есть результатъ уже позднѣйшаго развитія Крестовскаго-псевдонима, результатъ тѣхъ, до извѣстной степени, новыхъ взглядовъ, какіе сложились у автора въ первой половинѣ слѣдующаго десятилѣтія.
   "Мы, меньшинство, хранившее преданія нашихъ старшихъ,-- разсказываетъ авторъ,-- встрѣтили съ радостію... "новое молодое поколѣніе". Оно "не могло сказать намъ ничего новаго: его желанія, понятія, негодованія и стремленія были нашими еще съ дѣтства; могли измѣниться обстоятельства, могли встрѣчаться другія приложенія, но въ томъ, что составляло основаніе нашихъ убѣжденій,-- молодое поколѣніе насъ не опередило. Мы не воскресали въ немъ, а будто продолжали вмѣстѣ съ нимъ нашу задержанную жизнь. Глядя на этихъ товарищей, думалось, что вотъ, наконецъ, стало больше людей, жаждущихъ правды, что за правду встаютъ свѣжія силы, что разгорается свѣтъ, который тѣ, лучшіе, наши старшіе носили въ душѣ и передали намъ для раздачи.
   "Мы приняли, какъ свои, ихъ тревоги и невзгоды, даже ближе, нежели свои; въ опасеніи за молодыхъ сказывалось наше старшинство; мы уважали ихъ, какъ ровесниковъ, а берегли, какъ дѣтей... Я былъ старшій десятью годами, зналъ жизнь, зналъ общество, былъ въ немъ независимъ; слѣдовательно, могъ быть полезенъ моею опытностью. Дорожа независимостью и въ этомъ молодомъ кружкѣ, я не хотѣлъ держаться въ немъ ублаженіемъ, какъ въ то время дѣлали многіе старшіе, трепетавшіе названія отсталыхъ... Я спорилъ жарко, отстаивая особенности моихъ мнѣній отъ крайностей кружка, я напоминалъ своимъ о послѣдовательности, которую они восхваляли и которой требовали отъ другихъ; я требовалъ отъ нихъ той же послѣдовательности, нераздѣльности слова съ дѣломъ"...
   Тутъ есть, несомнѣнно, автобіографическія черты, но, повторяемъ, общая окраска не современна эпохѣ, а есть результатъ сопоставленія съ позднѣйшимъ временемъ и дальнѣйшаго развитія автора.
   "Славное время!-- продолжаетъ Крестовскій-псевдонимъ свои воспоминанія.-- Его печали вспоминаются не безотрадно, за его ошибки нѣтъ стыда; что было излишняго въ увлеченіяхъ -- забавно безъ осужденія. Было столько самоотверженія, состраданія, доброты, какой-то ласки, что мы откинули самыя эти слова, какъ напыщенныя названія того, что просто было нашить физическимъ свойствомъ, что не стоило разбора, не имѣло никакой цѣны. Мы жили всею роскошью чувства, не признавая, даже не оглядываясь, что это чувство. Мы не говорили: такъ должно, мы говорили: такъ нужно. Относясь ко всему со стороны разсудка и положительной необходимости, мы, въ то же время, были страшные идеалисты и очень обижались, когда намъ замѣчали это..."
   Очерки, вошедшіе въ составъ Альбома, вызвали восторгъ и критики, и читателей {Г. Боборыкинъ не сочувствовалъ "плачу о шестидесятыхъ годахъ" нашей писательница (см. его статью въ Словѣ 1879 г., No 7, стр. 39--46), это остается его личнымъ мнѣніемъ; но и онъ былъ въ восторгѣ отъ литературнаго мастерства автора. М. М. Стасюлевичъ сообщилъ Хвощинской въ сентябрѣ 1875 г., что Тургеневъ восхищается новымъ очеркомъ изъ Альбома (Риднева), а г. Боборыкинъ сравниваетъ его съ работами старыхъ венеціанскихъ мастеровъ; въ письмѣ говорится и о "всеобщемъ восторгѣ", вызванномъ этимъ очеркомъ.}.
   Изъ другихъ произведеній Хвощинской семидесятыхъ годовъ мы считаемъ необходимымъ сказать нѣсколько словъ о ея романѣ Былое, дѣйствіе котораго происходитъ въ половинѣ предшествующаго десятилѣтія. Въ первыхъ пяти главахъ, появившихся въ печати {Отеч. Зап. 1878 г., No 2.}, авторъ изображаетъ, съ одной стороны, молодую, искреннюю дѣвушку, повѣрившую горячимъ словамъ дряннаго фразера, бросившую для него семью и поставленну" любимымъ человѣкомъ въ самое рабское положеніе, а съ другой -- ея сожителя, нѣкогда знавшагося съ лучшею молодежью, но теперь уже льнущаго къ аристократическимъ кругамъ, и подобную же ему барыню изъ тѣхъ, которыя въ шестидесятыхъ годахъ, не дѣлая никакого дѣйствительнаго дѣла, играли въ общественную дѣятельность, снимали пѣнки съ радикализма, сваливая, однако, рискъ на другихъ, только тѣшили свое тщеславіе, а иной разъ даже и эксплуатировали молодежь, подъ видомъ доставленія ей труда. Въ противуположность этимъ отрицательнымъ типамъ въ слѣдующихъ трехъ, не вышедшихъ въ свѣтъ, главахъ изображается честная, искренняя молодежь. Тутъ, между прочимъ, появляется на сцену студентъ Крылицынъ, только что исключенный изъ университета за невзносъ платы по бѣдности и рѣшающійся ѣхать въ деревню для того, чтобы тамъ жить, и работать, несмотря на то, что пріятель въ послѣднюю минуту предлагаетъ ему свои трудовыя деньги для взноса въ университетъ. Послѣдняя написанная глава оканчивается сценою прощанія Крылицына съ дѣвушкою, которую онъ зналъ уже давно и которую любилъ платонически.
   "Они знали другъ друга два года. Съ перваго дня они сказали другъ другу, что нечестно, постыдно быть счастливыми, когда кругомъ столько несчастныхъ. Любовь была возможна; они ея не взяли. Страсть, говорили они, это -- эгоизмъ; она развлекаетъ, мѣшаетъ, становится впереди труда, впереди обязанности. Для самихъ себя -- забываются другіе; личнымъ чувствомъ замѣняется чувство за всѣхъ. Страсть ослѣпляетъ, не даетъ быть безпристрастнымъ, дѣлаетъ неспособнымъ научить, поддержать, дать строгій совѣтъ; она стѣсняетъ мнѣніе, она отнимаетъ свободу. Время на любовь украдено у общаго дѣла. Нельзя учиться, когда сердце смущено, когда голова горитъ... Они все это разобрали. Братъ и сестра... лучше: два работника за однимъ трудомъ. Какъ они принимались за него жарко, вдохновенно, весело! Какіе славные часы ученья, споровъ, мечтаній, стремленій, здоровой рабочей усталости!..."
   Трудясь надъ романомъ Былое, Заіончковская писала одной пріятельницѣ 11 марта 1878 года: "И дернуло меня писать общественное! Пробавлялась бы страстью нѣжной, лупой, адвокатами,-- благо первое опять вошло въ моду, второе -- всякій день разнообразно, а послѣднее вышло изъ моды.
   Въ январѣ слѣдующаго года Н. Д. писала другой пріятельницѣ: "Вы знаете, что мой романъ, начатый въ прошломъ году, скончался до рожденія, а въ настоящее время писать его все равно, что воду толочь. Я его и оставила. Про меня сказали печатно, будто я не знаю, чѣмъ его кончить, и потому не продолжаю. Говори, кто что хочешь... Я теперь сокращаю себя и возвращаюсь къ семейно-сердечнымъ вопросамъ, которые тоже, вѣдь, не безплодны для общества, которое отложило въ сторону всякій анализъ чувства и всякаго размышленія. А этихъ вопросовъ -- "непочатый уголъ", какъ сказалъ разъ покойный Дудышкинъ. Экіе счастливцы эти покойники!"
   

VI.

   Критическія статьи Н. Д. Хвощинской-Заіончковской конца семидесятыхъ и первой половины восьмидесятыхъ годовъ и ея мнѣнія о литературной дѣятельности нашихъ наиболѣе выдающихся писателей.
   Подобно тому, какъ въ первой половинѣ шестидесятыхъ годовъ Хвощинская печатала въ Отечественныхъ Запискахъ критическія статьи подъ псевдонимомъ: Порѣчниковъ, въ концѣ семидесятыхъ и въ первой половинѣ восьмидесятыхъ годовъ она напечатала въ Русскихъ Вѣдомостяхъ рядъ критическихъ фельетоновъ, подписанныхъ разными иниціалами {Два критическихъ фельетона она помѣстила также въ Живописномъ Обозрѣніи, притомъ, одинъ изъ нихъ о Надсонѣ, за полною подписью В. Крестовскій-псевдонимъ.}; мы остановимся на нихъ, чтобы познакомиться съ литературными взглядами нашей писательницы въ эту эпоху. Выясненію ихъ помогутъ и нѣкоторыя письма Заіончковской, и сообщенія людей къ ней близкихъ и ей знакомыхъ.
   Въ одной изъ своихъ Литературныхъ бесѣдъ {Русскія Вѣдомости 1878 г., No 158.} авторъ даетъ такое опредѣленіе: "талантъ -- способность впечатлительности", и затѣмъ указываетъ на то, что впечатлительность развивается "нравственною, обязательною работой человѣка надъ самимъ собою. Результатъ -- творчество". Современнымъ беллетристамъ авторъ даетъ такой урокъ: "Не верхоглядничай, не важничай, не выѣзжай на красивыхъ подробностяхъ, на физіологическихъ тонкостяхъ, на раздраженіи, нервовъ; вникай въ суть, жизни, какъ бы ни была она груба и печальна; не лѣнись трудиться мыслью, не нѣжничай взворочать свою собственную душу, а нѣтъ -- такъ простись съ талантомъ".
   Пушкина Заіончковская не долюбливала, между прочимъ, за его фривольныя стихотворенія въ духѣ Парни; она обвиняла его также въ наклонности къ фразѣ. Въ сентябрѣ 1880 г., говоря въ частномъ письмѣ о рѣчахъ одного господина, въ искренность котораго она не вѣрила, Заіончковская писала: "Что-жь, поставили памятникъ фразеру {Какъ извѣстно, памятникъ Пушкину былъ открытъ именно въ 1880 году.}; теперь ужь фраза закрѣплена на вѣки и получила право гражданства. Я жду статьи Анненкова, такъ, съ прямымъ заглавіемъ: Добродѣтели Пушкина. Черезъ сотни лѣтъ біографы разбирайся, какъ знаютъ". Въ 1882 г. заіончковская писала одному знакомому: "Для меня всегда бывало обидно, когда у насъ критика начинала сравнивать, а то и равнять съ Байрономъ Пушкина. Вотъ кому можно приписать все, что приписываютъ тому, только еще дешевенькое, низкопробное: "такъ -- нарочно" безвѣріе (и трусливое ханжество, въ то же время), грязную чувственность и прочее. Вы, вѣдь, ужь знаете; какъ я люблю этого, нашего, господина. Пожалуйста, на минуту, не споря (я, вѣдь, крещусь, что признаю его "художникомъ"), не забывая, что они -- современники, что Байронъ могъ быть въ числѣ учителей того, посравните ихъ теперь и скажите мнѣ, не права ли я, хотя рѣзка? Вотъ образецъ суетности, тщеславія, поклоненія успѣху и страсти къ успѣху собственному!"
   Напротивъ, Лермонтова Заіончковская просто обожала. Въ 1880 г. она писала H. К. Михайловскому: "Если бы вы знали г-жу Хвостову, писавшую о немъ совсѣмъ не то, что она сама же мнѣ разсказывала! Какой онъ былъ славный, Лермонтовъ, и какъ его не понимали эти барыни и барышни, которыя только и думали, что объ амурѣ и женихахъ! И хорошо онѣ его цѣнили! Вѣдь, этой самой Хвостовой онъ написалъ свое Когда я унесу въ чужбину, а, умирая, "какъ сестрѣ", послалъ, снявъ съ своей руки, кольцо: я его видѣла -- широкое, плоское. Она подарила это кольцо нѣкоему гусару, сосланному сто разъ по дѣломъ на Кавказъ за сотню подвиговъ. При мнѣ это было. Я кричала: "Помилуйте, да лучше бы вы мнѣ отдали!" -- "Mais il n'est donc pas un gage d'amour, et puis, déjà quinze ans!"... Видите, какой резонъ. А потомъ пишутъ свои мемуары, да себя въ нихъ раскрашиваютъ". Въ только что цитированномъ письмѣ, гдѣ Хвощинская проводитъ такую невыгодную для Пушкина параллель между имъ и Байрономъ, она говоритъ: "вотъ Лермонтова я очень люблю; этотъ ближе гораздо къ Байрону, только не своимъ Демономъ, котораго я никогда не могла взять въ толкъ,-- смѣшно сказать: отъ множества варіантовъ. Который настоящій -- до сихъ поръ не знаю; во всякомъ случаѣ, онъ такъ много носится съ своею Тамарой, что великому духу это не къ лицу, вотъ, помните, въ Небо и земля у Байрона, -- ангелы полюбили, да, не толкуя много, взяли своихъ дѣвъ и ушли. Что это за прелесть и дѣвы эти, и ангелы!"
   Что касается Гоголя, то Заіончковская никогда не могла простить ему Переписку съ друзьями, и потому ей должно было быть тѣмъ оскорбительнѣе неосновательное подозрѣніе, что она можетъ написать нѣчто подобное. Она, впрочемъ, полагала, что Переписка съ друзьями,-- произведеніе полубезумнаго больнаго, какъ нѣчто неожиданное и грубое,-- не могла имѣть и не имѣла сильнаго вліянія на общество" {Русскія Вѣдомости 1879 г., No 175.}. Въ другой статьѣ Хвощинская говоритъ о "колоссальномъ самолюбіи" Гоголя, о его "лицемѣріи, доходящемъ до самообмана" {Русскія Вѣдомости 1880 г., No 94.}.
   О Бѣлинскомъ Заіончковская всегда упоминала съ благоговѣніемъ. Въ одной изъ своихъ Литературныхъ бесѣдъ она говоритъ: "Критическія бесѣды г. Евгенія Маркова -- отрава неуловимая... Что бы сказалъ о нихъ Бѣлинскій? Счастливецъ! не дожилъ, покуда занесли руку на его созданіе -- на направленіе русской литературы" {Русскія Вѣдомости 1879 г., No 175.}.
   Къ Тургеневу въ это время Н. Д. относилась крайне несочувственно. Она не могла, разумѣется, отрицать его таланта, но ей не нравилось весьма многое въ немъ и какъ въ писателѣ, и какъ въ человѣкѣ. Впрочемъ, по этому вопросу она отводила душу преимущественно въ частныхъ разговорахъ и перепискѣ. Такъ, напримѣръ, ее крайне раздражало двойственное поведеніе Тургенева въ крестьянскомъ вопросѣ: если онъ такъ сильно не сочувствовалъ крѣпостному праву, какъ самъ утверждаетъ, то почему не освободилъ своихъ крестьянъ? Что касается произведеній Тургенева, то ее возмущали Отцы и дѣти, Неждановъ въ Нови. По поводу послѣдняго произведенія она писала въ одномъ письмѣ въ 1877 году: "Вѣдь, не всѣ, идущіе въ народъ, дураки и мошенники, какими изобразилъ ихъ... Тургеневъ. Признайте за ними мужество и жажду правды. А мужество и жажда правды -- такія вещи, которыя не могутъ явиться безъ своей raison d'être" {Срав. Русскія Вѣдомости 1878 г., No 158. Не понравилась Заіончковской и Пѣснь торжествующей любви; въ статьѣ Раздумье она говоритъ: "Идея осталась для меня не понятна, художественность не поразила. Отношу это къ своей загрубѣлости и недостатку чуткости". Въ той же статьѣ Заіончковская говоритъ: "Беллетриста разсказываютъ необыкновенное множество сновъ, самозабвеній, галлюцинацій. Сновъ бывало особенно много и у Тургенева; у новѣйшихъ они неизбѣжны. Точно будто дѣйствительность не представляетъ задачъ достаточно серьезныхъ, увлекающихъ, стоющихъ разбора... точно будто нѣтъ въ живомъ мірѣ образовъ достаточно поразительныхъ, чтобы не было необходимости усиливать ихъ чѣмъ-то недосказаннымъ, туманнымъ, безформеннымъ". Русскія Вѣдомости 1884 г., No 258, подпись: Н.}. Въ концѣ декабря 1879 года Заіончковская писала одной пріятельницѣ: "Когда я въ полномъ присутствіи моей редакціи сказала, что не хочу читать съ Тургеневымъ, что онъ не мой человѣкъ, что я его терпѣть не могу,-- такъ сказала, что даже Салтыковъ глаза вытаращилъ,-- тогда, вѣроятно, это нашли рѣзкимъ и необдуманнымъ... Только онъ одинъ, онъ, редакторъ, не нашелъ, понимая, что могутъ быть, хоть рѣдко, искренніе люди. Но, вѣдь, я -- юродивая. Достоевскій -- ханжа, но и убѣжденный фанатикъ почтеннѣе лицемѣра. Если я могу биться съ Достоевскимъ, могу его бояться, то Тургенева я просто терпѣть не могу, какъ j нѣчто склизкое".
   Отзывы Заіончковской о гр. Л. Толстомъ были также, большею частью, неблагопріятны. Дѣтство, отрочество и юность она считала талантливымъ произведеніемъ, но ей не нравилось то сочувствіе, съ какимъ авторъ.относится къ герою этого произведенія, являющемуся такимъ баричемъ. И въ печати, сравнивая одинъ эпизодъ этого произведенія съ очеркомъ Гл. Успенскаго: Парамонъ юродивый, она говоритъ: "Вотъ и прекрасный слогъ, и художественные пріемы гр. Л. Толстаго для тебя исчезли: ихъ превзошелъ разсказъ, сравнительно, даже некрасиво отдѣланный. Видно, суть-то не въ томъ!" {Русскія Вѣдомости 1878 г., No 158, Литературныя бесѣды, статья Ш, подпись: В. К.}. Поликушку гр. Л. Толстаго Заіончковская ставила очень высоко, очевидно, симпатизируя идеѣ этого произведенія. Говоря объ Аннѣ Карениной, она любила иронизировать надъ разными мелочами, наприм.: продолжительнымъ заказываніемъ обѣда Стивою или надъ тѣмъ, что, ѣдучи умирать, Анна Каренина считаетъ вывѣски {Срав. статью Заіончковской о повѣсти г-жи Шапиръ въ Русскихъ Вѣдомостяхъ 1830 г., No 55, подпись: Николай Куратовъ.}. Послѣднія произведенія гр. Л. Толстаго не нравились Заіончковской: ей казалось странномъ смѣшеніе религіозныхъ представленій съ реальною жизнью вродѣ того, что ангелъ шьетъ сапоги. Не правилась ей и Пластъ тьмы, какъ слишкомъ мрачное, по ея мнѣнію, изображеніе народа. Мы видимъ, такимъ образомъ, что въ сужденіяхъ о произведеніяхъ извѣстныхъ писателей Хвощинская часто цитировала мелочи, но за этими мелочами у нея, обыкновенно, скрывалась извѣстная идея, принципіальное несочувствіе писателю; мелочи только легче подвертывались подъ перо или на языкъ.
   Талантъ Достоевскаго Заіончковская, конечно, признавала; ей нравились извѣстныя части и Братьевъ Карамазовыхъно, въ общемъ, она крайне несочувственно отзывалась объ этомъ произведеніи; она восторгалась нѣкоторыми особенно "мучительными" его вещами, но сочувствовать направленію автора не могла. Прочтя, какъ въ декабрской книгѣ Отеч. Зап. 1879 г. Щедринъ отдѣлалъ Достоевскаго за то, что, послѣдній задѣлъ нашего сатирика, И. Д. съ очевиднымъ сочувствіемъ писала И. Е. Михайловскому: "Не знаете ли, какъ почувствовалъ себя Достоевскій послѣ декабрской книжки?" {Объ Обломовѣ Гончарова есть очень сочувственный отзывъ въ статьѣ Заіончковской Мемуары одного читателя. Русскія Вѣдомости 1880 г., No 162, подпись: Н.}.
   Несомнѣнно, главнымъ любимцемъ Заіончковской въ это время былъ Салтыковъ. Не разъ и въ печати она восторженно упоминаетъ о его произведеніяхъ. Въ одномъ фельетонѣ она восторгается его "своеобразною рѣчью, его веселостью, доводящею до ужаса, его краснорѣчіемъ, доходящимъ до высокаго" {Русскія Вѣдомости 1877 г., No 248.}; въ другой разъ -- рисуетъ впечатлѣніе, произведенное чтеніемъ Дворянской хандры Щедрина {Русскія Вѣдомости 1878 г., No 158.}. Наконецъ, о Господахъ Головлевыхъ она говоритъ, какъ о "классическомъ твореніи, гдѣ всякая подробность, всякій образъ отъ страшнаго Суда до отчаяннаго Рѣшенія, вѣчно памятные, вѣчно понятные, вѣчно живые, обступаютъ, захватываютъ, влекутъ своею глубокою правдой, недостижимою простотой, совершенствомъ исполненія... Честь послѣдняго вклада въ общее сокровище (европейскихъ литературъ) остается пока за русскою литературой" {Русскія Вѣдомости 1880 г., No 162.}. Заіончкриская не только благоговѣла предъ Салтыковымъ, какъ предъ писателемъ, но и любила его, какъ человѣка. Она бывала у него и тогда, когда, по болѣзни, уже весьма рѣдко выѣзжала. Надеждѣ Дмитріевнѣ пришлось пережить Салтыкова, но пережить не надолго. Предсмертная болѣзнь помѣшала ей присутствовать на его похоронахъ; эта потеря произвела очещ" сильное впечатлѣніе на Н. Д. "Ты думаешь, что эта смерть мнѣ сошла даромъ?" -- говорила она одной пріятельницѣ.
   Мы приводили весьма сочувственный отзывъ Заіончковской объ одномъ очеркѣ Гл. Ив. Успенскаго, но вообще она не любила его произведеній, быть можетъ, потому, что не вполнѣ ихъ понимала, такъ какъ ей была почти совершенно незнакома народная жизнь.
   Изъ молодыхъ беллетристовъ всего симпатичнѣе для Заіончковской былъ Всеволодъ Гаршинъ, отчасти потому, что онъ былъ всего ближе къ ней по свойству своего таланта. Въ одномъ изъ своихъ критическихъ фельетоновъ она говоритъ: "Есть у насъ такое молодое, мучительное, прелестное дарованіе -- г. Всеволодъ Гаршинъ. У него все небольшія вещи и всякая изъ нихъ памятна, потому что всякая повернула душу читателя. Читать его -- надо рѣшиться, и кто желаетъ себѣ покоя, тотъ не берись" {Русскія Вѣдомости 1880 г., No 307.}. Въ іюнѣ 1882 г., получивъ письмо отъ В. М. Гаршина, Н.Д. писала о немъ одному знакомому: "Онъ хочетъ побывать въ Рязани на день, на два, со мной повидаться. Вотъ человѣкъ, гибнущій отъ избытка таланта (я опредѣляю талантъ -- способность впечатлительности), отъ избытка честности, отъ избытка молодой восторженности. Онъ болѣвъ болѣзнью, отъ которой совѣстно выздоровѣть. Это, пожалуй, очень непрактично, но, знаете, мученики были и есть лучшій примѣръ счастливымъ, чтобы счастливые не деревенѣли".
   Изъ молодыхъ поэтовъ она признавала только Надсона, котораго и нашла нужнымъ защитить отъ весьма двусмысленнаго отзыва г. Минскаго. Статья г. Минскаго была напечатана въ журналѣ Новь (1885 г., No 11, стр. 488--490). Въ Живописномъ Обозрѣніи 1885 г. (No 18) появилась статья за полною подписью В. Крестовскаго-псевдонима: Стихотворенія С. Надсона (Рецензія по поводу рецензій). Г. Минскій не названъ по имени въ этой статьѣ, но приведенныя изъ его рецензіи цитаты показываютъ, что авторъ имѣлъ его въ виду. Мнѣніе В. Крестовскаго о Надсонѣ самое лестное для молодаго поэта: "Сборникъ Стихотвореній г. Надсона,-- читаемъ въ статьѣ Заіончковской,-- явился впору; ужь давно оы многими переписывались изъ журнальныхъ книгъ въ тетради и часто перечитывались. Ихъ желали и ждали... Почти съ первыхъ страницъ холодная литературная оцѣнка оказывается невозможна. Сначала читатель еще замѣчаетъ прелесть стиха, любуется ею какъ чѣмъ-то дорогимъ и давно невиданнымъ, благодаритъ молодаго поэта за вѣрность прежнимъ преданіямъ, за уваженіе къ родному слову... Но вдругъ все это внѣшнее какъ-то разомъ исчезаетъ, заслоняется содержаніемъ; читатель уже не останавливается на подробностяхъ; онъ увлеченъ цѣлымъ, а подробности -- онъ обѣщаетъ себѣ, что разглядитъ ихъ послѣ, когда будетъ въ состояніи перечитывать спокойно... Рѣдко представляется что-нибудь такое цѣльное, какъ эта маленькая книжка. Она вся -- одна идея, одно стремленіе, почти одни и

   

Н. Д. Хвощинская-Заіончковская.

(В. Крестовскій-псевдонимъ) *).

   *) При составленіи итого біографическаго очерка мы имѣли возможность воспользоваться многими неизданными матеріалами: въ нашихъ рукахъ было около 160 писемъ Надежды Дмитріевны къ разнымъ лицамъ, множество писемъ къ ней литераторовъ и издателей, воспоминанія двухъ лицъ, близкихъ къ покойной (одно изъ нихъ -- стоившій другъ Надежды Дмитріевны -- М. М. Андреева), ваши замѣтки со словъ ея знакомыхъ и проч. Многіе матеріалы были доставлены вамъ сестрою покойной писательницы, Пр. Дм. Хвощинскою; H. К. Михайловскій сообщилъ письма къ нему Н. Д.; В. А. Бильбасовъ разрѣшилъ воспользоваться письмами Н. Д. къ А. А. Краевскому. Приносимъ искреннюю признательность какъ этимъ лицамъ, такъ и многимъ другимъ, такъ или иначе содѣйствовавшимъ нашему труду, но не уполномочившимъ насъ огласить ихъ имена.

I.
Родители Хвощинской.-- Ея дѣтство.-- Условія ея развитія.-- Любовь жъ литературѣ и первыя попытки творчества.

   Надежда Дмитріевна Хвощинская родилась 20 мая 1825 года. Ея дѣдъ былъ помѣщикъ Рязанской губерніи, обремененный огромною семьей (четыре сына и восемь дочерей). Дочь меньшаго сына Дмитрія, Надежда, родилась, когда дѣда уже не было на свѣтѣ. Двое изъ ея дядей служили, старшій жилъ вмѣстѣ съ бабушкой и всѣми сестрами то въ деревнѣ около Рязани, то въ самомъ городѣ. Отецъ Надежды Дмитріевны въ молодости служилъ въ артиллеріи, очень рано женился въ Бѣлоруссіи на шестнадцатилѣтней дѣвушкѣ, Юліи Дробышевской, полькѣ по отцу и русской по матери (фамилія ея матери -- Рубецъ); потомъ онъ служилъ въ гражданской службѣ въ уѣздныхъ городахъ Рязанской губерніи (по вѣдомству коннозаводства). Это былъ человѣкъ общительный, свѣтскій, весьма способный; онъ любилъ искусство и понималъ его. У отца Хвощинской былъ хорошій голосъ, какъ и у нѣкоторыхъ другихъ членовъ семьи, но онъ остался необработаннымъ. Отецъ Н. Д. отлично схватывалъ сходство и чертилъ карандашомъ, но въ молодости учиться живописи не удалось, позднѣе было также некогда ею заниматься, такъ что послѣ него, даже у Н. Д., не осталось никакихъ набросковъ {Въ письмѣ къ одной пріятельницѣ Хвощинская говоритъ: "Не далъ мнѣ Богъ таланта моего отца,-- тотъ схватывалъ сходство поразительно, и въ каждой черточкѣ была жизнь, нравственная, умственная жизнь человѣка. А отецъ не умѣлъ въ руки взять палитры, акварель мазалъ, потому что былъ нетерпѣливъ, и его работы -- одни клочки, наброски карандашомъ, безъ штриха. Кто не зналъ тѣхъ, кого онъ чертилъ, тотъ и судить не можетъ, что это было за громадное дарованіе".}.
   В. Д. всегда съ величавшею любовью вспоминала о своихъ родителяхъ и говорила о нихъ, какъ о людяхъ образованныхъ и вполнѣ хорошихъ. Четырехъ лѣтъ она уже умѣла читать и писать по-русски и съ тѣхъ-поръ хорошо помнила свою жизнь, въ шесть лѣтъ усвоила французскую грамоту, въ девять -- уже переписывала и писала подъ диктовку отца всѣ его дѣловыя бумаги и письма, даже копировала планы, что продолжалось потомъ до самой его смерти. Человѣкъ живой, горячій, отецъ Н. Д. требовалъ вокругъ себя постоянной дѣятельности.
   Служебная карьера отца Хвощинской была прервана: его обвинили въ растратѣ денегъ, сдѣланной не имъ, а другимъ лицомъ. Нѣсколько лѣтъ онъ былъ подъ судомъ, съ него взыскали 15,000 руб.; принадлежавшіе ему маленькое имѣніе и винокуренный заводъ въ одномъ изъ уѣздовъ Рязанской губерніи были проданы {М. М. Андреева, лицо, близкое къ Хвощинской, разсказываетъ: "Дмитрій Кесаревичъ былъ чистъ, какъ голубь, и виноватъ былъ только тѣмъ, что былъ художникъ, артистъ... только никакъ не чиновникъ. Впослѣдствіи онъ вполнѣ оправдался".}. Онъ переѣхалъ въ Рязань и болѣе десяти лѣтъ оставался безъ службы и занятій вслѣдствіе этого "ужаснаго дѣла" (какъ называла его Хвощинская), всѣ подробности котораго были ей хорошо извѣстны {Впослѣдствіи отецъ Н. Д. снова поступилъ на службу по вѣдомству министерства государственныхъ имуществъ; служебныя занятія отца Хвощинская изобразила въ Большой Медвѣдицѣ (изд. 3, т. I, стр. 166--173).}. "Такимъ образомъ,-- разсказывала Н. Д.,-- мнѣ довелось узнать очень рано жизнь со всѣми ея подробностями и нуждой и людей со всѣми ихъ отношеніями и несправедливостями. Отецъ, любя и оберегая насъ, не отстранялъ насъ отъ своихъ заботъ, не давалъ намъ рости въ невѣдѣніи трудностей жизни, уважая насъ, дѣлалъ насъ участниками того, что испытывалъ самъ. На меня въ дѣтствѣ вліяла не книга, а дѣйствительность, которая меня окружала. Никакая книга не представляла и не могла представить образовъ мужества, терпѣнія, труда выше тѣхъ, которые стояли предъ глазами,-- моего отца и матери. Жилось часто очень трудно, но сердечно и тѣмъ хорошо, что никому не завидовалось" {Ср. въ Большой Медвѣдицѣ характеристику старика Багрлискаго (изд. 3, стр. 252--268). Героиня романа Катерина, подобно Н. Д., помогаетъ отцу въ его служебныхъ, занятіяхъ и пишетъ ему всѣ дѣловыя бумаги.}.
   У Хвощинской былъ братъ и три сестры. Учили ихъ въ дѣтствѣ родители, особенно мать, занимаясь сколько было времени и возможности; учителя и гувернантки были не по средствамъ. Н. Д. была старшая изъ сестеръ, родители особенно ее любили. Выучившись грамотѣ по Телеграфу Полеваго (эту книгу велѣлъ читать ей отецъ), она забиралась въ маленькій библіотечный шкафчикъ отца и, притаившись за его дверцей, читала рѣшительно все, что попадалось,-- романы, стихотворенія, но преимущественно статьи въ журналахъ, часто разрозненныхъ: книги тогда были рѣдки и дороги, и своихъ книгъ было мало,-- ихъ брали у знакомыхъ. "Начитавшись мистическихъ книгъ и всѣхъ ужасовъ Дантова ада,-- разсказываетъ одно близкое къ Н. Д. лицо,-- дѣвочка проводила безсонныя ночи. Отъ нея запирали шкафъ, отбирали книги", но воображеніе уже брало свое, и она писала стихи на разные домашніе случаи {Въ самомъ раннемъ дѣтствѣ она набросала также комедію Марья Ильинична, или грибы съ перцемъ.}. У нея была необыкновенная память: прочтя раза два, она запоминала стихи и даже прозу цѣлыми страницами; она знала имена всѣхъ классиковъ и названія ихъ произведеній, нѣкоторыхъ французскихъ авторовъ читала въ оригиналѣ, съ другими сочиненіями познакомилась по отрывкамъ и переводамъ, какіе попадались {Однажды, еще 6-ти лѣтнею дѣвочкой, она очень удивила посѣтившаго ея родителей переводчика Паризины Байрона тѣмъ, что стала въ его присутствіи пересказывать журнальный отзывъ о его трудѣ.}.
   Нужда въ семьѣ была такъ велика, что приходилось очень экономно обращаться съ бумагой. Способная дѣвочка, стоя, набрасывала все, что ей приходило въ голову, на маленькихъ клочкахъ бумаги самымъ мелкимъ почеркомъ, и вслѣдствіе этого, и еще болѣе вслѣдствіе англійской болѣзни въ дѣтствѣ, у нея былъ искривленъ позвоночный столбъ. Уже въ старости, на вопросъ г-жи Виницкой, отчего она пишетъ такъ мелко, Н. Д. отвѣчала: "Привычка экономить бумагу. Бѣдны мы были. Бывало, найду клочокъ, такъ, крошечный уголокъ бумаги, и испишу весь вдоль и поперекъ, а мысли все набѣгаютъ, набѣгаютъ, да не на чемъ ихъ записать. Руки замирали отъ холода. Жили мы въ такомъ домишкѣ, что въ щели стѣнъ просвѣчивало зимнее солнышко" {А. Виницкая: "Воспоминанія о Н. Д. Хвощинской". Ист. Вѣстн. 1890 г., No 1, стр. 162.}. Одно время Н. Д. была помѣщена въ частный рязанскій пансіонъ, но недостатокъ средствъ заставилъ взять ее оттуда.
   Когда Хвощинской было 12--13 лѣтъ, ея братъ готовился поступить въ корпусъ, вторая сестра, Софья, бывшая моложе ея на три года, приготовлялась въ институтъ; въ это время къ нимъ ходилъ учитель изъ студентовъ рязанской семинаріи, занимавшійся со всѣми за 3 руб. ассиги. въ мѣсяцъ. Надеждѣ Дмитріевнѣ онъ преподавалъ словесность, а также она слегка занималась съ нимъ латинскимъ языкомъ. Приходя на богослуженіе въ семинарскую церковь, она привѣтствовала тамъ учителя по-латыни. "Н. Д.,-- разсказываетъ лицо, хорошо ее знавшее,-- страстно любила сестру Софью; болѣе близкія по возрасту, онѣ были до того дружны, такъ сходились во взглядахъ и понятіяхъ, что нерѣдко имъ случалось высказывать одновременно одну и ту же мысль, почти одними и тѣми же словами. Съ дѣтства онѣ полюбили занятія литературою и затѣяли издавать журналъ, подъ заглавіемъ Звѣздочка. Редакторомъ была Н. Д., сотрудниками всѣ ея сестры и братъ. Книжка еженедѣльно подносилась отцу". Когда брата и вторую сестру отвезли въ учебное заведеніе, Н. Д. осталась съ двумя меньшими сестрами (одна изъ нихъ вскорѣ умерла), училась вмѣстѣ съ ними и сама ихъ учила. Кромѣ того, она рисовала, очень много вышивала и исполняла всякія женскія работы, которыя любила и въ послѣдніе годы жизни. Ея тетки были большія искусницы въ этомъ отношеніі; мать была также постоянно за работой. Нужда заставляла Н. Д. вышивать въ пяльцахъ на продажу экраны и подушки. Несмотря на эту дѣловую жизнь, Хвощинская очень тосковала: на нее сильно подѣйствовала разлука съ сестрою Софьей. Сохранилось стихотвореніе Н. Д. 1838 года, т.-е. какъ разъ послѣ разлуки, подъ заглавіемъ Двѣ звѣздочки, посвященное "сестрѣ Соничкѣ", изъ котораго видно, какъ сильно любила она сестру.
   Младшая сестра Н. Д. (моложе ея на семь лѣтъ) была тогда еще совершеннымъ ребенкомъ; къ счастію, у старшей Хвощинской нашлась подруга, такой же 12--13 лѣтній подростокъ, какъ и она сама. "Мы были неразлучны,-- разсказывала Н. Д.,-- читали, что только могли достать, и, наконецъ, сами принялись сочинять длинные и непремѣнно историческіе романы. Мы были подъ вліяніемъ Вальтеръ-Скотта и французскихъ романовъ сороковыхъ годовъ, только не Жоржъ-Занда и не Гюго, которые до насъ не достигали". "Обѣ молодыя и восторженныя,-- разсказываетъ лицо, близкое къ Хвощинской,-- онѣ, сидя за пяльцами, бывшими въ то время единственнымъ приличнымъ занятіемъ дѣвицъ, нашептывали другъ другу планы романовъ съ рыцарями, пажами... Ночью, когда всѣ въ домѣ засыпали, онѣ усердно писали и прятали свои произведенія подъ тюфякъ, чтобы кто-нибудь не засталъ ихъ врасплохъ и не открылъ ихъ тайны. Такихъ романовъ Н. Д. написала три; всѣ они, конечно, не были въ печати. Н. Д. тщательно скрывала отъ всѣхъ свои литературныя занятія. Въ то время объявиться писательницей было невозможно,-- и безъ того многіе находили, что она слишкомъ умна".
   Знаніе французскаго языка передала Хвощинской ея мать, отлично югъ владѣвшая; итальянскому языку она научилась самоучкой. Еще въ дѣтствѣ кто-то изъ знакомыхъ случайно принесъ итальянскую грамматику и дѣвочка сама начала учиться этому языку; впослѣдствіи она окончательно усвоила его, живя, когда ей было 13 лѣтъ, въ Москвѣ у своего двоюроднаго дяди, А. И. Хвощинскаго, человѣка весьма богатаго, насчетъ котораго Софья Дмитріевна воспитывалась въ институтѣ. Для его дочери покупали" итальянскія книги, и это дало возможность Н. Д. довершить ознакомленіе съ итальянскимъ языкомъ. Живя въ семьѣ дяди, съ дочерью котораго Н. Д. была почти ровесницей, любимая и обласканная имъ, она, кронѣ итальянскаго языка, занималась и музыкой, которую страстно любила и хорошо понимала, но которая не давалась ей въ техническомъ отношеніи. Въ это же время Н. Д. удаюсь бывать въ театрѣ и видѣть игру Мочалова, что, конечно, способствовало пониманію произведеній Шекспира. Въ эти годы Хвощинская стала зачитываться и Шиллеромъ въ русскомъ переводѣ, и Дюнуа изъ Орлеанской Дѣвы былъ ея главнымъ героемъ. Какъ мы видѣли, ей долго не удавалось познакомиться съ произведеніями В. Гюго. Наконецъ,-- разсказывала Н. Д.,-- "какъ-то достали мнѣ Le dernier jour d'un condamné, не умѣю сказать, что сдѣлала со мною эта книга. Я читала уже многое, даже нѣкоторыя драмы Шекспира (во французскомъ переводѣ), но поразительнѣе этого я ничего не знала. Съ тѣхъ поръ началось мое поклоненіе Гюго, и я поняла, что искусство... должно имѣть цѣль. Я мало видѣла русскихъ книгъ. Въ Рязани не было библіотеки; никто изъ знакомыхъ не получалъ Отечественныхъ Записокъ; а прочла нѣсколько стихотвореній Лермонтова и отрывковъ Гоголя въ какихъ-то враждебныхъ рецензіяхъ, а вовсе не знала Бѣлинскаго (выписывать самимъ журналы не было средствъ)". Во, все-таки, позднѣе Хвощинской удалось познакомиться съ произведеніями Бѣлинскаго еще до его смерти, и Н. Д. "читала его своимъ учителемъ; что же касается Гоголя, то Тараса Бульбу и Вечера на хуторѣ она прочла только въ Петербургѣ, такъ какъ пріобрѣсти его сочиненія въ молодости не могла за недостаткомъ средствъ, э достать ихъ въ Рязани не удалось. "Кромѣ романовъ, -- говорила Н. Д.,-- я писала много стиховъ; это нравилось особенно моему отцу" {На тетради стихотвореній Хвощинской въ черной обложкѣ сдѣлана такая надпись рукою отца:
   "Черная книга свѣтлыхъ идей
   Черной головки дщери моей;
   Талантъ самобытный признанъ ужъ въ ней.
   Пиши, не лѣнись, чернилъ не жалѣй,
   Въ ряды вдохновенныхъ втѣснися скорѣй".
   Духовникъ Н. Д. какъ-то узналъ о ея дѣтскихъ литературныхъ опытахъ; это былъ человѣкъ добрый и умный. Онъ сказалъ: "Великъ или малъ будетъ твой даръ, помни одно: не пиши никогда ни одного слова противъ совѣсти".. Н. Д. свято соблюла этотъ завѣтъ. М. Цебрикова: "Въ память В. Крестовскаго-псевдонима". Новости 1889 г.,-- No 177.}. Отецъ Н. Д. былъ вообще человѣкъ образованный; онъ сочувствовалъ идеямъ 1789 года, терпѣть не могъ Наполеона и, когда дочь стала ему поклоняться, подсмѣивался надъ нею.
   Слѣдуетъ отмѣтить въ развитіи И. Д. и элементъ мистическій: она еще въ дѣтствѣ читала сочиненія Сведенборга и Апокалипсисъ. Вся семья была религіозною, но придерживалась не столько буквы, сколько духа христіанскаго ученія, духа милосердія и любви къ ближнему.
   Какъ уже было упомянуто, Хвощинская помогала отцу въ его служебныхъ занятіяхъ. "Я была секретаремъ отца,-- развязывала Н. Д.,-- я знала всѣ дѣла, знала людей всѣхъ сословій и положеній". Подробнѣе объ этомъ разсказываетъ пріятельница Хвощинской М. М. Андреева: "У Дмитрія Кесаревича по должности было много писанія и черченія и, кромѣ Нади, у него не было ни письмоводителя, ни писцовъ; всѣ дѣла, все письмоводство и черченіе было на рукахъ Нади; все она знала, о всемъ судила и даже иногда спорила съ отцомъ... Вѣчно веселая, напѣвающая что-нибудь изъ "Гугенотовъ", ползаетъ она, бывало, по полу, склеивая огромные листы и рисуя планы; такая же ясная, съ пѣніемъ садилась она и за штопку своего единственнаго чернаго люстриноваго платьица".
   

II.
Появленіе въ печати стихотвореній Хвощинской.-- Отраженіе въ нихъ личнаго настроенія автора.-- Повѣсти и романы.-- Пансіонерка.-- Цензурная стѣсненія.

   Въ 1847 году, уже двадцатидвухлѣтнею дѣвицей, Хвощинская послала въ Литературную Газету, издававшуюся въ то время въ Петербургѣ подъ редакціею В. Р. Зотова, тетрадь своихъ стихотвореній, съ просьбою дать относительно нихъ печатный отвѣтъ. Шесть изъ нихъ были напечатаны съ ея полнымъ именемъ въ 38 No этого изданія при любезномъ, даже слишкомъ любезномъ примѣчаніи редакціи {"Заваленные плохими стихотвореніями, присылаемыми намъ со всѣхъ концовъ стихолюбивой Россіи, мы были весьма пріятно и неожиданно удивлены доставленными намъ стихотвореніями г-жи Н. Д. Хвощинской. Мы нашли въ нихъ много истинной поэзіи, теплоты чувства, согрѣтаго мыслью и оригинальностью. Намъ тѣмъ пріятнѣе познакомить читателей нашей газеты съ новымъ поэтомъ, что поэтъ этотъ дама (курсивъ подлинника). Мы давно не читали на русскомъ языкѣ такихъ прекрасныхъ и звучныхъ стиховъ. Искренно благодаримъ автора ихъ собственно за насъ и за всю читающую публику, которая, безъ сомнѣнія, оцѣнитъ по достоинству новое поэтическое дарованіе дамы, владѣющей стихомъ съ такою легкостью, какой достигли немногіе современные поэты-мужчины. Намъ было бы весьма пріятно, если бы газета ваша служила посредницею между читающею публикой и дальнѣйшими произведеніями г-жи Хвощинской".}. Въ слѣдующемъ нумеръ газеты появились еще шесть стихотвореній Надежды Дмитріевны {Затѣмъ въ 1848 году въ Литературной Газетѣ напечатано: въ 35 -- 5 стихотвореній, No 46 -- одно, переводное съ французскаго, и No 49 -- 3 стихотворенія; въ 1849 г.: въ No 1 -- одно, No 7 -- 3 стихотворенія. Кромѣ того, въ Иллюстраціи 1847 г. (No 46) было напечатано еще 2 стихотворенія.}. Поощренная любезностью редакціи (эта любезность была единственнымъ гонораромъ начинающаго поэта), Хвощинская прислала новыя стихотворенія. Такъ какъ первыя ея произведенія были напечатаны съ нѣкоторыми поправками редакціи, то Н. Д. просила или помѣщать ихъ безъ всякихъ измѣненій, или не печатать вовсе, но указать ей самой на необходимыя исправленія. Такимъ образомъ, между редакторомъ и молодою поэтессой завязалась переписка {В. Р. Зотовъ напечаталъ въ своихъ автобіографическихъ замѣткахъ два письма Хвощинской къ нему 1848 г. (см. Историч. Вѣстн. 1890 г., No 5, стр. 296--300).}, приведшая къ соглашенію по вопросу о редакціонныхъ поправкахъ. Послѣ напечатанія нѣсколькихъ стихотвореній тайна была открыта и родителямъ.
   Отецъ Н. Д. очень сочувствовалъ ея литературной дѣятельности; мать, напротивъ, была очень огорчена выступленіемъ дочери на литературное поприще, горько плакала и говорила: "Дай Богъ, чтобы у нея это прошло!"
   Однако, дочь продолжала писать стили, и въ Пантеонѣ и Репертуарѣ русской сцены было напечатано еще три ея стихотворенія(1850 г., NoNo 3 и 4) и драматическая фантазія въ стихахъ Джуліо. Въ Отечественныхъ Запискахъ 1852 года (т. 83) появилось пять стихотвореній {Всѣ они печатались безъ гонорара.}, а въ 1853 году въ Пантеонѣ (NoNo 1--3) ея повѣсть въ стихахъ Деревенскій случай, вышедшая затѣмъ отдѣльною книгой. Далеко не всѣ изъ этихъ произведеній были удачны (слабѣе другихъ наиболѣе крупныя по объему {Рецензетъ Современника (1854 г., т. 43, стр. 7--10), разбирая это произведеніе и одобривъ нѣкоторыя отдѣльныя мѣста, не нашелъ, однако, у автора поэтическаго таланта и задалъ вопросъ: "почему все это написано стихами, а не прозой?"}, но для насъ они интересны, какъ выраженіе тогдашняго настроенія молодой писательницы.
   Передъ нами фотографическій портретъ Хвощинской, снятый съ дагеротипа 1852 года (когда ей было уже 27 лѣтъ). Онъ изображаетъ брюнетку, съ весьма смуглымъ лицомъ, прекрасными черными волосами и выразительными черными глазами. Въ общемъ наружность чрезвычайно оригинальная, симпатичная и пикантная, несмотря на слишкомъ большую нижнюю губу. Казалось бы, Н. Д. могла нравиться, но, по крайней мѣрѣ, въ годы первыхъ выѣздовъ на балы, она не производила своею наружностью благопріятнаго впечатѣнія. Когда она одѣвалась на первый балъ, вошелъ ея дядя и промолвилъ: "Что одѣвать эту чернушку: надѣть на нее мѣшокъ, и болѣе ничего!" Хвощинская первые годы выѣзжала довольно часто, но затѣмъ стала все рѣже появляться въ обществѣ, перестала бывать на балахъ и хлопотала только о томъ, чтобы веселились ея сестры, чтобы онѣ были нарядно одѣты. Развитію склонности къ уединенію, къ удаленію отъ шумнаго общества, долженъ былъ способствовать и тихій, уступчивый, даже трусливый характеръ Хвощинской. Нужно замѣтить, что дружба съ отцомъ повела къ тому, что она переняла отъ него привычку курить сигары, между тѣмъ какъ Софьѣ Дмитріевнѣ этого не позволялось. Такія мужскія привычки должны были сильно шокировать тогдашнее провинціальное общество, и какъ это, такъ и ея литературныя наклонности, нерасположеніе къ выѣздамъ, внимательное отношеніе къ крестьянамъ, приходившимъ по дѣламъ къ отцу, и, наконецъ, нѣкоторые взгляды, шедшіе въ разрѣзъ съ мнѣніемъ большинства, какъ, напримѣръ, несочувствіе крѣпостному праву, привели къ тому, что извѣстная часть рязанскаго общества считала ее чуть не сумасшедшею. Конечно, многое въ ея міросозерцаніи приняло лишь позднѣе болѣе опредѣленныя очертанія, но что молодой поэтессѣ жилось не весело при первыхъ ея шагахъ на литературномъ поприщѣ, это видно изъ большинства ея раннихъ стихотвореній.
   Уже въ первомъ печатномъ стихотвореніи мы находимъ отраженіе личнаго характера автора. Нарисовавъ картину шумно! блестяще! общественной дѣятельности, Хвощинская говоритъ:
   
             "Есть души скорбныя. Въ ихъ уголъ одинокій
                       Тотъ шумъ и не дойдетъ!
             . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
             И радости, и хладъ слезъ чистыхъ и дрожащихъ
                       Тѣ души берегутъ,
             Таятся, робкія, и отъ толпы шумящей
                       Далеко отстаютъ.
             Такъ на разливѣ водъ всплываетъ надъ рѣкою
                       Зеленый островокъ,
             Дрожа, чтобъ не покрылъ его своей волною
                       Стремительный потокъ" *).
   *) Литературная Газета 1847 г., No 38.
   
   Другое стихотвореніе начинается такъ:
   
             "Друзья мои! Вамъ всѣмъ такъ щедро жизнь дана
             Со всей роскошной красотою!
             Страстями сильными, любовью и тоскою
             Кипитъ богатая, прекрасная она"...
   
   Напротивъ, жизнь автора вовсе недостойна зависти: "сомнѣнье волнуетъ душу" и является вопросъ, жизнь ли это, или прозябаніе: "гдѣ дѣятельность тутъ, гдѣ тутъ разгулъ для силъ?". {Ibid., No 39.}
   Въ стихотвореніи, напечатанномъ въ 1848 году, авторъ говоритъ:
   
             "И знаю, завтра ли, сегодня ли, напрасно
             Томиться буду я и мысль живую звать;
             Внимая голосамъ страдающимъ иль празднымъ,
             Мнѣ остается лишь скучать иль сострадать" *).
   *) Литературная Газета 1848 г., No 49.
   
   Въ стихотвореніи, напечатанномъ еще позднѣе, мы находимъ горячее желаніе личнаго счастья:
   
             "Дай счастія, судьба, но дай намъ въ пору,
             Покуда грудь желанія полна"... *).
   *) Пантеонъ и Репертуаръ русской сцены 1850 г., No 3, стр. 58.
   
   Но жизнь, какъ видно, плохо отвѣчала на горячіе запросы молодой писательницы, и въ одномъ изъ стихотвореній 1847 г. мы встрѣчаемъ отраженіе весьма печальнаго настроенія автора:
   
             "И для меня бывала жизнь трудна,
                       И я предъ образомъ рыдала,
             И въ ночь глубокую, не зная сна,
                       Напрасно небо призывала...
             Но все прошло. Быть можетъ, бережетъ
                       Судьба еще мнѣ много дней ненастныхъ,
             Ночей безсонныхъ, слезъ напрасныхъ,
                       Но все пройдетъ!"
   
   Въ одномъ ненапечатанномъ стихотвореніи 1852 г. чувствуется также недовольство и утомленіе жизнью:
   
             "Склоняюсь предъ тобой, судьба, моля пощади.
             Довольно радостей, надеждъ, борьба и слезъ;
             Не надо мысли мнѣ и чувства мнѣ не надо,
                       Ни солнца не хочу, ни грозъ.
             Ты много силъ дала; прости за утомленье,
             За жажду горькую забвенія и сна,
             Хоть чувствуетъ душа по боли и волненью,
                       Что все жива она;
             Ей стыдно, но прости! Ей стыдно до страданья,
             Что падаетъ она, не совершивъ пути...
             Что есть чего желать и нѣтъ у ней желанья...
                       Но дай всему пройти.
             Пусть все пройдетъ,-- пора.
             Пусть лучшій и достойный
             Желаетъ, любитъ, ждетъ, творитъ и познаетъ,
             А утомленная душа, безъ сновъ, спокойно
                       Во тьмѣ своей заснетъ".
   
   Но въ то же время у молодой дѣвушки уже слагаются довольно опредѣленныя стремленія и симпатіи. Въ стихотвореніи Сумерки авторъ не находитъ словъ утѣшенія для скучающей молодой, женщины, которая чувствуетъ себя одинокою и тоскуетъ отъ праздности. Сочувствіе молодой поэтессы направлено въ другую сторону. Она говоритъ:
   
             "Я отдамъ слезу и сожалѣнье
             Тому, кто, наклонясь подъ игомъ и трудомъ,
             Клянетъ и трудъ, и жизнь, и разумъ, и терпѣнье:
             Малюткѣ бѣдному въ лохмотьяхъ подъ окномъ,
             Тому, кто горестно зоветъ улыбку Бога
             На ниву жалкую, безплодную свою,--
             Тому, кто жизнь свою даетъ за жизнь другаго,
             Чтобы цѣной ея кормить свою семью,--
             Участье той, кого молва людская гложетъ
             И негдѣ голову безвинную склонить,--
             Той, что на дочь свою безъ слезъ смотрѣть не можетъ,
             За тѣмъ, что ангела ей нечѣмъ нарядить;
             Всѣмъ горестнымъ душамъ, что низко, страшно пали
             Затѣмъ, что имъ никто руки не протянулъ;
             Всей ужасающей, дѣйствительной печали,
             Куда никто еще изъ васъ не заглянулъ" *).
   *) Иллюстрація 1847 г., No 46.
   
   Тутъ уже ясно видно, на какія явленія жизни будетъ преимущественно обращать вниманіе молодая писательница {Три стихотворенія Н. Д., написанныя въ концѣ сороковыхъ годовъ, напечатаны недавно В. Р. Зотовымъ въ Историческомъ Вѣстникѣ 1890 г., No 6, стр. 556--667.}.
   Литературная Газета, гдѣ начала свою дѣятельность Хвощинская, прекратилась въ 1849 г. вслѣдствіе "равнодушія публики", которой, по словамъ ея редактора, "нечего было читать въ газетѣ послѣ того, какъ ее прочиталъ цензоръ Елагинъ". Но, какъ мы видѣли, Хвощинская уже начала сотрудничать и въ другихъ изданіяхъ. Редакторъ Иллюстированной Газеты совѣтовалъ ей попробовать свои силы и въ прозаическомъ разсказѣ. Н. Д. послѣдовала этому совѣту. "Писалась моя первая повѣсть,-- разсказываетъ она въ позднѣйшемъ письмѣ,-- тайно по ночамъ и на день пряталась подъ тюфякъ. Жили мы тѣсно и строго. Рязанское общество уже звало меня сумасшедшею, и два года таилось писательство, пока не открылъ его мой отецъ, давшій ему волю съ перваго часа". Первая повѣсть Анна Михайловна была подписана псевдонимомъ: В. Крестовскій. "Подписать свое имя молодой дѣвушкѣ,-- по словамъ г-жи Андреевой,-- было невозможно: что скажутъ дяди генералы, кузины фрейлины, назовутъ "bas bleu"; а свой рязанскій кружокъ? Сейчасъ начнутъ спрашивать, кого описали, узнавать себя! Такъ и было впослѣдствіи, когда узнали, что она "сочиняетъ". "Ты что это вздумала меня описывать въ своемъ романѣ?" -- часто приходилось ей слышать отъ почтенныхъ маменекъ"...
   Первое прозаическое произведеніе Хвощинской появилось въ печати въ Отечественныхъ Запискахъ 1850 г. (т. 70 {Въ Современникѣ появился такой отзывъ о повѣсти В. Крестовскаго: "въ умѣ отказать нельзя, а въ талантѣ должно"; далѣе рецензентъ называетъ ее длинною и скучною (Современникъ 1860 г., т. 22, No 7: Письма о русской журналистикѣ, стр. 120).}). Вскорѣ по полученіи нумера журнала, гдѣ оно было напечатано, присланъ былъ и скромный гонораръ, по 25 руб. за печатный листъ; онъ давалъ молодой писательницѣ самостоятельность, право распоряжаться своею собственностью и возможность помогать семьѣ. Отправившись на почту за полученіемъ перваго гонорара, И. Д. вернулась со множествомъ свертковъ въ рукахъ и одарила всѣхъ членовъ семьи. И впослѣдствіи громадную часть своего заработка Хвощинская отдавала людямъ близкимъ. Получивъ крупную сумму, она тотчасъ отправлялась закупать вещи, необходимыя для матери, сестеръ и для какой-нибудь нуждающейся пріятельницы, себѣ же покупала лишь сотню сигаръ. Вообще Хвощинская была очень добра, помогала всѣмъ, чѣмъ могла, умѣла обойтись со всякимъ человѣкомъ, и простые, неразвитые люди охотно дѣлились съ нею своими бѣдами и радостями: она была отзывчива на все.
   Выбравъ свой литературный псевдонимъ совершенно случайно {Чтобы рѣшить, какъ подписать свою повѣсть, она спросила въ церкви фамилію перваго попавшагося бѣднаго мальчика; матери его Н. Д. потомъ оказывала помощь.}, Хвощинская осталась ему вѣрна, несмотря на то, что, какъ оказалось, режиссеръ Александрійскаго театра Н. И. Куликовъ подписывалъ тѣмъ же псевдонимомъ свои водевили и стихотворенія. Не измѣнила она его и тогда, когда на литературное поприще выступилъ писатель Всеволодъ Крестовскій, не имѣющій ничего общаго по своему направленію съ Крестовскимъ-псевдонимомъ. Первая повѣсть Хвощинской была замѣчена публикою, и въ томъ же году въ Отечественныхъ Запискахъ появилась ея вторая повѣсть -- Сельскій учитель {Послѣ помѣщенія второй повѣсти Хвощинской А. А. Краевскій обратился въ ней съ приглашеніемъ присылать свои произведенія въ Отечественныя Записки. Н. Д. съ благодарностью приняла приглашеніе (ея письмо 28 декабря 1860 г.).}, а въ 1852 г. въ томъ же журналѣ были напечатаны: Еще годъ и Искушеніе {Любопытно отмѣтить размѣръ перваго литературнаго заработка Хвощинской; въ 1850 г. она получала въ Отечественныхъ Запискахъ по 25 руб. за печатный листъ; въ 1852 г. редакція накинула ей по 5 руб. съ листа; всего въ 1850 г. Н. Д. заработала около 200 руб., въ 1852 г. около 450 руб. Эти суммы несомнѣнно были серьезнымъ подспорьемъ для нуждающейся семьи Хвощинскихъ и должны были до нѣкоторой степени примирить ея мать съ литературною дѣятельностью дочери.}, а въ Пантеонѣ -- Утренній визитъ.
   Лѣтомъ 1852 года семью Хвощинскихъ навѣстилъ въ Рязани В. Р. Зотовъ, редакторъ того органа, гдѣ Н. Д. начала свою литературную дѣятельность; онъ такъ разсказываетъ о своемъ посѣщеніи: "Въ небольшой, частой, но далеко не роскошно убранной комнатѣ меня встрѣтила дѣвушка не первой молодости, просто одѣтая, невысокаго (правильнѣе было бы сказать -- очень маленькаго) роста, съ смуглыми неправильными чертами лица, но съ большими выразительными черными глазами. Встрѣча была простая, радушная, задушевная". Гость очень скоро сошелся со всѣмъ семействомъ; бесѣдуя съ Н. Д., онъ нашелъ въ ней "умъ, знаніе свѣта, большую начитанность, глубокую симпатію ко всѣмъ, кто страдаетъ и терпитъ, искреннее отвращеніе отъ всякой неправды, низости, насилія, гуманное отношеніе ко всѣмъ слабостямъ, ошибкамъ, заблужденіямъ, проступкамъ. Въ ней самой, какъ въ ея романахъ, не было ни желанія рисоваться, ни аффектаціи, ни утрировки".
   Въ концѣ 1852 г. Хвощинская пріѣхала съ отцомъ въ Петербургъ, гдѣ, какъ и въ Москвѣ, у нея были родные, принадлежавшіе къ высшему кругу. Одна изъ кузинъ писательницы была близкою родственницей канцлера Горчакова {В. Зотовъ: "Н. Д. Хвощинская". Историч. Вѣстникъ 1889 г., No 10, стр. 99--100.}. Въ литературномъ мірѣ она познакомилась съ Краевскимъ и съ кружкомъ литераторовъ, собиравшихся у него въ назначенные дни. Такимъ образомъ, сфера ея наблюдательности значительно расширилась, и Н. Д. энергически продолжала литературную дѣятельность, преимущественно въ беллетристической формѣ. Въ Отечественныхъ Запискахъ 1853 г. были напечатаны слѣдующія ея произведенія: Нѣсколько лѣтнихъ дней, Кто-жь остался доволенъ? Рѣшительный шагъ; въ 1854 г. въ томъ же журналѣ романъ Испытаніе и въ С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ {Редакторомъ Петербургскихъ Вѣдомостей былъ также Краевскій.} -- Въ дорогѣ, въ 1855 г. въ Отечественныхъ Запискахъ повѣсть фразы и въ С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ -- Разговоръ; въ 1856 г. въ Отечественныхъ Запискахъ -- два романа: Послѣднее дѣйствіе комедіи и Свободное время, въ 1857 г. въ Отечественныхъ Запискахъ -- Изъ связки писемъ, брошенныхъ въ огонь, и Баритонъ и въ С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ -- совѣты; въ 1858 г. въ Отечественныхъ Запискахъ -- старое горе и Братецъ, и въ Иллюстраціи -- Доброе дѣло, въ 1859 г. въ Отечественныхъ Запискахъ -- Недописанная тетрадь. На мѣрѣ увеличенія извѣстности Крестовскаго-псевдонима, возросталъ и ея гонораръ {Въ 1852 году она получила въ Пантеонѣ за Утренній визитъ по 50 руб. съ листа; это заставило Краевскаго увеличить гонораръ до 40 руб., который и платили Н. Д. въ Отечественныхъ Запискахъ до 1857 г., когда за Баритонъ она была разсчитана по 60 руб. Всего въ теченіе десятилѣтія пятидесятыхъ годовъ Н. Д. заработала литературнымъ трудомъ болѣе 4,000 руб. Слѣдовательно, въ это время ея средній годовой заработокъ былъ около 400 руб.}. Мы останавливаемся на этихъ подробностяхъ, чтобы показать, какую серьезную матеріальную поддержку стала оказывать Хвощисхая своей семьѣ, которой была такъ самоотверженно предана, а съ другой стороны, эти данныя представляютъ любопытный матеріалъ для исторіи литературнаго труда. Помощь семьѣ стала еще болѣе необходимою съ 1856 г., когда умеръ отецъ Хвощинской. Съ 1858 г. достойною соперницей В. Д. на литературномъ поприщѣ и, притомъ, въ произведеніяхъ того же рода, явилась ея вторая сестра, Софья Дмитріевна, писавшая подъ псевдонимомъ: Весеньевъ. О ней мы скажемъ нѣсколько ниже.
   Журнальная критика относилась къ романамъ и повѣстямъ В. Крестовскаго сначала весьма сдержанно, но постепенно произведенія нашей писательницы стали вызывать все болѣе и болѣе одобрительные отзывы {Такъ, въ Современникѣ 1861 г., No 2 (Письма иногородняго подписчика въ редакнію "Современника* о русской журналистики, стр. 84--87), мы встрѣчаемъ одобрительный отзывъ о повѣсти Сельскій учитель. Въ послѣдующіе годы мы находимъ въ Современникѣ цѣлый рядъ отзывовъ о произведеніяхъ Хвощинской въ Замѣткахъ и размышленіяхъ Новаго Поэта по поводу русской журналистики. Въ Современникѣ 1852 г. г. 35, No 9, стр. 103--107) напечатанъ довольно одобрительный отзывъ о стихотвореніяхъ Хвощинской, а о ея повѣсти Еще годъ (продолженіе Дневника сельскаго учителя) сказано было слѣдующее: "В. Крестовскій человѣкъ не безъ дарованія и владѣетъ недурно языкомъ; какъ первый литературный опытъ, Дневникъ сельскаго учителя, конечно, можетъ обратить на себя вниманіе, но не болѣе, какъ опытъ". Въ томъ же году (т. 38, No 12, стр. 273--286), разсказавъ содержаніе Искушенія, Новый Поэтъ призналъ умъ и похвалилъ языкъ автора, но замѣтилъ, что "повѣсти г. Крестовскаго -- благородныя и умныя диссертаціи въ повѣствовательной формѣ". Въ 1853 г. (т. 40, No 7, стр. 87--88) по поводу романа Крестовскаго Кто-жь остался доволенъ? рецензентъ призналъ "несомнѣнный талантъ автора". Въ слѣдующемъ году (т. 46, No 7, стр. 65--66) онъ назвалъ Испытаніе "прекрасною" повѣстью и нашелъ въ ней умныя характеристики, и вслѣдъ затѣмъ (No 8, стр. 142--143) замѣтилъ, что Испытаніе принадлежитъ къ лучшимъ повѣстямъ послѣдняго времени, и выразилъ желаніе, чтобы "произведенія съ такимъ умомъ, съ такимъ литературнымъ тактомъ и, главное, съ такимъ благороднымъ направленіемъ чаще появлялись въ нашей литературѣ". Въ 1865 г. критикъ Современника (т. 58, No 9, стр. 62--64) былъ неудовлетворенъ повѣстью Фразы, хотя и нашелъ, что она написана "прекраснымъ" слогомъ. Въ слѣдующемъ году въ Современникѣ (т. 56, Замѣтки о журналахъ, стр. 228--231) по поводу Послѣдняго дѣ;йствія комедіи было сказано: "Еслибъ въ повѣстяхъ г-жи Крестовской было бы поменьше "книжности" и побольше жизни, онѣ поспорили бы съ лучшими произведеніями новѣйшей литературы. Резонерство и умъ, переходящій въ умничанье,-- вотъ коренной ихъ недостатокъ, тѣмъ болѣе важный, что, благодаря ему, при всѣхъ своихъ достоинствахъ, повѣсти г-жи Крестовской -- скучны. Послѣ первыхъ своихъ не совсѣмъ удачныхъ литературныхъ дебютовъ она замѣтно развивается и идетъ впередъ". Въ Пантеонѣ 1854 г. (т. 16, стр. 1--11) появился одобрительный отзывъ о всей литературной дѣятельности Хвощинской, какъ романистки. Наконецъ, въ Отечественныхъ Запискахъ 1859 г. 5, стр. 102--112) была напечатана вполнѣ сочувственная рецензія по поводу шеститомнаго изданія Романовъ и повѣстей В. Крестовскаго.}.
   Произведенія первой эпохи литературной дѣятельности Хвощинской посвящены исключительно изображенію жизни провинціальнаго общества совсѣми его мрачными сторонами. Авторъ со вниманіемъ останавливается на положеніи старой дѣвы въ провинціальной семьѣ, на семейномъ деспотизмѣ, гнетущемъ дѣтей, на униженіи и забитости, вызываемой бѣдностью и нищетою, на важной роли сплетни въ провинціальномъ обществѣ. Мѣстами являются скромные намеки и на главную основу всего провинціальнаго строя -- крѣпостное право. Особнякомъ стоить Баритонъ, въ которомъ изображенъ семинарскій бытъ. Произведенія Хвощинской имѣли большой успѣхъ среди провинціальной публики. "Когда мы были еще оканчивающими курсъ гимназистами,-- говоритъ г. Боборыкинъ,-- повѣсти Хвощинской жадно читались въ провинціи, больше женщинами, чѣмъ мужчинами" {Новости 1889 г. No 189.}. Подтвержденіемъ словъ г. Боборыкина служитъ, между прочимъ, то, что въ концѣ пятидесятыхъ годовъ одна горячая поклонница произведеній В. Крестовскаго затѣяла съ авторомъ продолжительную переписку, принимая его за мужчину (мистификація была первоначально поддержана самою Н. Д.); потомъ Хвощинская старалась вывести изъ заблужденія свою корреспондентку, но это не сразу ей удалось.
   Содержаніе произведеній Хвощинской этого времени оставалась почти исключительно въ предѣлахъ семейной жизни провинціи. Когда она пыталась выступать за эти предѣлы, ей, какъ и многимъ другимъ писателямъ, приходилось сталкиваться съ цензурными препятствіями. Такъ, относительно второй повѣсти Н--ы Д--ы Сельскій учитель, напечатанной въ Отечественныхъ Запискахъ въ 1850 году, г. Зотовъ свидѣтельствуетъ, что "надъ нею порядочно потрудился цензоръ... Фрейгангъ, человѣкъ... неуступчивый, подозрительный, враждебно относившійся ко всякому выраженію, сколько-нибудь выходившему изъ общепринятаго, рутиннаго литературнаго языка". Нѣкоторыя исключенія были сдѣланы и въ повѣсти Искушеніе (1852 г.). На письмо Краевскаго, гдѣ онъ говоритъ объ Испытаніи, Н. Д. писала ему 20 августа 1854 г.: "Меня не удивила благосклонность цензора; если онъ и предполагалъ во мнѣ когда-нибудь желаніе перевернуть человѣчество моими романами, то убѣдился, наконецъ, что они не могутъ совершить такого подвига. Хотя это убѣжденіе пришло нѣсколько поздно, но я никогда не сомнѣвалась, что оно придетъ, и потому не удивляюсь ему теперь". 10 марта 1856 г. Хвощинская писала Краевскому: "Новость о необыкновенномъ милосердіи цензора къ третьей части моего романа (Послѣднее дѣйствіе комедіи), конечно, поразило меня, но пріятнымъ образомъ, какъ явленіе утѣшительное для всѣхъ. Вы удивлены имъ и даже приписываете близости свѣтопреставленія, а я нахожу, что, литературно, свѣтопреставленіе уже началось, потому что многое, что было тайнымъ и пряталось по портфелямъ, становится явнымъ... Если бы я узнала, что конецъ міра близокъ, иначе бы кончила свой романъ и выбрала бы другіе ужасы болѣе въ духѣ времени и провинціи, нежели тѣ, которые позволила себѣ, не надѣясь на цензуру, и которыми я сама менѣе всѣхъ довольна".
   Но радость И. Д. по поводу измѣненія положенія печати была преждевременна: ея романъ Баритонъ, напечатанный въ слѣдующемъ году, особенно пострадалъ въ цензурномъ отношеніи: онъ былъ отправленъ въ духовную цензуру и подвергся огромнымъ урѣзкамъ (которыя въ издани 1859 г. Повѣстей и романовъ В. Крестовскаго были въ значительно! степени, а въ изданіи 1880 г. окончательно возстановлены). Въ ноябрѣ 1857 г. Хвощинская писала Краевскому изъ Рязани: "Предчувствіе не обмануло меня: духовныя лица придрались къ случаю сказать что-нибудь за себя, въ свою пользу; чувства совершенно извинительныя! За нѣсколько дней до полученія вашего письма я узнала черезъ одного изъ "баритоновъ", что мой романъ проходитъ мытарства духовной академіи. Признаюсь, это меня поразило: я ждала окончательнаго запрещенія всего. Я знала тоже, что нѣкто г. Карповъ трудился надъ исправленіемъ сего нечестиваго произведенія. Труды его, которые, спасая мой романъ, вы отвергли, вѣроятно, у васъ. Позвольте убѣдительнѣйше просить васъ сохранить и при свиданіи отдать мнѣ эти любопытныя и драгоцѣнныя для меня произведенія; я считаю ихъ нѣкоторымъ образомъ моею собственностью, потому что они должны бы были считаться моими въ глазахъ читателей. Вы говорите, что конецъ не подвергся почти никакимъ измѣненіямъ; этого я уже рѣшительно не постигаю, если нашли къ чему придраться въ серединѣ".
   Намъ случилось видѣть часть корректурныхъ листовъ этого произведенія (десять формъ), въ которыхъ приблизительно пятая часть перечеркнута красными цензорскими чернилами, не считая болѣе мелкихъ исключеній я передѣлокъ. Былъ исключенъ, между прочимъ, разсказъ семинариста о томъ, съ какимъ удовольствіемъ онъ смотрѣлъ на танцы на публичномъ гуляньи и о томъ, какъ затѣмъ нѣкоторые семинаристы танцовали другъ съ другомъ, повѣствованіе о мрачныхъ сторонахъ семинарской жизни, о печальномъ и зависимомъ положеніи сельскаго священника и т. п. Кромѣ исключеній цѣлыми столбцами, цензоръ посягнулъ и на множество отдѣльныхъ фразъ и выраженій: такъ, вмѣсто словъ "старая княгиня", цензоръ написалъ: "какая-нибудь старуха", вмѣсто: "сельская поповна", было написано: "въ селѣ выросла". Нецензурными оказывались такія выраженія: "другу и недругу заказываю идти жить въ эти важные дома", "я до баричей тоже не большой охотникъ" и т. п. {Со всѣми этими измѣненіями и исключеніями и былъ напечатанъ романъ Хвощинской въ Отечественныхъ Запискахъ. Только однажды, когда, зачеркнувъ два столбца, цензоръ написалъ, вмѣсто нихъ, свое собственное измышленіе, Краевскій его отвергъ и предпочелъ, вмѣсто всего этого, напечатать: "Гости и хозяйка разошлась недовольные другъ другомъ" (Отечественныя Записки 1857 г., т. 115, No 11, стр. 271). }. И все это продѣлывалось въ 1857 году! Мы видимъ, такимъ образомъ, что, нападая на мертвенность журналистики въ извѣстныя эпохи, на узкость кругозора нѣкоторыхъ писателей, приходится считаться и съ тѣми условіями, въ которыхъ находилась тогда литература.
   Кромѣ романовъ и повѣстей, Хвощинская въ концѣ пятидесятыхъ годовъ печатала и стихотворенія. Въ Иллюстраціи 1858--59 гг., издававшейся подъ редакціею В. Р. Зотова, было напечатано девять ея стихотвореній (4 подъ заглавіемъ Новыя пѣсни и 5 подъ заглавіемъ Кладбище). Приведемъ изъ одного изъ нихъ отрывокъ, любопытный для характеристики міросозерцанія автора:
   
             "И мнилось мнѣ: блаженъ, кто жизнь свою
             Могъ посвятить служенью высшей цѣли,
             Передъ людьми, одинъ, въ тиши, въ бою,
             Въ желаньи, мысли, въ словѣ или въ дѣлѣ,
             Чьи дни полны труда, борьбы, заботъ,
             А ночи думъ, восторженной тревоги,
             Кто не одной своей, а жизнью всѣхъ живетъ,
             Кому горитъ столбъ огненный въ дорогѣ" *).
   *) Иллюстрація 1859 г., No 62.
   
   Въ 1859 г., при посредствѣ А. А. Краевскаго, было издано собраніе сочиненій В. Крестовскаго въ шести томахъ (7 и 8 томы были изданы въ 1866 г.). Изданіе расходилось довольно туго {Въ три года было продано около 800 экземпляровъ; остальные 1,500 экземпляровъ были проданы въ 1862 году Глазунову по 55 коп. за шеститомный экземпляръ; такъ какъ половина чистаго барыша шла печатавшей изданіе типографіи, то Хвощинская получила за него лишь около 400 руб.}, но это не уменьшило энергіи въ трудѣ неутомимаго автора. Въ 1860 г. появились въ печати слѣдующія произведенія Хвощинской: Встрѣча (въ Отечественныхъ Запискахъ), Сцены для дѣтскаго театра (въ Иллюстраціи), романъ Въ ожиданіи лучшаго (въ Русскомъ Вѣстникѣ); въ 1861 г.: Пансіонерка (въ Отечественныхъ Запискахъ); въ 1862 г.: Стоячая вода (въ Русскомъ Вѣстникѣ) и За стѣной (въ Отечественныхъ Запискахъ); въ 1864 году: Старый портретъ, новый оригиналъ (въ Библіотекѣ для Чтенія подъ редакціею г. Боборыкина) и Домашнее дѣло (въ Отечественныхъ Запискахъ) и тамъ же въ 1861--64 гг. рядъ критическихъ статей, въ томъ числѣ восемь Провинціальныхъ писемъ о нашей литературѣ; въ 1865 году Недавнее (въ Отечественныхъ Запискахъ) и разные переводы; въ 1866 году въ Голосѣ фельетоны Заграничная жизнь; въ 1868 г. Два памятные дня въ Отечественныхъ Запискахъ, уже подъ новою редакціей Некрасова {Въ декабрѣ 1867 г. Некрасовъ написалъ Хвощинской, что онъ "за особенную честь почтетъ, если она останется къ журналу въ прежнихъ отношеніяхъ", на что она отвѣчала, что таково и ея желаніе.}; въ 1869 году одно изъ лучшихъ произведеній Хвощинской -- Первая борьба (въ томъ же журналѣ).
   Съ увеличеніемъ литературной извѣстности Хвощинской значительно возросли ея заработки. Въ 1860 году редакція Отечественныхъ Записокъ платила ей по-старому, 50 руб. съ листа, но въ томъ же году за свой романъ Въ ожиданіи лучшаго Хвощинская получила отъ редакціи Русскаго Вѣстника сторублевый полистный гонораръ, также какъ и за напечатанную нѣсколько позднѣе въ томъ же журналѣ повѣсть Стоячая вода. Это заставило редакцію Отечественныхъ Записокъ повысятъ гонораръ Хвощинской до 65 руб. {Вотъ характерное письмо Краевскаго къ Хвощинской по этому поводу: "Мы знакомы съ вами не день, не два, -- писалъ онъ 26 марта 1861 года, -- печатается также не со вчерашняго дня. Съ Дневника сельскаго учителя много прошло времени я многое перемѣнилось. Перемѣнились даже и взаимныя наши отношенія -- сдѣлались (я вполнѣ увѣренъ) крѣпче, дружественнѣе. Позвольте же предложить вамъ перемѣну я въ денежныхъ счетахъ нашихъ. Счеты эти во время дно выражались цифрою 40 за листъ, потомъ перешли на 60: пора и этой цифрѣ измѣниться. Вы печатали въ другихъ журналахъ и получили больше,-- не знаю, сколько именно, но больше (изъ письма къ нему Хвощинской въ предъидущемъ году Краевскому было извѣстно, что ей заплатили въ Русскомъ Вѣстникѣ по 100 руб. за листъ). За что же Отечественныя Записки будутъ причинять вамъ убытокъ? Такъ разсуждалъ я самъ съ собою и пришелъ къ заключенію, что съ 1861 г. слѣдуетъ измѣнить установленную цифру". Извѣщая далѣе, что за Пансіонерку онъ произвелъ разсчетъ по 65 руб. за листъ, Краевскій "убѣдительно" просилъ Н. Д. "сказать откровенно, достаточна ли эта цѣна. Повторяю, наши отношенія не таковы, чтобы церемониться. Я знаю, что вамъ некого дѣлать срочно-обязанными; банки также не обременены вашими капиталами; слѣдственно, вы поступили бы неразсчетливо, если бы захотѣли церемониться, а для меня поступили бы оскорбительно, не довѣряясь моей дружбѣ. И такъ, прошу васъ сказать прямо, хорошо я поступилъ или нѣтъ, т.-е. скажите просто: надо прибавить столько-то -- и я вышлю недосланное". Н. Д. благодарила за увеличеніе платы и написала, что никогда не предлагала своиъ условій.}, а въ 1863 году до 75 руб. съ листа за ея беллетристическія произведенія (за критическія статьи ей платили по 50 руб.); за произведеніе, напечатанное въ 1864 г. въ Библіотекѣ для Чтенія, Хвощинская получила, также какъ и въ Русскомъ Вѣстник123;, по 100 р. съ листа.
   Хвощинской не только платили въ Отечественныхъ Запискахъ меньшій гонораръ, чѣмъ въ другихъ журналахъ, но еще иной разъ она по цѣлить мѣсяцамъ не могла получить аванса, въ которомъ ей случалось крайне нуждаться. Такъ было въ 1863 г., когда, затративъ значительныя суммы на изданіе Голоса и устройство собственной типографіи, Краевскій жаловался на безденежье. 29 октября 1863 г. Хвощинская написала слѣдующее писыо Дудышину, изъ котораго мы приводимъ значительные отрывки, такъ какъ оно прекрасно характеризуетъ ея литературную честность. Измѣнившееся направленіе Русскаго Вѣстника было настолько несимпатично Н. Д., что она не считала возможнымъ долѣе сотрудничать въ этомъ журналѣ, несмотря на болѣе выгодныя денежныя условія. Извѣщая Дудышкина объ окончаніи ею небольшой повѣсти, Хвощинская напомнила, что ея сестра Софья Дмитріевна, отправляя свой романъ еще въ іюлѣ мѣсяцѣ, просила выслать ей впередъ половину гонорара. Просьба эта была потомъ трижды повторена и не была исполнена. "У меня еще разъ надняхъ просили повѣсти въ Русскій Вѣстникъ,-- продолжаетъ Н. Д.-- Вотъ два дня, какъ у меня лежитъ готовая вещь, и если я рѣшусь отдать ее, всѣ наши затрудненія могутъ бытъ кончены въ недѣлю. Но рѣшиться я не могу. Такъ не могу, что,-- говорю вамъ откровенно, со всею увѣренностью въ вашей хорошей дружбѣ,-- не знаю и не могу придумать что-нибудь для себя тяжелѣе этого рѣшенія... Отдавая туда свою работу, я поступлю противъ совѣсти. Этого со мной никогда не случалось. "Русскій Вѣстникъ прошлыхъ годовъ былъ не то, что теперь, и я не могу вообразить своихъ строкъ на его стра* ницахъ. Я рѣшилась еще писать къ вамъ. Помогите мнѣ не идти противъ совѣсти... Скажите еще разъ Ераевскому. Спросите его, можетъ ли онъ выслать этими днями -- деньги, которыя просила сестра, и прислать мнѣ столько же въ теченіе ноября?... Ждать для меня большое затрудненіе, но, такъ и быть, я жду; это легче, нежели отдавать свою работу въ Русскій Вѣстникъ когда для меня тяжело объ этомъ подумать... Признаюсь, я вамъ пишу въ какомъ-то чаду, à нынѣшній вечеръ и вовсе голова идетъ кругомъ" {Дудышкинъ поспѣшилъ дать знать, что деньги Софьѣ Дмитріевнѣ только что высланы, а самой Н. Д. будутъ высланы вскорѣ.}. Письмо это должно быть весьма поучительно для тѣхъ нынѣшнихъ молодыхъ писателей, которые, даже не изъ нужды, а просто по безпринципности готовы участвовать въ органахъ, совершенно не соотвѣтствующихъ ихъ взглядамъ.
   Во все десятилѣтіе шестидесятыхъ годовъ Н. Д. заработала литературнымъ трудомъ около 9,000 руб., т.-е. средній годовой ея заработокъ въ теченіе этого времени равнялся почти 900 руб., слѣдовательно, былъ вдвое болѣе, чѣмъ въ пятидесятые годы. Въ первую половину шестидесятыхъ годовъ до своей смерти въ 1865 году много зарабатывала и Софья Дмитріевна (Весеньевъ-псевдонимъ).
   Изъ произведеній Хвощинской первой половины шестидесятыхъ годовъ нельзя не остановиться на повѣсти Пансіонерка, напечатанной въ 1861 г. въ Отечественныхъ Запискахъ (No 3). Это талантливое произведеніе любопытно потому, что здѣсь Крестовскій-псевдонимъ одинъ изъ первыхъ въ нашей литературѣ изображаетъ типъ юнаго отрицателя, съ одной стороны, а съ другой -- изображаетъ дѣвушку, добившуюся самостоятельности и живущую своимъ трудомъ. Дѣйствіе большей части повѣсти происходитъ еще въ началѣ пятидесятыхъ годовъ въ провинціальномъ Городѣ. Ея героина, 15--16-ти лѣтняя дѣвочка, ростущая въ совершенно первобытной чиновничьей семьѣ, учится въ пансіонѣ и усердно готовится къ экзаменамъ. Въ сосѣднемъ донѣ живетъ герой повѣсти Веретицынъ, кандидатъ университета, сосланный въ этотъ городъ административнымъ порядкомъ за вредное направленіе и опредѣленный на службу канцелярскимъ писцомъ на 6 руб. жалованья, хотя до этого онъ былъ уже два года учителемъ въ Москвѣ. Онъ видитъ, съ какимъ усердіемъ въ сосѣднемъ саду дѣвочка зубритъ никуда негодные учебники, ему становится досадно, и онъ начинаетъ бесѣдовать съ нею черезъ плетень сада:
   "Право, я вамъ позавидовалъ: такъ прилежны! Воскресный день, вечеръ чудесный, я вы, не поднимая головы, твердите, твердите. Неужели всегда такъ?" -- Дѣвочка объясняетъ, что готовится къ экзаменамъ и что ея родителямъ очень хочется, чтобы онаперешла въ старшій классъ съ наградою и перегнала всѣхъ подругъ.-- "И тогда папенька и маменька купятъ вамъ соломенную шляпку съ розаномъ, бѣленькій бурнусъ и поведуть васъ на гулянье?" -- иронизируетъ Веретицинъ. Пансіонерка негодуетъ: она хлопочетъ вовсе не изъ-за этого.-- "Я сказалъ это потому,-- равнодушно возражаетъ Веретицывъ,-- что, предполагаю, вашему папенькѣ и маменькѣ будетъ очень пріятно показыватъ всѣмъ свою милую дочь, которая доставила имъ такое удовольствіе; они сдѣлаютъ это для самихъ себя, а не для васъ... Вотъ теперь вы замѣняете ихъ для меньшихъ дѣтей: вы для нихъ учитель, вы для нихъ будете хороши, ли нихъ будете весели; все это для удовольствія вашего папеньки и маменьки. Я это такъ понимаю, что не дѣлаю вамъ даже комплимента, что вы прекрасная, покорная, нѣжная дочь; вы только исполняете вашъ долгъ. Поступайте всегда такъ... Живите всегда вполнѣ ли вашихъ папеньки и маменьки. Скучайте, когда это имъ угодно, морите себя надъ книгой, надъ работой, надъ чѣмъ случится, выставляйтесь на-показъ, когда они васъ выставятъ,-- это ихъ воля, это имъ пріятно, вы -- ихъ собственность. Вы не просили у нихъ родиться, вы не въ правѣ просить жить такъ, какъ вамъ самимъ вздумается. Когда я говорилъ о новой шляпкѣ, я думалъ только, какъ ваша маменька будетъ по своему вкусу выбирать ее ли васъ, и хотѣлъ замѣтить вамъ, чтобъ вы не спорили при выборѣ: это радость маменьки -- не мѣшайте ей. А что васъ поведутъ въ публику, то, конечно, для того, чтобы папеньки и маменьки тѣхъ подругъ вашихъ, которыхъ вы перегоните, смотрѣли и казнились, зачѣмъ Господь не послалъ я имъ такихъ же дочерей"...
   На другой день Веретицынъ объясняетъ пансіонеркѣ, что учебники, которые она такъ усердно зубритъ, наполнены совершеннымъ вздоромъ:
   
   "Я, точно, самъ когда-то твердилъ это,-- говорить онъ,-- указывая на какую-то несчастную реторику,-- видѣлъ, какъ твердили другіе,-- не случилось еще замѣтить, чтобъ это на что-нибудь пригодилось, но, вѣдь, я могу и ошибиться. Скука сама по себѣ венъ полезная: человѣкъ тупѣетъ и дѣлается тихъ -- это хорошо. Въ прописяхъ написано: "будь кротокъ, тихъ, скроменъ и меньше говори"... дальше не помню, но мораль отличная, покойная; все тишь, да гладь -- божья благодать... Вы учите наизусть чепуху, не брезгайте, такъ надо. Въ другой книжкѣ у васъ написано, что такой-то и такой-то былъ великій человѣкъ -- и вѣрьте; не смѣйте соображать ничего, а то неравно поймете, что одинъ великій былъ самодуръ, другой -- негодяй, третій -- потому безгрѣшенъ, что согрѣшить не подвернулось случая".
   
   Затѣмъ Веретицынъ далъ пансіонеркѣ прочесть Ромео и Джулѣету... Все услышанное дѣвочкою было для нея такъ ново и произвело такое сильное впечатлѣніе, что она потеряла способность заниматься и провалилась на экзаменахъ. Когда вслѣдъ затѣмъ родители задумали выдать ее замужъ за какого-то противнаго канцелярскаго чиновника, она рѣшила во что бы то ни стало добиться свободы и написала теткѣ въ Петербургъ; та взяла ее къ себѣ и дала возможность докончить образованіе. Черезъ восемь лѣтъ Веретицынъ встрѣчаетъ бывшую пансіонерку въ Эрмитажѣ, гдѣ она работаетъ надъ копіями, продажею которыхъ и добываетъ самостоятельный кусокъ хлѣба. Между прочимъ, она говоритъ своему прежнему пріятелю: "Вы не знаете, что я васъ любила? Да, какъ никогда потомъ! Я поняла, какое иго любовь, какъ она заставляетъ смотрѣть глазами другаго, исчезать предъ волей другаго. Я никогда не полюблю,-- некогда, глупо"... "Я поклялась, что не дамъ никому власти надъ собою, что не буду служить этому варварскому старому закону ни примѣромъ, ни словомъ... Напротивъ, я говорю всѣмъ: дѣлайте, какъ я, освобождайтесь всѣ, у кого есть руки и твердая воля! Живите одни, сотъ жизнь: работа, знаніе и свобода...
   -- "А на долю сердца что останется?-- спросилъ тихо Веретицынъ".
   Этотъ послѣдній вопросъ показываетъ, что тотъ, кому прежняя пансіонерка обязана первымъ толчкомъ къ самостоятельности, не сочувствуетъ ея новой, жизненной программѣ. Дѣйствительно, онъ утомленъ и разбитъ годами ссылки, онъ еще не освободился отъ прежней несчастной любви и идеализируетъ предметъ этой любви: дѣвушка, въ которую онъ былъ безнадежно влюбленъ, вышла замужъ безъ любви, по желанію матери, чтобы дать ей спокойный уголъ передъ смертью. Авторъ, очевидно, не считаетъ нормальнымъ ни то, ни другое рѣшеніе двухъ героинь повѣсти, но, повидимому, все-таки, предпочитаетъ самопожертвованіе одной -- самостоятельной, эгоистичной жизни, которую ведетъ другая {Повѣсти В. Крестовскаго (псевдонима), т. I, 1880 г., стр. 205--206, 213--214, 316, 322--328.}. Повѣсть эта въ высшей степени замѣчательна и по тому таланту, съ которымъ она написана, и еще болѣе тѣмъ, что авторъ такъ рано съумѣлъ подмѣтить тѣ новыя теченія среди молодежи, которыя потомъ были не разъ предметомъ изученія нашихъ беллетристовъ.
   Повѣсть эта привела въ восторгъ редакцію Отечественныхъ Записокъ. Краевскій написалъ Хвощинской: "много бы хотѣлось поговорить съ вами объ этой повѣсти (по-моему, лучшей изъ всего лучшаго вами писаннаго)". Дудышкинъ въ письмѣ къ Хвощинской (2 марта 1861 г.) говоритъ о Пансіонеркѣ: "Прочелъ ее и восхитился внутреннею и задушевною правдой этого произведенія. Совершенно справедливо, что никакими практическими дѣлами, никакими великими идеями -- если станешь потомъ ими жить -- не залечишь первыхъ ранъ помятаго сердца. А мнутъ его сильно условія нашей жизни. Рисуй, читай лекціи, устроивай воскресныя школы, что хочешь дѣлай,-- а стертую свѣжесть чувствъ не найдешь. Очень, очень хорошо на мой взглядъ". Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ Дудышкинъ сообщилъ автору и тѣ толки, которые возбудила повѣсть: "Всѣ очень хвалятъ Пансіонерку, и всѣ недовольны концомъ. Это меня сердило, и въ спорахъ я узналъ, что конецъ повѣсти понятъ былъ совершенно иначе. То-есть что вы желали изобразить идеалъ женщины трудящейся и современной. Какъ ни смѣшно это, однако, я долженъ былъ перечитать конецъ и нашелъ, что, дѣйствительно, его можно было очень и очень развить. И если вы когда-нибудь этимъ воспользуетесь,-- будете имѣть блестящій успѣхъ. Мнѣніе публики всегда годится на что-нибудь, если даже она и не пойметъ произведенія".
   Такимъ образомъ, и Дудышкинъ считаетъ, что сочувствіе автора не на сторонѣ дѣвушки, добившейся самостоятельности. Какую мораль выводилъ самъ авторъ изъ своего произведенія, видно изъ письма Хвощинской къ пріятельницѣ (1865 г.): "Можно, какъ я говорила въ Пансіонеркѣ, бросить глупыхъ и жестокихъ родныхъ, отказаться отъ привязанностей, засѣсть за работу, но это будетъ жизнь въ половину, уже однимъ этимъ ненормальная и представляющая свои печали и свои неудобства. По-моему, всякій разрывъ уже есть печаль, неудобство, разстройство, а не устройство быта или общества".
   Другая повѣсть Хвощинской За стѣною, написанная въ 1862 г., также привела въ восхищеніе Дудышккна; въ письмѣ къ И. Д. онъ назвалъ ее "безподобнымъ, мастерскимъ разсказомъ"; по его мнѣнію, "этакую вещь хоть бы и Тургеневу написать, такъ впору". Совершенно неожиданно это, дѣйствительно превосходное, изображеніе чисто-личной драмы встрѣтило цензурныя препятствія. "3а стѣною немножко застряло въ цензурѣ,-- писалъ автору Краевскій 15 октября 1862 г.,-- но я надѣюсь вырвать разсказъ съ неповрежденною основною его мыслью... Я представилъ его министру, который совершенно одобрилъ ее,-- велѣлъ цензурному комитету только смягчить нѣкоторыя выраженія, могущія подать поводъ святымъ отцамъ придраться къ фразамъ, но оставивъ основную мысль. Какъ все это выйдетъ, еще не знаю". Подробнѣе говоритъ объ этомъ дѣлѣ другой редакторъ Отечественныхъ Записокъ. "Представьте,-- писалъ Хвощинской Дудышкинъ 26 октября,-- что изъ вашей повѣсти цензура сдѣлала чуть не цензурный вопросъ. Бекетову дѣлаетъ особенную честь (его глубокомыслію) то, что онъ понялъ изъ повѣсти, будто вы доказываете совершенную ненужность брака, и освирѣпѣлъ: "И попъ не нуженъ, и бракъ не нуженъ...-- Да кто-жь это можетъ пропустить"? Принуждены были толковать Головнину (министру народнаго просвѣщенія, въ вѣдѣніи котораго состояла тогда цензура), что повѣсть доказываетъ противное и что эти отговорки могутъ употреблять только люди, которые вкусили запретный плодъ, а тягостей нести не хотятъ. Пропустилъ съ измѣненіемъ двухъ-трехъ фразъ. Вотъ мы до чего дошли" {Въ этомъ же письмѣ Дудышкинъ убѣждалъ Хвощинскую отказаться отъ избраннаго ею псевдонима: В. Крестовскій, въ виду появленія писателя съ такою же настоящею фамиліей: "Господи.-- писалъ онъ Н. Д.,-- какъ бы вамъ измѣнитъ этотъ ненавистный псевдонимъ... Какъ нарочно, теперь китель на сцену съ своими неприличными и не для дамъ писанными стихами истинный В. Крестовскій, и, за исключеніемъ знающихъ литераторовъ, васъ смѣшиваютъ! Почувствуйте теперь силу этой мерзости. Въ Рязани вы теперь не секретъ, чего жъ вы больше боитесь? Имя себѣ составили, такъ и покажите его публикѣ"... Въ письмѣ отъ 5 марта 1865 г. Дудышкинъ вновь возвращается къ этому вопросу: "Романъ вашъ (Недавнее) хвалятъ и хвалятъ. Требуютъ, чтобы вы сбросили вашъ псевдонимъ, но на это я отвѣчаю, что всѣ мои попытки рушились, безпощадно разбиты, и я къ нимъ возвращаться не смѣю. Анненковъ, Гончаровъ, Боткинъ просили меня уговорить васъ... но я уговаривать не стану, ибо этимъ преимущественно вы намѣрены выказать, что вы женщина съ желѣзнымъ характеромъ. Такъ я васъ разумѣю".}.
   Крайне преувеличенныя опасенія цензуры были послѣдствіемъ того настроенія, о которомъ Краевскій сообщалъ Хвощинской въ письмахъ отъ 10 іюня 1862 г. и 22 августа того же года...
   При такомъ положеніи печати, когда даже вполнѣ невинная въ цензурномъ отношеніи повѣсть Хвощинской За стѣною восходила на разсмотрѣніе министра, приходилось поневолѣ избѣгать темъ, острыхъ въ цензурномъ отношеніи, и оставаться въ предѣлахъ провинціальной жизни, по большей части, дореформенной эпохи. За сюжеты изъ современной жизни трудно были браться и по другимъ причинамъ: "Передъ всѣмъ, что дѣлается,-- писала Краевскому Хвощинская 16 іюня 1862 г.,-- беллетристика вѣшаетъ голову: покуда не ея время. Прошедшее поблѣднѣло, настоящаго не схватишь" {Любопытно еще одно шутливое письмо Н. Д. въ Краевскому того же времени (10 ноября 1862 г.). "Съ новаго года, сдавъ свой романъ въ Отечественныя Записки, приношу покаяніе, измѣняю нравъ свой и пишу у Аскоченскаго. Причина тому слѣдующая: особа, облеченная самымъ высшимъ духовнымъ саномъ, письменно предупреждаетъ меня, дабы я "не присоединяла моего голоса къ вою духовъ тьмы". Тутъ ужъ больше дѣлать нечего"...}.
   

III.
Критическія статьи Хвощинской первой половины шестидесятыхъ годовъ.-- Жизнь и Рязани и поѣздки въ Петербургъ.-- Тогдашній взглядъ Хвощинской на молодежь шестидесятыхъ годовъ.

   Въ 1861 году Дудышкину пришла мысль привлечь Хвощинскую къ участію въ Отечественныхъ Запискахъ не только въ качествѣ беллетриста, но и въ новой для нея роли критика. 2 ноября онъ писалъ ей: "Читая ваши благодарственныя строки на мои замѣчанія о романѣ Софьи Дмитріевны, я подумалъ: и въ самомъ дѣлѣ было бы лучше, если бы мы дружески и прежде начали дѣлать замѣчанія на наши произведенія... А если, продолжалъ я думать, мы будемъ сообщать другъ другу свои мысли о разныхъ произведеніяхъ своихъ собственныхъ и иногда чужихъ, то отчего-жь бы Надеждѣ Дмитріевнѣ и Софьѣ Дмитріевнѣ не писать этихъ замѣтокъ такъ, чтобы ихъ можно было и печатать? Въ вашъ и вашей сестрицы тактъ я вѣрю нисколько не меньше, чѣмъ въ свой собственный... Однимъ словомъ, я дошелъ до того свѣтлаго наитія, что вы и Софья Дмитріевна будете писать въ редакцію Отечеств, Записокъ -- провинціальныя письма о русской литературѣ. Вамъ это легко, потому что вы читаете всѣ повѣсти и романы; чего не читаете, то прочтете. Для васъ это необходимо, какъ для писательницы... Вы выберите другой псевдонимъ (мужской, разумѣется) и подъ этимъ псевдонимомъ выступите на другую литературную арену. Для васъ это необходимо еще вотъ почему: творчество на заказъ не дается, а разнообразіе дѣятельности необходимо. Насколько это будетъ для васъ самихъ полезно, какъ провѣрка умомъ того, что дѣлаетъ фантазія, и говорить нечего. Вы это лучше меня знаете. Чувствую самъ, что мнѣ пришла блестящая идея!" Надежда Дмитріевна приняла предложеніе и вслѣдъ затѣмъ начала рядъ критическихъ статей (Провинціальныя письма о нашей литературѣ) подъ псевдонимомъ Порѣчниковъ. Вскорѣ появилось ея первое письмо, въ которомъ она хара ны,--
   Тотъ ихъ не зналъ, тотъ пережилъ.
   Имъ странно наше увлеченье,
   Имъ дерзко кажется оно,
   Досадно ваше убѣжденье,
   Безумно, гордо и грѣшно...
   Не побѣдивъ упорнымъ крикомъ,
   Они пугаютъ небомъ насъ"... и т. д. *)
   *) Кромѣ указанныхъ во второй главѣ, нѣсколько стихотвореній Хвощинской было напечатано еще въ Пантеонѣ 1852 и 1854--56 гг., а также въ Библіотекѣ для Чтенія 1852 года.
   
   Какъ мы знаемъ, Заіончковская очень любила музыку и потому изрѣдка посѣщала оперу. Драматическихъ представленій въ послѣднее десятилѣтіе своей жизни она не посѣщала; драматическій репертуаръ Признавала почти исключительно классическій, Шекспира, Мольера, Гюго, но сценическому искусству не придавала вообще особенно воспитательнаго значенія. Въ ея мнѣніяхъ въ этомъ отношеніи было не мало странностей. "На сценѣ актеръ умираетъ, а потомъ встаетъ живымъ; это производитъ ужасное впечатлѣніе,-- говаривала она.-- Театральное искусство развиваетъ притворство". Поэтому она всегда была противъ того, чтобы дѣти не только участвовали въ театральныхъ представленіяхъ, но даже посѣщали театръ. Она какъ-то хотѣла написать повѣсть, гдѣ дѣвочка играетъ на сценѣ, и мальчикъ, которому она нравится, говоритъ ей: "Какъ же можно вѣриться слезамъ, если она умѣетъ такъ притворяться?"
   

IX.
Болѣзнь и кончина Н. Д. Заіончковской.

   Судьба надѣлила Заіончковскую весьма выносливою организаціей. Несмотря на то, что, по причинѣ перенесенной въ дѣтствѣ англійской болѣзни, она была сильно искривлена, вслѣдствіе чего и легкія, и сердце было очень стѣснены, несмотря на постоянную работу въ сидячемъ положеніи, Заіончковская сравнительно мало хворала; она начала постоянно болѣть лишь съ начала шестаго десятка. Впрочемъ, и въ молодые годы, и въ годы замужства она была весьма нервна, и эта нервность съ годами еще болѣе усилилась. Сравнительно хорошее здоровье Заіончковской въ первыя 50 лѣтъ жизни тѣмъ удивительнѣе, что она какъ бы нарочно дѣлала все, чтобы ухудшить свою гигіеническую обстановку, даже и въ то время, когда она мало или вовсе не нуждалась: она боялась спать въ большихъ и свѣтлыхъ комнатахъ и потому выбирала подъ спальню крошечныя, темныя, перегороженныя комнаты, мало провѣтриваемыя; тутъ же, гдѣ-нибудь за перегородкой, она и работала; къ этому нужно еще прибавить атмосферу табачнаго дыма и почти постоянное сидѣнье.
   8 октября 1885 г. Н. Д. захворала воспаленіемъ легкихъ. Профессоръ Манассеинъ, товарищъ ея мужа по университету, съ величайшимъ участіемъ относившійся къ Заіончковской и постоянно лечившій ее, сказалъ, что не ручается за жизнь больной. Опасность продолжалась три недѣли, но въ постели Н. Д. лежала всего одинъ день. В. А. Манассеинъ навѣщалъ больную ежедневно, пока его усиліями опасность не была устранена. Хвощинской запрещено было работать, но она не слушалась и въ январѣ сдала въ редакцію Сѣвернаго Вѣстника продолженіе романа Обязанности. Весною 1886 г. Заіончковская опять почувствовала себя нехорошо, между тѣмъ переѣхать на дачу оказалось невозможнымъ по недостатку средствъ. Въ теченіе всего 1886 г., несмотря на крайнюю слабость здоровья, Заіончковская работала надъ романомъ Обязанности и по частямъ сдавала его для печати. Лѣто 1887 г. опять пришлось провести въ городѣ. Въ послѣдній разъ Надежда Дмитріевна вышла изъ квартиры въ концѣ августа этого года, чтобы проѣхаться въ Ботаническій садъ съ своею неизмѣнною сожительницей и подругой; съ этого дня она не спускалась съ лѣстницы, не сдѣлала ни шагу по улицѣ. На всѣ убѣжденія знакомыхъ измѣнить образъ жизни она отвѣчала, что въ комнатахъ довольно воздуха, что у нея много зелени и т. п. Какъ мы уже упоминали, 1887 г. былъ особенно тяжелъ для Заіончковской въ матеріальномъ отношеніи. Въ августѣ слѣдующаго года Н. Д. писала одной пріятельницѣ: "Очень тоскую... Хочу ревѣть и не смѣю, еще глаза потухнутъ, а они и безъ того плохи. Думай только: я годъ не видала ни снѣга, ни травы. Для меня нѣтъ послѣдняго утѣшенія -- природы. А я ее любила больше всего. Никогда не доводилось въ волю дохнуть въ деревнѣ, на свободѣ, а подъ конецъ ужь и совсѣмъ"... Нужда была иной разъ такъ велика, что не на что было купить лѣкарства.
   Въ послѣдніе годы жизни Заіончковская вообще сильно страдала отъ эмфиземы легкихъ и старческихъ измѣненій сердца и сосудовъ; вслѣдствіе удушья, она могла спать только въ одномъ положеніи, что, конечно, до-нельзя утомляло ее. Въ октябрѣ 1888 году у нея повторилось воспаленіе легкихъ. Профессоръ Манассеинъ, ежедневно навѣщая больную, не скрывалъ, что опасность очень велика. Съ этого времени Заіончковская становилась все слабѣе и слабѣе, но она, все-таки, бодрилась, не позволяла поддерживать себя и двигалась по комнатѣ, держаСь за спинку стула, который толкала передъ собою. Въ послѣдніе мѣсяцы жизни ей приходилось проводить стоя цѣлые часы; при этомъ затекавшія ноги причиняли невыносимыя мученія. Къ несчастію, Н. Д. не любила лечиться, боялась лѣкарствъ и, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить ея страданія, приходилось обманывать ее: давать, по предписанію врача, одно лѣкарство подъ именемъ другаго, съ которымъ она уже нѣсколько освоилась и потому соглашалась его принимать. Несмотря на страшныя муки, Н. Д. до конца сохраняла самообладаніе и даже съ большимъ юморомъ описывала свои ощущенія. Тяжелое положеніе Заіончковской значительно ухудшалось, съ одной стороны, постоянною заботой о заработкѣ, а съ другой -- тяжелою мыслью, что въ послѣдніе годы нѣкоторые изъ бывшихъ друзей ее забыли, а иные даже и оскорбляли. Много разъ рѣзкое ухудшеніе всѣхъ болѣзненныхъ явленій слѣдовало непосредственно за какимъ-нибудь непріятнымъ письмомъ или рѣзкимъ отзывомъ бывшихъ друзей.
   Въ ноябрѣ 1888 г., собравъ послѣднія силы, Заіончковская написала въ двѣ недѣли разсказъ Вьюга, съ очень симпатичнымъ сюжетомъ, который и былъ напечатанъ въ Русскихъ Вѣдомостяхъ (4 января 1889 г.) {Онъ перепечатанъ во второмъ изданіи Альбома 1889 г.}.
   Во время болѣзни Н. Д. не позволяла, чтобы В. А. Москалева по ночамъ вставала къ ней, требовала, чтобы та спала въ своей комнатѣ, пока была малѣйшая возможность,-- сама раздѣвалась и разувалась. Къ физическимъ страданіямъ присоединялись и заботы о крайне затруднительномъ матеріальномъ положеніи. Тогда литературный фондъ счелъ особенно пріятнымъ для себя долгомъ взять Заіончковскую окончательно на свое попеченіе; благодаря этому, явилась возможность перевести И. Д. на дачу въ Петергофъ.
   Переѣздъ совершился 24 мая. Чтобы снести больную съ лѣстницы, пришлось положить ее на кушетку. Она такъ боялась, что лишилась чувствъ. Затѣмъ ее посадили въ карету и такимъ образомъ доставили въ Петергофъ. До самой смерти она была на ногахъ.
   Въ 11 часовъ ночи 7 іюня, какъ бы предчувствуя смерть, она сдѣлала нѣкоторыя распоряженія, попросила не тушить огня и просила В. А. Москалеву лечь спать. Затѣмъ, въ забытьѣ, она то вскрикивала: "мама, мама!" то произносила итальянскіе стихи. Около часа ночи она позвала Вѣру Александровну. Сидя на кровати, она попросила поднять себя, но, вслѣдъ затѣмъ, сѣла на кровать и пошатнулась, такъ что В. А. едва успѣла положить ее къ себѣ на грудь. Призванный докторъ ушелъ, ничего не сказавъ, такъ какъ Н. Д. въ это время была уже мертва: она скончалась въ ночь съ 7 на 8 іюня 1889 г., въ часъ пополуночи, на 65-мъ году жизни.
   На похороны не было средствъ, и ихъ доставили литературный фондъ и редакціи двухъ повременныхъ изданій, въ которыхъ Н. Д. въ послѣднее время участвовала. Она была похоронена на петергофскомъ кладбищѣ 10 іюня въ присутствіи самаго небольшаго числа писателей и знакомыхъ Н. Д.
   Такъ закончилась честная, трудовая жизнь, всецѣло посвященная служенію обществу и самоотверженной помощи людямъ близкимъ. Заіончковская была цѣльный человѣкъ, она не знала компромиссовъ, не допускала сдѣлокъ съ совѣстью; она такъ же безупречна въ своей личной жизни, какъ и въ общественной дѣятельности. Критика упрекала Заіончковскую въ томъ, что ея добродѣтельные герои ужь черезъ-чуръ добродѣтельны; указывали, напримѣръ, на то, что герой ея послѣдняго большаго романа -- "воплощенное олицетвореніе строжайшего исполненія всякаго рода обязанностей: сына, мужа, отца, друга, общественнаго дѣятеля... онъ знаетъ только одно занятіе: жертвовать собою до самоотреченія"... Возведеніе такихъ личностей въ типъ не удавалось Заіончковской, но что они встрѣчаются и въ нашемъ обществѣ -- этому доказательство она сама.

В. Семевскій.

"Русская Мысль", кн.XII, 1890

   
тѣ же образы. Въ томъ ея сила. Книжка точно живая, честная, искренняя, чистая, печальная возвышающею печалью,-- выраженіе всего лучшаго, чѣмъ только жить можно... Дочитать ее до конца и опять развернуть съ начала -- вотъ ей разборъ..." Въ заключеніе Крестовскій-псевдонимъ говоритъ: "Пусть вѣритъ молодой поэтъ, что на пожатіе его руки протянутся всѣ честныя руки молодаго поколѣнія" {Живоп. Обозр. 1885 г., 5 мая, No 18, стр. 282--233.}.
   Обрадованный сочувственною статьею Крестовскаго-псевдонима, Надсовъ поспѣшилъ написать Н. Д. изъ-за границы, гдѣ въ то время лечился. Заіончковская отвѣчала ему 27 мая. "Почти смѣшно, когда вы стали оговариваться отъ "ожиданій",-- писала она ему.-- Съ чего вы выдумали, что я отъ васъ жду? Это было бы съ моей стороны неблагодарно: чего еще ждать, когда ужь дано? Это значило бы не цѣнить, не замѣчать, что я сколько, какъ много дано. Скажу вамъ по душѣ: читала я васъ и плакала, читала другимъ и другіе плакали. У всѣхъ прошло по Сердцу такое хорошее, которое рѣдко тамъ бываетъ; и прошлое вспомнилось, и впереди свѣтъ померещился... И нечего вамъ въ себѣ сомнѣваться: живая душа не можетъ, какъ вы сказали, "оказаться пустоцвѣтомъ", она живетъ за всѣхъ, дѣлится со всѣми, беретъ отъ всѣхъ и отъ всего, отъ людей, отъ природы; ее называютъ "вѣчною книгой" {О стихотвореніяхъ С. Андреевскаго Заіончковская помѣстила рѣзкій отзыва, водъ псевдонимомъ: Н. Д. Воздвиженскій, въ Живописномъ Обозрѣніи 1886 г., No 11, стр. 167--171.}.
   Къ произведеніямъ Стебницкаго, Всеволода Крестовскаго и Авсѣенко, равно какъ къ историческимъ романамъ гр. Сальяса, Мордовцева, и друг. она относилась отрицательно {Русскія Вѣдомости 1879 г., No 8, 1880 г., NoNo 162 и 307.}. 4 сентября 1879 г. Заіончковская писала H. К. Михайловскому: "Я какъ-то вообще не понимаю этихъ нынѣшнихъ историческихъ разсказовъ (Карповича, Мордовцева). Когда историческое лицо является немного въ романѣ,-- напримѣръ, Людовикъ XI у Гюго въ Notre-Dame,-- оно ярко, ему вѣришь; но какъ начнутъ они всѣ разомъ прохаживаться, бесѣдовать,-- мнѣ становится неловко, а иногда глупо смѣшно. Видно, историческій романъ еще не открытый секретъ, а всего вѣрнѣе, что я ничего не понимаю". Заіончковскую отталкивали въ историческихъ романахъ, между прочимъ, слишкомъ яркія краски въ изображеніи кровавыхъ событій, чего она не выносила ни въ беллетристикѣ, ни въ живописи. "Наши историческіе романисты,-- говорить она,-- повторяютъ въ своихъ произведеніяхъ всѣ излишества французской "неистовой словесности" (романтической школы)... Ихъ не спрашиваютъ, къ чему вся кровь и грязь, которую они расточаютъ на своихъ страницахъ... Пріучать людей къ крови -- нездорово. Историческій романъ какъ разъ чтеніе для молодежи. Хорошо, если молодежь съ отвращеніемъ и съ содроганіемъ закинетъ такой романъ въ уголъ, а если она пересилитъ отвращеніе и содроганіе... Если эти картины ей понравятся?" {Русскія Вѣдомости 1880 г., No 162.}
   Изъ современныхъ романистокъ Заіончковская всего болѣе значенія, придавала г-жѣ Смирновой. Въ одномъ изъ своихъ критическихъ фельетоновъ она высказала одобреніе этой романисткѣ, хотя, вмѣстѣ съ тѣмъ, упрекнула ее въ недостаточно тщательной обработкѣ ея произведеній. "Изъ романистокъ, -- говоритъ Заіончковская, -- самый крупный талантъ г-жа Смирнова. Она въ самой лучшей порѣ своихъ силъ. У нея большой запасъ силъ на будущее, -- столько наблюдательности, знанія жизни, анаша,-- и именно потому г-жа Смирнова болѣе всѣхъ заслуживаетъ упрека въ небрежности работы. Отъ ея перваго романа Огонекъ до послѣдняго У пристани все замѣтнѣе эта небрежность, набрасыванье, мотовство дарованіемъ. Она точно реалистка; ее занимаютъ не одни балы да нѣжныя страсти; она смѣло касается сторонъ житья-бытья и чувства самыхъ разнообразныхъ и серьезныхъ, часто болѣзненныхъ и глубокихъ. Но что же она дѣлаетъ? Все раскрошено, разметано: тутъ намекъ, тамъ недомолвка, недоглядка отъ поспѣшности,-- съ такимъ неуваженіемъ къ собственному труду, къ собственной идеѣ, что просто удивляешься, какъ писательница не дорожитъ хоть ими, если ужь не дорожитъ читателями. Читатель измученъ безпрестанными переходами отъ возбужденнаго вниманія къ томящей скукѣ, отъ яркой оригинальной мысли къ неизобразимой путаницѣ, къ ненужнымъ подробностямъ, отъ правдивыхъ, полныхъ жизни положеній къ приключеніямъ въ нѣкоторомъ царствѣ" {Русскія Вѣдомости 1880 г., No 307.}. Къ сожалѣнію, вмѣсто того, чтобы окончательно развить свой талантъ, г-жа Смирнова совершенно перестала печататься.
   Что касается г-жи Шапиръ, то Заіончковская посвятила цѣлый фельетонъ ея повѣсти Кандидатъ Куратовъ {Она была напечатана въ Отечественныхъ Запискахъ 1880 г., No 1.}, озаглавивъ его Литературно-семейное объясненіе и придавъ ему форму "письма кандидата Куратова къ своей сестрѣ". Признавая здѣсь талантъ автора, Заіончковская находитъ одностороннимъ то освѣщеніе, которое придано отношеніямъ ея героя къ его сестрѣ и матери {Русскія Вѣдомости 1880 г. No 55.}. Въ другомъ фельетонѣ, находя, что современныя беллетристки недостаточно обрабатываютъ свои произведенія, Заіончковекая говоритъ: "Могла же г-жа О. Шапиръ мѣтко и полно обработать Кандидата Куратова, а теперь расплывается въ Антиподахъ... Было замѣчено, что новыя писательницы уже не ограничивается, какъ прежнія, одними изображеніями баловъ, нарядовъ, любви, что они касаются и реальныхъ сторонъ жизни, сдѣлокъ, спекуляцій и прочей прозы. Правда, но все это еще выходитъ какъ-то неопредѣленно; дѣла дѣлаются у нихъ гдѣ-то, а не въ нашихъ судебныхъ мѣстахъ; реальное какъ-то все еще виситъ на воздухѣ, неосязаемое. Вотъ все въ Антиподахъ: я такъ и отступился, не могъ понять, какое такое нечестное дѣло заставляетъ героиня сдѣлать героя, котораго желаетъ женить на себѣ" {Русскія Вѣдомости 1880 г., No 307. Мемуары одного читателя, III.}.
   Уже изъ сказаннаго совершенно ясно, въ какую сторону клонились литературныя симпатіи Заіончковской, но ея взгляды на нѣкоторыя общественныя явленія и та горячность, съ которою она защищала ихъ, особенно ярко рисуются въ письмѣ къ одной писательницѣ, съ которою Заіончковская разошлась вслѣдствіе рѣзкой разницы въ убѣжденіяхъ. Письмо это было написано въ Рязани 23 марта 1877 года, слѣдовательно, передъ самымъ началомъ нашей войны изъ-за Болгаріи, но осталось почему-то не отосланнымъ. Заіончковская сохранила его и даже придавала ему такое значеніе, что называла своимъ profession de foi и соглашалась на напечатаніе его послѣ ея смерти. Это побуждаетъ насъ привести большую часть этого интереснаго посланія: "Другъ мой,-- писала Н. Д.,-- спасибо, что зовешь меня къ себѣ; но, вѣдь, ты сама знаешь, что это невозможно и не будетъ... У меня есть, какъ тебѣ и (говорятъ!!!) міру извѣстно... убѣжденія...
   "Ну, вотъ видишь ли, куда-жъ я гожусь въ твою "коморку"? Припомни одно утро прошлою зимой... Съ тебѣ пришелъ... какой-то баринъ... Б... и началъ остроумничать о моихъ людяхъ. Если ты не помнишь за давностью и за всѣмъ, что, конечно, тебѣ довелось послѣ этого видѣть и слышать,-- если ты не помнишь, что было говорено имъ и отвѣчено мною, то, безъ сомнѣнія, помнишь, что тебѣ было непріятно. Я это видѣла тогда, и потому умолкла... Какъ же ты-то въ свою очередь не догадываешься, что мнѣ тоже можетъ быть многое очень непріятно? И ты меня зовешь это смотрѣть и слушать?... Гдѣ же логика и справедливость? Да мнѣ еще непріятнѣе, чѣмъ тебѣ,-- и я это докажу: ты мѣняешь мнѣнія; вотъ, въ этой, печатной (значитъ, твое profession de foi) замѣткѣ, ты противъ англичанъ. Ты?! Да что же ты думала годъ, два, три назадъ?... Перемѣнится политическое настроеніе, перемѣнишься и ты... Я -- не то. Разсказывать, что я -- долго и напрасно: ты меня знаешь. Слѣдовательно, какъ я обѣщалась доказать, противорѣчіе убѣжденіямъ для меня больнѣе, нежели для тебя. Изъ чего же мнѣ подвергаться этой боли, противъ которой я -- изъ учтивости, изъ самосохраненія, изъ нежеланія быть одиноко-смѣшною -- обязана была бы молчать?... Не я одна,-- лш, то-есть мои, всѣ замолчали. Время такое. Я хорошо помню такія времена и надѣялась, что опять не доживу до нихъ; что-жь дѣлать -- богъ привелъ; Его воля. Но, какъ въ тѣ, вѣчно памятные годы, такъ и теперь, чрезъ, двадцать лѣтъ, я ни словомъ, ни строкой не измѣню себѣ. Я теперь старуха и стала еще крѣпче; я теперь считаю измѣной даже молчать на то, что слышу неправды. А чтобы не ставить себя въ неловко-смѣшное -- опасное положеніе, чтобы избавить себя отъ искушенія промолчать ради невозможности или компромисса,-- я уклоняюсь слушать. Потому -- на что меня въ Москву?
   "Слишкомъ я прямой человѣкъ; когда ко мнѣ обратятся и спросятъ, я всегда отвѣчаю, не уклоняюсь. Ты -- спросила, то-есть прислала свою замѣтку. Ну, красиво написано. Газеты выработали себѣ языкъ, на которомъ говорится много, не сказавъ ничего. Въ концѣ-концовъ, конечно, ничего, и можно растолковать въ оба конца. Я этого не уважаю. Хоть бы разъ подумали, что за фигурными фразами стоятъ человѣческія жизни!... Твоя замѣтка невѣрна по незнанію русской жизни. Удивительные вы!... Не видите ничего сами, а толкуете. По-твоему, славянскій вопросъ выводитъ насъ изъ какой-то "домашней тины". А если я, глядя въ оба и не оставляя своего несчастнаго края, который люблю не меньше, чѣмъ твои краснобаи газетчики, если я тебѣ скажу, что это не выводитъ насъ изъ "тины", а погружаетъ хуже, съ головой? Если я скажу, что не мѣшало бы изъ милліоновъ, -- которые собраны уловками, увертками, разлагольствіями, навязчивостью, балами въ пользу убитыхъ и всѣмъ прочимъ,-- не мѣшало бы дать нашему мужику, который голодаетъ, какъ вы, всѣ вы, понятія не имѣете?
   "Зачѣмъ я тебѣ нужна? Я задохнусь, если услышу, что говорятъ у васъ. Богъ съ вами. Стану тянуть свои дни въ своей темнотѣ; здѣсь легче. Я бы тебѣ ничего этого не сказала, еслибъ ты не вызвала. Я тебѣ всегда говорила: не трогай меня, я -- крайняя. Давно это знаешь и не понимаешь, не берешь въ серьезъ. Вѣдь, ты бы не пригласила Паскаля Груссе полюбоваться на генерала Винуа?
   Что касается иностранной литературы, съ которою Заіончковская была прекрасно знакома, то ея поклоненіе Байрону видно уже изъ приведенныхъ выше отзывовъ ея о Пушкинѣ и Лермонтовѣ; Байрону она симпатизировала не только какъ писателю, но и какъ человѣку. Въ іюнѣ 188 года она писала о немъ одному знакомому: "Меня, вѣкъ мой, просто обижали пошлыя нападки на его безвѣріе, безнравственность, фатство (sic) и всякое прочее. Никто менѣе его не понятъ. Въ самомъ дѣлѣ, не значитъ ли это, что онъ выше всѣхъ? Прибавьте къ этому, что лично, какъ человѣкъ, онъ былъ обожаемъ тѣми, кто былъ ему близокъ. Есть одна старая книжка... Вашингтонъ-Ирвинга Abbotsford et Newstead. Тамъ говорится ранней молодости Байрона и его житьѣ въ Ньюстидѣ; просто прелесть. Вотъ, напримѣръ: крестьяне одного сосѣдняго (не его) владѣнія бунтуютъ противъ владѣльца и идутъ сотенною толпой жечь его замокъ. Надо идти полями Байрона. Они рѣшаютъ, что топтать его поля нельзя и, въ пылу бунта, идутъ гуськомъ по одному человѣку, чтобъ вытоптать только одну узенькую тропинку. Что нибудь это да значитъ. Всѣ его эксцентричныя выходки благородны, изящны и, главное, искренни. Но даже -- эксцентричны ли? Это, въ самомъ дѣлѣ, порываніе изъ тенетъ, изъ тупости, изъ холода общества, такого тошнаго въ началѣ нашего вѣка и, всего болѣе, такого лицемѣрнаго. Его великолѣпная супруга, черезъ пятьдесятъ почти лѣтъ послѣ его смерти, оправдала его любовь къ Терезѣ Гвиччіоли. Вы знаете что эта леди выписала себѣ "нарочито" изъ Америки друга своего, такую же лицемѣрку Бичеръ-Стоу, и вдвоемъ занялись -- отвратительно, печати оклеветать мертваго. А благочестивая Англія повѣрила и перестала его читать. Это было въ 1868 г. Теперь, можетъ быть, очнулись, не знаю. Вы меня разманили опять выучиться по-англійски единственно для Байрона. Русскихъ переводовъ читать нельзя {Рѣзкій отзывъ Заіончковской о Минаевѣ, какъ переводчикѣ, см. въ ея первой Литературной бесѣдѣ въ Рус. Вѣд. 1877 г., No 43.}: хуже французской прозы. Знала бы я по-англійски, еслибъ тогда два года не просидѣла за своимъ дурацкимъ романомъ, а потомъ стало ужь вовсе некогда".
   Изъ французскихъ писателей Заіончковская, какъ мы уже знаемъ, всего болѣе любила В. Гюго. Объ его Le dernier jour d'un condamné она и въ1882 г. думала, что "лучше этой книги на свѣтѣ нѣтъ", и тутъ же прибавила, что она "обожаетъ и книгу, и автора". Горячо любила она и произведенія Жоржъ-Зандъ {Жив. Обозрѣніе 1886 г., No 11, стр. 170 (статья Заіончковской о поэтѣ Андреевскомъ).} и мастерски перевела романъ этой писательницы Орасъ {Въ журналѣ Изящная Литература.}.
   Натурализмъ во вкусѣ Золя не могъ быть симпатичнымъ Заіончковской {Срав. Рус. Вѣдомости 1880 г., 162 и 307.}. Это особенно огорчило г. Боборыкина: "Ея литературные сужденія и вкусы,-- разсказываетъ онъ въ своихъ небольшихъ воспоминаніяхъ о Хвощинской,-- получили крайне тенденціозную окраску. Все, что появлялось къ тому времени новаго въ реалистической литературѣ Франціи, представлялось ей подъ извѣстнымъ угломъ зрѣнія. Она видѣла въ романахъ новыхъ реалистовъ только одну грязь и цинизмъ и не хотѣла или не умѣла цѣнить тѣхъ шаговъ впередъ, какіе художественное творчество сдѣлало въ лицѣ двигателей современнаго романа" {Новости 1889 г., No 189.}. Хвощинская, дѣйствительно, во многомъ не. сочувствовала Золя, какъ главѣ современнаго натурализма во Франціи, но, все-таки, она признавала его Карьеру Pywновъ, отчасти La curée и Проступокъ аббата Муре, и особенно Germinal, выдающимися произведеніями; изъ романовъ Флобера она любила Мадамъ Бовори и Саламбо, а Сантиментальное воспитаніе ей не нравилось.
   Мы указывали выше на отношеніе Заіончковской къ кровавымъ сценамъ въ историческихъ романахъ; то же самое она высказывала и относительно произведеній нашихъ художниковъ. Помню, какъ я былъ пораженъ, услышавъ отъ нея эти сужденія по поводу картинъ, если не ошибаюсь, Казнь стрѣльцовъ Сурикова и Самосожигатели Мясоѣдова.
   -- Какъ,-- воскликнулъ я,-- вы сами такая мучительница и протестуете противъ картинъ, потрясающихъ нервы зрителей?
   Мое восклицаніе съ такимъ признаніемъ сильнаго впечатлѣнія ея произведеній ей, видимо, понравилось, но всѣ мои доводы не заставили Н. Д. измѣнить тотъ взглядъ, который уже давно у нея сложился и который она нѣсколько позднѣе высказала въ статьѣ подъ заглавіемъ По поводу невинной выставки, подписанной на этотъ разъ не иниціалами, а ея обычнымъ псевдонимомъ. Въ этой статьѣ она заявляетъ, что для того, чтобы взглянуть на выставку, ей надо "рѣшиться", "то-есть взять на себя -- побороть ужасъ, жалость, отвращеніе... За послѣдніе годы въ искусствѣ вообще,-- продолжаетъ она,-- къ безобразному и ужасному присоединилось еще новое... Это новое -- жестокость... Послѣ нашихъ выставокъ" не прогонишь "всего мучительнаго, что врѣжется въ память. Свѣточи и эскизъ Избіеніе младенцевъ г. Семирадскаго, Стрѣльцы г. Сурикова, Самосожигатели, Царевна Софія, Холмъ казней въ Римѣ, Самоубійство, котораго причины неизвѣстны, программы на темы убійства князей въ Ордѣ, цѣлые ряды кровавыхъ картинъ г. Верещагина... Все -- смерть, отвращеніе, отчаяніе... И это все -- "хорошо написано"? Но развѣ зритель въ силахъ цѣнить? Онъ разстроенъ, онъ болѣнъ, ему тошно; онъ не въ состояніи разбирать идею произведенія и даже смутно чувствуетъ, что идеи тутъ нѣтъ никакой (?), что его хотѣли только запугать, схватить, что его тащать силою, не давая ему опомниться; онъ измученъ, его сознаніе безсильно; отупѣло даже состраданіе, изъ души что-то пропало, ничего, кромѣ ужаса... Еще ужаснѣе картинъ эта "публика" -- благосклонная, любопытная, здоровая, которая наслаждается, разсматривая, какъ мастерски "сдѣлана" кровь, какъ "Подмѣчена" агонія... Это называютъ ростъ, "шаги впередъ", "сила искусства". Передъ чѣмъ оно остановится? Какая его цѣль? Развитіе низменныхъ инстинктовъ, поблажка звѣрству уличной толпы... Раздраженіе -- вредное средство. Его подносятъ и новѣйшая литература, и новѣйшая музыка въ операхъ со сценами пытки..." {Русскія Вѣдомости 1885 г., No 85.}.
   Односторонность этихъ взглядовъ такъ очевидна, что не заслуживаетъ опроверженія. Но Заіончковская, какъ человѣкъ искренній и правдивый, изложила тутъ свои взгляды,-- лучше сказать -- ощущенія, чѣмъ взгляды,-- забывая, что не у всѣхъ такіе чувствительные нервы, какъ у нея, что для большинства публики нужны сильныя средства, чтобы произвести сильное впечатлѣніе, что, наконецъ, нельзя вычеркнуть изъ нашей исторіи кровавыхъ страницъ, весь ужасъ которыхъ будетъ понятнѣе для массы, когда онѣ предстанутъ въ реальномъ изображеніи талантливаго художника. Что касается развитія "жестокости", то, къ сожалѣнію, въ самой жизни слишкомъ много условій для возбужденія этого чувства, правдивое же изображеніе мрачныхъ картинъ прошлаго должно не поддерживать его, а, напротивъ, вызывать стремленіе къ такому переустройству общественнаго быта, когда казни окажутся дѣломъ невозможнымъ и ненужнымъ.

В. Семевскій.

(Окончаніе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.XI, 1890

   
ктеризуетъ отношеніе къ современной русской литературѣ провинціальныхъ читателей {3 января 1862 года Дудышкинъ писалъ ей: "Провинціальное письмо о русской литературѣ Порѣчникова напечатано и явится въ декабрской книжкѣ" (1861 г.). "Такъ и скажите этому господину, Надежда Дмитріевна. Я хотѣлъ бы писать ему и сдѣлать такое замѣчаніе. Онъ очень деликатничаетъ ли рецензента. Критикъ долженъ битъ иногда грубъ, а преимущественно называть имена и сочиненія авторовъ, которыхъ разумѣетъ, чтобы не выходило намековъ на лица неподлежащаго вѣдомства". Далѣе онъ говоритъ, что "провинціальное мнѣніе о разныхъ литературныхъ вопросахъ" показалось ему, "какъ столичному жителю... и интересно, и полезно, и ново".}. Для характеристики взглядовъ Н. Д. Хвощинской въ первой половинѣ шестидесятыхъ годовъ мы считаемъ необходимымъ остановиться какъ на Провинціальныхъ письмахъ, такъ и вообще на ея критическихъ статьяхъ, печатавшихся въ то время въ Отечественныхъ Запискахъ,
   Общій взглядъ автора на назначеніе литературы выражается въ слѣдующемъ отзывѣ о теоріи "искусство для искусства": "Проповѣди этой теоріи всегда казались намъ полусоннымъ посвистываніемъ барича, который, пріятно пообѣдавъ, сидя у камина, слушаетъ далекій скрипъ промерзшаго обоза. Надѣемся, что такое опредѣленіе теоріи опредѣляетъ и отношеніе къ ней. Жизнь, хотя бы и обыденная, съ ея радостями и невзгодами, мелкими величіями и важными мелочами, хотя бы и наша провинціальная, но жизнь съ ея внутреннею стороной,-- вотъ, по нашему мнѣнію, задача художника, вотъ что онъ долженъ схватывать, угадывать и переносить въ искусство! Но какія черты жизни могутъ перейти въ искусство, что именно долженъ брать и на чемъ остановиться художникъ -- это дѣло его собственнаго обсужденія, чувства и такта. На это есть и великіе руководители". Въ другой статьѣ, по поводу одной повѣсти Кохановской, Хвощинская говоритъ: "Въ наше время такъ же нужны дѣятели, какъ и таланты, въ наше время тяжело {Редакція вмѣсто этого поставила: "грустно".} даже, когда талантъ остается просто художникомъ, не принимающимъ участія въ общественной работѣ; но, когда этотъ талантъ берется за работу и тянетъ ее назадъ, этому чувству {Редакція поправила: "этой печали".} нѣтъ довольно сильнаго опредѣленія. Идеи, проводимыя писателемъ, составляютъ его направленіе, и онъ его не скроетъ, какъ бы ни отговаривался" {В. Порѣчниковъ (псевдонимъ Н. Д. Хвощинской): "Провинціальныя письма о нашей литературѣ". Отеч. Зап. 1861 г. No 12, стр. 130; 1862 г., No 2, стр. 374.}. Протестуя такимъ образомъ противъ теоріи "искусство для искусства", требуя отъ писателей беллетристовъ опредѣленнаго направленія, авторъ считаетъ образцомъ литературной критики Бѣлинскаго: это, по ея словамъ, "вѣчный и нашъ единственный примѣръ... учитель цѣлой школы" {Провинціальныя письма. Отеч. Зап., 1862 г., No 11, стр. 50. Идеямъ Добролюбова, по свидѣтельству г. Боборыкина, Н. Д. тогда мало сочувствовала (Новости 1889 года, No 189). Хвощинская въ своихъ статьяхъ настоятельно требуетъ тщательной обработки художественныхъ произведеній. Сама относясь съ величайшею добросовѣстностью къ техникѣ художественнаго творчества, она преслѣдовала небрежность работы нѣкоторыхъ современныхъ беллетристовъ и не разъ возвращалась къ этой темѣ въ своихъ Провинціальныхъ письмахъ.}.
   Посмотримъ, какъ относилась въ то время Хвощинская къ нѣкоторымъ выдающимся нашимъ писателямъ. Мы не замѣчаемъ еще въ ней тогда той раздражительности въ отзывахъ о Тургеневѣ, которая постоянно сказывалась впослѣдствіи и въ печатныхъ статьяхъ, и въ разговорахъ Над. Дм. Упомянувъ о Дворянскомъ гнѣздѣ, критикъ говоритъ о немъ, какъ объ одномъ изъ произведеній, "составляющихъ цвѣтъ литературы" наравнѣ съ Грозою и Обломовымъ {Провинціальныя письма. Отеч. Зап. 1861 г., No 12, стр. 122.}. О томъ же Дворянскомъ гнѣздѣ въ послѣднее десятилѣтіе своей жизни И. Д. отзывалась въ частныхъ разговорахъ довольно строго: ей не нравилось изображеніе провинціальной жизни въэтомъ произведеніи, героиня Лиза казалась ей не живымъ человѣкомъ, но она восхищалась г-жею Лаврецкою. Въ обратномъ направленіи измѣнился взглядъ Хвощинской на Салтыкова. Въ то время, какъ извѣстно и изъ (частныхъ "вѣдѣній отъ людей къ ней близкихъ, она не особенно долюбливала его, какъ писателя. Признавая въ одномъ изъ своихъ Провинціальныхъ писемъ искусство его разсказа и сочувственно отзываясь о его повѣсти Запутанное дѣло, за которую Салтыковъ былъ отправленъ въ Вятку, въ другомъ письмѣ Хвощинская приводитъ очерки Щедрина, изображающіе нравы города Глупова, какъ одинъ изъ примѣровъ "списковъ съ натуры, небрежныхъ по отдѣлкѣ и недостаточно прочувствованныхъ" {Отечествен. Записки 1861 г., No 12, стр. 128; 1863 г., No 2, стр. 164.}. Изъ произведеній Достоевскаго критику нравятся его очерки чиновничьяго быта и, повидимому, менѣе симпатичны Записки изъ мертваго дома {Отечествен. Записки 1861 г., No 12, стр. 125; 1862 г., No 10, стр. 245.}. Къ послѣднимъ произведеніямъ того времени Григоровича критикъ относится весьма неодобрительно и его Очерки изъ современныхъ нравовъ: почвенные люди, обремененные многочисленнымъ семействомъ, онъ сравниваетъ даже съ произведеніями Булгарина {Отечествен. Записки 1862 г., No 10, стр. 250--251.}. Къ Донъ-Жуану гр. А. Толстаго критикъ относится весьма отрицательно; онъ говоритъ: "Задумавъ воспроизвести полный образъ Донъ-Жуана, можно было бы сомнѣваться въ успѣхѣ, но трудно было бы предвидѣть что-нибудь полнѣе неуспѣха новой драматической поэмы. Все старое въ ней блѣдно, все новое -- неудачно" {Отеч. Зап. 1862 г., No 8, стр. 270--294; No 10, стр. 253--255.}. Съ Князю Серебряному мы встрѣчаемъ въ Провинціальныхъ письмахъ также совершенно отрицательное отношеніе, и, въ заключеніе подробнаго разбора, Хвощинская спрашиваетъ автора: "неужели онъ думаетъ, что это историческій романъ?" {Отеч. Зап. 1863 г., No 2.}.
   Критику несимпатично и драматическое произведеніе изъ нашей новѣйшей исторіи: Разладъ, сцены изъ послѣдняго польскаго возстанія -- Я. П. Полонскаго, напечатанныя въ 1864 г. въ журналѣ Эпоха. Взглядъ Хвощинской будетъ понятенъ изъ слѣдующихъ мѣстъ ея статьи: "Для выраженія національнаго чувства нѣтъ надобности прибѣгать ни къ преувеличенію, ни къ уменьшенію обстоятельствъ, ни къ пышнымъ фразамъ, ни къ униженію противника: уменьшая ихъ значеніе, мы уменьшаемъ и наше собственное значеніе". "Русскій человѣкъ, прежде всего, жалостливъ и сострадателенъ... Онъ сложилъ поговорку о неприкосновенности лежачаго... Ни русскій народъ, ни русское общество не знали фанатизма: для нихъ не существуетъ религіозной ненависти. Не разбирая ни правъ человѣческаго достоинства, ни правъ братства по идеѣ, и даже братства о единомъ Богѣ,-- не разбирая ничего, русскій человѣкъ всѣхъ слоевъ общества жалѣетъ страждущаго врага, просто, по высокой добротѣ своей натуры и памяти собственныхъ страданій. Жалость -- русское чувство" {Все мѣсто о нашей терпимости, отъ словъ "ни русскій народъ" было въ немъ исключено; вообще статья о г. Полонскомъ значительно попорчена исключеніями, которыя сдѣланы были редакціею, какъ видно, изъ слѣдующаго письма Дудышкина къ Хвощинской 31 іюля 1864 г.: "Послабленіе въ пользу автора сдѣлано въ видахъ справедливости. Сцены были предложены Каткову и забракованы имъ, какъ недостаточно русскіе, какъ зараженныя полонизмомъ. На этомъ самомъ основаніи ни одинъ цензоръ ихъ здѣсь не пропускалъ и цензоромъ былъ уже самъ "министръ прессы" Валуевъ. Слѣдовательно, авторъ неповиненъ во многомъ, въ чемъ за его упрекаете. Но онъ повиненъ, зачѣмъ писалъ изъ такого времени, которое не допускаетъ двухсторонняго обсужденія. По этимъ соображеніямъ я было уже думалъ пріостановить статью, но ужъ какъ въ ней есть другія, очень хорошія замѣтки, то и пустилъ съ нѣкоторыми измѣненіями". Въ слѣдующемъ письмѣ Дудышкинъ очень рѣзко отзывается о произведеніи Полонскаго, а 7 октября пишетъ Хвощинской: "М--въ замѣтилъ ко поводу рецензій на Разладъ, что ее писалъ полякъ, и удивлялся, что я могъ его пустить въ Отечественныя Записки".}. Въ вонцѣконцовъ, критикъ приходитъ къ такому заключенію: "г. Полонскій ошибся, точно также какъ и г. Ключниковъ въ своемъ романѣ Марѳво. Оба они не сдѣлали разницы между политическою идеей газетъ и драматическою идеей; оба они слишкомъ широко черпали въ газетныхъ статьяхъ и слишкомъ мелко глядѣли въ душу дѣйствующихъ лицъ... Г. Полонскій, какъ человѣкъ талантливый, долженъ былъ понять, что не настало еще время для драматической обработки газетныхъ статей" {Статья Драма съ современнымъ интересомъ. Отеч. Зап. 1864 г., стр. 165; подпись -- H. К.}.
   Въ числѣ беллетристокъ того времени обращала на себя вниманіе г-жа Кохановская; но, признавая ея литературный талантъ, Хвощинская весьма несочувственно относится къ ея направленію, какъ это видно изъ подзаголовка втораго Провинціальною письма о нашей литературѣ'. "Византійскій эпосъ или повѣсть г-жи Кохановской: Кирилла Петровъ и Настасья Дмитрова* (повѣсть эта была напечатана въ газетѣ День) {О. З. 1862 г., т. 140, стр. 364--374.}. Горячо протестуя противъ того освѣщенія, какое даетъ Кохановская поведенію ея героя, когда онъ убѣдился, что дѣвушка, сдѣлавшаяся его женою, ранѣе его любила какого то барина и уже беременна, авторъ Провинціальныхъ писемъ въ заключеніе говорить: "Основываясь на ясномъ и очевидномъ сочувствіи г-жи Кохановской къ ея герою, мы видимъ въ ея повѣсти проповѣдь рабства... {Вмѣсто этого въ печати: "сливномъ суровую".}. Мы не можемъ не негодовать {Въ печати: "сожалѣть искренно".}, когда дарованіе, владѣющее силой убѣжденія, употребляетъ ее ложно... Чѣмъ великолѣпнѣе исполненіе, тѣмъ болѣе мы негодуемъ" {Въ печати: "сожалѣемъ".}.
   Въ романѣ Крестовскаго-псевдонима Баритонъ находятъ "нѣкоторую примѣсь идеализаціи, но на почвѣ несомнѣннаго знанія семинарскаго быта" {Боборыкинъ: "Болѣе четверти вѣка" (Изъ воспоминаній о Н. Д. Хвощинской). Новости 1889 г., No 189. Въ другой статьѣ того же автора мы находимъ такой отзывъ о Баритонѣ: "Тамъ есть цѣлая часть, посвященая описанію бита семинаристовъ, очень талантливая, искренняя и яркая. Большинство таможняхъ діалоговъ выхвачены изъ жизни, подслушаны и переработаны авторомъ". Слово 1879 г., No 7, стр. 22.}. Въ свою очередь Хвощинской казались слишкомъ мрачными тѣ краски, которыми Помяловскій въ очеркѣ Зимній вечеръ въ бурсѣ рисуетъ семинарскую жизнь {О. 3. 1862 г., No 10, стр. 247--248.}. Неблагопріятный отзывъ критика о произведеніи Помяловскаго былъ, прежде всего, вызванъ, конечно, различіемъ взглядовъ на семинарскую молодежь и тѣмъ, что Хвощинская не вѣрила въ возможность ужасовъ, описываемыхъ Помяловскимъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, тутъ, быть можетъ, дѣйствовала та же причина, которая позднѣе заставляла ее, какъ мы увидимъ ниже, неблагопріятно относиться къ картинамъ съ кровавыми историческими сюжетами, вродѣ Іоанна Грознаго, Рѣпина, Казни стрѣльцовъ, Сурикова, и т. п. Крайняя нервность Н. Д., заставлявшая ее просто бояться разговоровъ объ ужасахъ войны, вызывала въ ней отвращеніе къ изображенію ужасовъ и на полотнѣ, и въ литературныхъ произведеніяхъ: это вполнѣ естественно при ея нервной натурѣ, жаль только, что она обращала эти личныя свои ощущенія въ правила художественной критики.
   Одно изъ Провинціальныхъ писемъ о нашей литературѣ почти цѣликомъ посвящено вопросу о положеніи женщины въ семьѣ. Критикъ (по поводу разсказа г. Волгонскаго) протестуетъ противъ идеализированія буржуазно-слащавыхъ семейныхъ отношеній, этихъ "оазисовъ" (выраженіе Волгонскаго) семейнаго счастья. "Всѣ эти семейные оазисы?-- говоритъ Хвощинская,-- держатся на достаткѣ, спасающемъ отъ хлопотъ, а, слѣдователи но, отъ споровъ и столкновеній {Курсивъ автора.}, на эгоизмѣ фамильномъ, отдѣляющемъ семьи отъ общества, на сладенькой примирительной религіи, на невѣдѣніи, сберегаемомъ тщательно ради его удобства, потому что вѣдѣніе обязываетъ и, слѣдовательно, тревожитъ. Это пошлое счастіе запертыхъ домовъ, чистыхъ, прибранныхъ, какъ будто привѣтныхъ снаружи, какъ будто улыбающихся, обѣщающихъ и ничего не дающихъ постороннему, кромѣ своей сыто-довольной и глупой улыбки... Эгоизмъ въ одиночку, сплотившійся въ эгоизмъ фамильный,-- вотъ эти оазисы. Аккуратно, умѣренно, сыто -- и ни до кого нѣтъ дѣла въ горячемъ смыслѣ этого дѣла..." Но, въ то же время, критикъ считаетъ долгомъ предостеречь противъ того, чтобы увлеченіе идеями женской эмансипаціи не оправдывало нравственной распущенности и пренебреженія къ своимъ обязанностямъ, не прикрывало бы иногда недостатка истинной женской гордости {По поводу повѣсти Ю. Жадовской Отсталая критикъ говорить: "Почему любовь женщина исключительно къ одному ея любовнику должна считаться ея высшею добродѣтелью? Почему женщина должна не только оставить, но, если нужно, погубить для него всѣ остальные предметы своей привязанности -- семью, родныхъ, хотя бы и привязанность къ нимъ была должная, законная, основанная на взаимности, уважай благодарности? Почему женщина считается передовою, когда бѣжитъ съ негодяемъ, и рабой, когда, смявъ свое сердце, остается исполнять свои обязанности въ семьѣ? Развѣ это не перемѣна рабства на рабство? Развѣ строгая семья и оскорбляющій любовникъ -- не одинаковое крѣпостное право?... Если дочь должна бросить мать, ли того, чтобъ изъ "отсталой" сдѣлаться "передовою", то должна ли и замужняя женщина послѣдовать за своимъ избраннымъ, бросивъ мужа, который ее любитъ, и дѣтей, ли которыхъ она необходима?" О. З. 1864 г., No 5, стр. 14--62.}.
   Сочувствіе молодому поколѣнію сказывалось и въ беллетристическихъ произведеніяхъ Хвощинской, и въ ея критическихъ статьяхъ; вотъ что читаемъ мы въ одной изъ нихъ: "Въ молодомъ поколѣніи уже успѣли рѣзко опредѣлиться, между прочимъ, двѣ важныя черты: стремленіе къ труху общественному и стремленіе сблизиться съ народомъ... Молодежь принимаетъ къ сердцу нужды народа, благородно желаетъ ему образованія, готово посвятить ему всѣ свои силы,-- это черты существенныя. Понятно, что ихъ должна взять во вниманіе беллетристика". Нужно замѣтить, однако, что нѣкоторыя несимпатичныя стороны въ жизни тогдашней молодежи вызывали рѣзкое осужденіе со стороны Н. Д. (въ частныхъ письмахъ): ее, какъ человѣка крайне впечатлительнаго, поражали отдѣльные факты, и только позднѣе, спокойно разобравшись въ тогдашнихъ впечатлѣніяхъ, она сдѣлалась горячею защитницей идей шестидесятыхъ годовъ. Хвощинскую не удовлетворяли нѣкоторыя произведенія тогдашнихъ беллетристовъ (повѣсть Плещеева Лоттерея, М. З.-- Неудавшаяся жизнь), въ которыхъ тогдашняя молодежь изображается въ симпатичномъ видѣ {О. З. 1868 г., No 10; Литературная Лѣтопись, гл. II; Романы и повѣсти, стр. 190--202.}. Не нравился ей и романъ Чернышевскаго: Что дѣлать? {Цитированныя нами въ предъидущемъ примѣчаніи страницы изъ главы о Романахъ и повѣстяхъ въ "Литературной лѣтописи" Отечественныхъ Записокъ (1863 г., No 10) несомнѣнно принадлежатъ Хвощинской (хотя и не подписаны псевдонимомъ: Порѣчниковъ), такъ какъ онѣ включены ею самою въ сборникъ оттисковъ ея критическихъ статей изъ Отечественныхъ Записокъ. Кстати объяснимъ причину, заставившую Хвощинскую перестать писать подъ псевдонимомъ Порѣчниковъ: дѣло въ томъ, чти г. Боборыкинъ, начало романа котораго Въ путъ дорогу было разобрано въ Провинціальныхъ письмахъ, какъ-то узналъ настоящее имя ихъ автора и прислалъ Хвощинской обширное и очень искреннее письмо. Хвощинскую очень встревожило раскрытіе ея псевдонима, хотя это было сдѣлано и не въ печати, и въ отвѣтъ на письмо, при которомъ она препроводила только что цитированную статью, напечатанную вслѣдъ затѣя въ No 10 Отечественныхъ Записокъ за 1868 г., Дудышкинъ отвѣчалъ ей: "Вашими замѣтками о романахъ (бывшими Провинціальными письмами) воспользуюсь такъ, что впредь васъ уже не узнаютъ". Къ сожалѣнію, Дудышкинъ, повидимому, слишкомъ постарался въ этомъ отношеніи и не отмѣтилъ, гдѣ кончается статья Хвощинской и гдѣ начинается работа другихъ сотрудниковъ "Литературной лѣтописи". Дѣло въ томъ, что вслѣдъ за цитированными страницами, заключающими въ себѣ сдѣланный Хвощинскою разборъ повѣстей Плещеева и М. З., мы находимъ небольшой недовольно поверхностный разборъ романа Чернышевскаго: Что дѣлать? (стр. 202--210), причемъ авторъ этого разбора неблагопріятно относится къ разсматриваемому имъ произведенію. Дѣлая бѣглыя замѣчанія и игнорируя основныя идеи романа, критикъ, однако, все-таки, находитъ "много умныхъ намековъ" въ""этой неудавшейся диссертаціи въ формѣ романа",-- диссертаціи, которая, по его мнѣнію, "безпрестанно наводитъ на вопросы, чѣмъ не могутъ похвастаться другіе наши повѣсти и романы". Является вопросъ, принадлежитъ ли этотъ разборъ перу Хвощинской? Противъ этого есть очень важный аргументъ: въ принадлежавшемъ ей сборникѣ оттисковъ ея критическихъ статей въ Отечественныхъ Запискахъ разборъ Что дѣлать? оторванъ, и то мѣсто, гдѣ онъ начинается, заклеено. Соединеніе же въ одну статью рецензій двухъ лицъ сдѣлано, быть можетъ, редакціею съ цѣлью скрыть авторство Хвощинской, что и обѣщалъ Дудышкинъ въ цитированномъ выше письмѣ. Къ тому же, продолженіе статьи о романѣ Что дѣлать? (Отеч. Зап., т. 151), судя по слогу, не можетъ принадлежать Хвощинской. Мы лично склоняемся къ тому мнѣнію, что ей не принадлежитъ и начало разбора этого романа; но если и считать это послѣднее доказаннымъ, то, во всякомъ случаѣ, нельзя сомнѣваться въ томъ, что Хвощинская во многомъ сочувствовала этому разбору, такъ какъ она повторяла гораздо позднѣе отъ своего имени въ частныхъ разговорахъ нѣкоторыя замѣчанія, сдѣланныя въ этомъ разборѣ автору Что дѣлать? (какъ, напримѣръ, объ отношеніяхъ Кирсанова къ швеѣ Крюковой).}
   Заканчивая обзоръ критическихъ статей Хвощинской, напечатанныхъ въ 1861--64 гг., мы не можемъ признать за нею особеннаго критическаго таланта, но приведенные нами отзывы интересны для біографа, такъ какъ они характеризуютъ ея взгляды на нѣкоторыя явленія тогдашней жизни и на болѣе выдающіяся произведенія того времени.
   Съ увеличеніемъ литературной извѣстности Хвощинской отчасти измѣнилось отношеніе къ ней рязанскаго общества или, точнѣе сказать, не всего общества, а его лучшихъ представителей. Нѣкоторые дѣятели, принимавшіе участіе въ губернскомъ комитетѣ по крестьянскому дѣлу, были въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ съ Хвощинскою и часто бывали у нея. Въ 1858--60 гг. рязанскимъ вице-губернаторомъ былъ нашъ знаменитый сатирикъ М. Е. Салтыковъ. Н. Д. бывала въ домѣ Салтыковыхъ, но съ самимъ Михаиломъ Евграфовичемъ въ это время сблизилась мало. Провинціальной аристократіи Н. Д. не терпѣла и съ нею не сближалась, такъ что нѣкоторые* (знакомые ея родныхъ, бывавшіе часто въ ихъ домѣ, никогда ея не видѣли. "Едва, бывало, завидитъ карету,-- разсказываетъ пріятельница И. Д., М. М. Андреева,-- какъ моментально скрывается; если же неожиданно застанутъ ее за чайнымъ столомъ, и она не успѣетъ убѣжать, то становилась молчалива, скрывалась, умильно поглядывала, молила глазами: "спасите" и, не видя помощи отъ окружающихъ, выждетъ минуту и юркнетъ къ себѣ". Вообще рязанская жизнь сестеръ Хвощинскихъ была очень однообразна. Въ сентябрѣ 1864 г. Софья Дмитріевна писала одной пріятельницѣ: "Скука, другъ, такая!... Ну, дери ее два волка. А глупости что крутомъ -- и не перескажешь... Домъ нашъ до того патріархаленъ, до того прочищенъ отъ всякаго посторонняго элемента... что прелесть... Мать съ цвѣтами возится, мы романы пишемъ... Тетки... старшія Богу молятся и работаютъ. Ольга въ своемъ Домѣ Трудолюбія". Семья Хвощинскимъ еще болѣе увеличилась, такъ какъ овдовѣвшій братъ И. Д., Кесарь Дитріевичъ, привезъ для житья въ Рязань двухъ своихъ сыновей; одинъ изъ нихъ былъ принятъ въ пансіонъ на казенный счетъ, жилъ тамъ и приходилъ только по субботамъ, другой жилъ дома. Обѣимъ сестрамъ приходилось нести, для содержанія семьи, весьма непосильный трудъ и забываться только въ работѣ. "Одолѣло писанье,-- говорить Н. Д. въ припискѣ къ той же пріятельницѣ, -- а не писать нельзя. И ничто, кромѣ писанья, невозможно, ничто, кромѣ житья, какимъ живемъ. Писанье -- и бѣда, и прибѣжище". Въ іюнѣ слѣдующаго года Н. Д. въ письмѣ къ тому же лицу говоритъ: "Ты спрашиваешь, какъ живемъ. Романы пишемъ -- и ничего больше... С. въ настоящее время наше единственные знакомые... Живется намъ не весело,-- это въ порядкѣ вещей,-- а не унываемъ мы по своему древнему порядку -- не унывать никогда, ибо уныніе хотя и не смертный грѣхъ, а отъ него романы не пишутся и бываютъ финансовые кризисы". Отдыхомъ отъ ея "ремесла", какъ выражалась Н. Д., служили ей женскія работы.
   Единственнымъ дѣйствительнымъ развлеченіемъ и разсѣяніемъ для сестеръ Хвощинскихъ были поѣздки въ Петербургъ, но онѣ не всегда вызывались возможными въ виду ихъ ограниченныхъ средствъ. Въ сентябрѣ 1864 г. Софья Дмитріевна писала: "Мы безъ гроша, и желѣзная дорога въ сію минуту для насъ все равно, что ананасъ... Плановъ впереди никакихъ; врядъ ли къ зимѣ будетъ достаточно на прожитокъ, чтобы расточать что-либо на другой, веселой сторонѣ".
   Въ Петербургѣ изъ литературнаго міра Н. Д. была всего ближе съ В. Р. Зотовымъ, А. А. Краевскимъ, С. С. Дудышкинымъ, который высоко цѣнилъ ея литературный талантъ, съ поэтомъ Щербиною. Пріѣзжаю Н. Д. въ Петербургъ обыкновенно съ своею сестрой Софьею Дмитріевной. Занимаясь одинаковымъ литературнымъ трудомъ и печатаясь въ однихъ и тѣхъ же изданіяхъ, онѣ жили душа въ душу, помогая другъ другу въ своихъ работахъ и прочитывая одна другой все вновь написанное. Софья Дмитріевна интересовалась и весьма серьезными политическими вопросами. Такъ, она перевела съ англійскаго книгу Милля О свободѣ; переводъ ея, впрочемъ, остался не напечатаннымъ.
   Зимою 1863--64 гг. сестеръ Хвощинскихъ посѣтилъ г. Боборыкинъ, который, по смерти Н. Д., разсказалъ въ печати объ этомъ знакомствѣ {Новости 1889 г., No 189.}. "Надеждѣ Дмитріевнѣ и тогда уже,-- говоритъ г. Боборыкинъ,-- казалось лѣтъ 40, если не больше (въ дѣйствительности ей было 38 лѣтъ). Первое впечатлѣніе она, какъ женщина, производила очень невыгодное: маленькій ростъ, сутуловатость, рѣзкость чертъ лица при разговорѣ уступали мѣсто другому: выразительные большіе глаза, умные и ласковые, милый, задушевный тонъ и нервная пылкость рѣчи"... Софья Дмитріевна (моложе сестры на 3 года), "некрасивая, съ умнымъ, мало женственнымъ лицомъ", была за то "постройнѣе и повыше ростомъ". Н. Д. "и тогда уже, -- продолжаетъ г. Боборыкинъ, -- застыла въ модахъ начала второй имперіи, носила кринолинъ и длинный cosaque; волосы, еще не сѣдые, зачесывала двумя двойными "bandeaux". Сестра ея смотрѣла, какъ есть, пожилою дѣвой, но по тону не отзывалась провинціей; И. Д. выглядѣла скорѣе замужнею. Въ обѣихъ я нашелъ извѣстнаго рода свѣтскость съ московскимъ дворянскимъ оттѣнкомъ. Обѣ онѣ часто употребляли въ разговорѣ французскія фразы, совсѣмъ не склонны были къ жизни писательской цыганщины и... водились съ свѣтскими и великосвѣтскими дамами. Ихъ интересовалъ тогдашній "tout Pétersbourg". Н. Д. поддерживала въ свои пріѣзды въ Петербургъ знакомства въ "обществѣ" {Сестры Хвощинскія бывали у своей родственницы (племянницы кн. Горчакова), О. А. Новиковой; Н. Д. была еще очень дружна съ М. А. Милютиной, женою Николая Алексѣевича. Около дома, гдѣ жила Хвощинская, частенько стояли блестящіе экипажи.}.
   "Занимали онѣ номеръ въ двѣ комнаты, весьма нероскошный, и въ первой комнатѣ давали маленькіе вечера. На одинъ изъ нихъ я попалъ, и подробности его сохранились въ моей памяти довольно отчетливо. Около самовара... сидѣло четверо гостей; изъ нихъ двое уже покойники: И. С. Тургеневъ и поэтъ Щербина.
   "Иванъ Сергѣевичъ жилъ въ ту зиму въ Петербургѣ... Къ Хвощинской заѣхалъ онъ поздненько, очень франтоватый, въ модной визиткѣ и свѣтло сиреневыхъ перчаткахъ, которыхъ не снималъ и за чаемъ. Видно было и тогда, что онъ считалъ Хвощинскую равноправнымъ себѣ товарищемъ по литературѣ".
   Изъ сообщеній людей близкихъ къ Н. Д. мы знаемъ, что Тургеневъ уже тогда ей не понравился; Хвощинская, крайне нервная и впечатлительная, иной разъ, на основаніи какихъ-нибудь мелочей, могла не взлюбить человѣка. Тургеневъ, встрѣтившись съ нею въ одномъ домѣ и желая сказать ей любезность, какъ-то неудачно процитировалъ одно изъ ея произведеній и приписалъ ей то, чего она вовсе не говорила. Въ этотъ же вечеръ онъ, кромѣ того, попался въ какой-то неважной неискренности. Двухъ этихъ фактовъ было достаточно, чтобы Хвощинская начала съ нѣкоторымъ предубѣжденіемъ относиться къ Тургеневу, какъ къ человѣку, а позднѣе къ этому присоединилась и сильная нелюбовь къ нему, какъ къ писателю.
   "Щербина, -- продолжаетъ г. Боборыкинъ, -- держалъ себя съ обѣими сестрами по-пріятельски, довольно даже безцеремонно, острилъ, своеобразно заикаясь, подшучивалъ надъ ними тономъ мужчины, который никакъ не можетъ поставить себя на одну доску съ "бабами", хотя бы и даровитыми. У нихъ были общіе знакомые, внѣ литературы".
   Замѣтимъ, что Н. Д. Хвощинская вообще чувствовала нѣкоторую слабость къ Щербинѣ, была слишкомъ къ нему снисходительна. Въ одной изъ своихъ Литературныхъ бесѣдъ, подписанныхъ буквами В. К., она влагаетъ въ уста одного изъ двухъ собесѣдниковъ слѣдующія слова о Щербинѣ: "Я зналъ его лично и близко. Какъ сотнямъ людей, ему досталось быть непонятымъ; самъ ли онъ въ этомъ виноватъ, или услужливые друзья, или модныя дамы,-- когда-нибудь это разберется; когда-нибудь вынутъ изъ-подъ спуда и эту свѣтлую память въ числѣ нашихъ немногихъ свѣтлыхъ" {Русскія Вѣдомости 1879 г., No 176.}. Мы сомнѣваемся, чтобы это предсказаніе Хвощинской исполнилось, и, во нашему мнѣнію, были правѣе тѣ, которые еще въ 1859 году обращаясь къ Щербинѣ съ такимъ вопросомъ:
   
             "Полухохолъ и полугрекъ,
             Не нѣжинскій, а не милетскій,
             Скажи, къ чему ты въ злобѣ дѣтской
             Свой жалкій коротаешь вѣкъ?"
   
   Щербина очень остроумно отвѣчалъ вопрошателямъ (Плещееву, Сѣверцову и Тихменеву):
   
             "Хоть эллинъ я изъ Таганрога,
             Но все жь я грекъ, не сынъ рабовъ...
             За нами въ прошломъ славы много,
             Къ намъ уваженіе вѣковъ...
             У васъ -- застѣнки, плети, клѣтки,
             У насъ -- свобода дѣлъ и словъ,
             И чѣмъ древнѣе ваши предки,
             Тѣмъ больше съѣли батоговъ" *).
   *) Полное собр. соч. Н. Ѳ. Щербины. Спб., 1873 г., стр. 321; ср. Русскую Старину 1872 г., т. 5, стр. 161.
   
   Въ остроуміи нельзя отказать Щербинѣ, но оно не дѣлало его симпатичнѣе. Такъ, конечно, не въ духѣ свободы, прославляемой въ приведенномъ стихотвореніи, Щербина упражнялся въ 1862 г. въ сочиненіи слѣдующихъ виршей:
   
             "Нигилисты вы тупые...
             Чѣмъ же быть вамъ, господа!
             Съ просвѣщеніемъ Россіи
             Ваша скроется звѣзда.
             При познаньяхъ нашихъ узкихъ,
             При отсутствіи ума,
             Развилась въ болотахъ русскихъ
             Отрицанія чума...
             Какъ заглянемъ въ жизнь ли, въ книги-ль,
             Все намъ скажетъ, господа,
             Что ex nihilo лишь nihil
             Въ результатѣ завсегда *)...
   *) Нигилистамъ. Полное собр. соч. Щербины, стр. 394--395.
   
   Или:
   
             "Репетиловъ за свободу
             Въ стѣны крѣпости попалъ,
             Хлестаковъ Иванъ народу
             Кажетъ жизни идеалъ...
             Гдѣ-жь Маниловъ соціальный,
             Столь опасный для властей?
             Иль ужъ сосланъ въ городъ дальній
             Онъ за Обь и Енисей?" *).
   *) Театральныя извѣстія. Ibid., стр. 895--396.
   
   Этотъ гадкій стихотворный вздоръ, правда, не появлялся въ свое время въ печати и увидѣлъ свѣтъ въ собраніи сочиненій Щербины лишь по смерти поэта, но его взгляды были и тогда очень хорошо извѣстны Хвощинской. Мы слышали отъ одного изъ очевидцевъ, какъ однажды, въ первой половинѣ шестидесятыхъ годовъ, Щербина, въ присутствіи Н. Д. въ продолженіе двухъ часовъ издѣвался надъ "нигилистами". Этимъ дѣло не ограничивалось; Щербина не пощадилъ и такихъ свѣтлыхъ страницъ нашей исторіи, какъ крестьянская и судебная реформы. Въ 1866 году онъ написалъ вирши, изъ которыхъ приводимъ нѣсколько строкъ:
   
             "Надѣлять крестьянъ землею
             Мы Бабёфовъ разослали,
             А Барбесовъ всей душою
             Въ мировые судьи взяли.
             Теруанъ-де-Мерикуры
             Школы женскія открыли,
             Чтобъ оттуда наши дуры
             Въ нигилистки выходили" *).
   *) Французская революція на русскій ладъ. Ibid., стр. 399--400.
   
   Стихи эти также были напечатаны лишь по смерти поэта, но еще задолго до нея (въ 1863 г.) онъ напечаталъ брошюру О народной грамотности и устройствѣ возможнаго просвѣщенія въ народѣ, въ крайне-клерикальномъ направленіи: онъ доказывалъ въ ней, что дьячки и пономари -- самые лучшіе и естественные воспитатели народа, что ими можно вполнѣ удовольствоваться и что устройство какихъ-нибудь учительскихъ семинарій вполнѣ излишне. Въ духѣ этой брошюры Щербина составилъ, по порученію министерства народнаго просвѣщенія, сборникъ для народнаго чтенія и для употребленія при народномъ обученіи, подъ названіемъ Пчела.
   Что Н. Д. допускала издѣвательство Щербины въ своемъ присутствіи надъ "нигилистами" въ первой половинѣ шестидесятыхъ годовъ, это насъ не удивляетъ, въ виду того, что она сама въ то время во многомъ не симпатизировала тогдашней молодежи. По что она продолжала сочувственно отзываться о немъ и въ концѣ семидесятыхъ, и въ началѣ восьмидесятыхъ годовъ, это объясняется лишь крайнею субъективностью Хвощинской въ отзывахъ о людяхъ вообще и о писателяхъ въ особенности.
   Въ 1880 г. Хвощинскую побудило вновь печатно высказать свое мнѣніе о Щербинѣ слѣдующее оригинальное обстоятельство. Въ газетѣ Минута (11 декабря 1880 г., No 10) появилось за подписью К. Дружининъ стихотвореніе: Поэтъ. Оказалось, что лицо, его напечатавшее, просто списало это стихотвореніе у Щербины {См. Полн. собр. соч. Щербины, изд. 1878 г., стр. 176--177.}. Возмущенная такою наглостью, Н. Д. послала по этому поводу замѣтку въ Голосъ, которая и была напечатана (No 356), но безъ названія газеты. Въ замѣткѣ этой Хвощинская говоритъ: "У насъ мало знаютъ Щербину, о немъ не вспоминаютъ, его произведенія рѣдкость въ библіотекахъ... Большинство читателей составило себѣ понятіе о Щербинѣ по отзывамъ рецензентовъ, имѣющихъ привычку читать только первыя страницы книгъ, а потому обращавшихъ вниманіе только на его греческія стихотворенія, затѣмъ -- по изустнымъ преданіямъ тѣхъ, кто встрѣчалъ "больнаго ипохондрика", какъ самъ себя называлъ Щербина, по статьямъ свѣтскихъ писательницъ, изображавшихъ его свѣтскимъ человѣкомъ, и всего болѣе -- по не всегда понятнымъ, не всегда удачнымъ эпиграммамъ и обрывкамъ юношескихъ пустяковъ, которыми услужливый издатель наполнилъ половину посмертнаго Собранія сочиненій. Издатель придаетъ значеніе всѣмъ этимъ наброскамъ, шалостямъ, а масса читателей, падкая на шутку, изъ-за нихъ не разглядываетъ настоящаго значенія поэта. Между тѣмъ, даже изъ неполной біографіи, изъ плохо написаннаго предисловія понятенъ характеръ этого измученнаго человѣка и ясно, что онъ далеко не весь въ злой шуткѣ, которою люди забавляются. Намъ говорятъ, что онъ самъ "приготовилъ для печати" всѣ эти Сонники и прочее. Но почему-нибудь "оставались же они отложенными" и долежались неизданные до смерти поэта. Останься онъ живъ, они полетѣли бы въ печь въ минуту здоровья, душевнаго покоя, строгой оглядки, искренняго самоосужденія, на которое способны только сильныя души. Щербина былъ душа сильная. Перечитать его ямбы, прослѣдить красоты мысли, вдохновенія, разсыпанныя во всѣхъ стихотвореніяхъ, и тогда онъ явится то, что онъ есть: убѣжденный поэтъ всѣхъ высокихъ стремленій... Русская литература не такъ еще богата, чтобы мы могли позволить себѣ... игнорировать Щербину".
   У Щербины есть, дѣйствительно, прекрасныя стихотворенія, какъ, напримѣръ, Пѣснъ о Прометеѣ (1848 г.), Смерть весны (1859 г.) и нѣкоторыя друг. {Полное собр. соч. Н. Ѳ. Щербины, 1878 г., стр. 159--177. Стихотвореніе Болѣзнь (стр. 175--176) посвящено Н. Д. X.,-- очевидно, Н. Д. Хвощинской.}, затѣмъ, смягчающимъ обстоятельствомъ относительно виршей 1862--66 гг., изъ которыхъ мы приводили выше отрывки, несомнѣнно является то, что самъ авторъ ихъ не напечаталъ, но извѣстно, что онъ охотно ихъ читалъ и нѣкоторымъ лицамъ записывалъ на память; называть же "юношескими пустяками" эти стихотворенія шестидесятыхъ годовъ, какъ это дѣлаетъ Хвощинская, никакъ нельзя: Щербинѣ было тогда уже за 40 лѣтъ.
   Въ заключеніе своего разсказа о первомъ знакомствѣ съ Н. Д. Хвощинскою, г. Боборыкинъ говоритъ, что она тогда съ жаромъ "отдавалась впечатлѣніямъ искусства, и Петербургомъ, какъ столицею, пользовалась по-европейски, въ особенности любила она посѣщать Эрмитажъ, любоваться картинами испанской и фламандской школъ".
   Нужно замѣтить, что и И. Д., и ея сестра С. Д. рисовали акварелью, послѣдняя же и масляными красками. Софья Дмитріевна нарисовала картину, изображающую невѣрующаго молодаго человѣка, близкаго къ смерти; его худое, истощенное лицо составляетъ рѣзкій контрастъ съ несимпатичнымъ лицомъ священника, пытающимся обратить умирающаго на путь истинный. Рисунокъ былъ не совсѣмъ вѣренъ и картина не была принята на выставку, отчасти, быть можетъ, и вслѣдствіе своего сюжета {Есть портретъ Надежда Дмитріевна, написанный насланными красками Софьею Дмитріевною, которая написала и свой портретъ.}. Надежда Дмитріевна страстно поклонялась искусству и красотѣ, особенно она любила Мурильо, Рафаэля меньше. И Н. Д., и С. Д. увлекались Ивановымъ, какъ художникомъ; на Софью Дмитріевну онъ произвелъ, и какъ человѣкъ, неотразимое впечатлѣніе {Она написала его портретъ, который былъ выставленъ на академической выставкѣ и затѣмъ проданъ.}. Безъ сомнѣнія, къ ней относится слѣдующій разсказъ Н. Д. Хвощинской въ одномъ изъ ея Мемуаровъ одного читателя, написанномъ по поводу книги: А. А. Ивановъ, его жизнь и переписка. Мы приводимъ его, какъ страничку изъ петербургской жизни сестеръ въ концѣ пятидесятыхъ годовъ. Хвощинская разсказываетъ, что въ іюнѣ 1858 г., въ академіи художествъ, одна дѣвушка, пріѣхавшая изъ провинціи, обратила на себя вниманіе Иванова, и онъ попросилъ позволенія навѣстить ее.
   "Его встрѣтили съ радостью, съ любовью, какъ отца. Это былъ не "пріемъ", не "овація", а встрѣча желаннаго, дорогаго,-- свиданіе, въ которомъ ежеминутная мысль, что великое взошло подъ кровлю, смѣшивалась съ беззавѣтною, безконечною преданностью, которая смотритъ изъ глаза и не находить словъ. Онъ это видѣлъ, понялъ, былъ тронутъ и не сторонился. Видясь въ первый разъ въ жизни, онъ былъ просто, ласково, откровенно веселъ, какъ въ семьѣ; онъ даже высказалъ, что "не зналъ семьи"; разговорился, разсказывалъ, повѣрялъ свои заботы о картинѣ, предположенія будущихъ работъ, звалъ съ собою въ Римъ, на Востокъ...-- Поѣдемте,-- сказала она,-- а буду мыть ваши кисти и подметать мастерскую... Прощаясь, онъ поцѣловалъ ея руку. Черезъ пять дней она тоже поцѣловала его руку -- мертвую,-- а чрезъ семь лѣтъ, умирая сама, вспоминала его" {Русскія Вѣдомости 1880 г., No 94, подпись Н.}. (Софья Дмитріевна умерла, именно, въ 1865 году).
   Сестры Хвощинскія познакомились въ Петербургѣ съ цѣлымъ кружкомъ молодыхъ художниковъ и вели съ ними горячіе споры, между прочимъ, о значеніи Иванова, котораго они энергично защищали отъ поклонниковъ другаго направленія въ живописи.
   Н. Д. очень любила серьезную музыку, посѣщала оперу, слышала Тамберлика, Маріо, Віардо. Сама она играла на фортепіано, но плохо. С. Д. не играла вовсе.
   Сестры горячо любили другъ друга. Въ 1859 году какіе-то родственники предложили Надеждѣ Дмитріевнѣ взять ее съ собою за границу; она отказалась, чтобы уступить свое мѣсто сестрѣ. Сама Н. Д. во всю жизнь почти никуда не выѣзжала изъ Рязани, кромѣ Петербурга и Москвы. Софья Дмитріевна была очень умная дѣвушка и имѣла огромное вліяніе на Н. Д.; она была гораздо сдержаннѣе ея и часто умѣла успокоивать старшую сестру, болѣе ее горячую. Если Надежду Дмитріевну называли въ семьѣ "пламенемъ", то про Софью Дмитріевну, вслѣдствіе ее умѣнья всѣхъ и все умиротворить, говаривали, что она "и за морозъ заступится".
   Какъ мы уже упоминали, въ разсматриваемую эпоху Н. Д. очень отрицательно относилась ко многимъ явленіямъ въ жизни молодежи шестидесятыхъ годовъ. Такъ, напримѣръ, сестрамъ Хвощинскимъ очень не нравилась извѣстная знаменская коммуна, хотя съ одною изъ дѣвушекъ, жившихъ въ этомъ кружкѣ, она была очень дружна; другую юную пріятельницу она отговорила жить въ этой коммунѣ. По выраженію одного лица, хорошо знавшаго Н. Д., послѣдняя "не сочувствовала тогда людямъ шестидесятыхъ годовъ, но ее влекло къ этимъ людямъ". Какъ уже было замѣчено, отдѣльныя отрицательныя явленія въ жизни молодежи того времени производили на Н. Д. слишкомъ сильное впечатлѣніе, но впослѣдствіи въ ней осталось только сочувствіе идеямъ этого времени.
   Взгляды Н. Д. въ половинѣ шестидесятыхъ годовъ всего лучше рг суются въ обширномъ письмѣ ея изъ Рязани (5 іюня 1865 г.) къ пріятельницѣ, жившей въ Петербургѣ: "Видно, что вы заскучали въ послѣднее время; я давно думала, что это придетъ къ вамъ, и даже отгадывала причину, потому что причина у насъ съ вами общая. Вѣдь, и мы (т.-е. Н. Д. и С. Д.), по чувству и духу, не могли весь нашъ вѣкъ ни къ чеку опредѣленно пристать,-- несчастно-прозорливо видя достоинства и недостатки обѣихъ сторонъ. Разница между вами и нами только та, что вы моложе, живете въ такое время и въ такомъ мѣстѣ, что можете, дѣйствуя, видѣть ошибки, мы же -- только прислушиваясь и размышляя. Результатъ выходитъ одинъ. Васъ упрекаютъ, отъ насъ отходятъ молча, но и вы, мы, все равно, никому не годимся, ничьи, а "сами по себѣ". Отъ того, что называется "старымъ" поколѣніемъ, мы отстали давно; оно даже никогда не считало насъ своими; мы носимъ прозваніе "мечтательницъ, слишкомъ умныхъ" (а я даже -- "сумасшедшей")въ очень молодые годы. Теперь настала наша очередь разрыва съ "молодыми". Когда они потерпѣли въ виду глупой, старческой злобы и тупой лѣни, которая осуждала ихъ толки о трудѣ, въ виду барства, которое не прощало имъ ихъ наклонности жить по-просту, вспоминая, какъ сами бывали мы стѣснены и осуждены въ молодости, -- мы сближались съ ними. Много тутъ дѣйствовала жалость. Было что-то не по насъ и въ нихъ какое-то безсиліе, какое-то отсутствіе должной гордости, но мы охотно извиняли это, надѣясь, что трудная школа, начинавшаяся для нихъ, все поправитъ, и выйдутъ люди, на которыхъ мы еще успѣемъ порадоваться. Прошло три года. Шестеро молодыхъ людей, всѣхъ новѣйшихъ оттѣнковъ, сбиравшіеся у насъ зимой 1861 г., теперь опять собрались здѣсь, но мы видимся рѣже, и каждое свиданіе насъ все больше разъединяетъ. Мы можемъ отвѣчать за себя, что не перемѣнились; наши понятія о вещахъ тѣ же, у нашихъ стремленій та же цѣль. Но мы ждали, эти три года, что выработается изъ молодыхъ задатковъ,-- и въ этомъ наша бѣда: мы оказываемся виноватыми предъ ними... тѣмъ, что ничего не дождались. Толки о трудѣ оказываются праздными: всѣ излѣнились до безобразія; ихъ свобода -- безжалостна и нечестна; разсчетъ и выгода -- на первомъ планѣ и даже считаются добродѣтелью; обманъ -- позволителенъ; вмѣсто гордости и достоинства -- мелкая гордость, какое-то барство своего рода, считающее всѣхъ обязанными служить имъ, даже унижаясь. Все, что я говорю, не преувеличено на волосъ: я только стараюсь назвать однимъ общимъ словомъ то, что надо бы разсказывать въ видѣ фактовъ и анекдотовъ. Этихъ фактовъ и анекдотовъ набралось бы довольно. Не имѣя собственно никакого дѣла съ этою молодежью, такъ сказать, огражденныя, мы стоимъ удобно, чтобы ихъ разсмотрѣть и имѣть право судить о нихъ свободно. Потому, встрѣчаясь съ нами, они слышатъ отъ насъ сужденія, ничѣмъ не стѣсненныя,-- правду, которую мы съ дѣтства выучились говорить. Для насъ ясно, -- мы становимся имъ противны; они тоже чего-то ждали отъ насъ и удивлены, что не находятъ потачки...
   "Намъ съ вами, людямъ "самимъ по себѣ", остается по совѣсти быть довольными собою и доживать нашъ вѣкъ. Вамъ, безспорно, труднѣе; вы моложе и въ самомъ водоворотѣ,-- вѣрнѣе, въ такомъ умномъ мѣстѣ, гдѣ, чтобъ прожить, необходима "кличка и ярлычки". Провинція, покуда, еще обходится безъ этихъ формальностей, а когда дойдетъ до нихъ, насъ уже не будутъ носить ноги. Онѣ и теперь ужь плохо носятъ. Но, покуда я жива, я останусь сама собою, не отъ отсталости, не отъ лѣни, не отъ невозможности понимать и чувствовать, не отъ трусости, а отъ глубокаго убѣжденія, что правда на моей сторонѣ. Никогда не призидю я схватыванья верхушекъ на-лету -- за науку, битья баклушъ -- за трудъ, богохульства -- за умственное развитіе, отрицанія изящнаго -- за трезвость воззрѣній, растлѣнія ощущеній -- за любовь. Никогда я не найду позволительнымъ, ругая правительство, брать казенное мѣсто, подъ предлогомъ, что ѣсть нечего: умри съ голоду, но будь вѣренъ себѣ или ужь, какъ старички, не хвались высокою честностью и мошенничай во славу. Свобода женщины, по-моему, есть ея дѣльность, а начинается она съ умѣнья пришить заплатку и замѣсить квашню. Можешь больше -- дѣлай больше, хоть пиши трактаты, какъ жена Милля, только дѣлай, точно дѣлай, а не фразируй подъ папироску. О воспитаніи женщины у насъ наговорено много, а дѣла еще не сказано. Учить, безспорно, надо ("нынѣшніе" подозрѣваютъ, что я этого не хочу!!), но какъ учить и кого учить? Какъ -- я довольствовалась бы старою программой женскихъ курсовъ, только тщательно пройденною и при лучшихъ преподавателяхъ. Кого -- (меня подозрѣваютъ въ "аристократизмѣ!!") разсмотрѣть, каково общественное положеніе и средства дѣвочки, да къ тому ее и готовить. Въ Рязани есть князья, которые сами пашутъ, а по Волгѣ есть крестьяне съ сотнями тысячъ. Княжна-гимназистка, воротясь въ свою избу, только принесетъ туда лишнюю обузу, а въ мірѣ прибавится одною несчастною дѣвушкой больше... Этому начинаетъ создаваться здѣсь живой примѣръ на Домѣ Трудолюбія, но, къ счастію", остановили "преобразованіе". "Въ гимназію велѣно переводить только тѣхъ, кого пожелаютъ родители, или тѣхъ, кто окажетъ способности. Изъ шестидесяти такихъ нашлось семь (немудрено: онѣ поступили, не зная грамотѣ, иныя уже десятилѣтнія). И изъ этого, обожаемаго мною, Дома изгнаны "оленьи хвосты" и "личинки съ клѣточками", которыми чинили головы бѣдныхъ дѣвчонокъ. Тѣ, что поступаютъ въ гимназію, довольны, что имѣютъ возможность учиться; тѣ, что остаются попрежнему, довольны, что пригодятся впослѣдствіи своимъ отцамъ-трубочистамъ и матерямъ-богадѣльницамъ...
   "Когда я выражаю подобныя мнѣнія, я знаю, что привожу въ ужасъ молодыхъ. Когда я говорю старымъ, что по ихъ милости взбѣсилось молодое поколѣніе... (sic).
   "Выходитъ, если вы "погибшая", то и мы тоже. Въ компаніи веселѣе. Конечно, правда ваша, никто изъ насъ не "incomprise". Но только, знаете ли вы пословицу: il n'est pire sourd, qui celui, qui ne veut rien entendre? Она тутъ въ дѣйствіи. Васъ понимаютъ отлично, но вывертываютъ вашъ выводъ на изнанку нарочно, для того и оттого, что если бы честно признаться, что васъ поняли,-- пришлось бы собесѣднику отъ многаго собственнаго отказаться и во многомъ покаяться. Вашъ выводъ -- слишкомъ логиченъ...
   "Ваше огорченіе именно оттого, что большая часть литературныхъ нелѣпостей проходитъ у васъ слишкомъ близко передъ глазами... Вамъ еще потому тяжелѣе, что вы добрѣе меня и молоды. Напримѣръ, для васъ невозможно предложить вопросъ, подобный тому, который я сейчасъ приведу. Сюда, за какимъ-то дѣломъ, пріѣзжалъ знаменитый В. Зайцевъ. Онъ знакомъ съ нами и явился. Послѣ первыхъ бонжуровъ я спросила: "Скажите, что вашъ Благосвѣтловъ, подерется когда-нибудь, нешутя, съ А--чемъ? Они намъ, какъ собаки, надоѣли". Я употребила даже слогъ публики, съ которою говорила. Иначе бы она и не поняла. Le mot fut goûté, великій Буба {Такъ называли Зайцева его знакомые.} засмѣялся. "Нѣтъ,-- говоритъ,-- они и не думаютъ о дуэли; имъ и такъ хорошо". Такъ,-- говорю я,-- имъ это чести не дѣлаетъ.-- Конечно, мои слова прахъ передъ величіемъ Русского Слова, но я увѣрена, что Буба свезетъ туда это доказательство моей отсталости и тупоумія, и не огорчаюсь {Въ началѣ того же года Хвощинская писала Краевскому: "Сонъ и перебранки, и просонки въ нашей литературѣ передъ чѣмъ-нибудь рѣшительнымъ. Можетъ быть, умнѣе будетъ. Конечно, за бранящихся всѣ тѣ "юныя силы", которымъ льстятъ эти бранящіяся, и потому Современникъ и Русское Слово будутъ еще долго имѣть почитателей". (Какъ извѣстно, оба эти журнала никому не "льстили", проводили каждый тѣ взгляды, которыя та или другая редакція находила болѣе правильными). получаю первый, (но втораго не любопытствую даже видѣть, зная, кто его дѣятели".}. Съ другой стороны, я послала въ Отечественныя Записки статью, гдѣ, говоря о современной беллетристикѣ, сказала, что грязная дѣльнѣе ложной чувствительной тѣмъ, что представляетъ много дѣйствительныхъ фактовъ, и когда не завирается, преслѣдуетъ честный идеалъ. Статьи еще нѣтъ въ печати, и Дудышкинъ ничего не говоритъ о ней, хотя она даже написана недурно. Можетъ быть, я показалась ему въ ней слишкомъ демократкой и даже нигилисткой. Этого, признаюсь, я бы не желала. Быть криво понятой людьми, которыхъ уважаешь и о которыхъ не позволяешь себѣ думать, какъ о глухихъ, не желающихъ слышать,-- это очень непріятно {Дѣло, безъ сомнѣнія, идетъ о непоявившейся въ печати статьѣ Хвощинской Лѣтописи добродѣтели, которая отправлена была въ редакцію еще въ февралѣ и о которой Дудышкинъ писалъ автору 31 іюля 1865 г., что онъ не можетъ помѣстить ее по совершенно особой причинѣ: повѣсти двухъ писательницъ, которыя разбираетъ Хвощинская въ этой статьѣ, были присланы въ редакцію Отечественныхъ Записокъ по просьбѣ Краевскаго и были забракованы имъ, Дудышкинымъ. 7 октября 1864 г. Дудышкинъ писалъ Хвощинской: "Въ вашемъ письмѣ есть такія слова, что журналы теряютъ въ глазахъ провинціальной публики, ратуя противъ нигилистовъ и между тѣмъ не касаясь живой жизни. Что хотѣли вы этимъ сказать? Очень интересно бы знать, какого разоблаченія нигилизма желаетъ провинціальная публика. Что здѣсь кажется ясно, какъ день, то тамъ, въ провинціи, можетъ быть, еще облечено туманами и миражами. Напишите, пожалуйста, это будетъ ли насъ полезно..." Быть можетъ, статья Лѣтописи добродѣтели и была отвѣтомъ на этотъ запросъ.}...
   "Видите, какъ мы одинаково думаемъ... Я вамъ давно говорила, что вы -- никакого поколѣнія; вамъ приходится согласиться. Что жъ дѣлать! Но, право, это горе не велико. Я даже чувствую его такъ мало, что не промѣняю своего средняго положенія на самую большую крайность, нигилистическую или добродѣтельную. Я увѣрена: если когда-нибудь будетъ людямъ хорошо на свѣтѣ, то будетъ хорошо не no-ихнему, а по-нашему.
   "Вы говорите, что въ моихъ романахъ я указывала женщинамъ новую дорогу. Нѣтъ, другъ мой, вы ошиблись. Новое существованіе, можетъ быть. Женщина никогда не выбьется на прямую дорогу одна, сама собою; ей долженъ помочь въ этомъ весь общій строй жизни. Прежде надо еще поисправиться ему, а теперь -- употреблю сравненіе: прыгая по недостроенному, разломанному и нескладному, преслѣдуемая криками зѣвакъ, лаемъ еобакъ и неуклюжею помощью неискреннихъ сочувственниковъ мужскаго пола, женщина только исцарапается, оборвется и ни до чего не достигнетъ. Я просто описывала положеніе женщины, каково оно было, каково оно часто и теперь. Мученичество этого положенія -- только слѣдствіе всего окружающаго. Я показывала жертву для того, чтобы виноватые видѣли, до чего они доводятъ и, одумавшись, стали бы жить толковѣе. Взгляните на мою "литературную дѣятельность" съ этой точки зрѣнія, и вы убѣдитесь, что я не "смѣлая проводница новыхъ путей", а неудавшійся педагогъ, котораго никто не слушалъ и слушать не станетъ. Я не могла показывать пути, потому что, въ настоящемъ положеніи общества, я его сама не вижу, а не довѣряя тому, что называютъ "улучшеніемъ, шагами впередъ", не смѣю даже сказать, есть ли этотъ путь". Указавъ далѣе на неудовлетворительность выхода, найденнаго героинею Пансіонерки, и неудобство всякаго разрыва {Это мѣсто мы приводили выше, говоря о Пансіонеркѣ.}, Хвощинская говоритъ далѣе: "Кончаю тѣмъ, что покуда въ обществѣ, или, по крайней мѣрѣ, въ большей его части и, преимущественно, между мужчинами, не заведется побольше здраваго смысла,-- женщинѣ нѣтъ ни честнаго выхода, ни прямаго пути. А на восходъ здраваго смысла плохая надежда, судя по наклонностямъ молодаго поколѣнія. Оно натворитъ столько же рабынь, сколько старое, только хуже извративъ къ понятія..." {Въ припискѣ Софьи Дмитріевны къ этому письму она говоритъ: "Нельзя сказать, чтобы весело жилось, когда живется въ разладъ со многими и многими... Годъ этотъ вышелъ мудреный, чувствую, что во многомъ измѣнялась, и далеко не къ лучшему... Не предвижу вдали свиданія... съ людьми, съ которыми можно сказать живое слово. Такъ, пожалуй, въ одинъ прекрасный день очутишься не живой, то-есть не мертвой, но хуже этого -- равнодушной ко всему на свѣтѣ".}
   По поводу этого письма Н. Д. Хвощинской и высказанныхъ въ немъ взглядовъ на молодежь шестидесятыхъ годовъ слѣдуетъ, прежде всего, замѣтить, что мнѣніе Н--ы Д--ы вызвано въ данномъ случаѣ тѣмъ неблагопріятнымъ впечатлѣніемъ, какое производили на нее шесть лично извѣстныхъ ей молодыхъ людей, жившихъ въ Рязани. Петербургскую молодежь въ это время она знала очень мало {На это есть указанія въ ея позднѣйшихъ письмахъ.}. Правда, и эта послѣдняя, при ближайшемъ съ нею знакомствѣ, вызывала въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ (какъ, напримѣръ, въ сферѣ любви) порицанія со стороны Хвощінской. Но это были лишь отдѣльные случаи, которые подавали поводъ гь слишкомъ поспѣшнымъ обобщеніямъ подъ вліяніемъ минуты, но которыя не помѣшали Хвощинской впослѣдствіи правильно отнестись къ великому подъему идей въ шестидесятыхъ годахъ и къ молодежи того времени. Еще менѣе продуманнымъ кажется намъ въ приведенномъ письмѣ взглядъ Н. Д. на среднее женское образованіе. Буквальное исполненіе ея совѣта "разсмотрѣть, каково общественное положеніе и средства дѣвочки, да къ тому ее и готовить", могло, бы повести къ крайне вредной и потому вовсе не желательной регламентаціи со стороны учебнаго вѣдомства, въ какія заведенія слѣдуетъ принимать дѣтей тѣхъ или другихъ родителей. Но Хвощинская и сама не такъ буквально понимала свои слова по этому вопросу: это видно изъ того, что далѣе она выражаетъ сочувствіе такой мѣрѣ, гдѣ при допущеніи ученицъ въ гимназію соображались не съ "общественнымъ положеніемъ и средствами дѣвочекъ", а съ желаніемъ родителей и способности учащихся. Напротивъ, насмѣшки надъ преподаваніемъ естественной исторіи не были случайностью: получивъ исключительно гуманитарное образованіе, Хвощинская вовсе не знала естественныхъ наукъ и совершенно не понимала ихъ великаго значенія въ дѣлѣ обученія и развитія юношества. Наконецъ, что касается взгляда Н. Д. на женскую молодежь, то ей, какъ художницѣ и поклонницѣ красоты и всего изящнаго, всегда претила утрировка нигилистической внѣшности, но тѣмъ знаменательнѣе, что даже и въ то время для нея было понятно, что "грязная" (т.-е. дѣвушка, такъ сказать, въ "нигилистическомъ мундирѣ") "дѣльнѣе ложной чувствительной тѣмъ, что преслѣдуетъ честный идеалъ", хотя Хвощинская была далеко не во всемъ согласна со взглядами подобныхъ дѣвушекъ.
   По поводу тогдашнихъ взглядовъ Хвощинской на женскую молодежь и общественное движеніе того времени, приведемъ слова человѣка, гораздо болѣе Хвощинской знакомаго съ движеніемъ шестидесятыхъ годовъ, а именно нашего извѣстнаго педагога В. И. Водовозова. Въ своей превосходной характеристикѣ такъ называемаго "нигилистическаго" движенія онъ, между прочимъ, говоритъ о "женскомъ вопросѣ":
   
   "Женщину у васъ не столько стѣснялъ законъ, сколько патріархальный обычай, тяготѣвшій надъ нею въ семействѣ и обществѣ. Противъ этого обычая, въ эпоху реформъ, и началась борьба съ особенною силой. Женщина выступила на общественную арену съ того узкаго пути, гдѣ ей предписано было только няньчить дѣтей, заниматься домашнимъ хозяйствомъ, да очаровывать гостей своею любезностью. Она заявляла права на болѣе широкое участіе въ трудѣ, въ общественной дѣятельности, которое могло бы послужить новою опорой и для семьи,-- на образованіе, которое сравняло бы ее съ мужчиною. Она даже не искала правъ, а только требовала, чтобы ей дали возможность учиться, и готова была терпѣливо ждать, пока высшее образованіе не откроетъ ей новыхъ путей къ дѣятельности. Такимъ образомъ, вмѣсто прежняго идеала романтической нѣжной барышни, занятой лишь своими чувствами и милой своимъ незнаніемъ, возникъ идеалъ трезвой труженицы, неутомимой работницы на аренѣ общественной пользы... Толчокъ этому движенію дала экономическая причина. Съ одной стороны, усилившійся чиновничій пролетаріатъ, съ другой -- безпомощное положеніе бѣдныхъ помѣщичьихъ семействъ, которыя послѣ отмѣны крѣпостнаго права лишились поддержки своихъ бывшихъ покровителей и родственниковъ,-- все это заставило и тѣхъ, которые смотрѣли съ презрѣніемъ на женскій трудъ, думать о томъ, гдѣ бы найти работу для свободныхъ женскихъ рукъ. Но руководящею мыслью у трудящихся женщинъ, все-таки, было освобожденіе своей личности отъ условныхъ приличій, желаніе добиться самостоятельности путемъ образованія, желаніе самой создать свою будущность. Такимъ образомъ, и тѣ, которыхъ родители имѣли средства, уходили изъ дому учиться, если семейная жизнь и обстановка не представляли для этого никакихъ удобствъ. Трудна была жизнь женщины, оторванной отъ семьи, если она и получала изъ дому деньги на свое содержаніе; но каково было тѣмъ бѣднымъ труженицамъ, которыя, приготовляясь, напримѣръ, къ будущимъ высшимъ курсамъ, еще пытались пробиваться уроками за грошевую плату... Бѣдняки, чѣмъ могли, помогали другъ другу,-- не деньгами, такъ книгами и уроками; въ тѣсной каморкѣ студентъ по цѣлымъ часамъ толковалъ будущей курсисткѣ латынь, математику, удѣляя, для своихъ собственныхъ занятій, ночное время...
   "Конечно, и въ средѣ молодаго поколѣнія могли появляться люди, пользовавшіеся новыми ученіями для удовлетворенія своихъ мелкихъ страстишекъ: самолюбія, сластолюбія, для обиранія довѣрчивыхъ жертвователей на общеполезное дѣло, какъ были такого же разряда вольтеріанцы, байронисты, романтики. Но при чемъ тутъ какое бы то ни было ученіе? Развѣ ханжи съ постнымъ лицомъ, съ глазами, умильно возведенными къ небу, не дѣлаютъ то же самое?... Нигилистъ (будемъ ужь употреблять это названіе), напротивъ, хвалился своимъ безкорыстіемъ, гордился, какъ знаменемъ, своимъ потертымъ платьемъ и плохимъ пледомъ и считалъ для себя позоромъ взять что"нибудь отъ богача не за трудъ, если не могъ самъ отдарить его. Съ людьми, которые не казались ему буржуа и аристократами, другое дѣло,-- тутъ, порою, онъ совсѣмъ не церемонился. Были наивные люди, которые могли непрошенные придти къ вамъ въ домъ, поселиться у васъ, распоряжаясь всѣмъ, какъ у себя на квартирѣ, надѣвать безъ спросу ваше платье, бѣлье, все на основаніи общности имуществъ; но такіе люди и сами готовы были отдать все, до послѣдней рубашки, пріятелю...
   "Этотъ нигилизмъ вызванъ былъ вѣяніемъ новой жизни и, какъ явленіе временное, переходное, представлялъ и замѣчательный подъемъ общественныхъ силъ, и всѣ недостатки переходнаго движенія... Но все это движеніе послужило сильнымъ толчкомъ къ дальнѣйшему, болѣе правильному развитію. Нигилистамъ приписывали множество недостатковъ: неряшество, грубость и рѣзкость манеръ, рѣшительный тонъ въ сужденіяхъ и приговорахъ, не оправдываемый ни умомъ, ни образованіемъ, легкомысленное сужденіе о людяхъ по однимъ внѣшнимъ признакамъ, крайнюю нетерпимость во взглядахъ и проч. Тутъ надо отличать вліяніе среды: многое вовсе не происходило отъ нигилизма, а являлось какъ остатокъ помѣщичьихъ, чиновничьихъ или семинарскихъ привычекъ; кое-что составляло уже общее свойство молодежи. Но, конечно, далеко не всѣ отличались этими недостатками..." {Всю сдѣланную В. И. Водовозовымъ характеристику молодежи шестидесятыхъ годовъ смотри въ составленной мною его біографическомъ очеркѣ (Спб., 1888 г., стр. 141--148).}.
   Все это начинала понимать Хвощинская еще въ половинѣ шестидесятыхъ годовъ, но окончательно пришла къ подобному же выводу лишь позднѣе, и результатомъ этого новаго пониманія явились въ семидесятыхъ годахъ очерки, вошедшіе въ составъ Ллѣболса, и начало романа Былое, къ сожалѣнію, оставшееся только началомъ, по причинамъ, отъ автора не зависѣвшимъ. Но въ первой половинѣ шестидесятыхъ годовъ нѣкоторыя стороны во взглядахъ Хвощинской крайне раздражали тогдашнихъ передовыхъ людей. Нелюбовь къ ней В. А. Слѣпцова можетъ еще объясняться личными мотивами; но раздражительно относились къ Хвощинской, по ея собственному признанію, и такіе люди, какъ М. Ил. Михайловъ. Это отношеніе къ ней Михайлова, а также откровенное выраженіе Хвощинскою антипатіи къ нѣкоторымъ полемическимъ пріемамъ сотрудниковъ Русскаго Слова моги создать почву для того рѣзкаго и незаслуженнаго осужденія ея произведеній, какое мы увидимъ въ статьѣ журнала Дѣло 1870 года, подъ названіемъ женское бездушіе.
   Однимъ изъ первыхъ толчковъ къ измѣненію взглядовъ Хвощинской въ пользу людей шестидесятыхъ годовъ было то, что, возвратившись въ 1866 г. съ мужемъ изъ Петербурга, она нашла въ Рязани не мало людей, высланныхъ туда административнымъ порядкомъ. Способность къ глубочайшему состраданію была одною изъ основныхъ чертъ ея характера, а затѣмъ изъ этого побужденія могло постепенно развиться и болѣе глубокое пониманіе людей шестидесятыхъ годовъ. Недаромъ и въ приведенномъ письмѣ 1865 г. есть указаніе на то, что страданія молодежи въ 1861 году вызывали болѣе симпатичное отношеніе къ ней Хвощинской. Дѣло не обходилось и позднѣе (въ Рязани) безъ горячихъ споровъ съ молодежью, во время которыхъ Н. Д., по ея собственному выраженію, "задвигалась стуломъ", но, все-таки, первоначальная несимпатія съ ея стороны къ людямъ шестидесятыхъ годовъ постепенно замѣнилась полнымъ пониманіемъ, отдѣленіемъ пшеницы отъ плевелъ, истиннаго, здороваго зерна отъ наноснаго сора и горячимъ сочувствіемъ общественному движенію того времени.
   При сердечной дружбѣ сестеръ Хвощинскихъ понятно, какою страшною потерей для П. Д. была смерть ея старшей сестры Софьи Дмитріевны, "кончавшейся 5 августа 1865 года. Въ ней она теряла не только друга, близкаго товарища по литературной дѣятельности, но и опору въ разныхъ житейскихъ передрягахъ. Узнавъ объ этомъ печальномъ событіи, Дудышкинъ написалъ В. Д. самое сочувственное письмо, въ которомъ, между прочимъ, говоритъ: "Я знаю, чѣмъ была для васъ Софья Дмитріевна, видѣлъ вашу радость при встрѣчѣ съ ней, видѣлъ и ваши слезы, когда она была больна въ Петербургѣ. Поэтому я вполнѣ знаю, какъ вамъ легко теперь... Мнѣ передано ваше желаніе, чтобы о Софьѣ Дмитріевнѣ ничего не писать... На этотъ разъ я исполню ваше желаніе; но согласитесь, что это жестоко съ вашей стороны. Будутъ знать, будутъ и писать". Смерть сестры произвела на Хвощинскую потрясающее впечатлѣніе: она была больна, чуть не сошла съ ума, хотѣла отравиться. Главнымъ образомъ, подъ вліяніемъ охватившаго ее чувства одиночества, она, вскорѣ послѣ смерти сестры, согласилась выйти замужъ за доктора Заіончковскаго.

В. Семевскій.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.X, 1890

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов