Книговод

Принц и нищий

Твен Марк


Марк Твен

Принц и нищий

The Prince and the Pauper (1881)

Перевод Иеронима Ясинского

  

...Благословенье в милости
Сугубое: она благословляет
Тех, кто дает и кто берет ее.
Сильней всего она в руках у сильных;
Она -- царям приличнее венца.
Шекспир "Венецианский купец"

Предисловие автора

   Я расскажу вам одну сказку, как мне рассказывал ее человек, слышавший ее от своего отца, который слышал ее от своего отца, а тот -- от своего, и так далее. Лет триста и более переходила она от отца к сыну и таким образом дошла и до нас. То, что в ней рассказывается, -- быть может, история, а может быть -- легенда, предание. Быть может, все это было, а может быть, и не было; но -- могло быть. Быть может, мудрые и ученые верили в старину этой сказке; а может быть, только неученые и простодушные верили ей и любили ее.

Марк Твен

  

Глава I

Рождение принца и нищего

   В древнем городе Лондоне, в один осенний день второй половины шестнадцатого столетия, в бедной семье по фамилии Канти родился ребенок -- мальчик, которому ни кто не был рад. В тот же самый день в знатной семье Тюдоров родился другой английский мальчик, которому все были рады и которого давно желали и ждали. Вся Англия его ждала. Англия так страстно ждала его, так надеялась на его появление, так горячо вымаливала его у Бога, что когда он наконец появился на свет, народ чуть не обезумел от радости. Люди, почти не знакомые между собой, встречаясь на улицах, обнимались, целовались и плакали от восторга. Этот день был для всех настоящим праздником: знатный и простолюдин, богач и бедняк, -- все пировали, плясали, пели и пили на радостях. Так продолжалось несколько дней и ночей. Днем любо было взглянуть на Лондон с его развевающимися на всех балконах и крышах пестрыми флагами и с пышными, торжественно выступающими по улицам процессиям. Ночью зрелище тоже стоило того, чтобы на него посмотреть: на всех углах и перекрестках пылали яркие потешные огни, а кругом теснились толпы ликующего народа. Во всей Англии только и было толков, что о новорожденном Эдуарде Тюдоре, принце Валлийском; а он тем временем лежал себе преспокойно в шелке и в атласе, не подозревая даже, какой он вызвал переполох, и совершенно равнодушно глядел, как вокруг него теснились и как с ним нянчились знатнейшие лорды и леди. Но никто в целой Англии не говорил о появлении на свет Божий другого мальчика -- Тома Канти, который лежал, завернутый в свои жалкие лохмотья, -- никто, кроме семьи бедняков, для которых его появление было только лишней обузой.
  

Глава II

Детство Тома

   Прошло несколько лет.
   В ту пору Лондон насчитывал уже пятнадцать столетий своего существования и для того времени был большим городом. В нем числилось свыше ста тысяч жителей. Улицы были узкие, кривые и грязные, особенно в той части города, где жил Том Канти, не далеко от Лондонского моста. Дома большею частью были деревянные, причем второй этаж выступал над первым, а третий над вторым, так что чем выше становились дома, тем они больше раздавались вширь. Остовы домов строились из толстых, крест-накрест сложенных балок, промежутки закладывались прочным строительным материалом и покрывались штукатуркой, а сами балки красились по вкусу владельцев, в красную, синюю или черную краску, что придавало домам очень живописный вид. Окна делались узкие; рамы -- с мелким косым переплетом и такими же мелкими стеклами, -- отворялись наружу, на петлях, как двери.
   Дом, в котором жил отец Тома, помещался в грязнейшей трущобе, именуемой Оффаль-Корт, за Пуддинг-Лэном. Это была небольшая, полуразвалившаяся лачуга, битком набитая бедняками. Семейство Канти занимало комнату на третьем этаже. В углу у отца с матерью было прилажено нечто вроде постели; что же касается Тома, его бабушки и двух сестер, Бетти и Наин, то они не были так ограничены в своих владениях, как супруги Канти: в их распоряжении оставался весь пол, и они могли спать, где им заблагорассудится. Им же принадлежали обрывки двух-трех одеял и несколько охапок старой полусгнившей соломы; но при всем желании этот хлам никак нельзя было назвать постелями. На день все это сваливалось куда-нибудь в угол, в одну общую кучу, а на ночь разбиралось младшими членами семьи для спанья.
   Бетти и Нани были пятнадцатилетние девочки, близнецы-подростки, добрые, но изумительно грязные и оборванные, и притом круглые невежды. Точь-в-точь такая же была их мать. Зато отец с бабушкой были сущие дьяволы. Они напивались при всяком удобном случае и пьяные вечно дрались между собой или с кем придется; и пьяные, и трезвые, оба только и делали, что ругались. Джон Канти жил воровством, бабушка нищенством, из детей они сделали нищих, хотя при всем желании им не удавалось сделать из них воров. Среди отребья, наполнявшего дом, жил старый добряк священник, отставленный королем от службы с пенсией в несколько фартингов. Он часто зазывал к себе ребятишек и потихоньку наставлял их добру. Таким образом отец Эндрю выучил Тома грамоте и немного латыни; он охотно выучил бы и девочек чему мог, но те наотрез отказались учиться, боясь своих подруг, которые, само собой разумеется, подняли бы их на смех за такую нелепую затею.
   Весь Оффаль-Корт был, в сущности, таким же вертепом, как и жилище семейства Канти. Пьянство, брань, буйство и ссоры повторялись здесь изо дня в день, не прекращаясь ни днем, ни ночью. Пробитые головы ни для кого не были в диковинку, как был не в диковинку и голод. И, однако, Том не был несчастным ребенком. Правда, иной раз ему приходилось очень круто, но он этого не сознавал: всем мальчикам Оффаль-Корта жилось не лучше, и Том думал, что это в порядке вещей. По вечерам, когда мальчик возвращался с пустыми руками, он уже знал наперед, что отец непременно изругает и отколотит его, да и бабушка не даст ему спуску; он знал, что ночью, когда все уснут, его вечно голодная мать проберется к нему в темноте и сунет ему потихоньку черствую корку или какие-нибудь объедки, которые она, урвав от себя, приберегла для него, несмотря на то, что уже не раз уличалась в такого рода изменнических поступках и терпела за это нещадные побои от мужа.
   Нет, Том далеко не был несчастлив: он даже довольно весело проводил время, особенно летом. Он просил милостыню ровно настолько, чтобы избежать побоев, так как законы против нищенства в то время были очень строги, а наказания тяжки. Большую часть времени он проводил, слушая чудные рассказы отца Эндрю: старинные легенды о великанах и феях, о карликах и чародеях, о волшебных замках и о могущественных принцах и королях. Голова мальчика была полна всех этих чудес, и часто по ночам, лежа в темноте на жесткой соломе, измученный, усталый, голодный и избитый, он забывал боль и горе, уносясь воображением в волшебную страну роскошных дворцов, населенных великолепными принцами. Понемногу им овладело страстное желание, преследовавшее его днем и ночью, -- желание во что бы то ни стало увидеть собственными глазами настоящего принца. Он попробовал даже заговорить об этом со своими приятелями, оффаль-кордскими мальчишками, но те только подняли его на смех, и Том никогда и никому больше об этом не заикался. Он часто зачитывался старинными книгами священника и просил доброго старика растолковать ему непонятные места. Мало-помалу чтение и постоянные мечты произвели в нем заметную перемену: он стал стыдиться своих грязных лохмотьев, и у него появилось желание одеваться опрятнее и лучше. Правда, он по-прежнему охотно играл и валялся в грязи; но теперь, плескаясь и болтаясь в Темзе, он делал это не только ради забавы, но еще и потому, что эти купания делали его чище.
   Том умел находить себе и другие забавы, то в Чипсайде, где у майского шеста часто проводились призовые игры, то где-нибудь на ярмарке. Иногда ему удавалось вместе с остальным Лондоном полюбоваться военным парадом; обыкновенно это случалось, когда какой-нибудь неудачно прославившийся бедняк препровождался в Тауэр сухим путем или водою. Однажды летом ему удалось даже видеть в Смитфильде сожжение на костре несчастной Анны Аскью и с нею еще трех человек и слышать обращенную к осужденным проповедь какого-то отставного епископа, которою, впрочем, Том нисколько не интересовался. Да, в общем, жизнь Тома шла довольно весело и разнообразно.
   Постепенно чтение и мечты так сильно овладели воображением мальчика, что он невольно стал и сам изображать из себя принца. Его манеры и речи сделались уморительно важными и церемонными, к великому изумлению и восторгу его приятелей-мальчишек. Однако влияние его на юный оффаль-кордский народ росло с каждым днем, и скоро ребятишки стали смотреть на него, как на какое-то чудо, как на высшее существо. Да и как же иначе? Он так много знал, делал и говорил такие изумительные вещи, был такой умный и ученый! Изречения Тома, выходки Тома были у всех на устах; ребята спешили сообщить их старшим, и скоро старшие тоже заинтересовались Томом и стали смотреть на него, как на поразительно одаренного, необыкновенного ребенка. Взрослые люди стали приходить к нему советоваться и зачастую диву давались его разумным и толковым ответам. Таким образом, Том сделался настоящим героем для всех, кто его знал, кроме домашних, которые не находили в нем ничего необыкновенного.
   Вскоре мальчик составил себе помаленьку целый королевский двор. Разумеется, он был принцем, а его друзья изображали телохранителей, камергеров, конюших, придворных, лордов и леди и членов королевской фамилии. Каждый день поутру самозванного принца встречали по церемониалу, вычитанному Томом из книг; каждый день в совете, который он учредил, обсуждались государственные дела несуществующего королевства, и каждый день его высочество, мнимый король, отдавал приказы своим воображаемым войскам, флоту и наместникам.
   Затем самозванный король, принц в лохмотьях, отправлялся в свой обычный поход за подаянием в несколько фартингов; вернувшись домой, глодал свою черствую корку, выносил обычные пинки и побои и во сне, растянувшись на жесткой соломе, наслаждался своим воображаемым величием. Между тем страстное желание Тома хоть разок увидеть своими глазами настоящего принца не только не покидало его, но разрасталось изо дня в день, с часу на час, так что наконец поглотило в нем все другие желания и помыслы и сделалось его единственной мечтой.
   В один январский день, во время своих обычных скитаний за подаянием, Том, босой и продрогший, уныло бродил уже несколько часов кряду вокруг Минсинг-Лэна и Литль-Ист-Чипа, с завистью поглядывая на окна бакалейных лавок и мечтая о соблазнительных пирожках с ветчиной и о других восхитительных лакомствах, выставленных в окнах для соблазна рода человеческого. Все эти прелести казались ему доступными разве только для ангелов, -- по крайней мере, насколько он мог судить по запаху: вкуса подобных соблазнительных вещей Том не знал, потому что ему еще ни разу не выпадало счастье попробовать их.
   На дворе моросил холодный дождь; день был печальный, пасмурный, туманный. К вечеру Том вернулся домой такой промокший, измученный и голодный, что даже отец с бабушкой пожалели его -- по-своему, конечно, -- и, наскоро угостив его тумаком в спину, отправили спать. Голод, усталость, ссоры и шум в доме долго мешали Тому уснуть, пока разыгравшееся воображение не унесло его наконец далеко в волшебную страну, и он уснул в обществе принцев, с ног до головы разодетых в золото и драгоценные камни. Принцы жили в роскошном дворце, и им с низкими поклонами прислуживало множество слуг, чуть не на лету подхватывавших и исполнявших каждое их приказание.
   Итак, Том уснул, и ему, как обычно, приснилось, что он-то и есть маленький принц.
   Целую ночь Том упивался своим величием, ходил по роскошным, светлым залам, окруженный толпой знатных лордов и леди, вдыхая чудные ароматы, слушал волшебную музыку и на почтительные поклоны расступавшейся перед ним толпы отвечал то благосклонной улыбкой, то царственным наклоном головы.
   Утром, когда он проснулся и увидел окружавшую его нищету, действие его сонных грез не замедлило сказаться: жизнь показалась ему во сто крат горше. Сердце его больно сжалось, и он залился слезами.
  

Глава III

Том встречает принца

   Том проснулся голодный и холодный и вышел из дома с головой, отуманенной призрачным великолепием его ночных грез. Он рассеянно брел по улицам, сам не зная, куда идет, и ничего не замечая кругом. Прохожие толкали и бранили его, но мальчик так углубился в свои размышления, что ничего не видел и не замечал. Он дошел, наконец, до Темпль-Бара. В своих скитаниях Том никогда еще не заходил дальше этого места. Он на минуту приостановился, как будто что-то соображая, но сейчас же впал в прежнюю задумчивость и побрел дальше. Скоро он очутился за стенами Лондона. В то время Стрэнд уже не был проселочной дорогой и даже назывался улицей, хотя, надо сознаться, это была довольно странная улица: по одну ее сторону тянулся почти сплошной ряд домов, между тем как по другой стороне были разбросаны на далеком друг от друга расстоянии великолепные дома-громады -- дворцы богатой знати, с большими роскошными садами, спускавшимися к реке. Теперь от этих садов не осталось и следа: все они сплошь застроены уродливыми зданиями из камня и кирпича.
   Том добрался до деревни Черинг и присел отдохнуть у подножия чудного креста, воздвигнутого в давно прошедшие времена одним развенчанным королем; потом он опять лениво побрел по прекрасной тенистой дороге, миновал роскошный дворец кардинала и направился к другому, еще более роскошному и величественному дворцу, -- к Вестминстеру. Остолбенев от восторга, Том уставился на это чудо архитектуры, на огромные флигели в виде крыльев, на грозные бастионы и башни, на высокие каменные ворота с золочеными решетками, целым рядом колоссальных гранитных львов и другими символами и атрибутами королевской власти и могущества. Неужели же исполнилась наконец его пламенная мечта? Вот он, королевский дворец. Неужели Господь не поможет ему увидеть принца -- живого, настоящего принца?
   По обе стороны позолоченных решетчатых ворот стояли, как две живые статуи, вытянувшиеся в струнку, статные, неподвижные часовые, с головы до ног закованные в сверкающую стальную броню. На почтительном расстоянии от них топталась кучка народа -- деревенских жителей и горожан -- поджидая удобного случая хоть одним глазком взглянуть на кого-нибудь из королевского дома. Богатые экипажи, в которых сидели разряженные господа, а на запятках стояли такие же разряженные слуги, то въезжали, то выезжали в другие роскошные ворота дворцовой ограды.
   Бедняжка Том, в своих лохмотьях, робко протиснулся вперед сквозь толпу, со страхом озираясь на грозных часовых, взглянул сквозь позолоченную решетку, и то, что он там увидел, заставило его чуть не обезуметь от радости.
   Во дворе, за оградой, стоял красивый, смуглый, статный мальчик. Он был весь в шелке, в атласе и драгоценных каменьях; на боку у него висела маленькая, украшенная алмазами шпага и такой же кинжал; ноги были обуты в прелестные туфельки с красными каблучками, а на голове красовалась изящная малиновая шапочка, с перьями и с алмазным аграфом. Мальчика окружали какие-то нарядные господа, должно быть, его слуги. Вот он, наконец, -- принц, настоящий живой принц из плоти, -- в этом не могло быть никакого сомнения. Наконец-то сбылась горячая, заветная мечта мальчика-оборванца!
   У Тома чуть сердце не выскочило от радости, и глаза широко раскрылись от удивления и восторга. Всякий страх, всякая осмотрительность у него исчезли, уступив место одному страстному желанию: поближе подойти к принцу, хорошенько на него наглядеться. Сам не сознавая, что он делает, Том прижался лицом к золоченой решетке ворот, но в тот же миг один из часовых грубо его оттолкнул, и он кубарем отлетел в толпу зевак.
   -- В другой раз будь осторожней, бесенок! -- сказал часовой.
   В толпе поднялся хохот, посыпались остроты. В ту же минуту молодой принц бросился к решетке с пылающим лицом и сверкающими гневом глазами и крикнул:
   -- Как ты смеешь так обращаться с бедным мальчишкой! Как смеешь быть таким грубым, хотя бы с самым последним из подданных моего отца! Сейчас же отвори решетку -- слышишь? -- и впусти его!
   Посмотрели бы вы на восторг изменчивой толпы! Посмотрели бы, как полетели в воздух шапки! Послушали бы, каким дружным криком: "Да здравствует принц Валлийский!" -- огласился воздух.
   Часовые сделали на караул своими алебардами, сейчас же отперли ворота и снова взяли на караул, когда маленький принц нищеты в своих развевающихся лохмотьях бросился навстречу принцу безграничного довольства и роскоши.
   -- Какой у тебя усталый вид! Ты, верно, голоден? Тебя обидели... Ступай за мной, -- сказал Эдуард Тюдор.
   С полдюжины человек из присутствующих великолепных джентльменов бросилось было вперед, бог весть зачем, -- вероятно, чтобы вмешаться в дело. Но одного царственного движения руки принца было довольно, чтоб они остановились как вкопанные. Между тем Эдуард ввел Тома в роскошную комнату, которую он назвал своим кабинетом. По его приказанию на столе немедленно появилась закуска, какой Том отродясь не видывал. О такой роскоши он знал разве только из своих книжек. Принц с истинно царскою добротою и деликатностью выслал всех слуг, чтобы они своим чопорным присутствием не смущали его оборвыша-гостя; сам же подсел к нему поближе и, пока Том ел, засыпал его вопросами:

   -- Как тебя зовут, мальчуган?
   -- Том Канти, сэр... ваша милость.
   -- Странное имя. Где ты живешь?
   -- В городе. В Оффаль-Корде, за Пуддинг-Лэном.
   -- Оффаль-Корд! Престранное название! А родители у тебя есть?
   -- Не только родители, сэр, но и бабушка, которую я терпеть не могу, -- прости мне, Господи! -- и сестры-двойняшки, Нани и Бетти.
   -- Что же, твоя бабушка дурно с тобой обращается, что ли?
   -- Не со мной одним; она со всеми такая, с вашего позволения, сэр. Презлющая старуха: только и знает, что ругается да дерется.
   -- Неужели ты хочешь сказать, что она тебя бьет?
   -- Только тогда и не бьет, когда спит или мертвецки пьяна. А как проснется, так и начнет тузить да таскать за волосы.
   -- Бьет тебя? -- воскликнул принц, и глаза его сверкнули гневом.
   -- Еще как, сэр!
   -- Тебя! Такого худенького и маленького... Так слушай: она сегодня же будет в Тауэре. Король, мой отец, прикажет...
   -- Но вы забываете, сэр, что она простолюдинка, нищая, а в Тауэр сажают только знатных вельмож.
   -- Да, да, это правда. Я об этом совсем позабыл. Ну, все равно; я это обдумаю, и будь спокоен, уж я придумаю для нее наказание. Хорошо... Ну, а отец у тебя добрый?
   -- Не добрее бабушки, сэр.
   -- Должно быть -- все отцы одинаковы: у моего отца нрав тоже крутенек. Рука у него претяжелая; только меня он никогда и пальцем не трогает, а бранить -- часто бранит, надо признаться... Скажи, а мать у тебя добрая?
   -- Мать очень добрая, сэр, никогда меня не обижает. Наин и Бетти тоже предобрые девочки.
   -- Сколько им лет?
   -- Пятнадцать исполнилось, ваша милость.
   -- Леди Елизавете, моей сестре, четырнадцать, а кузина, леди Грей, -- моя ровесница, и обе прехорошенькие и тоже премилые девочки; зато другая моя сестра, леди Мэри, с ее суровым лицом и... Послушай, разве твои сестры тоже запрещают своим служанкам смеяться, чтобы не погубить свою душу?
   -- Служанкам! Неужели вы думаете, сэр, что у них есть служанки?
   -- А разве нет? -- спросил принц, с недоумением глядя на своего гостя. -- Ведь надо же их раздеть на ночь и одеть поутру, когда они встанут?
   -- Это еще к чему? Не могут же они спать без платья, как звери?
   -- Как без платья? Разве на них только и есть одежды, что одно платье?
   -- А то как же, ваша милость? Да и зачем им больше? Ведь у каждой из них только по одному телу.
   -- Вот так потеха! Прости, голубчик, я не хотел тебя обидеть. Послушай, теперь у твоих сестер будет много-много платьев и всякой одежды: я прикажу, -- и мой казначей позаботится об этом. Нет-нет, благодарить тут решительно не за что, это сущие пустяки. Ты преинтересно рассказываешь и очень мне нравишься. Учился ты?
   -- Не знаю, как и сказать, сэр. Добрый отец Эндрю учил меня кое-чему по своим книгам.
   -- По-латыни знаешь?
   -- Кажется, что очень мало, сэр.
   -- Непременно учись, мальчуган; латынь трудно дается только вначале; греческий -- тот гораздо труднее. А вот для моей сестры, леди Елизаветы, и для моей кузины нет, кажется, ничего трудного. Ты бы только их послушал!.. Но расскажи мне лучше об Оффаль-Корде. Весело тебе живется?
   -- По правде сказать, ваша милость, очень весело, когда я не голоден. Иной раз к нам заходит Петрушка или фокусник с обезьянами, -- препотешные, скажу вам, зверьки, и как разодеты! Они представляют войну, дерутся, стреляют, пока не окажутся убитыми все до одного. Преинтересно, и стоит-то всего один фартинг, хотя, поверьте, сэр, заработать фартинг иной раз вовсе нелегкая штука.
   -- Ну, рассказывай еще что-нибудь.
   -- Иногда мы, оффаль-кордские ребята, деремся на палках, как настоящие подмастерья.
   -- Вот чудесно-то! Мне очень нравится! -- воскликнул принц с загоревшимися глазами. -- Ну, как же вы еще играете?
   -- Бегаем взапуски, сэр, кто кого перегонит.
   -- Это тоже недурно. Еще что?
   -- Летом плаваем и плещемся в канавах или в реке, сэр; гоняемся вплавь друг за дружкой, брызгаемся водой, ныряем и ловим друг друга, стараясь окунуть в воду, и...
   -- Вот прелесть! Да я бы отдал все отцовское королевство за одну такую игру! Что же вы еще делаете? Рассказывай поскорей!
   -- Еще, случается, поем и пляшем вокруг майского шеста в Чипсайде; а то еще роемся в песке, или лепим пирожки из грязи, -- вот это так весело! Для игры нет ничего лучше грязи. Уж зато как же мы в ней копаемся, не в обиду будь сказано вашей милости!
   -- Ах, что за прелесть! Да может ли быть что-нибудь лучше! Кажется, если б я мог обуться да одеться, как ты, да хоть разок -- один только разок -- так поиграть, -- только, конечно, чтобы мне никто не мешал и никто бы меня не останавливал, -- я бы охотно отдал свою корону.
   -- А мне так вот кажется, что если бы мне разок -- один только разок -- одеться, как вы, ваша милость, я бы просто...
   -- Тебе этого хочется? Это легко устроить. Снимай свое тряпье и надевай мое платье -- слышишь! Правда, это всего на минутку, но я буду так рад! Скорей же, скорей! Надо успеть опять переодеться, пока никто не пришел и не помешал.
   Через несколько минут принц Валлийский облекся в грязные лохмотья Тома, а нищий, принц-оборвыш, стоял в блестящем наряде королевского сына. Мальчики подошли к зеркалу, стали рядом и -- о диво! -- им показалось, что они и не думали меняться платьем. Оторопев, взглянули они друг на друга, опять посмотрелись в зеркало и опять уставились друг на друга.
   -- Вот так штука! Как тебе это кажется?
   -- Ах, ваша милость, я не смею сказать. Не заставляйте меня отвечать; право, я не смею.
   -- Зато я смею и скажу. У тебя совершенно те же волосы, те же глаза, та же фигура, те же манеры, голос, что и у меня; словом, мы друг на друга похожи как две капли воды. Если бы не платье, никто не отличил бы тебя от принца Валлийского. И теперь, когда на мне твои лохмотья, я, право, кажется, еще сильнее чувствую, как оскорбил тебя тот грубый солдат. Это что у тебя на руке? Знак от его удара?
   -- Да, но это сущий пустяк, не стоит обращать внимание; и знаете ли, ваша милость, бедный часовой не так...
   -- Молчи! Это был постыдный, жестокий поступок, -- крикнул маленький принц, топнув босой ногой. -- И если бы король... Постой! Подожди здесь, пока я вернусь, -- я тебе приказываю!
   С этими словами принц схватил со стола какой-то предмет, поспешно спрятал его, выбежал из комнаты, захлопнул за собою дверь и в своих развевающихся лохмотьях с пылающим лицом и сверкающими гневом глазами пустился бежать по дворцовым садам. Подбежав к решетке главных ворот, он схватился руками за вызолоченные перекладины и стал их трясти с криком:
   -- Отопри! Сейчас же отопри, слышишь?
   Часовой -- тот самый, который толкнул Тома, -- немедленно повиновался; но когда принц с яростью бросился на него, он залепил ему такого здоровенного тумака в ухо, что мальчик кубарем откатился на середину дороги.
   -- Вот тебе, паршивец! Это тебе за то, что мне из-за тебя досталось от Его Высочества, -- сказал солдат.
   Толпа загоготала. Принц, в грязи, вскочил на ноги и прерывающимся от гнева голосом закричал:
   -- Как ты смеешь бить принца Валлийского? Да знаешь ли ты, что моя особа священна и что тебя завтра же повесят за то, что ты осмелился поднять на меня руку?
   В ответ на эти слова солдат пресерьезно сделал на караул и сказал насмешливым тоном:
   -- Приветствую Ваше Высочество! -- И потом сердито добавил: -- Прочь с дороги!.. И чтобы духу твоего здесь не было, шальной постреленок!
   Толпа, хохоча, окружила бедного маленького принца и долго гналась за ним по дороге с гиком и криком:
   -- Дорогу Его Высочеству! Дорогу, дорогу принцу Валлийскому!
  

Глава IV

Начало бедствий принца

   После нескольких часов упорного преследования толпа мало-помалу стала редеть и наконец оставила маленького принца в покое. Пока мальчик был еще в силах яростно отбиваться от своих мучителей, грозить им своим королевским гневом и с царским величием отдавать приказания, до тех пор он служил забавной потехой; но как только силы ему изменили и усталость заставила его замолчать, он потерял для них всякий интерес, и наконец все, один за другим, отстали от него в надежде найти где-нибудь в другом месте более интересную забаву. Как только маленький принц остался один, он осмотрелся кругом, но не узнал местности. Очевидно, он был где-то на окраине Лондона -- вот все, что он знал. Он побрел наобум, сам не зная куда; скоро дома стали редеть, и прохожих попадалось все меньше и меньше. Мальчик обмыл свои окровавленные ноги в ручье (протекавшем в той местности, которая теперь называется Фаррингтон-стрит), немного отдохнул и снова тронулся в путь. Наконец он очутился на огромном пустыре; здесь было разбросано несколько домов и высилась большая церковь. Принц сейчас же узнал эту церковь. Вся она была заставлена лесами; кругом копошились рабочие -- очевидно, шли большие перестройки. Принц вздохнул свободнее: наконец-то кончатся его мучения!
   "Это старая церковь "Серого Братства", которую король, мой отец, отобрал у монахов и отдал под приют для бедных, покинутых сирот; теперь она называется "Церковь Христова", -- подумал принц. -- Конечно, здесь охотно окажут услугу сыну того, кто облагодетельствовал их на всю жизнь, -- тем более что этот сын -- такой же несчастный и покинутый, как и те, кто нашел или когда-нибудь найдет здесь приют".
   Через минуту принц очутился в шумной толпе мальчуганов; они бегали, прыгали, кувыркались, играли в мяч и в чехарду -- словом, забавлялись, кто во что горазд. Мальчики были одеты все одинаково, по моде того времени, установленной для мелких чинов духовного звания и для подмастерьев. У всех на голове были черные, плоские, маленькие, величиною с блюдце, шапочки, в которых не было ни пользы (потому что они были слишком малы и не прикрывали всей головы), ни тем более красоты. Из-под шапочки прямо, без пробора, падали на лоб подстриженные в кружок волосы; шею обхватывал большой воротник в виде брыжей; синий, длинный, до колен, плотно облегающий стан камзол с пышными рукавами, широкий красный кушак, ярко-желтые чулки с подвязками выше колен и открытые башмаки с большими металлическими пряжками довершали этот костюм. Все вместе выходило довольно безобразно.
   Мальчики сейчас же бросили играть и обступили принца, который с врожденным достоинством обратился к ним с такой речью:
   -- Ребята, ступайте-ка, скажите вашему начальнику, что Эдуард, принц Валлийский, хочет его видеть.
   Ответом на эти слова был оглушительный взрыв хохота; один мальчик грубо крикнул принцу:
   -- Уж не ты ли, оборвыш, посланный Его Высочества?
   Принц гневно вспыхнул и сделал движение правой рукой, как будто хватаясь за шпагу, которой, впрочем, не оказалось. Этот жест не ускользнул от мальчиков; вся ватага опять захохотала, а один крикнул товарищам:
   -- Видели, братцы? Схватился за шпагу, точно настоящий принц!
   Эта шутка была встречена новым взрывом смеха. Бедный Эдуард гордо выпрямился.
   -- Я в самом деле принц, и вам, пользующимся благодеяниями короля, моего отца, стыдно так обращаться со мной.
   Хохот сделался оглушительным. Мальчик, который первый заговорил с принцем, крикнул товарищам:
   -- Эй вы, свиньи, рабы, нищие выкормки царственного его родителя! Что ж вы стоите, разинув рты? На колени, скорей на колени! Кланяйтесь и благодарите принца в лохмотьях!
   Вся ватага с гиком и визгом бросилась на колени, насмешливо простирая к мальчику руки. Принц гневно оттолкнул ногой ближайшего.
   -- Вот тебе! -- крикнул он, вне себя от гнева. -- Будет с тебя на сегодня! Завтра тебя повесят!
   Это уже переходило границы всякой шутки. Смех разом смолк и в один миг сменился яростью.
   Послышались голоса:
   -- Держите его! В пруд его! Тащи его к водопою! Где собаки? Сюда, Лев! Сюда, Фангс!
   Затем произошло нечто неслыханное: плебеи подняли руку на священную особу наследника английского престола и стали травить его собаками.
   Когда настала ночь, принц опять очутился в самой населенной части города. Он был весь избит и окровавлен, а лохмотья его -- сплошь забрызганы грязью. Он шел все дальше, вперед и вперед, ошеломленный и измученный, еле передвигая от усталости ноги. Он больше ни к кому не обращался с вопросами, зная, что все равно не получит ответа, а только навлечет на себя новую брань. Он шел, повторяя потихоньку: "Оффаль-Корд, Оффаль-Корд... как бы не забыть. Если мне удастся найти это место, пока я еще в силах двигаться, -- я спасен. Эти люди, конечно, не откажутся отвести меня во дворец и удостоверить, что я не их сын. Узнают же меня, наконец, и я опять сделаюсь самим собою!" Минутами ему вспоминались побои, которые он вынес недавно в "Приюте Христа", и он говорил себе: "Когда я сделаюсь королем, я дам им не только приют и кусок хлеба, но непременно велю их учить. Для человека мало быть сытым; надо, чтоб у него были разум и сердце. Постараюсь это хорошенько запомнить, чтобы нынешний урок не пропал даром ни для меня, ни для моего народа. Только ученье облагораживает человека и делает его добрым и милосердным".
   Фонари на улицах слабо мерцали; пошел дождик, поднялся ветер, наступила холодная, ненастная ночь. Бедный бездомный принц, бесприютный наследник английского престола, шел все вперед, углубляясь в запутанные лабиринты города, кишащие столичной голью и беднотой.
   Вдруг какой-то пьяный верзила схватил его за шиворот с криком:
   -- Ах, так ты опять шататься по ночам! Опять возвращаешься домой без гроша, -- готов побожиться! Если так, смотри -- берегись! -- я тебе все кости переломаю, не будь я Джон Канти!
   Принц вырвался из рук пьяницы и невольно с отвращением отряхнулся.
   -- Как, неужели ты его отец? Слава Богу, теперь я спасен! Мы вместе сходим за ним, и я вернусь домой.
   -- Что-о? Так вот ты как? От родного отца отрекаться? Постой же, я тебе сейчас покажу, чей я отец...
   -- Ах, не шути ты так, не смейся надо мной! Скорей, скорей!.. Разве ты не видишь, как я избит, как измучен? Я больше не в силах терпеть. Скорей отведи меня к королю, моему отцу; он наградит тебя так, как тебе и во сне не снилось. Поверь же мне! Я говорю правду, чистую правду! Не трогай меня... спаси меня! Спаси принца Валлийского!
   Подгулявший верзила уставился на мальчика оторопелыми глазами и пробурчал себе под нос:
   -- Вишь ты, совсем рехнулся парень! -- И еще крепче ухватив его за шиворот, он выругался и с хриплым смехом добавил: -- Ну, да уж там рехнулся ли, нет ли, а порки тебе, братец, не избежать, -- это верно!
   С этими словами он потащил за собой перепуганного, отчаянно отбивавшегося принца и скрылся с ним в каком-то грязном дворе под громкий хохот сопровождавшей их довольной толпы зевак.
  

Глава V

Том в роли принца

   Оставшись один в кабинете принца, Том Канти воспользовался удобным случаем, чтобы полюбоваться своим роскошным костюмом. Он поворачивался во все стороны перед огромным зеркалом и даже прошелся несколько раз, стараясь подражать величественной осанке принца. Вдоволь налюбовавшись собою, он обнажил свою красивую шпагу, раскланялся, поцеловал и прижал шпагу к груди, как сделал недавно какой-то знатный рыцарь (Том сам это видел), отдавая честь начальнику Тауэра, которому он передавал великих лордов Норфолька и Серрея для заключения их в тюрьму. Вложив шпагу в ножны, Том занялся кинжалом в оправе из драгоценных каменьев, потом принялся разглядывать роскошное убранство комнаты, каждое кресло, каждый стул и невольно подумал, как удивились бы его оффаль-кордские приятели, если бы могли видеть его среди всего этого великолепия. Интересно, поверят ли они ему, когда он расскажет им свое диковинное приключение, или просто решат, что он рехнулся?
   Так прошло с полчаса. Тому начало казаться, что принц давно должен был бы вернуться. Он почувствовал себя одиноким; диковинные новинки перестали его занимать; ему стало грустно, наконец сделалось страшно. Не дай Бог, еще кто-нибудь придет да увидит в платье принца... Что тогда делать? А принца, как на грех, все нет как нет! Чего доброго, его, Тома, повесят, -- что ж тут мудреного? Великие мира, говорят ведь, скоры на расправу. Страх мальчика усиливался с каждой минутой. Дрожа, подкрался он к двери в прихожую и с бьющимся сердцем стал прислушиваться, решив бежать отыскивать принца и просить выпустить его на свободу. Но не успел он отворить дверь, как шестеро великолепных лакеев и два молоденьких, нарядных, как бабочки, пажа вскочили со своих мест, как на пружинах, и отвесили ему низкий поклон. Том отшатнулся и проворно захлопнул дверь.
   -- Вот теперь и эти надо мной издеваются! Боже мой, что мне делать? Я погиб, погиб безвозвратно. И зачем только я сюда сунулся на свою погибель?
   Обезумев от страха, он начал метаться по комнате, беспрестанно останавливаясь и с затаенным дыханием прислушиваясь к малейшему шороху. Вдруг дверь из прихожей распахнулась, и нарядный паж доложил:
   -- Леди Дженни Грей.
   Дверь сейчас же опять затворилась, пропустив хорошенькую, нарядную молодую девушку, которая с улыбкой пошла было навстречу Тому, но на полдороге остановилась, как вкопанная, и с тревогой спросила:
   -- Что с вами, милорд, здоровы ли вы?
   Том едва держался на ногах от страха, но, собрав все свои силы, сказал прерывающимся голосом:
   -- О, сжальтесь надо мной! Спасите меня! Я не лорд, я -- Том Канти из Оффаль-Корда. Дайте мне только повидаться с принцем, умоляю вас! Он так добр, я знаю, он не сделает мне никакого вреда и велит меня выпустить на свободу. Сжальтесь надо мной! Спасите меня.
   С этими словами мальчик упал на колени, с мольбою простирая руки, поднял на молодую девушку полные слез глаза. Девушка казалась страшно испуганной.
   -- Бога ради, милорд! Что с вами? Вы на коленях передо мной?
   И она повернулась и выбежала из комнаты, а Том в отчаянии упал ничком прямо на пол, бормоча:
   "Все пропало! Я погиб! Ниоткуда нет помощи! Сейчас они придут и возьмут меня!"
   Пока Том, обезумевший от страха, лежал почти без чувств на полу, ужасная весть облетела дворец!
   Тревожным шепотом -- так как никто еще не смел говорить об этом громко -- зловещий слух переходил из уст в уста, передавался от лорда к лорду, пробегал коридоры, перелетал с этажа на этаж: "Принц помешался, принц помешался!"
   Скоро во всех дворцовых покоях, во всех мраморных залах собрались группы великолепных лордов, придворных дам и знатных вельмож; все они взволнованно перешептывались с печальными лицами. Но вот вошел блестящий царедворец и торжественно возвестил:
   -- Именем короля! Под страхом смерти никто не должен доверять распространившемуся во дворце бессмысленному, ложному слуху. Никто не вправе обсуждать его, а тем паче распространять вне пределов дворца. Такова воля короля!
   Шепот мигом смолк, точно все онемели. Но вот опять поднялся говор, и толпа зажужжала: "Принц идет! Вот он -- принц!"
   Бедный Том, едва передвигая ноги, действительно проходил перед склонявшейся при его приближении толпой придворных, отвечая на поклоны и робко озираясь на невиданную им обстановку жалкими, испуганными глазами. По бокам, поддерживая его под руки, шло двое знатных вельмож, а за ними выступали придворные доктора и несколько лакеев.
   И вот Том очутился в огромном, роскошном покое; дверь за ним затворилась; свита выстроилась у него за спиной. Том поднял голову, взглянул и увидел на некотором расстоянии перед собой тучного человека в полулежачей позе, с широким, расплывшимся, суровым лицом. На нем было богатое, но поношенное и местами даже потертое платье. Одна его нога, вся забинтованная и распухшая, как колода, покоилась на подушке. Воцарилось молчание; все головы, как одна, склонились перед этим человеком. Этот суровый на вид, неподвижный калека был грозный Генрих VIII. Он заговорил, и лицо его смягчилось улыбкой:
   -- Ну что, мой милый принц, милорд Эдуард, говорят, ты вздумал подшутить надо мной, своим стариком отцом, добрым королем, который тебя так нежно любит?
   Бедняжка Том напрягал все свои силы, чтобы выслушать и понять то, что ему говорили; но когда его слуха коснулось слово "король", лицо его помертвело и он, как подстреленный, упал на колени.
   -- Король! Сам король! Боже мой, я погиб! -- воскликнул Том, с мольбой простирая свои дрожащие руки.
   Король был, видимо, страшно потрясен этими словами. Он обвел растерянным взглядом присутствующих и со страхом уставился на коленопреклоненного мальчика.
   -- Увы, напрасно я думал, что это только нелепые слухи, -- сказал он наконец с грустью. -- Неужели это правда? -- Он тяжело вздохнул и, обращаясь к Тому, сказал мягко: -- Подойди ко мне, мой мальчик. Что с тобой, дитя мое? Тебе нездоровится?
   Тому помогли подняться, и он, весь дрожа, робко подошел к Его Величеству королю Англии. Король ласково обхватил обеими руками его бледное, испуганное личико и долго, не отрываясь, вглядывался в него грустным взором, точно отыскивая в его глазах признаки возвратившегося рассудка; потом с любовью прижал к груди кудрявую головку и нежно погладил ее.
   -- Неужели ты не узнаешь отца, мой мальчик? Не мучь меня, старика, -- скажи, что ты меня знаешь. Ведь ты меня знаешь, не так ли?
   -- Знаю; вы -- мой августейший повелитель, король Англии, да хранит вас Господь!
   -- Так-так... славно сказано!.. Но успокойся... отчего ты дрожишь? Тебя никто не обидит; здесь все тебя нежно любят. Теперь тебе лучше, не правда ли? Дурной сон миновал; теперь ты знаешь, кто ты, и не станешь выдавать себя за другого, как ты давеча это сделал, -- не так ли?
   -- Ваше Величество! Поверьте мне, умоляю вас! Я говорил и говорю сущую правду. Я -- ничтожнейший из ваших подданных, бедняк-нищий, и попал сюда совершенно случайно. Но я не виноват. Я не сделал ничего худого. Я слишком молод и не хочу умирать. Одного вашего слова довольно, чтобы меня спасти. Ваше Величество, умоляю вас, -- скажите это слово!
   -- Как! Ты говоришь о смерти, милый принц? Полно, полно, тебе просто нужен покой -- вот и все. Ты не умрешь.
   Том с радостным криком упал на колени.
   -- Да благословит тебя Бог, всемилостивейший король, и да ниспошлет он тебе долгую жизнь на благо твоего народа!
   После этого он вскочил на ноги и, обернувшись с просиявшим лицом к поддерживавшим его вельможам, воскликнул:
   -- Слышите? Я не умру! Сам король сказал, что я не умру!
   В ответ на это все присутствующие отвесили почтительный поклон, но никто не вымолвил ни слова. Том смутился, оживление его мигом пропало, и, робко повернувшись к королю, он спросил:
   -- Теперь мне можно уйти?
   -- Уйти? Разумеется, если хочешь. Но почему бы тебе не побыть немного со мной? Куда ты торопишься?
   Том потупился и отвечал с грустью:
   -- Я, верно, ошибся, не так вас понял. Я было думал, что я свободен и могу вернуться домой, в лачугу, где родился и вырос нищим и где меня ждут мать и сестры. Я так привык к своей нищете, что вся эта роскошь... Ах, умоляю вас, Ваше Величество, отпустите меня!
   Король молчал, видимо, что-то соображая; лицо его было сурово и грустно.
   -- Может быть, у него только один этот пункт помешательства, -- прошептал он наконец в раздумье, -- может быть, во всем остальном разум его остался здравым. Дай-то Господи! Надо его испытать.
   И король обратился к Тому с каким-то вопросом по-латыни, на который Том ответил с грехом пополам на том же языке. Король был в восторге. Лорды и придворные доктора поспешили выразить королю свою радость.
   -- Конечно, ответ не совсем соответствует его познаниям и способностям, но, на мой взгляд, все-таки доказывает, что рассудок его поражен не вполне, хотя, конечно, немного расстроен. Это дает мне надежду... Что вы на это скажете, сэр?
   Доктор, к которому были обращены эти слова, отвесил почтительный поклон и сказал:
   -- Ваше Величество высказали именно то, что я думаю. Надежда далеко не потеряна.
   Королю, видимо, пришелся по сердцу ответ столь авторитетного в этом деле лица, и он добродушно сказал, обращаясь к присутствующим:
   -- Ну, теперь слушайте все: мы произведем еще одно маленькое испытание.
   И он заговорил с Томом по-французски. Несколько минут мальчик простоял молча, смущенный обращенными на него взглядами, но наконец робко промолвил:
   -- Не сердитесь, Ваше Величество, но... я не понимаю этого языка.
   Король тяжело упал на подушки. Присутствующие бросились было к нему, но он отстранил их рукой и сказал:
   -- Оставьте... это пустое, небольшая слабость, и только. Подымите меня. Вот так, довольно. Пойди ко мне, дитя мое, положи свою бедную, больную головку к отцу на грудь и успокойся, -- это скоро пройдет. Не бойся, это пустяки... сейчас пройдет.
   Затем он обернулся к придворным, и выражение его лица, за секунду перед этим нежное и мягкое, опять стало суровым, а глаза грозно сверкнули, когда он сказал:
   -- Слушайте, все вы! Мой сын -- безумный, но это пройдет. Всему причиной усиленные занятия и сидячая жизнь. Сейчас же бросить все уроки и книги! Исполнить мое повеление с точностью! Занимайте его играми на чистом воздухе, полезными для здоровья, и он скоро совершенно поправится. -- Король приподнялся на своих подушках и добавил с энергией: -- Сомнения нет, он безумный, но он мой сын и наследник английского престола, и в здравом ли рассудке, или безумный, -- он будет царствовать! Слушайте же и передайте всем: всякий, кто хоть словом обмолвится о его недуге, будет обвинен в измене и как государственный преступник повешен... Дайте мне пить -- я весь горю: это горе доконало меня... Подержите кубок... Подымите меня... Вот так. Он безумный, но, будь он хоть в тысячу раз безумнее, он останется принцем Валлийским -- такова моя воля, воля короля. И нынче же вечером, по древнему обычаю, он будет утвержден в этом сане. Милорд Гертфорд, распорядитесь церемонией.
   Один из царедворцев преклонил колено перед ложем короля и сказал:
   -- Вашему Величеству известно, что наследный гофмаршал Англии заключен в Тауэре. Не подобает заключенному...
   -- Молчать! Не оскорбляй моего слуха этим ненавистным именем. Неужели этот человек будет жить вечно? Кто смеет идти наперекор моей воле? Неужели же придется отменить церемонию коронации принца только потому, что у меня не найдется гофмаршала, не запятнанного изменой? Клянусь Всемогущим, это нестерпимо! Ступай и передай моему парламенту, что завтра до восхода солнца я жду приговора Норфольку, -- иначе горе им всем! Они поплатятся мне за свое ослушание.
   -- Воля короля -- закон! -- сказал лорд Гертфорд, поднимаясь с колен и отходя на прежнее место.
   Мало-помалу краска гнева сбежала с лица короля, и он опять с нежностью обратился к сыну:
   -- Поцелуй меня, дитя мое. Вот так... Но отчего ты дрожишь? Чего ты боишься? Разве я не твой любящий отец?
   -- Вы слишком добры ко мне, недостойному, всемилостивейший и могущественный монарх. Мне ли этого не понимать и не чувствовать! Но... но мне больно, что из-за меня, быть может, ускорится смерть человека и...
   -- Ах, как это на тебя похоже, как похоже! Правда, рассудок твой пострадал, зато сердце осталось таким же сострадательным и благородным. Но я не потерплю, чтобы этот герцог стоял у тебя на дороге. Я хочу посадить на его место другого, который не запятнает своего высокого сана изменой. Забудь же о нем, дитя мое, и не беспокой больше попусту своей бедной головки.
   -- Но ведь я не буду причиной его смерти, Ваше Величество? Долго ли еще ему оставалось бы жить, если б не этот случай?
   -- Не думай о нем больше, дитя мое; он этого не стоит. Поцелуй меня еще раз и ступай порезвись и позабавься: мне что-то нехорошо. Я устал и хочу отдохнуть. Ступай со своим дядей Гертфордом и приходи опять, когда я отдохну.
   Том с тяжелым сердцем вышел из комнаты. Последние слова короля нанесли смертельный удар его надежде -- надежде когда-нибудь вырваться на свободу. Едва он вышел, как опять услыхал сдержанный шепот: "Принц идет! Вот он -- принц!"
   Все тяжелее и тяжелее становилось у мальчика на душе, пока он проходил вдоль блестящих рядов склонявшихся перед ним царедворцев. Теперь он окончательно убедился, что ему, бедному, беспомощному ребенку, не вырваться из этой раззолоченной клетки, если сам Бог не сжалится над ним и не даст ему свободы.
   И куда бы он ни повернулся, повсюду ему чудились отрубленная голова и врезавшееся в его память лицо герцога Норфолька, который, казалось ему, с упреком глядит на него.
   Как прекрасны были его прежние грезы, и как ужасна действительность!
  

Глава VI

Том получает инструкции

   В сопровождении блестящей свиты Тома привели в парадный зал и усадили в кресло; но ему было очень неловко сидеть в присутствии всех этих знатных вельмож, и притом людей, которые были гораздо старше его по годам. Он было попросил их присесть, но они только почтительно поклонились и, пробормотав какое-то извинение, продолжали стоять. Когда же Том вздумал было настаивать, его "дядя", граф Гертфорд, шепнул ему на ухо:
   -- Прошу Вас, не настаивайте, милорд; они не имеют права сидеть в вашем присутствии.
   В эту минуту доложили о прибытии лорда Сент-Джона. Милорд, войдя, поклонился Тому и сказал:
   -- Я прислан Его Величеством по секретному делу. Не угодно ли будет Вашему Высочеству отпустить всех присутствующих, за исключением графа Гертфорда.
   Видя, что Том смутился и не знает, как ему быть, Гертфорд опять пояснил ему шепотом, что достаточно одного жеста и что он может не говорить, если не желает. Когда последний из свиты оставил зал, лорд Сент-Джон сказал:
   -- Его Величество на основании важных государственных причин и соображений изволил повелеть, чтобы Его Высочество принц старался всеми силами скрывать свой недуг, пока болезнь не минует и Его Высочество не будет здоров по-прежнему. Ввиду сего Его Величество повелевает принцу ни перед кем не отрицать, что он настоящий принц, наследник английского престола. Его Величество повелевает принцу блюсти свое княжеское достоинство и без всякого возражения принимать издревле установленные для его сана знаки почтения и покорности. Его Величество повелевает Его Высочеству принцу остерегаться говорить о своем воображаемом низком происхождении и о прошлой жизни, картины коей породила болезнь в его возбужденном мозгу. Его Величество повелевает принцу приложить все свои силы на то, чтобы заставить себя опомниться, для чего умоляет Его Высочество попытаться вспомнить свое прошлое и близких ему лиц; если же это ему не удастся, отнюдь не выказывать при посторонних ни смущения, ни рассеянности, ни забывчивости; в случаях официальных приемов или в государственных делах, при всяком встречающемся Его Высочеству затруднении, не подавая о том никому вида, обращаться за советом к лорду Гертфорду или к Вашего Высочества покорному слуге, на этот случай приставленным к вам Его Величеством, -- впредь до высочайшего распоряжения. Такова воля монарха, который вместе с тем шлет Вашему Высочеству свой привет и молит милосердного Господа о скорейшем вашем исцелении и о ниспослании на вас ныне и присно Его благодати.
   Проговорив эту речь, лорд Сент-Джон отвесил новый поклон и отошел в сторону.
   -- Король так повелел, и я не дерзну ослушаться его повелений. Воля короля будет исполнена, -- с твердостью отвечал Том.
   -- Что касается повеления Его Величества короля относительно книг и занятий, -- поспешил заметить лорд Гертфорд, -- то не будет ли Его Высочеству благоугодно теперь же заняться, согласно сему повелению, какой-нибудь игрой, чтобы не утомиться к началу банкета и не повредить своему здоровью?
   Том с недоумением уставился на говорившего, но, поймав соболезнующий взгляд лорда Сент-Джона, заметно смутился.
   -- Память опять изменяет вам, Ваше Высочество, -- поспешил успокоить его милорд. -- Но не тревожьтесь: это пустое, и все пройдет, как только Ваше Высочество немного оправитесь. Милорд Гертфорд говорит о банкете в Сити, на котором вы должны присутствовать, согласно обещанию, данному два месяца тому назад Его Величеством королем. Теперь Ваше Высочество, конечно, припоминает?
   -- Ах да, в самом деле! Я совсем об этом забыл, -- сказал Том нерешительно и покраснел.
   В эту минуту доложили о леди Елизавете и леди Дженни Грей. Лорды обменялись многозначительным взглядом; Гертфорд бросился к двери навстречу принцессам и, когда они проходили мимо, поспешно им шепнул:
   -- Прошу вас, леди, не показывайте вида, если вы заметите в Его Высочестве какие-нибудь странности. Не удивляйтесь его забывчивости; к сожалению, это теперь с ним часто случается по поводу всякой безделицы.
   Между тем лорд Сент-Джон шепнул Тому:
   -- Прошу вас, принц, не забывать о воле Его Величества. Старайтесь припомнить, что можете, и делайте вид, что помните даже то, чего не можете вспомнить. Не давайте заметить принцессам вашего душевного расстройства; вы знаете, как нежно обе они любят вас, -- не огорчайте же их понапрасну. Как прикажете, сэр: удалиться нам с вашим дядюшкой или остаться?
   Том жестом попросил их остаться. Он уже немного освоился со своим положением; притом по простоте сердечной он твердо решил свято исполнять волю короля.
   Однако, несмотря на все принятые предосторожности, беседа принцесс с наследником то и дело принимала довольно опасный оборот; Том не раз готов был выдать себя и отказаться от взятой им на себя трудной роли, но каждый раз его спасал удивительный такт принцессы Елизаветы или вовремя выручало будто невзначай брошенное слово бдительных лордов, умевших с редким искусством дать разговору счастливый исход. Маленькая леди Дженни совсем было огорошила Тома:
   -- Навещали вы сегодня Ее Величество королеву, милорд? -- спросила она.
   Том оторопел, смутился и решился уже отвечать наугад, когда лорд Сент-Джон, с находчивостью ловкого царедворца, привыкшего так или иначе изворачиваться в затруднительных случаях, поспешно ответил за него:
   -- Как же, миледи; и Ее Величество вполне успокоили принца насчет здоровья Его Величества короля, -- не правда ли, милорд?
   Том в замешательстве пробормотал что-то непонятное, чувствуя, что почва ускользает у него из-под ног.
   В другой раз, когда разговор коснулся повеления короля приостановить на время занятия Тома, принцесса Дженни воскликнула:
   -- Какая жалость! Вы делали такие больше успехи, милорд! Только не принимайте этого близко к сердцу; ваши занятия прекращены, конечно, ненадолго. Во всяком случае, вы еще успеете сделаться таким же ученым и таким же знатоком языков, как ваш отец.
   -- Как бы не так! -- выпалил вдруг Том, совершенно забывшись. -- Отец и родной-то язык знает не лучше свиньи, а уж о других науках...
   В эту минуту мальчик поймал испуганный взгляд лорда Сент-Джона, осекся на полуслове и докончил:
   -- Мне опять что-то худо: мысли мешаются. Прошу прощения, я, право, не хотел сказать ничего оскорбительного для Его Величества короля.
   -- Еще бы, еще бы, милорд! -- сказала леди Елизавета, почтительно и в то же время нежно пожимая в обеих руках руку "брата". -- Не тревожьтесь, вы не виноваты, -- всему причиной ваша болезнь.
   -- Какая вы добрая, миледи, -- настоящий ангел! Я вам признателен всей душой, -- отвечал Том с благодарностью.
   Тут расшалившаяся леди Дженни бросила ему какую-то греческую фразу. Но и на этот раз от зоркого взгляда леди Елизаветы не укрылось смущение Тома; она преспокойно ответила маленькой шалунье целым градом звучных греческих фраз и ловко перевела разговор на другое.
   Беседа шла приятно и довольно гладко. Подводные камни и мели попадались все реже. Том начинал все больше и больше свыкаться со своей новой ролью, видя, с какой любовью и предупредительностью ему помогают выпутываться из затруднений. Когда же в разговоре выяснилось, что молодые девушки должны сопровождать его на банкет к лорду-мэру, у мальчика чуть не выпрыгнуло сердце от радости и он свободно вздохнул от сознания, что не будет одиноким в толпе чужих людей. А между тем какой-нибудь час тому назад одна мысль о принцессах приводила его в содрогание и наполняла его душу невыразимым ужасом.
   Два лорда, ангелы-хранители Тома, далеко не испытывали от этого свидания такого удовольствия, как остальные собеседники. Оба они чувствовали себя в положении шкипера, которому надо провести большой корабль через узкий, опасный пролив; все время им приходилось быть настороже, и они меньше всего могли смотреть на свои обязанности, как на детскую забаву. Поэтому, когда визит принцесс близился к концу и принцу доложили о лорде Гальфорде Дудлее, благородные лорды почувствовали, что они не в силах больше пускаться в новое неверное плавание, и решили, что ловкость и находчивость их достаточно испытаны на сегодня. Итак, они почтительно посоветовали Тому извиниться и отказать милорду, на что Том охотно согласился, не заметив легкого облачка неудовольствия, омрачившего личико леди Дженни, когда она услышала, что блестящий молодой царедворец так-таки и не будет принят.
   Затем наступила минута неловкого, выжидательного молчания; но Том не сообразил, в чем дело, и с недоумением оглянулся на лорда Гертфорда, который поспешил сделать ему какой-то знак. Том опять-таки ровно ничего не понял. На этот раз его опять выручила, со своей обычной находчивостью, леди Елизавета. Она грациозно присела и сказала:
   -- Теперь не позволит ли нам Его Высочество удалиться?
   -- Я готов позволить миледи все, что ей будет угодно, хотя, признаюсь, я охотнее согласился бы на всякую другую ее просьбу, исполнение которой не лишало бы меня ее очаровательного общества. Будьте здоровы, миледи! Да хранит вас Господь! -- сказал Том и невольно подумал: "Недаром, видно, я так любил в моих книгах общество принцесс; вот когда оно мне пригодилось -- знакомство с их высокопарным, вычурным обращением".
   Когда принцессы удалились, Том с усталым видом обернулся к своим наставникам.
   -- А теперь, милорды, не разрешите ли вы мне удалиться? Я очень устал... мне хотелось бы отдохнуть.
   -- Приказывайте, Ваше Высочество; наша обязанность повиноваться, -- сказал лорд Гертфорд -- Да вам и не мешает отдохнуть, особенно ввиду сегодняшнего банкета в Сити.
   С этими словами лорд Гертфорд дотронулся до звонка, и на пороге показался молоденький паж, которому было приказано позвать сэра Вильяма Герберта. Этот джентльмен не замедлил явиться и проводил Тома в жилые апартаменты. Первым движением Тома было взять со стола кубок с водой, но слуга, весь в бархате и шелке, предупредил его желание и, опустившись на одно колено, подал ему кубок на золотом блюде.
   Утомленный усталостью, пленник в изнеможении опустился в кресло и, робко поглядывая на свою свиту, как бы испрашивая ее разрешения, хотел было снять с себя башмаки, но новый мучитель в шелке и бархате опять предупредил его желание и, опустившись на одно колено, исполнил за Тома и эту обязанность. Том сделал было еще две-три попытки действовать самостоятельно, но, убедившись, что все его усилия в этом направлении останутся тщетны, с тяжелым вздохом покорился своей участи. "Господи Боже мой! -- пробормотал он, -- как они не возьмутся еще дышать за меня!"
   В туфлях и в роскошном халате Том прилег отдохнуть. Но уснуть он не мог: в голове его теснились мысли; в комнате вокруг него толпились люди. Разогнать докучные мысли он не мог, -- они не оставляли его; разогнать докучных людей -- не умел, и они тоже не оставляли его, к общей, его и своей, досаде.
   После того как Том вышел, благородные лорды, его пестуны, остались вдвоем. Долго шли они рядом, покачивая головами в глубокой задумчивости. Лорд Сент-Джон первый прервал молчание.
   -- Ну-с, милорд, что вы обо всем этом думаете? -- спросил он.
   -- Да что же тут думать? Дело ясно как день. Король долго не протянет, племянник мой помешан; безумным взойдет он на престол, безумным будет и царствовать. Да хранит Англию милосердный Господь, -- она нуждается в Его милосердии.
   -- Так-то оно так. Но... не кажется ли вам, что...
   Лорд Сент-Джон смутился и замолчал. Очевидно, дело шло о щекотливом предмете. Лорд Гертфорд остановился перед собеседником и пристально посмотрел ему в лицо своим светлым, правдивым взглядом.
   -- Говорите, милорд, высказывайте вашу мысль. Мы здесь одни, нас никто не услышит.
   -- Поверьте, милорд, мне очень тяжело высказываться, да еще перед таким близким родственником Его Высочества. Заранее прошу прощения за свои слова, но -- не кажется ли вам странным, что недуг мог разом так круто изменить его манеры и обращение? Я не хочу этим сказать, что его манеры и обращение сделались менее царственны, и однако в каждой малейшей безделице, в каждом движении они не те, совсем не те. Не странно ли, что его безумие сразу отбило у него память на самых близких -- даже забыть лицо отца, -- и сразу вынудило его забыть привычные от колыбели обычаи, сохранив почему-то знание латыни, в то же время совершенно изгладило знание греческого и французского языков? Простите мою смелость, милорд, но, право, я был бы бесконечно вам благодарен, если бы вы убедили меня в неосновательности моих сомнений. Ну а что, если все эти его уверения и клятвы, что он не принц...
   -- Молчите, милорд! Ваши речи -- измена! Разве вы забыли повеление короля? Слушая вас, я невольно становлюсь соучастником государственного преступления.
   Лорд Сент-Джон побледнел и поспешно сказал:
   -- Мои сомнения -- непростительная, безумная ошибка: я сознаюсь и клянусь вам, что никому больше не стану об этом заикаться. Ради Бога, простите, милорд, не погубите меня!
   -- Довольно, милорд. Если вы даете слово ни с кем больше об этом не говорить, все останется между нами. Но этого мало: вы должны прогнать ваши сомнения; их не должно, их не может быть! Он -- сын моей сестры; его голос, лицо, осанка, манеры, каждое его движение знакомы мне с детства. Безумие может вызвать в мозгу очень странные перемены, гораздо более странные, чем те, на которые вы указали. Вспомните, например, старого барона Морлея, который, помешавшись, совершенно забыл, кто он, и то принимал себя за сына Марии Магдалины, то уверял, что у него голова из испанского стекла; и никому не позволял до себя дотронуться, боясь, чтобы ему как-нибудь ее не разбили. Могут ли быть в этом случае какие-нибудь сомнения, милорд? Конечно, он принц -- мне ли его не знать? -- и притом принц, который скоро будет королем; этого обстоятельства не следует забывать!
   После описанной короткой беседы, во время которой лорд Сент-Джон изо всех сил старался загладить свою непростительную оплошность, лорд Гертфорд отпустил своего товарища по должности и остался дежурить один. Скоро он о чем-то глубоко задумался, и чем больше он думал, тем сильнее и сильнее волновался. Наконец он тревожно зашагал по комнате, бормоча себе под нос:
   "Нет, не может этого быть! Он должен быть принцем. В целой Англии не найдется сумасброда, который решился бы утверждать, что возможно такое поразительное сходство между людьми, чуждыми по рождению... А если бы так, -- каким чудом очутился бы он здесь, на месте принца? Нет, это бред, безумный бред!"
   Немного погодя он продолжал:
   "Ну хорошо, допустим; допустим, что он самозванец и выдает себя за принца; в этом нет еще ничего невероятного, ничего бессмысленного. Но виданная ли вещь, чтобы самозванец, признанный всеми, -- и двором, и самим королем, -- отрекался от своего сана и отказывался от достигнутой им высоты? Нет, клянусь Богом, это невозможно! Нет, разумеется, он принц, -- настоящий принц; но, к несчастью, он помешался..."
  

Глава VII

Обед Тома в роли принца

   Около часу пополудни Том смиренно покорился церемонии одевания к обеду. Его разодели в такой же нарядный костюм, как и тот, что был на нем раньше, но с головы до ног -- начиная с брыжей и кончая чулками -- все на нем переменили. Затем его отвели в сопровождении целой свиты в красивый просторный зал, где был накрыт стол на одну персону. Посуда была вся из литого золота с драгоценными украшениями работы знаменитого Бенвенуто Челлини. В зале Тома ждала целая толпа благородных слуг. Капеллан прочел предобеденную молитву. Наголодавшийся на своем веку мальчик хотел уже было накинуться на еду, но его остановил милорд граф Берклей, торжественно подвязавший ему под подбородок салфетку. Важная должность подвязывания салфетки принцу Валлийскому принадлежала лорду Берклею и была наследственной в роду этого вельможи. За спиной Тома поместился другой именитый сановник, в обязанности которого входило наполнять вином стакан Его Высочества, а рядом с ним стоял благородный лорд, готовый по первому требованию отведать подозрительного кушанья с риском отравиться. Правда, в то время эта последняя должность существовала больше для вида, и случаи, когда приходилось прибегать к услугам лиц, ею облеченных, были очень редки; но было время (и не такое уж далекое), когда она была сопряжена с большой опасностью для жизни и никого не соблазняла. Странно, что почетную эту обязанность поручали не химикам; а еще проще было бы предоставить ее собакам. Но в придворных обычаях много странного. Первый камердинер Его Высочества, милорд д'Арси, тоже зачем-то был тут; зачем -- неизвестно, но он был тут -- и этого довольно. Был тут и лорд-мундшенк, стоявший за стулом Тома и наблюдавший за церемонией обеда, которая совершалась под руководством двух его помощников: лорда-сенешаля и лорда-оберкоха. У Тома было еще триста сорок четыре человека прислуги кроме тех, кого мы назвали здесь, но, конечно, налицо их было не более четверти, и Том по простоте душевной и не подозревал о существовании остальных.
   Все присутствующие были предупреждены о нездоровье принца и получили строгий наказ не выдавать своего удивления в том случае, если бы они заметили в нем какие-нибудь странности. Вскоре все могли воочию убедиться, до каких грандиозных размеров доходили эти "странности", однако это не только не вызвало смеха или глумления со стороны верноподданных обожаемого принца, но, напротив, повергло их в великую печаль.
   Бедный Том без да

  

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
МАРКА ТВЭНА

ТОМЪ СЕДЬМОЙ
ПРИНЦЪ и НИЩІЙ
РАЗСКАЗЪ.

Переводъ В. Л. Ранцова.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія бр. Пантелеевыхъ, Верейская, 16.
1898.

  
   Милосердіе несетъ съ собой двойное благословеніе -- и для дающаго и для пріемлющаго!
   Оно возвышеннѣе всего, чѣмъ можетъ гордиться человѣкъ, занимающій самое высокое положеніе, и лучше, чѣмъ царскій вѣнецъ украшаетъ монарха, возсѣдающаго на престолѣ.
   "Венеціанскій купецъ".

ГЛАВА. I.
Рожденіе принца и нищаго.

   Однажды осенью, во вторую четверть XVI столѣтія родился въ старинномъ уже тогда столичномъ англійскомъ городѣ, Лондонѣ, мальчикъ въ бѣдной семьѣ, носившей фамилію Канти и не имѣвшей ни малѣйшей надобности въ ребенкѣ. Въ тотъ же самый день родился другой малютка-англичанинъ въ богатой семьѣ, носившей фамилію Тюдоровъ и очень нуждавшейся въ сынѣ. Впрочемъ, въ этомъ мальчикѣ нуждалась также и вся Англія. Ей очень хотѣлось, чтобы онъ родился, и она ждала съ такимъ нетерпѣніемъ и такъ пламенно молилась Богу о ниспосланіи ей маленькаго Тюдора, что, когда онъ и въ самомъ дѣлѣ родился, англичане чуть не помѣшались отъ радости. Даже не особенно близкіе знакомые, встрѣчаясь на улицѣ, обнимались, цѣловали другъ друга и проливали отъ радости слезы. Рожденіе этого малютки было праздникомъ для всѣхъ: для знати и простонародья,-- богачей и бѣдняковъ. Всѣ принялись пировать, плясать и нѣть. Это жизнерадостное настроеніе длилось безъ перерыва нѣсколько дней и ночей. Днемъ Лондонъ, украшенный разноцвѣтными флагами, развѣвавшиинся на всѣхъ балконахъ и крышахъ, представлялъ интересное зрѣлище. Ночью его дѣлали не менѣе интереснымъ весело пылавшіе на всѣхъ перекресткахъ костры, вокругъ которыхъ собирались цѣлыя толпы веселыхъ гулякъ. Во всей Англіи только и говорили, что про новорожденнаго младенца, Эдуарда Тюдора, принца Уэльскаго. Онъ лежалъ завернутый въ шелкъ и атласъ, не давая себѣ отчета въ этой роскоши, къ которой пребывалъ настолько же равнодушнымъ, какъ и къ тому, что его няньчили и за нимъ ухаживали самые знатные лорды и лэди. Равнодушіе малютки можно было объяснить въ обоихъ случаяхъ молодостью и неопытностью. О другомъ новорожденномъ мальчикѣ, Томѣ Канти, завернутомъ въ нищенскіе лохмотья, говорили единственно только въ семьѣ бѣдняковъ, для которой появленіе его на свѣтъ было само по себѣ непріятнымъ и нежелательнымъ осложненіемъ.
  

ГЛАВА II.
Раннее дѣтство Тома.

   Съ тѣхъ поръ минуло нѣсколько лѣтъ. Лондонъ, существовавшій уже цѣлыхъ пятнадцать вѣковъ, былъ для тогдашняго времени большимъ городомъ. Въ немъ оффиціально насчитывалось до ста тысячъ жителей, а многіе полагали, что въ дѣйствительности это число позволительно было бы удвоить. По сравненію съ тѣмъ, что онѣ теперь, улицы тогдашняго Лондона показались бы чрезвычайно узкими, кривыми и грязными, особенно въ томъ кварталѣ, гдѣ жилъ Томъ Канти, то есть неподалеку отъ Лондонскаго моста. Дома тамъ были сплошь деревянные, вторые этажи которыхъ выдавались надъ первыми, а третьи высовывались въ свою очередь за вторые. Чѣмъ выше поднимался домъ, тѣмъ сильнѣе разростался онъ и въ ширину. Въ видахъ экономіи стѣны домовъ строились изъ такъ называемаго фахверка, то есть изъ брусьевъ, связанныхъ другъ съ другомъ прочными крестовинами, промежутки между которыми заполнялись всевозможнымъ, менѣе цѣннымъ, строительнымъ матеріаломъ и покрывались слоемъ штукатурки. Вертикальные брусья и крестовины окрашивались, смотря по вкусу домовладѣльца, въ красный, синій, или же черный цвѣтъ, что придавало домамъ весьма живописный видъ. Въ маленькія окна вставлялись крохотныя стекла ромбической формы, и оконныя рамы отворялись, совершенно какъ двери, на петляхъ наружу.
   Домъ, гдѣ жилъ отецъ Тома, находился въ небольшомъ глухомъ дворикѣ Пирожнаго переулка. Дворикъ этотъ назывался Мусорнымъ дворомъ; выходившіе на него дома были всѣ, какъ на подборъ, маленькіе, ветхіе, покосившіеся на бокъ и сверху до низу биткомъ набитые семьями самыхъ злополучныхъ бѣдняковъ. Семья Канти занимала комнату въ третьемъ этажѣ. Для отца и матери стояло тамъ въ углу нѣчто вродѣ кровати, но Томъ со своей бабушкой и двумя сестрами, Лизой и Аней, не были пріурочены къ опредѣленному мѣсту. Въ распоряженіе ихъ предоставлялся весь полъ, и они могли спать, гдѣ заблагоразсудится. Имѣлись, правда, лохмотья одного или двухъ одѣялъ и нѣсколько охапокъ грязной измятой соломы, но эти приспособленія нельзя было, собственно говоря, назвать постелями, такъ какъ они не обладали необходимой для этого организаціей. По утрамъ ихъ всѣхъ сбрасывали въ одну кучу, а вечеромъ распредѣляли опять какъ придется и устраивали изъ нихъ нѣкоторыя подобія постелей.
   Близнецы Лиза и Аня, которымъ исполнилось уже пятнадцать, лѣтъ, были добродушныя дѣвочки, нечистоплотныя, одѣтыя въ лохмотья и глубоко невѣжественныя. Мать ихъ обладала такими же свойствами, но отецъ и бабушка оказывались настоящими воплощеніями злыхъ духовъ. Они напивались до-пьяна каждый разъ, какъ представлялась къ этому какая-либо возможность и тогда затѣвали драку другъ съ другомъ, или же съ первымъ встрѣчнымъ. Что касается до брани и проклятій, то они щедро, расточали таковыя во всякое время въ пьяномъ и въ трезвомъ видѣ. Джонъ Канти промышлялъ воровствомъ, а его мать -- нищенствомъ. Дѣтей пріучили просить милостыню, но не удалось воспитать изъ нихъ воровъ. Среди отверженцевъ, обитавшихъ въ этомъ домѣ, жилъ человѣкъ совершенно иной категоріи,-- добродушный старый приходскій священникъ, котораго король уволилъ въ отставку съ самой скудной, нищенской пенсіей. Священникъ этотъ старался потихоньку уводить дѣтей къ себѣ и украдкой наставлялъ ихъ на путь истинный. Этотъ священникъ, патеръ Эндрю, выучилъ Тома читать и писать и познакомилъ его съ начатками латинскаго языка. Онъ выучилъ бы тому же самому и дѣвочекъ, но онѣ боялись насмѣшекъ своихъ товарокъ, которыя нашли бы до чрезвычайности страннымъ пріобрѣтеніе такихъ необыкновенныхъ свѣдѣній.
   Весь Мусорный дворъ представлялъ такой же вертепъ, какъ и квартира, въ которой жили Канти. Пьянство, буйство и ругань были тамъ въ порядкѣ вещей не только по вечерамъ, но. и въ продолженіе почта цѣлой ночи. Расшибленныя головы считались тамъ столь же зауряднымъ явленіемъ, какъ и голодовка. Тѣмъ не менѣе маленькій Томъ не чувствовалъ себя несчастнымъ. Жизнь складывалась для него не легко, но онъ этого не сознавалъ. Ему жилось такъ же скверно, какъ и всѣмъ другимъ мальчикамъ на Мусорномъ дворѣ, а потому онъ, не представляя себѣ возможности ничего иного, считалъ такую жизнь совершенно въ порядкѣ вещей, и какъ нельзя лучше съ нею мирился. Возвращаясь домой вечеромъ, съ пустыми руками, онъ заранѣе уже зналъ, что отецъ встрѣтитъ его цѣлымъ потокомъ брани и проклятій, приправленныхъ доброю потасовкой, а затѣмъ передастъ его бабушкѣ. Эта злющая старуха отпуститъ провинившемуся внуку еще болѣе внушительную дозу брани и ударовъ. Потомъ, когда всѣ уснутъ, исхудавшая отъ голода и лишеній мать Тома прокрадется потихоньку къ нему съ какой-нибудь корочкой хлѣба или небольшимъ кусочкомъ чего-нибудь съѣстного, который ей удалось приберечь для своего мальчика отъ собственной ея скудной порціи, несмотря на то, что мужъ зачастую ловилъ ее и билъ нещадно за такое негодное баловство.
   Впрочемъ, Тому жилось довольно таки хорошо, особенно въ лѣтнее время. Онъ занимался нищенскимъ промысломъ по стольку, по скольку это представлялось безусловно необходимымъ для огражденія себя отъ побоевъ. Такого рода сдержанность и осторожность представлялись далеко не лишними въ виду строгихъ законовъ противъ нищенства, по которымъ, за прошеніе милостыни, полагались весьма строгія наказанія. При такихъ обстоятельствахъ онъ располагалъ достаточнымъ количествомъ времени для того, чтобы слушать очаровательныя старинныя сказки и легенды про великановъ и волшебницъ, карликовъ и духовъ, про заколдованные замки и дворцы, про царей и принцевъ въ золоченыхъ латахъ и съ коронами на шлемахъ. Эти сказки и легенды разсказывалъ достопочтенный патеръ Эндрю. Томъ слушалъ ихъ такъ внимательно, что голова у него переполнялась сказочными чудесами. Зачастую по ночамъ, лежа въ темнотѣ на вонючей соломенной подстилкѣ, усталый и голодный, съ тѣломъ, разболѣвшимся отъ побоевъ, онъ давалъ волю своему воображенію и вскорѣ забывалъ боль и страданія, рисуя себѣ очаровательныя картины дивной жизни, которую долженъ былъ, по его мнѣнію, вести настоящій принцъ въ королевскомъ дворцѣ. Съ теченіемъ времени онъ началъ день и ночь томиться неотвязнымъ желаніемъ увидѣть какъ-нибудь собственными глазами такого настоящаго принца. Томъ какъ-то разсказалъ объ этомъ нѣкоторымъ изъ своихъ товарищей съ Мусорнаго двора, но его подняли такъ безпощадно на смѣхъ и принялись до того дразнить, что онъ послѣ не рѣшался уже откровенничать и никому болѣе не говорилъ о своихъ мечтахъ.
   У священника было много старыхъ книгъ. Мальчикъ читалъ ихъ и разсуждалъ потомъ съ патеромъ Эндрю о прочитанномъ. Такимъ образомъ онъ уяснилъ себѣ многое и значительно расширилъ свой кругозоръ. Постепенно эти грезы и чтеніе вызвали въ самомъ Томѣ нѣкоторыя измѣненія. Личности, которыхъ онъ представлялъ себѣ въ мечтахъ, были всѣ такими нарядными щеголями, что поношенное грязное платье ему самому опротивѣло. Онъ началъ питать стремленіе къ опрятности и желаніе одѣваться хоть сколько-нибудь приличнѣе. Правда, Томъ продолжалъ играть съ товарищами въ грязи и въ прибрежномъ илѣ. Игра эта доставляла ему величайшее удовольствіе, но, вмѣсто того, чтобы плескаться въ Темзѣ единственно только для забавы, онъ началъ цѣнить это купанье также и потому, что оно доставляло возможность вымыться самому и выполоскать свои лохмотья.
   Въ Чипзейдѣ, близъ Майской Мачты, а также на другихъ площадяхъ, во время ярмарокъ, Томъ могъ всегда найти для себя что-нибудь интересное. Отъ времени до времени ему и прочимъ лондонскимъ жителямъ представлялся случай видѣть военный парадъ, когда отвозили въ Лондонскую башню сухимъ путемъ, или же въ лодкѣ, какого-нибудь знатнаго несчастливца. Въ одинъ прекрасный день, лѣтомъ, онъ видѣлъ, какъ въ Смитфильдѣ сожгли на кострѣ бѣдняжку Анну Эскью и трехъ мужчинъ. Онъ слышалъ даже проповѣдь, съ которой обратился къ этимъ несчастливцамъ преосвященный епископъ, но эта назидательная проповѣдь его лично не заинтересовала. Да если принять все это въ соображеніе, то окажется, что жизнь Тома была въ достаточной степени разнообразной и забавной!
   Ежедневно читая и мечтая о принцахъ и дворцахъ, Томъ до такой степени подчинился обаянію собственныхъ своихъ грезъ, что безсознательно началъ разыгрывать изъ себя принца. Его рѣчь и манеры стали до чрезвычайности вѣжливыми и церемонно учтивыми. Это сперва забавляло и восхищало его сверстниковъ, но постепенно вліяніе его между ними начало съ каждымъ днемъ все болѣе возростать. Мало-по-малу они стали глядѣть на него съ благоговѣйнымъ почтеніемъ, какъ на существо высшаго разряда. Имъ казалось, что онъ обладаетъ Богъ вѣсть какими обширными свѣдѣніями. Онъ умѣлъ, вѣдь, даже писать и разсказывать такія диковинныя вещи. Въ довершеніе всего онъ разсуждалъ такъ глубокомысленно и обнаруживалъ такую необычайную мудрость. Мальчики разсказывали своимъ родителямъ объ остроумныхъ и мудрыхъ словахъ и поступкахъ Тома, послѣ чего даже и взрослые принялись толковать про Тома Канти и смотрѣть на него, какъ на необычайно талантливаго и свѣдущаго юношу. Пожилые люди обращались въ затруднительныхъ случаяхъ къ Тому за совѣтомъ и, зачастую, изумлялись необычайному остроумію и мудрости его рѣшеній. Такимъ образомъ онъ сдѣлался чѣмъ-то вродѣ героя для всѣхъ, кто его зналъ, за исключеніемъ собственной семьи, не усматривавшей въ немъ ничего путнаго.
   По истеченіи нѣкотораго времени Тому удалось составить себѣ секретнымъ образомъ цѣлый придворный штатъ. Самъ онъ былъ, разумѣется, принцемъ, а его товарищи распредѣлили между собою роли камергеровъ, шталмейстеровъ, камеръ-юнкеровъ, статсъ-дамъ, фрейлинъ, особъ королевской фамиліи и дворцовыхъ гвардейцевъ. Они ежедневно встрѣчали своего принца, строго сообразуясь съ церемоніаломъ, который былъ заимствованъ Томомъ изъ прочитанныхъ книжекъ. Важныя дѣла воображаемаго царства ежедневно обсуждались въ государственномъ совѣтѣ. Онъ самъ ежедневно издавалъ высочайшіе указы воображаемой своей арміи, флоту и вице-королямъ.
   Исполнивъ царственныя свои обязанности, Томъ выходилъ въ лохмотьяхъ на улицу просить милостыню. Собравъ нѣсколько грошей, онъ возвращался домой, чтобы съѣсть корочку хлѣба, получить обычную порцію побоевъ и брани, а затѣмъ улечься на скудной подстилкѣ изъ полусгнившей соломы и погрузиться опять въ грезы о роскошныхъ заколдованныхъ дворцахъ и царственномъ ихъ великолѣпіи.
   Онъ всетаки томился желаніемъ взглянуть хоть разъ въ жизни на настоящаго, живого принца. Желаніе это становилось съ каждымъ днемъ все сильнѣе, такъ что подъ конецъ поглотило всѣ остальныя желанія и пріобрѣло характеръ неудержимой страсти.
   Разъ какъ-то, въ январѣ мѣсяцѣ, Томъ, отправившись по обыкновенію просить милостыню, тщетно бродилъ въ продолженіе нѣсколькихъ часовъ взадъ и впередъ по всему кварталу между Котлетнымъ переулкомъ и Малой Съѣстной улицей. Босоногій мальчикъ дрожалъ отъ холода, поглядывая на окна съѣстныхъ лавокъ и облизываясь на выставленные тамъ пироги со свининой и другіе столь же коварные соблазны. Для него все это казалось лакомствами, изобрѣтенными исключительно для ангеловъ, при чемъ онъ самъ судилъ объ означенныхъ яствахъ единственно лишь по запаху, такъ какъ ему ни разу въ жизни не доводилось отвѣдать что-либо подобное. День былъ пасмурный и туманный. Кромѣ того, все время накрапывалъ холодный мелкій дождь. Вечеромъ Томъ вернулся домой, промокшій до костей, усталый и голодный. Его отецъ и бабушка не могли не замѣтить несчастнаго его положенія и не тронуться таковымъ по своему. Не теряя времени на брань, оба они сразу задали ему добрую трепку и тотчасъ приказали безъ ужина лечь въ постель. Онъ долго не могъ заснуть отъ боли и голода и, лежа, прислушивался къ ругани, вознѣ и дракамъ въ сосѣднихъ квартирахъ, но подъ конецъ мысли его унеслись въ далекую сказочную страну, и онъ уснулъ въ обществѣ царственныхъ особъ, одѣтыхъ въ золото и осыпанныхъ драгоцѣнными каменьями. Эти августѣйшія особы жили въ громадныхъ дворцахъ, окруженныя несмѣтнымъ множествомъ слугъ, которые отвѣшивали имъ низкіе поклоны или же бросались сломя голову исполнять ихъ приказанія. По обыкновенію, Томъ видѣлъ себя во снѣ одною изъ такихъ августѣйшихъ особъ.
   Цѣлую ночь сіяла надъ нимъ слава его царственнаго величіи. Томъ вращался, среди самыхъ знатныхъ лордовъ и лэди, въ ярко освѣщенныхъ дворцовыхъ залахъ, гдѣ воздухъ былъ насыщенъ дивнымъ благоуханіемъ. Онъ съ упоеніемъ слушалъ чудную музыку и отвѣчалъ на почтительные поклоны роскошно разодѣтой толпы придворныхъ, разступавшихся, чтобы очистить ему дорогу. Однихъ онъ осчастливливалъ улыбкою, а другихъ -- легкимъ кивкомъ августѣйшей своей головы. Утромъ мальчикъ проснулся и, всмотрѣвшись въ окружавшую его мерзостную нищету, ощутилъ обычную реакцію послѣ такихъ величественныхъ грезъ. Мусорный дворъ со всею своей обстановкой казался ему теперь въ несмѣтное число разъ гаже и несчастнѣе, чѣмъ въ дѣйствительности. Горькое болѣзненное разочарованіе Тома разрѣшилось, наконецъ, потокомъ слезъ.
  

ГЛАВА III.
Томъ видится съ настоящимъ принцевъ.

   Томъ проснулся голодный и голодный же ушелъ изъ дому, при чемъ, однако, мысль мальчика все время была дѣятельно занята призрачнымъ великолѣпіемъ ночной его грезы. Онъ бродилъ по городу, почти не замѣчая, куда именно идетъ и что именно вокругъ него происходитъ. Случалось, что онъ на кого-нибудь натыкался и что его надѣляли за это толчками и грубой бранью, но это не могло пробудить его изъ разсѣянности. Подъ конецъ онъ очутился у Темпльской заставы, дальше которой никогда передъ тѣмъ не ходилъ. Тамъ онъ остановился и на мгновеніе какъ будто погрузился въ размышленіе, но затѣмъ опять предался своимъ мечтамъ и грезамъ и, совершенно того не замѣчая, вышелъ за черту стѣнъ, которыми былъ тогда обнесенъ Лондонъ. Такъ называемый Страндъ не былъ уже въ то время большою дорогою и могъ считаться улицей, хотя и не безъ нѣкоторой натяжки. По одной его сторонѣ тянулся сплошной рядъ домовъ, а по другой стояли порознь, въ довольно значительномъ отдаленіи другъ отъ друга, большія зданія, роскошные дворцы вельможъ, съ обширными прекрасными садами, доходившими до самой рѣки. Теперь, какъ извѣстно, мѣсто этихъ садовъ сплошь занято мрачными сооруженіями изъ кирпича и камня.
   Томъ увидѣлъ передъ собою деревню Черингъ и остановился отдохнуть у подножія великолѣпнаго креста, воздвигнутаго тамъ однимъ изъ прежнихъ англійскихъ королей въ память о постигшей его утратѣ. Затѣмъ мальчикъ пошелъ не спѣша по спокойной хорошенькой дорогѣ, мимо величественнаго кардинальскаго дворца, къ еще болѣе величественному и колоссальному Вестминстерскому дворцу. Съ радостнымъ изумленіемъ смотрѣлъ онъ на это обширное каменное зданіе съ широко раскинувшимися флигелями,-- на грозные дворцовые бастіоны и башни, большія каменныя ворота съ вызолоченными рѣшетчатыми створками, съ колоссальными гранитными львами и всѣми прочими знаками и символами англійской королевской власти. Неужели завѣтному его желанію суждено, наконецъ, исполниться? Это вѣдь настоящій королевскій дворецъ! Развѣ нельзя ласкать себя надеждой увидѣть теперь, если Богу будетъ угодно, и настоящаго, живого принца?
   По обѣ стороны вызолоченныхъ воротъ стояли, словно живыя статуи, часовые, закованные съ ногъ до головы въ блестящія стальныя латы. Дѣйствительно, эти часовые держались совершенно прямо, съ величавой неподвижностью настоящихъ статуй. Въ почтительномъ разстояніи отъ дворцовыхъ воротъ толпились зѣваки,-- частью новопріѣзжіе, частью же изъ лондонскихъ старожиловъ, въ надеждѣ хоть мелькомъ увидѣть какую-нибудь изъ августѣйшихъ особъ королевской фамиліи. Великолѣпно одѣтыя знатныя особы въ великолѣпныхъ каретахъ, съ великолѣпными лакеями на запяткахъ, то-и-дѣло подъѣзжали къ другимъ великолѣпнымъ воротамъ, прорѣзаннымъ въ оградѣ королевскаго дворца, или же отъѣзжали оттуда.
   Бѣдняга Томъ, въ своихъ лохмотьяхъ, подошелъ тоже къ оградѣ и робкими шагами медленно пробирался мимо часовыхъ. Сердечко его усиленно билось отъ надежды и ожиданія, какъ вдругъ онъ увидѣлъ сквозь вызолоченную рѣшетку зрѣлище, заставившее его вскрикнуть отъ радости. Неподалеку отъ воротъ стоялъ хорошенькій мальчикъ, смуглый и загорѣвшій отъ дѣятельнаго спорта и разныхъ игръ на воздухѣ. Мальчикъ этотъ былъ въ великолѣпномъ костюмѣ изъ шелка и атласа, сверкавшемъ драгоцѣнными каменьями. На бедрѣ у него висѣли кинжалъ и маленькій мечъ, осыпанные тоже драгоцѣнными каменьями. Ноги были обуты въ изящные сапожки съ красными каблуками, а на головѣ красовалась нарядная алая шляпа съ изящными страусовыми перьями, прикрѣпленная пряжкой изъ большого сверкавшаго рубина. Возлѣ него стояло нѣсколько нарядныхъ джентльмэновъ, безъ сомнѣнія, его служителей. О, это принцъ, настоящій живой принцъ! Тутъ не могло быть ни малѣйшаго сомнѣнія. Сердечныя мольбы бѣдняги-мальчика, промышлявшаго нищенствомъ, были, наконецъ, исполнены.
   Томъ задыхался отъ волненія, а глаза его широко раскрылись отъ изумленія и восторга. Все его существо мгновенно вспыхнуло только однимъ желаніемъ: подойти какъ можно ближе къ принцу и наглядѣться на него всласть! Передъ этимъ желаніемъ стушевывалось рѣшительно все остальное. Прежде чѣмъ Томъ успѣлъ сообразить, что именно дѣлаетъ, онъ очутился у самыхъ воротъ и прильнулъ лицомъ къ рѣшеткѣ. Въ слѣдующее затѣмъ мгновеніе одинъ изъ солдатъ безцеремонно отдернулъ его прочь и заставилъ полетѣть кувыркомъ въ толпу лондонскихъ и провинціальныхъ зѣвакъ.
   -- Веди себя на будущее время приличнѣе, молодой оборванецъ!-- замѣтилъ при этомъ солдатъ.
   Толпа расхохоталась и принялась насмѣхаться надъ Томомъ, но молодой принцъ, съ разгорѣвшимся лицомъ и глазами, сверкавшими негодованіемъ, подскочилъ къ рѣшеткѣ и воскликнулъ:
   -- И тебѣ не стыдно обижать такого бѣднаго мальчика? Какъ ты смѣешь обращаться подобнымъ образомъ хотя бы даже съ ничтожнѣйшимъ изъ подданныхъ короля, моего отца? Сейчасъ же отворить ворота и впустить его!
   Толпа съ обычнымъ своимъ непостоянствомъ разразилась рукоплесканіями и, снявъ шапки, принялась кричать:
   -- Ура, да здравствуетъ принцъ Уэльскій!
   Солдаты, отдавъ своими алебардами честь принцу, отворили ворота и взяли опять на-караулъ, когда сквозь эти ворота прошелъ въ своихъ развѣвавшихся лохмотьяхъ маленькій принцъ нищеты, чтобы обмѣняться рукопожатіемъ съ принцемъ безграничнаго обилія благъ земныхъ.
   Эдуардъ Тюдоръ сказалъ:-- Ты, кажется, усталъ и голоденъ? Къ тому же съ тобою дурно обошлись. Пойдемъ со мною!
   Съ полдюжины приближенныхъ принца поспѣшно подскочили неизвѣстно съ какой именно цѣлью, но, по всѣмъ вѣроятіямъ, съ намѣреніемъ вмѣшаться. Принцъ, съ истинно царственнымъ жестомъ, повелительно махнулъ рукою, и всѣ они разомъ остановились, словно въ какомъ-то оцѣпенѣніи, такъ что ихъ можно было принять за статуи. Эдуардъ привелъ Тома во дворецъ, въ роскошную комнату, которую назвалъ своимъ кабинетомъ. По приказанію его туда принесли такой обѣдъ, какой передъ тѣмъ встрѣчался Тому единственно только въ книгахъ. Съ истинно царственною деликатностью и утонченнымъ тактомъ, принцъ отослалъ прочь служителей, для того чтобы они не смущали скромнаго его гостя своими испытующими взорами, а затѣмъ сѣлъ возлѣ Тома и, поощряя его откушать съ аппетитомъ, завязалъ съ нимъ слѣдующій разговоръ:
   -- Какъ тебя зовутъ, мальчикъ?
   -- Томъ Канти, съ вашего позволенія, государь.
   -- Странное имя! Гдѣ же ты живешь?
   -- Въ Сити, съ вашего позволенія, государь, на Мусорномъ дворѣ, что выходитъ въ Пирожный переулокъ.
   -- Мусорный дворъ, тоже какое-то странное мѣсто... Живы у тебя родители?
   -- Точно такъ, государь, а кромѣ нихъ жива и бабушка, къ которой я, впрочемъ, нельзя сказать, чтобы питалъ особенно горячую любовь. Прости меня, Господи, если я грѣшу, говоря это. Потомъ у меня имѣются еще двѣ сестры Лиза и Аня, близнецы.
   -- Должно быть, что бабушка не особенно къ тебѣ добра?
   -- Съ позволенія вашей свѣтлости, она ни къ кому не добра. Дѣло въ томъ, что сердце у нея злое, а потому она творитъ зло во всѣ дни живота своего.
   -- Значитъ она дурно съ тобой обращается?
   -- По временамъ, когда бабушка спитъ, иди ужь очень пьяна, она не даетъ воли своимъ рукамъ, но зато, находясь въ здравомъ умѣ и полной памяти, встрѣчаетъ меня каждый разъ доброю потасовкою.
   Маленькій принцъ, глаза котораго сверкнули гнѣвомъ, воскликнулъ:
   -- Какъ, она тебя бьетъ?
   -- Точно такъ, государь, съ вашего соизволенія!
   -- Какъ, тебя бьютъ, такого маленькаго и хилаго? Послушай, прежде чѣмъ наступитъ вечеръ, она будетъ уже сидѣть здѣсь, въ Лондонской башнѣ. Король, мой отецъ...
   -- Извините, государь, но вы упустили изъ виду низкое ея званіе. Въ Лондонскую башню сажаютъ только знатныхъ особъ.
   -- Да, правда, я объ этомъ не подумалъ. Все равно, я ужь пріищу для нея соотвѣтственное наказаніе! Ну, а что твой отецъ хорошо съ тобой обходится?
   -- Такъ же хорошо, какъ и бабушка, государь.
   -- Кажется, что всѣ отцы на одинъ ладъ. Мой тоже не отличается особенно кроткимъ нравомъ. Рука у него тяжелая, но меня онъ щадитъ и никогда не бьетъ, хотя словами язвитъ иной разъ порядкомъ... Какъ же обращается съ тобою мать?
   -- Она, государь, очень добрая,такъ что никогда меня не огорчала и не обижала. Аня и Лиза походятъ въ этомъ отношеніи на нее.
   -- Сколько же имъ лѣтъ?
   -- Пятнадцать, съ вашего дозволенія, государь.
   -- Сестрѣ моей, лэди Елизаветѣ, четырнадцать лѣтъ, а кузина, лэди Анна Грей, мнѣ ровесница. Обѣ онѣ очень миленькія и хорошенькія. Но другая моя сестра, лэди Мери, такая мрачная и суровая... Ну, вотъ, напримѣръ, скажи пожалуйста, запрещаютъ ли твои сестры своимъ служанкамъ улыбаться и утверждаютъ ли онѣ, что это грѣхъ, способный погубить душу и ввергнуть ее въ адъ?
   -- Мои сестры? Неужели вы думаете, государь, что у нихъ есть служанки?
   Маленькій принцъ, серьезно поглядѣвъ одно мгновенье на маленькаго мальчика, спросилъ:
   -- Отчего же нѣтъ? Развѣ онѣ могутъ обойтись безъ служанокъ? Кто же помогаетъ имъ раздѣваться вечеромъ, и кто одѣваетъ ихъ утромъ, когда онѣ встаютъ?
   -- Никто, государь. Неужели имъ слѣдовало, по вашему, снимать съ себя одежду и спать совершенно голымъ, какъ дикіе звѣри?
   -- Развѣ у нихъ всего одна одежда?
   -- Ахъ, ваша свѣтлость, на что же имъ больше? Вѣдь у каждой изъ нихъ всего одно тѣло?
   -- Странная и диковинная мысль! Извини меня, я вовсе не хотѣлъ надъ тобою смѣяться. Скажу тебѣ только, что твоя Аня и Лиза будутъ съ этихъ поръ имѣть достаточное количество прислуги и приличныхъ костюмовъ. Я насчетъ этого безотлагательно отдамъ приказаніе моему казначею. Нѣтъ, не благодари меня. Это такая мелочь, о которой не стоитъ и упоминать. Скажи мнѣ лучше, отчего ты такъ хорошо говоришь и объясняешься такъ непринужденно? Ты, можетъ быть, учился?
   -- Право, не знаю, какъ на это и отвѣтить, государь. Почтенный старичекъ священникъ, патеръ Эндрю, былъ настолько добръ, что училъ меня по своимъ книгамъ.
   -- Знаешь ты по-латыни?
   -- Немножко знаю, государь, но, кажется, что плоховато.
   -- Учись, мальчикъ! Въ латыни трудно только начало. Греческій языкъ не въ примѣръ хуже, но, кажется, что лэди Елизавета и моя кузина не видятъ для себя ни малѣйшихъ трудностей ни въ греческомъ, ни въ какомъ другомъ языкѣ. Я посовѣтовалъ бы тебѣ послушать, какъ эти барышни рѣжутъ по-гречески! Разскажи мнѣ, однако, про свой Мусорный дворъ. Что тебѣ хорошо тамъ живется?
   -- Сказать по правдѣ, государь, мнѣ, съ вашего дозволенія, живется тамъ хорошо, кромѣ тѣхъ случаевъ, когда слишкомъ ужь сильно подводитъ животъ отъ голода. Къ намъ на дворъ заходятъ петрушки,-- Давидъ съ Голіаѳомъ,-- обезьяны, такія забавныя и такъ хорошо выученныя. Онѣ изображаютъ рыцарей на войнѣ, дерутся и кричать до тѣхъ поръ, пока всѣ до одной не окажутся убитыми. Это ужасно занятно и стоитъ всего только одинъ грошъ, который, впрочемъ, съ позволенія вашего сіятельства, иной разъ очень трудно раздобыть.
   -- Разскажи мнѣ еще что-нибудь.
   -- Мы, мальчики съ Мусорнаго двора, деремся иной разъ другъ съ другомъ на дубинкахъ, подобно тому, какъ это дѣлаютъ цеховые ученики.
   Глаза принца радостно засверкали и онъ сказалъ;
   -- Ну, что жь, это было бы занятно и для меня! Продолжай..
   -- Мы бѣгаемъ взапуски, государь, чтобъ посмотрѣть, кто изъ насъ проворнѣе.
   -- Это должно быть тоже очень весело. Разскажи еще что-нибудь!
   -- Лѣтомъ, государь, мы бродимъ и плаваемъ въ канавахъ и по рѣкѣ. Каждый старается затащить подъ воду своего сосѣда. Мы брызгаемся водой, ныряемъ, кричимъ, кувыркаемся и...
   -- Я, кажется, былъ бы готовъ отказаться отъ родительскаго престола, чтобы хоть разъ позабавиться такимъ образомъ. Пожалуйста, разскажи мнѣ еще что-нибудь!
   -- Мы пляшемъ и поемъ въ Чипзейдѣ, вокругъ Майской Мачты,-- играемъ въ пескѣ, стараясь каждый забросать имъ своего сосѣда, а по временамъ изготовляемъ изъ рѣчнаго ила пирожки и разныя иныя кушанья. Ахъ, какая это дивная грязь! Прелестнѣе ея, кажется, нѣтъ нигдѣ въ свѣтѣ. Мы въ ней, съ позволенія вашего сіятельства, государь, валяемся и кувыркаемся такъ, что зарываемся почти по уши.
   -- Ахъ, пожалуйста, замолчи: вѣдь это и въ самомъ дѣлѣ обворожительно! Еслибъ я могъ когда-нибудь одѣться такъ, какъ ты,-- разуться босикомъ и хоть разъ съ наслажденіемъ вываляться въ грязи, зная, что никто меня не остановитъ и не станетъ бранить, я, кажется, могъ бы смѣло отречься отъ короны.
   -- А я, милѣйшій мой государь, еслибъ могъ хоть разъ одѣться въ такія же платья, какія теперь на васъ...
   -- Неужели это было тебѣ пріятно? Ну, такъ что жь? Зачѣмъ же дѣло стало? Сбрось съ себя твои лохмотья, мальчикъ, и облекись въ этотъ великолѣпный костюмъ! Счастье наше будетъ скоропреходящимъ, но тѣмъ не менѣе мы имъ насладимся. Доставимъ же себѣ хоть кратковременное удовольствіе, а потомъ облечемся опять каждый въ свои одежды, прежде чѣмъ кто-нибудь явится, сюда, чтобы намъ помѣшать.
   Нѣсколько минутъ спустя маленькій принцъ Уэльскій облекся въ ободранные лохмотья Тома, а маленькій принцъ нищеты красовался въ нарядномъ костюмѣ наслѣдника англійскаго престола. Оба они подошли къ большому зеркалу и етали рядомъ другъ съ другомъ. О, чудо! Зеркало донесло имъ, что никакой перемѣны какъ будто и не послѣдовало. Они съ изумленіемъ глядѣли то другъ на друга, то на свои изображенія въ зеркалѣ. Подъ конецъ принцъ воскликнулъ съ недоумѣніемъ;
   -- Что ты объ этомъ думаешь?
   -- Не требуйте отъ меня отвѣта, всемилостивѣйшій государь! Мальчику моего званія неумѣстно говорить объ этомъ.
   -- Въ такомъ случаѣ я самъ скажу напрямикъ, что у тебя такіе же волосы, такіе же глаза, такой же голосъ и манеры, какъ и у меня. Мы оба одного роста, одинаково сложены и замѣчательно похожи лицомъ другъ на друга. Еслибъ мы оба остались раздѣтыми, то никто не могъ бы съ увѣренностью сказать, который изъ насъ ты и который принцъ Уэльскій. Теперь, въ твоей одеждѣ, мнѣ кажется, что я еще сильнѣе чувствую то, что ты долженъ былъ испытать, когда этотъ грубый солдатъ... Послушай-ка! Вѣдь на твоей рукѣ остался синякъ.
   -- Да, но это чистые пустяки. Кромѣ того вашей свѣтлости извѣстно, что бѣдняга часовой...
   -- Молчи! Это былъ съ его стороны жестокій и позорный поступокъ!-- вскричалъ молодой принцъ, топнувъ босою ножкою.-- Если король... Не трогайся съ мѣста отсюда, пока я не вернусь! Я тебѣ это приказываю!
   Съ этими словами принцъ Уэльскій схватилъ со стола предметъ, имѣвшій важное государственное значеніе, спряталъ его, выбѣжалъ изъ дверей и, одѣтый въ лохмотья, пробѣжалъ черезъ дворъ; лицо у него разгорѣлось, а глаза сверкали отъ гнѣва. Добѣжавъ до парадныхъ воротъ, онъ схватился за рѣшетку и пытался ее потрясти, восклицая вмѣстѣ съ тѣмъ:
   -- Эй, кто тамъ? Отворяйте ворога!
   Солдатъ, который передъ тѣмъ обидѣлъ Тома, поспѣшно выполнилъ эго приказаніе. Когда принцъ, едва держась на ногахъ отъ царственнаго своего гнѣва, выходилъ изъ воротъ, солдатъ отпустилъ ему звонкую пощечину, свалившую его прямо въ грязь на улицу и сказалъ:
   -- Вотъ тебѣ нищенское отродье въ уплату за выговоръ, полученный мною изъ-за тебя отъ его высочества.
   Толпа разразилась громкимъ хохотомъ. Принцъ поднялся изъ грязи и яростно бросился къ часовому, восклицая:
   -- Я принцъ Уэльскій! Моя особа священна! Ты будешь повѣшенъ за то, что осмѣлился меня ударить!
   Солдатъ взялъ свою аллебарду на-караулъ и насмѣшливо проговорилъ: -- Отдаю честь вашему высочеству!
   Затѣмъ онъ присовокупилъ сердитымъ тономъ:
   -- Убирайся отсюда, сумасшедшій оборванецъ!
   Толпа окружила маленькаго принца и, осыпая насмѣшками, принялась толкать его передъ собою, заставляя бѣжать по дорогѣ.
   Она гналась за бѣдняжкой, восклицая:
   -- Дорогу его королевскому высочеству! Дорогу принцу Уэльскому.
  

ГЛАВА IV.
Принцу приходится бѣдствовать.

   Послѣ нѣсколькихъ часовъ настойчивой погони и преслѣдованія уличная чернь покинула, наконецъ, маленькаго принца и оставила его въ покоѣ. До тѣхъ поръ, пока принцъ былъ въ состояніи злиться,-- осыпать чернь царственными угрозами и высочайшими приказаніями, до-нельзя смѣшными въ устахъ оборванца,-- онъ казался толпѣ очень забавнымъ. Подъ конецъ онъ отъ усталости вынужденъ былъ замолчать, и утратилъ тогда всякій интересъ для своихъ мучителей, такъ что они не замедлили удалиться, для пріисканія себѣ какого-нибудь иного развлеченія. Осмотрѣвшись кругомъ, принцъ всетаки не могъ опредѣлить, гдѣ именно находится. Ему было извѣстно лишь то, что онъ въ самомъ Лондонѣ. Онъ шелъ безцѣльно впередъ и вскорѣ дошелъ до мѣста, гдѣ дома стояли уже значительно рѣже, да и прохожихъ встрѣчалось гораздо меньше. Омывъ окровавленныя свои ноги въ ручейкѣ, струившемся тамъ, гдѣ пролегаетъ теперь Фарингдонская улица, принцъ отдохнулъ съ минутку на берегу этого ручейка, а затѣмъ продолжалъ идти дальше, пока не дошелъ до большой площади, на которой было разбросано нѣсколько отдѣльно стоявшихъ домовъ, окружавшихъ громадную церковь. Онъ ее тотчасъ узналъ. Она была окружена со всѣхъ сторонъ лѣсами, по которымъ сновали рабочіе, такъ какъ въ ней производился серьезный ремонтъ. Принцъ сразу ободрился, рѣшивъ, что его злоключенія благополучно закончились. Онъ сказалъ себѣ самому: "Это бывшая церковь картезіанцевъ, которую король, мой отецъ, отобралъ отъ монаховъ, переименовалъ въ Христову церковь и отдалъ, со всѣми монастырскими угодьями, пріюту для бѣдныхъ, покинутыхъ дѣтей. Они съ радостью окажутъ услугу сыну монарха, отнесшагося къ нимъ съ такой великодушной щедростью, тѣмъ болѣе, что, въ данную минуту, сынъ этотъ такой же бѣдный и покинутый мальчикъ, какъ тѣ, которыхъ здѣсь призрѣвали, или же будутъ когда-либо призрѣвать".
   Принцъ вскорѣ очутился въ толпѣ мальчиковъ, которые бѣгали, прыгали, играли въ мячъ, въ чехарду и предавались разнымъ другимъ шумнымъ увеселеніямъ. Всѣ они были одинаково одѣты въ обычный тогдашній костюмъ учителей и цеховыхъ учениковъ. У каждаго на самой макушкѣ была плоская черная шапка величиною въ небольшую сковородку. Вслѣдствіе ограниченныхъ своихъ размѣровъ шапка эта не прикрывала сколько-нибудь приличнымъ образомъ головы и не могла разсматриваться такъ же, какъ украшеніе. Волосы изъ подъ нея падали безъ пробора на середину лба и были подстрижены на этомъ уровнѣ въ кружокъ. На шеѣ моталась ленточка, присвоенная вообще всему духовному вѣдомству. Синій сюртукъ въ обтяжку, съ широкими рукавами, спускавшійся до колѣнъ или даже нѣсколько ниже, перехватывался большимъ краснымъ кушакомъ. Ярко желтые чулки сдерживались выше колѣнъ подвязками. Костюмъ этотъ дополняли низенькіе башмаки съ громадными металлическими пряжками. Его слѣдовало признать, безъ сомнѣнія, въ достаточной степени некрасивымъ. Прервавъ свои игры, мальчики столпились вокругъ принца, который сказалъ имъ съ прирожденнымъ достоинствомъ:
   -- Милые мои, передайте вашему директору, что Эдуардъ, принцъ Уэльскій, хочетъ съ нимъ переговорить.
   Заявленіе это было встрѣчено громкими криками, и какой-то грубый мальчуганъ возразилъ:
   -- Эй, ты, оборванецъ! Неужели ты явился сюда посланцемъ отъ его высочества?
   Принцъ покраснѣлъ отъ гнѣва, и правая его рука инстинктивнымъ движеніемъ перенеслась на бедро, но тамъ ничего не оказалось. Поднялась цѣлая буря смѣха, и одинъ изъ мальчиковъ воскликнулъ:
   -- Развѣ вы не замѣтили его жеста. Онъ вообразилъ себѣ, будто вооруженъ мечомъ. Очевидно, это самъ принцъ!
   Выходка эта вызвала еще болѣе сильный взрывъ хохота. Бѣдняга Эдуардъ горделиво выпрямился и сказалъ:
   -- Да, я принцъ. Вы живете щедротами моего отца, а потому вамъ непристойно обращаться такимъ образомъ со мною!
   Выговоръ этотъ показался всѣмъ мальчуганамъ до чрезвычайности забавнымъ, такъ что они снова разразились громкимъ смѣхомъ. Мальчикъ, который первый заговорилъ съ принцемъ, крикнулъ своимъ товарищамъ:
   -- Эй, вы, подлыя свиньи, презрѣнные рабы, воспитанники царственнаго родителя его высочества! Неужели вы не понимаете, какъ слѣдуетъ себя вести? Скорѣй же становитесь на колѣни, чтобы выказать должное уваженіе величественнымъ его манерамъ и царственнымъ лохмотьямъ!
   Всѣ мальчики съ громкимъ хохотомъ упали разомъ на колѣна передъ принцемъ, осмѣивая его такимъ образомъ въ лицо. Раздраженный принцъ толкнулъ ближайшаго къ нему мальчика ногою и сердито воскликнулъ:
   -- Получи это пока въ задатокъ, а завтра я прикажу вздернуть тебя на висѣлицу!
   Это была уже не шутка. Воспитанники Королевскаго пріюта признали такой поступокъ тяжкимъ для себя оскорбленіемъ. Смѣхъ тотчасъ прекратился, уступивъ мѣсто самой бѣшеной злобѣ. Дюжина голосовъ крикнула сразу:
   -- Гони его въ шею отсюда! Швырнемъ его въ прудъ, да, именно, въ прудъ! Гдѣ же собаки? Эй, вы: Левъ! Трезоръ! Куси его, куси!
   Затѣмъ послѣдовала сцена, никогда еще до тѣхъ поръ невиданная въ Англіи. Собственноручно оттузивъ священную особу наслѣдника престола, воспитанники Королевскаго пріюта принялись травить ее собаками.
   Къ сумеркамъ принцъ оказался уже далеко оттуда,-- въ одномъ изъ тѣсно застроенныхъ кварталовъ лондонскаго Сити. Все его тѣло было избито, руки изодраны въ кровь, а лохмотья выпачканы грязью. Онъ шелъ, не останавливаясь, все прямо, но выбился изъ силъ до того, что съ трудомъ лишь передвигалъ ноги. Имъ овладѣло самое глубокое отчаяніе. Онъ несмѣлъ уже ни къ кому обращаться съ разспросами, такъ какъ въ отвѣтъ на нихъ слышалъ единственно только оскорбленія. Дорогою принцъ твердилъ самому себѣ:
   -- Мусорный дворъ! Такъ именно вѣдь и называется это мѣсто. Если мнѣ удастся туда добраться, прежде чѣмъ силы меня покинутъ и я упаду безъ чувствъ на земь, все окончится благополучно. Родные Тома отвезутъ меня во дворецъ и докажутъ, что я не ихъ мальчикъ, а настоящій принцъ, и тогда мои испытанія кончатся.
   Отъ времени до времени онъ вспоминалъ, какъ грубо обошлись съ нимъ воспитанники пріюта церкви Христа Спасителя и говорилъ:
   -- Когда я буду королемъ, то позабочусь доставить имъ не только пищу и кровъ, но и надлежащее книжное образованіе. Если нѣтъ надлежащаго питанія для ума и сердца, то даже полный желудокъ не приноситъ особенной пользы. Я постараюсь сохранить это въ своей памяти для того, чтобы полученный мною сегодня урокъ не пропалъ даромъ. Желательно, чтобы изъ него получились какія-либо выгоды для моего народа, а мнѣ извѣстно изъ прописей, что образованіе смягчаетъ сердца, воспитывая въ нихъ кротость и состраданіе къ ближнимъ.
   Кое-гдѣ въ окнахъ начали уже мелькать огоньки. Тѣмъ временемъ пошелъ дождь, поднялся сильный вѣтеръ и наступила холодная ненастная ночь. Безпріютный принцъ, бездомный наслѣдникъ англійскаго престола, все еще шелъ впередъ, углубляясь въ лабиринтъ узкихъ, кривыхъ и грязныхъ улицъ, ветхіе дома которыхъ были биткомъ набиты нищими, ворами и всевозможными другими представителями отбросовъ столичнаго населенія.
   Внезапно, рослый пьяный негодяй схватилъ принца за шиворотъ и сказалъ:
   -- Ты опять шлялся до поздней ночи по городу и, навѣрное, не принесъ домой ни гроша! Въ такомъ случаѣ, если я не переломаю всѣ кости въ поскудномъ твоемъ тѣлѣ, я буду не Джономъ Канти, а кѣмъ-нибудь другимъ!
   Принцъ вырвался изъ рукъ этого негодяя, инстинктивно провелъ рукой по оскверненному своему плечу, словно для того, чтобы стереть прикосновеніе Канти, и съ жаромъ воскликнулъ:
   -- Ты и въ самомъ дѣлѣ его отецъ? Дай Богъ, чтобъ эта была правда! Въ такомъ случаѣ ты сходишь за нимъ и отведешь меня обратно въ моимъ.
   -- Я его отецъ? Не понимаю, что ты этимъ хочешь сказать. Знаю только, что я твой отецъ, и что ты не замедлишь въ этомъ убѣдиться!..
   -- Мнѣ, право, не до шутокъ! Я чувствую себя избитымъ, изнуреннымъ и до невозможности усталымъ, такъ что не въ состояній долѣе выносить этой пытки,-- продолжалъ принцъ.-- Отведи меня къ королю, моему отцу, и онъ наградитъ тебя такими богатствами, о которыхъ тебѣ даже и не снилось. Вѣрь тому, что я говорю тебѣ, и, пожалуйста, не сомнѣвайся! Вѣдь я не лгу и говорю чистую правду. Протяни мнѣ руку помощи и спаси меня! Вѣдь я въ самомъ дѣлѣ принцъ Уэльскій.
   Здоровенный рослый негодяй съ изумленіемъ поглядѣлъ сверху внизъ на мальчика, а затѣмъ покачалъ головой и пробормоталъ сквозь зубы:
   -- Онъ помѣшался нисколько не хуже любого умалишеннаго, который сидитъ на цѣпи въ Бэдламѣ! -- Схвативъ принца еще разъ за шиворотъ, негодяй добавилъ съ грубой усмѣшкой и страшнымъ проклятіемъ:-- Все равно, сумасшедшій ты, или нѣтъ, а мы съ бабушкой Канти сумѣемъ разыскать, гдѣ у тебя кости помягче! Не безпокойся, мы вышибемъ у тебя дурь изъ головы!
   Съ этими словами Канти потащилъ съ собою принца, несмотря на самое энергичное его сопротивленіе. Они исчезли вмѣстѣ съ ними въ Мусорномъ дворѣ, куда ринулась за нимъ вслѣдъ оборванная, шумная толпа разношерстныхъ отбросовъ лондонской черни.
  

ГЛАВА V.
Томъ въ роли принца.

   Томъ Канти, оставшись одинъ въ кабинетѣ принца, спѣшилъ воспользоваться выпавшимъ на его долю нежданнымъ счастіемъ. Довольно долго стоялъ онъ передъ зеркаломъ, поворачиваясь изъ стороны въ сторону и восхищаясь собственною своею особою въ роскошномъ костюмѣ. Затѣмъ онъ началъ прохаживаться взадъ и впередъ опять-таки передъ зеркаломъ, подражая величественной и вмѣстѣ съ тѣмъ граціозной походкѣ принца. Обнаживъ великолѣпно изукрашенный мечъ, онъ поклонился, поцѣловалъ клинокъ и приложилъ его къ своей груди. Томъ видѣлъ собственными глазами, за пять или шесть недѣль передъ тѣмъ, какъ продѣлывалъ эту штуку благородный рыцарь, передавая съ рукъ на руки коменданту Лондонской башни арестованныхъ знатныхъ лордовъ: Норфолька и Сюррея. Играя висѣвшимъ у него на бедрѣ кинжаломъ, осыпаннымъ драгоцѣнными каменьями, Толъ осматривалъ роскошное убранство въ кабинетѣ наслѣднаго принца. Онъ садился поочередно на каждый стулъ и каждое кресло, и думалъ, какъ возгордился бы онъ, если бы мальчики съ Мусорнаго двора могли заглянуть хоть однимъ глазкомъ въ этотъ кабинетъ и увидѣть своего принца на высотѣ такого величія. Онъ спрашивалъ себя, повѣрятъ ли они диковиннымъ его разсказамъ по возвращеніи домой, или покачаютъ головами и объявятъ, что онъ просто напросто помѣшался и принялъ мечты своего воображенія за дѣйствительность.
   По истеченіи приблизительно получаса,Тому пришло въ голову, что принцъ давненько таки ушелъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ началъ томиться одиночествомъ, а вскорѣ послѣ того сталъ прислушиваться къ каждому шуму и съ нетерпѣніемъ ждать возвращенія принца. Томъ пересталъ играть окружавшими его хорошенькими вещицами и почувствовалъ себя какъ будто не въ своей тарелкѣ. У него возникли тревожныя опасенія, которыя, постоянно усиливаясь, привели его, наконецъ, въ отчаяніе. Что если вдругъ кто-нибудь войдетъ и увидать его въ костюмѣ принца, а между тѣмъ принцъ не успѣетъ еще вернуться и объяснить это переодѣваніе. Томъ считалъ довольно правдоподобнымъ, что его безотлагательно повѣсятъ, а затѣмъ уже примутся разбирать его дѣло по существу. Онъ слышалъ, что знатные англійскіе лорды не имѣли привычки особенно церемониться съ простонародьемъ. Опасенія эти все возрастая, превращались въ настоящій паническій страхъ. Томъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, потихоньку отперъ дверь въ прихожую. Ему хотѣлось незамѣтно убѣжать и разыскать принца, чтобы съ его помощью высвободиться изъ дворца и вернуться здравымъ и невредимымъ на свой Мусорный дворъ. Шесть нарядныхъ камеръ-юнкеровъ и два молодыхъ пажа знатнаго происхожденія, разодѣтые словно бабочки, проворно встали на ноги и отвѣсили ему низкіе поклоны. Томъ поспѣшно отшатнулся назадъ и заперъ за собою дверь.-- Они смѣются надо мною,-- сказалъ онъ самому себѣ.-- Они навѣрное пойдутъ и разскажутъ, что видѣли меня, переодѣтаго принцемъ! Зачѣмъ принесла меня сюда нелегкая!.. Вижу, что мнѣ суждено здѣсь погибнуть!..
   Онъ ходилъ взадъ и впередъ по кабинету и, объятый невыразимымъ ужасомъ, вздрагивалъ при каждомъ шумѣ. Внезапно дверь распахнулась настежь, и пажъ, разодѣтый въ шелкъ и атласъ, доложилъ:-- Леди Анна Грэй!
   Дверь затворилась и очаровательная дѣвочка-подростокъ, въ великолѣпномъ платьицѣ, бросилась къ Тому, какъ будто собиралась его обнять, но внезапно остановилась и спросила печальнымъ голосомъ:
   -- Что съ тобою, милордъ? Отчего ты такъ разстроенъ?
   Языкъ Тома прильнулъ къ гортани, но, сдѣлавъ надъ собою отчаянное усиліе, мальчикъ всетаки проговорилъ:
   -- Пощади меня, ради Бога! Пойми, что я не принцъ и не лордъ, а просто на-просто бѣдняга Томъ Канти съ Мусорнаго двора въ лондонскомъ Сити. Пожалуйста, дай мнѣ случай повидаться съ принцемъ! Пусть онъ благоволитъ вернуть мнѣ мои лохмотья и отпустить отсюда съ миромъ. Будь же милосерда и спаси меня!
   Мальчикъ упалъ на колѣни и съ пламенной мольбой протягивалъ руки къ Аннѣ Трэй. Дѣвочка въ свою очередь словно оцѣпенѣла отъ ужаса. Наконецъ, она воскликнула:
   -- Какъ, милордъ, ты, на колѣняхъ передо мною?..
   Она до того перепугалась, что убѣжала, а Томъ, сраженный отчаяніемъ, повадился на полъ, бормоча вполголоса:
   -- Нѣтъ никакой надежды! Я погибъ! Теперь сейчасъ придутъ и схватятъ меня!
   Пока Томъ лежалъ на полу кабинета, не помня себя отъ ужаса, страшная вѣсть быстро облетѣла весь дворецъ. Тогда, какъ и теперь, подобныя вѣсти всегда передавались шепотомъ. Лакей сообщилъ эту вѣсть на ушко своему товарищу, а благородный лордъ -- столь же благородной лэди, такъ что въ одно мгновенье она пробѣжала по всѣмъ корридорамъ и заламъ рѣшительно всѣхъ этажей дворца. Всюду твердили: "Принцъ помѣшался, принцъ сошелъ съ ума!" Въ каждой залѣ и прихожей, облицованной мраморомъ, образовались группы высокоблагородныхъ лордовъ и лэди въ блестящихъ нарядахъ и кружки менѣе знатныхъ и не столь богато одѣтыхъ особъ, серьезно перешептывавшихся другъ съ другомъ, при чемъ на каждомъ лицѣ выражалась глубокая скорбь. Но вотъ роскошно одѣтый вельможа прошелъ мимо этихъ группъ, громогласно объявляя: "Именемъ его величества короля воспрещается подъ страхомъ смертной казни слушать лживыя и нелѣпыя розсказни, обсуждать ихъ или же пересказывать кому-нибудь. Такова воля его величества!" Шепотъ прекратился столь же неожиданно, какъ будто шептавшіеся внезапно онѣмѣли.
   Вскорѣ затѣмъ, въ дворцовыхъ корридорахъ обнаружилось движеніе, и раздались вполголоса восклицанія: "Принцъ! Принцъ идетъ!" Бѣдняга Томъ медленно шелъ мимо придворныхъ, отвѣшивавшихъ ему низкіе поклоны. Онъ пытался и самъ отвѣчать на эти поклоны, робко глядя на необычайную, окружавшую его обстановку. Въ глазахъ у бѣдняги одновременно выражались изумленіе, недоумѣніе и смертельный испугъ. Знатные вельможи шли по обѣ стороны Тома, поддерживая мальчика, чтобы нельзя было замѣтить неувѣренныхъ его шаговъ; позади слѣдовали придворные врачи и нѣсколько камергеровъ.
   Томъ не замедлилъ очутиться въ большой великолѣпной комнатѣ и услышалъ, какъ затворилась за нимъ дверь. Мальчика окружали придворные, которые его туда привели, а въ небольшомъ разстояніи полулежалъ передъ нимъ на парадномъ диванѣ чрезвычайно рослый и дородный мужчина съ широкимъ и обрюзглымъ лицомъ, имѣвшимъ необычайно строгое и суровое выраженіе. Ни усовъ ни бороды у этого мужчины не было, а большая голова и бакенбарды, обрамлявшія лицо, совершенно посѣдѣли. Одежда на немъ была изъ дорогой ткани, но казалась сильно поношенной и мѣстами потертой. Одна изъ распухшихъ его ногъ, окутанная фланелью, лежала на подушкѣ. Водворилось глубокое молчаніе, и головы всѣхъ, за исключеніемъ одного человѣка, почтительно преклонились. Этотъ человѣкъ съ суровымъ лицомъ былъ грозный Генрихъ VIII. Впрочемъ, минуту спустя, лицо его приняло ласковое выраженіе, когда онъ проговорилъ:
   -- Ну, какъ поживаешь, милый сынъ мой, милордъ Эдуардъ? Чего ради пришло тебѣ въ голову подшутить надо мною, любящимъ тебя королемъ-отцомъ, и смутить меня за мою доброту такой печальной шуткой?
   Бѣдняга Томъ слушалъ начало этой рѣчи настолько внимательно, насколько это было возможно для отуманенныхъ его умственныхъ способностей. Когда слова, "меня короля-отца" зазвучали въ его ушахъ, онъ поблѣднѣлъ, какъ смерть, и упалъ на колѣни такъ мгновенно, какъ будто его сразило пушечное ядро. Поднявъ руки вверхъ, онъ воскликнулъ:
   -- Ты значитъ король? Тогда я погибъ, погибъ безповоротно!
   Слова эти, повидимому, поразили короля: глаза его величества безцѣльно перебѣгали отъ одного лица къ другому, а затѣмъ съ недоумѣніемъ остановились на мальчикѣ, стоявшемъ передъ нимъ на колѣняхъ. Помолчавъ немного, король сказалъ тономъ глубокаго разочарованія:
   -- Увы! Я считалъ преувеличеннымъ дошедшій до меня слухъ, но боюсь, что ошибся!-- Онъ тяжело вздохнулъ и ласково добавилъ:-- Приди къ твоему отцу! Ты нездоровъ!
   Тома подняли на ноги, и онъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, смиренно подошелъ къ его величеству англійскому королю. Обхвативъ обѣими руками испуганное лицо мальчика, король пристально и нѣжно глядѣлъ на него въ теченіе нѣкотораго времени, какъ бы стараясь отыскать какой-нибудь симптомъ возвращающагося разума, а затѣмъ прижалъ къ своей груди курчавую его головку и ласково ее погладилъ.
   -- Неужели ты не узнаешь своего отца, дитя мое? Не разрывай стариковскаго моего сердца! Скажи, что ты меня знаешь! Разумѣется, знаешь?-- спрашивалъ король.
   -- Да, знаю! Ты грозный мой лордъ король, котораго да сохранитъ Господь Богъ!
   -- Вѣрно, совершенно вѣрно! Это очень хорошо. Только успокойся и не дрожи такъ. Никто тебя здѣсь не обидитъ. Всѣ здѣсь любятъ тебя. Тебѣ стало лучше. Твой дурной сонъ миновалъ. Такъ вѣдь? Ты, безъ сомнѣнія, узнаешь вѣдь теперь себя самого и не станешь больше называть себя чужимъ именемъ, какъ дѣлалъ это еще недавно.
   -- Прошу тебя всемилостивѣйше мнѣ вѣрить, могущественнѣйшій грозный государь. Я говорилъ чистую правду. Я дѣйствительно ничтожнѣйшій изъ твоихъ подданныхъ, такъ какъ родился и росъ до сихъ поръ въ нищетѣ. Теперь я оказываюсь здѣсь лишь вслѣдствіе злополучной странной случайности, въ которой я самъ не при чемъ. Я ничего дурного не сдѣлалъ и къ тому же я, вѣдь, такъ молодъ. Зачѣмъ же мнѣ умирать, когда ты можешь спасти меня всего лишь однимъ словечкомъ? Скажи зто словечко, государь!
   -- Зачѣмъ ты говоришь о смерти? Нѣтъ, милый мой принцъ, не упоминай о ней! Да снизойдетъ миръ на твое взволнованное сердце. Смерть тебя не постигнетъ!
   Томъ упалъ на колѣни съ радостнымъ возгласомъ:
   -- Да вознаградитъ Господь Богъ тебя, государь, за твое милосердіе и да ниспошлетъ Онъ тебѣ долгіе дни ко благу нашей отчизны!
   Затѣмъ, проворно поднявшись, онъ обернулся съ радостнымъ лицомъ къ сопровождавшимъ его двумъ лордамъ-камергерамъ и воскликнулъ:
   -- Вы слышали? Смерть меня не постигнетъ! Самъ король объявилъ это.
   Слова его не вызвали среди присутствовавшихъ ни малѣйшаго волненія. Всѣ наклонили головы съ серьезнымъ, почтительнымъ видомъ, но никто ничего не возразилъ. Томъ, нѣсколько смутившись, постоялъ съ минутку въ недоумѣніи, а затѣмъ робко обратился къ королю съ вопросомъ:
   -- Можно теперь уйти?
   -- Уйти? Разумѣется, можно, если ты хочешь! Отчего, однако, тебѣ не побыть здѣсь еще немножко? Куда ты хотѣлъ уйти?
   Потупивъ глаза, Томъ смиренно отвѣтилъ:
   -- Безъ сомнѣнія, я ошибался, но мнѣ казалось, что я еще не лишенъ свободы. Я хотѣлъ, поэтому, разыскать снова конуру, гдѣ родился и выросъ въ бѣдности, но гдѣ живутъ моя мать и сестры. Тамъ настоящій мой домъ, а не здѣсь, среди роскоши и великолѣпія, къ которому я не привыкъ. Прошу васъ, государь, отпустить меня домой!
   Король нѣсколько времени молчалъ и погрузился въ глубокую задумчивость, при чемъ его лицо приняло грустное выраженіе, становившееся все болѣе безотраднымъ. Вдругъ на лицѣ этомъ мелькнулъ лучъ надежды.
   -- Быть можетъ, онъ помѣшался только на одномъ пунктѣ!-- воскликнулъ король.-- Въ такомъ случаѣ разсудокъ у него во всѣхъ другихъ отношеніяхъ могъ сохраниться. Дай Богъ, чтобы это такъ и случилось! Подвергнемъ его маленькому испытанію.
   Онъ обратился съ вопросомъ на латинскомъ языкѣ къ Тому, который отвѣтилъ на этотъ вопросъ хотя и не особенно бойко, но тоже по-латыни. Король не скрывалъ своего восхищенія. Присутствовавшіе знатные вельможи и доктора тоже до чрезвычайности обрадовались. Король замѣтилъ:
   -- Положимъ, что онъ, при своемъ образованіи и знаніяхъ, могъ бы отвѣтить и лучше, но всетаки отсюда уже можно заключить, что душевная его болѣзнь не безнадежна и не вызвала въ его умѣ рокового помраченія. А вы, сударь, какъ думаете?
   Врачъ, къ которому обратился король, низко поклонился и объявилъ:
   -- Ты, государь, высказалъ своими устами мое собственное убѣжденіе.
   Поощреніе со стороны такого авторитетнаго лица, очевидно, доставило королю удовольствіе. Онъ продолжалъ сравнительно уже веселымъ тономъ:
   -- Мы сдѣлаемъ ему еще испытаніе. Слушайте всѣ внимательно!
   Онъ обратился къ Тому съ вопросомъ на французскомъ языкѣ. Мальчикъ, смущенный устремленными на него взорами всѣхъ присутствовавшихъ, съ минуту молчалъ, а затѣмъ неувѣреннымъ голосомъ отвѣтилъ:
   -- Съ соизволенія вашего величества, я этого языка совсѣмъ не знаю.
   Король упалъ назадъ на свое ложе. Придворные устремились къ нему на помощь, но онъ отстранилъ ихъ жестомъ руки и сказалъ:
   -- Не безпокойте меня! Это мгновенный упадокъ силъ, который тотчасъ пройдетъ. Поднимите меня! Вотъ такъ, довольно! Подойди ко мнѣ, дитя мое. Пусть бѣдная больная твоя головка успокоится и отдохнетъ на груди у твоего отца! Ты скоро выздоровѣешь. Мечта, омрачившая твой умъ, не замедлитъ разсѣяться. Не бойся, ты поправишься!
   Затѣмъ онъ обратился къ присутствовавшимъ придворнымъ, но ласковое выраженіе его лица при этомъ мгновенно исчезло и въ глазахъ начали сверкать зловѣщіе огоньки. Онъ сказалъ:
   -- Слушайте. Мой сынъ помѣшался, но это у него пройдетъ! Онъ слишкомъ прилежно учился и черезчуръ много сидѣлъ въ четырехъ стѣнахъ. Смотрите теперь за тѣмъ, чтобы онъ не возился больше, до поры до времени, съ книгами и учителями! Забавляйте его разными играми на открытомъ воздухѣ. Старайтесь всячески его развлекать, чтобы онъ выздоровѣлъ какъ можно скорѣе!
   Принявъ сидячее положеніе, Генрихъ VIII продолжалъ энергическимъ тономъ:
   -- Онъ сумасшедшій, но всетаки сынъ мой и наслѣдникъ англійскаго престола! Въ здравомъ умѣ, или же помѣшанный, а все же онъ будетъ царствовать. Слушайте также и объявите во всеобщее свѣдѣніе: тотъ, кто вздумаетъ говорить о болѣзни наслѣднаго принца, будетъ безотлагательно повѣшенъ, какъ нарушитель мира и спокойствія нашихъ королевствъ!.. Дайте-ка мнѣ выпить! Все нутро у меня горитъ. Это горе подрываетъ мои силы... Довольно! Возьмите прочь чашу... Поддержите меня! Ну, вотъ такъ хорошо. Онъ, значитъ, сумасшедшій? Ну и пусть себѣ будетъ хоть тысячу кратъ сумасшедшій, а всетаки онъ принцъ Уэльскій, и я, король, утверждаю его въ этомъ санѣ! Пусть онъ сегодня же будетъ утвержденъ съ соблюденіемъ всѣхъ установленныхъ обычаемъ формальностей въ званіи принца Уэльскаго. Лордъ Гертфордъ, безотлагательно изготовьте соотвѣтствующій указъ.
   Одинъ изъ вельможъ преклонилъ колѣно передъ ложемъ короля и сказалъ:
   -- Вашему величеству извѣстно, что наслѣдственный англійскій великій маршалъ содержится теперь въ Лондонской башнѣ по обвиненію въ государственномъ преступленіи. Не приличествуетъ лицу, надъ которымъ тяготѣетъ такое обвиненіе...
   -- Молчи! Не оскорбляй моихъ ушей ненавистнымъ его именемъ! Неужели этотъ человѣкъ долженъ вѣчно коптить землю? Развѣ можетъ моя воля быть невыполненной? Ужь не прикажете ли принцу Уэльскому остаться неутвержденнымъ въ должности за отсутствіемъ у меня въ королевствѣ великаго маршала, неподозрѣвавшаго въ государственной измѣнѣ и, слѣдовательно, способнаго участвовать въ церемоніалѣ? Нѣтъ, клянусь Богомъ Всемогущимъ, я этого не попущу! Объяви моему парламенту, чтобы онъ еще до восхода солнца постановилъ надъ Норфолькомъ приговоръ и прислалъ мнѣ его на утвержденіе. Въ противномъ случаѣ члены парламента жестоко поплатятся за свою нерадивость.
   -- Воля короля -- законъ!-- отвѣчалъ лордъ Гертфордъ и, поднявшись съ колѣнъ, вернулся на прежнее мѣсто.
   Гнѣвное выраженіе постепенно исчезло съ лица короля, когда онъ вернулся въ Тому и сказалъ:
   -- Поцѣлуй меня, дорогой принцъ. Ну, вотъ такъ, чего же ты боишься? Развѣ я для тебя не любящій отецъ?
   -- Я и въ самомъ дѣлѣ знаю, могущественный всемилостивѣйшій государь, что ты добръ ко мнѣ недостойному. Всетаки, государь, мнѣ тяжело и прискорбно думать о человѣкѣ, который осужденъ тобою на смерть и...
   -- Это вотъ совершенно и какъ нельзя болѣе на тебя походитъ. Вижу, что сердце у тебя осталось такое же нѣжное, какъ прежде, хотя твой умъ отчасти и пострадалъ. Ты всегда былъ кроткимъ и незлобивымъ мальчикомъ. На этотъ разъ, однако, герцогъ Норфолькъ стоитъ между тобой и подобающими тебѣ почестями. Я рѣшилъ назначить на его мѣсто вельможу, который ничѣмъ не запятнаетъ своего высокаго поста. Успокойся же, милый принцъ, и не смущай больше бѣдной твоей головки такими мыслями.
   -- Но вѣдь ты, государь, ускоряешь изъ-за меня его смерть. Если бы не я, то онъ могъ бы, пожалуй, прожить еще долго!
   -- Не думай о немъ, милый принцъ, онъ этого не стоитъ. Поцѣлуй меня еще разъ и иди въ твои аппартаменты играть и забавляться. Болѣзнь всетаки подорвала мои силы. Я чувствую себя усталымъ и хотѣлъ бы отдохнуть. Иди же съ твоимъ дядей Гертфордомъ и твоею свитой. Когда отдыхъ меня освѣжитъ, приходи опять ко мнѣ.
   Тома немедленно увели изъ королевской опочивальни. У него было тяжело на сердцѣ, такъ какъ послѣднія слова короля нанесли смертельный ударъ надеждамъ на освобожденіе, которыми онъ до тѣхъ поръ себя ласкалъ. Еще разъ онъ услышалъ раздававшіяся въ корридорѣ вполголоса восклицанія: "Принцъ, принцъ идетъ!"
   Мальчикъ все болѣе падалъ духомъ по мѣрѣ того, какъ шелъ между блестѣвшими золотымъ и серебрянымъ шитьемъ рядами кланявшихся ему придворныхъ. Онъ сознавалъ себя теперь въ плѣну и боялся остаться навѣки запертымъ въ вызолоченной клѣткѣ, въ качествѣ злополучнаго одинокаго принца, не имѣющаго ни друзей, ни товарищей. Только одинъ милосердый Богъ могъ сжалиться еще надъ нимъ и возвратить ему свободу.
   Вмѣстѣ съ тѣмъ, куда бы Томъ ни оборачивался, ему казалось, будто въ воздухѣ передъ нимъ носится отрубленная голова англійскаго великаго маршала, герцога Норфолькскаго, и глядитъ на него съ упрекомъ помертвѣвшими глазами. Лицо герцога врѣзалось въ памяти у мальчика, видѣвшаго, какъ этого вельможу везли подъ конвоемъ въ Лондонскую башню.
   Прежнія мечты Тома были такими чарующими и увлекательными, но осуществлявшая ихъ дѣйствительность казалась ему невыносимо ужасной.
  

ГЛАВА VI.
Томъ получаетъ должныя инструкціи.

   Тома отвели въ лучшую залу великолѣпныхъ аппартаментовъ наслѣднаго принца и заставили тамъ усѣсться на кресло. Ему это казалось особенно неловкимъ въ виду того, что тугъ же находились несравненно болѣе пожилые и знатные люди, продолжавшіе стоять. Онъ просилъ ихъ тоже сѣсть, но они, выражая словами и поклонами, свою благодарность за это приглашеніе не рѣшались имъ воспользоваться. Томъ собирался было настаивать, но его "дядя", графъ Гертфордъ, шепнулъ ему на ухо:
   -- Пожалуйста не настаивай, милордъ! Не принято, чтобы они сидѣли въ твоемъ присутствіи.
   Дежурный пажъ доложилъ, что лордъ Сентъ-Джонъ проситъ аудіенціи у принца. Низко поклонившись Тому, лордъ объявилъ:
   -- Я пришелъ по приказанію короля говорить о дѣлѣ, требующемъ соблюденія величайшей тайны. Не соблаговолите ли, ваше королевское величество, выслать изъ залы всѣхъ своихъ приближенныхъ, за исключеніемъ графа Гертфорда?
   Замѣтивъ, что Томъ, повидимому, не знаетъ, какимъ образомъ слѣдуетъ отдать соотвѣтственное приказаніе, Гертфордъ шепнулъ ему сдѣлать жестъ рукою, пожалуй, даже не говоря ни слова. Когда придворные удалились, лордъ Сентъ-Джонъ продолжалъ:
   -- Его величество король повелѣваетъ, чтобы его высочество принцъ, въ виду важныхъ и необходимыхъ государственныхъ соображеній, скрывалъ всѣми зависящими отъ него средствами и способами свою болѣзнь до тѣхъ поръ, пока она не пройдетъ и онъ не станетъ опять совершенно такимъ же, какъ прежде. Иными словами его высочеству предписывается ни подъ какимъ видомъ болѣе не отрицать, что онъ настоящій принцъ и наслѣдникъ англійскаго престола. Соблюдая августѣйшее свое достоинство, онъ долженъ принимать безъ всякаго протеста словами, или жестами, знаки почтенія и уваженія, подобающіе его сану и установленные закономъ и обычаемъ. Онъ не долженъ болѣе говорить кому бы то ни было о мнимомъ своемъ низкомъ происхожденіи и предшествовавшей жизни, такъ какъ эти болѣзненныя мечты вызваны лишь воображеніемъ, разстроеннымъ вслѣдствіе чрезмѣрныхъ занятій науками. Онъ обязанъ какъ можно скорѣе воскресить въ своей памяти лица всѣхъ своихъ приближенныхъ. Въ случаяхъ, когда это ему не будетъ удаваться, онъ долженъ молчать, не обнаруживая своей забывчивости удивленіемъ, или же иными признаками. При выходахъ и парадныхъ пріемахъ, если у его высочества встрѣтится какое-либо недоразумѣніе относительно того, что именно слѣдуетъ сказать, или сдѣлать, онъ не долженъ обнаруживать безпокойства, которое могло бы быть подмѣчено кѣмъ-нибудь со стороны, а посовѣтоваться съ лордомъ Гертфордомъ, или же съ моей ничтожной особой. Король предоставилъ меня именно съ этою цѣлью въ распоряженіе вашего высочества и приказалъ мнѣ находиться при васъ до тѣхъ поръ, пока онъ не отмѣнитъ этого распоряженія. Такова воля его величества короля, который посылаетъ поклонъ вашему королевскому высочеству и молитъ Бога, чтобы Онъ, по своему великому милосердію, послалъ вамъ скорое исцѣленіе и сохранилъ васъ теперь и во вѣки вѣковъ подъ святымъ Своимъ покровомъ.
   Высказавъ все это, лордъ Сентъ-Джонъ поклонился и отошелъ въ сторону. Томъ смиренно отвѣтилъ:
   -- Такова воля его величества короля! Нельзя шутить съ его приказаніями, или уклоняться отъ выполненія ихъ подъ какими бы то ни было предлогами. Я буду повиноваться.
   Лордъ Гертфордъ замѣтилъ тогда, въ свою очередь:
   -- Его величество король изволилъ также отдать предписаніе относительно отмѣны на нѣсколько дней учебныхъ и другихъ серьезныхъ занятій, а потому не соблаговолите ли, ваше высочество, провести время въ какихъ-нибудь пріятныхъ забавахъ? Желательно, чтобы вы, принцъ, отдохнули и собрались съ силами для банкета, такъ какъ въ противномъ случаѣ вы можете утомиться и разстроить ваше августѣйшее здоровье.
   На лицѣ Тома выразилось изумленіе и недоумѣніе. Замѣтивъ грустный взоръ, устремленный на него лордомъ Сентъ-Джономъ, мальчикъ покраснѣлъ. Благородный лордъ ласково ему сказалъ:
   -- Память все еще тебѣ измѣняетъ, и ты какъ будто удивляешься, но пусть это тебя не смущаетъ. Безъ сомнѣнія, она у тебя возстановится съ теченіемъ времени, когда твоя болѣзнь начнетъ проходить. Милордъ Гертфордъ говоритъ о банкетѣ у лорда-мэра, на которомъ будетъ присутствовать ваше высочество во исполненіе обѣщанія, даннаго два мѣсяца тому назадъ его величествомъ королемъ. Припоминаешь ты это теперь?
   -- Мнѣ очень жаль, что я долженъ отвѣтить отрицательно,-- сказалъ неувѣреннымъ голосомъ Томъ и снова покраснѣлъ.
   Въ это мгновенье доложили о прибытіи лэди Елизаветы и лэди Анны Грей. Оба лорда обмѣнялись другъ съ другомъ многозначительными взглядами, и Гертфордъ поспѣшно подошелъ къ дверямъ. Когда молодыя дѣвушки проходили мимо, онъ, понизивъ голосъ, предупредилъ ихъ:
   -- Прошу васъ, лэди, сдѣлать видъ, будто не замѣчаете разстроеннаго состоянія принца. Не выказывайте также удивленія, если память ему станетъ измѣнять. Вы съ прискорбіемъ убѣдитесь, что это будетъ случаться на каждомъ шагу!
   Тѣмъ временемъ лордъ Сентъ-Джонъ говорилъ Тому на ухо:
   -- Пожалуйста, принцъ, сообразуйся какъ можно строже съ желаніемъ его величества короля. Вспомни то, что для тебя возможно, и дѣлай видъ, будто помнишь все остальное. Не позволяй имъ замѣтить въ тебѣ сколько-нибудь серьезной перемѣны. Ты знаешь вѣдь, какъ нѣжно тебя любятъ твоя сестра и кузина, и какъ сильно опечалила бы ихъ эта перемѣна. Угодно вашему высочеству, чтобы я и вашъ дядя остались здѣсь?
   Томъ изъявилъ свое согласіе жестомъ и словами, которыя пролепеталъ вполголоса, неувѣреннымъ тономъ. Онъ учился уже выполнять роль, навязанную ему судьбою и, въ простотѣ сердца, рѣшился играть ее настолько хорошо, насколько это для него возможно, сообразуясь во всей строгости съ приказаніями короля.
   Несмотря на всѣ мѣры предосторожностей, бесѣда съ принцессами по временамъ у него не вязалась. Томъ неоднократно готовъ былъ уже придти въ отчаяніе и отказаться отъ выполненія непосильной роли, но каждый разъ его спасалъ замѣчательный тактъ принцессы Елизаветы, или же какое-нибудь словцо, какъ будто невзначай брошенное тѣмъ или другимъ изъ благородныхъ лордовъ, бдительно слѣдившихъ за разговоромъ. Лэди Анна Грей совсѣмъ казалось сбила съ толку Тома вопросомъ:
   -- Былъ ты сегодня, милордъ, съ визитомъ у ея величества королевы?
   Мальчикъ замялся и, очевидно, не зная, что отвѣтить, льних церемоний начал есть руками, но никто даже не улыбнулся на эту "странность"; все сделали вид, что ничего не замечают. Мальчик стал с любопытством разглядывать свою красивую узорчатую салфетку и наконец простодушно сказал:
   -- Снимите ее, пожалуйста, а то как бы мне не запачкать...
   Лорд Берклей немедленно повиновался, и исполняя свою наследственную обязанность, почтительно снял с него салфетку.
   Том с удивлением уставился на брюкву и латук и осведомился, что это такое и можно ли это есть. (В то время в Англии только что начали разводить эти овощи; раньше же они привозились из Голландии в виде большой редкости.) Ему ответили на вопрос, не выказывая ни удивления, ни насмешки. Покончив с десертом, он набил себе полные карманы орехами, но и на это никто не обратил никакого внимания, точно так оно и следовало. Зато сам Том почувствовал, что сделал неловкость, и смутился. За все время обеда это был единственный случай, когда ему позволили действовать самостоятельно, и он понял, что поступил неприлично и недостойно звания принца. У него задрожали губы и в носу защекотало. Это ощущение все усиливалось. Мальчик окончательно растерялся. С безмолвной мольбой поглядывал он на окружающих его лордов; глаза его наполнились слезами. Перепуганная свита бросилась к нему; все спрашивали, что с ним.
   -- Простите, пожалуйста, но у меня страшно чешется нос, -- сказал мальчик наивно. -- Как мне быть? Что принято делать в таких случаях? Пожалуйста, говорите скорей, -- я не могу больше терпеть...
   Никто не улыбнулся; все были в недоумении и со смущением переглядывались. Да и мудрено было не смутиться: во всей Англии не было указаний на то, как следовало поступить в таком затруднительном случае. А тут еще, как на грех, не случилось под рукой главного церемониймейстера. Кто же мог взять на себя смелость пуститься в эту неведомую область и разрешить трудную задачу? Увы, при дворе не полагалось наследственной должности чесальщика царственных носов. Между тем из глаз Тома хлынули слезы. Его нос чесался все сильней и настоятельно требовал помощи. Наконец природа осилила все преграды этикета. Помолившись мысленно, чтобы Господь простил ему, если он совершает невольное прегрешение, Том облегчил огорченные сердца присутствующих, собственноручно почесав себе нос.
   Когда обед кончился, один из лордов поднес Тому широкую, плоскую золотую чашу с розовой водой для полосканья рта и омовения рук. Милорд Берклей стал рядом с мальчиком, держа наготове салфетку. С минуту Том в недоумении смотрел на золотую чашу, потом решительно поднес ее к губам, отпил глоток, но сейчас же возвратил ее лорду.
   -- Нет, это мне совсем не нравится, милорд, -- сказал мальчик. -- Пахнет чудесно, но никакой крепости нет.
   Эта новая "странность" бедного безумного принца наполнила грустью сердца всех присутствующих, да и могло ли быть иначе?
   Наконец, Том проявил еще одну "странность". Он встал из-за стола как раз в ту минуту, когда капеллан, поместившись за его стулом, воздел было руки и очи горе [Поднять руки и глаза к небу. (Прим. изд.)], собираясь прочесть благодарственную молитву. Но и тут все сделали вид, что не замечают неприличной выходки принца.
   Затем по просьбе нашего маленького друга его отвели в его собственный кабинет и предоставили самому себе.
   На крючках, вдоль стен с дубовой обшивкой, были развешаны разные принадлежности вооружения из сверкающей стали с изящными чеканными золотыми узорами. Блестящее вооружение принадлежало принцу и было недавно подарено ему королевой Екатериной Парр. Том надел латы, наручники и шлем с плюмажем -- словом, все доспехи, какие только мог надеть без постороннего содействия, и уже собирался было позвать кого-нибудь на помощь, чтобы облачиться до конца, но вспомнил об орехах, которые он принес от обеда. Возможность съесть эти орехи без соглядатайства целой толпы зрителей и докучных наследственных лордов с их несносными услугами показалась ему до того соблазнительной, что он сейчас же разоблачился, развесил по местам свои доспехи и с наслаждением принялся щелкать орехи, чувствуя себя почти счастливым -- впервые с тех пор, как Господу угодно было в наказание за грехи превратить его в принца. Когда орехи кончились, Том обратил свое внимание на шкаф с прекрасными книгами, из которых особенно соблазнительной показалась ему одна -- об этикетах при английском дворе. Это был для него сущий клад. Он прилег на роскошный диван и углубился в поучительное чтение...
   Но оставим его ненадолго.
  

Глава VIII

Государственная печать

   В пятом часу Генрих VIII проснулся после тревожного сна. "Страшные видения, -- пробормотал он про себя. -- Конец мой близок -- я это чувствую. Недаром я вижу такие сны, да и слабеющий пульс подтверждает мое предчувствие". Вдруг взгляд его вспыхнул злобой. "Но он погибнет прежде, чем я умру!" -- прошептал он.
   Придворные заметили, что король проснулся, и один из них спросил Его Величество, не угодно ли ему будет отдать приказания лорду-канцлеру, который их ждет.
   -- Зовите его, впустите его скорей! -- с живостью воскликнул король.
   Лорд-канцлер вошел и преклонил колено перед ложем своего повелителя.
   -- Согласно воле короля я передал его приказание пэрам парламента. Приговор над герцогом Норфольком произнесен, и парламент ждет дальнейших распоряжений Вашего Величества.
   Лицо короля просияло.
   -- Подымите меня. Я сам пойду к моему парламенту и собственноручно скреплю печатью приговор, избавляющий меня от...
   Тут голос его прервался; смертельная бледность покрыла лицо. Придворные бросились поправлять подушки и приводить больного в чувство.
   -- Как долго я ждал этой блаженной минуты, -- вымолвил с грустью король. -- Она настала, но, увы, слишком поздно. Мне не придется насладиться счастьем, которого я так нетерпеливо ждал. Что ж, пусть другие исполнят за меня отрадную обязанность, если уж для меня это невозможно. Поспешите же, лорды! Я вручаю государственную печать комиссии, которую вы изберете из своей среды. Поспешите же, лорды! И прежде чем солнце снова взойдет и зайдет, принесите мне его голову: я хочу ее видеть собственными глазами.
   -- Воля короля священна. Не угодно ли будет Вашему Величеству вручить мне печать, чтобы я мог немедленно приступить к делу?
   -- Вручить тебе печать? Да у кого же ей быть, как не у тебя?
   -- Простите, Ваше Величество, но вы сами взяли ее у меня дня два тому назад; вы сказали, что никто не должен к ней прикасаться, пока вами собственноручно не будет скреплен приговор над герцогом Норфольком.
   -- Да, да, это правда; теперь припоминаю... Но где же она в таком случае?.. Я так слаб... Память стала мне изменять в последние дни... Странно, очень странно...
   И король что-то невнятно забормотал, покачивая седой головой и тщетно стараясь припомнить, куда могла деваться печать. Наконец лорд Гертфорд решился вставить свое слово и, преклонив колено, сказал:
   -- Простите мою смелость, государь, но позвольте напомнить Вашему Величеству, что вы тогда же, в моем присутствии и в присутствии многих других свидетелей, изволили передать печать на хранение Его Высочеству принцу Валлийскому впредь до того дня, когда...
   -- Да, да, совершенно верно! -- перебил с живостью король. -- Принесите же мне ее скорей! Торопитесь: время не терпит.
   Лорд Гертфорд полетел к Тому, но скоро вернулся смущенный и с пустыми руками.
   -- Мне крайне прискорбно огорчить Ваше Величество, -- с волнением начал лорд Гертфорд, -- но недуг, ниспосланный Богом Его Высочеству, не проходит, и принц не помнит даже, чтоб вы ему отдавали печать. Я осмелился немедля доложить об этом Вашему Величеству, так как время не ждет, и мы только даром теряли бы его, разыскивая печать в многочисленных апартаментах принца...
   Мучительный стон короля прервал речь лорда Гертфорда. Спустя несколько минут Его Величество промолвил с глубокой грустью:
   -- Не беспокойте его больше, бедняжку. Десница Господня тяжко испытывает его, и сердце мое мучительно скорбит за того, чье бремя я охотно принял бы на свои старые, изможденные плечи.
   Глаза короля закрылись; он опять что-то тихонько забормотал и наконец умолк. Немного погодя он снова открыл глаза; помутившийся взгляд его скользнул по лицам присутствующих и остановился на коленопреклоненном лорде-канцлере.
   -- Как, ты все еще здесь! -- воскликнул Его Величество, и лицо его вспыхнуло гневом. -- Клянусь Богом, ты не торопишься покончить с этим изменником! Смотри, -- берегись, как бы тебе не поплатиться за него своей головой!
   -- Смилуйтесь, пощадите, Ваше Величество! -- взмолился трепещущий лорд-канцлер.
   -- Где же твоя голова, милорд? Разве ты не знаешь, что малая государственная печать, которую я прежде имел обыкновение брать с собой в путешествие, хранится в моей сокровищнице? Большой печати нет, -- обойдемся и малой! О чем тут думать?! Ступай! Да смотри -- не являться ко мне на глаза без его головы!
   Бедный лорд-канцлер поспешил убраться подобру-поздорову от опасного соседства. Комиссия, разумеется, тоже не замедлила скрепить приговор покорного парламента и на следующий же день назначила казнь первого пэра Англии, несчастного герцога Норфолька.
  

Глава IX

Праздник на реке

   В десять часов того же вечера весь огромный дворцовый фасад, выходящий на реку, был залит огнями. Да и сама река по направлению к Сити, насколько хватало глаз, была сплошь усеяна лодками и барками, разукрашенными разноцветными фонарями, которые тихо покачивались на волнах, напоминая большой пестрый цветник, колеблемый легким ветерком. Широкая дворцовая терраса с каменной лестницей, спускавшейся к самой реке, -- достаточно обширная, чтобы вместить целую армию небольшого германского княжества, -- представляла очень живописную картину со своими двумя рядами королевских алебардщиков в блестящем вооружении и с толпой нарядных слуг, которые торопливо сновали взад и вперед, оканчивая последние приготовления.
   Но вот, по данному сигналу, терраса мигом опустела. Даже в воздухе чувствовалось какое-то напряженное ожидание. Насколько можно было окинуть глазом несметную толпу теснившегося в лодках народа, было видно, что все встали как один человек и, прикрывая глаза рукой от яркого света фонарей и факелов, с жадным любопытством смотрели в сторону дворца. Штук сорок-пятьдесят королевских катеров вереницей потянулись к лестнице. Катера были все раззолочены и украшены искусной резьбой по корме и на носу; некоторые -- расцвечены вымпелами и флагами; другие -- убраны золотою парчой и дорогими тканями с затканными по ним гербами; на третьих развевались шелковые флаги с бесчисленным множеством серебряных колокольчиков, мелодично позванивавших при каждом дуновении ветерка; у четвертых, наконец, -- особенно пышных и богатых, потому что они предназначались для самых приближенных к особе принца вельмож, -- красовались по бокам великолепные щиты с художественными фамильными гербами. Каждый катер шел на буксире у гребной барки, в которой, кроме гребцов, помещался отряд воинов в блестящих шлемах и латах и хор музыкантов.
   Наконец из главного входа показалась голова ожидаемой процессии. Впереди шел отряд алебардщиков в длинных темно-красных с черным чулках в обтяжку, в кокетливых бархатных шапочках, схваченных сбоку серебряной розой, и темно-красных с синим камзолах с вышитым золотом на груди и спине тремя перьями -- гербом принца. Рукоятки всех алебард были обтянуты алым бархатом с вышитыми на нем золотыми гвоздиками и украшены золотыми кистями. Отряд выстроился двумя шпалерами вдоль лестницы, от главных дверей вплоть до самой реки. Слуги в пунцовых с золотом ливреях проворно разостлали в промежутке между двумя рядами солдат прекрасный пушистый ковер. Тогда из дворца раздались звуки труб, музыканты на барках подхватили веселую мелодию, и из главного дворцового входа, выступая торжественным, размеренным шагом, показались: впереди два пристава с белыми булавами; за ними два офицера -- один с жезлом города, другой с городским мечом; потом шли разные чины городской гвардии в полной парадной форме с вышитыми на рукавах значками; первый кавалер ордена Подвязки; рыцари ордена Бани, с белыми перевязями на рукавах, и за ними их свита; судьи в пурпурных плащах и беретах; лорд первый канцлер Англии в накинутой на плечи пурпурной мантии, отороченной мехом; депутации альдерменов в алых камзолах и начальники всевозможных гражданских учреждений в полной парадной форме. За ними выступали двенадцать французских сановников в роскошных нарядах: в белых, шитых золотом, парчовых камзолах, в коротких алых бархатных плащах, подбитых фиолетовой тафтой, и в длинных красных чулках. Это были вельможи из свиты французского посланника; за ними следовали двенадцать кавалеров из свиты испанского посланника, -- в черном бархате без всяких украшений. Шествие замыкали английские вельможи со своей свитой.
   Трубы во дворце заиграли громче; в главных дверях показался дядя наследного принца, будущий великий герцог Сомерсет. На нем был черный с золотом камзол и пурпурный атласный, затканный золотом, плащ, обшитый серебряной сеткой. Он обернулся лицом к двери, снял шляпу с перьями и, почтительно поклонившись всем станом, стал задом спускаться с лестницы, кланяясь на каждой ступеньке. Трубы грянули еще громче; герольд провозгласил: "Дорогу могущественному, великому лорду Эдуарду, принцу Валлийскому!" Высоко на дворцовых стенах с громовым треском вспыхнула длинная линия огненных языков; оглушительное приветствие несметной толпы пронеслось над рекой, -- и в дверях, величественно раскланиваясь на все стороны легким кивком головы, появился Том Канти -- герой и невольный виновник всей этой пышной церемонии.
   Он был в роскошном белом атласном камзоле, отороченном горностаем, с пурпурной, залитой бриллиантами, вставкой на груди. С плеч его спускался белый плащ, затканный гербами принца с тремя золотыми перьями, подбитый голубым атласом, расшитый по краям жемчугом и драгоценными камнями и пристегнутый на плечах бриллиантовыми аграфами. Грудь украшали спускавшийся с шеи орден Подвязки и другие иностранные ордена. При свете ярких огней все эти драгоценности сияли ослепительным блеском. Ах, что это была за картина! Ты ли это, Том Канти, рожденный в лачуге, выросший в лондонских канавах, с детства привыкший к грязи, нужде и лохмотьям!
  

Глава Х

Принц в беде

   Мы расстались с Джоном Канти в ту минуту, когда он тащил по улице отбивавшегося принца при громких, восторженных криках оффаль-кордских зевак. В толпе нашелся только один человек, решившийся замолвить словечко за бедного пленника. Но никто не обратил на него внимания; навряд ли даже кто-нибудь его слышал -- так оглушителен был шум. Возмущенный грубым обращением, которому он подвергался, принц продолжал отчаянно бороться, отстаивая свою свободу. Тогда Джон Канти потерял весь свой скудный запас терпения и свирепо замахнулся на него своей здоровенной дубиной. Единственный защитник бедного мальчика бросился вперед и успел схватить за руку рассвирепевшего Канти, так что удар пришелся по собственному кулаку негодяя.
   -- А, так ты соваться не в свое дело? -- яростно заревел Канти. -- Вот же тебе, получай!
   Тяжелая дубина опустилась на голову заступника. Раздался глухой стон, и какая-то темная масса рухнула на землю к ногам толпы. Через минуту она лежала одиноко, распростертая среди густого мрака. Веселая толпа поспешно разбрелась, нимало не смущаясь такой непредвиденной развязкой.
   Принц очутился в лачуге Джона Канти, и дверь за ним захлопнулась. При тусклом, мерцающем свете сальной свечи, вставленной в бутылку, он мог рассмотреть жалкую конуру, куда он попал, и ее обитателей. Забившись в угол, две грязные, оборванные девушки и пожилая женщина сидели, прижавшись друг к другу, с видом животных, привыкших к жестокому обращению и ожидающих удара. Из другого угла выглядывала отвратительная старая ведьма с растрепанными седыми космами и злыми глазами. Джон Канти обратился к старухе:
   -- На-ка, полюбуйся на эту комедию! Позабавься, коли понравится, да выколоти из него хорошенько эту дурь... Пойди сюда, дуралей! Повтори свои дурацкие сказки, если еще помнишь. Как тебя зовут? Кто ты такой?
   Краска обиды и гнева залила лицо принца; он с презрением взглянул в лицо своему оскорбителю и твердо отвечал:
   -- Ты невежа и не смеешь так со мной обращаться. Я тебе уже сказал и опять повторяю: я -- Эдуард, принц Валлийский, -- и никто другой.

   Этот ответ так поразил старую ведьму, что ноги ее точно приросли к полу. Вытаращив глаза, она замерла на месте с таким уморительным видом, что ее сын покатился от хохота. Совершенно иначе подействовали слова мальчика на трех остальных женщин. Позабыв свой недавний страх, они бросились к нему со страшным криком:
   -- Что с тобой, милый Том? Что с тобой, наш бедный мальчик?
   Мать опустилась на колени перед принцем и, положив ему руки на плечи, долго и тревожно вглядывалась сквозь слезы в его лицо.
   -- Бедный мой мальчик, -- сказала она наконец, -- бедное мое дитятко! Эти дурацкие книги сделали свое дело -- доконали-таки тебя. Так я и знала! Недаром я тебя просила не зачитываться книгами... За что же ты разбил мое бедное сердце?
   Принц посмотрел ей в лицо и кротко ответил:
   -- Успокойся, бедная женщина, твой сын здоров и в здравом уме. Отведи меня к нему во дворец, и король, мой отец, сейчас же вернет тебе твоего Тома.
   -- Король -- твой отец! Бедный мой мальчик! Не повторяй этого, а то мы все пропали! Забудь, что ты сказал! Опомнись, взгляни на меня, мой милый! Разве ты не узнаешь свою мать, которая тебя так нежно любит?
   Принц покачал головой и вымолвил с грустью:
   -- Бог свидетель, как мне жалко тебя огорчать, но, право, я в первый раз тебя вижу.
   Мистрис Канти в изнеможении опустилась на пол и, закрыв лицо руками, разразилась отчаянными рыданиями.
   -- Вот так комедия! -- заревел Канти. -- Эй, вы, Бет и Нан! Что же вы стоите в присутствии принца, невежи! На колени, нищие! Кланяйтесь ему в ноги!
   И он опять закатился лошадиным хохотом. Девушки сделали робкую попытку заступиться за брата.
   -- Отпусти его спать, отец, -- сказала Нани, -- пожалуйста, отпусти! Вот увидишь, что после сна у него все пройдет; он выспится и завтра будет здоров.
   -- Отпусти его, отец, -- добавила Бетти. -- Посмотри, как он измучен. Он проспится, опомнится, пойдет завтра собирать милостыню и никогда больше не придет с пустыми руками.
   Это последнее замечание отрезвило Джона Канти от припадка дикой веселости и дало деловое направление его мыслям. Он злобно обратился к принцу:
   -- Завтра мы должны платить за квартиру; нужно два пенса, слышишь? Этакая уйма денег за эту нору, и всего-то за полгода! Надо заплатить, не то нас выгонят. Ну-ка, чем ты порадуешь нас сегодня, лентяй?
   -- Не смей мне говорить о твоих скаредных делах! -- отвечал принц. -- Ты оскорбляешь меня. Сказано тебе, что я королевский сын!
   Тяжелый кулак Джона Канти, опустившийся на плечо бедного мальчика, заставил его пошатнуться и сбил бы с ног, если бы мистрис Канти не подхватила его в объятия и не прикрыла бы своим телом от града посыпавшихся на него ударов. Девочки в страхе забились в угол; бабушка поспешила на помощь своему сыну. Принц вырвался из рук мистрис Канти.
   -- Я не допущу, чтобы ты страдала за меня, -- сказал он. -- Пусть эти скоты потешаются надо мной, если им нравится.
   Эти слова привели "скотов" в такую ярость, что они набросились на свою жертву с удвоенным рвением. Натешившись вволю над бедным мальчиком, они не дали спуску и его непрошенным заступницам -- матери и сестрам.
   -- Ну, а теперь живо по местам! -- сказал Канти. -- Я устал как собака.
   Свечу сейчас же погасили, и семья разошлась на покой. Как только громкий храп главы дома и его маменьки возвестил, что они спят, девочки тихонько прокрались к тому месту, где лежал принц, и заботливо прикрыли его кое-каким тряпьем; следом за ними пробралась к нему мать; она нежно гладила его волосы, плакала над ним, нашептывала ему ласковые слова, утешала его. Она приберегла для него кое-какие объедки, но усталость и боль от побоев отняли у мальчика всякий аппетит -- по крайней мере, к черствому черному хлебу. Он был тронут состраданием и самоотверженным заступничеством доброй женщины и благодарил ее с чисто царственным достоинством. Потом он стал просить ее успокоиться и идти спать, пообещав, что король, его отец, по-царски наградит ее за ее доброту. Это новое доказательство "безумия" сына так взволновало бедную мистрис Канти, что она долго не могла с ним расстаться; снова и снова прижимала она к себе своего бедного мальчика и наконец, заливаясь горькими слезами, отправилась на свое место.
   В то время как бедная женщина лежала на своей постели без сна, в мучительном раздумье, в душу ее стало прокрадываться сомнение, завладевшее понемногу всеми ее помыслами, -- сомнение в том, действительно ли этот мальчик был ее сыном? Она не могла дать себе ясного отчета, почему ей казалось, что это не Том, но чуткий материнский инстинкт подсказывал ей, что ее подозрения верны. Неужели это не ее сын? Какой вздор! Она чуть не улыбнулась при этой мысли, несмотря на все свое горе. Но как она ни старалась отогнать от себя этот вздор, запавшее ей в душу подозрение продолжало упорно преследовать ее и терзать. Наконец она убедилась, что ей все равно не успокоиться, пока она так или иначе не развеет своих сомнений и не удостоверится, что этот мальчик ее сын. Да, конечно, удостовериться необходимо. Но как это сделать? Ей нужно точное, неоспоримое доказательство; только тогда уляжется ее мучительная тревога. А где его взять? Задумать легче, чем исполнить. Мистрис Канти думала и передумывала, перебирая всевозможные способы испытаний, но ни один из них ее не удовлетворял. Видно, она напрасно ломала себе голову, и придется это оставить. Когда она пришла к этому печальному заключению, до слуха ее донеслось ровное дыхание спящего мальчика. Она невольно стала прислушиваться. Вдруг мальчик дико вскрикнул, как это часто бывает в тревожном сне. Это случайное обстоятельство навело ее на счастливую мысль. Она мигом вскочила с постели и с лихорадочной поспешностью, беззвучно принялась за дело. Она потихоньку зажгла свечу, бормоча про себя: "И как это я раньше не догадалась! Как не подумала об этом! С того самого дня, как ему опалило порохом лицо (он был тогда еще крошкой), он каждый раз при испуге или спросонья, если его неожиданно разбудить, делает, как и в тот день, одно и то же движение: закрывает себе глаза рукой, но не так, как все, -- ладонью внутрь, а как-то вывернув ее наружу. Я это видела сотни раз, и у него этот жест всегда один и тот же. Да, да, теперь наконец я могу убедиться!"
   Осторожно прикрыв свечу рукой, она подкралась к спящему принцу и, затаив дыхание, нагнулась над ним. Вся дрожа от волнения, она резко отняла руку, так что свет упал ему прямо в глаза, и громко постучала пальцами об пол у самого его уха. Мальчик широко открыл глаза, испуганно осмотрелся, -- но не сделал характерного движения рукой.
   Бедная мистрис Канти страшно растерялась, но подавила свое волнение и постаралась успокоить разбуженного мальчугана. Когда он уснул, она потихоньку пробралась к себе на постель и горестно задумалась над печальным результатом своего опыта. Она старалась убедить себя, что сумасшествие заставило Тома забыть привычный жест, но она сама этому не верила. "Пусть он безумный, -- думала она, -- но ведь руки-то у него здоровые; не могли же они в такой маленький срок отвыкнуть от такой старой привычки. Боже мой, Боже мой, что за несчастный сегодня день!"
   И несмотря на это, надежда в душе бедной женщины держалась теперь так же упорно, как упорно одолевали ее недавно сомнения. Она не решалась принять приговор за окончательный: разве у нее были неоспоримые доказательства? Разве ее опыт не мог быть простой случайностью? Она разбудила мальчика во второй и в третий раз, но получила те же результаты. Наконец, совершенно измученная, она дотащилась до своей постели. Забываясь тяжелым сном, она прошептала: "А все-таки я его не покину -- я не могу, не могу его покинуть, -- это должен быть мой сын!"
   Как только мистрис Канти прекратила свои опыты и перестала будить бедного принца, он стал забываться; ноющая боль во всем теле понемногу утихла, и он уснул спокойным, освежающим сном. Время бежало; прошло часов пять. Мало-помалу мальчик стал выходить из своего оцепенения и наконец пробормотал сквозь сон:
   -- Сэр Вильям!
   Потом опять, уже громче:
   -- Сэр Вильям Герберт! Подите сюда; послушайте, какой мне приснился страшный сон... Сэр Вильям, где же вы? Представьте, мне снилось, что я нищий и... Эй, кто тут есть? Стража! Сэр Вильям! Где же вы? Где дежурный лакей? Куда он запропастился? Нет, это им даром не сойдет...
   -- Что с тобой? -- прошептал кто-то над самым ухом. -- Кого ты зовешь?
   -- Сэра Вильяма Герберта. А ты кто такая?
   -- Я? Сестра твоя Нани. Кем же мне еще быть? Ах, Том, ведь я и забыла! Ты -- сумасшедший, бедняжка! Лучше бы мне никогда не просыпаться, чтобы не вспоминать об этом! Смотри же, милый, пожалуйста, не болтай пустяков, а то он всех нас до смерти заколотит.
   Принц в испуге вскочил на ноги, но острая боль от вчерашних побоев -- он чувствовал ее во всем теле -- заставила его с громким стоном упасть на солому.
   -- Боже мой, так это не сон! -- воскликнул он горестно.
   В тот же миг ужас и отчаяние воскресли в нем с новой силой, и он разом понял, что он уже не прежний избалованный, обожаемый принц, на которого с любовью устремлялись взоры целого народа, а презренный бедняк, нищий-оборвыш, пленник в этой клетке диких зверей, в этом притоне воров и бродяг.
   Пока принц горевал таким образом, до слуха его долетел громкий шум и крики, раздававшиеся где-то неподалеку. Минуту спустя послышался стук в дверь. Джон Канти перестал храпеть и спросил:
   -- Кто там? Что надо?
   -- Знаешь ли, кого ты вчера угостил своей дубинкой? -- крикнул голос снаружи.
   -- Не знаю, да и знать не хочу.
   -- Напрасно, брат; если бы ты знал, так запел бы другое. Ну да что уж там: спасай свою голову, беги, пока не поздно. Этот человек отдает Богу душу, -- это отец Эндрю!
   -- Господи, спаси и помилуй! -- воскликнул Канти. В один миг он был на ногах и поднял всю семью.
   -- Живо спасайся, кто может, -- скомандовал он хриплым голосом, -- а не хотите -- околевайте здесь одни!
   Не прошло и пяти минут, как вся семья была на улице, спасаясь бегством. Джон Канти крепко держал за руку принца и тащил его за собой, грозным шепотом отдавая ему приказания:
   -- Смотри у меня, дуралей, держать язык за зубами! Не проболтайся, как наша фамилия. Я придумаю себе другую, чтобы сбить со следа этих негодяев. Смотри же, хорошенько заруби себе это на носу!
   И, обернувшись к остальным членам семьи, он добавил:
   -- Если случится, что мы разбредемся, -- сборный пункт будет на Лондонском мосту. Ожидать друг друга у последней суконной лавки и уж оттуда всем двигаться в Соутворк.
   В эту минуту вся компания, вынырнув из полного мрака, неожиданно очутилась среди яркого освещения и несметной толпы, теснившейся на берегу реки с песнями, плясками и криками. Вдоль Темзы, насколько можно было видеть простым глазом, тянулся бесконечный ряд ярких потешных огней. Лондонский и Соутворкский мосты были иллюминированы; река пылала от горящих ракет. Ослепительные фейерверки то и дело прорезывали небо яркими молниями и падали вниз целым дождем сверкающих искр, превращая ночь в день. На каждом шагу попадались кучки подгулявшего народа; казалось, весь Лондон повысыпал из домов.
   Джон Канти свирепо выругался и скомандовал отступление; но было поздно: живое море уже оттерло его от семьи, безнадежно сгинувшей в этом водовороте. Тогда он еще крепче ухватил за руку принца, сердце которого забилось было безумной надеждой на освобождение, и опять потащил его за собой. Пробиваясь сквозь густую толпу и усердно работая локтями, Джон Канти нечаянно толкнул какого-то подгулявшего здоровенного водовоза. В ту же минуту дюжая рука крепко вцепилась ему в плечо.
   -- Нет, братец, дудки, не отвертишься! Куда это тебя несет, черт побери, когда весь честной народ должен радоваться и веселиться?
   -- Не твое дело! -- отрезал Канти. -- Пусти меня! Дай пройти, слышишь!
   -- А коли на то пошло, так не уйдешь же ты от меня, пока не выпьешь за принца Валлийского, -- так-то, братец, -- сказал подгулявший водовоз, решительно загораживая ему дорогу.
   -- Нечего с тобой делать. Давай чарку, да пошевеливайся, что ли!
   Тем временем их окружила толпа зевак.
   -- Чарку, подайте чарку! -- кричал расходившийся гуляка. -- Пусть выпьет мировую. Пусть осушит все до дна, коли не хочет отправиться на съедение к рыбам!
   Принесли огромную, полную до краев чарку. Водовоз, ухватив ее одной рукой за ручку, другою рукой встряхнул за кончик воображаемую салфетку и, по старинному обычаю, поднес чарку Джону Канти, а тот, по заведенному исстари порядку, должен был одной рукой принять от него чарку, а другою снять с нее крышку. Принц на один миг почувствовал себя на свободе; не теряя времени, он юркнул в толпу и исчез. Еще минута, и его было так же трудно сыскать в этом волнующемся море людей, как шестипенсовик, брошенный в бушующий океан.
   Как только мальчик ясно понял свершившийся факт, он забыл думать о Джоне Канти и занялся своими собственными делами. Скоро для него уяснился и другой удивительный факт, а именно, что в городе вместо него чествуют какого-то самозванного принца Валлийского. Из этого он немедленно заключил, что нищий-оборвыш Том Канти умышленно воспользовался счастливой случайностью и сделался самозванцем.
   Теперь принц знал, что ему делать. Только бы найти дорогу в ратушу и заставить признать себя, -- а там он уже уличит обманщика. Он находил, однако, что, прежде чем казнить Тома, т. е. повесить и четвертовать, как это полагалось по закону за государственную измену, следовало дать ему время покаяться и приготовиться к смерти.
  

Глава XI

В ратуше

   Королевский баркас, в сопровождении пышной флотилии, торжественно плыл по Темзе среди целого леса роскошно иллюминированных шлюпок и барок. Звуки музыки оглашали воздух, берега были усеяны яркими кострами; вдали город пылал от бесчисленных потешных огней, а над ним возносились к небу стройные шпили зданий, унизанные яркими огнями, придававшими им вид стрел, осыпанных драгоценными камнями. По мере того, как процессия продвигалась вперед, с берегов раздавались оглушительные крики приветствий и беспрерывные залпы орудий.
   Тому Канти, развалившемуся на шелковых подушках, все это казалось какою-то сказкой, волшебством; но для юных спутниц его -- принцессы леди Елизаветы и леди Дженни Грей -- такая роскошь была делом привычным.
   Достигнув Доугета, флотилия свернула к Буклерсбери, скользя по чистым, прозрачным водам Вальбрука (канал, засыпанный двести лет тому назад и погребенный под целым рядом громадных зданий), и, минуя роскошно иллюминированные дома и запруженные народом мосты, остановилась в бассейне, именуемом в наши дни Бардж-Ярдом, -- в самом центре старого лондонского Сити. Том вышел на берег и в сопровождении блестящей свиты прошел по Чипсайду, через Ольд-Джури и Базингаль-стрит, прямо в ратушу.
   Здесь мальчик и его молоденькие спутницы были встречены с надлежащей церемонией лордом-мэром и альдерменами города в пурпурных мантиях и золотых цепях. Предшествуемые герольдами и сановниками, которые несли меч и жезл города, они вошли в парадный зал, где их усадили на возвышении под роскошным балдахином. Лорды и леди, которые должны были прислуживать за столом Тому и его юным подругам, заняли места за их стульями.
   За другим столом, тоже на возвышении, только немного пониже, поместилась свита принца, именитые гости и городские магнаты. Члены палаты общин и остальные приглашенные разместились вокруг многочисленных столов, поставленных еще ниже, прямо на полу. Колоссальные статуи Гога и Магога -- старинных стражей города -- равнодушно смотрели с высоты своих пьедесталов на это привычное для них зрелище: не одно поколение сменилось на их глазах. Затрубили трубы, герольды провозгласили начало пиршества, левая боковая дверь распахнулась, и появился тучный дворецкий в сопровождении слуг, которые с подобающей торжественностью несли внушительный дымящийся ростбиф.
   После молитвы Том встал (его научили, как себя вести), и все собрание поднялось вслед за ним. Взяв в руки объемистый золотой кубок, он отпил из него и подал принцессе Елизавете; та передала его леди Дженни, -- и кубок стал ходить вкруговую. Так начался банкет.
   В полночь пир был в полном разгаре и представлял одно из живописнейших зрелищ, которыми так восхищались в старину. Описание этого пира и до сего дня сохранилось в безыскусном рассказе одного очевидца: "Когда среди залы очистили место, первыми выступили барон и граф, одетые турками, в длинных халатах из богатой восточной ткани с золотой искрой, в пунцовых бархатных чалмах с золотыми жгутами и с турецкими кривыми саблями на золотых перевязях. За ними вышли другой барон и другой граф, одетые на русский лад: в желтых атласных кафтанах с белыми и красными полосами и в высоких серых меховых шапках. На ногах у них были сапоги с острыми кверху носками, а в руках по топорику. Потом шли рыцарь, лорд генерал-адмирал и с ними пять вельмож в пунцовых камзолах с глубокими вырезами сзади и спереди, зашнурованных на груди серебряными жгутами, в коротких пунцовых атласных плащах и в шапочках с перьями, как у танцовщиков: эти изображали пруссаков. Дальше потянулись факельщики с вычерненными, как у арабов, лицами, в пунцовых с зеленым полосатых кафтанах. За ними высыпали ряженые комедианты и менестрели, которые должны были петь и плясать. Знатные лорды не отставали от них и отплясывали так, что любо было смотреть".
   Пока Том со своего возвышения любовался этой неистовой пляской и с восторгом следил за пестрым калейдоскопом быстро сменявшихся красок, -- подлинный маленький принц, весь в грязи и лохмотьях, предъявлял свои права, яростно обличал изменника и гневно требовал, чтобы его впустили за решетчатые ворота ратуши. Обступившая его публика от души забавлялась этим непредвиденным развлечением: теснилась, давила друг друга, вытягивала шеи, чтобы хоть одним глазком взглянуть на маленького бунтовщика. Со всех сторон сыпались веселые шутки и остроты, приводившие бедного принца в еще большую ярость, а этого только и нужно было довольной толпе. Слезы смертельной обиды подступили к глазам бедного мальчика, но он твердо стоял на своем и выдерживал насмешки с истинно царственным достоинством. Травля все усиливалась, издевательствам не было конца. Потеряв терпение, принц закричал:
   -- Презренные, бесчеловечные негодяи; говорят вам, что я принц Валлийский! И как я ни несчастен, как ни одинок, ни беспомощен, -- я не уступлю. Я буду добиваться своих прав!
   -- Принц ты или нет, мне все равно; ты славный мальчик, и с этой минуты я тебе друг. Я тебе это докажу, и вряд ли ты когда-нибудь сыщешь другого такого верного друга, как Майльс Гендон... Полно же, мальчуган, успокойся, не надсаживайся понапрасну. Дай-ка, вот я по-свойски поговорю с этими подлыми крысами!
   По манерам, костюму и фигуре говоривший смахивал на дона Сезара де Базана. Он был высокого роста, мускулист и статен. Его камзол и брюки из дорогой, но поношенной материи вылиняли и протерлись до основы; золотые украшения на камзоле помялись и потускнели; брыжи были скомканы и истрепаны; поломанное перо на широкополой шляпе все облезло; сбоку у него болталась длинная рапира в ржавых железных ножнах; общий вид был воинственный и сразу обличал старого, опытного рубаку. Речь этого фантастического субъекта была встречена взрывом громкого хохота и градом насмешек. Послышались крики: "Еще один ряженый принц! -- Потише братцы, вишь, какой он свирепый! -- Глядит-то как: точно хочет тебя съесть! -- Отнимите у него мальчишку -- в пруд его, в воду щенка!"
   Счастливая идея понравилась; чья-то рука протянулась за принцем, но в тот же миг в воздухе сверкнула обнаженная рапира, и дерзкий очутился на земле, извиваясь под ее звонкими шлепками. Раздались яростные крики: "Хватай собаку! Бей его, бей негодяя!" Незнакомца окружили и прижали к стене. Он стал неистово отбиваться своей длинной рапирой. Нападающие валились направо и налево, но толпа, топча ногами упавших, подступала все ближе и ближе. Минуты несчастного были сочтены, гибель его казалась неизбежной, как вдруг раздались звуки трубы и громкий возглас: "Дорогу, дорогу королевскому гонцу!" -- и конный отряд солдат врезался в толпу, которая со всех ног бросилась врассыпную. Отважный незнакомец, не теряя времени, подхватил принца на руки, поспешно выбрался из свалки и скоро был вне всякой опасности.
   Теперь вернемся в ратушу. В самый разгар всеобщего ликования и шумных кликов пирующих раздались серебристые переливы рожка. В один миг все смолкло. Среди воцарившейся могильной тишины послышался громкий голос: вестник, прибывший из дворца, читал воззвание к народу. Все слушали, затаив дыхание. Торжественно прозвучали заключительные слова:
   -- Король скончался!
   Все присутствующие, как один человек, склонили головы и простояли так несколько мгновений в глубоком молчании; потом все разом опустились на колени, простирая руки к Тому, и оглушительный крик: "Да здравствует король!" -- потряс стены здания.
   Бедный, ошеломленный мальчик растерянно смотрел на это изумительное зрелище. Случайно взгляд его упал на коленопреклоненных принцесс и графа Гертфорда; вдруг в голове его мелькнула счастливая мысль, лицо оживилось, и, нагнувшись к лорду Гертфорду, он тихонько спросил его:
   -- Отвечайте мне по чести и совести: если бы я вздумал отдать приказание -- такое, на которое имеет право только король, -- посмели бы меня ослушаться и не исполнить?
   -- Никто, мой повелитель, никто во всем государстве. В твоем лице приказывает властитель Англии. Ты король, и слово твое закон, -- отвечал лорд Гертфорд.
   Тогда Том произнес громким, строгим голосом:
   -- Да будет же отныне королевское слово законом милосердия и да погибнут навеки кровавые законы! Встаньте с колен! Ступайте в Тауэр и скажите, что король дарует жизнь герцогу Норфольку!
   Эти слова, переходя из уст в уста, как молния, облетели всю залу, -- и минуту спустя, когда Гертфорд выходил из здания ратуши, раздался новый оглушительный крик:
   -- Конец царству крови! Да здравствует Эдуард, король Англии!
  

Глава XII

Принц и его избавитель

   Выбравшись из толпы, Майльс Гендон и маленький принц узкими, кривыми переулками свернули к реке. Они беспрепятственно добрались до Лондонского моста и здесь опять попали в густую толпу. Гендон крепко держал за руку принца (виноват -- короля). Грустная новость уже успела облететь весь Лондон, мальчик то и дело слышал со всех сторон: "Король скончался!" Сердце осиротевшего ребенка больно сжималось; он весь дрожал. Для него это была тяжелая утрата, большое горе, потому что грозный, суровый, страшный для всех тиран с ним был всегда добр и нежен. В эту минуту мальчик чувствовал себя самым несчастным, самым покинутым и беспомощным из Божьих созданий. Слезы брызнули из его глаз, застилая туманом все окружающее. Вдруг в ночной тишине грянул оглушительный крик: "Да здравствует король Эдуард Шестой!" Глаза ребенка радостно сверкнули, и маленькое сердечко забилось гордостью. "Право, в этом есть что-то особенное -- торжественное и высокое, -- подумал он. -- Как странно чувствовать себя королем!"
   Друзья с трудом прокладывали себе дорогу в густой толпе, наводнявшей Лондонский мост. Мост в ту пору насчитывал шестьсот лет своего существования, служил проезжей, шумной, многолюдной дорогой и представлял собой любопытную достопримечательность; по обе его стороны, от одного берега Темзы до другого, тянулись непрерывные ряды лавчонок и лавок с квартирами для торговцев наверху. Это был как бы отдельный, самостоятельный городок, имевший свои гостиницы и трактиры, свои погребки и распивочные, свои булочные, мелочные лавки, свой рынок, свои мастерские и даже свою церковь. Маленький спесивый городок смотрел на своих соседей -- Лондон и Соутворк, для которых он служил связующим звеном, -- как на предместья, и не придавал им ровно никакого значения. Это была, так сказать, вполне замкнутая корпорация, небольшое обособленное местечко, с единственной улицей в одну пятую мили длиною и с населением, которое с детства знало друг друга, как свои пять пальцев, точно так же, как знали друг друга их матери и отцы. Сокровенные домашние дела каждого, само собою разумеется, были тоже всем известны до мельчайших подробностей. Была здесь и своя аристократия -- именитые старинные семьи мясников, булочников и т. п., занимавшие свои насиженные места в течение пяти-шести веков и знавшие от слова до слова великую историю старого моста со всеми ее необычайными легендами. Здесь и говорили-то на своем особенном языке, какого не услышишь нигде, кроме Лондонского моста, и думали по-своему, и даже лгали на свой собственный лад. Это была невежественная, ограниченная и самодовольная порода людей. Дети рождались и вырастали на мосту; на мосту старились и умирали, ни разу не переступив его границ и не увидев в целом мире ничего, кроме своего моста. Людям такого склада естественно было вообразить, что неугомонная сутолока, днем и ночью наполнявшая их улицу несмолкаемым шумом, грохотом, лошадиным ржанием, мычанием коров, блеянием баранов и глухим топотом ног, есть единственная в мире, достойная внимания вещь и что сами они -- обладатели этого сокровища. Так оно и случилось, да и не мудрено: проходила ли процессия, проезжал ли с пышной церемонией король или герой, -- где, как не у них (смешно даже об этом спорить) был такой несравненный, такой чудный вид из окон? И существовало ли на свете другое место, где бы могли так свободно развертываться бесконечно длинные непрерывные колонны торжественных процессий?
   Люди, родившиеся и выросшие на мосту, находили нестерпимой жизнь во всяком другом месте. Рассказывают, что один старик, дожив до семидесяти лет, вздумал было удалиться на покой и пожить в деревне. И что же? Он только потерял сон и целыми ночами ворочался с боку на бок в своей постели, -- до такой степени угнетающей и страшной казалась ему деревенская тишина. Измучившись вконец, он, говорят, вернулся на свое старое пепелище, исхудалый и страшный, как привидение, и в первую же ночь уснул спокойным, мирным сном под убаюкивающий плеск реки и под привычный треск и грохот Лондонского моста. В те дни, о которых мы ведем речь, этот мост мог служить местом "наглядного обучения" английской истории для молодого поколения страны, представляя сплошь и рядом выставку посиневших, наполовину разложившихся именитых голов, вздетых на длинные пики и красовавшихся над его воротами. Впрочем, мы отклоняемся от рассказа.
   Гендон жил в небольшой гостинице на Лондонском мосту. Когда он со своим маленьким другом подходил к дверям своей квартиры, кто-то окликнул их сзади хриплым голосом:
   -- Наконец-то ты явился! Уж теперь, брат, не улизнешь -- дудки! Вот как намну я тебе хорошенько бока, так в другой раз, небось, не заставишь себя так долго ждать!
   С этими словами Джон Канти протянул руку, намереваясь схватить мальчугана.
   -- Полегче, полегче, приятель, -- сказал Майльс Гендон, загораживая ему дорогу. -- Какое тебе до него дело?
   -- Если уж тебе такая охота лезть в чужие дела, изволь, я скажу: это мой сын.
   -- Он лжет! -- воскликнул запальчиво маленький король.
   -- Ладно, мальчуган, я тебе верю, хоть ты, говорят, и спятил с ума. Будь он даже и впрямь твой отец, -- не бойся: не дам я тебя в обиду, если ты захочешь остаться у меня.
   -- Да, да, хочу, -- он мне чужой, я его ненавижу и лучше готов умереть, чем идти с ним.
   -- Ладно, значит, и говорить больше не о чем.
   -- Ну, это мы еще посмотрим! -- заревел Джон Канти, стараясь оттолкнуть Гендона. -- Коли на то пошло, я его силой заставлю...
   -- Только тронь его, животное, и я, как гуся, проткну тебя насквозь этой рапирой! -- закричал Гендон, хватаясь за оружие. Канти невольно попятился.
   -- Слушай, ты, -- продолжал Гендон, -- я спас этого мальчугана от разъяренной толпы таких же, как и ты, негодяев, которые чуть не убили его; неужели же ты думаешь, что я сделал это затем, чтобы бросить его в еще худшей беде? Отец ты ему или нет, -- сказать по правде, я уверен, что ты лжешь, -- но ему лучше умереть, чем жить под опекой такого негодяя, как ты. Слышал? Ну, и проваливай своей дорогой. Я, брат, не люблю бросать слова на ветер, да и не очень-то терпелив по природе.
   Джон Канти пробормотал какое-то проклятие и скрылся в толпе. Поднявшись по лестнице на третий этаж и приказав по дороге, чтобы им подали поскорее поесть, Гендон со своим питомцем очутился у себя дома. Это была жалкая комната, с жесткой постелью, с расшатанной безногой мебелью, слабо освещенная двумя тоненькими свечами. Мальчик кое-как дотащился до постели и бросился на нее, изнемогая от голода и усталости. Он пробыл на ногах большую часть дня и ночи (потому что теперь было уже около трех часов утра) и за все это время не проглотил ни одной крошки.
   -- Пожалуйста, разбуди меня, когда накроют на стол, -- пробормотал он сонным голосом и сейчас же заснул как убитый.
   Гендон невольно улыбнулся.
   "Ей-ей, -- подумал он, -- этот оборвыш так свободно чувствует себя в чужой квартире и так развязно завладевает чужими вещами, точно это его собственность! Хоть бы позволения попросил или извинился, -- и не подумал! Недаром он воображает себя принцем Валлийским; надо отдать ему справедливость, он недурно выдерживает свою роль. Бедный, беспомощный мышонок! Видно, колотили беднягу, пока не рехнулся. Ладно, теперь у тебя есть друг. Я спас его, -- может быть, потому он и сделался мне так дорог; но, право, он мне полюбился -- этот маленький смелый плутишка. Как он бесстрашно стоял перед разъяренной толпой! Как смело бросал ей вызов в лицо! А какое у него милое, нежное, кроткое личико теперь, когда он забыл во сне свои заботы и горе! Он у меня будет учиться. Я его вылечу; заменю ему старшего брата, буду его беречь и лелеять, стану о нем заботиться, -- и горе тому, кто вздумает его обидеть! Пусть меня сожгут живьем, если я когда-нибудь это допущу".
   Гендон нагнулся над мальчиком и с нежностью вглядывался в его сонное личико, то ласково поглаживая его по щеке, то поправляя его сбившиеся на лоб кудри своей большой загорелой рукой. Легкая дрожь пробежала по телу ребенка.
   "Что же это, однако, какой я дурак! -- прошептал Гендон, -- Не догадался даже укрыть бедняжку. Вишь, как дрожит; еще, чего доброго, простудится насмерть... Как же тут быть? Поднять бы его и завернуть в одеяло -- пожалуй, проснется, а сон для него теперь дороже всего".
   Он огляделся, отыскивая, чем бы укрыть мальчугана, но, не найдя ничего, снял с себя камзол и осторожно укутал им спящего.
   "Мне-то холод нипочем; я привык ходить налегке, -- не беда, если и озябну, -- пробормотал он и задумчиво зашагал по комнате, чтобы согреться. -- Бедняжка воображает себя принцем Валлийским, -- продолжал он вслух свои размышления. -- Конечно, это нелепо, чтобы у нас в Англии объявился принц Валлийский теперь, когда настоящий принц перестал быть принцем и сделался королем. Но расстроенный мозг мальчика подавлен болезненной фантазией, и он не может сообразить, что ему следовало бы по-настоящему называться теперь королем... Если мой отец еще жив, если он не успел умереть за эти долгие семь лет, которые я провел в заточении, не получая из дому ни одной весточки, он наверно примет и приютит бедняжку ради меня. В старшем брате Артуре я тоже уверен... Вот разве младший, Дуг... Ну, да я на месте убью этого лукавого негодяя, если он осмелится впутаться в это дело. Решено: мы с ним завтра же отправимся домой, -- так-таки прямой дорогой и пустимся".
   В эту минуту вошел слуга с дымящимся кушаньем, поставил на хромоногом столе приборы и блюда, придвинул два стула и вышел, предоставив мелкотравчатым жильцам самим себе прислуживать за обедом. Выходя, он хлопнул дверью и разбудил мальчугана. Принц вскочил, сел на постели и весело оглянулся, но вслед затем лицо его омрачилось грустью, и он прошептал с громким вздохом:
   -- Ах, это был только сон! Какое горе!
   Тут взгляд его упал на камзол Майльса Гендона; мальчик посмотрел на его владельца и понял, какую жертву тот принес для него.
   -- Вы очень добры ко мне, -- ласково обратился он к Гендону, -- очень добры! Возьмите его и сейчас же наденьте, мне он больше не нужен.
   Он встал, подошел к умывальнику и остановился перед ним, точно чего-то выжидая.
   -- Да какой у нас вкусный суп! Какое жаркое, просто чудо! -- весело воскликнул Гендон. -- Прямо с огня -- дымится! Вот посмотришь: сон да еда разом сделают тебя опять молодцом!
   Мальчик не отвечал; молча, полным удивления взглядом и даже с некоторым нетерпением он смотрел на Гендона, как будто хотел дать ему понять, что теперь болтать не время.
   -- Что с тобой? -- с удивлением спросил тот.
   -- Сэр, я хотел бы умыться.
   -- Только-то! Да умывайся себе на здоровье; на это не требуется разрешения Майльса Гендона. Так и знай, ты здесь такой же хозяин, как я.
   Но мальчик не трогался с места и, по-прежнему в упор глядя на Гендона, нетерпеливо постукивал своей маленькой ножкой.
   Гендон недоумевал.
   -- Да что же с тобой, наконец?
   -- Налейте мне, пожалуйста, воды вместо того, чтобы попусту тратить слова!
   Гендон, едва удерживаясь от смеха, подумал: "Клянусь Богом, это неподражаемо!" Однако сейчас же подошел к умывальнику и, беспрекословно исполнив требование дерзкого мальчугана, стал молча глядеть на него в глубокой задумчивости, из которой был выведен новым окриком: "Что же вы? Подайте мне полотенце!" Гендон покорно подал полотенце, которое висело тут же на гвозде, под самым носом у мальчугана. Затем, следуя примеру своего питомца, он приступил к омовению собственной персоны. Тем временем принц уселся за стол и приготовился кушать. Умывшись на скорую руку, Гендон подошел к столу, отодвинул стул и собрался было сесть за обед.
   -- Как, ты хочешь сесть в присутствии короля?! -- гневно остановил его мальчик.
   Это восклицание до глубины души поразило Гендона. "Вот так штука, -- пробормотал он, -- теперь он воображает себя королем! Видно, с великими переменами в государстве изменился и пункт его помешательства! Что делать, хочешь не хочешь, придется приспосабливаться к обстоятельствам, не то как раз угодишь в Тауэр".
   И, довольный своей остротой, Гендон отставил на место свой стул и, поместившись за спиной маленького короля, принялся ему прислуживать, как умел.
   По мере того, как король насыщался, строгость его королевского величества понемногу таяла, и вместе с возрастающим чувством удовлетворения явилось желание поболтать.
   -- Ты говорил, если я не ошибаюсь, что тебя зовут Майльс Гендон? -- спросил он.
   -- Да, Ваше Величество, -- отвечал Майльс и подумал: "Уж если потакать бедняжке, так нельзя делать дело наполовину. Величать, так уж величать всеми подобающими титулами".
   Король угостил свою царственную особу вторым стаканчиком вина и промолвил:
   -- Я бы хотел поближе с тобой познакомиться; расскажи-ка мне свою жизнь. Ты, кажется, человек очень храбрый и, должно быть, благородного рода... Ведь ты дворянин?
   -- Да, по рождению дворянин, Ваше Величество... Отец мой -- баронет из мелкопоместных дворян -- сэр Ричард Гендон из Гендон-Голла, близ Монк-Гольма в Кенте.
   -- Что-то не припомню такой фамилии... Ну, рассказывай дальше.
   -- Да нечего и рассказывать-то, Ваше Величество; всю мою жизнь можно передать в двух словах. Мой отец, сэр Ричард, -- человек благородной души и очень богат. Матушка умерла, когда я был еще ребенком. У меня двое братьев: Артур -- старший, такой же великодушный и благородный, как отец, и Гуг -- самый младший из нас троих, -- хитрая, лукавая, коварная и до мозга костей порочная гадина. Таким он был с колыбели, таким же я его и оставил, когда с ним расстался: это был законченный девятнадцатилетний негодяй. Мне в то время только что минуло двадцать, а старшему брату шел двадцать третий год. Вот и вся наша семья, кроме леди Эдифи, моей кузины, которой тогда только что исполнилось шестнадцать лет... Это была хорошенькая, милая и добрая девушка, дочь графа, последняя в роде, наследница хорошего состояния и громкого титула. Мой отец был ее опекуном. Мы с ней полюбили друг друга, но она была с детства помолвлена с братом Артуром, и сэр Ричард слышать не хотел о том, чтобы нарушить данное слово. Артур любил другую и уговаривал нас не унывать и не терять надежды, уверяя, что со временем все уладится к нашему общему счастью и благополучию. Гуг давно точил зубы на леди Эдифь; он был влюблен в ее богатство, хоть и уверял, что любит ее саму; но такой уж у него был нрав: он всегда говорил одно, а думал другое. Чего-чего он только ни делал, чтобы понравиться леди Эдифи, -- но все напрасно: ему никого не удалось провести, кроме отца. Отец любил Гуга больше нас всех и верил каждому его слову, потому что Гуг был младший и никто терпеть его не мог, а этого совершенно достаточно, чтобы размягчить родительское сердце. Вдобавок Гуг был большой мастер лгать и в совершенстве умел льстить. Не мудрено, что ему удалось обмануть отца, который и без того души в нем не чаял. Я был в то время пылким, взбалмошным юношей, -- прямо сказать, большим ветрогоном, хотя мои проказы были самого безобидного, свойства; у меня и в мыслях не было кого-нибудь обидеть или оскорбить, и никогда я не был повинен в чем-нибудь постыдном, низком или позорном для моего дворянского достоинства.
   Однако Гуг сумел воспользоваться моими недостатками. Видя, что Артур слаб здоровьем и недолговечен и, следовательно, не опасен для него как соперник, он решил убрать меня со своей дороги... Ну, да это длинная история, не стоит рассказывать. Короче сказать, он искусно раздувал мои мальчишеские проказы и возводил их чуть ли не в преступления, так что наконец, когда он нашел у меня в кармане веревочную лестницу (которую сам же подбросил) и с помощью подкупленных слуг доказал, что я собирался похитить леди Эдифь и тайно обвенчаться с нею вопреки родительской воле, отец с первого слова поверил ему. "Три года изгнания из дома и из Англии сделают из него человека и бравого воина, -- решил отец. -- Попробуй-ка поживи своим умом", -- сказал он мне на прощанье. В долгие годы моего изгнания я был участником нескольких войн на континенте; а сколько натерпелся бед, сколько видел невзгод и лишений, -- так и не перечесть. Наконец, в последнем сражении я был взят в плен и целых семь лет протомился в темнице. Иной раз круто мне приходилось в эти семь лет. Благодаря мужеству и находчивости мне удалось вырваться на свободу, и я бежал. Я только что приехал сюда, без гроша денег в кармане, весь оборванный, точно нищий. Но ужаснее всего то, что я до сих пор ничего не знаю о Гендон-Голле... Вот и вся моя грустная история, Ваше Величество.
   -- Какая низость! Он подло с тобой поступил! -- воскликнул маленький король, гневно сверкая глазами. -- Но будь покоен, я этого так не оставлю -- я велю тебя вознаградить и возвращу тебе твои права, клянусь святым крестом! Можешь положиться на мое королевское слово!
   Растроганный рассказом бедного Майльса, мальчик и сам пустился в откровенности и с жаром поведал ему историю своих невероятных приключений. Майльс слушал его, остолбенев от удивления, и, когда он кончил, невольно подумал:
   "Вот так богатая фантазия! Чем больше я его узнаю, тем для меня яснее, что у него недюжинный ум; не всякий, даже в здравом рассудке, придумал бы такую ловкую сказку. Сколько в ней жизненной правды, сколько воображения! Нет, бедный крошка, пока я жив, ты не будешь одиноким на свете. Я стану заботиться о тебе всю мою жизнь; ты всегда будешь моим баловнем, моим любимым товарищем. Я тебя вылечу!.. А когда ты вырастешь и создашь себе громкое имя, я буду гордиться тобой и скажу: "Да, он мой, -- я подобрал его бездомным бродягой, но и тогда я уже видел, что из него выйдет толк, и знал, что имя его прогремит... Смотрите же на него, любуйтесь, -- разве я не был прав?"
   Между тем король, помолчав, проговорил задумчивым, сосредоточенным тоном:
   -- Ты спас меня от оскорблений и позора: быть может, ты даже спас мне жизнь и, следовательно, сохранил мне корону. Такая услуга требует великой награды. Скажи же мне, чего ты хочешь, и если исполнить твое желание в моей власти, оно будет исполнено. Это фантастическое предложение вывело Гендона из задумчивости. Он собрался было поблагодарить Его Величество за высокую милость и, отговорившись тем, что исполнил только долг, не требующий награды, хотел отвлечь его внимание на другой предмет, как вдруг ему пришла в голову остроумная мысль, и он попросил короля дать ему несколько минут на размышление. Маленький король снисходительно выразил свое согласие, с комичной серьезностью одобрив его разумное решение хорошенько обдумать столь важный вопрос.
   После недолгого раздумья Майльс решился: "Да, конечно, ничего другого мне не остается, -- не знаю, как иначе и выпутаться из беды. Я теперь на опыте убедился, как трудно было бы поддерживать эту комедию... Счастье еще, что мне вовремя пришло это в голову. Другого такого случая, может быть, и не представится". Он преклонил колено и начал так свою речь:
   -- Государь, мои скромные услуги не выходят из границ верноподданического долга. Я не чувствую за собой никакой заслуги, но если уж Вашему Величеству благоугодно будет удостоить меня награды, -- я осмелюсь просить об одной милости. Четыре столетия тому назад, как известно Вашему Величеству из истории, между королем Англии Джоном и французским королем разгорелась кровавая вражда, которую положено было разрешить так называемым судом Божиим, то есть единоборством двух воинов. Сошлись оба короля и еще третий -- король испанский, чтобы быть свидетелями и судьями предстоящего поединка. На арену вышел французский боец; но он был так силен и так страшен, что никто из английских воинов не решился померяться с ним силами и дело, столь важное для английского монарха, было проиграно. В то время в Тауэре томился в заточении лорд де Курси -- лучший боец во всей Англии; он был лишен своих прав и владений и приговорен к долгосрочному тюремному заключению. О нем вспомнили и послали за ним; он принял вызов и сейчас же в полном вооружении явился на бой. Но как только француз увидел лорда де Курси и услышал его славное имя, он повернулся, постыдно убежал, и Англия осталась победительницей. Король Джон возвратил лорду де Курси все его титулы и поместья и сказал: "Проси какой хочешь награды; если бы даже ты попросил у меня полцарства, просьба твоя будет исполнена", -- и де Курси, став на колени, вот как я теперь стою, отвечал: "Прошу тебя об одной милости, государь: даруй мне и всему последующему моему роду привилегию оставаться с покрытою головой в присутствии короля Англии, покуда будет существовать английский престол". Просьба его была исполнена, как известно Вашему Величеству; с тех пор, в течение четырехсот лет, мужские потомки фамилии де Курси не переводятся, и старшие представители этого старинного рода до сего дня не обнажают головы -- не снимают ни шляпы, ни шлема в присутствии короля Англии, чего не осмеливается делать никто другой. По примеру этого знатного рыцаря и я прошу у Вашего Величества единственной милости, и для меня это будет вполне достаточной наградой. Я прошу, чтобы отныне я и мои наследники пользовались привилегией сидеть в присутствии английского короля.
   -- Встань, сэр Майльс Гендон -- отныне рыцарь! -- величественно произнес король, ударив Гендона по плечу шпагой плашмя, как этого требовал обычай посвящения в рыцари. -- Встань и садись. Твоя просьба исполнена. Пока существует Англия и в ней короли, эта привилегия останется за твоим родом!
   С этими словами Его Величество встал с места и зашагал по комнате, о чем-то размышляя, а Гендон уселся за стол. "Счастье мое, что я вовремя догадался, -- рассуждал он сам с собой. -- Это сущее избавление, -- я не чувствую под собою ног от усталости. Не осени меня эта счастливая мысль, мне, чего доброго, пришлось бы простоять недели и месяцы. Когда-то еще бедняжка поправится!.. Итак, я попал в рыцари призрачного царства грез! -- продолжал Гендон свои размышления. -- Довольно нелепое, можно сказать, звание для такого положительного, простого человека, как я. Я не смеюсь, -- сохрани меня Боже смеяться над такими вещами: то, что для меня -- бред и грезы, для него -- действительность. Но для меня не все бред в его поступках, потому что они доказывают, какое у него чудесное, доброе и благородное сердце... А что если он вздумает величать меня моим новым титулом! -- вдруг пришло ему в голову. -- Нечего сказать, хорош рыцарь в моих-то лохмотьях! Что делать, пусть уж зовет меня, как ему вздумается, -- я всем буду доволен".
  

Глава XIII

Исчезновение принца

   Скоро обоих друзей стало сильно клонить ко сну.
   -- Сними с меня эти лохмотья, -- сказал король, указывая на свое платье.
   Гендон беспрекословно раздел мальчугана, уложил его в постель и, оглядев комнату, с невольной грустью подумал: "Опять я без постели. Как тут быть?" Маленький король заметил смущение своего друга и рассеял его одним словом.
   -- А ты ложись у дверей и стереги меня, -- сказал он сонным голосом. Спустя минуту он забыл все свои невзгоды и погрузился в глубокий сон.
   -- Милое дитя! Ну, право же, ему следовало родиться королем! -- с восторгом прошептал Гендон. -- Король, да и только!
   И, растянувшись на полу у порога, он прибавил с довольным видом:
   -- Приходилось мне спать и похуже за эти семь лет, и грешно бы мне было теперь жаловаться.
   Он уснул, когда в окно уже глядел серый рассвет. Около полудня он встал, тихонько откинул одеяло со своего спящего питомца и принялся осторожно снимать с него веревочкой мерку.
   Тут мальчик проснулся, сказал, что озяб, и спросил Гендона, что он делает.
   -- Уже все кончено, государь, -- отвечал Гендон. -- У меня есть небольшое дельце; мне надо отлучиться, но я скоро вернусь. А вы бы пока еще уснули, Ваше Величество, -- вам надо отдохнуть. Я закутаю вас с головой, чтобы вам было теплей.
   Король погрузился в мир сновидений прежде, чем Гендон успел договорить. Майльс тихонько вышел и через час так же осторожно вернулся с полной парой дешевого и поношенного, но еще крепкого и по сезону теплого платья для мальчика.
   Усевшись на стул, он принялся, вещь за вещью, разглядывать свою покупку, бормоча себе под нос: "Будь у меня карман потолще, и платье было бы не тот сорт, а когда карман тонок, приходится довольствоваться и этим". И он замурлыкал вполголоса свою любимую песенку:
  
   Как в одной деревушке
   Жила-была старушка;
   Жила-была старушка
   В одной деревушке...
  
   Но оборвал на полуслове.
   -- Эк, нашел время, распелся! Не разбудить бы его, пусть хорошенько выспится, бедняжка; он так устал, а путь нам предстоит еще долгий... Камзол недурен, право; кое-где поушить, и совсем будет ладно. Штанишки, пожалуй, еще лучше, хоть и их придется чуть-чуть поубавить... Зато башмаки просто прелесть! В этих башмаках его ножкам будет и сухо, и тепло. Он ведь, бедняжка, к этому не привык; небось круглый год, зиму и лето, щеголял босиком... Эх, кабы да за один фартинг давали столько хлеба, как ниток, -- на целый бы год человеку хватало... Да еще такую славную толстую иглу дали в придачу... Ну и возни же мне теперь будет, пока я ее вдену.
   И в самом деле, ему пришлось повозиться. Как это всегда делают и до скончания века будут делать мужчины, -- он одною рукой неподвижно держал иголку, а другой старался продеть нитку в ушко (женщины в этом случае поступают как раз наоборот). Нитка никак не попадала в ушко: то проскальзывала мимо, то упир собирался сказать что-нибудь наугадъ, но лордъ Джонъ, съ непринужденной ловкостью придворнаго, привыкшаго выпутываться изъ затруднительныхъ положеній, поспѣшилъ отвѣтить вмѣсто принца:
   -- Точно такъ, милэди. Ея величество соизволили успокоить принца благопріятными извѣстіями о состояніи здоровья его величества короля. Такъ вѣдь, ваше высочество?
   Томъ пробормоталъ что-то такое въ утвердительномъ смыслѣ. но чувствовалъ, какъ почва у него подъ ногами начинаетъ колебаться. Нѣсколько позже упомянуто было въ разговорѣ, что Тому предписано прекратить на время учебныя занятія. Маленькая лэди тотчасъ воскликнула:
   -- Жаль, очень жаль, ты вѣдь такъ хорошо учился! Впрочемъ, потерпи немного. Тебѣ навѣрное позволятъ опять приняться за книги. Ты, дорогой мой принцъ, навѣрное будешь такимъ же ученымъ, какъ достопочтенный твой отецъ и станешь говорить на столькихъ же языкахъ, какъ онъ!
   -- Стоитъ развѣ говорить про моего достопочтеннаго отца!-- вскричалъ Томъ, забывшись на мгновенье.-- Думаю, что онъ и на родномъ-то своемъ языкѣ можетъ выражаться понятно развѣ лишь для свиней, которыя живутъ въ хлѣву на Мусорномъ его дворѣ. Что же касается до научныхъ свѣдѣній, то...
   Случайно оглянувшись въ эту минуту, Томъ встрѣтилъ взоръ лорда Сентъ-Джона, устремленный на него съ торжественнымъ предостереженіемъ. Мальчикъ остановился, покраснѣлъ, а затѣмъ грустно проговорилъ вполголоса:
   -- Меня опять охватила болѣзнь, отуманивающая умъ странною мечтою. Я вовсе не имѣлъ въ виду непочтительно отзываться объ его величествѣ королѣ.
   -- Мы это знаемъ, принцъ,-- подтвердила принцесса Елизавета, почтительно и ласково сжимая руку своего "брата" между ладонями своихъ ручекъ.-- Пожалуйста не безпокойся объ этомъ. Вина тутъ не твоя, а твоего нездоровья.
   -- Ты очень милая утѣшительница, очаровательная моя лэди,-- отвѣчалъ ей Томъ.-- Сердце заставляетъ меня высказать тебѣ за это пламенную благодарность и я беру на себя смѣлость это сдѣлать.
   Недогадливая юная лэди Анна позволила себѣ сказать Тому что-то по-гречески. Внимательный взоръ принцессы Елизаветы тотчасъ подмѣтилъ по благодушному недоумѣнію, выразившемуся на лицѣ Тома, что стрѣла его кузины пролетѣла надъ цѣлью. Она совершенно спокойно отвѣтила поэтому лэди Аннѣ цѣлымъ залпомъ шутокъ на греческомъ языкѣ и тотчасъ же перевела разговоръ на другую тему.
   Время шло, благодаря всему этому, очень пріятно для Тома, который плылъ подъ чужимъ флагомъ, сравнительно, довольно удачно. Онъ все рѣже и рѣже садился на мель, или же натыкался на подводные камни. Видя, что всѣ съ нимъ такъ ласковы, стараются ему помочь и снисходительно относятся къ его промахамъ, Томъ сталъ чувствовать себя значительно лучше. Когда выяснилось, что обѣ дѣвочки будутъ съ нимъ вмѣстѣ вечеромъ, на банкетѣ у лорда-мэра, сердце Тома забилось отъ радости. Ему казалось, что теперь онъ всетаки не окажется одинокимъ на этомъ банкетѣ среди множества постороннихъ, незнакомыхъ лицъ. Между тѣмъ, часомъ раньше, мысль о томъ, что обѣ принцессы будутъ вмѣстѣ съ нимъ на банкетѣ, безъ сомнѣнія, привела бы его въ невообразимый ужасъ.
   Ангеламъ-хранителямъ Тома, въ образѣ двухъ благородныхъ лордовъ, надо полагать, было не особенно легко выполнять возложенныя на нихъ обязанности. Въ продолженіе всего свиданья они чувствовали себя словно на горячихъ угольяхъ. Дѣйствительно, они находились въ положеніи лоцмановъ, которымъ надлежитъ вести большой корабль по узкому извилистому и чрезвычайно опасному фарватеру. Они все время держались насторожѣ и порядкомъ таки утомились. Когда поэтому, къ концу посѣщенія обѣихъ принцессъ, доложили, что лордъ Гильфордъ Дудлей желалъ бы навѣстить его высочество, они не только нашли, что принцъ совершилъ на первый разъ достаточные подвиги, но вмѣстѣ съ тѣмъ пришли къ заключенію, что имъ самимъ было бы очень трудно взяться сызнова за выполненіе тяжелой своей лоцманской задачи. Они почтительно посовѣтовали Тому извиниться, что онъ и сдѣлалъ съ величайшимъ удовольствіемъ. Напротивъ того, на хорошенькомъ личикѣ лэди Анны мелькнула легкая тѣнь разочарованія, когда она услышала о рѣшеніи не допускать такого блестящаго юношу, какъ лордъ Гильфордъ, передъ свѣтлыя очи его, высочества.
   Наступила пауза выжидательнаго молчанія, остававшагося непонятнымъ для Тома. Онъ взглянулъ на лорда Гертфорда, отвѣтившаго многозначительнымъ знакомъ, смыслъ котораго также ускользнулъ отъ мальчика. Догадливая принцесса Елизавета, съ обычной своей непринужденной граціей, явилась къ нему на выручку. Сдѣлавъ реверансъ, она спросила:-- Его высочество принцъ, мой братъ, разрѣшаетъ намъ удалиться?
   Томъ отвѣчалъ:
   -- Вы, милэди, разумѣется, можете быть увѣрены въ моемъ согласіи на всѣ ваши желанія, но я предпочелъ бы, чтобы они заключались въ чемъ-нибудь иномъ, а не въ разрѣшеніи удалить отсюда свѣтлую радость вашего присутствія! Желаю вамъ добраго дня и молю Бога, да осѣнитъ Онъ васъ Своей милостью! -- При этомъ онъ невольно улыбнулся, добавляя:-- Я всетаки не даромъ бесѣдовалъ мысленно съ сказочными принцами и принцессами и прилежно читалъ про нихъ въ книжкахъ. Я малую толику пріучился къ вѣжливымъ ихъ рѣчамъ, расшитымъ и изукрашеннымъ комплиментами.
   По уходѣ обѣихъ принцессъ Томъ обратился съ утомленнымъ видомъ къ своимъ гувернерамъ и сказалъ:
   -- Не соблаговолите ли вы, благородные лорды, дозволить мнѣ уйти въ какой-нибудь уголокъ и отдохнуть немножко?
   Лордъ Гертфордъ возразилъ:
   -- Осмѣлюсь замѣтить вашему высочеству, что ваше дѣло повелѣвать, а наше повиноваться! Тебѣ, принцъ, и въ самомъ дѣлѣ не мѣшаетъ отдохнуть прежде, чѣмъ отправиться въ Сити.
   Онъ позвонилъ въ колокольчикъ, и тотчасъ явился пажъ, которому было приказано сообщить сэру Уильяму Герберту, что присутствіе этого джентльмэна желательно. Сэръ Уильямъ немедленно явился въ залу и отвелъ Тола въ великолѣпную опочивальню. Придя туда, Томъ прежде всего хотѣлъ выпить воды и протянулъ уже руку къ бокалу, стоявшему возлѣ графина, но камеръ-юнкеръ, одѣтый въ шелкъ и бархата, выхватилъ чуть не изъ рукъ у него этотъ бокалъ, поставилъ его на золотой подносъ и подалъ Тому, опустившись самъ на одно колѣно.
   Усталый плѣнникъ сѣлъ и собирался снять съ себя полусапожки, робко спрашивая взоромъ разрѣшенія это сдѣлать, но тотчасъ другой камеръ-юнкеръ, одѣтый тоже въ шелкъ и бархатъ, упалъ передъ нимъ на колѣни и выполнилъ за него это дѣло. Томъ сдѣлалъ двѣ или три другихъ попытки раздѣваться, но, видя, что его каждый разъ поспѣшно предупреждаютъ, вздохнулъ и покорился своей участи, проговоривъ сквозь зубы:
   -- Чортъ бы ихъ всѣхъ побралъ! Удивляюсь, какъ это они еще не требуютъ, чтобы я дозволилъ имъ дышать за меня?
   Очутившись въ туфляхъ и въ роскошномъ халатѣ, онъ легъ, наконецъ, отдохнуть. О снѣ не могло быть и рѣчи, такъ какъ голова Тома была слишкомъ полна мыслями, а его опочивальня -- народомъ. Онъ не въ состояніи былъ удалить свои мысли, а потому онѣ остались терзать его своимъ присутствіемъ. Онъ не зналъ, какъ удалить своихъ прислужниковъ, а потому они тоже остались въ опочивальнѣ, къ величайшему сожалѣнію какъ Тома, такъ и ихъ самихъ.
   Съ уходомъ Тома въ опочивальню остались въ залѣ лишь оба сіятельные его гувернеры. Въ продолженіе нѣкотораго времени они молча расхаживали по ней взадъ и впередъ и въ глубокой задумчивости покачивали головами. Наконецъ, лордъ Септь-Джонъ спросилъ:
   -- Ну, что ты обо всемъ этомъ думаешь?
   -- Что я думаю? Вотъ что: король теперь при смерти, племянникъ мой сумасшедшій, вступитъ въ сумасшествіи на престолъ, да и послѣ того останется сумасшедшимъ. Говорятъ, что Господь Богъ покровительствуетъ Англіи. Во всякомъ случаѣ, она будетъ теперь очень нуждаться въ такомъ покровительствѣ.
   -- Оно и въ самомъ дѣлѣ на это похоже. Однако же... Нѣтъ ли у тебя какихъ-нибудь недоразумѣній насчетъ... то есть именно насчетъ...
   Лордъ Сентъ-Джонъ, очевидно, не рѣшался высказаться обстоятельнѣе и замолчалъ, безъ сомнѣнія, чувствуя, что завелъ рѣчь о щекотливомъ предметѣ. Лордъ Гертфордъ сталъ передъ нимъ, прямо и откровенно взглянулъ ему въ лицо и сказалъ:
   -- Говори смѣло, никто, кромѣ меня, тебя не услышитъ. Какія тутъ могутъ бытъ недоразумѣнія?
   -- Мнѣ очень тяжело высказать мысль, возникшую въ моемъ умѣ, особенно же передъ тобою, милордъ, который состоитъ съ нимъ въ такомъ близкомъ родствѣ. Умоляю о прощеніи, если въ моихъ словахъ найдется что-нибудь оскорбительное, но я всетаки позволяю себѣ спросить: развѣ не странно, что умопомѣшательство могло такъ измѣнить всю его манеру держаться и говорить? Правда, что онъ и теперь въ своихъ рѣчахъ и обращеніи настоящій принцъ, но, всетаки, въ нихъ обнаруживается тамъ и сямъ маленькое различіе, сравнительно съ тѣмъ, какъ онъ держалъ себя прежде. Не странно развѣ, что умопомѣшательство истребило изъ его памяти даже самыя лица его отца, равно какъ придворныя формы и обычаи, соблюдавшіеся въ ежедневномъ обиходѣ? Какъ могло случиться также, что онъ, продолжая еще владѣть латинскимъ языкомъ, совершенно позабылъ греческій и французскій? Пожалуйста не оскорбляйтесь, милордъ, но облегчите мнѣ сердце отъ тревожныхъ опасеній, которыя теперь его мучатъ. Я буду вамъ за это неизрѣченно благодаренъ. Меня неотвязно преслѣдуетъ мысль о томъ, какъ настоятельно онъ самъ утверждалъ, что не принцъ и что...
   -- Замолчи, милордъ! Это, вѣдь, государственная измѣна! Развѣ ты забылъ приказаніе короля? Вспомни, что, если я стану тебя слушать, то, уже вслѣдствіе этого самаго, сдѣлаюсь соучастникомъ преступленія.
   Сентъ-Джонъ поблѣднѣлъ и поспѣшно возразилъ:
   -- Сознаюсь, что былъ виноватъ. Надѣюсь, однако, что ваша свѣтлость соблаговолите меня пощадить, и что вы меня не выдадите? Я же обязуюсь не думать и не говорить болѣе объ этомъ щекотливомъ предметѣ. Надѣюсь, вы меня извините. Въ противномъ случаѣ я погибъ!
   -- Успокойся, милордъ. Если ты не будешь никогда болѣе высказывать здѣсь, или же при другихъ, столь оскорбительныя подозрѣнія, то я признаю себя совершенно удовлетвореннымъ и сочту, что ты какъ будто ничего не говорилъ. Впрочемъ, и подозрѣнія твои сами по себѣ совершенно неосновательны. Онъ несомнѣнно сынъ моей сестры. Вѣдь его голосъ, лицо и все тѣлосложеніе какъ нельзя лучше знакомы мнѣ съ самой колыбели. Умопомѣшательство можетъ вызывать не только замѣченныя тобою, но иногда еще гораздо худшія странности. Развѣ ты запамятовалъ, какъ нашъ общій знакомый, баронъ Марлей, сойдя съ ума, забылъ свое собственное лицо, которое зналъ въ теченіе цѣлыхъ шестидесяти лѣтъ и принялся утверждать, будто ему навязали чужую физіономію. Онъ называлъ себя также сыномъ Маріи Магдалины и говорилъ, будто его голова сдѣлана изъ самаго хрупкаго испанскаго хрусталя. Онъ не дозволялъ даже никому до нея прикоснуться, опасаясь, чтобы, по неосторожности, ее какъ-нибудь не разбили вдребезги. Нѣтъ, мой добрѣйшій лордъ, не тревожь себя безцѣльными опасеніями и подозрѣніями! Это и въ самомъ дѣлѣ наслѣдный принцъ, а вскорѣ онъ будетъ королемъ. Вспомни, что я, какъ родной дядя принца, не могу ошибиться въ его личности. Совѣтую тебѣ хорошенько обдумать мои слова и держать ихъ въ памяти!
   Поговоривъ еще съ Сентъ-Джономъ, при чемъ благородный лордъ пытался, по возможности, загладить свой промахъ многократными увѣреніями въ томъ, что теперь совершенно уже убѣдился представленными ему доводами и не станетъ питать на будущее время ни малѣйшихъ сомнѣній, графъ Гертфордъ простился съ своимъ товарищемъ по наблюденію надъ принцемъ. Лордъ Гертфордъ, оставшись одинъ дежурить въ залѣ, погрузился въ глубокія размышленія. Очевидно, что, чѣмъ больше онъ думалъ, тѣмъ въ большее смущеніе приходилъ. Графъ сперва было усѣлся въ кресло, а затѣмъ вскочилъ и принялся ходить взадъ и впередъ изъ угла въ уголъ, бормоча сквозь зубы:
   -- Нѣтъ, это, навѣрное, принцъ! Развѣ осмѣлится кто-нибудь утверждать, чтобы могли найтись два мальчика, не состоящихъ въ кровномъ родствѣ другъ съ другомъ, но въ то же время похожихъ, какъ двѣ капли воды? Впрочемъ, даже и тогда было бы положительно чудомъ, если бы случай свелъ вмѣстѣ такихъ двойниковъ и поставилъ одного изъ нихъ на мѣсто другого. Самая мысль о возможности такого случая является просто-на-просто сумасбродствомъ.
   Помолчавъ немного, онъ добавилъ:
   -- Если бы еще мы имѣли дѣло съ обманщикомъ, который называетъ себя принцемъ, тогда, разумѣется, можно было бы имѣть противъ него нѣкоторую тѣнь подозрѣнія. Самозванецъ самъ по себѣ всетаки нѣчто естественное и удобопонятное. Въ данномъ случаѣ, однако, не можетъ быть и рѣчи о самозванствѣ. Мальчикъ, котораго король, весь дворъ и всѣ приближенные называютъ принцемъ, упорно отрицаетъ августѣйшій свой санъ. Понятное дѣло, онъ не самозванецъ! Нѣтъ, клянусь душой св. Стефана, что это настоящій принцъ, который только спятилъ съ ума.
  

ГЛАВА VII.
Первый обѣдъ Тома во дворцѣ въ роли принца.

   Немного болѣе часа пополудни. Томъ безропотно подчинился церемоніалу одѣванья къ обѣду. Онъ нашелъ новый свой костюмъ столь же изящнымъ, какъ и предшествовавшій, но только все было теперь иное, начиная съ воротничка и заканчивая чулками. Нарядивъ такимъ образомъ мальчика, его торжественно провели въ обширную богато убранную комнату, гдѣ былъ уже накрытъ столъ всего для одной персоны. Весь приборъ былъ изъ массивнаго золота, но главную цѣнность придавала ему художественная работа, такъ какъ онъ вышелъ изъ мастерской Бенвенуто Челлини. Столовая оказалась до половины заполненной знатными придворными, явившимися, чтобы прислуживать принцу за обѣдомъ. Какъ только священникъ прочелъ молитву, Томъ, который послѣ долгой голодовки чувствовалъ изрядный аппетитъ, хотѣлъ немедленно же приняться за стоявшія передъ нимъ вкусныя яства, но его нѣсколько задержалъ милордъ графъ Беркелей, который повязалъ ему вокругъ шеи салфетку. Должность повязывателя салфетокъ принцу Уэльскому была наслѣдственная въ семьѣ этого вельможи. Кравчій принца тоже оказался на лицо и предупреждалъ всѣ попытки Тома налить себѣ самому вино. Испытатель яствъ при его высочествѣ принцѣ Уэльскомъ стоялъ тутъ же, въ готовности по первому требованію отвѣдать любое блюдо, которое покажется подозрительнымъ и такимъ образомъ подвергнуть себя риску умереть отъ яда. Въ то время, о которомъ идетъ рѣчь, должность эта являлась чистою синекурой. Испытателю яствъ никогда почти не приходилось выполнять обязанности своего званія, но, въ прежнія времена, оно было сопряжено съ серьезными опасностями и не представлялось особенно соблазнительнымъ. Повидимому, можно было бы возложить испытаніе подозрительныхъ яствъ на собаку или простого чернорабочаго, но англійскіе короли разыгрывали тогда роль земныхъ божковъ, и пути ихъ были неисповѣдимы. Старшій камеръ-юнкеръ, милордъ д'Арси, присутствовалъ въ столовой Богъ знаетъ зачѣмъ, вѣроятно, потому, что это требовалось традиціями придворнаго этикета. Лордъ старшій дворецкій тоже находился на своемъ посту за стуломъ Тома, откуда имѣлъ верховный надзоръ за всѣмъ церемоніаломъ, выполнявшимся подъ непосредственнымъ руководствомъ лорда великаго стольника и лорда великаго повара, стоявшихъ: одинъ по правую, а другой по лѣвую его сторону. Кромѣ нихъ, у Тома имѣлось еще триста восемьдесятъ четыре служителя благороднаго званія. Разумѣется, изъ нихъ развѣ лишь четвертая часть находилась въ столовой. Къ тому же Томъ даже и не подозрѣвалъ, что у него столько слугъ.
   Всѣмъ придворнымъ было вбито только-что передъ тѣмъ въ голову, что принцъ временно не въ своемъ умѣ и что ни подъ какимъ видомъ не слѣдуетъ выказывать хотя бы тѣни удивленія по поводу его странностей. Эти странности не замедлили проявиться совершенно открыто, но вызывали у всѣхъ присутствовавшихъ лишь сожалѣніе и скорбь, а не веселье. Всѣмъ было тяжело и грустно видѣть, что принцъ, пользовавшійся общей любовью, сраженъ такимъ ужасающимъ недугомъ.
   Бѣдняга Томъ ѣлъ по преимуществу пальцами, но никто не смѣлъ, глядя на это, улыбнуться, или хотя бы даже показать видъ, что замѣчаетъ августѣйшую его неблаговоспитанность. Тщательно и съ большимъ интересомъ осмотрѣвъ свою салфетку, которая была дѣйствительно очень изящна и красива, мальчикъ простодушно замѣтилъ:
   -- Пожалуйста снимите ее съ меня прочь, а то я по неосторожности, чего добраго, ее еще запачкаю!
   Наслѣдственный повязыватель салфетки почтительно снялъ таковую безъ всякаго возраженія или протеста.
   Пристально поглядѣвъ на рѣпу и салатъ, Томъ освѣдомился, что это такое и съѣдобные ли это предметы? Дѣло въ томъ, что въ Англіи недавно лишь стали разводить эти овощи, которыя выписывались передъ тѣмъ изъ Голландіи и считались предметами роскоши. На его вопросъ отвѣтили съ почтительнѣйшей серьезностью, не выражая ни малѣйшаго изумленія. Къ концу дессерта онъ набилъ себѣ карманы орѣхами, но никто не подалъ вида, что это замѣтилъ, или же этимъ смутился. Въ слѣдующее затѣмъ мгновенье самъ мальчикъ, однако, пришелъ въ величайшее смущеніе и почувствовалъ себя до крайности неловко. Единственное, что ему дозволено было сдѣлать собственноручно за обѣдомъ, это насыпать орѣховъ въ карманъ, а между тѣмъ онъ явственно сознавалъ, что это было поступкомъ безтактнымъ и неумѣстнымъ для принца. Какъ разъ въ это мгновенье мышцы его носа начали сокращаться и вздрагивать,при чемъ самый кончикъ означеннаго органа сталъ подозрительно вздыматься вверхъ и колыхаться. Носъ не хотѣлъ угомониться, и это приводило Тома въ величайшее отчаяніе. Онъ бросалъ умоляющіе взоры поперемѣнно на всѣхъ окружавшихъ его знатныхъ лордовъ, и слезы выступили у него на глаза. Придворные встревоженно устремились къ Тому и тоже съ выраженіемъ отчаянія на лицѣ просили объяснить, что именно его обезпокоиваетъ. Мальчикъ отвѣтилъ съ совершенно искреннимъ волненіемъ:
   -- Извините пожалуйста, но только носъ у меня страшно чешется. Какъ именно слѣдуетъ поступить теперь по правиламъ этикета? Рѣшите пожалуйста сами, по только поторопитесь, такъ какъ я не въ силахъ долго выдержать.
   Никто не улыбнулся, но всѣ пришли въ величайшее недоумѣніе и поглядывали другъ на друга, какъ бы ожидая услышать добрый совѣтъ. Всѣ оказались, однако, въ данномъ случаѣ припертыми къ стѣнѣ за неимѣніемъ въ англійской исторіи прецедента, на основаніи котораго можно было бы теперь поступить. За отсутствіемъ церемоніймейстера никто не рѣшался взять на себя починъ разрѣшенія столь важной задачи, тѣмъ болѣе что не имѣлось въ данномъ случаѣ никакихъ историческихъ указаній. Придворный штатъ принца Уэльскаго оказывался, увы, неполнымъ. Въ немъ не былъ предусмотрѣнъ наслѣдственный великій носочесальщикъ. Тѣмъ временемъ у Тома выступили уже слезы и начали струиться но щекамъ. Носъ его морщился и колыхался, требуя настоятельнѣе, чѣмъ когда-либо безотлагательной помощи. Наконецъ, природа одержала верхъ и ниспровергла всѣ рамки придворнаго этикета. Томъ съ внутренней мольбой о помилованіи, если онъ поступаетъ на самомъ дѣлѣ дурно, облегчилъ смущенныя сердца своихъ придворныхъ, собственноручно почесавъ себѣ носъ.
   По окончаніи обѣда подошелъ къ Тому благородный лордъ съ большимъ, но неглубокимъ золотымъ блюдомъ, наполненнымъ душистой розовой водою, предназначенной для того, чтобы выполоскать ротъ и вымыть пальцы. Другой благородный лордъ, а именно наслѣдственный повязыватель салфетки стоялъ тутъ же, держа ее наготовѣ. Томъ съ недоумѣніемъ глядѣлъ секунды двѣ на блюдо, затѣмъ взялъ его въ руки, поднесъ къ губамъ и величественно отпилъ глотокъ розовой воды. Возвращая блюдо почтительно ожидавшему лорду, мальчикъ сказалъ:
   -- Нѣтъ, это не по моему вкусу, милордъ! Запахъ довольно хорошъ, но никакой крѣпости въ напиткѣ нѣтъ.
   Эта эксцентричная выходка умопомѣшаннаго принца вызвала глубочайшую скорбь во всѣхъ сердцахъ, но никому даже и въ голову не пришло разсмѣяться.
   Вслѣдъ затѣмъ Томъ сдѣлалъ другой безсознательный промахъ, вставъ и выйдя изъ-за стола въ то самое мгновеніе, когда капелланъ сталъ позади его стула, поднялъ лицо и руки къ потолку и, зажмуривъ глаза, собирался прочесть благодарственную молитву. Никто, однако, не подалъ вида, будто замѣчаетъ, что принцъ учинилъ опять необычайный поступокъ.
   По собственному требованію маленькаго нашего пріятеля его отвели въ кабинетъ и оставили тамъ одного. Стѣны этого кабинета выложены были дубомъ, а на крючкахъ по нимъ висѣли отдѣльныя части блестящей стальной брони, украшенной великолѣпными золотыми арабесками. Томъ тотчасъ же надѣлъ наколѣнники, перчатки, шлемъ съ перьями и другія части вооруженія, которыя можно было возложить на себя безъ посторонней помощи. Эта великолѣпная броня принадлежала настоящему принцу Уэльскому, которому недавно подарила ее королева, г-жа Барръ. Все приходилось Тому какъ нельзя лучше впору, и онъ хотѣлъ было уже призвать кого-нибудь изъ камеръ-юнкеровъ, чтобы совершенно одѣться въ латы, но вспомнилъ про орѣхи, принесенные съ собою съ обѣденнаго стола. Мальчику тотчасъ представилось удовольствіе, съ которымъ онъ станетъ ѣсть ихъ теперь, когда никто на него не смотритъ и никакіе наслѣдственные придворные сановники не навязываютъ ему непрошенныхъ своихъ услугъ. Поэтому Томъ повѣсилъ всѣ хорошенькія вещицы опять на прежнія мѣста и немедленно же принялся грызть орѣхи, причемъ почувствовалъ себя почти счастливымъ, впервые послѣ того, какъ Богъ, въ наказаніе за грѣхи, сдѣлалъ его принцемъ. Когда всѣ орѣхи были съѣдены, Томъ нечаянно нашелъ въ одномъ шкапчикѣ нѣсколько интересныхъ для себя книгъ, въ числѣ которыхъ имѣлось также и описаніе англійскаго придворнаго этикета. Эта книга была для него поистинѣ желанной находкой. Улегшись на роскошный диванъ, онъ принялся съ самымъ искреннимъ усердіемъ учиться. Оставимъ же его временно за этимъ занятіемъ.
  

ГЛАВА VIII.
Вопросъ о государственной печати.

   Часовъ въ пять пополудни Генрихъ VIII, пробудившись отъ сна, который не принесъ ему никакого успокоенія, пробормоталъ сквозь зубы:
   -- Какіе дурные, тревожные сны! Они служатъ предвѣстниками того, что мой конецъ близокъ. Это же подтверждаетъ и все большая слабость моего пульса.
   Глаза монарха внезапно вспыхнули зловѣщими огоньками, и онъ добавилъ:
   -- А всетаки я передъ смертью отправлю его еще на тотъ свѣтъ!
   Дежурившіе при королѣ придворные замѣтили, что онъ проснулся. Одинъ изъ нихъ освѣдомился, каковы будутъ приказанія его величества относительно лорда-канцлера, который ждетъ у дверей опочивальни.
   -- Впустить его сюда, впустить сейчасъ же!-- съ горячностью воскликнулъ король.
   Лордъ канцлеръ вошелъ и, преклонивъ колѣна предъ королевскимъ ложемъ, сказалъ:
   -- Я отдалъ необходимыя распоряженія, чтобъ выполнить повелѣнія вашего величества. Пэры королевства, въ парадныхъ своихъ облаченіяхъ, стоятъ теперь въ палатѣ общинъ передъ рѣшеткой и, утвердивъ приговоръ, постановленный надъ герцогомъ Норфолькомъ, смиренно ожидаютъ тамъ дальнѣйшаго благоусмотрѣнія вашего величества.
   Лицо Генриха VIII вспыхнуло свирѣпой радостью, и онъ сказалъ:
   -- Поднимите меня! Я хочу лично предстать предъ моимъ парламентомъ и собственноручно скрѣпить приговоръ, освобождающій меня отъ...
   Голосъ ему измѣнилъ. Румянецъ, которымъ вспыхнули было щеки, смѣнился какой-то землисто-сѣрой блѣдностью. Дежурные камергеры, уложивъ короля на подушки, поспѣшно подали ему подкрѣпляющія лекарства. Принявъ ихъ, онъ грустно проговорилъ:
   -- Какъ долго ждалъ я этого сладостнаго часа и, увы, онъ наступаетъ для меня слиткомъ поздно! Судьба похитила отъ меня счастье, которое я себѣ сулилъ. Спѣшите же, по крайней мѣрѣ, вы. Не теряйте времени. Пусть хоть другіе выполнятъ то, что не удалось свершить мнѣ. Передаю большую мою печать коммиссіи. Назначь самъ лордовъ, которые должны войти въ ея составъ, и безотлагательно примись вмѣстѣ съ ними за дѣло. Смотри только поторопись. Прежде чѣмъ солнце успѣетъ встать и снова закатиться, принеси мнѣ его голову, чтобы я могъ еще на нее поглядѣть.
   -- Повелѣніе вашего величества будетъ исполнено. Не благоугодно ли вашему величеству приказать, чтобы печать была возвращена мнѣ, дабы я могъ немедленно же употребить ее въ дѣло.
   -- Печать? Да вѣдь она должна храниться у тебя!
   -- Ваше величество изволили взять ее отъ меня сами, два дня тому назадъ, объявивъ, что она не должна быть въ употребленіи до тѣхъ поръ, пока собственная ваша августѣйшая рука не приложитъ ее къ смертному приговору герцога Норфолькскаго.
   -- Да, я и въ самомъ дѣлѣ ее взялъ. Я теперь это припоминаю... Что же я съ нею сдѣлалъ?.. Право, не упомню. За послѣдніе дни память мнѣ стала что-то ужь очень измѣнять... Странно, очень странно!
   Король принялся бормотать что-то такое, чего нельзя было хорошенько разслышать, покачивая отъ времени до времени потихоньку сѣдой своей головой и, очевидно, стараясь припомнить, что именно онъ сдѣлалъ съ печатью. Подъ конецъ графъ Гертфордъ взялъ на себя смѣлость преклонить передъ нимъ колѣни и объявить:
   -- Ваше величество, я и многіе другіе изъ присутствующихъ здѣсь лордовъ, съ позволенія вашего, явственно припоминаемъ, что вы передали большую государственную печать въ руки его высочества принца Уэльскаго, дабы хранить ее до тѣхъ поръ, пока...
   -- Вѣрно, совершенно вѣрно! Принеси же ее. Спѣши, время уходитъ!
   Лордъ Гертфордъ бѣгомъ устремился въ аппартаменты Тома, но, вскорѣ вернувшись къ королю, смущенный и съ пустыми руками, объяснилъ:
   -- Мнѣ очень прискорбно, милордъ-король, сообщать столь грустныя и тяжелыя вѣсти, по Богу угодно, чтобы болѣзнь принца все еще длилась. Онъ не можетъ припомнить себѣ фактъ полученія отъ васъ государственной печати. Я поспѣшилъ доложить объ этомъ, такъ какъ нахожу, что было бы совершенно безцѣльной и ни къ чему не ведущей тратой времени производитъ теперь обыскъ въ длинномъ ряду комнатъ и залъ, принадлежащихъ къ аппартаментамъ его королевскаго высочества...
   Стонъ, вырвавшійся изъ груди короля, заставилъ графа Гертфорда замолчать. Минуту спустя Генрихъ VIII проговорилъ съ глубокою грустью:
   -- Не безпокойте этого бѣднаго ребенка. Рука Господня отяготѣла надъ нимъ. Сердце мое переполнено любящимъ къ нему состраданіемъ и печалью о томъ, что я не могу поднять его бремя на свои собственныя рамена, удрученныя годами и заботами. Съ какою радостью вернулъ бы я ему миръ и спокойствіе!
   Король закрылъ глаза, принялся опять что-то бормотать и, наконецъ, замолчалъ. По прошествіи нѣкотораго времени онъ снова раскрылъ глаза и съ недоумѣніемъ осматривался кругомъ до тѣхъ поръ, пока взоръ его не остановился на лордѣ-канцлерѣ, все еще продолжавшемъ стоять на колѣняхъ. Лицо Генриха VIII тотчасъ же вспыхнуло гнѣвомъ:
   -- Какъ, ты все еще здѣсь? Клянусь Всемогущимъ Богомъ, что, если ты не займешься сейчасъ же дѣломъ объ этомъ измѣнникѣ, твоя шапка останется завтра безъ употребленія, за отсутствіемъ головы, на которую ее можно было бы надоѣдать.
   Государственный канцлеръ, трепеща отъ страха, отвѣтилъ:
   -- Всемилостивѣйшій государь, прошу пощады и помилованія у вашего величества! Я до сихъ поръ ждалъ печати.
   -- Въ своемъ ли ты умѣ, милордъ? Малая государственная печать, которую я обыкновенно бралъ съ собою во время поѣздокъ, лежитъ теперь въ казначействѣ. Если большая печать пропала безъ вѣсти, понятно, что слѣдуетъ употребить въ дѣло малую. Удивительно, какъ ты не могъ этого сообразить! Уходи же теперь скорѣе, да смотри, не смѣй во мнѣ возвращаться безъ его головы!
   Злополучный государственный канцлеръ, разумѣется, поспѣшилъ удалиться изъ такого опаснаго сосѣдства. Назначенная имъ коммиссія, не теряя времени, скрѣпила королевскимъ утвержденіемъ приговоръ, постановленный раболѣпнымъ парламентомъ, и назначила слѣдующій же день для совершенія казни отрубленіемъ головы надъ старшимъ изъ англійскихъ пэровъ, злополучнымъ герцогомъ Норфолькомъ.
  

ГЛАВА IX.
Празднество на рѣкѣ.

   Въ девять часовъ вечера весь обширный фасадъ дворца, выходившій на рѣку, сверкалъ огнями. Сама рѣка, сколько можно было охватить ее глазомъ но направленію въ городу, была покрыта яликами и большими парадными лодками, разукрашенными разноцвѣтными фонарями. Тихонько колыхаясь отъ волненія, фонари эти казались громаднымъ сверкающимъ цвѣтникомъ, по которому пробѣгалъ легкій лѣтній вѣтерокъ. Интересное зрѣлище представляла также и громадная каменная терраса, спускавшаяся ступеньками къ рѣкѣ и достаточно обширная для того, чтобы на ней могла выстроиться цѣлая армія какого-нибудь германскаго княжества. Теперь на этой терассѣ стояла стройными рядами вооруженная бердышами дворцовая стража въ блестящихъ стальныхъ латахъ. Цѣлыя толпы придворныхъ слугъ, въ великолѣпныхъ костюмахъ, сновали взадъ и впередъ по ступенькамъ лѣстницы, спѣша закончить, безъ сомнѣнія, очень важныя приготовленія.
   Но вотъ раздалось громкое приказаніе, и въ одно мгновеніе ока на ступенькахъ рѣшительно никого не осталось. Въ воздухѣ словно нависло томительное ожиданіе. Поскольку можно было окинуть рѣку взглядомъ, взоръ вездѣ останавливался на десяткахъ тысячъ людей, которые вставали со своихъ сидѣній въ лодкахъ и пристально смотрѣли по направленію къ дворцу, защищая глаза руками отъ свѣта факеловъ и фонарей.
   Къ лѣстницѣ, спускавшейся на рѣку, подплыла вереница изъ сорока или пятидесяти парадныхъ барокъ. Всѣ онѣ были богато вызолочены, а высокіе ихъ носы и кормы -- украшены великолѣпной рѣзьбой. Многія барки щеголяли знаменами и флагами изъ драгоцѣнныхъ тканей, штофа и парчи съ вышитыми на нихъ гербами. Къ нѣкоторымъ изъ флаговъ было прикрѣплено множество маленькихъ серебряныхъ колокольчиковъ, весело звенѣвшихъ въ вѣяніи вѣтерка. Другіе флаги и штандарты обнаруживали еще большія притязанія, такъ какъ развѣвались на баржахъ, принадлежавшихъ вельможамъ, непосредственно состоявшимъ на службѣ у принца Уэльскаго. Борта этихъ баржъ были живописно изукрашены щитами съ разными геральдическими эмблемами. Каждую парадную баржу велъ на буксирѣ большой баркасъ, на которомъ, кромѣ гребцовъ, находился хоръ музыкантовъ и нѣсколько воиновъ въ блестящихъ стальныхъ шлемахъ и латахъ.
   Первые ряды процессіи, появленія которой ожидали съ такимъ нетерпѣніемъ, показались, наконецъ, изъ главныхъ дворцовыхъ воротъ. Это былъ взводъ дворцовой стражи, вооруженной бердышами. Гвардейцы, служившіе въ этой стражѣ, носили коричневыя брюки съ черными полосками, бархатныя тапочки, украшенныя съ обѣихъ сторонъ серебряными розетками, и кафтаны изъ темнокраснаго сукна съ синими отворотами, на которыхъ спереди и сзади вышиты были золотомъ три пера, включенныя въ гербъ принца. Древки аллебардъ, обтянутыя алымъ бархатомъ, прикрѣпленнымъ вызолоченными гвоздиками, украшались золотыми кистями. Развернувшись направо и налѣво, гвардейцы выстроились въ два длинныхъ кордона, тянувшихся отъ дворцовыхъ воротъ до нижнихъ ступенекъ спуска на рѣку. Въ промежуткѣ между двумя рядами гвардейцевъ, лакеи, въ красныхъ съ золотомъ ливреяхъ наслѣднаго принца, раскинули и уложили пышный полосатый коверъ. Вслѣдъ затѣмъ изъ-за дворцовой ограды послышался сигналъ, поданный трубачами. Музыканты съ баркасовъ тотчасъ же подхватили этотъ сигналъ и начали исполнять оживленную, веселую прелюдію. Тѣмъ временемъ, двое церемоніймейстеровъ съ бѣлыми жезлами вышли медленнымъ, величественнымъ шагомъ изъ дворцовыхъ воротъ. За ними слѣдовали оруженосцы лондонскаго лорда мэра: одинъ съ булавою, а другой съ мечомъ, нѣсколько сержантовъ городской гвардіи въ полной парадной формѣ, съ шевронами на рукавахъ, герольдъ ордена Подвязки въ парадномъ своемъ облаченіи, нѣсколько командоровъ ордена Бани, съ бѣлыми кружевами на рукавахъ, кавалеры этого же ордена, судьи въ красныхъ своихъ плащахъ и шапкахъ, лордъ верховный англійскій канцлеръ, въ красномъ плащѣ, открытомъ спереди и подбитомъ горностаемъ, депутація эльдерменовъ, тоже въ красныхъ плащахъ, и старосты разныхъ лондонскихъ гильдій и цеховъ въ парадныхъ одѣяніяхъ. За ними шли двѣнадцать французскихъ дворянъ въ великолѣпныхъ костюмахъ, а именно: курткахъ изъ бѣлаго штофа съ золотыми полосами, епанчахъ изъ алаго бархата, подбитыхъ фіолетовой тафтой, и бархатныхъ же короткихъ брюкахъ тѣльнаго цвѣта. Дворяне эти принадлежали къ свитѣ французскаго посла. Потомъ начали спускаться съ лѣстницы двѣнадцать кавалеровъ испанскаго посла въ костюмахъ изъ чернаго бархата безъ всякихъ украшеній. Позади нихъ шли нѣсколько знатныхъ англійскихъ вельможъ съ дворянами своей свиты.
   Трубачи въ оградѣ дворца начали играть почетную встрѣчу. Дядя принца Уэльскаго, получившій впослѣдствіи титулъ герцога Сомерсета, вышелъ изъ воротъ въ черномъ камзолѣ, шитомъ золотомъ, сверхъ котораго накинутъ былъ плащъ изъ алаго атласа съ золотыми цвѣтами и серебряными полосками, образовавшими въ совокупности какъ бы сѣтку. Пройдя нѣсколько шаговъ, онъ обернулся лицомъ къ дворцу, снялъ свою шляпу со страусовыми перьями, отвѣсилъ низкій поклонъ и принялся идти задомъ напередъ, кланяясь на каждомъ шагу. Снова зазвучали трубы и раздалась громкая команда: "Дорогу высокому и могущественному лорду Эдуарду, принцу Уэльскому!" Длинная линія красныхъ огненныхъ языковъ съ грохотомъ вырвалась изъ бойницъ, прорѣзанныхъ въ верхней части дворцовыхъ стѣнъ. Съ лодокъ, запрудившихъ собою всю рѣку, отвѣтила имъ цѣлая буря привѣтственныхъ возгласовъ, и Томъ Канти, герой и первопричина всего торжества, выйдя на террасу, слегка наклонилъ августѣйшую свою голову.
   Онъ былъ въ великолѣпномъ камзолѣ изъ бѣлаго атласа съ нашитымъ на груди дублетомъ изъ пунцоваго бархата, осыпаннаго брилліантами и отороченнаго горностаемъ. Сверхъ камзола накидывался плащъ изъ бѣлаго съ золотомъ штофа на голубой атласной подкладкѣ. На плащѣ были вышиты золотомъ же три эмблематическихъ пера. Онъ былъ осыпанъ жемчугами, драгоцѣнными каменьями и застегивался брилліантовой пряжкой. На шеѣ у Тома красовались: орденъ Подвязки и нѣсколько царственныхъ иностранныхъ орденовъ. Драгоцѣнные каменья, которыми онъ былъ осыпанъ, ярко сверкали въ отвѣтъ на каждый лучъ падавшаго на нихъ свѣта. Томъ Канти, родившійся въ конурѣ, и выросшій въ грязи водосточныхъ канавъ на лондонскихъ улицахъ, одѣвавшійся незадолго еще передъ тѣмъ лишь въ лохмотья нищеты, представлялъ собою теперь поистинѣ великолѣпное зрѣлище.
  

ГЛАВА X.
Принцъ въ бѣдственномъ положеніи.

   Мы разстались съ Джономъ Канти какъ разъ въ ту минуту, когда онъ, сопровождаемый по пятамъ шумной и обрадованной толпою черни, тащилъ на Мусорный дворъ законнаго принца Уэльскаго. Всего лишь одинъ человѣкъ попытался сказать слово въ защиту бѣднаго мальчика, но слово это осталось какъ бы гласомъ вопіющаго въ пустынѣ. Среди шумной суматохи никто, вѣроятно, его и не услышалъ. Принцъ, внѣ себя отъ негодованія на грубое и дерзкое обращеніе, которое ему приходилось выносить, настойчиво пытался вырваться на свободу. Джонъ Канти, не обладавшій особенно большимъ запасомъ терпѣнія, совершенно утратилъ, наконецъ, таковое и, охваченный внезапнымъ порывомъ бѣшенства, размахнулся тяжелой своей дубиной. Онъ, безъ сомнѣнія, размозжилъ бы принцу голову, если бы тотъ самый человѣкъ, который вступался передъ тѣмъ за мальчика, не бросился впередъ, дабы удержать руку негодяя. Человѣкъ этотъ перехватилъ ударъ дубинки своею собственной рукою, но Канти, взбѣшенный донельзя этимъ вмѣшательствомъ, заревѣлъ:
   -- Чего ты суешь свой носъ, куда не спрашиваютъ! Вотъ тебѣ за это!
   Дубина его со свистомъ опустилась на голову человѣка, осмѣлившагося вмѣшаться въ расправу его съ мальчикомъ. Послышался глухой стонъ, и человѣкъ, чертъ котораго нельзя было уже различить во мракѣ, упалъ на земь подъ ноги толпы, ломившейся во дворъ. Въ слѣдующее затѣмъ мгновеніе онъ остался лежать одинъ въ темнотѣ. Чернь, веселое настроеніе которой нисколько не было нарушено этимъ эпизодомъ, привѣтствовала громкимъ хохотомъ паденіе бѣдняги и, безъ сомнѣнія, нашла, что Канти далъ ему заслуженный урокъ. Тѣмъ временемъ принцъ оказался въ квартирѣ Джона Канти, дверь которой немедленно заперли, чтобы воспретить туда входъ постороннимъ. При слабомъ свѣтѣ сальнаго огарка, воткнутаго въ бутылку, мальчикъ могъ всетаки различить наиболѣе выдающіяся очертанія мерзостнаго вертепа, въ которомъ очутился. Онъ разглядѣлъ также обитателей этого вертепа. Двѣ дѣвочки-подростки, отъ которыхъ несло какимъ-то тяжелымъ, непріятнымъ запахомъ, и женщина среднихъ лѣтъ сидѣли, прижавшись къ стѣнѣ въ уголку, съ видомъ животныхъ, привыкшихъ къ побоямъ и съ робкой покорностью ожидавшихъ потасовки. Изъ другого угла тихонько подходила къ принцу изсохшая старуха съ злющими глазами и растрепанными сѣдыми волосами.
   -- Не хочешь ли послушать представленіе, ни дать, ни взять, какъ въ театрѣ? Смотри только сперва не мѣшай, а когда позабавишься вдоволь, можешь дать рукамъ волю и обработать комедіанта, какъ твоей душенькѣ будетъ угодно. Эй, ты, мальчуганъ, разскажи опять свою чепуху, если ты не предпочелъ теперь ее позабыть! Повѣдай намъ твое имя и объясни, кто ты такой?
   Кровь снова бросилась въ лицо оскорбленному принцу. Устремивъ пристальный негодующій взоръ на Канти, онъ возразилъ:
   -- Только такіе неблаговоспитанные люди, какъ ты, могутъ обращаться ко мнѣ съ подобнымъ требованіемъ! Повторяю тебѣ опять, какъ говорилъ уже и передъ тѣмъ, что я никто иной, какъ Эдуардъ, принцъ Уэльскій.
   Отвѣтъ этотъ до того поразилъ старуху, что она словно окаменѣла и остановилась, разинувъ ротъ, какъ будто прикованная къ полу. Безсмысленное удивленіе, съ которымъ она таращила на принца глаза, показалось до такой степени забавнымъ негодяю ея сыну, что онъ разразился громкимъ хохотомъ. На мать и сестеръ Тома Канти отвѣтъ мальчика подѣйствовалъ совершенно иначе. Боязнь побоевъ для себя лично исчезла у нихъ мгновенно, смѣнившись опасеніемъ чего-то, несравненно болѣе худшаго. Съ выраженіемъ глубочайшей скорби и отчаянія на лицахъ, онѣ бросились къ принцу, восклицая:
   -- Ахъ, бѣдный, несчастный Томъ! Что съ тобою сталось?
   Мать Тома упала передъ принцемъ на колѣни, положила руки ему на плечи и, глядя сквозь слезы прямо ему въ лицо, вскричала въ страстномъ порывѣ горести:
   -- Несчастный мой мальчикъ! Дурацкое чтеніе довело тебя, наконецъ, до бѣды и свело тебя съ ума! Сколько разъ я тебя предостерегала отъ этихъ проклятыхъ книгъ. Ты всетаки меня не слушался, и вотъ теперь сердце мое разрывается отъ печали!
   Принцъ въ свою очередь взглянулъ ей тоже прямо въ лицо и ласково отвѣтилъ:
   -- Твой сынъ, почтенная женщина, совершенно здоровъ и находится въ полномъ разумѣ. Поэтому утѣшься и отведи меня во дворецъ. Ты его найдешь тамъ, и король, мой отецъ, не замедлитъ вернуть его тебѣ.
   -- Король, твой отецъ? Ахъ, дитя мое! Никогда не повторяй этихъ словъ, такъ какъ они угрожаютъ тебѣ самому смертью, а всѣмъ твоимъ близкимъ гибелью. Отгони отъ себя прочь эту безумную, несчастную мечту. Постарайся вернуть себѣ воспоминаніе о прежней жизни. Неужели память совсѣмъ тебѣ измѣнила? Взгляни на меня. Развѣ ты не узнаешь родную мать, которая любила и любитъ тебя такъ нѣжно?
   Покачавъ головою, принцъ съ видимой неохотой возразилъ:
   -- Богу извѣстно, до какой степени мнѣ жаль опечалить твое сердце, но всетаки я долженъ сказать по всей правдѣ, что впервые лишь вижу тебя въ лицо.
   Женщина безсильно опустилась на полъ, закрыла лицо руками и, сидя на полу, разрыдалась до того, что самъ принцъ, глядя на нее, чуть не заплакалъ.
   -- Пусть представленіе идетъ своимъ чередомъ!-- кликнулъ Джонъ Канти.-- Эй, вы, Аннушка и Лиза, что вы тамъ зазѣвались?.. Какія, подумаешь, неблаговоспитанныя дѣвки! Какъ вы смѣете стоять въ присутствіи принца? На колѣни передъ нимъ, нищенское вы отродье! Кланяйтесь же ему и припадайте къ его стопамъ!
   Онъ снова залился грубымъ смѣхомъ, напоминавшимъ лошадиное ржаніе. Дѣвочки начали робко ходатайствовать за своего брата, при чемъ Аня сказала:
   -- Если бы ты, папаша, велѣлъ ему лечь въ постель, то сонъ и отдыхъ могли бы, пожалуй, вылечить его отъ сумасшествія. Будь такъ добръ, позволь ему уснуть...
   -- Да, папаша, позволь ему лечь,-- подержала ее Лиза.-- Томъ, должно быть, усталъ сегодня болѣе обыкновеннаго. Завтра онъ, навѣрное, придетъ въ себя и будетъ усердно просить милостыни, такъ что вернется домой уже не съ пустыми руками.
   Замѣчаніе это словно протрезвило отца семейства. Вмѣсто того, чтобы потѣшаться надъ принцемъ, Джонъ Канти довернулся къ нему и сказалъ сердитымъ дѣловымъ тономъ:
   -- Завтра мы должны уплатить два пенса хозяину этой конуры. Понимаете вы всѣ, что это значитъ? Надо раздобыть цѣлыхъ два пенса, причитающіеся съ насъ за полугодичный срокъ.-- Если деньги не будутъ внесены, намъ предложатъ убираться отсюда на всѣ четыре стороны. Покажи-ка, что ты собралъ, окаянный лѣнтяй!
   -- Не оскорбляй же меня и не говори со мной такимъ непристойнымъ образомъ. Повторяю тебѣ еще разъ, что я королевскій сынъ и наслѣдникъ англійскаго престола!
   Звонкій ударъ широкой ладонью Канти заставилъ принца зашататься и упасть въ объятія матери Тома. Прижавъ мальчика къ груди, она защищала его собственнымъ тѣломъ отъ града предназначавшихся ему толчковъ и ударовъ. Испуганныя дѣвочки забились въ уголъ, по бабушка Тома съ величайшей готовностью бросилась помогать сыну. Принцъ, мужественно вырвавшись изъ объятій г-жи Канти, воскликнулъ:
   -- Тебѣ, сударыня, не слѣдуетъ страдать изъ-за меня. Пусть эти свиньи дѣлаютъ со мною, что имъ вздумается!
   Слова эти привели "свиней" въ такое бѣшенство, что онѣ, не теряя времени, принялись за дѣло. Обработавъ вдвоемъ мальчика самымъ исправнымъ образомъ, онѣ отколотили порядкомъ также дѣвочекъ и мать Тома за сочувствіе къ несчастной жертвѣ, выказанное этими бѣдняжками.
   -- Теперь довольно! Ложитесь всѣ спать. Представленіе мнѣ уже надоѣло!-- объявилъ Канти.
   Свѣчу потушили, и вся семья расположилась на ночлегъ. Какъ только ея глава и старуха захрапѣли, наглядно доказывая, такимъ образомъ, что спятъ, обѣ дѣвочки тихонько подползли къ тому мѣсту, гдѣ лежалъ принцъ, и нѣжно укрыли его отъ холода соломой и разнымъ тряпьемъ. Ихъ мать тоже прокралась къ нему. Ласково разглаживая волосы мальчика, она плакала надъ нимъ, при чемъ все время шептала ему на ухо слова утѣшенія и состраданія. Она сберегла для него кусочекъ хлѣбца и мяса, но душевныя и тѣлесныя муки отняли у принца весь аппетитъ, по крайней мѣрѣ, къ черному хлѣбу и невкусно приготовленной говядинѣ послѣдняго сорта. Растроганный самоотверженіемъ, съ которымъ защищала его мать Тома, и состраданіемъ, которое она ему высказывала, принцъ поблагодарилъ эту женщину въ самыхъ изысканныхъ выраженіяхъ, свойственныхъ августѣйшему его происхожденію, и вмѣстѣ съ тѣмъ просилъ ее лечь спать, чтобы хоть во снѣ позабыть свое горе. Онъ присовокупилъ, что король, его отецъ, не оставитъ безъ награды вѣрноподданническую ея доброту и преданность. Это новое доказательство сумасшествія сына до такой степени огорчило мать Тома, что она, прижавъ еще нѣсколько разъ мальчика къ своей груди, наконецъ, ушла отъ него, заливаясь слезами, и легла въ постель.
   Разумѣется, ей было не до сна. Тоскуя и размышляя, она мало-по-малу почувствовала, какъ у нея зарождается смутная мысль, будто въ этомъ мальчикѣ есть что-то такое, чего она никогда не замѣчала у Тома Канти и чѣмъ онъ не могъ обладать ни въ здравомъ умѣ, ни въ состояніи помѣшательства. Она не могла описать, въ чемъ именно это заключалось и была не въ состояніи выяснить даже самой себѣ сущность этого различія, но, тѣмъ не менѣе, материнскій ея инстинктъ какъ будто усматривалъ и замѣчалъ таковое. А что, если этотъ мальчикъ и въ самомъ дѣлѣ не ея сынъ? Ахъ, какая нелѣпость! Мать Тома, несмотря на свое горе и пережитыя ею непріятности, чуть было не разсмѣялась сама надъ собою, когда у нея явилась такая мысль. При всемъ томъ эта мысль оказалась удивительно настойчивой и продолжала неотступно ее преслѣдовать. Она никакъ не могла отогнать неотвязную мысль, которая ее мучила и томила. Убѣдившись, наконецъ, въ невозможности для себя успокоиться, мать Тома рѣшилась пріискать такое испытаніе, которое надежно и несомнѣнно выяснило бы, дѣйствительно ли этотъ мальчикъ ея сынъ, или нѣтъ. Она понимала, что только такимъ путемъ и можетъ разсѣять назойливо мучившее ее сомнѣніе. Подобное испытаніе дѣйствительно было бы желаннымъ выходомъ изъ затруднительнаго положенія, а потому мать Тома напрягала всѣ силы своего ума, чтобы его придумать. Поставить себѣ такую задачу оказалось, однако, не въ примѣръ легче, чѣмъ ее разрѣшить. Бѣдной женщинѣ приходило въ голову множество разнообразнѣйшихъ испытаній, но, по здравомъ размышленіи, она признала за лучшее отъ нихъ отказаться. Всѣ они представлялись ей недостаточно благонадежными и убѣдительными. Она не могла поэтому ни однимъ изъ нихъ удовлетвориться. Ей казалось уже, что она тщетно ломаетъ себѣ голову и должна будетъ отказаться отъ всякой надежды разъяснить свое сомнѣніе. Въ то время, когда эта безотрадная мысль терзала мать Тома, ухо ея уловило правильное дыханіе мальчика, свидѣтельствовавшее, что онъ крѣпко заснулъ. Пока она прислушивалась, это мѣрное дыханіе было прервано неожиданнымъ легкимъ крикомъ, дозволявшимъ заключить, что сонъ бѣдняжки былъ тревожный. Это случайное обстоятельство дозволило матери Тома мгновенно составить себѣ планъ, который по своей практичности и удобоисполнительности могъ съ лихвою замѣнить всю совокупность придуманныхъ ею испытаній. Въ лихорадочномъ волненіи, но безъ всякаго шума, она принялась зажигать свѣчу, разсуждая шепотомъ сама съ собою:
   -- Если бы я только видѣла его въ это мгновенье, то сейчасъ же узнала бы все. Съ того самаго дня, когда, въ раннемъ дѣтствѣ, пороховая вспышка чуть не опалила Тому лицо, онъ закрываетъ глаза рукою каждый разъ, какъ только что-нибудь заставляетъ его внезапно пробудиться отъ сна, или глубокой думы. При этомъ онъ всегда держитъ руку ладонью наружу, а не во внутрь, какъ дѣлаютъ это другіе. Я видѣла у него многія сотни разъ этотъ жестъ, и всегда онъ повторялъ его безъ малѣйшаго измѣненія. Да, теперь я безотлагательно узнаю, дѣйствительно ли это мой сынъ, или нѣтъ.
   Она ползкомъ пробралась къ мальчику, тщательно заслоняя отъ него рукою пламя зажженной свѣчи. Едва дыша отъ волненія, которое съ трудомъ лишь удавалось подавить, она осторожно нагнулась надъ спавшимъ и, внезапно отнявъ отъ свѣчи руку, заставила свѣтъ упасть ему на лицо. Въ то же мгновенье она стукнула возлѣ самаго его уха кулакомъ по полу. Глаза спавшаго тотчасъ широко раскрылись. Онъ изумленно осмотрѣлся кругомъ, но не сдѣлалъ руками никакого необычайнаго движенія.
   Бѣдная женщина была почти внѣ себя отъ изумленія и горя, но ей удалось скрыть эти чувства и, приласкавъ мальчика, добиться того,чтобъ онъ опять уснулъ. Вернувшись на свою соломенную подстилку, она съ отчаяніемъ обсуждала отрицательный результатъ произведеннаго ею испытанія и пыталась себя увѣрить, что помѣшательство Тома заставило его позабыть обычный жестъ. Ей это, однако, не удавалось. "Нѣтъ,-- говорила она,-- помѣшательство не распространилось же у него на руки. Онѣ не могутъ въ такое короткое время отучиться отъ давнишней привычки. Ахъ, какой это для меня тяжелый, томительный день!"
   Надежда оказывалась, однако, теперь столь же упорной, какъ прежде сомнѣніе. Мать Тома чувствовала себя не въ силахъ примириться съ приговоромъ опыта, придуманнаго ею самою, и рѣшила, что отрицательный результатъ получился только случайно и что поэтому надо повторить испытаніе. Поэтому она еще два раза неожиданно будила мальчика, но результаты получились тѣ же, какъ и при первомъ испытаніи. Наконецъ, она потихоньку вернулась на свою постель и, погрузившись въ грустныя думы, уснула. Засыпая, она твердила шепотомъ:
   "Я всетаки не могу отъ него отказаться. Нѣтъ, не могу... Это непремѣнно мой мальчикъ!"
   Послѣ того, какъ несчастная мать прекратила свои опыты надъ принцемъ, онъ уснулъ тѣмъ крѣпче, что боль отъ побоевъ постепенно ослабѣвала. Усталость взяла свое, и сонъ принца сталъ глубокимъ и совершенно спокойнымъ. Часъ проходилъ за часомъ, а принцъ продолжалъ спать, какъ мертвый. Лишь спустя четыре или пять часовъ усыпленіе начало какъ будто проходить, и принцъ въ полусонномъ еще состояніи пробормоталъ:
   -- Сэръ Уильямъ!
   Мгновеніе спустя онъ добавилъ:
   -- Знаешь что, сэръ Уильямъ Гербертъ? Подойди-ка сюда и послушай, какой странный сонъ я тебѣ разскажу... Слышишь ты, сэръ Уильямъ? Представь себѣ, мнѣ спилось, будто я сдѣлался мальчишкой-нищенкой и... Что же никто сюда не идетъ? Эй, вы, гвардейцы! Кликните сюда сэра Уильяма! Какъ, здѣсь нѣтъ даже дежурнаго камеръ-юнкера? Ну, ужь это такое упущеніе, что я положительно не могу себѣ его объяснить!..
   -- Что съ тобой?-- спросилъ послышавшійся возлѣ него шепотъ.-- Кого ты зовешь?
   -- Сэра Уильяма Герберта. А ты кто?
   -- Я-то? Разумѣется, твоя сестра Аня. Ахъ, Томъ, я совсѣмъ вѣдь позабыла... Ты, бѣдный мальчикъ, теперь сумасшедшій, совсѣмъ сумасшедшій! Лучше было бы мнѣ не просыпаться и умереть... тогда бы я, по крайней мѣрѣ, не знала больше о твоемъ несчастьѣ. Пожалуйста только держи языкъ за зубами, а то и тебя самого и насъ всѣхъ изобьютъ до смерти!
   Изумленный принцъ приподнялся было въ постели, но острая боль, которую причинило его тѣлу это усиліе, заставила его придти въ себя. Опустившись опять на полусгнившую солому, онъ со стономъ воскликнулъ:
   -- Увы, это значитъ былъ не сонъ?
   Въ одно мгновенье ока вернулись къ нему горе и отчаяніе, позабытыя было во снѣ. Ему совершенно явственно представилось, что онъ уже не принцъ, за которымъ съ такой любовью ухаживаютъ во дворцѣ и на котораго съ обожаніемъ устремлены глаза всего народа. Онъ оказывался теперь несчастнымъ проходимцемъ-нищенкой, одѣтымъ въ лохмотья и заключеннымъ въ логовище, пригодное скорѣе для звѣрей, чѣмъ для людей. Ему приходилось жить въ этомъ мерзостномъ вертепѣ съ какими-то нищими и ворами.
   Занятый этими грустными мыслями, принцъ всетаки услышалъ хохотъ и насмѣшливые возгласы, раздававшіеся непосредственно за стѣной. Въ слѣдующее затѣмъ мгновеніе послышался сильный стукъ въ двери. Джонъ Канти пересталъ храпѣть и спросилъ:
   -- Кто тамъ стучитъ? Что тебѣ надо?
   Голосъ изъ-за двери отвѣтилъ:
   -- Знаешь ли, кого ты угостилъ вчера дубинкой?
   -- Не знаю, да и знать не хочу!
   -- Надѣюсь, что ты запоешь скоро въ другомъ тонѣ! Если хочешь спасти свою шею отъ петли, потрудись безотлагательно навострить лыжи. Человѣкъ, котораго ты ударилъ, испускаетъ какъ разъ теперь духъ. Это священникъ, патеръ Эндрю.
   -- Ахъ, ты, Господи, этого только недоставало!-- воскликнулъ Канти.
   Разбудивъ семью, онъ сурово отдалъ ей приказаніе:
   -- Сейчасъ же вставайте и улепетывайте! Если останетесь здѣсь, то пропадете ни за грошъ.
   Минуть пять спустя, вся семья Канти была уже на улицѣ и бѣжала со всевозможною поспѣшностью. Джонъ Канти держалъ принца за руку и тащилъ его сквозь мракъ за собою, отдавая вполголоса слѣдующую инструкцію:
   -- Ты хоть дуракъ и сумасшедшій, а всетаки смотри хорошенько за своимъ языкомъ и не смѣй произносить нашего имени. Я долженъ буду безотлагательно выбрать себѣ другую фамилію, чтобы сбить съ толку проклятыхъ судей, которые непремѣнно пошлютъ за мною въ погоню своихъ ищеекъ. Такъ помни же, что я велѣлъ тебѣ держать языкъ за зубами!
   Обратившись затѣмъ къ остальнымъ членамъ семьи, онъ сурово присовокупилъ:
   -- Если насъ что-нибудь разлучитъ, то пусть каждый спѣшитъ къ Лондонскому мосту. Дойдя до послѣдней полотняной лавки на мосту, онъ долженъ обождать возлѣ нея всѣхъ остальныхъ. Потомъ уже мы отправимся всѣ вмѣстѣ дальше, въ Зюйдверкъ.
   Въ это мгновенье вся семья Канти неожиданно попала изъ мрака въ свѣтъ и сразу очутилась въ густой толпѣ народа, который, собравшись на набережной, забавлялся тамъ пѣніемъ, пляской и кричалъ во все горло: "Ура наслѣдному принцу!" Всюду, куда только достигалъ взоръ, вверхъ и внизъ по теченію Темзы, горѣли вдоль берега праздничные костры. Лондонскій и Зюйдверкскій мосты были иллюминованы. Вся рѣка свѣтилась и сверкала отблесками разноцвѣтныхъ фонарей. Ракеты фейерверковъ поминутно взлетали вверхъ изящными огненными дугами, которыя, взаимно пересѣкая на небѣ другъ друга и ниспадая частымъ дождемъ блестящихъ ослѣпительныхъ искръ, почти превращали ночь въ день. Весь Лондонъ, казалось, ликовалъ. Всюду близъ берега виднѣлись толпы веселящагося люда.
   Джонъ Канти, облегчивъ свое сердце бѣшенымъ проклятіемъ, тотчасъ скомандовалъ отступить, но приказаніе это было отдано слишкомъ поздно. Онъ самъ и его присные были мгновенно поглощены густымъ роемъ веселившагося люда и тотчасъ же потеряли другъ друга изъ виду. Это не относилось, впрочемъ, до принца, котораго Канти продолжалъ крѣпко держать за руку. Сердечко мальчика стало теперь усиленно биться надеждой на освобожденіе. Здоровенный, задорный лодочникъ, порядкомъ уже подвыпившій, обидѣвшись тѣмъ, что его толкнулъ Канти, который пытался пробраться сквозь толпу, положилъ увѣсистую свою руку на его плечо и сказалъ:
   -- Нѣтъ, стой, пріятель! Куда ты такъ спѣшишь? Для всѣхъ честныхъ людей и вѣрноподанныхъ теперь праздникъ, а ты, какъ ни въ чемъ не бывало, промышляешь подлыми своими дѣлишками!
   -- Мои дѣла до тебя не касаются,-- грубо возразилъ Канти,-- убери прочь руку и дай мнѣ пройти!
   -- Ну, ужь извини! Ты не пройдешь, пока не выпьешь за здоровье принца Уэльскаго. Вотъ тебѣ и весь сказъ! -- объявилъ рѣшительнымъ тономъ лодочникъ, загораживая ему дорогу.
   -- Передай мнѣ тогда чарку, да только поторопись и не задерживай меня!
   Товарищи лодочника, заинтересованные этимъ столкновеніемъ, вскричали:
   -- Подайте сюда большой почетный кубокъ. Пусть-ка этотъ угрюмый молодчикъ осушитъ его до дна, а то мы скормимъ его самого рыбамъ!
   Принесли громадный почетный кубокъ. Лодочникъ, схвативъ его за одну изъ ручекъ и придерживаясь другой рукой за кончикъ воображаемой скатерти, подалъ этотъ кубокъ съ соблюденіемъ всѣхъ установленныхъ формальностей Джону Канти, которому надлежало взяться одной рукой за противоположную ручку кубка, а другою приподнять крышку. Благодаря этому установленному съ незапамятныхъ временъ церемоніалу, рука принца оказалась на мгновеніе свободной. Онъ не тратилъ времени по пустому и тотчасъ нырнулъ въ окружавшій его лѣсъ человѣческихъ ногъ. Въ слѣдующее затѣмъ мгновеніе онъ затерялся въ колыхавшихся волнахъ живого моря, гдѣ было бы такъ же трудно его разыскать, какъ десятикопѣечную монету въ волнахъ Атлантическаго океана.
   Мальчикъ не замедлилъ уяснить себѣ это и тотчасъ занялся собственными дѣлами, не помышляя уже болѣе о Джонѣ Канти. Онъ очень скоро уяснилъ себѣ также и нѣчто другое, а именно, что лондонское Сити угощаетъ вмѣсто него самозваннаго принца Уэльскаго. Отсюда настоящій принцъ безъ труда заключилъ, что нищенка-мальчикъ, Томъ Канти, умышленно воспользовался столь неожиданно представившимся ему случаемъ и сдѣлался самозванцемъ.
   При такихъ обстоятельствахъ принцу не оставалось ничего иного, какъ проникнуть во что бы ни стало въ Гильдейскую залу, объявить тамъ свой санъ и уличить обманщика. Онъ рѣшилъ вмѣстѣ съ тѣмъ, что Тому надо предоставить извѣстное время, для подготовленія къ смерти надлежащимъ раскаяніемъ въ грѣхахъ, а затѣмъ поступить съ нимъ по закону. Принцъ зналъ, что въ тогдашнія времена Тома должны были присудить къ повѣшенію и четвертованію за государственную измѣну, при чемъ его трупъ предварительно надлежало протащить по всѣмъ главнымъ городскимъ улицамъ.
  

ГЛАВА XI.
Въ Гильдейской залѣ.

   Королевская баржа, съ сопровождавшей ее великолѣпно разукрашенной флотиліей, торжественно плыла внизъ по теченію Темзы сквозь несмѣтное множество роскошно иллюминованныхъ яликовъ и лодокъ. Музыка играла все время,но переставая. На обоихъ берегахъ рѣки горѣли праздничные костры. Надъ отдаленнымъ городомъ стояло отъ зажженныхъ костровъ нѣжное розоватое зарево, надъ которыми вздымались въ многихъ мѣстахъ къ небу высокіе островерхіе шпицы церквей, усѣянные яркими разноцвѣтными фонарями. Эти шпицы производили издали впечатлѣніе поднятыхъ вверхъ копій, осыпанныхъ драгоцѣнными каменьями. Съ береговъ привѣтствовали плывшую мимо флотилію возгласами, сливавшимися въ глухой ревъ, который чуть не покрывалъ безпрерывный грохотъ артиллерійскихъ орудій, салютовавшихъ королевской баржѣ залпами.
   Для Тока Канти, обложеннаго со всѣхъ сторонъ шелковыми полушками, эти звуки и это зрѣлище представлялись неизреченно изумительнымъ и великолѣпнымъ чудомъ. Дѣвочки, сидѣвшія съ нимъ рядомъ, принцесса Елизавета и лэди Анна Грей, не усматривали тутъ ничего, заслуживающаго вниманія.
   Прибывъ къ Низшимъ воротамъ, флотилія поднялась вверхъ по теченію прозрачной свѣтлой рѣчки Вальбрука, русло которой скрывается теперь уже болѣе двухсотъ лѣтъ подъ воздвигнутыми надъ нимъ многоэтажными каменными зданіями. Проплывъ по этой рѣчкѣ мимо домовъ и подъ роскошно иллюминованными мостами, на которыхъ толпился разодѣтый по праздничному народъ, флотилія прибыла въ Бэклерсбюри и подъ конецъ остановилась въ бассейнѣ, находившемся въ самой серединѣ стариннаго лондонскаго Сити, тамъ, гдѣ теперь Барочная площадь. Выйдя на берегъ, Томъ, со своей блестящей царственной свитой, прошелъ черезъ Чипзейдъ и, прослѣдовавъ по Старой Еврейской и Базингельской улицамъ, прибылъ въ Гильдейскій залъ.
   Томъ и сопровождавшія его дѣвочки-подростки были встрѣчены съ должнымъ церемоніаломъ лордомъ-мэромъ и эльдермэнами въ золотыхъ цѣпяхъ и пунцовыхъ парадныхъ кафтанахъ. Затѣмъ высокихъ гостей повели къ великолѣпному балдахину, стоявшему въ почетномъ концѣ большой залы. Впереди нихъ шли герольды и оруженосцы, съ городской булавой и мечомъ, дабы расчищать дорогу. Лорды и лэди, долженствовавшіе прислуживать Тому и несовершеннолѣтнимъ его пріятельницамъ, заняли свои мѣста за предназначенными для нихъ креслами.
   За другимъ столомъ, расположеннымъ тоже на эстрадѣ, но только нѣсколько ниже, усѣлись высшіе придворные чины и другіе вельможи вмѣстѣ съ городскими магнатами. Менѣе знатнымъ лицамъ предоставлены были столы, размѣщенные во множествѣ прямо на полу залы. Съ возвышеннаго своего наблюдательнаго поста древніе стражи лондонскаго Сити, великаны Гогъ и Магогъ, созерцали это зрѣлище очами, съ незапамятныхъ временъ уже привыкшими къ таковому. Послѣ сигнала, поданнаго рожкомъ, и громогласнаго заявленія дать дорогу, появился сквозь высокую дверь, прорѣзанную въ лѣвой стѣнѣ залы, толстякъ дворецкій, за которымъ шли служители, несшіе съ внушительной торжественностью горячій царственный ростбифъ, который оставалось только разрѣзать.
   Послѣ молебствія Томъ (которому дана была уже надлежащая инструкція) всталъ, при чемъ всѣ присутствовавшіе поднялись тоже съ мѣстъ. Принявъ отъ лорда-кравчато громадный золотой почетный кубокъ, онъ отпилъ изъ него вмѣстѣ съ принцессой Елизаветой. Затѣмъ кубокъ этотъ перешелъ къ лэди Аннѣ и обошелъ всѣхъ присутствующихъ. Такимъ образомъ начался банкетъ.
   Въ полночь пиршество было въ самомъ разгарѣ. Для увеселенія гостей дано было одно изъ тѣхъ представленій въ лицахъ, которыми такъ восхищались въ старинныя времена. Очевидецъ этого представленія описалъ его слѣдующимъ образомъ:
   "Какъ только расчищено было свободное мѣсто, тамъ появились баронъ и графъ, одѣтые по турецкой модѣ въ длинные парчевые халаты, вышитые золотыми блестками. На головахъ у нихъ были алыя бархатныя ермолки съ большими золотыми кистями. Къ золотымъ же поясамъ халатовъ придѣлано было на золотыхъ перевязяхъ, усыпанныхъ драгоцѣнными каменьями, по два меча, именуемыхъ ятаганами. Вслѣдъ затѣмъ вышли на расчищенное мѣсто другой баронъ и другой графъ въ двухъ длинныхъ кафтанахъ изъ желтаго атласа съ бѣлыми атласными вставками, отороченными, по русской модѣ, алымъ атласомъ. На головахъ у нихъ были сѣрыя мѣховыя шапки, а на ногахъ сапоги съ остроконечными носками, торчавшими на цѣлый футъ вверхъ. Оба они держали въ рукахъ сѣкиры. Вслѣдъ затѣмъ выступили баронетъ и старшій лордъ-адмиралъ, въ сопровожденіи пяти дворянъ. Всѣ они были въ жилетахъ изъ алаго бархата, закрывавшихъ всю спину и спереди доходившихъ до бедеръ. Вмѣсто пуговицъ жилеты эти на груди стягивались золотыми цѣпочками. Поверхъ накинуты были епанчи изъ алаго атласа, а на головахъ надѣты шляпы съ фазаньими перьями, вродѣ какъ у балетныхъ танцоровъ (костюмы эти были тогда модными при прусскомъ дворѣ). Факелоносцы, которыхъ насчитывалось около сотни, были въ атласныхъ костюмахъ алаго и зеленаго цвѣтовъ. Они изображали араповъ, а потому лица и руки у нихъ пришлось выкрасить въ черную краску. За факелоносцами слѣдовали паяцы. Потомъ явились менестрели въ маскахъ. Они пѣли и танцовали. Многіе лорды и лэди пустились тогда тоже въ плясъ и откалывали съ такимъ оживленіемъ разные дикіе танцы, что на нихъ пріятно было смотрѣть".
   Въ то время, какъ Томъ съ возвышеннаго своего мѣста подъ балдахиномъ глядѣлъ на эти дикіе танцы, восхищаясь проходившимъ у него передъ глазами ослѣпительнымъ калейдоскопомъ нарядныхъ фигуръ въ пестрыхъ костюмахъ, которые развѣвались въ бѣшеномъ вихрѣ пляски, одѣтый въ лохмотья мальчикъ, называвшій себя настоящимъ принцемъ Уэльскимъ, стоялъ у воротъ Гильдейской залы. Онъ громко требовалъ, чтобы его впустили, утверждалъ, что онъ дѣйствительно принцъ, и обѣщалъ уличить самозванца. Все это очень забавляло толпу, собравшуюся на улицѣ. Каждый старался пробиться впередъ и вытягивалъ шею, чтобы взглянуть на помѣшаннаго мальчика, поднимавшаго такой скандалъ. Стоявшіе поближе къ принцу начали его дразнить и смѣяться надъ нимъ, съ умышленной цѣлью довести его до еще большаго бѣшенства, ожидая, что онъ сдѣлается тогда еще забавнѣе. На глазахъ у раздосадованнаго принца выступили слезы, но онъ продолжалъ стоять на своемъ и съ истинно царственнымъ величіемъ отвѣчалъ на оскорбленія черни; такъ какъ его продолжали, однако, дразнить и осыпать колкими насмѣшками, то онъ подъ конецъ воскликнулъ:
   -- Говорю вамъ опять, неблаговоспитанные ублюдки, что я принцъ Уэльскій! Хотя я теперь одинокъ и возлѣ меня нѣтъ друга и пріятеля, который помогъ бы мнѣ теперь въ нуждѣ словомъ или дѣломъ, я всетаки не отступлюсь отъ своего права и буду его отстаивать!
   -- Принцъ ли ты, или не принцъ, а всетаки ты молодецъ мальчикъ! Не говори, что у тебя нѣтъ друга и пріятеля! Я тутъ возлѣ тебя и не дамъ тебя въ обиду! Позволю тебѣ сказать, что такого надежнаго друга и пріятеля, какъ Мильсъ Гендонъ, ты и днемъ съ фонаремъ не скоро разыщешь. Дай отдохнуть маленькому твоему ротику, дитя мое, я лучше тебя объяснюсь съ этими подлыми подпольными крысами, потому что говорю на ихъ языкѣ такъ же свободно, какъ если бы родился въ какой-нибудь ихъ норѣ!
   Говорившій напоминалъ своимъ костюмомъ, внѣшнимъ видомъ и манерой держаться извѣстнаго дона Цезаря де-Базанъ. Рослый, хорошо сложенный и мускулистый, онъ былъ одѣтъ въ когда-то щегольской, но сильно поношенный и потертый костюмъ, золотые галуны и шитье на которомъ сильно потускнѣли. Кружевной его воротничекъ оказывался помятымъ и разорваннымъ, страусовое перо на мягкой шляпѣ съ широкими полями было изломано и растрепано, такъ что имѣло очень неказистый видъ. На боку у Гендона висѣла длинная боевая шпага въ ржавыхъ желѣзныхъ ножнахъ. Онъ держалъ себя съ вызывающимъ молодцеватымъ видомъ, который сразу позволялъ угадать военнаго, не разъ уже бывавшаго въ походахъ и привыкшаго въ лагерной жизни. Въ общемъ, однако, фигура Мильса Гендона представлялась до такой степени странной и фантастической, что его слова были встрѣчены взрывомъ хохота и насмѣшекъ. Одни кричали: "Это навѣрное тоже какой-нибудь переодѣтый принцъ!" другіе совѣтовали держать языкъ за зубами, потому что съ нимъ шутки плохія, присовокупляя: "Взгляните только на его глаза, какъ онъ ихъ страшно таращитъ!-- Оттащите-ка прочь этого щенка.-- Швырнемъ мальчишку въ прудъ. Можетъ быть, онъ тамъ очухается!"
   Подъ впечатлѣніемъ этой счастливой мысли чья-то рука мгновенно схватила принца. Въ тогъ же мигъ длинная шпага незнакомца была выхвачена изъ ноженъ и угостила такимъ сильнымъ ударомъ плашмя человѣка, увлекшагося означенной счастливой мыслью, что онъ опрокинулся навзничь. Въ слѣдующее затѣмъ мгновеніе человѣкъ двадцать крикнуло: "Надо убить этого негоднаго пса. Убьемъ же его, убьемъ!" и разъяренная чернь съ бѣшенствомъ бросилась на обнищавшаго воина, который прислонился къ стѣнѣ и принялся съ ловкостью и энергіей бѣшенаго безумца работать длинною своею шпагой. Каждый ударъ валилъ кого-нибудь на земь, но падавшихъ попирали ногами и съ тѣмъ большею яростью стремились разорвать въ клочья незнакомца, который одинъ осмѣлился завязать ссору съ цѣлой толпою. Минуты его, казалось, были уже сочтены. Онъ долженъ былъ неизбѣжно погибнуть, когда внезапно зазвучали трубы. Раздался возгласъ: "Дорогу королевскому гонцу!" и отрядъ вооруженныхъ всадниковъ, мчавшійся во всю прыть своихъ коней, заставилъ чернь, толпившуюся передъ Гильдейской залой, разбѣжаться съ величайшей поспѣшностью. Смѣлый незнакомецъ схватилъ принца на руки и вскорѣ унесъ его далеко отъ опасности, грозившей имъ обоимъ.
   Вернемся теперь въ Гильдейскую залу. Внезапно сквозь жизнерадостный шу алась в иглу и заворачивалась петлей; но Гендон был терпелив, да ему и не в новость было заниматься этой работой -- недаром он был солдатом. Наконец нитка была вдета, и он прилежно принялся за шитье.
   -- В трактире заплачено все вплоть до сегодняшнего завтрака; того, что у меня осталось, за глаза хватит на покупку пары ослов в дорогу и на мелкие путевые издержки дня на два-три; а там мы с ним и в Гендон-Голле.
  
   Она крепко любила своего ста...
  
   -- О, чтоб тебе! Вот так укололся! Чуть всю иглу не всадил под ноготь! Ничего, не впервой, -- поболит и заживет... Только бы нам добраться до дому, мой мальчик, а уж там-то мы заживем припеваючи. Забудешь ты свои горести, и всю твою болезнь как рукой снимет...
  
   Она крепко любила своего старика,
   А он крепко любил...
  
   -- Какие стежки -- на славу! -- продолжал Гендон, любуясь своей работой. -- Крупные, внушительные, не то что плюгавые, жалкие стежочки какого-нибудь портного...
  
   Она крепко любила своего старика,
   А он крепко любил молодую.
  
   -- Готово. Вот так работа! И скоро, и хорошо! Теперь только разбудить его, умыть, обуть, одеть, накормить, да и в путь, и первым делом в Соутворк, на рынок у Табардского трактира... Не угодно ли вставать, государь! Молчит, -- вишь, как заспался! Ваше Величество, пора вставать! Не слышит... Ничего не поделаешь; придется, видно, растолкать его священную особу. Что это? Господи!!!
   Он приподнял одеяло -- постель была пуста: мальчик исчез...
   На минуту Майльс остолбенел в немом изумлении; но, оглядевшись и заметив, что вместе с мальчиком исчезли и его лохмотья, он поднял целую бурю и стал неистово кричать, призывая хозяина. Как раз в эту минуту слуга принес завтрак.
   -- Сейчас же говори, дьявольское отродье, или я тебя задушу! -- завопил Майльс, яростно набрасываясь на слугу, опешившего от испуга и неожиданности. -- Где мальчик?
   Заикаясь от страха, слуга дал требуемое объяснение.
   -- Только вы изволили давеча выйти, прибежал какой-то парень и сказал мне, что ваша милость требуете мальчика к себе и приказываете ему сейчас же прийти на мост, в тот конец, что со стороны Соутворка. Я привел парня сюда; когда он разбудил мальчугана и передал ему ваше поручение, тот разворчался, зачем его "будят с петухами", как он выразился, однако сейчас же оделся, и они ушли. Уходя, мальчик сказал еще, что ваша милость лучше бы сделали, если бы сами пришли за ним вместо того, чтобы присылать чужого... и еще...
   -- И еще -- ты болван! Болван, которого проведет всякий дурак и которого мало повесить!.. Впрочем, что же это я прихожу в отчаяние? Может быть, с ним еще ничего не случилось. Надо его отыскать. А ты пока накрой на стол. Что это! Одеяло брошено так, точно на кровати кто-то лежит... Может быть, это сделано с умыслом?
   -- Не могу знать, ваша милость! А только я видел, как тот парень что-то возился тут, возле кровати.
   -- Проклятый! Это сделано, чтобы меня обмануть, -- им нужно выиграть время. Послушай, парень приходил один?
   -- Как есть один, ваша милость!
   -- Ты в этом уверен?
   -- Точно так, ваша милость.
   -- Подумай хорошенько -- не торопись -- припомни.
   Слуга подумал с минуту, потом сказал:
   -- Приходил-то он один, это верно, только теперь я припоминаю, что когда они с мальчиком вышли на улицу, к ним подскочил какой-то оборвыш преподозрительного вида, и только было он к ним подлетел...
   -- Что же, что? Говори, не мучь ты меня! -- нетерпеливо перебил его Гендон.
   -- Они и пропали в толпе. Так я их больше и не видел, потому что тут меня как раз кликнул хозяин, который страшно сердился за то, что я забыл будто бы подать заказанное одним постояльцем жаркое. А когда я стал его уверять, что я так же в этом виноват, как новорожденный младенец, он...
   -- Вон с глаз моих, болван! Ты с ума меня сведешь своей болтовней! Стой! Куда ты бежишь? Трудно тебе постоять минуту на месте? Куда они пошли: к Лондону или к Соутворку?
   -- К Соутворку, ваша милость... Я ему говорю: не мне заказывали это проклятое жаркое и неповинен я, как новорожденный младенец, а он...
   -- Ты все еще тут? И опять со своей болтовней? Вон! -- или я тебя задушу.
   Слуга моментально исчез. Гендон бросился за ним следом, перегнал его, прыгая через две ступени сразу, и как бешеный выскочил на улицу, бормоча:
   "Сомнения нет, что это тот негодяй, кому быть больше? Я потерял тебя, мой маленький безумный король, это ужасно!.. Я так тебя полюбил! Нет, клянусь честью, я с этим не примирюсь! Я найду его, хотя бы мне пришлось перевернуть весь город вверх дном. Бедный мой мальчик! А завтрак-то тебя ждет и меня с тобой вместе, да где уж тут завтракать, -- пусть достается на съедение крысам. Скорей за дело, время не терпит!" -- и, продираясь сквозь густую толпу на мосту, Майльс то и дело повторял себе, точно находил в этом утешение: "Рассердился голубчик, а все-таки пошел, -- пошел, потому что думал, что его зовет Майльс Гендон. Он не сделал бы этого ни для кого другого -- я знаю".
  

Глава XIV

Le Roi est mort, vive le Roi!

   В тот же день на рассвете Том Канти проснулся в испуге и широко открытыми глазами уставился перед собой в темноту. Так пролежал он несколько минут, тщетно стараясь собрать перепутавшиеся мысли и воспоминания. Вдруг он вздохнул с облегчением и радостно произнес сдержанным шепотом:
   "Слава Богу, это был только сон! Хорошо, что я наконец проснулся и все прошло, -- какое счастье! Нани, Бетти, подите сюда поскорей! Что я вам расскажу! -- такие чудеса, что вы и не поверите! Какой я видел сон! Нани, Бетти, идите же, вам говорят!"
   Вдруг какая-то темная фигура выросла, как из-под земли, у самого его изголовья, и чей-то голос сказал:
   -- Что изволите приказать?
   -- Приказать?.. Боже мой, я, кажется, узнаю этот голос. Скажи мне, ты знаешь, кто я?
   -- Вчера еще ты был принцем Валлийским, сегодня ты наш всемилостивейший государь и повелитель, Эдуард, король Англии!

   Том уткнулся в подушку и с отчаянием прошептал: "Так это был не сон! Ступайте, усните, мой добрый сэр; оставьте меня одного с моим горем".
   Мальчик опять уснул, и ему привиделся чудный сон. Ему снилось, что было лето и он один-одинешенек играл в прелестном Гудмансфильдском саду, как вдруг, откуда ни возьмись, перед ним вырос рыжий карлик, не больше фута ростом, с огромным горбом на спине. "Копай вот здесь, у этого пня", -- сказал карлик. Том стал копать и вырыл двенадцать новеньких блестящих пенсов -- целый клад! Но это было еще не все.
   -- Я тебя знаю, -- сказал ему карлик. -- Ты славный мальчик. Твоим невзгодам пришел конец; я хочу тебя наградить. Приходи сюда каждую неделю и каждый раз будешь находить на этом месте твое богатство: двенадцать новеньких пенсов. Смотри только, молчи, никому не выдавай секрета.
   Карлик исчез, а Том со своим сокровищем со всех ног пустился бежать в Оффаль-Корд. "Каждый вечер, -- раздумывал он дорогой, -- буду давать отцу по одному пенни; он подумает, что это милостыня, будет доволен и перестанет бить меня за то, что я прихожу с пустыми руками. Другой пенни буду отдавать доброму отцу Эндрю, а остальные четыре останутся матери и Нани с Бетти. Теперь конец нашим голодовкам, конец побоям, нужде и горю".
   Тому снилось, что он так быстро бежал, что даже запыхался. Вот наконец и Оффаль-Корд. Едва переводя дух, с сияющими глазами, влетает он в дом и высыпает свое сокровище матери на колени.
   -- Это все вам! Всем хватит... и тебе, и Нани, и Бетти... Я не выпросил их и не украл; они мне честно достались.
   Удивленная, счастливая мать крепко прижимает его к груди и говорит:
   -- Уже поздно; не угодно ли будет Вашему Величеству вставать?
   Не такого ответа ждал бедный Том. Улетели счастливые грезы -- мальчик проснулся.
   Он открыл глаза и прежде всего увидел у своей постели разодетого коленопреклоненного лорда -- первого спальника. Сон его мигом слетел, и бедный мальчик понял, что он -- король и узник по-прежнему. Комната была полна царедворцами в коротких пурпурных плащах (в то время траурный цвет при дворе). Все это были именитые слуги монарха. Том сел на постели и из-за тяжелых шелковых занавесок молча рассматривал это нарядное собрание.
   Началась сложная процедура облачения, во время которой придворные один за другим преклоняли перед Томом колени и приносили ему свои соболезнования по поводу постигшей его тяжелой утраты. Прежде всего дежурный обер-шталмейстер взял рубашку и передал ее лорду первому егермейстеру; тот в свою очередь отдал ее лорду второму спальнику, этот -- главному лесничему Виндзорского леса, а тот -- третьему лорду спальнику; от него рубашка перешла канцлеру герцогства Ланкастер, потом к обер-гардеробмейстеру, к председателю капитула несуществующего ордена, к коменданту Тауэра, к лорду-сенешалю, к наследственному стольнику, к лорду генерал-адмиралу, к архиепископу Кентерберийскому и, наконец, к лорду первому спальнику, который принял ее и собственноручно облачил в нее Тома. Бедный мальчуган совсем оторопел. Это напоминало ему, как передаются ведра с водой на пожаре.
   Каждая вещь его туалета торжественно совершала полный круг, прежде чем доходила до него. Все это страшно ему надоело, до того надоело, что он от всей души возблагодарил судьбу, когда его длинные шелковые чулки начали свое хождение по мытарствам, суля ему скорое избавление. Но мальчик поторопился радоваться. Обойдя полный круг, чулки перешли в руки лорда первого спальника; лорд спальник готовился уже облечь в них ноги Тома, но вдруг весь вспыхнул, проворно сунул их обратно в руки архиепископа Кентерберийского и прошептал в испуге: "Нет, вы только взгляните, милорд!" Архиепископ побледнел, как мертвец, и поспешно передал чулки лорду генерал-адмиралу, повторив испуганным шепотом: "Взгляните, милорд!" Генерал-адмирал в ужасе едва пролепетал: "Взгляните, милорд!" и передал их наследственному лорду стольнику. И опять пошли по мытарствам несчастные чулки, но только на этот раз уже в обратном порядке: от лорда-сенешаля к коменданту Тауэра, от коменданта Тауэра к председателю капитула несуществующего ордена, к обер-гардеробмейстеру, к королевскому канцлеру герцогства Ланкастер, к лорду третьему спальнику, к главному лесничему Виндзорского леса, к лорду второму спальнику, к лорду обер-егермейстеру и так далее по всей линии, вызывая зловещий, взволнованный шепот: "Взгляните, милорд!" Наконец они попали в руки дежурного обер-шталмейстера. С минуту он растерянно смотрел на предмет, наделавший столько переполоха, потом, побледнев, произнес хриплым шепотом: "Клянусь честью -- без завязок! В Тауэр смотрителя гардероба! В Тауэр его!" С этими словами бедный лорд в изнеможении припал к плечу лорда первого егермейстера и оправился только тогда, когда были принесены другие чулки, у которых все завязки были на месте.
   Однако всему на свете бывает конец, и Том Канти с течением времени оказался в состоянии сойти с постели. Особое должностное лицо налило ему в таз воды для умывания, особое должностное лицо руководило этой торжественной операцией, особое должностное лицо стояло тут же с полотенцем наготове, -- и наконец Том, пройдя постепенно торжественную процедуру омовения, перешел в распоряжение придворного парикмахера. Когда мальчуган вышел из рук этого мастера своего дела, он стал изящным и хорошеньким, как девочка, в своем пунцовом атласном камзоле и в шапочке с пунцовыми перьями. В таком виде его торжественно повели в столовую завтракать. Пока он проходил длинную анфиладу комнат, блестящие ряды царедворцев расступались и падали перед ним на колени.
   После завтрака нового короля с королевскими почестями, в сопровождении личных его адъютантов и конвоя из пятидесяти человек телохранителей, вооруженных золотыми секирами, привели в тронный зал, где ему предстояло заняться государственными делами. Дядя его, лорд Гертфорд, поместился у самого трона, чтобы в затруднительных случаях помочь королю своим мудрым советом.
   Первыми предстали перед троном несколько человек знатных лордов, назначенных душеприказчиками покойным королем. Они явились за получением резолюции по поводу некоторых составленных ими актов (что делалось отчасти ради одной проформы, отчасти же вызывалось необходимостью, так как протектор еще не был назначен). Архиепископ Кентерберийский прочел постановление совета душеприказчиков относительно церемонии погребения тела покойного государя вплоть до заключительного длинного ряда подписей: архиепископ Кентерберийский; лорд-канцлер Англии; Вильям, лорд Сент-Джон; лорд Джон Россель; Эдуард, граф Гертфорд; Джон, виконт Лиль; Кутберт, епископ Дургамский и так далее.
   Том давно уже перестал слушать: один пункт документа поглотил все его внимание. Он не вытерпел и, обернувшись к лорду Гертфорду, шепнул:
   -- На какой день, он сказал, назначено погребение?
   -- На 16-е число будущего месяца, государь.
   -- Какое безумие! Разве он продержится до тех пор?
   Бедный Том никак не мог освоиться с придворными порядками; он привык, что у них в Оффаль-Корде старались сбыть с рук покойника как можно скорее и с похоронами спешили, как на пожар. Лорд Гертфорд сумел, однако, успокоить его двумя-тремя словами.
   Государственный секретарь прочел постановление совета, назначившего в одиннадцать часов на следующий день прием иностранных послов. Постановление это требовало утверждения государя. Том вопросительно взглянул на лорда Гертфорда.
   -- Не угодно ли будет Вашему Величеству дать свое согласие? -- шепнул тот. -- Они явятся от лица своих повелителей выразить вам соболезнование по поводу тяжкой утраты, постигшей вас и всю Англию.
   Том покорно исполнил этот совет.
   Второй секретарь прочел смету расходов двора за последние полгода прошлого царствования, сумма которых простиралась до двадцати восьми тысяч фунтов стерлингов. Эта цифра ошеломила Тома, но он был еще больше поражен, когда из дальнейшего доклада выяснилось, что двадцать тысяч фунтов остаются неуплаченными и денег на их уплату нет, так как сундуки покойного короля пусты, и что поэтому тысяча двести человек дворцовой прислуги, не получая жалованья, находятся в очень стесненном положении. Этого Том не мог переварить.
   -- Но ведь так мы разоримся! По-моему, необходимо сейчас же нанять дом поменьше и распустить хоть часть прислуги, тем более что эти люди никому не нужны и только досаждают своими непрошенными услугами, в которых могут нуждаться разве одни только безмозглые и безрукие куклы... Я знаю небольшой домик неподалеку от рыбного рынка в Биллингсете; вот если бы...
   Быстрое прикосновение руки графа Гертфорда остановило пылкий поток красноречия Тома, и мальчик, весь вспыхнув, разом умолк; но никто из присутствующих и виду не подал, что слышал его безумные речи.
   Затем был прочтен следующий доклад о том, что, согласно последней воле покойного государя, пожаловавшего лорду Гертфорду герцогский сан, удостоившего возвести его брата, сэра Томаса Сеймура, в звание пэра, а сына его -- в звание графа, и даровавшего другие милости знатнейшим слугам престола, совет постановил назначить заседание на 16 февраля для распределения и утверждения этих милостей. А так как покойный король не сделал необходимого письменного распоряжения о пожаловании вышепоименованным лицам поместий, соответствующих их будущему высокому сану, то совет, зная личные желания покойного государя на этот счет, предполагает: пожаловать лорду Сеймуру поместье с годовой доходностью в пятьсот фунтов, а сыну графа Гертфорда -- с годовой доходностью в восемьсот фунтов, с тем чтобы дар этого последнего был в случае смерти кого-нибудь из епископов пополнен из доходов покойного еще тремястами фунтов.
   Том приготовился было вычеркнуть кое-что из этих пожалований на уплату королевских долгов, но предусмотрительный граф Гертфорд вовремя остановил его и спас от нового промаха. Итак, Его Величество беспрекословно, хоть и не очень охотно, дал свое королевское согласие. Пока он раздумывал о всех чудесах, творившихся с такою легкостью на его глазах и при его участии, ему пришла в голову счастливая мысль: почему бы ему не пожаловать свою мать саном герцогини Оффаль-Кордской и соответствующими этому званию поместьями? Но он тут же понял всю дерзкую смелость такой мечты: ведь он -- король только по названию; все эти именитые лорды и заслуженные ветераны распоряжаются им, как хотят; для них его мать -- плод его расстроенного воображения; выслушав его, они ему не поверят и пошлют за доктором -- вот и все.
   Между тем скучные занятия государственными делами шли своим чередом. Раздавались патенты, награды, читались сметы, доклады и разные другие замысловатые бумаги самого тоскливого содержания. Наконец Том вздохнул и прошептал: "Господи, чем я согрешил, что Ты так тяжко меня караешь! За что Ты отнял у меня свободу, воздух, солнце? За что сделал меня королем?" Тут его бедная усталая головка склонилась на грудь; он уснул, и государственная машина остановилась за отсутствием решающего королевского голоса. Вокруг уснувшего мальчугана наступила тишина; государственные мужи хранили гробовое молчание.
   Перед самым обедом на долю Тома выпал счастливый часок благодаря его наставникам Гертфорду и Сент-Джону, разрешившим ему повидаться с леди Елизаветой и маленькой леди Дженни Грей. Принцессы были, впрочем, в довольно унылом настроении по случаю тяжелого удара, постигшего королевский дом. В конце свидания Тома осчастливила своим визитом "старшая сестра", известная в истории под именем "кровавой Марии", но в глазах мальчика этот визит имел единственную цену -- краткость. На несколько минут его оставили одного. Затем к нему вошел хорошенький, стройный мальчик лет двенадцати, одетый с ног до головы во все черное, в белых брыжах и манжетах с небольшим пунцовым траурным бантом на плече. Он нерешительно подошел к Тому с непокрытой, склоненной головой и преклонил колено. Том спокойно смотрел на него с минуту, потом сказал:
   -- Встань, мальчик. Кто ты такой? Что тебе надо?
   Мальчик встал и стоял в непринужденной позе, но на лице его было заметно смущение.
   -- Государь, ты должен меня помнить, -- сказал он. -- Я -- мальчик, которого секут.
   -- Как ты сказал? Мальчик, которого секут?
   -- Да, государь. Я Гумфри, Гумфри Марло.
   Том подумал, что его наставникам следовало бы приставить к нему кого-нибудь на время своего отсутствия. Положение становилось щекотливым. Как тут быть? Притвориться, что он знает этого мальчика, и потом на каждом шагу попадаться в том, что отроду его не видывал? Нет, это совсем не годится, надо придумать что-нибудь другое. Вдруг у него мелькнула счастливая мысль. Неотложные дела будут часто отзывать теперь графа Гертфорда и лорда Сент-Джона, попавших членами в совет душеприказчиков; это будет повторяться беспрестанно; так не лучше ли выработать какой-нибудь план, чтобы быть в состоянии самому выпутываться из затруднений? Да, конечно, ничего другого не остается... Попытаться хоть с этим мальчиком, -- что из этого выйдет? Том нахмурился с самым озабоченным видом и, подумав с минуту, сказал:
   -- Да, теперь я как будто припоминаю, но я болен и так забывчив...
   -- Мой бедный государь! -- воскликнул с чувством мальчик, а про себя подумал: "Слухи-то, кажется, верны, -- он совсем рехнулся, бедняжка! Однако что ж это я, разиня! Ведь мне приказано и виду не подавать, что я что-нибудь замечаю".
   -- Странно, как в эти последние дни все испарилось из моей памяти, -- продолжал Том. -- Но это не беда -- сейчас пройдет. Иной раз мне стоит вспомнить какой-нибудь пустяк, и я разом припоминаю все до мельчайших подробностей. "И не только то, что знал, но частенько и то, о чем прежде не имел никакого понятия", -- добавил он мысленно. -- Говори же, что тебе надо?
   -- Сущие пустяки, государь; но раз уж ты повелеваешь мне говорить, я не смею ослушаться. Два дня тому назад, если Ваше Величество припомните, за утренним уроком вы сделали три ошибки в греческом.
   -- Да, теперь помню; конечно, сделал. "И это не ложь; я бы, наверное, сделал не то что три ошибки, а в сорок раз больше, вздумай я взяться за греческий", -- подумал Том. -- Ну, сделал, что же дальше?
   -- Учитель страшно рассердился за такую небрежную, глупую работу, как он ее назвал, и обещал больно меня высечь, чтобы...
   -- Высечь тебя?! -- забывшись, вскрикнул пораженный Том. -- Как же он смеет сечь тебя за мои ошибки?
   -- Вы опять забываете, Ваше Величество. Он всегда меня сечет, когда вы провинитесь.
   -- Да, да, -- я забыл. Ты готовишь со мной уроки, и когда я чего-нибудь не знаю, он думает, что ты плохо со мной занимаешься, и...
   -- Что вы, что вы, Ваше Величество? Да смею ли я, смиреннейший из ваших слуг, -- смею ли я думать давать вам уроки?
   -- За что же тебя тогда наказывать? Что за чепуха? Ровно ничего не понимаю. Кто из нас спятил -- ты или я? Говори же, объясни мне, в чем дело?
   -- Чего проще, Ваше Величество. Дело в том, что никто во всей Англии не смеет поднять руку на священную особу принца Валлийского; поэтому, когда провинится принц, отвечаю за него я; и я нахожу, что это справедливо: это моя обязанность, мой заработок.
   Том опешил и с удивлением уставился на мальчика, который стоял перед ним все так же невозмутимо. "Какая нелепость, -- рассуждал он про себя. -- Ведь выдумают же такое дикое ремесло! Как это они еще не наймут кого-нибудь, чтобы совершать за меня туалет, -- вот было бы счастье! Я бы охотно уступил эту обязанность, а меня пусть бы секли, и я благодарил бы Господа Бога за свою судьбу".
   Однако Том это только подумал, а громко сказал:
   -- Ну и что же? Так-таки тебя, бедняжку, высекли?
   -- Нет, государь; наказание было назначено на сегодня, но теперь, по случаю траура, его, может быть, отменят, я точно не знаю; вот почему я осмелился прийти и напомнить вам, государь, что вы обещали...
   -- Заступиться за тебя? Не так ли?
   -- Ваше Величество сами изволили вспомнить!
   -- Как видишь, память ко мне возвращается. Успокойся -- никто тебя пальцем не тронет, я позабочусь об этом.
   -- Благодарю вас, Ваше Величество... Как вы милостивы, государь! -- воскликнул Гумфри, бросаясь опять на колени. -- Может быть, вы примете это за дерзость, но...
   Заметив смущение мастера Гумфри, Том ободрил его, сказав, что сегодня он "в милостивом настроении".
   -- Ну, так я выскажу все, что у меня на душе.
   -- Теперь, когда вы уже больше не принц Валлийский, когда вы стали королем и можете без помехи делать все, что вздумаете, вам нет никакой причины мучить себя скучными уроками; вы, конечно, забросите ваши книги и займетесь чем-нибудь поинтереснее. Тогда я пропал, а вместе со мной и мои сироты-сестры.
   -- Пропал? Но почему же? Объясни мне, пожалуйста.
   -- Государь, меня кормит моя спина. Если я потеряю мою должность, я умру с голоду. А раз вы бросите ваши уроки, я вам больше не нужен. Государь, не прогоняйте меня, не лишайте куска хлеба!
   Том был тронут искренним отчаянием, прозвучавшим в этих словах.
   -- Успокойся, дружок, -- сказал он с истинно царским великодушием. -- Твоя обязанность навсегда останется за тобой и за твоим потомством. -- И, слегка ударив Гумфри по плечу шпагой плашмя, он добавил: -- Встань, Гумфри Марло, отныне твоя должность станет наследственной при дворе английского короля. Будь покоен -- я опять примусь за свои книги и буду так плохо учиться, что мне придется по всей справедливости утроить твое жалованье, -- столько у тебя прибавится дела.
   -- О, благодарю тебя, всемилостивейший государь! -- воскликнул Гумфри в порыве горячей признательности. -- Твое царственное великодушие превосходит самые смелые мои мечты. Теперь счастье мое упрочено навеки, а с ним и благополучие всего рода Марло.
   У Тома хватило смекалки сообразить, как полезен ему может быть этот мальчуган. Он заставил Гумфри разговориться, а тому этого только и было нужно, Мальчик был в восторге, воображая, что содействует исцелению короля: стоило ему обстоятельно рассказать Тому какое-нибудь из их приключений, имевших место в королевской классной комнате или в других покоях дворца, как Том сейчас же "припоминал" все до мельчайших подробностей. По прошествии часа новый король успел собрать такой запас ценных сведений относительно разных лиц и происшествий при дворе, что твердо решил на будущее время ежедневно черпать из этого богатого источника и тут же отдал приказ допускать Гумфри в королевские покои во всякое время, когда Его Величество, король Англии, не занят делами или беседою с другими лицами. Только что вышел Гумфри, явился лорд Гертфорд, а с ним и новые заботы.
   Лорд Гертфорд сообщил Тому, что лорды члены совета, опасаясь преувеличенных слухов о болезни Его Величества, признали полезным и благоразумным возможно частое его появление в многолюдных собраниях и с этой целью решили два-три раза в неделю назначать при дворе парадные обеды, на которых он должен присутствовать. Цветущий вид и бодрая осанка государя, в соединении со спокойным достоинством и величавой грацией его манер, вернее, чем всякие другие меры, успокоят волнение в том случае, если бы подобные слухи успели уже распространиться.
   И граф стал в самой деликатной форме поучать Тома, как ему следует держать себя в этих случаях. Он делал вид, что только "напоминает" о том, что и без него отлично известно Его Величеству. К великой радости благородного графа, оказалось, что Том очень мало нуждается в его указаниях: он уже успел почерпнуть от Гумфри все необходимые сведения, как только узнал от него об этих предполагаемых парадных обедах, о которых при дворе открыто говорила стоустая молва. Но, разумеется, он умолчал перед графом о своем разговоре с Гумфри.
   Убедившись, что память возвращается к Его Величеству, граф решил незаметно испробовать еще несколько испытаний, чтобы вполне удостовериться, насколько продвинулось его исцеление. Результат получился вполне благоприятный, особенно там, где сказывались наставления Гумфри. Это так обрадовало и ободрило графа, что, обратившись к Тому, он произнес с надеждой в голосе:
   -- Теперь я убежден, что если Ваше Величество постараетесь, вы разрешите нам загадку пропавшей печати. Вчера она была нам необходима; сегодня, правда, надобность в ней миновала, так как со смертью покойного государя она потеряла всякую силу. Но все-таки постарайтесь припомнить, государь!
   Том был в затруднении: он не имел никакого понятия о том, что за штука -- государственная печать. После минутного колебания он с самым невинным видом взглянул на графа и спросил:
   -- А какова она с виду, милорд?
   Граф слегка вздрогнул: "Увы, он опять забывается! -- пробормотал он. -- Напрасно я его утомлял, это была большая неосторожность", -- и он резко переменил разговор, чтобы изгладить из памяти Тома само воспоминание о злополучной печати. Это не стоило ему большого труда.
  

Глава XV

Том-король

   На следующий день Тому представлялись иностранные послы со своими пышными свитами, и он принимал их, сидя на королевском троне. Сначала он был в восторге от торжественного зрелища, но аудиенция была длинная и скучная, речи -- тоже, и понемногу его восторг сменился невыносимой скукой. Время от времени он должен был повторять слова, которые ему нашептывал лорд Гертфорд. Мальчик изо всех сил старался справиться со своим трудным положением, но дело было ему внове, и едва ли он успешно выполнил свою роль. Смотрел-то он королем, но не чувствовал себя королем, и от души порадовался, когда церемония закончилась.
   Большая часть дня "пропала" -- как мысленно выразился Том -- в занятиях, связанных с его королевскими обязанностями. Даже два часа, свободные от всякого дела и предназначенные для игр и забав, показались ему положительно скучными, -- такими церемониями они были обставлены. За весь день выдался только один хороший часок, проведенный им в обществе Гумфри, с которым было весело и от которого ему удалось добыть много полезных сведений.
   Третий день царствования Тома прошел точно так же, как и первые два, с той только разницей, что теперь он чувствовал себя во многих отношениях гораздо свободнее, чем вначале. Он понемногу привык к своему положению и освоился с почестями, и хотя цепи неволи по-прежнему тяготили его, но временами он стал о них забывать; с каждым часом он чувствовал все меньше и меньше стеснения от постоянного присутствия и угодливости царедворцев.
   Одно еще смущало и заботило его, -- это следующий, по счету четвертый день, в который должны были начаться парадные, публичные обеды. В программу дня входили еще и другие, гораздо более важные вещи: Тому предстояло председательствовать в совете и выказать свои политические взгляды и планы относительно иностранных держав чуть ли не всего земного шара; в этот же день граф Гертфорд должен был быть утвержден в высоком сане лорда-протектора; на этот же страшный для Тома день было назначено еще множество других важных дел. Но все это казалось ему пустяками в сравнении с необходимостью обедать под перекрестным огнем стольких устремленных на него любопытствующих глаз, под стоголосный шепот пересудов, которые не пощадят ни одного его жеста, ни одного движения, ни единого промаха, если, по несчастью, ему случится оплошать. Но время шло своим чередом, и страшный четвертый день наступил. Бедный Том встретил его расстроенный, с отуманенной головой и, как ни старался, не мог стряхнуть с себя этого настроения. Обычные утренние занятия угнетали его, руки опускались, и он с новою силой почувствовал гнет своей тяжелой неволи. Около полудня он был уже в большой аудиенц-зале и беседовал с графом Гертфордом в ожидании начала приема именитых гостей.
   Во время разговора, случайно подойдя к окну, Том заинтересовался оживленным движением на большой дороге за дворцовой оградой. В нем заговорило не простое любопытство: его всем существом потянуло в эту суетливую, шумную жизнь. Вдруг внимание его было привлечено беспорядочной толпой мужчин, женщин и детей, с криками приближавшихся по дороге.
   -- Как бы я хотел знать, что там случилось! -- воскликнул он с любопытством, свойственным всем мальчикам при подобных обстоятельствах.
   -- Вы король. Прикажете узнать? -- торжественно ответил ему граф Гертфорд с низким поклоном.
   -- Ах, пожалуйста, если можно! -- воскликнул в волнении Том и подумал про себя с чувством особенного удовольствия: "Однако не всегда скучно быть королем, -- в этом есть свои преимущества и удобства".
   Граф кликнул пажа и послал через него начальнику караула приказание -- задержать толпу и узнать о причине волнения.
   Через несколько минут из дворцовых ворот выступил мерным шагом отряд королевской гвардии, закованный в блестящую броню, и, выстроившись поперек дороги, остановил толпу. Посланный вернулся и донес, что чернь провожает на место казни мужчину, женщину и девочку, осужденных за преступления против общественного спокойствия и безопасности.
   Так этих несчастных ждет смерть -- страшная, лютая смерть! Сердце Тома замерло от ужаса. Чувство сострадания заговорило в нем с такою силою, что заглушило все другие соображения; он не подумал о том, что эти люди нарушили закон, не подумал о страданиях и ущербе, причиненных жертвам их преступлений; он ни о чем не мог думать, кроме страшного эшафота и виселицы -- ужасных призраков, тяготевших над головами несчастных. На минуту мальчик забыл даже о том, что он не король, а только тень короля, и, прежде чем успел опомниться, отдал приказание:
   -- Привести их сюда!
   В следующий же момент он весь вспыхнул, извинение готово было сорваться с его губ, но, видя, что его слова нисколько не удивили ни графа, ни дежурного пажа, он спохватился и прикусил язык. Паж, отвесив низкий поклон, попятился к двери, чтобы пойти передать приказание. Сердце Тома забилось гордостью от сознания выгод и преимуществ его положения. "Право, я чувствую себя совершенно так, как в то время, когда зачитывался, бывало, книгами старика священника и отдавал направо и налево приказания: сделай то! сделай это! -- и меня все слушались", -- подумал он.
   В эту минуту двери распахнулись; громкие титулы стали выкликаться один за другим; следом входили их обладатели, и скоро зала наполовину наполнилась знатью. Том никого не замечал -- так его заботило и поглощало другое, гораздо более интересное для него дело.
   Он рассеянно сел на свое кресло и в нетерпеливом ожидании не спускал глаз с дверей. Заметив, что король чем-то озабочен, гости, не решаясь его беспокоить, разговорились между собой о том о сем, о государственных делах и о придворных новостях.
   Но вот послышались мерные шаги солдат, и в дверях показались преступники в сопровождении судебного шерифа и конвоя королевской гвардии. Шериф преклонил колено перед Томом и отошел в сторону; преступники пали ниц; конвой выстроился позади королевского кресла. Том с любопытством рассматривал осужденных. Что-то знакомое в одежде и в наружности мужчины вызвало в нем смутное воспоминание: "Кажется, я его где-то видел... Но где и когда, -- решительно не припомню". Как раз в эту минуту преступник поднял глаза и, подавленный созерцанием величества, сейчас же опять их опустил; но одного этого быстрого взгляда было довольно для Тома. "Теперь знаю, -- подумал он, -- это тот самый человек, который вытащил из Темзы и спас Джильса Витта. Это случилось на Новый год; еще тогда был такой бурный, холодный день... Смелый, благородный поступок... Какая жалость, что он попал в такую беду!.. Отлично помню тот день, помню даже и час -- ровно одиннадцать часов, -- потому что бабушка так меня тогда оттузила, что мне этого никогда не забыть".
   Том приказал, чтобы женщину с девочкой на время увели, и, обратившись к шерифу, спросил:
   -- Сэр, в чем провинился этот человек?
   -- Он -- отравитель, Ваше Величество, -- преклонив колено, ответил шериф.
   Сострадание Тома к преступнику и восхищение перед ним как перед отважным спасителем утопающего значительно поубавилось.
   -- Что ж, его уличили? -- спросил он.
   -- Вполне, государь.
   -- Уведите его, -- сказал тогда Том со вздохом, -- он заслужил наказание. Какая жалость, -- такой храбрец... то есть я хотел сказать: такой у него вид...
   Тут преступник с неожиданной энергией простер к королю свои сжатые руки и взмолился прерывающимся от волнения голосом:
   -- О мой государь и повелитель! Ты пожалел отравленного, -- сжалься и надо мной! Я неповинен в его смерти, против меня нет улик, нет никаких улик, но дело не в том: приговор произнесен, и я должен умереть, я это знаю... Но молю тебя, государь, сжалься над моей ужасной участью... Сжалься надо мной, окажи мне милость, -- вели меня повесить!
   Том остолбенел. Такой развязки он никак не ожидал.
   -- Клянусь честью, странная "милость"! Да разве ж не в этом состоит твой приговор?
   -- О нет, государь! Меня присудили сварить живьем!
   Том содрогнулся от этих ужасных слов.
   -- Успокойся, успокойся, бедняга! -- сказал он с жаром, когда справился с собой настолько, что мог заговорить. -- Если бы даже ты отравил сотню людей, ты и тогда не заслуживал бы такой бесчеловечной смерти.
   Преступник пал ниц и разразился бессвязными изъявлениями благодарности.
   -- Если когда-нибудь, сохрани Бог, тебе суждено испытать горе, пусть зачтется тебе твое милосердие, государь! -- сказал он под конец.
   -- Как мог состояться такой бесчеловечный приговор, милорд? -- спросил Том, обращаясь к Гертфорду.
   -- Таков закон против отравителей, государь. В Германии фальшивомонетчиков казнят смертью в кипящем масле, и притом не разом, а постепенно опуская сперва ноги, потом туловище и...
   -- Ради Бога, довольно, милорд! Я не могу этого слышать! -- воскликнул Том в ужасе, закрывая руками лицо. -- Умоляю вас, добрый милорд, прикажите отменить этот закон... Нельзя подвергать людей таким пыткам!
   Лицо графа просияло радостью, ибо он был человек добрый и благородный -- большая редкость среди людей его класса в те жестокие времена.
   -- Вы уже отменили его вашими благородными словами, государь, -- и слова эти будут занесены на страницы истории к чести всего вашего славного рода, -- отвечал граф.
   Шериф собирался уже увести преступника, но Том остановил его знаком.
   -- Я бы хотел хорошенько вникнуть в это дело, сэр, -- сказал он. -- Этот человек говорит, что против него нет улик. Расскажите мне подробно все дело.
   -- Ваше Величество, из следствия выяснилось, что этот человек заходил в один дом в деревне Ислингтон, где в то время лежал больной. Все свидетели это подтверждают и расходятся только в одном: кто говорит, что это было ровно в десять часов, кто говорит -- позже, кто -- раньше. На ту пору больной был один и спал. Человек этот пробыл в доме всего несколько минут, потом вышел и пошел своей дорогой. Через час больной умер в страшных мучениях.
   -- А видели, как он давал яд? Нашли яд?
   -- Никто не видел, и яда нигде не нашли, государь.
   -- Так как же узнали, что больной отравлен?
   -- Доктора удостоверили, что такая смерть бывает только от яда, Ваше Величество.
   "Веское доказательство", что и говорить, -- однако совершенно достаточное в тот простодушный век. Том был подавлен его убедительностью.
   -- Конечно, доктора знают свое дело; должно быть, они правы. Все улики против несчастного.
   -- И это еще не все, государь; есть вещи и поважнее. Многие свидетели показали, что деревенская колдунья, которая вдруг исчезла неизвестно куда, незадолго перед тем предсказала, -- свидетели слышали это собственными ушами, -- что больной умрет от отравы и что отравит его неизвестный черноволосый прохожий в грубой одежде темного цвета. Наружность преступника совершенно отвечает этому описанию. Не угодно ли будет Вашему Величеству обратить особенное внимание на важность этого факта, ввиду того, что смерть человека была заранее предсказана.
   В тот темный, суеверный век это было неоспоримым аргументом. Том понял, что все пропало: вина была доказана. Однако он решил испытать последнее средство:
   -- Если ты можешь сказать что-нибудь в свою пользу, говори, -- сказал он преступнику.
   -- Ничего, что могло бы меня оправдать, государь. Видит Бог, я невиновен, но я не могу этого доказать. Я здесь чужой, меня никто не знает, иначе я мог бы доказать, что в тот день меня даже не было в Ислингтоне, мог бы сослаться на то, что в тот час, о котором они говорят, я был за три мили, в Ваппинг-Ольд-Стэрсе. Скажу больше, я мог бы удостоверить, что именно в тот час, когда, по их словам, я губил человеческую жизнь, -- я спасал жизнь человеку, спасал утопавшего ребенка...
   -- Довольно! Шериф, в какой день было совершено преступление?
   -- В десять часов утра в первый день нового года, мой всемилостивейший...
   -- Освободить преступника, -- так хочет король.
   Яркая краска стыда за свою недостойную королевского сана вспышку залила все лицо мальчика, и он, как умел, постарался ее загладить, прибавив:
   -- Меня возмущает, что человека могут осудить на основании таких вздорных, ни на чем не основанных улик.
   Шепот восторга пронесся по зале. Восторг был вызван не помилованием; едва ли во всем многолюдном собрании нашелся бы хоть один человек, который решился бы одобрить такую вещь, как помилование отравителя. Нет. Восторг вызвали сообразительность и энергия Тома. Послышались негромкие замечания:
   -- Ну какой же он помешанный, когда он так здраво рассуждает!
   -- Как умно он ставил вопросы! И как это на него похоже -- такое властное, скорое решение!
   -- Слава Богу, он совсем оправился! Настоящий король! И характером весь в отца!
   Восторженные одобрения сыпались со всех сторон и, само собою разумеется, тотчас достигли ушей Тома. Это привело его в самое приятное расположение духа и наполнило гордостью его сердце.
   Однако юношеское любопытство скоро взяло верх над этими приятными мыслями и ощущениями: мальчику до смерти хотелось знать, в каком тяжком грехе провинилась несчастная женщина со своей крошкой-дочерью, и по его приказанию испуганные, рыдающие преступницы предстали перед ним.
   -- В чем они обвиняются? -- спросил Том шерифа.
   -- Ваше Величество, они обвиняются в черном злодеянии, несомненно доказанном, и, согласно закону, приговорены к повешению. Они продали душу дьяволу -- вот в чем они обвиняются.
   Том содрогнулся. Ему с детства внушали ужас и отвращение к людям, совершающим такие гнусности. Но, несмотря ни на что, он не мог победить своего любопытства.
   -- Когда же они это сделали... и где? -- спросил он после минутного молчания.
   -- В одну из ночей, в декабре месяце, государь, в разрушенной церкви.
   Том снова вздрогнул.
   -- Кто был свидетелем?
   -- Никто, государь. Они были вдвоем, да Он с ними третий.
   -- Что ж, признают они свою вину?
   -- Нет, отрицают, Ваше Величество.
   -- В таком случае, как же это узнали?
   -- Свидетели видели, Ваше Величество, как они по ночам входили в церковь; это возбудило подозрение, которое вскоре оправдалось и было доказано: открыто призвав на помощь нечистую силу, они вызвали страшную бурю, разорившую всю округу. Что буря была -- этому есть до сорока свидетелей, и могло бы набраться до тысячи, она всем памятна, потому что все от нее пострадали.
   -- Да, конечно, это серьезное обвинение!
   И мальчик глубоко задумался над черным злодеянием женщины.
   -- А пострадала от этой бури сама обвиняемая? -- спросил он наконец шерифа.
   Старческие головы одобрительно закивали, преклоняясь перед мудростью этого вопроса. Но шериф не уловил его особенного смысла и по простоте душевной ответил:
   -- Еще как, государь! Чуть ли не больше всех, -- и поделом ей! Ее лачугу снесло до основания, и она с ребенком осталась без крова.
   -- Дорого же она заплатила за власть делать зло себе самой! Истрать она на это только фартинг, она и то была бы в накладе, а ведь она отдала в уплату не только свою душу, но и душу своего родного ребенка. Для этого надо быть безумной. А если это так, значит, она не ведает, что творит, и, следовательно, не виновата.
   Старческие головы опять закивали, и кто-то заметил:
   -- Если верны слухи о помешательстве короля, то приходится признать, что его болезнь из тех, которые могут наставить на путь истины многих здоровых людей; дал бы только Господь, чтобы нам передалась эта болезнь!
   -- Сколько лет девочке? -- спросил Том.
   -- Девять лет, государь.
   -- Может ли ребенок по английским законам заключать сделки и продавать себя, милорд? -- обратился Том с вопросом к одному из ученых законоведов.
   -- Закон воспрещает детям входить в какие бы то ни было сделки, Ваше Величество, на том простом основании, что ребенок не может быть вполне умственно развит и, следовательно, не может на равных условиях бороться с человеком взрослым и с его злою волею. Дьявол может купить детскую душу, если захочет, и ребенок может продать ему свою душу, но английскому гражданину положительно воспрещается законом входить в какие бы то ни было сделки с малолетними и всякая подобная сделка признается недействительной.
   -- Как это глупо и как не по-христиански! Английские законы лишают привилегий своих граждан и предоставляют пользоваться ими дьяволу! -- воскликнул Том в порыве честного негодования.
   Этот неожиданный и совершенно новый взгляд на вещи вызвал немало улыбок, и многие нарочно постарались запомнить слова короля, чтобы при случае пересказать их, где нужно, в доказательство его оригинальности и быстрого хода его выздоровления.
   Между тем осужденная перестала рыдать; в страшном волнении и с возрастающей надеждой она прислушивалась к каждому слову Тома. Том заметил это и почувствовал симпатию к одинокой, беспомощной женщине.
   -- Чем же они вызвали бурю? -- неожиданно спросил он.
   -- Тем, что разулись, государь.
   Том остолбенел; он сгорал от любопытства.
   -- Вот удивительно! Неужели довольно разуться, чтобы вызвать такие страшные последствия? -- осведомился он с живостью.
   -- Совершенно довольно, государь, -- конечно, если колдунья этого хочет и произнесет необходимое заклинание, про себя или вслух, -- все равно.
   Том с жаром обратился к женщине:
   -- Покажи свою власть -- я хочу видеть бурю!
   Все в страхе побледнели; у каждого явилось желание поскорей убраться подобру-поздорову.
   Том ничего не видел: он с нетерпением ждал, скоро ли разразится буря. Но, заметив испуг и смущение женщины, он добавил с волнением:
   -- Не бойся -- тебе за это ничего не будет. Никто не посмеет тебя пальцем тронуть: я помилую тебя, дам тебе свободу, только покажи свою власть.
   -- О милосердный государь, у меня нет этой власти... Меня обвинили понапрасну!..
   -- Ты это говоришь, потому что боишься. Покажи свою власть -- тебе не сделают никакого вреда. Вызови бурю -- хоть самую маленькую, -- я и не прошу чего-нибудь страшного... Покажи только, как ты ее вызываешь, и жизнь твоя спасена... Я помилую тебя и твоего ребенка; ты будешь свободна, и никто в целой Англии не посмеет тебя обидеть.
   Бедная женщина упала на колени, рыдая, и клялась, что у нее нет власти сотворить это чудо, иначе она, конечно, исполнила бы волю короля, спасла бы если не себя, то хоть своего ребенка, раз уж король так милостив, что обещает даровать им за это жизнь.
   Том продолжал настаивать, но женщина твердо стояла на своем.
   -- Я думаю, что она говорит правду, -- сказал наконец Том. -- По крайней мере, будь на ее месте моя мать и знайся она с нечистой силой, она ни на минуту не задумалась бы вызвать бурю и разорить всю страну, если бы знала, что этим она спасет мою жизнь. Я думаю, что и каждая мать поступила бы точно так же... Ступай, голубушка, вы с дочерью свободны. Я думаю, что вы обе невинны. Но послушай: теперь, когда тебе нечего бояться, когда ты помилована и свободна -- разуйся! Вызови бурю, и я тебя озолочу!
   Помилованная женщина, в приливе благодарности, начала проворно разуваться. Том жадными глазами следил за каждым ее движением, не без тревоги ожидая, что-то будет. Страх обуял знатных гостей; в зале поднялся ропот. Женщина разулась сама, разула и свою девочку, изо всех сил стараясь за великодушие короля одарить его землетрясением, -- но все ее старания не привели ни к чему.
   -- Довольно, не трудись понапрасну, -- сказал ей Том, вздохнув. -- Видно, твоя власть пропала. Ступай с миром, и если когда-нибудь она к тебе вернется, не забудь меня, сделай мне бурю.
  

Глава XVI

Парадный обед

   Час обеда приближался; но -- странная вещь -- Том уже не испытывал ни страха, ни смущения при мысли о нем. Утренний успех удивительно укрепил в нем веру в собственные силы; бедный маленький нищий за эти четыре дня так свыкся со своим положением, как человеку взрослому не удалось бы свыкнуться за целый месяц, -- лучшее доказательство того, как быстро умеют дети приспосабливаться ко всяким обстоятельствам.
   Покамест Том готовится к предстоящему торжеству, поспешим в обеденный зал и заглянем, что там делается. Это огромная комната с вызолоченными колоннами, с роскошной живописью по стенам и на потолке. У дверей, в богатой одежде, неподвижно, как статуи, стоят два рослых часовых с алебардами. Наверху, на хорах, которые идут вокруг всей залы, помещается хор музыкантов и толпятся зрители -- нарядные горожане обоего пола. Посреди залы, на возвышении, приготовлен стол для короля.
   Вот как об этом говорит летописец:
   "В залу вошли два джентльмена: один -- впереди, с жезлом, другой -- позади, со скатертью на вытянутых руках. С величайшим благоговением, трижды преклонив колени, они накрыли стол и торжественно удалились. Вслед за ними появились двое других: один -- опять-таки с жезлом, другой -- с солонкой и хлебом на блюде; преклонив колени точно так же, как и первые, они поставили на стол хлеб и соль и так же торжественно удалились. За ними следовали двое знатных, богато одетых царедворцев; один нес столовый нож. После троекратного торжественного коленопреклонения они взяли со стола хлеб и соль и потерли ими стол с таким благоговением, как будто здесь присутствовал сам король".
   Предварительные церемонии этим закончились. Но вот по длинным дворцовым коридорам раздались звуки труб, и в залу издали донеслись крики: "Дорогу, дорогу королю! Дорогу Его Величеству могущественному королю Англии!" Возгласы герольда и звуки труб все росли и росли по мере приближения, музыка грянула с хор воинственный марш. "Дорогу, дорогу королю!", раздалось где-то совсем близко; дверь распахнулась, и в ней, выступая торжественным, размеренным шагом, показалась голова пышной процессии.
   Но предоставим слово летописцу:
   "Впереди шли джентльмены, бароны, графы и рыцари ордена Подвязки в богатой одежде и с непокрытыми головами; за ними -- лорд-канцлер между двух вельмож, из которых один нес скипетр, другой -- государственный меч острием кверху, в ножнах, расшитых золотыми лилиями по алому полю. Дальше шел сам король, которого встретили звуками труб и барабанным боем. На хорах все поднялись со своих мест с громким криком: "Боже, храни короля!" За королем следовали его приближенные, а по правую и по левую его руку шло пятьдесят почетных телохранителей с золочеными секирами".
   Это была красивая, блестящая картина. Сердце Тома билось, как птица; глаза сияли восторгом. Он держался с истинно королевским достоинством именно потому, что меньше всего заботился в эту минуту о своей осанке, -- так его поглотило невиданное, торжественное зрелище. Да и наконец, разве может человек в красивом, изящном, ловко сшитом наряде быть неловким и неуклюжим, особенно если он сколько-нибудь привык носить этот наряд и не думает о своей внешности?
   Том помнил полученные им инструкции и отвечал на приветствия легким наклонением своей, украшенной перьями, головы и милостивыми словами: "Благодарю, мой добрый народ!"
   Он сел за стол, не снимая шляпы, и сделал это без малейшего стеснения, потому что садиться за стол в шляпе было в то время таким же обыкновением у королей, как и у людей подобных Канти: и те, и другие с незапамятных времен одинаково свыклись с этим обычаем. Пышная процессия разместилась живописными группами по залу.
   Под звуки веселой музыки в залу вошел отряд королевской гвардии -- "все высокие и статные, как на подбор, молодцы"; но приведем лучше подлинные слова летописца:
   "Вошел отряд гвардейцев с непокрытыми головами, в алых камзолах с вышитыми золотом розами на спине. Они прислуживали королю, внося и вынося блюда с бесчисленными переменами. Из их рук блюда принимал нарочно приставленный для того джентльмен и ставил их на стол в том порядке, как они вносились, после чего другой джентльмен, на обязанности которого лежало пробовать королевское кушанье, давал понемногу от каждого блюда тому, кто его принес. Это делалось из опасения отравы..."
   Том сытно пообедал, несмотря на то, что сотни пристально устремленных на него любопытных глаз с таким видом следили за каждым отправляемым им в рот куском, точно это было взрывчатое вещество, от которого он мог разлететься вдребезги. Мальчик положил себе -- не спешить, не делать самому ничего и ждать, чтобы специально приставленные для этого лица, преклонив колени, исполнили за него все, что потребуется. И он с торжеством вышел из этого испытания; самый придирчивый взгляд не мог бы подметить ни одного промаха!
   Когда обед кончился и Том, окруженный блестящей свитой, вышел из обеденной залы под оглушительный гром труб и барабанов и гул прощальных приветствий, он решил про себя, что публичные обеды не такая уж скучная обуза и что он готов был бы обедать хоть по нескольку раз в день, если бы мог избавиться этим способом от других, более тяжелых и серьезных, обязанностей, связанных с королевским саном.
  

Глава XVII

Король Фу-Фу Первый

   Майльс Гендон мчался по мосту по направлению к Соутворку, то и дело озираясь по сторонам в надежде увидеть тех, кого он искал. Но ему скоро пришлось разочароваться. Путем расспросов ему удалось еще кое-как проследить беглецов до Соутворка; но здесь все следы исчезали, и он стал положительно в тупик, недоумевая, куда ему броситься. Тем не менее он продолжал свои поиски до позднего вечера. Ночь застала его голодным и измученным, но ни на волос не продвинувшимся к цели. Он решил поужинать и заночевать в Табардском трактире, чтобы завтра чуть свет приняться сызнова за прерванные поиски и обшарить весь город. Лежа в постели, он задумался о случившемся. "Наверное, мальчик при первой возможности постарается убежать от разбойника, который выдает себя за его отца, -- соображал он. -- Но что-то он предпримет дальше? Вернется в Лондон и разыщет свое прежнее жилье? -- Нет, этого он ни за что не сделает, -- побоится, что его опять поймают". Что же ему в таком случае остается? Кроме него, Майльса Гендона, у мальчика нет ни друзей, ни родных, и, конечно, он постарается разыскать своего единственного покровителя, но так, чтобы самому не подвергаться опасности и не возвращаться в Лондон. Он знает, что его новый друг собирался домой, и наверное пустится в Гендон-Голл, рассчитывая там с ним встретиться. Теперь Гендон знал, что ему делать. "Вместо того чтобы попусту терять время в Соутворке, завтра же иду через Кент прямо к Монкс-Гольму и по дороге буду обыскивать все леса и расспрашивать всех прохожих", -- решил он, успокаиваясь.
   Вернемся теперь к пропавшему королю. Оборванец, которого видел трактирный слуга на мосту и который, по его словам, "хотел подойти" к королю и его провожатому, -- не подошел к ним, но, крадучись, пошел следом за ними. Левая рука была у него подвязана; на левом глазу красовался большой зеленый пластырь; он прихрамывал и еле брел, опираясь на толстую дубовую палку. Парень повел короля по Соутворку и наконец, разными закоулками, вывел его в поле, на большую дорогу. Король страшно рассердился и объявил, что не ступит дальше ни шагу, потому что не ему подобает отыскивать Гендона, а Гендону -- его. Он не намерен спокойно сносить подобные дерзости и шагу не сделает дальше.
   -- Как знаешь, -- сказал на; это парень. -- Стой себе здесь хоть до завтра. Только твой друг за тобой не придет, потому что он лежит раненый вон в том лесу.
   -- Раненый! -- воскликнул король. Тон его разом изменился. -- Он ранен? Кто же осмелился поднять на него руку? Ну да об этом после. Скорей, скорей, веди меня к нему! Скорей же! Что ты ползешь, как черепаха! Ранен! Дорого же поплатится тот, кто его ранил, будь он хоть герцогский сын!
   До леса было не близко, но мальчик мигом прошел это расстояние. Между тем парень стал очень внимательно смотреть себе под ноги и скоро увидел на дороге, у самой опушки леса, сучок с привязанной к нему тряпкой. Он повел мальчика по тропинке, на которой кое-где попадались такие же точно сучки с тряпками -- очевидно, какие-то условные знаки. Наконец, после довольно продолжительного странствия по лесу, путники вышли на открытую полянку, на которой стояла полуразрушенная ферма и пошатнувшийся набок сарай.
   Нигде не было видно признаков жизни; кругом царила мертвая тишина. Парень вошел в сарай, король -- следом за ним. Но и здесь никого не было: сарай был пуст. Король бросил на своего спутника удивленный, подозрительный взгляд и спросил:
   -- Где же он?
   Ответом был насмешливый хохот. Мальчик схватил валявшееся на земле полено и, вне себя, бросился было на парня, как вдруг услышал у себя за спиной новый взрыв хохота. Смеялся тот самый бродяга, который шел за ними по пятам от самого моста.
   -- Ты кто? -- гневно крикнул король. -- Тебе что здесь надо?
   -- Не дури -- вот что, брат, -- отвечал оборванец, -- так-то будет лучше. Не так уж ловко я переряжен, чтобы ты не мог признать родного отца.
   -- Ты мне не отец! Я тебя не знаю. Я -- король, и если ты знаешь, где мой друг Майльс, отведи меня к нему, или ты жестоко поплатишься за все твои шутки.
   -- Послушай, сынок, -- сказал Джон Канти строгим, внушительным голосом, -- ты рехнулся, и у меня нет охоты теперь с тобой связываться, но если ты выведешь меня из терпения, я буду вынужден разделаться с тобой. Здесь от твоей болтовни не может быть большой беды, потому что нет лишних ушей и некому подслушивать твои глупости; но придержи свой язык, когда мы поселимся на новом месте, не то ты всех нас упечешь. Я убил человека и не могу вернуться на старое пепелище, да и ты тоже, потому что ты мне нужен. По некоторым соображениям я переменил свое имя и теперь зовусь Гоббсом -- Джоном Гоббсом, а тебя зовут Джеком, -- смотри, хорошенько запомни. Ну, а теперь говори: где твоя мать и сестры? Они не пришли в назначенное место. Ты знаешь, где они?
   -- Сделай милость, оставь меня в покое, -- мрачно ответил король. -- Моя мать давно умерла, а сестры живут во дворце.
   Парень громко расхохотался, и разгневанный король уже готов был броситься на него, но Канти -- или Гоббс, как он теперь назывался, -- вовремя его удержал и, обращаясь к парню, сказал:
   -- Полно, Гуго, оставь его; ты видишь, у него и так туман в голове, а ты еще его дразнишь. Не дури, Джек, успокойся; садись, я тебе сейчас дам поесть.
   Гоббс с Гуго стали о чем-то шушукаться, а король отошел, насколько мог, подальше от этой неприятной компании. Он забился в дальний угол сарая, где на земляном полу была густо набросана солома. Здесь он прилег и, зарывшись в солому, стал думать. Много было забот и огорчений у бедного мальчика, но все они стушевались перед тяжелым горем -- потерей отца. Не было, кажется, человека на свете, которого имя Генриха VIII не приводило бы в трепет, ибо для всех оно было связано с представлением о жестоком тиране, повсюду сеющем горе и смерть, о злодее, самое дыхание которого губительно; и только в душе одного этого мальчика страшное имя вызывало нежные, дорогие воспоминания о неизменной кротости, ласках и любви. Горькие слезы, которые он долго проливал в тишине, забившись в свою солому, лучше всего доказывали, как глубоко было его горе и как тяжела утрата. Было уже далеко за полдень, когда бедный ребенок, утомленный слезами, стал забываться и наконец крепко уснул.
   Прошло немало времени -- мальчик не мог решить, сколько именно. Он проснулся и, все еще лежа с закрытыми глазами в полузабытье, старался сообразить, где он и что с ним случилось. По крыше барабанил ровный, частый дождик. Мальчик чувствовал себя хорошо и уютно. Но спустя минуту его безмятежное настроение было разом нарушено: где-то совсем близко раздались неистовые крики и взрывы громкого хохота. Подняв голову и вытянув шею, он стал всматриваться. Картина, которую он увидел, заставила его остолбенеть от ужаса. В противоположном углу сарая, на земляном полу, пылал яркий костер, а кругом, озаренные его красноватым отблеском, теснились с кривляньями и отвратительными ужимками какие-то гнусные оборванцы -- бродяги и разбойники обоего пола. Тут были и пожилые, здоровенные, загорелые, косматые молодцы в лохмотьях, и статные юноши самого зверского вида, такие же грязные и оборванные, и всевозможные нищие-калеки с перевязанными, залепленными пластырем глазами, и безногие на деревяшках, и хромые на костылях, и больные, покрытые струпьями и ранами, выглядывавшими из их лохмотьев. Были тут и подозрительного вида коробейник, и точильщик, и медник, и цирюльник с необходимыми атрибутами своего ремесла; были и пожилые женщины, и совсем молоденькие девушки-подростки, и страшные, седые, старые ведьмы -- и все это было донельзя грязное, в рваном тряпье. Все орали, хохотали, ругались и выкрикивали безобразные пошлости. Картину дополняли два болезненных, бледных, золотушных младенца и две-три худые, паршивые собаки с обрывками веревок на шее -- они служили проводниками слепцам.
   Настала ночь. Компания поужинала, и началась дикая оргия. Чарка заходила по рукам, послышались крики:
   -- Песню! Песню! Эй, Бат! Эй, Дик-одноногий! Песенку!
   Один из слепцов вышел вперед, сбросил долой пластырь, которыми были залеплены его здоровые, зрячие глаза, и картонный ярлык с трогательным описанием истории его слепоты. Дик-одноногий проворно вскочил с места и, швырнув в сторону свою деревяшку, встал на здоровые, сильные ноги рядом со своим проходимцем-товарищем. Хриплыми голосами они затянули вдвоем непристойную песню, сложенную на их воровском языке. Дружный хор пьяных голосов громко подхватывал припев. Когда песню допели, пьяный восторг слушателей не знал пределов. Потребовали повторения; затянули все хором и пропели всю песню сначала, да так, что стены тряслись. Потом у них началась беседа. Говорили на обыкновенном разговорном языке, не прибегая к воровскому наречию, которое пускается в ход только тогда, когда есть лишние уши. Из разговоров вскоре выяснилось, что Джон Гоббс не был здесь новичком и давно уже водится с этой компанией. Он подробно рассказал свое последнее приключение, и когда он объявил, что "невзначай" убил человека, со всех сторон послышались возгласы одобрения; когда же оказалось, что убитый был священник, общему восторгу не было границ и все пожелали выпить за здоровье "молодца Гоббса". Старые приятели дружески его приветствовали, новые знакомые добивались чести пожать ему руку. Послышались расспросы: "куда это он запропастился" и где "пропадал", что его так долго не было видно.
   -- В Лондоне, братцы, -- отвечал Гоббс. -- В Лондоне-то, доложу вам, и лучше и безопаснее с нынешними законами, будь они прокляты. Если б не этот случай, что бы мне за неволя таскаться? Я ни за что бы не ушел оттуда, -- право! Так было и порешил оставаться, да вот ведь какая вышла оказия!
   Затем он осведомился, много ли теперь народу числится в шайке. Начальник шайки, "атаман", отвечал:
   -- Всего-навсего двадцать пять молодцов, не считая девок, баб и другого балласта. Большая часть здесь налицо, остальные ушли вперед, к востоку, на зимние разведки. Скоро и мы за ними.
   -- А где же Вен? Я что-то его не приметил.
   -- Надо полагать, давно в преисподней лижет горячие сковороды, бедняга. Еще прошлым летом убит в драке.
   -- Жалко! Молодец был на все руки!
   -- Да, не скоро другого такого сыщешь! Его черноглазая Бесс осталась с нами; она на разведках с передовыми; а славная, ловкая, трезвая, можно сказать, баба: чаще четырех раз в неделю никогда не бывает пьяна.
   -- Что и говорить, баба-хват, -- я хорошо ее помню. Совсем не в мать; та была как есть пропойца и презлющая ведьма; ну зато уж и умна, как бес.
   -- Из-за этого-то мы ее и лишились. Она так ловко гадала и так верно предсказывала всем судьбу, что ее осудили за колдовство и сожгли живьем на медленном огне. Ну и характер же у нее был! Я просто чуть не заплакал, на нее глядя, -- так твердо выдержала она свои мучения. Все ругала и проклинала глупых зевак, собравшихся на нее поглазеть. Пламя уже стало лизать ей руки, охватило лицо и седую голову, а она все их бранит, все проклинает, да как! Проживи ты хоть тысячу лет, -- не услышишь таких проклятий! Такая жалость, что ее искусство погибло вместе с ней! Есть у нее, правда, подражательницы, да куда им! -- и в подметки ей не годятся.
   Рассказчик печально вздохнул, послышались вздохи и среди слушателей, и все приуныли. Ведь самые зачерствелые негодяи не совсем нечувствительны к горю и способны искренне оплакивать потерю близкого человека, особенно если это был человек выдающийся и после него не осталось достойного преемника. Однако скоро чарка сделала свое дело и рассеяла общую грусть.
   -- А остальные все целы, или еще кто-нибудь попался? -- спросил Гоббс.
   -- Угодил и еще кто-то. Все больше новички из фермеров, которых голод пустил по этой дорожке, когда у них отобрали их фермы под овчарни. Пошли они по миру, их поймали, до крови выдрали, привязав к телеге, и выставили у позорного столба. Они опять за свое -- их опять выдрали, отрезали по одному уху и отпустили. Они и в третий раз за то же, -- да что же было и делать беднягам? На этот раз их уж заклеймили и продали в рабство. Они бежали; их поймали и повесили. Вот и весь сказ! Некоторым удалось легче отделаться. Эй, Иокель, Берне, Годж! Подите сюда, покажите-ка свои украшения.
   Все трое поднялись с мест, вышли вперед и выставили напоказ свои спины, исполосованные багровыми рубцами. Один отбросил во мъ, гулъ и грохотъ пиршества раздался пронзительно рѣзкій сигналъ рожка. Мгновенно водворилось глубокое мертвое молчаніе. Тогда послышался голосъ посланца, прибывшаго изъ дворца. Онъ читалъ визгливымъ дискантомъ манифестъ, который всѣ присутствовавшіе слушали стоя.
   Послѣднія слова манифеста: "Король скончался" произнесены были особенно торжественнымъ тономъ. Всѣ словно по сигналу опустили головы на грудь. Наступило глубокое молчаніе, длившееся нѣсколько мгновеній, а затѣмъ всѣ разомъ удали на колѣни, протянули руки къ Тому и воскликнули такъ громогласно, что, казалось, будто потряслось все зданіе.
   -- Да здравствуетъ король!-- Недоумѣвающіе взоры бѣдняги Тома глядѣли на это ошеломлявшее его зрѣлище, перебѣгая отъ одного изъ присутствовавшихъ къ другому и подъ конецъ остановились, словно въ сонной грезѣ, на принцессахъ, стоявшихъ передъ нимъ на колѣняхъ. Мгновенье спустя, на лицѣ Тома выразилась внезапная рѣшимость. Пристально поглядѣвъ на графа Гертфорда, онъ сказалъ ему потихоньку на ухо:
   -- Отвѣчай мнѣ совершенно искренно, по чести и совѣсти. Если я отдамъ здѣсь приказаніе, на которое одинъ только король имѣетъ право и власть, будетъ ди приказаніе это выполнено, или осмѣлится кто-нибудь на него возразить?
   -- Никто, государь, въ предѣлахъ твоего королевства не дерзнетъ этого сдѣлать. Въ твоей особѣ сосредоточено царственное величіе Англіи. Ты король, и слово твое законъ!
   Томъ объявитъ тогда громкимъ энергическимъ голосомъ и съ величайшимъ оживленіемъ:
   -- Въ такомъ случаѣ пусть съ этого дня королевское слово станетъ закономъ милосердія и никогда впредь не будетъ закономъ кровавой кары. Встань съ колѣнъ, графъ, и спѣши сейчасъ же въ Тоуеръ объявить герцогу Норфолькскому королевское помилованіе.
   Ближайшіе къ Тому слышали эти слова, которыя, передаваясь изъ устъ въ уста, быстро распространились по всей залѣ. Въ то время, какъ лордъ Гертфордъ торопливо шелъ къ выходу, чтобы безотлагательно выполнить повелѣніе молодого короля, вся зала снова потряслась громовымъ возгласомъ:
   -- Царство ужаса кончилось! Многая лѣта Эдуарду, королю англійскому!
  

ГЛАВА XII.
Принцъ и его спаситель.

   Выбравшись изъ толпы, Мильсъ Гендонъ и маленькій принцъ тотчасъ направились но самымъ глухимъ улицамъ и переулкамъ къ рѣкѣ. Путь для нихъ былъ совершенно свободенъ до тѣхъ поръ, пока опи не начали подходить къ Лондонскому мосту. Тамъ они снова оказались въ густой толпѣ. Гендонъ смѣло сталъ сквозь нее пробираться, крѣпко держа за руку наслѣднаго принца или, лучше сказать, короля. Извѣстіе о кончинѣ Генриха VIII уже распространилось и мальчикъ слышалъ возгласы тысячи голосовъ: "Король умеръ!" Вѣсть эта глубоко огорчила осиротѣвшаго отрока и заставила его вздрогнуть всѣмъ тѣломъ. Онъ понималъ громадность своей утраты и чувствовалъ глубочайшую скорбь, такъ какъ суровый тиранъ, наводившій страхъ и ужасъ на всѣхъ другихъ, былъ всегда добръ и ласковъ къ своему сыну. Слезы навернулись на глаза молодого короля и заслонили отъ него словно дымкой тумана всѣ окружавшіе предметы. На мгновеніе онъ почувствовалъ себя самымъ одинокимъ, заброшеннымъ и забытымъ Божьимъ твореніемъ, но вслѣдъ затѣмъ мракъ ночи былъ потрясенъ разносившимися всюду громовыми раскатами возгласа: "Да здравствуетъ король Эдуардъ VI!" Глаза мальчика засверкали тогда опять огонькомъ, и онъ весь съ ногъ до головы преисполнился гордымъ сознаніемъ своего достоинства.
   "Я вѣдь теперь король,-- подумалъ онъ.-- Какъ величественно и странно сознавать себя могущественнымъ монархомъ!"
   Наши пріятели медленно пробирались сквозь толпу, тѣснившуюся на мосту. Этотъ мостъ, который могъ уже тогда похвастать шестисотлѣтнею давностью, въ продолженіе которой на немъ происходило всегда шумное и людное движеніе, являлся самъ по себѣ чрезвычайно интереснымъ сооруженіемъ. По обѣимъ сторонамъ моста, отъ одного берега рѣки до другого, тянулся сплошной рядъ лавокъ и магазиновъ, надъ которыми устроены были жилыя помѣщенія для хозяевъ. Такимъ образомъ, мостъ оказывался чѣмъ-то вродѣ города. У него имѣлись собственные свои питейные дома, портерныя, булочныя, мелочныя и съѣстныя лавки, ремесленныя заведенія и даже церковь. Соединяя Лондонъ съ Зюйдверкомъ, мостъ (въ лицѣ своего населенія) считалъ ихъ довольно сносными, въ качествѣ предмѣстьевъ, но въ сущности незаслуживающими особаго вниманія. Мостовики составляли, если можно такъ выразиться, замкнутую корпорацію. Мостъ являлся маленькимъ городкомъ изъ одной улицы, сажень въ полтораста длиною. Обывателей въ немъ было не больше, чѣмъ въ порядочной деревнѣ. Каждый изъ нихъ коротко зналъ не только своихъ согражданъ, но также ихъ отцовъ, матерей, равно какъ и всѣ хозяйственныя и домашнія лхъ дѣла. Разумѣется, что у мостовиковъ имѣлась своя аристократія: старинныя гордыя семьи мясниковъ, булочниковъ и т. п., которыя торговали пятьсотъ или шестьсотъ лѣтъ въ тѣхъ же самыхъ лавкахъ и знали исторію моста отъ начала до конца со всѣми ея легендами. Всѣ ихъ рѣчи и мысли имѣли настоящій мостовой пошибъ. Даже если имъ случалось лгать, то и ложь у нихъ выходила совершенно своеобразная и характерная для Лондонскаго моста. Вся обстановка складывалась такъ, чтобы выработать у мостовиковъ узость взглядовъ, невѣжество и самомнѣніе. Дѣти, рождавшіяся на мосту, выростали тамъ, старѣлись и, наконецъ, умирали, не побывавъ въ продолженіе всей своей жизни нигдѣ, кромѣ Лондонскаго моста.
   Понятно, что тянувшаяся день и ночь но мосту, служившему какъ бы улицей, нескончаемая вереница, съ аккомпаниментомъ смѣшаннаго гула человѣческихъ голосовъ и криковъ, конскаго ржанья, мычанья и блеянія разныхъ животныхъ, топота ногь и грохота колесъ, должна была казаться мостовикамъ единственнымъ въ свѣтѣ, величественнымъ явленіемъ, при чемъ они сами оказывались его хозяевами. Впрочемъ, они и въ самомъ дѣлѣ были до извѣстной степени хозяевами движенія по своему мосту. По крайней мѣрѣ, они могли показывать его изъ своихъ оконъ и дѣлали это за приличное вознагражденіе, когда возвращеніе короля или побѣдоноснаго полководца въ столицу придавало мосту особенно парадный видъ. Дѣйствительно, изъ оконъ жилыхъ его помѣщеній открывался самый лучшій видъ на проходившія по мосту колонны войскъ, или торжественныя процессіи. Людямъ, родившимся и возмужавшимъ на Лондонскомъ мосту, жизнь въ какомъ-либо другомъ мѣстѣ казалась какою-то мертвой и невыносимо скучной. Исторія повѣствуетъ объ одномъ изъ такихъ людей, который, проживъ на мосту до семьдесятъ перваго года отъ роду, вздумалъ удалиться отъ дѣлъ и переселиться въ провинцію. Тамъ онъ испытывалъ каждую ночь самыя тяжкія муки и только ворочался съ боку на бокъ въ постели, но никакъ не могъ заснуть. Глубокая невозмутимая тишина приводила его въ ужасъ, тревожила и томила до того, что онъ совсѣмъ выбился изъ силъ. Подъ конецъ, совершенно исхудалый и еле живой, онъ вернулся къ себѣ на родину и тотчасъ же мирно уснулъ подъ убаюкивающую музыку всплесковъ воды, съ аккомпаниментомъ нескончаемаго грохота, стукотни, шума и гама на Лондонскомъ мосту.
   Въ описываемыя теперь времена мостъ этотъ доставлялъ своимъ обывателямъ, кромѣ всего прочаго, также и предметные уроки изъ англійской исторіи. Этими предметными уроками служили насаженныя на желѣзныя острія надъ его воротами отрубленныя и разлагавшіяся на свѣжемъ воздухѣ головы наиболѣе знаменитыхъ англійскихъ мужей и политическихъ дѣятелей. Впрочемъ, все это является, собственно говоря, отступленіемъ отъ нашего разсказа.
   Квартира Гендона находилась въ маленькомъ постояломъ дворѣ на самомъ мосту. Когда онъ съ мальчикомъ подходилъ уже къ дверямъ, чей-то грубый голосъ неожиданно воскликнулъ:
   -- А! Наконецъ-то ты пришелъ! Ручаюсь, что ты больше отъ меня не вырвешься. Если, превративъ твои кости въ пуддингъ, можно тебя чему-нибудь выучить, ты, надѣюсь, не заставишь насъ вторично ждать тебя такъ долго!
   Съ этими словами Джонъ Канти протянулъ руку, чтобы схватить мальчика. Мильсъ Гендонъ загородилъ ему дорогу и сказалъ:
   -- Не торопись черезъ мѣру, пріятель. Мнѣ кажется, что ты слишкомъ уже грубъ. Какъ тебѣ доводится этотъ мальчикъ?
   -- Коли ты считаешь себя въ нравѣ вмѣшиваться въ чужія дѣла, то я отвѣчу тебѣ такъ и быть, что это мой сынъ.
   -- Онъ лжетъ!-- съ горячностью воскликнулъ маленькій король.
   -- Смѣло сказано, и я вѣрю тебѣ, мальчикъ, независимо отъ того, окажется ли маленькая твоя головка здоровою, или же больною. Во всякомъ случаѣ доводится этотъ грубый негодяй тебѣ отцомъ или нѣтъ, ему всетаки не удастся бить тебя и оскорблять въ выполненіе своей угрозы, если только ты предпочтешь остаться со мной.
   -- Разумѣется, я это предпочитаю. Мнѣ онъ совершенно посторонній, и я питаю къ нему одно только омерзѣніе.
   -- Въ такомъ случаѣ, дѣло улажено, нечего больше и разговаривать.
   -- Это еще мы посмотримъ! --воскликнулъ Джонъ Канти, пытаясь пройти мимо Гендона, чтобы добраться до мальчика,-- Я его заставлю силой...
   -- Если ты, ожившаяся по нечаянности падаль, посмѣешь только до него дотронуться, то я тебя насажу на вертелъ словно гуся,-- объявилъ Гендонъ, загораживая опять ему дорогу и схватившись за рукоять боевой своей шпаги съ такимъ грознымъ жестомъ, что Канти невольно отшатнулся назадъ.-- Замѣть себѣ,-- продолжалъ Гендонъ,-- что я взялъ этого мальчика подъ свое покровительство, когда цѣлая толпа такихъ негодяевъ, какъ ты, собиралась его обидѣть и, быть можетъ, даже убить. Неужели ты воображаешь, что я покину его теперь въ жертву еще худшей участи? Смѣю думать, что ты лжешь, называя себя его отцомъ, но, если бы даже ты паче чаянія, сказалъ и правду, то всетаки приличная скорая смерть была бы для такого мальчика не въ примѣръ лучше жизни подъ властью такого грубаго скота, какъ твоя милость. Иди поэтому своей дорогой, да поторопись. Я отъ природы не слишкомъ терпѣливъ и не люблю долгихъ разговоровъ!
   Бормоча сквозь зубы угрозы и проклятія, Джонъ Канти ушелъ и скрылся въ толпѣ изъ виду. Гендонъ, распорядившись, чтобы прислали ему обѣдъ въ нумеръ, находившійся въ четвертомъ этажѣ постоялаго двора, поднялся туда съ мальчикомъ, котораго взялъ подъ свое покровительство. Нумеръ былъ очень плохенькій съ ветхой кроватью, покрытой потертымъ одѣяломъ. Скудная его меблировка слабо освѣщалась двумя тускло горѣвшими свѣчами. Обезсилѣвшій отъ голода и усталости, маленькій король, дотащившись до постели, тотчасъ улегся на ней. Онъ оставался на ногахъ большую часть дня и ночи (было уже два часа утра) и за все это время ничего не ѣлъ.
   -- Пожалуйста, доложи мнѣ, когда накроютъ на столъ,-- проговорилъ онъ почти уже въ безсознательномъ состояніи и тотчасъ же погрузился въ глубокій сонъ.
   Во взглядѣ Гендона мелькнула улыбка, и онъ сказалъ себѣ самому:
   "Однако жь, чортъ возьми, этотъ маленькій нищій входитъ въ чужую квартиру и занимаетъ чужую постель съ такой же естественной и непринужденной граціей, какъ будто эта постель его собственная. Онъ даже не подумалъ извиниться и сказать, напримѣръ: "съ вашего дозволенія", "если вамъ будетъ угодно", или что-нибудь въ этомъ родѣ. Въ болѣзненномъ своему сумасбродствѣ онъ назвалъ себя принцемъ Уэльскимъ и, надо отдать ему справедливость, молодецки выдерживаетъ характеръ. Бѣдный одинокій мальчуганъ велъ до сихъ поръ, безъ сомнѣнія, самую несчастную жизнь. Онъ, вѣроятно, даже и помѣшался отъ дурного съ нимъ обращенія. Во всякомъ случаѣ, во мнѣ онъ найдетъ надежнаго друга и пріятеля. Я его спасъ и чувствую къ нему теперь сильное влеченіе. Мнѣ кажется, что я уже люблю эту маленькую бестію, такую дерзкую на языкъ. Онъ, какъ настоящій солдатъ, не трусилъ передъ подлою чернью и высказывалъ ей самое царственное презрѣніе. Какое у него хорошенькое пріятное и кроткое лицо теперь, когда сонъ разсѣялъ его горе и заботу! Я буду учить этого мальчика, вылечу его, стану для него старшимъ братомъ, буду его охранять и оберегать. Тотъ, кому вздумалось бы оскорбить моего мальчугана словомъ или дѣломъ, можетъ заранѣе заказать себѣ саванъ. Я позабочусь, чтобы онъ ему пригодился, если бы даже мнѣ самому пришлось быть за это сожженнымъ на кострѣ".
   Нагнувшись надъ мальчикомъ, Гендоаъ глядѣлъ на него съ ласковымъ любопытствомъ и состраданіемъ. Могучая загорѣлая рука воина нѣжно поглаживала дѣтскія щечки и приводила въ порядокъ спутавшіеся растрепанные локоны. По всему тѣлу мальчика пробѣжала легкая дрожь. Гендонъ замѣтилъ себѣ тогда сквозь зубы:
   -- Нечего сказать, хорошо я забочусь о своемъ питомцѣ! Развѣ можно было позволить ему улечься въ постель, не укрывшись одѣяломъ? Бѣдняжка вѣдь такъ прозябъ, что можетъ, чего добраго, схватить смертельную простуду. Что же мнѣ, однако, дѣлать? Если я попробую его поднять и положить подъ одѣяло, онъ вѣдь, пожалуй, проснется, а между тѣмъ, бѣдняжкѣ сонъ теперь нужнѣе всего.
   Гендонъ тщетно искалъ въ нумерѣ чего-нибудь, способнаго замѣнить одѣяло, и подъ конецъ рѣшилъ снять съ себя камзолъ и укрыть имъ мальчика, разсуждая: "Я привыкъ на войнѣ ко всякимъ передрягамъ. Маленькая прохлада мнѣ не повредитъ". Затѣмъ онъ началъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, чтобы такимъ образомъ согрѣться и продолжалъ свой монологъ:
   -- Больная головка мальчика увѣряетъ его, будто онъ принцъ Уэльскій. Такимъ образомъ у насъ все еще окажется наслѣдный принцъ, хотя въ дѣйствительности принцъ этотъ сталъ уже королемъ. Сумасшедшій бѣдняга будетъ, разумѣется, стоять на своемъ и не сообразитъ, что ему слѣдуетъ превратиться изъ принца въ короли...
   "Просидѣвъ семь лѣтъ въ чужеземной тюрьмѣ, я за все это время не получалъ никакихъ извѣстій изъ дому, но, если отецъ мой еще живъ, онъ радушно приметъ бѣднаго мальчика и пріютитъ его подъ своимъ кровомъ ради меня. Также отнесется къ моему питомцу и милый мой старшій братъ, Артуръ. Что касается до моего другого брата Гуга... Впрочемъ, я расшибу ему лобъ, если этотъ подлый скотъ, лисица въ человѣческомъ образѣ, вздумаетъ что-нибудь возражать. Да, мы отправимся прямо домой и притомъ безотлагательно".
   Вошелъ половой съ обѣдомъ только-что изъ печи. Разставивъ блюда на маленькомъ столикѣ изъ некрашеннаго простого дерева, онъ придвинулъ къ столику два стула и ушелъ, предоставляя такимъ дешевымъ квартирантамъ, какъ Мильсъ Гендонъ и его мальчикъ, прислуживать себѣ самимъ. Захлопнувъ за собою двери, онъ разбудилъ этимъ шумомъ мальчика, который, поднявшись въ сидячее положеніе, окинулъ комнату радостнымъ взглядомъ. Въ слѣдующее затѣмъ мгновенье лицо ребенка приняло опять грустное выраженіе, и онъ проговорилъ съ глубокимъ вздохомъ:
   -- Увы, горе мнѣ, это былъ только сонъ!
   Увидѣвъ на себѣ камзолъ Мильса Гендона, онъ взглянулъ на воина, все еще продолжавшаго ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, понялъ его самопожертвованіе и ласково сказалъ:
   -- Ты добръ ко мнѣ, да, очень добръ. Возьми камзолъ и надѣнь опять на себя. Мнѣ онъ больше не нуженъ.
   Въ углу комнаты стоялъ умывальный приборъ. Мальчикъ, вставъ съ постели, подошелъ къ нему и остановился, словно чего-то ожидая. Гендонъ, чтобы ободрить своего питомца, весело проговорилъ:
   -- Намъ подали прекрасный супъ и жаркое. Все приготовлено очень вкусно и не успѣло еще простыть. Теперь ты немножко заснулъ, а когда закусишь, почувствуешь себя опять молодцомъ!
   Мальчикъ ничего не отвѣтилъ, но продолжалъ пристально глядѣть съ изумленіемъ и какъ бы отчасти даже съ нетерпѣніемъ на рослаго воина съ длинной шпагой. Гендонъ, котораго этотъ пристальный взглядъ приводилъ до извѣстной степени въ недоумѣніе, спросилъ:
   -- Что тебѣ надо?
   -- Я, сударь, хотѣлъ бы умыться.
   -- Только-то? Можешь никогда не обращаться къ Мильсу Гендону съ просьбой о разрѣшеніи тебѣ чего бы то ни было. Будь здѣсь, какъ дома, и поступай по твоему благоусмотрѣнію со всѣмъ, что мнѣ принадлежитъ.
   Мальчикъ продолжалъ стоять возлѣ умывальника и не трогался съ мѣста. Онъ только топнулъ раза два ножкой отъ нетерпѣнія. Это еще болѣе озадачило Гендона и онъ спросилъ:
   -- Скажи же, наконецъ, ради Бога, что тебѣ нужно?
   -- Пожалуйста подай мнѣ мыться и не болтай пустяковъ!
   Гендонъ чуть было не расхохотался, но ему удалось удержаться. Сказавъ самому себѣ: "Клянусь всѣми святыми, это просто восхитительно!", воинъ проворно подошелъ къ маленькому дерзкому нищенкѣ и выполнилъ его приказаніе, а затѣмъ остановился, словно въ какомъ-то оцѣпенѣніи, пока его не вывело изъ такового другое приказаніе:
   -- Живѣй, полотенце!
   Взявъ полотенце, висѣвшее какъ разъ подъ носомъ у мальчика, онъ подалъ его безъ всякихъ комментарій, а затѣмъ принялся мыться самъ. Пока онъ мылся, его пріемышъ усѣлся за столъ и приготовился кушать. Быстро покончивъ съ умываніемъ, Гендонъ слегка отодвинулъ отъ стола другой стулъ и собирался уже сѣсть, когда мальчикъ съ негодованіемъ воскликнулъ:
   -- Въ своемъ ли ты умѣ? Развѣ разрѣшается сидѣть въ присутствіи короля?
   Заявленіе это до такой степени поразило Гендона, что онъ чуть не свалился съ ногъ. "Однако же, сумасшествіе этого бѣдняги какимъ-то образомъ согласуется съ текущими событіями,-- пробормоталъ онъ себѣ самому -- Пунктъ помѣшательства измѣнился вмѣстѣ съ великой перемѣной, которая произошла у насъ въ королевствѣ. Мальчуганъ произвелъ теперь себя изъ наслѣдныхъ принцевъ въ короли. Приходится потакать царственному его тщеславію. Иначе вѣдь ничего не подѣлаешь. Если бы я заупрямился, онъ, чего добраго, отправитъ еще меня въ Лондонскую башню".
   Шутка эта показалась Гендону до такой степени забавной, что онъ совсѣмъ отодвинулъ свой стулъ отъ стола, сталъ позади короля и началъ ему прислуживать, стараясь соблюдать всѣ установленныя формы придворнаго церемоніала, насколько онѣ были ему извѣстны.
   Пока маленькій король кушалъ, суровость царственнаго его достоинства немножко смягчилась. Вмѣстѣ съ возраставшимъ довольствомъ возникло также желаніе Поговорить. Онъ сказалъ:
   -- Если не ошибаюсь, ты назвалъ себя Мильсомъ Гендономъ?
   -- Точно такъ, ваше величество,-- отвѣчалъ Мидьсъ, замѣтивъ себѣ самому: "Если ужъ потакать сумасшествію этого бѣдняги, то надо называть его государемъ и величествомъ. Не слѣдуетъ ничего дѣлать вполовину. Взявшись за гужъ, не говори, что не дюжъ. Разъ, что я рѣшился съ благою цѣлью играть комедію, то долженъ добросовѣстно исполнять свою роль, такъ какъ въ противномъ случаѣ, вмѣсто пользы принесу только вредъ больному бѣднягѣ".
   Подкрѣпившись вторымъ стаканомъ вина, король замѣтилъ:
   -- Мнѣ хотѣлось бы узнать про тебя побольше. Разскажи мнѣ твою исторію. Видъ у тебя мужественный и представительный. Безъ сомнѣнія, ты благороднаго происхожденія.
   -- Мы, ваше величество, стоимъ въ самомъ хвостѣ англійскаго дворянства. Мой отецъ баронетъ изъ мелкихъ рыцарей-помѣщиковъ, сэръ Ричардъ Бендонъ, изъ Гендонъ Гиш, близъ Монксгольма въ Кентѣ.
   -- Что-то не припомню этой фамиліи! Продолжай твой разсказъ.
   -- Онъ не особенно интересенъ, ваше величество, но, пожалуй, за не имѣніемъ лучшаго, позволитъ скоротать лишнихъ полчасика времени. Мой отецъ, сэръ Ричардъ, очень богатъ и обладаетъ чрезвычайно великодушнымъ характеромъ, мать же умерла, когда я былъ еще ребенкомъ. Я средній изъ трехъ братьевъ. Старшій изъ насъ, Артуръ, характеромъ, весь въ отца, а младшій, Гугъ, настоящая змѣя: хитрый, лживый, алчный, порочный и во всѣхъ отношеніяхъ недостойный августѣйшаго вашего вниманія. Онъ былъ негодяемъ еще въ колыбели, а десять лѣтъ тому назадъ, когда я видѣлся съ нимъ въ послѣдній разъ, онъ, несмотря на свои девятнадцать лѣтъ, былъ уже зрѣлымъ мерзавцемъ. Мнѣ исполнилось тогда всего лишь двадцать лѣтъ, Артуру же двадцать два года. Кромѣ того, въ нашемъ домѣ жила еще моя кузина, лэди Эдиѳь. Ей было тогда шестнадцать уже лѣтъ. Эта милая, добрая дѣвушка и замѣчательная красавица, единственная дочь умершаго уже графа, послѣдняго въ своемъ родѣ. Она передастъ поэтому своему мужу большія помѣстья и графскій титулъ. Мой отецъ состоитъ ея опекуномъ. Я любилъ Эдиѳь, и она платила мнѣ взаимностью, хотя еще въ раннемъ дѣтствѣ была обручена съ Артуромъ, а сэръ Ричардъ не хотѣлъ и слушать о нарушеніи фамильнаго договора. Между тѣмъ Артуру нравилась другая дѣвушка, а потому онъ совѣтовалъ намъ не отчаиваться и надѣяться, что со временемъ счастье повернется къ намъ лицомъ. Гугъ въ свою очередь влюбился въ помѣстья и капиталы лэди Эдиѳь, хотя и утверждалъ, будто любитъ ее самое. Насъ это нисколько не удивляло, такъ какъ у него всегда была привычка говорить не то, что думаетъ. Всѣ его старанія обмануть молодую дѣвушку оказывались, однако, тщетными. Ему удалось провести единственно только отца, любимчикомъ котораго онъ былъ въ качествѣ младшаго сына. Отецъ относился къ Гугу съ полнымъ довѣріемъ и питалъ къ нему тѣмъ большую нѣжность, что мы съ Артуромъ терпѣть не могли хитраго негодяя, брата. Онъ умѣлъ говорить очень гладко и убѣдительно и былъ надѣленъ необычайнымъ талантомъ, ко лжи. Эти качества, какъ и слѣдовало ожидать, еще болѣе усиливали слѣпую отеческую къ нему любовь. Я, въ свою очередь, былъ пылкимъ взбалмошнымъ юношей, пожалуй, даже меня слѣдовало бы назвать очень взбалмошнымъ, хотя безразсудныя мои продѣлки оказывались довольно невиннаго свойства, такъ какъ вредили единственно только мнѣ самому, не причиняли никому вреда, или же позора и не имѣли въ себѣ ничего преступнаго, низкаго или же несовмѣстнаго съ дворянскимъ моимъ достоинствомъ.
   "Братецъ Гуго сумѣлъ, однако, воспользоваться моими слабостями. Видя, что здоровье старшаго нашего брата Артура плохо, онъ счелъ для себя не безвыгоднымъ на всякій случай столкнуть меня съ дороги и... Впрочемъ, всемилостивѣйшій государь, разсказывать обо всемъ этомъ не стоитъ и было бы къ тому же слишкомъ долго. Суть дѣла въ томъ, что младшій братъ безсовѣстно преувеличивалъ мои проступки, превращая ихъ въ преступленія. Онъ довершилъ свою низость, отыскавъ въ моихъ комнатахъ шелковую лѣстницу, которую самъ же тамъ спряталъ, и убѣдивъ моего отца этой лѣстницей и показаніями подкупленныхъ слугъ и разныхъ другихъ лжецовъ, будто я собирался похитить Эдиѳь, чтобы жениться на ней прямо вопреки его волѣ.
   "Въ виду всего этого, отецъ нашелъ, что трехлѣтнее отсутствіе изъ дому и родины сдѣлаетъ изъ меня воина и порядочнаго человѣка, а вмѣстѣ съ тѣмъ научитъ меня до нѣкоторой степени благоразумію. Я провелъ этотъ трехлѣтній искусъ въ войнахъ на материкѣ Европы, при чемъ подвергался въ изобиліи серьезнымъ опасностямъ и всяческимъ лишеніямъ. Я участвовалъ во многихъ сраженіяхъ и неоднократно былъ раненъ, но въ послѣдней моей битвѣ попался въ плѣнъ и въ продолженіе цѣлыхъ семи лѣтъ, которыя истекли съ тѣхъ поръ, содержался въ чужеземной тюрьмѣ. Благодаря ловкости и мужеству, мнѣ удалось вырваться оттуда на свободу. Я бѣжалъ прямо на родину и только-что прибылъ сюда, почти безъ денегъ, совсѣмъ оборванцемъ и не зная рѣшительно ничего о томъ, что случилось за эти несчастныя семь лѣтъ съ Гендонъ-Галлемъ и его обитателями. Съ вашего позволенія, государь, небольшой мой разсказъ законченъ.
   -- Тебя, позорно оклеветали,-- объявилъ маленькій король, глазки котораго сверкали.-- Я заставлю, однако, воздать тебѣ должное. Клянусь въ этомъ Распятіемъ. Королевское слово свято!
   Воспламененный разсказомъ о бѣдствіяхъ Мильса, мальчикъ и самъ разговорился. Онъ изложилъ изящно и краснорѣчиво исторію недавнихъ своихъ бѣдствій. Мильсъ слушалъ его внимательно и съ изумленіемъ, которое все болѣе возрастало. Когда король закончилъ свое повѣствованіе, воинъ сказалъ самому себѣ:
   -- Какое блестящее у него воображеніе! Умъ у этого мальчика дѣйствительно необыкновенный. Въ противномъ случаѣ, онъ ни въ здравомъ, ни въ помѣшанномъ состояніи не могъ бы сплести такую правдоподобную, ловкую сказку изъ столь ничтожнаго по своему содержанію матеріала. Бѣдная помѣшанная головка. У тебя не окажется недостатка въ другѣ, или же въ кровѣ до тѣхъ поръ, пока я останусь въ живыхъ. Этотъ мальчикъ никогда больше меня не покинетъ. Онъ будетъ моимъ любимцемъ, маленькимъ моимъ товарищемъ. Я его непремѣнно вылечу, и онъ станетъ тогда настоящимъ молодцомъ. Я убѣжденъ, что онъ далеко пойдетъ и со временемъ прославитъ свое имя. Я буду имъ тогда гордиться и говорить: "Да, это мой мальчикъ! Я подобралъ его, когда онъ былъ еще маленькимъ безпріютнымъ оборванцемъ, и тотчасъ же увидѣлъ, что изъ него выйдетъ прокъ. Я былъ заранѣе увѣренъ, что онъ со временемъ заставить о себѣ говорить. Поглядите теперь на него сами и рѣшите: Развѣ я не былъ правъ?" Король спокойно и обдуманно присовокупилъ:
   -- Ты избавилъ меня отъ позора и оскорбленія и, быть можетъ, даже спасъ мнѣ жизнь и корону. Такая услуга требуетъ должнаго вознагражденія. Скажи,чего ты желаешь? Твое желаніе будетъ выполнено, если только это возможно для моей королевской власти.
   Столь трезвое фактическое предложеніе сразу пробудило Гендона отъ мечтательной грезы, въ которую онъ было погрузился. Онъ уже собирался поблагодарить короля и объявить, что исполнилъ свой долгъ, а потому не желаетъ никакой награды, но затѣмъ ему пришла въ голову благоразумная мысль. Онъ просилъ разрѣшенія помолчать нѣсколько мгновеній и обдумать всемилостивѣйшее предложеніе его величества. Король съ совершенно серьезнымъ видомъ одобрилъ это рѣшеніе, замѣтивъ, что въ столь важныхъ дѣлахъ никогда не слѣдуетъ торопиться.
   Мильсъ, раскинувъ умомъ, сказалъ самому себѣ:
   -- Необходимо устроиться именно такимъ образомъ. Никакимъ инымъ способомъ нельзя этого добиться, а я извѣдалъ теперь на опытѣ, какъ утомительны и неудобны для меня нынѣшніе порядки. Какое счастье, что я не упустилъ представляющагося теперь благопріятнаго случая! Я могу дѣйствительно выговорить себѣ льготу, очень полезную для меня при существующихъ условіяхъ.
   Съ этими словами онъ опустился передъ мальчикомъ на одно колѣно и сказалъ:
   -- Ничтожная услуга,, оказанная мною, не выходила изъ предѣла обязанностей простого подданнаго, а сама по себѣ не заслуживаетъ никакого поощренія. Вашему величеству, однако, угодно признать ее достойной награды, и я, ободренный этою августѣйшей милостью, беру на себя смѣлость представить по этому поводу всенижайшую мою просьбу. Лѣтъ четыреста тому назадъ, какъ вашему величеству извѣстно, вслѣдствіе недоразумѣній между англійскимъ королемъ Іоанномъ и французскимъ государемъ было постановлено рѣшить споръ такъ называемымъ судомъ Божіимъ, а именно поединкомъ между англійскимъ и французскимъ бойцами въ присутствіи означенныхъ двухъ монарховъ и еще третьяго испанскаго короля, являвшагося въ нѣкоторомъ родѣ третейскимъ судьею. Въ день, назначенный для поединка, французскій витязь вышелъ на арену. Онъ имѣлъ до такой степени грозный видъ, что наши англійскіе рыцари уклонились отъ предложенія съ нимъ сразиться. При такихъ обстоятельствахъ, споръ, касавшійся важныхъ государственныхъ интересовъ, приходилось разрѣшить въ ущербъ англійскому королю. Какъ разъ въ это время сидѣлъ подъ арестомъ, въ Лондонской башнѣ, лордъ де-Курси, могущественнѣйшій изъ англійскихъ витязей. Онъ долго уже томился тамъ въ заключенія, лишенный всѣхъ своихъ титуловъ и владѣній. Въ виду столъ крайней необходимости рѣшились обратиться къ нему. Де-Курси согласился вступить съ французомъ въ единоборство и, облекшись въ боевые доспѣхи, выѣхалъ на арену. Какъ только французъ увидѣлъ богатырскую фигуру англійскаго витязя и услышалъ его имя, прославившееся въ бояхъ, онъ испугался и убѣжалъ, вслѣдствіе чего дѣло французскаго короля было объявлено проиграннымъ. Король Іоаннъ, вернувъ де-Курси его титулы и владѣнія, сказалъ: "Объяви мнѣ твое желаніе, и оно будетъ выполнено, если бы мнѣ пришлось для этого даже пожертвовать половиною моего королевства". Тогда де-Курси, ставъ на колѣни, какъ я дѣлаю это теперь, отвѣтилъ: "Въ такомъ случаѣ я попрошу вотъ о чемъ, государь: чтобы мнѣ и моимъ преемникамъ даровано было неотъемлемое право оставаться съ покрытой головой въ присутствіи англійскихъ королей отъ сего времени и до тѣхъ поръ, пока будетъ существовать англійскій престолъ". Какъ извѣстно вашему величеству, привилегія эта была дарована, и съ тѣхъ поръ, въ продолженіе четырехсотъ лѣтъ, въ потомствѣ де-Курси никогда не было недостатка въ наслѣдникахъ мужескаго пола, такъ что, по настоящее время, глава этой старинной фамиліи пользуется правомъ носить въ присутствіи его величества англійскаго короля шляпу или шлемъ, безпрепятственно и не спрашивая на это разрѣшенія. Никто не обладаетъ такимъ правомъ, за исключеніемъ потомковъ де-Курси, лордовъ Кингселей. Ссылаясь на этотъ прецедентъ въ подкрѣпленіе моей просьбы, умоляю короля предоставить мнѣ великую милость и привилегію, которую я и сочту для себя болѣе, чѣмъ достаточнымъ вознагражденіемъ: да будетъ разрѣшено мнѣ и моимъ наслѣдникамъ на вѣчныя времена "сидѣть" въ присутствіи его величества англійскаго короля.
   Мальчикъ, тѣмъ временемъ, обнаживъ шпагу Гендона, слегка ударилъ его по плечу и сказалъ величественнымъ, серьезнымъ тономъ:
   -- Встань, вѣрный мой баронъ, сэръ Мильсъ Гендонъ. Ты можешь теперь сидѣть въ моемъ присутствіи. Просьба твоя выполнена. Пока существуетъ Англія и королевскій ея престолъ, ты и твои потомки будете пользоваться этой привилегіей.
   Его величество отошелъ въ сторону и какъ будто погрузился въ глубокія размышленія, а Гендонъ немедленно же усѣлся за столъ, говоря себѣ самому:
   -- Хорошо еще, что пришла въ голову такая счастливая мысль! Теперь мнѣ будетъ значительно легче. Ноги у меня порядкомъ устали и могутъ теперь, по крайней мѣрѣ, отдохнуть. Если бы я не догадался исходатайствовать себѣ привилегію сидѣть въ присутствіи его величества, то пришлось бы, пожалуй, стоять въ продолженіе нѣсколькихъ недѣль, пока у бѣднаго моего мальчика не пройдетъ умопомѣшательство.
   Немного погодя, онъ добавилъ:
   -- Итакъ, я возведенъ въ рыцарское достоинство и пожалованъ въ бароны призрачнаго королевства! Странное и оригинальное положеніе для такого серьезнаго и практическаго человѣка, какъ я. Боже, избави меня, однако, смѣяться надъ этимъ положеніемъ, такъ какъ призрачное для меня, является вполнѣ дѣйствительнымъ для моего мальчика. Впрочемъ, съ извѣстной точки зрѣнія, я и самъ не могу, въ данномъ случаѣ, считать призракъ пустымъ и ложнымъ. Въ немъ вѣдь совершенно точно отражаются великодушіе и доброта моего питомца.-- Помолчавъ нѣсколько времени, новопожалованный баронъ подумалъ: -- "Вдругъ ему придетъ фантазія называть меня сэромъ Мильсомъ при постороннихъ. Всѣхъ разсмѣшитъ тогда, пожалуй, контрастъ между моимъ знатнымъ титуломъ и потертымъ костюмомъ. Во всякомъ случаѣ я спорить и прекословить не стану".
  

ГЛАВА XIII.
Исчезновеніе принца.

   Барону и королю обоимъ сильно хотѣлось спать. Его величество проговорилъ, указывая пальцемъ на свою одежду:
   -- Сними съ меня эти лохмотья.
   Гендонъ безъ всякихъ возраженій или же прекословія раздѣлъ мальчика, уложилъ его въ постель и укуталъ одѣяломъ, а затѣмъ, осматриваясь въ комнатѣ, грустно замѣтилъ себѣ самому:
   "Ну, вотъ, онъ опять улегся на моей постели! Что же мнѣ теперь дѣлать, чортъ возьми?"
   Замѣтивъ его недоумѣніе, маленькій король разсѣялъ таковое единымъ своимъ монаршимъ словомъ. Онъ проговорилъ сквозь сонъ:
   -- Ты будешь спать за дверьми, чтобы сторожить ихъ.
   Въ слѣдующее затѣмъ мгновеніе мальчикъ погрузился въ глубокій сонъ, заставившій его позабыть всѣ пережитыя невзгоды.
   -- Каковъ милашка! Ему слѣдовало бы и въ самомъ дѣлѣ родиться королемъ. Онъ великолѣпно играетъ роль августѣйшаго вѣнценосца,-- прошепталъ съ наивнымъ восхищеніемъ Гендонъ.
   Затѣмъ онъ улегся у дверей на полу, утѣшая себя мыслью:
   "Мнѣ приходилось цѣлыхъ семь лѣтъ довольствоваться худшей квартирой, чѣмъ эта, а потому съ моей стороны было бы черной неблагодарностью жаловаться".
   На зарѣ сэръ Мильсъ уснулъ, а къ полудню проснулся и, послѣдовательно раскрывая своего питомца, все еще объятаго глубокимъ сномъ, снялъ съ него веревочкой мѣрку. Король проснулся какъ разъ къ тому времени, когда Мильсъ заканчивалъ эту работу, пожаловался на холодъ и спросилъ, что онъ дѣлаетъ.
   -- Все уже теперь кончено, государь,-- отвѣчалъ Гендонъ.-- Мнѣ надо уйти по дѣламъ, но я скоро вернусь. Засните опять, такъ какъ вашему величеству надо выспаться. Позвольте укрыть и вашу головку. Вы скорѣй тогда согрѣетесь.
   Прежде чѣмъ баронъ успѣлъ это договорить, король снова уже очутился въ мірѣ грезъ. Мильсъ потихоньку вышелъ изъ комнаты и по прошествіи тридцати или сорока минутъ столь же осторожно вернулся назадъ съ полнымъ костюмомъ для мальчика. Положимъ, что этотъ костюмъ былъ подержанный, изъ дешеваго матеріала, но тѣмъ не менѣе онъ имѣлъ довольно приличный видъ и соотвѣтствовалъ времени года. Мильсъ усѣлся возлѣ стола и началъ разсматривать свою покупку, ворча себѣ подъ носъ:
   -- Съ болѣе толстымъ кошелькомъ можно было бы, разумѣется, купить кое-что лучшее, но, когда всѣ гроши на счету, надо поневолѣ удовлетвориться и этимъ.
   Затѣмъ онъ громко запѣлъ солдатскую пѣсню:
  
   Въ вашемъ городѣ, да,
   Жила баба молода...
  
   -- Кажется, что онъ пошевельнулся. Надо будетъ пѣть потише. Пусть себѣ онъ хорошенько выспится, такъ какъ намъ предстоитъ долгая дорога, а онъ, бѣдняга, страшно измучился... Пальтецо это само по себѣ недурное, особенно если его кое-гдѣ подштопать. Сюртучекъ еще лучше, хотя и ему не повредитъ маленькая починка. Штанишки и такъ сойдутъ, чулки же и сапоги совершенно исправны. Ножкамъ мальчика будетъ въ нихъ очень тепло, и онѣ не станутъ больше страдать отъ сырости. Положимъ, что съ непривычки это покажется ему страннымъ, такъ какъ онъ до сихъ поръ, безъ сомнѣнія, ходилъ зиму и лѣто босикомъ. Какъ жаль, что на хлѣбъ иная цѣна, чѣмъ на нитки. Мнѣ на пятакъ отпустили столько нитокъ, что хватитъ на цѣлый годъ, да въ придачу безплатно добавили такую славную здоровенную иголку. Я съ нею какъ-нибудь ужь управлюсь, только бы вдѣть въ ушко нитку. Это чертовски тяжелая работа.
   Она оказалась для воина дѣйствительно очень тяжелой и требовавшей самаго напряженнаго вниманія. Подобно тому, какъ дѣлаютъ это и будутъ дѣлать мужчины впредь до скончанія вѣковъ, онъ держалъ иголку неподвижно и пытался просунуть нитку сквозь ушко, тогда какъ женщины поступаютъ совершенно противуположнымъ образомъ. Нитка разъ за разомъ миновала цѣль, проскакивая то по одну, то по другую сторону иглы, при чемъ иногда кончикъ ея загибался, натыкаясь на стержень иголки. Мильсъ Гендонъ тѣмъ не менѣе настойчиво и терпѣливо продолжалъ свои попытки вдѣть нитку въ ушко. Такъ какъ за время лагерной жизни ему не разъ уже приходилось въ этомъ практиковаться, то усилія его увѣнчались подъ конецъ успѣхомъ. Взявъ пальтецо, лежавшее у него передъ тѣмъ на колѣняхъ, онъ усердно принялся шить, разсуждая самъ съ собою:
   -- За нумеръ ужь заплачено, включительно съ завтракомъ, который намъ сегодня еще подадутъ. Остается еще довольно денегъ, чтобы купить парочку ословъ и покрыть дорожные наши расходы въ продолженіе одного или двухъ дней, пока мы доберемся до благоденствія, которое ожидаетъ насъ въ Гендонъ-Галлѣ.
  
   Баба мужика люби...
  
   -- Ахъ, ты, Господи, я укололъ себя иголкой подъ ноготь!.. Пустяки, мнѣ это ужь не впервые, хоть, разумѣется, нельзя сказать, чтобы такой уколъ доставлялъ особенное удовольствіе... Не безпокойся, малышъ! Намъ съ тобою будетъ тамъ хорошо. Всѣ твои невзгоды разсѣются, какъ дымъ, и ты, безъ сомнѣнія, не замедлишь выздоровѣть.
  
   Баба мужика любила, но другой --
  
   -- А вѣдь какіе это прекрасные большіе стежки! -- продолжалъ Нильсъ Гендонъ, держа пальтецо передъ собою и разглядывая его съ восхищеніемъ.-- У нихъ такой солидный величественный видъ, что сравнительно съ ними мелкіе еле замѣтные стежки портного стушевываются, словно подлая чернь передъ вельможами.
  
   Баба мужика любила, но другой любилъ ее...
  
   -- Ну, вотъ, дѣло сдѣлано! Работа, смѣю сказать, порядочная, да къ тому же выполненная скоро и хорошо. Теперь я его разбужу, одѣну, вымою, накормлю, а потомъ мы отправимся съ нимъ покупать себѣ ословъ на конную, въ Зюйдверкъ, къ постоялому двору подъ вывѣской "Герольдова плаща".-- Соблаговолите проснуться, ваше высочество!.. Онъ не отвѣчаетъ. Вотъ какъ значитъ крѣпко уснулъ.-- Ваше величество, вы слишкомъ долго уже почиваете... Что жь дѣлать, придется осквернить священную его особу моимъ прикосновеніемъ, а то, чего добраго, его не добудишься до завтрашняго дня... Какъ? Что это значитъ?
   Откинувъ одѣяло, онъ убѣдился, что мальчикъ исчезъ.
   Пораженный изумленіемъ, Гендонъ не могъ въ первую минуту выговорить ни слова. Оглянувшись кругомъ, онъ впервые замѣтилъ, что изодранная одежда его питомца тоже исчезла. Тогда только онъ вскипѣлъ негодованіемъ и яростно принялся требовать къ себѣ содержателя постоялаго двора. Какъ разъ въ это мгновеніе вошелъ трактирный слуга съ завтракомъ.
   -- Объясни мнѣ, дьявольское отродье, если только хочешь остаться въ живыхъ, гдѣ мальчикъ? -- взревѣлъ воинъ, бросившись съ такимъ неистовствомъ къ половому, что у того отъ страха и удивленія онѣмѣлъ въ первую минуту языкъ.
   Заикаясь и дрожа всѣмъ тѣломъ, трактирный слуга сообщилъ, наконецъ, слѣдующее:
   -- Ваша милость только-что изволили уйти, какъ прибѣжалъ сюда молодчикъ и сказалъ, что ваша милость велѣли мальчику идти прямо къ вамъ, на самый конецъ моста съ Зюйдверкской стороны. Я привелъ его сюда. Онъ разбудилъ мальчика и передалъ ему ваше порученіе. Мальчикъ немного поворчалъ за то, что его разбудили такъ рано, но тотчасъ же одѣлся въ рваное свое платье и пошелъ съ вашимъ посланцемъ, замѣтивъ, впрочемъ, что было бы приличнѣе для вашей милости придти самимъ, а не присылать за нимъ какого-то проходимца. И вотъ такимъ образомъ...
   -- Ты оказался дуракомъ, набитымъ дуракомъ, который сразу же дался въ обманъ. Желаю тебѣ за это провалиться сквозь землю. Впрочемъ, ничего особенно дурного еще и не случилось. Пожалуй, что я успѣю еще ихъ догнать и найду моего мальчика цѣлымъ и невредимымъ. Накрой тѣмъ временемъ на столъ. Впрочемъ, погоди. Одѣяло на кровати было свернуто такъ, какъ если бы кто-нибудь подъ нимъ лежалъ. Неужели это была игра случая?
   -- Право, не знаю, ваша милость. Положимъ, что молодчикъ, приходившій за мальчикомъ, что-то долго возился съ одѣяломъ.
   -- Тысячу чертей! Это было сдѣлано, чтобы меня обмануть! Понятно, что тутъ имѣлось въ виду выиграть время. Послушай-ка, былъ этотъ молодчикъ одинъ?
   -- Одинъ-одинешенекъ, ваша милость.
   -- И ты въ этомъ увѣренъ?
   -- Увѣренъ, ваша милость.
   -- Подумай-ка хорошенько и постарайся припомнить все, какъ было.
   Подумавъ съ минутку, половой сказалъ:
   -- Онъ пришелъ сюда совершенно одинъ, но теперь я припоминаю, что какъ только онъ съ мальчикомъ вышелъ на мостъ и вмѣшался въ толпу, къ нимъ подскочилъ откуда-то рослый мужчина, производившій впечатлѣніе порядочнаго негодяя. Въ ту самую минуту, когда онъ къ нимъ подскочилъ...
   -- Что же тогда случилось? Говори же! -- вскричалъ громовымъ голосомъ Гендонъ, прерывая слугу.
   -- Какъ разъ въ ту самую минуту они скрылись въ толпѣ, и я ничего больше не видѣлъ. Дѣло въ томъ, что меня кликнулъ назадъ хозяинъ, страшно разсердившійся на то, что забыли изготовить ростбифъ, заказанный сборщикомъ заставныхъ пошлинъ. Мнѣ страшно за это досталось, хотя я беру всѣхъ святыхъ въ свидѣтели, что такъ же неповиненъ въ этомъ проступкѣ, какъ неродившійся еще младенецъ...
   -- Прочь съ глазъ моихъ, идіотъ! Твоя болтовня сводитъ меня съ ума! Постой, куда ты бѣжишь! Неужели не можешь хоть минутку стоять смирно? Они и въ самомъ дѣлѣ пошли къ Зюйдверку?
   -- Точно такъ, ваша милость, хотя, впрочемъ, не могу за это поручиться, потому, значить, что меня хозяинъ призвалъ, чтобы выбранить за проклятый ростбифъ, въ которомъ я также неповиненъ, какъ ребенокъ, находящійся еще, съ позволенія вашей милости, въ материнской утробѣ. Такъ видите ли...
   -- Ты все еще здѣсь и мелешь попрежнему вздоръ! Сейчасъ же сгинь и пропади, а не то я тебя удушу!
   Половой исчезъ, а Гендонъ выбѣжалъ вслѣдъ за никъ, перегналъ его и, прыгая черезъ двѣ ступеньки на третью, быстро спустился съ лѣстницы.-- Безъ сомнѣнія, это тотъ же подлый негодяй, который называлъ себя его отцомъ,-- бормоталъ Мильсъ сквозь зубы.-- Бѣдный мой сумасшедшій мальчикъ,я тебя потерялъ! Горько мнѣ объ этомъ думать, такъ какъ я успѣлъ уже тебя полюбить. Нѣтъ, клянусь церковными книгами и колоколами, что я на этомъ не помирюсь. Я осмотрю всѣ закоулки въ Лондонѣ и окрестностяхъ и не успокоюсь до тѣхъ поръ, пока тебя не разыщу. Несчастное дитя, тамъ наверху дожидается тебя завтракъ, приготовленный для насъ обоихъ. Мнѣ тоже не до ѣды. Пусть крысы съѣдятъ мою порцію. Всего важнѣе теперь не терять времени. Необходимо спѣшить!
   Быстро прокладывая себѣ путь сквозь шумную толпу на Лондонскомъ мосту, онъ нѣсколько разъ говорилъ себѣ самому:
   -- Мой мальчикъ хоть и поворчалъ немного, но всетаки пошелъ. Да, онъ пошелъ, голубчикъ, потому что думалъ, будто этого желаетъ Милсь Гендонъ. Ни для кого другого онъ этого бы не сдѣлалъ. Я въ этомъ увѣренъ, положительно увѣренъ,-- добавлялъ Милсъ съ такимъ видомъ, какъ еслибъ означенная увѣренность была ему особенно пріятна.
  

ГЛАВА XIV.
Король умеръ. Да здравствуетъ король!

   Къ разсвѣту того же самаго утра Томъ Канти пробудился отъ тяжелаго сна. Было еще темно, когда мальчикъ раскрылъ глаза. Съ минутку онъ лежалъ молча, пытаясь разобраться въ пестрой путаницѣ наполнявшихъ его голову мыслей и впечатлѣніи и пріискать имъ какой-нибудь смыслъ. По всѣмъ вѣроятіямъ, это ему удалось, такъ какъ онъ неожиданно воскликнулъ вполголоса, но съ выраженіемъ величайшаго восторга:
   -- Теперь я понялъ все, рѣшительно все! Ну, слава Богу, я окончательно проснулся. Прочь печаль и тоска. Будемъ радоваться. Эй, Аня и Лиза, прыгайте съ вашей соломы прямо сюда ко мнѣ! Я разскажу вамъ самый дикій и сумасшедшій сонъ, какой посылали когда-либо ночные духи человѣку, котораго хотѣли удивить! Вы просто не повѣрите своимъ ушамъ, какимъ образомъ все это могло мнѣ присниться. Гдѣ же вы, Аня и Лиза? Оглохли вы, что ли!..
   Какая-то человѣческая фигура, очертанія которой нельзя было разглядѣть въ темнотѣ, подошла къ его постели и чей-то голосъ произнесъ:
   -- Благоугодно тебѣ что-нибудь повелѣть?..
   -- Увы, я узнаю этотъ голосъ! Скажи же мнѣ, кто я такой?
   -- Ты-то? Вчера еще ты былъ принцемъ Уэльскимъ, а сегодня ты, всемилостивѣйшій мой государь, Эдуардъ, король англійскій!
   Уткнувшись головой въ подушки, Томъ жалобно проговорилъ:
   -- Ахъ, это, значитъ, былъ не сонъ! Ложитесь опять въ постель, дорогой графъ, и предоставьте меня моему горю!
   Томъ снова заснулъ и по прошествіи нѣкотораго времени увидѣлъ очень пріятный сонъ. Ему снилось, будто онъ играетъ одинъ въ самый разгаръ лѣта на хорошенькой лужайкѣ, называвшейся "Полемъ добраго чародѣя". Вдругъ подходитъ къ нему маленькій карликъ вышиной всего въ полъ-аршина, съ длинными рыжими усами и большимъ горбомъ. Обласкавъ Тома, карликъ этотъ подалъ ему маленькую лопатку и сказалъ:
   -- Рой ямку возлѣ этого пня!
   Онъ послушался и сразу же нашелъ въ этой ямкѣ двѣнадцать совсѣмъ новенькихъ трехкопеечныхъ монетъ, составлявшихъ для него цѣлый капиталъ. Дѣло этилъ не ограничилось. Карликъ подошелъ опять къ Тому и сказалъ ему:
   -- Ты добрый, хорошій мальчикъ. Всѣ твои несчастья закончились, такъ какъ день награжденія ужь наступилъ. Приходи сюда черезъ каждые семь дней. Ты найдешь подъ землею возлѣ этого самаго пня каждый разъ двѣнадцать новенькихъ трехкопеечниковъ. Не говори только объ этомъ никому и храни эту тайну.
   Карликъ исчезъ, а Томъ сейчасъ же побѣжалъ съ деньгами на Мусорный дворъ, разсуждая самъ съ собою:
   "Я буду каждый вечеръ отдавать отцу по трехкопеечнику. Онъ подумаетъ, что я выкляньчилъ эти деньги, обрадуется этому и не станетъ больше меня колотить! Доброму священнику, который меня училъ, я буду еженедѣльно приносить по трехкопеечнику, остальныя же четыре монеты стану отдавать матери, Анѣ и Лизѣ. Имъ не придется больше ходить въ лохмотьяхъ и страдать отъ голода. Намъ незачѣмъ будетъ ежеминутно опасаться площадной брани и побоевъ. Тому казалось во снѣ, будто онъ, запыхавшись, съ глазами, сіявшими отъ радости и восторга, прибѣжалъ въ мерзостную свою конуру, бросилъ четыре трехкопеечныя монеты въ подолъ матери и воскликнулъ:
   -- Онѣ всѣ твои, рѣшительно всѣ! Возьми ихъ для себя, Ани и Лизы. Деньги эти добыты честнымъ путемъ: не попрошайничествомъ и не воровствомъ.
   Счастливая удивленная мать прижала его къ своей груди и воскликнула:
   -- Становится уже поздно. Не благоугодно ли вашему величеству проснуться?
   Мальчикъ ожидалъ совсѣмъ иного отвѣта. Сонъ его мгновенно разсѣялся. Онъ пробудился.
   Раскрывъ глаза, Томъ увидѣлъ стоявшаго на колѣняхъ передъ его кроватью лорда камергера въ великолѣпной полной парадной формѣ. Радостное чувство, вызванное лживымъ сномъ, быстро исчезло, и бѣдный мальчикъ съ горестью убѣдился, что остается попрежнему въ неводѣ и королемъ. Въ опочивальнѣ его толпились придворные въ мантіяхъ пурпурнаго цвѣта, считавшагося тогда траурнымъ. Въ рядахъ ихъ находились также и вельможи, прислуживавшіе монарху. Сидя въ постели, Томъ глядѣлъ изъ-за тяжелыхъ шелковыхъ занавѣсей на всѣхъ этихъ знатныхъ особъ.
   Началось важное дѣло одѣванія его величества. Одинъ придворный за другимъ становился передъ королемъ на колѣни, привѣтствовалъ его величество и высказывалъ свое соболѣзнованіе по поводу понесенной королемъ тяжкой утраты. Тѣмъ временемъ одѣваніе шло своимъ чередомъ. Старшій дежурный шталмейстеръ, взявъ рубашку, передалъ ее лорду оберъ-егермейетеру, отъ него она перешла ко второму камеръ-юнкеру, который препроводилъ ее лорду смотрителю Виндзорскаго лѣса, отъ него она перешла послѣдовательно къ лорду доѣзжачему, къ королевскому канцлеру герцогства Ланкастерскаго, къ гардеробмейетеру, къ третьему изъ англійскихъ провинціальныхъ герольдовъ, къ полицмейстеру Лондонской башни, въ оберъ-гофмейстеру, къ великому наслѣдственному салфеткодержателю, къ лорду англійскому великому адмиралу и, наконецъ, къ лорду старшему камергеру, который, взявъ эту рубашку, успѣвшую порядкомъ поизмяться, надѣлъ ее на Тома. Бѣдняга мальчикъ съ изумленіемъ глядѣлъ на эту процедуру, напоминавшую ему передачу ведра съ водою изъ рукъ въ руки на пожарѣ.
   Каждый предметъ одѣянія подвергался въ свою очередь той же самой медленной и торжественной процедурѣ. Неудивительно, если она сердечно надоѣла Тому, и что онъ ощутилъ приливъ неизреченной радости, когда подъ конецъ увидѣлъ, что длиные шелковые чулки тронулись уже въ путь. Онъ заключилъ отсюда, что одѣванье близится къ концу. Радость мальчика оказалась, однако, преждевременной. Старшій лордъ-камергеръ, принявъ чулки, собирался уже напялить ихъ Тому на ноги, но вдругъ лицо почтеннаго лорда покрылось густымъ румянцемъ, и онъ поспѣшно сунулъ чулки обратно архіепископу кентербэрійскому, прошептавъ съ изумленнымъ видомъ: "Потрудитесь взглянуть, милордъ"! при чемъ указалъ на обнаруженную имъ въ чулкѣ маленькую дырочку. Архіепископъ сперва поблѣднѣлъ, а потомъ покраснѣлъ и, передавъ чулокъ великому лорду адмиралу, шепнулъ: "Видите вы это, милордъ?" Отъ адмирала чулки перешли къ наслѣдственному великому салфеткодержателю, а затѣмъ прослѣдовали опять по порядку къ оберъ-гофмейстеру, полицмейстеру Лондонской башни, третьему герольду, гардеробмейстеру, канцлеру герцогства Ланкастерскаго, лорду доѣзжачему, виндзорскому старшему лѣсничему, второму камеръ-юнкеру и лорду оберъ-егермейстеру, сопровождаясь каждый разъ робкимъ и испуганнымъ возгласомъ: "Смотрите, смотрите", пока, наконецъ, попали въ руки дежурнаго лорда оберъ-шталмейстера. Поглядѣвъ съ мертвенно- блѣднымъ лицомъ на причину всего этого ужаса и отчаянія, онъ прошепталъ прерывающимся голосомъ:
   -- Боже мой, этого только еще недоставало. Тутъ, во время вязанья, спущена была петля!.. Сейчасъ же отправить старшаго смотрителя королевскихъ чулковъ въ Лондонскую башню!
   Отдавъ это приказаніе, онъ оперся на плечо старшаго лорда егермейстера, чтобы собраться съ новыми силами въ ожиданіи, пока принесутъ его величеству новые чулки безъ всякихъ пороковъ и недостатковъ.
   Все здѣсь на землѣ имѣетъ начало и конецъ, а потому, съ теченіемъ времени, Тома Канти привели въ такое положеніе, что онъ могъ встать съ постели. Надлежащая высокопоставленная особа подала ему мыться, другая знатная особа дѣятельно пособляла производить эту операцію, третья стояла наготовѣ съ полотенцемъ и т. д., и т. д. Благополучно покончивъ съ церемоніаломъ омовенія, Томъ, съ высочайшаго своего разрѣшенія, переданъ былъ въ распоряженіе королевскаго лейбъ-парикмахера. Выйдя, наконецъ, изъ рукъ этого художника, онъ, въ своемъ плащѣ и брюкахъ изъ пурпуроваго атласа и въ шапочкѣ съ пурпуровыми перьями, казался столь же изящнымъ и красивымъ, какъ красная дѣвушка. Затѣмъ онъ торжественно прослѣдовалъ сквозь залы, наполненныя придворными, въ малую столовую для завтрака. Всюду на пути Тома знатные лорды и лэди въ великолѣпныхъ траурныхъ костюмахъ разступались, чтобы дать ему дорогу и падали передъ нимъ на колѣни. Послѣ завтрака Томъ въ сопровожденіи высшихъ государственныхъ чиновъ и стражи изъ пятидесяти лейбъ-гвардейцевъ благороднаго происхожденія, вооруженныхъ позолоченными боевыми сѣкирами, былъ отведенъ съ царственнымъ церемоніаломъ въ тронную залу, чтобы заниматься тамъ государственными дѣлами. Дядя короля, лордъ Гертфордъ, стоялъ возлѣ трона, чтобы пособлять юному монарху мудрыми совѣтами.
   Знатные вельможи, назначенные покойнымъ королемъ душеприказчиками, явились, чтобы испросить одобренія Тома для нѣкоторыхъ сдѣланныхъ ими распоряженій. Нельзя сказать, чтобы это было съ ихъ стороны простою формальностью, такъ какъ регента не было еще назначено. Архіепископъ кентербэрійскій доложилъ Тому составленный душеприказчиками декретъ, касательно похоронъ его величества покойнаго короля, скрѣпленный подписями душеприказчиковъ, а именно, архіепископа кентербэрійскаго, англійскаго лорда-канцлера, Уильяма лорда Сентъ-Джона, Джона лорда Росселя, Эдварда графа Гертфорда, Джона виконта Диля, Кудберта епископа дургэмскаго...
   Томъ не слушалъ перечисленія этихъ именъ и титуловъ. Его приводилъ въ недоумѣніе одинъ изъ параграфовъ декрета. Обернувшись въ лорду Гертфорду, онъ спросилъ шепотомъ:
   -- Въ какой именно день назначены похороны?
   -- Шестнадцатаго числа будущаго мѣсяца, государь.
   -- Мнѣ, это кажется ужасно глупымъ. Развѣ онъ можетъ сохраниться такъ долго?
   Бѣдняга еще не привыкъ къ царственнымъ обычаямъ и порядкамъ. Ему было какъ нельзя лучше извѣстно, что нищенствовавшее населеніе Мусорнаго двора не давало залеживаться своимъ покойникамъ, которыхъ спѣшило хоронить на другой, или же на третій день послѣ ихъ смерти; Лордъ Гертфордъ разсѣялъ безъ труда его опасенія.
   Затѣмъ государственный секретарь доложилъ указъ верховнаго совѣта о назначеніи въ одиннадцать часовъ завтрашняго утра аудіенціи иностраннымъ посламъ и просилъ короля скрѣпить этотъ указъ высочайшимъ своимъ разрѣшеніемъ.
   Томъ обратилъ испытующій взоръ на графа Гертфорда, который ему шепнулъ:
   -- Вашему величеству будетъ благоугодно изъявить свое согласіе... Послы ходатайствовали объ аудіенціи, чтобы выразить отъ лица своихъ государей соболѣзнованіе по поводу тяжкаго бѣдствія, постигшаго ваше величество и все англійское королевство.
   Другой государственный секретарь принялся читать докладъ объ издержкахъ на содержаніе двора покойнаго короля Генриха VIII, при чемъ выяснилось, что за предшествовавшее полугодіе издержки эти простирались до 28.000 фун. стерлинговъ. Сумма эта показалась Тому Канти до такой степени громадной, что онъ разинулъ ротъ отъ изумленія. Оно еще болѣе возросло, когда докладчикъ объяснилъ, что изъ этой суммы 20.000 фун. стерлинговъ остаются еще въ долгу. Самое сильное впечатлѣніе произвело, однако, на Тома заявленіе государственнаго секретаря, что въ сундукахъ собственнаго королевскаго казначейства ровнехонько ничего нѣтъ и что тысяча двѣсти служителей, состоящихъ по штату при особѣ его величества, находятся въ очень стѣсненномъ положеніи, вслѣдствіе неуплаты имъ жалованья за прежнее время. Взволнованный не на шутку, Томъ энергически воскликнулъ:
   -- Да вѣдь мы такимъ образомъ вылетимъ, съ позволенія сказать, въ трубу! Надо по одежкѣ протягивать ножки, иными словами, сократить королевскій штатъ и отпустить лишнихъ служителей, тѣмъ болѣе что отъ нихъ нѣтъ ни малѣйшаго прока. Они заставляютъ лишь короля даромъ терять время и смущаютъ его ненужными услугами, которыя, утомляя умъ и позоря душу, приличествовали бы развѣ для куклы, не имѣющей ни мозговъ, ни рукъ, а потому неспособной ничего дѣлать. Я припоминаю маленькій домикъ близъ Билингскихъ воротъ, прямо напротивъ Рыбнаго рынка...
   Графъ Гертфордъ въ это мгновеніе такъ крѣпко схватилъ Тома за руку, что мальчикъ внезапно покраснѣлъ и прекратилъ безразсудныя замѣчанія. На лицахъ присутствовавшихъ вельможъ нельзя было подмѣтить ни малѣйшаго признака того, чтобы эти неумѣстныя и странныя замѣчанія произвели сколько-нибудь неблагопріятное впечатлѣніе.
   Государственный секретарь представилъ еще докладъ о томъ, что покойный король въ своемъ завѣщаніи предписалъ возвести графа Гертфорда въ герцогское достоинство, а его брага, сэра Томаса Сеймура, въ англійскіе пэры. Сынъ Гертфорда долженъ былъ получить графское достоинство, а прочимъ высшимъ придворнымъ чинамъ предназначались по завѣщанію разныя другія награды. Государственный совѣтъ постановилъ, въ виду всего этого, собраться 16 февраля для обсужденія и утвержденія означенныхъ наградъ. Принимая во вниманіе, что покойный король не соизволилъ назначить новопожалованнымъ титулованнымъ лицамъ соотвѣтственныхъ помѣстій, совѣтъ душеприказчиковъ, на основаніи словесныхъ заявленій его величества, признаетъ умѣстнымъ дать Сеймуру помѣстье съ доходомъ въ 500 фунтовъ стерлинговъ, а сыну Гертфорда другое помѣстье съ доходомъ въ 800 фун. съ тѣмъ, что къ нему будетъ прирѣзана часть епископскаго помѣстья съ доходомъ въ 300 фун. стерлинговъ, какъ только помѣстье это станетъ вакантнымъ. Безъ сомнѣнія, все это дѣлается съ разрѣшенія благополучно царствующаго короля. Томъ собирался было заявить, что слѣдовало сперва уплатить долги покойнаго короля, а потомъ уже выдавать награды вельможамъ, но догадливый Гертфордъ, своевременно схвативъ мальчика за руку, избавилъ его отъ этой еще худшей нескромности. Томъ безпрекословно далъ свое королевское согласіе, хотя подобная несвоевременная щедрость очень ему не нравилась. На минуту мальчикъ утѣшился, разсуждая о легкости, съ которою творятся такія необычайныя блестящія чудеса. Ему пришла въ голову счастливая мысль: отчего бы не сдѣлать его мать герцогиней Мусорнаго двора, наградивъ ее кстати приличнымъ помѣстьемъ? Въ слѣдующее затѣмъ мгновеніе онъ съ величайшимъ прискорбіемъ убѣдился въ неосуществимости этого проекта. Вѣдь онъ былъ королемъ только по имени, тогда какъ на самомъ дѣлѣ имъ помыкали важные государственные сановники и вельможи. Для нихъ его мать являлась только призрачнымъ созданіемъ больного воображенія. Томъ понималъ, что если бы онъ отдалъ приказъ возвести ее въ герцогское достоинство, его выслушали бы почтительнѣйшимъ образомъ и тотчасъ послали бы за докторомъ.
   Доклады по государственнымъ дѣламъ шли своимъ чередомъ. Они казались Тому до чрезвычайности скучными и надоѣдливыми. Ему пришлось выслушать чтеніе множества прошеній, заявленій, патентовъ и разныхъ другихъ дѣловыхъ документовъ, изложенныхъ самымъ убійственнымъ слогомъ со множествомъ излишнихъ повтореній и формальностей. Подъ конецъ Томъ грустно вздохнулъ и сказалъ самому себѣ:
   -- За какіе именно грѣхи Господь Богъ взялъ меня изъ прежней моей жизни, среди полей на чистомъ воздухѣ и солнечномъ свѣтѣ, чтобъ запереть здѣсь во дворцѣ, превратить въ короля и подвергнуть такой тяжкой мукѣ?
   Бѣдная утомленная головка мальчика начала легонько кивать и, наконецъ, опустилась на плечо. Государственныя дѣла пріостановились за недостаткомъ августѣйшей власти, которая должна была скрѣплять ихъ своимъ утвержденіемъ. Вокругъ задремавшаго .мальчика водворилось молчаніе, и мудрые государственные сановники прервали свои совѣщанія.
   До полудня Тому, съ разрѣшенія его гувернеровъ, Гертфорда и Сентъ-Джона, можно было отдохнуть душою часочекъ въ обществѣ лэди Елизаветы и лэди Анны Грей, хотя настроеніе духа у обѣихъ принцессъ было подавлено тяжкимъ ударомъ, поразившимъ королевскую фамилію. Тотчасъ по ихъ уходѣ посѣтила Тома старшая принцесса, которая была потомъ извѣстна въ англійской исторіи подъ именемъ Маріи Кровавой. Несмотря на краткость, бывшую, по мнѣнію Тома, единственнымъ достоинствомъ этого свиданія, оно произвело на него тяжелое впечатлѣніе. Въ распоряженіи Тома оставалось всего лишь нѣсколько свободныхъ минутъ, когда къ нему вошелъ безъ доклада маленькій худощавый мальчикъ лѣтъ двѣнадцати, одѣтый весь въ черное, за исключеніемъ бѣлоснѣжнаго воротничка и кружевныхъ рукавчиковъ. На рукѣ у него не было траурной повязки. Мѣсто ея заступалъ бантъ изъ пурпуровой ленты на плечѣ. Онъ неувѣренно подошелъ къ Тому и, потупивъ голову, сталъ передъ нимъ на одно колѣно. Томъ продолжалъ спокойно сидѣть на креслѣ и, поглядѣвъ съ минутку на своего посѣтителя, сказалъ:
   -- Встань, мальчикъ! Кто ты такой? Что тебѣ надо?
   Мальчикъ поднялся съ колѣнъ и стоялъ передъ Томомъ съ граціозной непринужденностью, но при этомъ на его лицѣ можно было подмѣтить тревожное опасеніе. Онъ отвѣтилъ:
   -- Ты навѣрное помнишь меня, милордъ. Я твой мальчикъ для порки.
   -- Мальчикъ для порки?
   -- Точно такъ, ваше величество, я вѣдь Гэмфри... Гэмфри Марлоу!
   Томъ нашелъ, что гувернерамъ слѣдовало бы предупредить его о существованіи такого должностнаго лица. Положеніе казалось ему щекотливымъ. Какъ тутъ поступить: сдѣлать видъ, что узнаетъ мальчика, а затѣмъ выказывать каждымъ своимъ словомъ, что никогда прежде о немъ не слыхалъ? Нѣтъ, это не годится! Вмѣстѣ съ тѣмъ Тому пришло на мысль, что подобные казусы могутъ теперь случаться съ нимъ частенько, такъ какъ лорды Гертфордъ и Сентъ-Джонъ, въ качествѣ душеприказчиковъ покойнаго короля, должны участвовать въ совѣщаніяхъ и, слѣдовательно, оставлять его одного на произволъ судьбы. Надлежало выработать себѣ такой образъ дѣйствій, при посредствѣ котораго онъ самъ могъ бы выпутываться изъ затрудненій. Остановившись на столь мудрой идеѣ, Томъ рѣшилъ немедленно испытать ея пригодность на этомъ мальчикѣ и посмотрѣть, къ какимъ результатамъ она его приведетъ. Проведя раза два съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ по лбу, онъ сказалъ:
   -- Я тебя какъ будто припоминаю, но только туманно и неясно: глубокое горе словно омрачило мнѣ память.
   -- Ахъ, какъ это прискорбно, ваше величество!-- съ чувствомъ воскликнулъ мальчикъ для порки. Одновременно съ этимъ, онъ присовокупилъ про себя:-- А вѣдь правду говорили, что онъ помѣшался. И въ самомъ дѣлѣ жаль бѣдняжку! Хорошо, что никто насъ не слышалъ, а то бы мнѣ, безъ сомнѣнія, досталось порядкомъ на орѣхи. Я совсѣмъ забылъ приказаніе держать себя такъ, словно вовсе не замѣчалъ, что съ нимъ творится неладное.
   -- Удивительно, какъ это память измѣняетъ мнѣ за послѣдніе нѣсколько дней,-- продолжалъ Томъ.-- Впрочемъ, тутъ нѣтъ ничего серьезнаго. Мнѣ становится теперь уже лучше. Зачастую достаточно для меня легкаго намека, чтобы вспомнить опять имена и вещи, о которыхъ я, казалось, совсѣмъ уже забылъ (надѣюсь доказать этому мальчику, что я могу такимъ путемъ вспомнить даже то, о чемъ никогда прежде не слыхивалъ). Ну, разсказывай теперь, что тебѣ надо!
   -- Дѣло это, государь, ничтожное, но, съ разрѣшенія вашего величества, я всетаки осмѣлюсь его изложить. Два дня тому назадъ, когда ваше величество изволили сдѣлать три ошибки въ греческомъ сочиненіи... помните, еще во время утренняго урока?
   -- Н-да, кажется, помню (положимъ, я теперь лгу, но это несущественно, такъ какъ, еслибъ я вздумалъ писать по гречески, то сдѣлалъ бы, разумѣется, не три, а тридцать три ошибки)... да, я припоминаю; продолжай.
   -- Учитель, разсердившись на работу вашего величества, назвалъ ее небрежной и дурацкой и обѣщалъ задать мнѣ за нее добрую порку...
   -- Тебѣ порку?-- повторилъ Томъ, изумленный до того, что невольно вышелъ изъ своей роли.-- Съ какой же стати пороть тебя за сдѣланныя мною ошибки?
   -- Память опять измѣнила вашему величеству. Учитель поретъ меня каждый разъ, когда вы плохо приготовляете свои уроки.
   -- Да в въ самомъ дѣлѣ, я совершенно позабылъ объ этомъ. Ты вѣдь повторяешь эти уроки со мною и, если я плохо ихъ знаю, то онъ заключаетъ, что ты не исполнилъ какъ слѣдуетъ своихъ обязанностей и...
   -- Ахъ, государь, что вы говорите! Развѣ осмѣлюсь я, смиреннѣйшій изъ твоихъ слугъ, учить тебя чему-нибудь?
   -- За что же тогда тебя порятъ? Это для меня какая-то загадка. Ужь не сошелъ ли я и впрямь съ ума? Или, быть можетъ, ты помѣшался? Потрудись объяснить мнѣ, въ чемъ дѣло.
   -- Ваше величество, тутъ нечего даже и объяснять. Никто не дерзаетъ оскорбить ударами священную особу принца Уэльскаго. Поэтому за его провинности приходилось расплачиваться мнѣ. Это было совершенно умѣстно и правильно, такъ какъ составляло прямую мою обязанность по службѣ, за которую я получалъ до сихъ поръ жалованье.
   Томъ пристально глядѣлъ на мальчика, совершенно спокойнымъ тономъ докладывавшаго ему все это, и разсуждалъ самъ съ собою: "Вотъ такъ штука! Признаться, я ничего подобнаго не ожидалъ. Странная, удивительная должность. Какъ это они не догадались нанять мальчика, который позволилъ бы себя чесать и одѣвать вмѣсто меня? Ахъ, какъ я былъ бы радъ, еслибъ они это сдѣлали. Я въ такомъ случаѣ согласился бы ужь, чтобъ меня короли лично за мои провинности и сталъ бы благодарить Бога за такую перемѣну". Затѣмъ онъ громко спросилъ:
   -- И что же, тебя и въ самомъ дѣлѣ теперь выпороли?
   -- Нѣтъ еще, ваше величество! Наказаніе было назначено на сегодняшній день. Быть можетъ, его и отмѣнятъ, какъ несоотвѣтствующее установленному теперь придворному трауру. Во всякомъ случаѣ, я осмѣлился явиться сюда и напомнить вашему величеству о милостивомъ обѣщаніи ходатайствовать за меня.
   -- Передъ учителемъ, чтобы спасти тебя отъ порки?
   -- Ахъ, ваше величество, вы вспоминаете?
   -- Какъ видишь, память у меня улучшается. Успокойся, спина твоя на этотъ разъ не пострадаетъ. Я объ этомъ похлопочу!
   -- Благодарю васъ, государь,-- воскликнулъ мальчикъ, снова падая передъ Томомъ на колѣни.-- Быть можетъ, мнѣ слѣдовало бы этимъ и ограничиться, но...
   Видя, что Гэмфри колеблется, Томъ ободрилъ его продолжать, объяснивъ, что чувствуетъ себя въ особенно благодушномъ настроеніи.
   -- Тогда я осмѣлюсь высказать вашему величеству еще одну всепокорнѣйшую просьбу. Ты, государь, теперь уже не принцъ Уэльскій, а король и можешь устраивать все такъ, какъ тебѣ вздумается, при чемъ никто не посмѣетъ тебѣ противорѣчить. Тебѣ нѣтъ поэтому ни малѣйшей надобности корпѣть надъ книжками. Ты, безъ сомнѣнія, ихъ сожжешь и станешь заниматься чѣмъ-нибудь менѣе скучнымъ и противнымъ. Въ такомъ случаѣ, я и мои сиротки сестры пропадемъ, какъ говорится, ни за грошъ.
   -- Отчего же вы пропадете, скажи на милость?
   -- Просто-на-просто оттого, что моя спина заработываетъ намъ всѣмъ кусокъ хлѣба. Ахъ, государь, если она останется безъ дѣла, мы всѣ умремъ съ голоду. Какъ только ты перестанешь учиться, моя должность будетъ упразднена, такъ какъ ты не будешь больше нуждаться въ мальчикѣ для порки. Умоляю тебя, государь, не прогоняй меня со службы!
   Томъ былъ до глубины души растроганъ искреннимъ глубокимъ горемъ мальчика и сказалъ въ настоящемъ царственномъ порывѣ великодушія:
   -- Не печалься болѣе, мой милый, твоя должность останется на вѣчныя времена за тобой и твоимъ потомствомъ.-- Затѣмъ, слегка ударивъ мальчика по плечу плашмя своимъ августѣйшимъ мечомъ, онъ воскликнулъ: -- Встань, Гэмфри Марлоу, наслѣдственный великій мальчикъ для порки при королевскомъ англійскомъ домѣ! Не печалься понапрасну. Я снова примусь за книги и стану такъ гадко учиться, что твои должностныя занятія очень увеличатся. Можетъ быть, въ виду этого обстоятельства найдутъ нужнымъ утроить тебѣ жалованье.
   Обрадованный Гэмфри восторженно отвѣтилъ:
   -- Благодарю, ваше величество! Благодарю васъ отъ всего сердца! Августѣйшія ваши милости превысили своею щедростью самыя смѣлыя мои мечты. Теперь счастье обезпечено на всю жизнь не только мнѣ, но и всему благородному роду Марлоу.
   Томъ обладалъ достаточной догадливостью, чтобы сообразить, что этотъ мальчикъ можетъ оказаться ему полезнымъ. Онъ обласкалъ Гэмфри такъ, чтобы заставить его разговориться, и достигъ предположенной цѣли. Гэмфри радовался отъ всего сердца, думая, что помогаетъ исцѣленію Тома. Каждый разъ, послѣ того какъ мальчикъ напоминалъ его величеству разныя подробности чего либо происходившаго въ августѣйшей классной комнатѣ или вообще во дворцѣ, онъ съ наивнымъ восхищеніемъ убѣждался, что Томъ вѣдь и въ самомъ лосы и показал то место, где должно быть ухо, другой показал плечо с выжженным на нем клеймом и остаток изуродованного уха.
   -- Я -- Иокель; был когда-то зажиточным фермером, -- сказал третий. -- Была у меня жена, были и детки; не то что теперь, -- ни кола, ни двора, ни жены, ни детей, -- все прибрал Господь. Может быть, теперь жена с детками на небе, может быть, где-нибудь в другом месте, только, слава Богу, уже не в Англии! Моя добрая, святая старушка мать кормила нас всех своим ремеслом: она была сиделка. Вот только один из ее больных возьми да и умри, а доктора не разобрали дела, обвинили матушку в отравлении и сожгли на костре. А как дети-то бедные плакали! Вот они каковы -- английские законы!.. Эй, ребята! Выпьемте-ка дружно все разом -- за милостивые английские законы, избавившие мою бедную мать от английского кромешного ада... Спасибо вам, братцы!.. Ну, стали мы с женой побираться, ходить из дома в дом, таская за собой голодных детишек... Но голод считается в Англии преступлением. Нас изловили и высекли плетьми в трех городах. Выпьем-ка, ребята, еще раз за милостивые английские законы! Мэри не вынесла плетей -- скоро настало и ее избавление. Теперь она лежит себе в своей могилке, не ведая ни горя, ни забот. А тут, как стали таскать меня из города в город, перемерли и дети. Пейте, ребята, пейте за маленьких деток, никому в жизни не сделавших зла... Пошел я опять побираться, вымаливая у прохожих черствую корку хлеба; меня поймали, я очутился у позорного столба и остался без одного уха; опять попался и остался без обоих ушей... Смотрите, ребята: вот все, что уцелело от них на память... Пошел я опять побираться, опять попался, и на этот раз меня продали в рабство, -- вот и клеймо на щеке, или, может быть, не видно за грязью?.. Раб! Понимаете ли вы это слово? Английский раб! Смотрите -- вот он стоит перед вами. Я бежал от своего господина -- и теперь, если только меня поймают, я буду повешен. Да будет же проклята страна, в которой создаются такие законы!
   -- Нет-нет, тебя не повесят! -- прозвенел вдруг в темноте детский голосок. -- Сегодня же этот закон будет отменен!
   Все с удивлением обернулись на голос и при ярком, красном свете костра увидели вдруг вынырнувшую из мрака фантастическую фигурку маленького короля.
   -- Это еще кто? Что за птица! Откуда ты взялся, мальчуган? -- послышались расспросы.
   Мальчик спокойно стоял под вопросительно устремленными на него любопытными взглядами.
   -- Я -- Эдуард, король Англии, -- отвечал он с княжеским достоинством.
   Последовал взрыв оглушительного хохота: слушатели были в полном восторге от этой шутки. Но королю было не до шуток: он вспыхнул от обиды и гнева.

   -- Негодяи! Так вот ваша благодарность за оказанную вам королевскую милость!
   Он говорил еще много и долго, сопровождая свою гневную речь взволнованными жестами, но его уже не слушали: со всех сторон посыпались остроты и насмешки, заглушаемые громким хохотом. Джон Гоббс тщетно пытался вставить свое слово, -- никто его не слушал.
   -- Ребята! -- крикнул он наконец что было мочи, -- это мой сын-дурачок... Он воображает себя королем.
   -- Я и есть король, -- сказал Эдуард, с живостью к нему оборачиваясь, -- и ты со временем в том убедишься. Я знаю, что ты убийца, -- ты сам признался; смотри же, ты за это поплатишься!
   -- Так вот ты как? Угрожать мне? Постой же, тебе это так не сойдет!
   -- Стой! -- заревел дюжий атаман, бросаясь на помощь к королю, и одним ударом здорового кулака повалил Гоббса на землю. -- Это еще что? Ты знать не хочешь не только королей, но и атаманов! Смотри, если ты еще раз посмеешь зазнаться, я тут же вздерну тебя своими руками. А ты, мальчуган, -- сказал он, обращаясь к Его Величеству, -- в другой раз не угрожай товарищам и не распускай о них худой славы, -- запомни это хорошенько. Будь себе на здоровье королем, если уж тебе так хочется, только не выдавай себя за короля Англии. Подумай, ведь это государственная измена. Все мы здесь не Бог весть какие благородные люди, однако между нами не найдется ни одного негодяя, который изменил бы своему королю, -- так-то, приятель. Вот посуди сам, правду ли я говорю. Эй, ребята, грянем-ка разом: "Да здравствует Эдуард, король Англии!"
   -- Да здравствует Эдуард, король Англии! -- дружно раздался в ответ оглушительный крик, от которого дрогнули стены. Лицо короля просияло, и, слегка склонив голову, он промолвил просто и с достоинством:
   -- Благодарю, мой добрый народ.
   Такой неожиданный результат привел всю компанию в дикий восторг. Когда наконец буря криков и смеха поулеглась, атаман обратился к мальчику и добродушно, но в то же время строго, сказал:
   -- Послушай, приятель, это наконец из рук вон глупо. Забавляйся себе, коли тебе нравится, но только выбери себе другой титул -- слышишь?
   -- Пусть он будет Фу-Фу Первый, король шутов! -- предложил медник. Словцо понравилось, поднялся свист, хохот, гиканье, раздались дружные крики:
   -- Да здравствует наш король -- фу-фу Первый!
   -- Тащи его короновать!
   -- Мантию ему, мантию!
   -- Дайте ему скипетр!
   -- На трон, на трон его!
   И прежде чем бедная маленькая жертва успела опомниться, ей уже нахлобучили на голову какую-то оловянную посудину, накинули на плечи рваное одеяло, усадили ее на бочонок и всунули ей в руки паяльную трубку медника. Потом все бросились перед мальчиком на колени и, утирая глаза -- кто грязным рукавом, кто кулаком, кто передником, -- стали вопить:
   -- Смилуйся над нами, всемилостивейший король!
   -- Не попирай нас, пресмыкающихся перед тобой во прахе червей, могущественный государь!
   -- Сжалься над твоими рабами и удостой их хоть милостивым королевским пинком!
   -- Согрей нас своими благостными лучами, красное наше солнышко!
   -- Позволь облобызать следы ног твоих!
   -- Соблаговоли хоть плюнуть-то на нас, государь, чтобы наши дети и дети детей наших могли гордиться твоею царскою милостью!
   Но шутник-медник положительно заткнул всех за пояс в этот вечер. Бросившись на колени, он сделал вид, что хочет поцеловать королевскую ногу, и получил за это сердитого пинка прямо в физиономию. Вскочив на ноги и придерживая рукой ушибленное место, он стал умолять, чтобы ему поскорее дали кусочек пластыря -- закрыть заветное место, к которому прикоснулась королевская нога, так как даже воздух не смеет теперь его коснуться.
   -- Теперь целое состояние себе наживу -- стану ходить по дорогам и показываться за деньги, по сто шиллингов за погляденье! -- выкрикивал медник с такими ужимками, что все покатывались со смеха, а некоторые даже не на шутку завидовали его необыкновенному успеху в этот вечер.
   "Если б я нанес им кровную обиду, они и тогда не могли бы более жестоко мне отомстить, -- думал бедный маленький король. -- А я обещал еще им милость... Вот она -- людская благодарность!"
   И горькие слезы -- слезы стыда и обиды -- выступили на глазах оскорбленного мальчугана.
  

Глава XVIII

Король у бродяг

   С рассветом вся шайка была на ногах и тронулась в путь. Дул резкий, холодный ветер; небо заволокло тучами, ноги вязли в грязи. Компания приуныла: одни были грустны и молчаливы, другие -- раздражительны и злы; вчерашнего веселья как не бывало, -- всех томила жажда, всем до одного хотелось опохмелиться.
   После предварительного краткого внушения Гугу атаман сдал Джека на его попечение, строго приказав обходиться с ним помягче. Джону Канти он решительно запретил трогать мальчика и велел оставить его в покое.
   Вскоре ветер разогнал тучи и погода прояснилась, а с ней вместе прояснилось и настроение почтенной компании. Путники отогрелись и развеселились; послышались разговоры, смех, шутки, остроты, -- жажда жизни и ее радостей проснулась в бродягах с новой силой. Шумная ватага внушала невольный страх прохожим: встречные почтительно уступали дорогу оборванцам и смиренно выносили их наглые издевательства, не дерзая отвечать. Мимоходом бродяги таскали белье с заборов и все, что попадалось им под руку, часто на глазах у самих владельцев, которые не пытались даже вступиться за свое добро, довольные уже тем, что дешево отделались от этих разбойников.
   По дороге негодяи ворвались в одну небольшую ферму и принялись хозяйничать, как у себя дома, пока трепещущий от страха хозяин со всею семьей опустошал свои кладовые, приготовляя им завтрак. Они обнимали и целовали хозяйку и ее дочерей, когда те подавали им кушанья, говорили им всякие пошлости и издевались над ними; швыряли в хозяина и в его сыновей костями и объедками и до упаду хохотали при всяком метком ударе. Заключили они свои подвиги тем, что вымазали маслом голову одной из дочерей фермера за то, что, выйдя из терпения, она обругала их за дерзости. На прощанье они пригрозили, что вернутся и сожгут дом со всеми его жильцами, если на них вздумают пожаловаться.
   Около полудня, после долгого, утомительного перехода шайка остановилась на привал под каким-то забором, неподалеку от довольно большого селения. После часового отдыха все разбрелись в разные стороны, чтобы войти в деревню каждому порознь и, орудуя в одиночку, поживиться, кто чем сумеет. Джек отправился с Гуго. Потолкавшись по деревне и не наткнувшись ни на какое подходящее дельце, Гуго вышел наконец из терпения и сказал своему спутнику:
   -- Ну местечко! Даже и стибрить-то нечего. Придется, видно, идти просить Христа ради.
   -- Этому не бывать! Ступай, проси, если хочешь. Я не пойду.
   -- Не пойдешь? -- воскликнул Гуго, с удивлением вытаращив глаза. -- Что так? С каких это пор ты заважничал?
   -- Что ты хочешь этим сказать?
   -- Да хоть бы то, что тебе это не в диковинку; небось, с детства привык клянчить на улицах.
   -- Я-то? Да ты после этого просто дурак!
   -- Брось свои комплименты, не дури. Знаем ведь и мы, что ты за птица. Твой отец нам рассказывал, что ты каждый день ходил просить милостыню. Или, может быть, он врет, если дозволено так выражаться о вашем почтенном папеньке, -- сказал Гуго с насмешливым хохотом.
   -- Он не отец мне, и конечно он лжет.
   -- Полно, приятель, будет ломаться; ведь все равно меня не проведешь, только себе беду наживешь. Вот возьму да и расскажу ему, чтоб он задал тебе хорошую трепку.
   -- Можешь не трудиться, я и ему повторю то же самое.
   -- Вот молодец так молодец, -- хвалю за обычай! Страха в тебе ни на волос нет, -- одно жаль, -- что ты глуп, как я погляжу. Мало, что ли, достается в жизни побоев да колотушек, чтобы самому подставлять свою шею? Только ты как хочешь, брат, а я тебе не верю. Я верю твоему отцу. Зачем ему врать? Конечно, при случае он и соврет; но в этом случае ему нет нужды врать, а умный человек без нужды врать не станет. Ну да уж ладно, что с тобой сделаешь! Не хочешь идти побираться -- не надо. Только как же нам быть? Разве вот что: пойдем обчищать кухни.
   -- Убирайся, ты мне надоел! -- нетерпеливо воскликнул король.
   -- Да что же это, наконец! -- проговорил с сердцем Гуго, -- просить не хочешь, воровать не хочешь, -- чего ж тебе надо? Ну, хочешь, я тебя научу, что тебе делать? Ты только заманивай прохожих, и я один согласен работать. Идет, что ли? Ну-ка, посмей отказаться!
   У короля уже готов был вырваться презрительный ответ, когда Гуго поспешно перебил его, шепнув:
   -- Тише! Вон идет господин; сейчас по лицу видно, что добрый. Я упаду на землю, будто в припадке, а ты, как только он подойдет, начинай плакать, охать и кричать; скажи ему: "Ах, сэр, это мой бедный больной брат; мы с ним несчастные сироты. Ради Бога, сжальтесь над бедным страдальцем, подайте хоть пенни; пожертвуйте от ваших щедрот несчастному убитому Богом созданию!" Да смотри у меня -- проси хорошенько: плачь, пока он не раскошелится, не то я тебе такую встряску задам, что век не забудешь!..
   С этими словами Гуго закатил глаза, заохал, застонал и начал кривляться, а когда незнакомец подошел ближе, с громким воплем бросился на землю и стал кататься и биться, как в припадке падучей.
   -- Ах, Господи! Несчастный, как он мучается! -- воскликнул сострадательный незнакомец, бросаясь к Гуго. -- Как тут быть? Попробовать разве его поднять...
   -- Нет-нет, не троньте меня, добрый сэр, -- воздай вам Господь за вашу доброту; меня нельзя трогать, когда у меня припадок. Вот, если угодно, мой брат может рассказать вашей милости, как я страшно страдаю. Добрый сэр, пожертвуйте пенни, один только пенни на хлеб бедным сиротам; а помочь мне, горькому, -- все равно ничем не поможешь.
   -- Вот тебе не один, а целых три пенни, бедняга, -- сказал джентльмен, пошарив в кармане и вынимая монету. -- Вот тебе, возьми. А ты, мальчуган, подойди-ка поближе да помоги мне поднять брата: надо его снести...
   -- Я ему вовсе не брат, -- перебил незнакомца король.
   -- Как не брат!
   -- Не верьте, не верьте ему, добрый сэр, -- простонал Гуго, скрежеща зубами от злости. -- Он знать не хочет родного брата, который уже одной ногой стоит в могиле!
   -- Какой же ты дрянной, жестокосердый мальчишка, если только это в самом деле твой брат. Стыдись! Взгляни, какой он беспомощный, -- не может пошевелиться, бедняга! Ты говоришь, что он тебе не брат; в таком случае, кто же он?
   -- Нищий, бродяга и вор -- вот он кто! Теперь он у вас выпросил милостыню; в другой раз он вас обкрадет. Хотите видеть чудо? Пустите в ход вашу палку, и он мигом выздоровеет.
   Но Гуго не стал дожидаться чуда. В один миг он был на ногах и пустился улепетывать во все лопатки. Взбешенный джентльмен бросился за ним с поднятой палкой, а король, горячо возблагодарив Господа, со всех ног пустился бежать в противоположную сторону, -- и бежал, не переводя духа, пока не потерял их обоих из вида. Передохнув немного, он быстрым шагом двинулся по первой попавшейся дороге. Скоро деревня осталась далеко позади, но мальчик все шел вперед; так шел он, почти бежал, в продолжение нескольких часов кряду, пугливо озираясь и ежеминутно ожидая погони. Но постепенно он успокоился, и страх его уступил место приятному сознанию безопасности.
   Тут только мальчик почувствовал, что он очень устал и страшно проголодался. Он остановился у дверей первой встречной фермы; но только он открыл рот, собираясь попросить чего-нибудь поесть, как его грубо прогнали: его платье свидетельствовало против него. Негодующий и обиженный, он пошел дальше, твердо решившись не подвергать себя больше подобному унижению. Но голод смирит всякую гордость, и с наступлением вечера бедный король опять попытал было счастья у дверей другой фермы. Здесь вышло еще хуже: его не только разбранили и прогнали, но еще посулили арестовать как бродягу, если он сейчас же не уберется.
   Настала бурная, холодная ночь, а бедный бездомный король брел все дальше вперед, куда глаза глядят, еле волоча ноги. Он не мог даже отдохнуть, потому что стоило ему только присесть, как холод начинал пробирать его до костей. Странное, небывалое ощущение охватило его среди ночного безмолвия, пока он одиноко брел по безграничному, безлюдному пространству. То слышались ему какие-то приближающиеся голоса, замиравшие в глубокой ночной тишине, то чудились туманные, неясные призраки, выступавшие из окружающего мрака, и невольная дрожь охватывала бедного мальчугана. По временам он видел как будто мелькающий огонек; но огонек мерцал где-то далеко-далеко, -- точно светил из другого мира. Минутами ему слышался неясный, отдаленный звон колокольчиков овечьего стада или печальное блеяние овец и мычанье коров. Вместе с порывом ветра доносился откуда-то из-за полей и лесов унылый вой деревенских собак, -- и чувствовал маленький король, что кругом него вольно кипит жизнь и только он один покинут и одинок в этом безграничном, безлюдном пространстве...
   Он шел все вперед и вперед, спотыкаясь на каждом шагу, прислушиваясь к шороху сухих листьев над головой, который казался ему тихим шепотом каких-то неведомых голосов. Вдруг где-то совсем близко мелькнул огонек. Мальчик остановился как вкопанный, притаившись в темноте. Огонек оказался маленьким фонарем, слабо мерцавшим у открытых дверей какого-то сарая. Король прислушался -- нигде ни души, кругом ни звука. Стоять на месте было так страшно, холодно, а гостеприимная дверь так соблазнительно манила к себе, что он не устоял и решился войти. Но только он успел проскользнуть в дверь, как услышал за собой голоса. Он мигом очутился за каким-то бочонком. В сарай вошли с фонарем двое работников с фермы и принялись что-то прибирать, болтая между собой. Пока они ходили взад и вперед со своим фонарем, король смотрел во все глаза, отыскивая себе укромное местечко, и наконец заметил в противоположном углу сарая теплое стойло, куда и решил пробраться, как только уйдут люди. Тут же в углу он разглядел старые, сваленные в кучу попоны, которые могли ему сослужить службу в качестве одеяла. Скоро работники управились со своим делом и вышли, захватив с собою фонарь и приперев дверь. Король весь трясся от стужи и потому не зевал: нащупав попоны, он сгреб их и благополучно пробрался в стойло. Из двух попон он смастерил себе постель, двумя другими укрылся. Попоны оказались старые, потертые и очень мало грели; вдобавок от них до дурноты разило крепким запахом конского пота, -- и все-таки король чувствовал себя счастливейшим из королей.
   Несмотря на то, что мальчик и озяб, и проголодался, он был так утомлен, что его сейчас же начало клонить ко сну и он стал забываться. Но только он перестал сознавать окружающее и готов был крепко уснуть, он вдруг совершенно ясно почувствовал чье-то легкое, чуть слышное прикосновение. В один миг сон как рукой сняло, и мальчик весь замер от страха. Он лежал без движения и прислушивался, затаив дыхание. Кругом тихо -- ни звука. Король все слушал -- он не знал, долго ли, но ему казалось, что очень долго... По-прежнему мертвая тишина. Он стал было опять забываться, и вдруг опять то же таинственное прикосновение невидимого существа! Мальчика охватил трепет суеверного ужаса. Как ему быть? Что делать? -- Он терял голову. Бежать из теплого насиженного угла? Но куда? Все равно из сарая не убежишь -- двери заперты; а оставаться в этих четырех стенах и бродить впотьмах, с таинственным, страшным призраком за спиной, -- еще ужасней! Что же ему оставалось делать? Было, конечно, одно средство, и он его знал -- это протянуть руку и ощупать то, что его пугало.
   Но это было легче сказать, чем сделать. Три раза мальчик протягивал в темноте свою дрожащую руку и три раза отдергивал ее прочь -- не потому, что рука его что-нибудь нащупала, а потому, что он наверное знал, что вот-вот сейчас до чего-то дотронется. Наконец в четвертый раз он решился протянуть руку немного подальше и нащупал что-то мягкое и теплое. Он так и обмер от ужаса: он был до того измучен, нервы его были так страшно напряжены, что ему прежде всего пришло в голову, не человеческий ли это труп, еще не остывший? И мальчик решил, что скорее умрет, чем дотронется до него еще раз. Но, видно, плохо он знал непобедимую силу человеческого любопытства. Скоро его дрожащая рука помимо его воли опять потянулась в темноте к таинственному, страшному предмету. Он нащупал длинную прядь волос, вздрогнул, но не отнял руки, а продолжал щупать дальше: вот точно теплый, мягкий канат... дальше, дальше, и перед ним оказался теленок! И канат-то был не канат, а просто телячий хвост.
   Король чуть не сгорел со стыда. Ну, можно ли быть таким отпетым трусом, чтобы пугаться безобидного спящего теленка! Но он напрасно называл себя трусом; испугал его, конечно, не теленок: его ужас был вызван чем-то несуществующим, созданным его воображением, и всякий другой мальчик на его месте, в ту эпоху диких суеверий, наверное испугался бы не меньше его.
   Король был в восторге от своего открытия, и не потому только, что страхи его рассеялись; он чувствовал себя таким беспомощным, покинутым и одиноким, люди отнеслись к нему с такой бесчеловечной жестокостью, что возможность отдохнуть в обществе такого кроткого и незлобивого животного, как теленок, показалась ему истинным благополучием. И он стал нежно ласкать своего нового друга.
   Пока мальчик поглаживал теплую, мягкую спину животного -- теленок лежал близехонько от него, -- ему пришла в голову счастливая мысль извлечь еще одну выгоду из общества своего нового товарища. Недолго думая, он перестлал себе постель рядом с теленком и, вплотную прижавшись к нему, укрылся с ним вместе старой попоной. Через минуту ему стало так хорошо и тепло, как никогда, кажется, не бывало на королевских пуховиках в Вестминстерском дворце.
   На душе у него повеселело, жизнь показалась отрадней и легче. Чего ему недоставало? Он был свободен, на совести у него не было преступления, ему удалось избавиться от подлой компании воров и мошенников; ему было тепло и уютно, и он чувствовал себя совершенно счастливым. Между тем буря разыгралась не на шутку. Ветхий сарай трещал и вздрагивал под порывами ветра, с воем разгуливавшего вокруг его стен; но теперь, когда королю было так тепло и уютно, для него это была сущая музыка: "Реви себе, завывай на здоровье, -- я тебя не боюсь", -- говорил он себе.
   С радостным чувством покоя он теснее прижался к своему новому другу и скоро забылся тихим, сладким сном. Где-то вдали уныло выли собаки; грустно, протяжно мычали коровы; ветер еще пуще злился и завывал; дождь яростно хлестал по кровле сарая, -- но ничего не слышал английский король, покоившийся сном праведника рядом с теленком, который тоже нимало не смущался бурей и спокойно дремал, не подозревая, какой великой чести он удостоился.
  

Глава XIX

Король у крестьян

   Проснувшись ранехонько на следующее утро, король почувствовал у себя за пазухой что-то мокрое и увидел, что это была крыса, которая, спасаясь от дождя, умудрилась примоститься у него на груди. Ее побеспокоили, и она сейчас же дала тягу.
   -- Глупая, чего ты испугалась? -- сказал с улыбкой мальчик. -- Ведь я такой же бездомный бродяга, как и ты. Мне ли, бесприютному и беспомощному, обижать несчастное, слабое создание! Я еще должен быть тебе благодарен за доброе предзнаменование: когда король пал так низко, что даже крысы забираются к нему спать, падение его не может идти дальше и судьба его может измениться только к лучшему.
   С этими словами мальчик встал и вышел из стойла; как раз в эту минуту он услыхал детские голоса. Дверь отворилась, и в сарай вошли две маленькие девочки. Увидев его, они перестали болтать и смеяться и остановились как вкопанные, с любопытством разглядывая его. Минуту спустя, пошептавшись между собой, они подошли чуть-чуть поближе и опять остановились, не спуская с него удивленных глаз. Мало-помалу они расхрабрились и начали уже вслух разбирать его по косточкам.
   -- Какой хорошенький! -- сказала одна.
   -- И кудрявый, -- подхватила другая.
   -- Только очень оборванный.
   -- И должно быть, голодный.
   Они подошли еще ближе, пугливо оглядывая мальчика со всех сторон, точно какого-нибудь диковинного зверя, который, чего доброго, вдруг возьмет да и укусит. Наконец, взявшись за руки для пущей безопасности, девочки подошли совсем близко и уставились на него своими ясными любопытными глазками.
   -- Мальчик, ты кто такой? -- набравшись смелости, спросила наконец одна с честной прямотой.
   -- Я -- король, -- был решительный, спокойный ответ.
   Пораженные девочки посмотрели на него широко открытыми глазами.
   -- Король? Какой король? -- с любопытством спросили они наконец в один голос.
   -- Король Англии.
   Девочки в недоумении переглянулись, потом взглянули на него, опять друг на дружку, и наконец одна сказала:
   -- Слышишь, Марджери? Он говорит, что он король. Как ты думаешь, это правда?
   -- А то как же, Присси? Не станет же он лгать. Ведь если это неправда, значит, он лжет. Сама подумай, как же иначе? Все, что не правда, то ложь, -- это всегда так бывает.
   Против такого неоспоримого аргумента было нечего возразить, и сомнения недоверчивой Присси совершенно рассеялись.
   -- Если ты в самом деле король, так я тебе верю, -- сказала Присси после минутного раздумья, порешив, что на честь короля можно положиться.
   -- Я в самом деле король.
   Дело сразу уладилось. Без дальнейших разговоров Его Величеству поверили на слово, и девочки принялись наперебой расспрашивать его, как он сюда попал, почему так плохо одет, откуда он, куда держит путь и т. д. Для мальчика было истинным облегчением поведать свое горе этим добрым, бесхитростным существам, и, позабыв на время свой голод, он стал с жаром описывать им свои беды. Его печальный рассказ встретил самое искреннее сочувствие; когда же он добрался до последних своих приключений и оказалось, что без малого сутки у него во рту не было маковой росинки, девочки, недолго думая, схватили его за руки и потащили в дом, чтобы поскорее накормить.
   Король был совершенно доволен и счастлив.
   "Когда я сделаюсь опять королем, -- говорил он себе по дороге, -- первою моею заботою всегда будут дети: я никогда не забуду, с каким состраданием и доверием отнеслись ко мне эти крошки. Будь они постарше да поумней, они наверное подняли бы меня на смех и решили бы, что я лгун".
   Мать девочек приняла короля очень ласково; его жалкий вид и явно больной рассудок растрогали ее женское сердце и вызвали в ней живейшее сострадание. Это была очень бедная вдова; много горя видела она на своем веку и потому жалела всех несчастных. Ей вообразилось, что бедный полоумный ребенок убежал от родных и друзей, и она принялась допытываться, чей он и откуда, чтобы принять меры и вернуть его домой; но все ее расспросы, все ловкие подходы и намеки на соседние города и деревни не привели ни к чему: по лицу мальчика, да и по его ответам, было видно, что все эти места были ему совершенно незнакомы. Он охотно, с оживлением говорил о дворце, о придворных новостях и делах, беспрестанно называя "отцом" покойного короля; но как только разговор переходил на другие предметы, он умолкал и все его оживление пропадало.
   Женщина была в большом затруднении, однако решилась во что бы то ни стало добиться своего. Она принялась за стряпню, продолжая между делом свои расспросы и стараясь как будто ненароком выведать у мальчика его тайну. На какие только хитрости она не пускалась! Пробовала заговаривать о коровах -- хоть бы что! -- мальчик и ухом не ведет; заговорила об овцах -- то же самое. Таким образом ее предположение, не служил ли он где-нибудь в пастухах, разлетелось прахом. Заговаривала она о мельницах, об извозчиках, о медниках и кузнецах, о торгашах и разносчиках, о сумасшедших домах и о приютах -- никакого толку; она была разбита по всем пунктам, но все-таки не падала духом. Все было перепробовано, кроме одного, зато теперь она была уверена, что напала на след: ясно, что мальчик был где-нибудь в услужении. И фермерша с новым рвением ударилась в свои розыски. Но, увы, результаты оказались столь же плачевны. Ни щетки, ни тряпки, ни мытье полов, ни топка печей, ни чистка посуды -- ничто не интересовало маленького оборванца; ко всему он относился все так же безучастно. Потеряв всякую надежду, добрая душа -- больше для очистки совести -- завела речь о кухне и стряпне. Вдруг, к ее великому удивлению и восторгу, лицо короля оживилось. "Наконец-то я его поддела на удочку", -- с гордостью подумала хозяйка, довольная своей настойчивостью и умением взяться за дело.
   Теперь она со спокойной совестью могла дать отдых своему усталому языку, ибо король, воодушевленный голодом и вкусным запахом, подымавшимся из горшков и кастрюль, пустился в такое красноречивое описание всевозможных лакомых блюд, что не прошло и трех минут, как хозяйка с уверенностью решила про себя: "Да, теперь ясно как день: он служил поваренком!"
   Между тем мальчуган продолжал с увлечением расписывать разные изысканные яства, так что добрая женщина подумала наконец: "Господи Боже мой, откуда он знает столько блюд! И какие все мудреные! Ведь и подают-то их только у знатных вельмож да у богачей!.. Впрочем, что ж это я думаю? Ну конечно, прежде чем рехнуться, он служил во дворце -- даром что теперь он такой оборванец, -- и наверное был поваренком на королевской кухне! Вот я сейчас это узнаю".
   И, довольная своим остроумным открытием, она попросила короля присмотреть за стряпней, пока она на минутку выйдет, намекнув, что он может, если захочет, прибавить одно-два лишних кушанья по своему усмотрению. Она вышла из кухни, вызвала за собой девочек и оставила его одного.
   "Что ж, -- подумал король, -- это не первый пример в истории. В давно прошедшие времена нечто подобное случилось с другим английским королем, и я думаю, что нисколько не уроню своего достоинства, если последую примеру Альфреда Великого. Постараюсь только исполнить свою обязанность лучше него: ведь у него пирожки подгорели".
   Намерение самое похвальное, но трудно исполнимое. Не прошло и минуты, как маленький король, по примеру своего великого предшественника, до того углубился в размышления, что и у него чуть не сгорела вся стряпня. По счастью, хозяйка подоспела как раз вовремя, чтобы спасти завтрак от окончательной гибели. Она разом вывела короля из мечтательности, задав ему хорошую головомойку. Заметив, однако, что мальчик искренне огорчен, она сейчас же смягчилась и сделалась по-прежнему ласковой и доброй.
   Мальчик сытно позавтракал и сразу почувствовал себя бодрым и сильным. Любопытно в этой трапезе было то, что оба -- и гость, и хозяйка, -- милостиво снисходили друг к другу и оба в душе были убеждены, что оказывают друг другу величайшую честь. Сначала хозяйка хотела было покормить мальчика отдельно -- сунуть ему, бродяге и нищему, кое-какие остатки, -- но потом, пристыженная тем, что чересчур строго разбранила бедняжку, она усадила его за общий стол, где он ел наравне с остальными членами семьи. Со своей стороны и король, сконфуженный своею оплошностью, был очень ласков со всеми и даже не заикнулся о том, что хозяйка и ее дочери не имеют права сидеть с ним за одним столом и должны, как подобает его сану, прислуживать ему во время трапезы. Итак, дело уладилось к общему удовольствию. Хозяйка чувствовала себя счастливой сознанием своей доброты к ничтожному бродяге; король был как нельзя более доволен собой за то, что сумел оказать ласку и внимание этой доброй женщине -- простой крестьянке.
   После завтрака хозяйка приказала ему перемыть посуду.
   Мальчика покоробило; он был уже готов возмутиться, но вспомнил короля Альфреда и успокоился. "Ведь пек же пирожки Альфред Великий, -- подумал он, -- а если б пришлось, пожалуй, он перемыл бы и посуду; попробую-ка и я".
   Перемыть посуду представлялось ему плевым делом; однако работа оказалась и трудной, и грязной. Наконец он кое-как управился со всеми чашками, мисками и деревянными ложками. Ему очень хотелось поскорее уйти и продолжить свой путь; но не так-то легко было отвязаться от хлопотливой хозяйки. Она подсовывала ему одну работу за другой, и он добросовестно выполнял все ее поручения. Наконец она усадила его вместе с девочками чистить яблоки, но он выказал такую явную неохоту к этому занятию, что она поспешила его освободить и дала наточить кухонный нож. Затем ему было поручено щипать шерсть. Тут мальчик начал думать, что он перещеголял даже короля Альфреда в подвигах по хозяйству, которые интересны только в исторических книгах и анекдотах, и что, пожалуй, на сегодня работы с него бы и довольно. Поэтому, когда после полдника добрая женщина вручила ему корзину с котятами и велела сбегать их утопить, он принял окончательное решение сложить с себя непрошенную службу. Но ему помешало новое препятствие в лице Джона Канти, с коробом за плечами, и Гуго.
   Король еще издали, прежде чем они его увидели, заметил приближение этих мерзавцев; ни слова не говоря, он проворно подхватил корзину с котятами и быстро шмыгнул черным ходом во двор. Здесь он поспешно сунул свою ношу в какой-то сарай, а сам выскочил в переулок и опрометью пустился бежать.
  

Глава XX

Король и пустынник

   Скрытый со стороны дома высокой изгородью, тянувшейся вдоль переулка, мальчик в смертельном страхе мчался к соседнему лесу. Он не переводил духа и не оглядывался вплоть до самой опушки; здесь он обернулся и увидел вдали какие-то две фигуры. Этого было достаточно. Недолго думая, он стремглав полетел дальше и бежал до тех пор, пока не очутился в густой чаще леса. Тут только он остановился, еле переводя дух, с уверенностью, что находится наконец в безопасности, и прислушался. Кругом царила торжественная, жуткая тишина. Временами его напряженный слух различал какой-то неясный, таинственный шорох, какие-то страшные, необъяснимые, точно замогильные звуки, угнетавшие его еще сильнее, чем мертвая тишина, которую они нарушали.
   Сначала мальчик решил до вечера остаться в лесу; но скоро его разгоряченное, покрытое испариной тело остыло, и он так продрог, что вынужден был пуститься в путь, чтобы согреться. Он пошел было напрямик через лес в надежде скоро выбраться на дорогу, но надежде его не суждено было сбыться. Он шел довольно долго, но чем дальше он шел, тем гуще становилась чаща. В лесу начинало темнеть, и скоро он убедился, что надвигается ночь. Невольная дрожь пробирала его при одной мысли провести ночь в этом страшном, глухом месте. Он попробовал прибавить шагу, но это ровно ни к чему не привело, так как он ничего не видел у себя под ногами и беспрестанно спотыкался, путаясь в густой заросли кустарников и вьющихся растений.
   Зато как же он обрадовался мелькнувшему невдалеке огоньку! Осторожно подкрался он ближе, поминутно останавливаясь, прислушиваясь и озираясь. Огонь светил из крохотного оконца убогой лачуги. Мальчик услыхал чей-то голос и собрался было бежать, но, хорошенько прислушавшись, изменил намерение: он явственно расслышал, что читали молитву. Тогда он подкрался к самому оконцу и, поднявшись на цыпочки, заглянул внутрь. Он увидел маленькую каморку с плотно утрамбованным земляным полом; в одном углу была прилажена грубая постель из тростника, покрытая старым, рваным одеялом; тут же стояли: ведро, кружки, чашка и две-три глиняные миски; к стене были приставлены узкая деревянная скамья и хромоногий табурет; в очаге, чуть тлея, догорала охапка хворосту. В углу, перед распятием, освещенным одинокой свечой, стоял на коленях старик, а возле него, на деревянном ящике, лежали открытая книга и человеческий череп. Это был крепкий, высокий старик с длинной, белой как снег бородой и с такими же волосами до плеч. На нем был длинный балахон из овечьих шкур, покрывавший его до самых пяток.
   "Святой старец, -- подумал король. -- Наконец-то счастье и мне улыбнулось".
   Старик поднялся с колен; тогда король постучался в дверь лачуги.
   -- Войди, но входя, отрешись от греха, ибо земля, на которую ты ступишь, священна, -- раздался изнутри глухой голос.
   Король вошел и остановился у порога. Пустынник оглянулся и горящим, беспокойным взглядом уставился на вошедшего.
   -- Кто ты? -- спросил он.
   -- Король, -- был уверенный, спокойный ответ.
   -- Входи, король, входи с миром! -- восторженно воскликнул пустынник. Не переставая твердить: "Добро пожаловать! Добро пожаловать!" -- он с лихорадочной торопливостью засуетился, придвинул к очагу скамейку, усадил короля и, подбросив хвороста в догоравшее пламя, в волнении зашагал по комнате.
   -- Добро пожаловать! Не ты первый забрел в мою обитель; многие добивались этого счастья и, как недостойные, были изгнаны. Но ты, король, добровольно сложивший с себя корону, отрекшийся от благ суетного, лживого мира, облекшийся во вретище, чтобы отдаться молитве и умерщвлению плоти, -- ты всегда будешь здесь желанным гостем! Добро пожаловать в мою обитель! Ты проведешь здесь всю жизнь до конца твоих дней.
   Король пытался вставить слово и прервать речь святого отца, но тот, не обратив на это никакого внимания, продолжал с возрастающим жаром все громче и громче:
   -- Здесь ты насладишься миром. Никто не найдет тебя в этом тихом убежище. Здесь ты безопасен от соблазнов суетной мирской жизни, которую сам Господь заповедал нам презирать. Ты будешь молиться; будешь изучать великую книгу; будешь размышлять о безумии и заблуждениях кратковременной жизни земной и о блаженстве жизни грядущей и вечной. Ты будешь питаться злаками и кореньями, облачишься во власяницу и обречешь свое грешное тело бичеванию ради спасения души. Будешь пить одну чистую воду и обретешь душевный мир и блаженство, и никто не найдет тебя в этом тихом убежище -- никто в целом мире до скончания дней твоих.
   Речь старика становилась все медленнее, голос -- все тише, и наконец он забормотал что-то невнятное, не переставая шагать взад и вперед. Король воспользовался этим, чтобы объясниться. Под влиянием охватившего его смутного страха он с большим волнением и в самых красноречивых словах описал все свои бедствия и невзгоды. Но старик продолжал бормотать себе под нос и не слушал его. Вдруг он подошел к мальчику и сказал ему таинственным шепотом:
   -- Слушай, я открою тебе мою тайну!
   Он наклонился к самому его уху; потом вдруг выпрямился, стал прислушиваться, подкрался на цыпочках к окну и, высунувшись в темноту, огляделся по сторонам. Затем он, так же крадучись, вернулся к королю и, припав к его лицу, чуть слышно прошептал:
   -- Я -- архангел!
   Король вздрогнул всем телом; ужас исказил его лицо. "Господи, и зачем только я убежал от разбойников! Уж лучше бы мне оставаться с ними, чем попасть в лапы к этому безумному старику!" -- подумал он.
   -- Да, да, вижу, ты теперь почувствовал, где находишься, -- продолжал между тем старик сдержанным шепотом. -- По лицу вижу, что ты проникся благоговейным трепетом! Иначе и быть не может, ибо ты узрел Небо. Я возношусь горе и снова спускаюсь на грешную землю в одно мгновение ока. Пять лет тому назад, вот здесь -- на этом самом месте, -- с неба сошли ангелы, чтобы возвестить мне волю Господню. От них исходил свет, осиявший мою убогую хижину. Преклонив передо мною колена -- потому что я был выше их, -- они нарекли меня Божьим архангелом. Я подымался в обители горния, я говорил с патриархами... Тронь мою руку -- не бойся -- тронь смело... вот так! Знай же, этой руки касались праотцы Авраам, Исаакий и Иаков! Я был в златых чертогах; я видел Господа лицом к лицу! -- старик умолк, любуясь произведенным эффектом. Но вдруг лицо его омрачилось, брови грозно нахмурились, и он гневно воскликнул:
   -- Да, я архангел, только архангел!.. А мог бы быть папой! Я говорю правду! Двадцать лет тому назад мне открылось в видении, что я должен быть папой -- на то воля Божья, -- и я был бы папой, если бы не король. Он разорил смиренный мой монастырь и пустил меня по миру, бездомного и бесприютного. Король лишил меня моей великой будущности! -- старик опять невнятно забормотал, потом в бессильной ярости, с проклятиями, стал бить себя кулаками по голове, бессвязно выкрикивая:
   -- Да, теперь я только архангел, только архангел, -- а мог бы быть папой!
   Битый час бесновался и метался безумный, к великому ужасу бедного маленького короля. Затем припадок безумия миновал; больной притих, спустился со своих облаков и, превратившись в доброго, разговорчивого, ласкового старика, скоро покорил невинное детское сердце. Он усадил мальчика поближе к огню; заботливо отогрел его, осторожно обмыл, перевязал ссадины и ушибы на его ногах и принялся стряпать ужин, все время приветливо болтая со своим гостем и поминутно поглаживая его то по головке, то по щеке с такою нежностью, что ужас и отвращение к архангелу очень скоро сменились в детской душе уважением и горячей признательностью к человеку.
   Гость и хозяин мирно поужинали, помолились перед распятием, и старик уложил мальчугана в постель в соседней каморке; с нежной заботливостью, точно родная мать, он укутал его потеплее и, ласково простившись с ним, подсел к своему очагу и стал задумчиво глядеть в потухающее пламя. Некоторое время он сидел спокойно; потом начал лихорадочно потирать себе лоб, точно с усилием что-то припоминая, и вдруг вскочил и бросился в каморку, где лежал мальчик.
   -- Послушай: ты король? -- спросил он.
   -- Король, -- отвечал мальчик сонным голосом.
   -- Какой король?
   -- Английский!
   -- Значит, Генрих умер?
   -- К несчастью, умер. Я его сын.
   Лицо старика стало мрачнее ночи; с безумной яростью всплеснул он иссохшими руками и несколько минут простоял так, тяжело переводя дух.
   -- Знал ты, что он нас ограбил и, бесприютных, пустил по миру? -- спросил он хриплым голосом.
   Ответа не было. Старик нагнулся, всматриваясь в спокойное лицо спящего мальчика и прислушиваясь к его ровному дыханию.
   "Спит, крепко спит", -- прошептал он, и по лицу его скользнула дьявольская улыбка. В эту минуту мальчик улыбнулся во сне.
   "Он улыбается, на душе у него легко", -- прошептал пустынник, отходя от спящего. Осторожно ступая на цыпочках, он стал сновать из угла в угол, нагибаясь и что-то отыскивая. Он беспрестанно с беспокойством оглядывался на постель и все бормотал себе под нос. Наконец он нашел то, что искал, -- большой, старый, заржавленный кухонный нож и брусок. Усевшись на прежнее место у огня, он принялся старательно точить нож, не переставая бормотать и тихонько хихикать. Ветер завывал вокруг хижины, откуда-то издалека доносились таинственные, неясные ночные отголоски. Из углов и щелей глядели на старика блестящие глазки отважных крыс и мышей, но он весь ушел в свое занятие и ничего не замечал.
   Время от времени он проводил пальцем по острию отточенного ножа и, покачивая головой, шептал с довольным видом:
   -- Теперь стал острый, совсем острый.
   Он не замечал, как летит время, и в глубокой задумчивости, спокойно продолжал свое дело.
   -- Его отец наделал нам много зла, -- шептал он бессвязно, -- он разорил нас, -- зато теперь горит в огне вечном. Да-да, в огне вечном! Он пустил нас по миру, -- но, видно, такова воля Божья: мы не должны роптать. Зато он теперь и горит в огне вечном, да, в огне неумолимом, всепожирающем и беспощадном.
   И он точил, все точил свой нож, и бормотал, и хихикал, и опять бормотал.
   -- Все он, все он -- его отец. Теперь я только архангел, а если бы не он, был бы папой.
   Мальчик пошевелился. Старик стрелою бросился к постели и, опустившись на колени, занес над ним нож. Спящий опять пошевелился и, широко раскрыв глаза, глянул сонным, бессмысленным взглядом; но спустя минуту по его тихому, ровному дыханию можно было с уверенностью сказать, что он опять крепко уснул.
   Старик застыл в своей позе, внимательно прислушиваясь к дыханию ребенка и вглядываясь в его сонное личико, потом опустил занесенную руку, поднялся на ноги и, неслышно ступая, вышел из каморки.
   "Полночь давно миновала, -- прошептал он, -- нельзя давать ему кричать; может подвернуться прохожий, могут услышать..."
   И старик безумно заметался из угла в угол, подбирая здесь веревку, там обрывок тряпки; потом он опять подкрался к спящему и в одну минуту ловко и осторожно связал ему ноги, даже не потревожив его сна. Он хотел связать и руки, но каждый раз, как он пытался их скрестить, мальчик отдергивал то ту, то другую; наконец, когда архангел начал уже приходить в отчаяние от своих бесполезных попыток, мальчик сам сложил во сне ручонки, и в ту же минуту они были связаны. После этого старик осторожно подвел спящему повязку под подбородок и так проворно и ловко затянул ее крепким узлом на темени, что мальчик даже не шевельнулся и продолжал спать крепким сном.
  

Глава XXI

Гендон идет выручать

   Старик отошел и, ступая чуть слышно, как кошка, принес себе скамью и сел у постели. Его фигура была наполовину освещена слабым, мерцающим светом догоравшего очага и наполовину исчезала в тени.
   Не спуская хищных глаз со спящего мальчика, он караулил его, не замечая, как летит время, осторожно оттачивал свой нож и все бормотал и хихикал. Всем своим видом и позой он напоминал чудовищного серого паука, подстерегающего добычу.
   Прошло довольно много времени. Мысли старика витали где-то далеко; он пристально глядел перед собой, но ничего не видел. Вдруг он заметил, что глаза мальчика широко открыты и что он, помертвев от ужаса, смотрит на нож. Опять дьявольская улыбка скользнула по лицу старика, и он, не меняя позы, спросил:
   -- Молился ли ты, сын Генриха VIII?
   Мальчик беспомощно заметался; еле слышный, слабый стон вырвался из его стянутых челюстей. Старик принял этот стон за утвердительный ответ.
   -- Молись еще. Читай отходную -- твой час настал!
   Конвульсивная дрожь пробежала по телу ребенка; лицо его помертвело. Отчаянным усилием он попытался освободиться из своих пут; он исступленно рвался и бился, но все было напрасно. А пока он метался, старик со спокойной улыбкой смотрел на него, точил свой нож и приговаривал:
   -- Время дорого, время дорого. Читай свою отходную, -- настал твой последний час.
   Мальчик застонал и затих. Он задыхался. Из глаз его полились безмолвные, горячие слезы, но его мучитель не тронулся этими слезами и даже не заметил их.
   Наконец занялась заря. Старик вдруг точно спохватился, заметив рассвет.
   -- Нечего медлить, -- заговорил он в лихорадочной тревоге. -- Ночь миновала. Она пролетела как миг. О, если бы она могла длиться целые годы! Готовься, чертово отродье, сын врага святой церкви! А коли трусишь...
   Остальное затерялось в невнятном бормотаньи.
   Старик опустился на колени и занес нож над стонавшим ребенком... Чу! Что это? Где-то совсем близко раздались голоса... Нож выпал из рук старика; в одно мгновение ока он был на ногах и, набросив на мальчика овечью шкуру, выпрямился и насторожился. Голоса приближались, становились громче; послышался как будто шум драки, крики о помощи, потом быстрые удаляющиеся шаги; в ту же минуту раздался сильный стук в дверь.
   -- Эй, кто там есть, отворяй! Да поскорей, черт тебя побери! -- послышался чей-то громкий голос.
   Он прозвучал в ушах короля как небесная музыка: то был голос Майльса Гендона.
   Старик в бессильной ярости заскрежетал зубами и выскочил из каморки, плотно притворив за собой дверь.
   Вслед за тем король услышал следующий разговор:
   -- Мир тебе, святой отец! Где мальчик?
   -- Какой мальчик, любезный?
   -- Он еще спрашивает -- какой! Не лги, отец, не вывертывайся, меня не надуешь! Мне не до шуток. Неподалеку отсюда я повстречал негодяев, которые его у меня выкрали, и заставил их во всем сознаться; они сказали, что мальчик от них убежал и что они его выследили вплоть до твоих дверей. Да я и сам видел его следы. Меня не проведешь! Берегись, отче! Если ты сейчас же мне его не отдашь... Говори -- где мальчик?
   -- Ах, Господи! Как это я сразу не догадался, что ты спрашиваешь об оборванце, который пришел ко мне вчера вечером! Если уж тебе так интересно знать, где он, так я тебе скажу: я послал его сбегать тут неподалеку... Он скоро вернется...
   -- Да скоро ли? Может быть, он недавно ушел -- так я его догоню? Давно он ушел?
   -- Напрасно станешь беспокоиться; мальчик сейчас вернется.
   -- Делать нечего -- подожду. Или нет, постой. Ты говоришь -- послал его, -- ты послал! Ты лжешь, он бы наверное не пошел. Он бы выщипал всю твою старую бороду за подобную дерзость! Ты лжешь, отче, наверное лжешь! Он бы не сделал этого ни для тебя, и ни для кого на свете.
   -- Может быть, и не сделал бы ни для кого из людей, очень может быть, не спорю. А для меня сделал, потому что я не человек.
   -- Не человек?.. Так кто же ты, ради самого Бога?
   -- Это тайна -- смотри, не выдавай. Я -- архангел!
   У Майльса Гендона вырвалось восклицание весьма нелестного для архангела свойства.
   -- Да, это возможно, -- пробормотал он, -- теперь понятна причина его любезности! Я его знаю. Ни для кого из смертных он пальцем бы не шевельнул, -- ну, а архангелов должны слушаться даже короли, -- дело ясное! Слушай, святой отец... Тс! Это что?
   Между тем бедный маленький король то трепетал от ужаса, то замирал от ожидания и надежды; он делал отчаянные усилия, чтобы крикнуть и позвать Гендона, но у него вырывались только слабые стоны, и бедному мальчику было ясно, что Гендон их не слышит. Последнее восклицание верного друга разом воскресило его, как воскрешает умирающего свежий воздух полей. Собравшись с последними силами, он сделал новую попытку закричать, но слабый стон, вырвавшийся из его груди, был заглушен ответом старика, который как раз в эту минуту сказал:
   -- Я ничего не слышу, кроме ветра.
   -- Может быть, и ветер, и даже наверное ветер. Я давно уже слышу какие-то странные звуки, не то стоны, не то какой-то шорох... Вот опять! Пойдем, посмотрим, что там такое!
   Мальчик не мог вынести овладевшей им радости. Его утомленные легкие работали изо всех сил, но туго стянутые челюсти и наброшенная на него овечья шкура парализовали эти усилия. Еще минута -- и ужас оледенил сердце несчастного: он услышал, как старик сказал:
   -- Да нет же, -- послушай сам, -- это ветер шелестит вон в тех кустах. Идем, я тебя провожу.
   Потом мальчик слышал, как собеседники пошли прочь; слышал, как удалялись их голоса и шаги; наконец все смолкло, и он остался один; кругом воцарилась могильная тишина.
   Ему показалось, что прошла целая вечность, прежде чем опять послышались приближающиеся голоса, шаги и еще какой-то глухой стук, похожий на топот лошадиных копыт.
   -- Я не могу дольше ждать, -- послышался голос Гендона. -- Нечего медлить: наверное, он заблудился в лесу. Куда он пошел? В какую сторону? Скорей покажи мне дорогу.
   -- Вон в эту... да постой, я сам тебя провожу.
   -- Что дело -- то дело. Право, ты добрее, чем кажешься с первого взгляда; по крайней мере, я не думаю, чтобы нашелся другой архангел с таким добрым сердцем, как у тебя. Может быть, хочешь ехать верхом? Так возьми ослика, которого я приготовил для моего мальчугана, а то так поезжай на моем злополучном муле. И ловко же меня поднадули: такую всучили норовистую дрянь, что не приведи Бог!
   -- Спасибо, поезжай лучше сам на своем муле, а осла поведешь в поводу. Я пойду пешком, дело будет вернее.
   -- Ну, так хоть подержи осла, пока я с опасностью для жизни вскарабкаюсь на эту длинноногую клячу.
   Вслед за тем раздался отчаянный топот; послышались удары кулака, свист плети, брань, проклятия и наконец громкий голос Гендона, обращавшегося к мулу с убедительной речью. Это последнее средство, по-видимому, сильнее всего остального подействовало на строптивый нрав животного, потому что вслед за тем все стихло и неприязненные действия были на время прекращены.
   С невыразимым ужасом прислушивался связанный маленький король к удаляющемуся топоту копыт, который скоро замер вдали. Последняя его надежда отлетела, тупое отчаяние овладело его душой. "Ушел... единственный мой друг покинул меня, -- подумал мальчик, -- теперь я пропал: старик вернется, и тогда..."
   Он не докончил своей мысли и с таким неистовством начал опять метаться и биться, что прикрывавшая и душившая его овечья шкура сползла с него.
   Вдруг скрипнула дверь. Король похолодел: ему показалось, что он уже чувствует холодное прикосновение ножа. В ужасе он зажмурился, но сейчас же открыл глаза и увидел перед собой Джона Канти и Гуго. Ему хотелось крикнуть: "Слава Богу" -- но он только жалобно застонал.
   Не прошло минуты, как его руки и ноги были развязаны и Канти с Гуго, подхватив его под руки с двух сторон, опрометью пустились с ним прямо по лесу.
  

Глава XXII

Жертва вероломства

   Опять начались печальные скитания бедного короля Фу-Фу Первого в обществе бродяг и негодяев; опять пришлось ему выносить наглые издевательства и тупоумные шутки, принимать пинки и тычки от озлобленных против него Канти и Гуго -- само собой разумеется, за спиной у атамана. В целой шайке не было человека -- кроме Канти и Гуго, -- который ненавидел бы мальчика. Многие даже искренне его полюбили, и все без исключения восхищались его смышленостью и отвагой. Первые два-три дня Гуго, на попечение которого опять был отдан мальчик, из кожи лез, чтобы ему досадить и вывести его из терпения, а по вечерам, когда начиналось обычное разгульное веселье, он потешал всю честную компанию своими издевательствами над ним. Два раза подряд он отдавил ему ногу, как будто нечаянно, но оба раза король сдержался и с истинно королевским достоинством сделал вид, что ничего не замечает. Наконец, когда Гуго проделал то же и в третий раз, мальчик не вытерпел, схватил дубину и одним ловким ударом повалил его на землю, к великому восторгу зрителей. В ту же минуту взбешенный Гуго, вскочив на ноги, поднял другую дубину и в свою очередь бросился на своего маленького противника.
   Вокруг бойцов сейчас же образовался тесный круг зрителей; начались усердные подзадоривания, посыпались остроты и шутки. Но бедному Гуго не везло. Да и мог ли такой неуклюжий увалень устоять против ловкой, привычной руки маленького короля, до тонкости изучившего все приемы фехтовального искусства под руководством лучших учителей Европы? Мальчик стоял в грациозной, уверенной позе, ловко отражая сыпавшиеся на него удары; его наметанный глаз подмечал малейшую оплошность противника, и тогда на бедного Гуго, как молния, обрушивался меткий удар, за которым неизменно следовала целая буря радостного хохота и восторженных криков. Через какие-нибудь четверть часа Гуго, весь избитый и покрытый синяками, с позором бежал с поля битвы под градом безжалостных насмешек, а маленький герой, целый и невредимый, был подхвачен на руки восхищенной толпой и водворен на почетное место рядом с атаманом. С торжественной церемонией ему присвоили новое имя "короля боевых петухов", а прежний, менее почетный, титул был тут же упразднен, со строгим запрещением произносить его под страхом изгнания из шайки.
   Но, невзирая ни на что, все попытки заставить короля с пользой служить шайке не привели ни к чему. Он упорно отказывался действовать и вдобавок только одного и добивался -- убежать. В первый же день по его возвращении его попытались было втолкнуть в чью-то пустую отпертую кухню; но он не только вернулся с пустыми руками, а еще чуть не поднял на ноги весь дом. Приставили его помощником к меднику, но мальчик наотрез отказался ему помогать, да еще чуть его не прибил его же собственной паяльной трубкой. Кончилось тем, что у Гуго и у медника только и оказалось дела, что стеречь, как бы мальчик не убежал. Он метал громы своего королевского гнева на всякого, кто осмеливался посягать на его свободу или отдавать ему приказания. Послали его как-то (под охраной Гуго) побираться в обществе нищенки с хилым ребенком; но он решительно объявил, что просить милостыни не будет и не желает иметь ничего общего ни с нищими, ни с бродягами, ни с ворами.
   Так прошло несколько дней. Лишения и невзгоды бродячей жизни, грязь, нищета, грубость, жестокость и распущенность, окружавшие бедного пленника, становились ему день ото дня невыносимее, и он начинал уже думать, что лучше бы было, пожалуй, разом умереть под ножом старика, чем терпеть эту медленную пытку. Только по ночам он забывал свое горе; во сне он был опять могущественным королем и властелином. Но зато как ужасно было пробуждение! С каждым днем безотрадная действительность угнетала его все сильней и сильней, и жизнь казалась ему все тяжелее и горше.
   Наутро после схватки Гуго встал, пылая мщением и замышляя против короля злокозненные планы. За ночь у него их назрело целых два. Один состоял в том, чтобы как можно больнее уязвить гордость заносчивого "выскочки", воображающего себя королем; а на случай, если бы этот первый план не удался, имелся и другой: взвалить на мальчика какое-нибудь преступление и отдать его в руки неумолимого правосудия.
   Для того чтобы привести в исполнение первый план, предполагалось "заклеймить" мальчику ногу, растравив на ней рану. Гуго справедливо рассуждал, что этим он доведет бедного короля до отчаяния, а раз ему это удастся, он рассчитывал с помощью Канти заставить его просить Христа ради где-нибудь на дороге, выставляя напоказ свою болячку.
   Слово "заклеймить" имело особенный смысл на воровском наречии и подразумевало очень легкий и быстрый способ открывать на теле всевозможные болячки и раны. Для этого пускалась в ход особая мазь из негашеной извести, мыла и железной ржавчины; мазь густо намазывалась на тряпку, которую плотно привязывали к тому месту, где требовалось открыть рану. Кожу быстро разъедало до живого мяса. Тогда рану смазывали кровью, которая, высыхая, чернела и придавала болячке самый омерзительный вид. Сверху накладывалась какая-нибудь грязнейшая повязка, но непременно так, чтобы рана зияла из-под нее и возбуждала сострадание прохожих.
   Гуго заранее заручился согласием медника (того самого, которого король чуть не поколотил). Они заманили мальчика подальше от того места, где шайка стояла лагерем, повалили его, и, пока медник крепко его держал, Гуго проворно и ловко привязал ему к ноге мазь.
   Король неистово отбивался, грозил, что повесит их, как только вернет свою власть, но негодяи потешались над его бессильной злобой, хохотали над его угрозами и держали его, как в тисках. Между тем мазь стала сильно щипать, и, конечно, действие ее не замедлило бы сказаться в полной мере, не случись нежданной помехи.
   Но помеха случилась: на сцену неожиданно выступил "раб", -- тот самый бродяга, который рассказывал свою историю и проклинал английские законы. Он разом положил конец затее негодяев, сорвав повязку с ноги бедного мальчика.
   Как только король почувствовал себя на свободе, он выхватил дубину из рук своего освободителя и с яростью набросился на обидчиков; но "раб" удержал его и уговорил отложить расправу до вечера, когда шайка будет в сборе и представится возможность разделаться с ними сообща и без помехи. Он отвел всех троих в воровской лагерь и обо всем донес атаману. Атаман внимательно выслушал и, подумав немного, объявил, что король не будет больше просить милостыню, так как может пригодиться на что-нибудь и почище, и тут же решил, что вместо того, чтобы побираться, мальчик станет отныне воровать.
   Надо было видеть восторг Гуго! Он не раз пытался подбить короля на воровство, но это ему не удавалось. "Зато теперь негодному выскочке никак уж не отвертеться -- не осмелится же он ослушаться атамана!" Гуго решил во что бы то ни стало в тот же день привести в исполнение свой план, то есть расставить мальчику западню и выдать его властям; но обставить этот план надо было очень хитро и тонко, придав делу такой вид, как будто все произошло совершенно случайно. В последнее время маленький король пользовался в шайке большой популярностью, и Гуго знал, что его не погладят по головке, если он предаст общего любимчика в руки правосудия -- заклятого врага всей ватаги.
   Итак, в назначенное время Гуго в сопровождении своей жертвы направился в соседнее селение. Долго бродили они по улицам -- Гуго, зорко выглядывая и выжидая удобного случая, чтобы привести в исполнение свой изменнический план; король -- также зорко выглядывая и выжидая, не представится ли ему возможность убежать из унизительной неволи. Оба умышленно пропустили несколько удобных случаев, потому что и тот, и другой решили действовать наверняка, так, чтобы уже ничего не предпринимать на авось.
   Гуго посчастливилось первому. Вдали показалась женщина с тяжело нагруженной корзиной. Глаза негодяя вспыхнули злобной радостью. "Только бы мне обработать это дельце, -- уж я тебя упеку, петушиный король, клянусь жизнью!" -- подумал он. С виду совершенно спокойно, но в душе сгорая от нетерпения, он выждал, пока женщина прошла мимо.
   -- Подожди меня здесь, я мигом вернусь, -- шепнул он, когда увидел, что настала самая удобная минута, и с этими словами, крадучись, двинулся вслед за женщиной.
   Сердце короля затрепетало от радости. Наконец-то ему удастся бежать! Лишь бы только Гуго ушел подальше.
   Но надежде его не суждено было сбыться. Скоро Гуго нагнал женщину, проворно выхватил у нее из корзинки какой-то большой сверток и, обернув его на ходу старым одеялом, которое он носил перекинутым на руке, дал тягу. Женщина сейчас же заметила пропажу и подняла отчаянный крик. Она не видела, как у нее вытащили сверток, но почувствовала, что корзина ее вдруг стала легче. Между тем Гуго, поравнявшись с королем, сунул, ему в руки украденный сверток.
   -- Скорей беги за мной, кричи погромче: "Держи вора", -- да смотри, постарайся сбить их со следа! -- шепнул он ему и исчез, завернув за угол. Обежав переулком, он, как ни в чем не бывало, с другого конца улицы опять появился на месте происшествия и с самым невинным видом принялся смотреть, что будет дальше.
   Король с гневом швырнул сверток на землю; одеяло свалилось с него. Как раз в эту минуту подоспела женщина с целой толпой собравшегося на ее крик народа. Одной рукой она ухватила мальчика за шиворот, в другую подхватила свой сверток и принялась тут же отчитывать воришку, который тщетно пытался вырваться из ее цепких рук.
   Гуго было больше нечего делать: враг его пойман и не скоро вырвется на свободу. Он пустился бежать во все лопатки, радостно улыбаясь и соображая, как бы ему похитрей и поправдоподобнее объяснить всю историю атаману.
   Между тем король отчаянно вырывался из рук крепко вцепившейся в него женщины. Выйдя, наконец, из терпения, он крикнул ей с гневом:
   -- Да пусти ты меня, наконец, оглашенная! Говорят тебе -- я не воровал!
   Толпа тесно их обступила, на чем свет стоит ругая и проклиная бедного короля. Какой-то кузнец, весь покрытый копотью, в кожаном переднике и с засученными рукавами, вздумал было даже "маленько поучить воришку". Но не успел он подступить к королю, как длинный меч сверкнул в воздухе и полновесный удар обрушился на протянутую руку кузнеца. В ту же минуту загадочный владелец меча весело сказал:
   -- Полно, полно, добрые люди! Нельзя ли полегче -- без брани и кулачной расправы? Закон и без нас рассудит дело. Выпусти-ка мальчика, голубушка.

   Кузнец сердито оглядел внушительную фигуру статного воина -- владельца меча -- и отошел прочь, ворча себе под нос и потирая ушибленную руку. Женщина неохотно выпустила мальчугана; зрители неприязненно уставились на незнакомца, однако благоразумно промолчали. Король бросился к своему избавителю с пылающим лицом и сияющими глазами:
   -- Долго же ты пропадал, сэр Майльс! Мог бы и поторопиться! Ты пришел как нельзя более вовремя: расправься хорошенько с этими негодяями.
  

Глава XXIII

Король арестован

   Гендон не мог сдержать невольной улыбки и, нагнувшись к мальчику, шепнул ему на ухо:
   -- Потише, потише, Ваше Величество, не говорите лишнего, это может нам повредить. Поверьте, я все улажу. -- А про себя он подумал: "Я и забыл, что по его милости я теперь рыцарь -- сэр Майльс. Удивительное дело, как это он ничего не забывает, несмотря на свой помутившийся рассудок!.. Конечно, мой титул -- пустой звук, не больше; однако надо ж было его заслужить, и, право, по мне больше чести удостоиться звания рыцаря в призрачном царстве грез, чем добиваться путем унижения графского титула в любом королевстве мира сего".
   Толпа расступилась, чтобы пропустить полицейского. Он подошел к королю и хотел было положить руку ему на плечо, но Гендон его остановил:
   -- Пожалуйста, не тронь мальчика, приятель: он и так пойдет, я за это ручаюсь. Веди нас; мы готовы следовать за тобой.
   Полицейский пошел вперед в сопровождении женщины, не выпускавшей свертка; следом двинулись Майльс с королем; за ними повалила толпа. Король негодовал и готов был возмутиться. Но Гендон живо его успокоил.
   -- Рассудите сами, Ваше Величество, -- шепнул он ему вполголоса, -- ведь закон -- это опора не только всего государства, но и вашей королевской власти; может ли глава государства, отказываясь повиноваться закону, требовать повиновения от других? Сейчас произошло несомненное нарушение закона; но когда Ваше Величество будете опять на престоле, разве вам не приятно будет вспомнить, дѣлѣ совершенно явственно припоминаетъ себѣ эти факты. Память у его величества начала замѣтно улучшаться. По прошествіи какого-нибудь часа Томъ скопилъ себѣ порядочный запасъ весьма цѣнныхъ свѣдѣній относительно лицъ и порядковъ при его королевскомъ дворѣ, а потому рѣшилъ ежедневно почерпать новыя свѣдѣнія изъ этого источника. Въ виду этого онъ повелѣлъ немедленно впускать Гэмфри въ королевскій кабинетъ, когда онъ придетъ, если только король не будетъ занятъ въ это время другими дѣлами. Теперь же, по уходѣ великаго наслѣдственнаго мальчика для порки, явился въ кабинетъ его величества графъ Гертфордъ съ извѣстіемъ, на этотъ разъ очень непріятнымъ для Тома.
   Онъ сообщилъ, что лорды государственнаго совѣта, опасаясь, чтобы преувеличенные слухи о душевной болѣзни короля не распространились въ народѣ и не произвели дурного впечатлѣнія, призналъ наиболѣе умѣстнымъ и благоразумнымъ для его величества завтракать и обѣдать публично, съ соблюденіемъ надлежащаго въ такихъ случаяхъ церемоніала. Къ этому надлежитъ приступить съ завтрашняго, или послѣзавтрашняго дня. Государственный совѣтъ полагалъ, что здоровый цвѣтъ лица и бодрая походка его величества, совмѣстно съ изящными манерами и непринужденной граціей обращенія, несравненно вѣрнѣе успокоятъ общественное мнѣніе, въ случаѣ если бы непріятные слухи и въ самомъ дѣлѣ распространились, чѣмъ всякія иныя мѣры, какія можно было бы примѣнить при существующихъ условіяхъ.
   Графъ началъ тогда самымъ деликатнымъ образомъ знакомить Тома съ тѣмъ, какъ надлежитъ королю держаться при парадныхъ обѣдахъ. При этомъ онъ дѣлалъ видъ, будто напоминаетъ то, что, безъ сомнѣнія, должно быть хорошо извѣстно его племяннику. Къ величайшей радости графа, выяснилось, что Томъ почти не нуждается но этому предмету въ его инструкціяхъ. Его величество сумѣлъ искусно воспользоваться свѣдѣніями, которыя выудилъ у Гэмфри, когда мальчикъ для порки разсказалъ ему, между прочимъ, что королю придется вскорѣ обѣдать публично. Легкокрылая придворная молва довела этотъ слухъ до его свѣдѣнія. Томъ не счелъ нужнымъ, однако, объяснять графу Гэтфорду, по какой именно причинѣ такъ хорошо припоминаетъ, какъ надо вести себя за параднымъ обѣдомъ.
   Видя, что королевская память до такой степени улучшилась, графъ позволилъ себѣ подвергнуть ее, какъ бы случайно, маленькому испытанію, чтобы убѣдиться, насколько именно подвинулось это улучшеніе. Результаты оказались очень благопріятными, но память у короля возстановилась, очевидно, только отчасти по нѣкоторымъ предметамъ (по тѣмъ именно, о которыхъ онъ бесѣдовалъ съ Гэмфри). При всемъ томъ лордъ Гертфордъ не на шутку обрадовался и началъ ласкать себя самыми оптимистическими надеждами. Онъ оказался даже не въ силахъ скрыть эти надежды и сказалъ увѣреннымъ тономъ:
   -- Я убѣжденъ теперь, что если ваше величество соблаговолите сдѣлать маленькое усиліе надъ своею памятью, то намъ удастся разрѣшить загадку исчезновенія большой государственной печати. Утрата этой печати была не далѣе какъ вчера очень существенной, но теперь не имѣетъ уже серьезнаго значенія, такъ какъ срокъ службы большой печати закончился вмѣстѣ съ жизнью покойнаго короля. Не соблаговолите ли ваше величество сдѣлать такую попытку?
   Томъ положительно недоумѣвалъ, такъ какъ не имѣлъ ни малѣйшаго представленія о большой государственной печати. Послѣ минутнаго колебанія онъ наивно взглянулъ на графа Гертфорда и спросилъ:
   -- Что это за штука, милордъ? Какова она на видъ.
   Графъ невольно вздрогнулъ и пробормоталъ про себя: "Увы, онъ еще совсѣмъ помѣшанный! Съ моей стороны было неблагоразумно заставлять его до такой степени напрягать евою память". Тщательно скрывая отъ короля свое волненіе, онъ ловко перевелъ разговоръ на другую тему, чтобы изгладить у Тома всякую мысль о злополучной печати, и безъ труда достигъ этой цѣли.
  

ГЛАВА XV.
Томъ въ роли короля.

   На слѣдующій день явились въ тронную залу иностранные послы со своими пышными свитами. Томъ принялъ ихъ, возсѣдая на престолѣ, окруженный тоже самою царственною роскошью. Въ первыя минуты великолѣпное зрѣлище занимало мальчика и воспламеняло его воображеніе, но торжественная аудіенція оказалась слишкомъ продолжительной и скучной. Рѣчи пословъ были слишкомъ многословными и похожими одна на другую, такъ что Томъ подъ конецъ утомился и, вмѣсто удовольствія, началъ вскорѣ испытывать смертельную тоску и пламенное желаніе избавиться отъ столь непріятнаго королевскаго ремесла и вернуться опять на Мусорный дворъ. Въ отвѣть на посольскія рѣчи Томъ говорилъ то, что подсказывалъ ему графъ Гертфордъ; вообще онъ добросовѣстно старался выполнять монаршую свою обязанность, но дѣло это оказывалось для него еще непривычнымъ. Мальчикъ чувствовалъ себя слишкомъ не въ своей тарелкѣ, чтобы вполнѣ безупречно играть свою роль. Онъ выполнилъ ее всего лишь довольно сносно, но в это было съ его стороны уже достаточнымъ подвигомъ. Онъ производилъ впечатлѣніе настоящаго короля, но никакъ не могъ усвоить себѣ истинно королевскихъ мыслей и чувствъ. Во всякомъ случаѣ онъ былъ сердечно радъ, когда торжественная аудіенція, окончилась.
   Большая часть этого дня пропала, какъ находилъ Томъ, на выполненіе обязанностей его королевскаго званія. Даже и два часа, посвящавшихся якобы августѣйшимъ забавамъ и развлеченіямъ, казались ему своего рода бременемъ, такъ какъ эта развлеченія и забавы были обставлены стѣснительнымъ и непонятнымъ для него придворнымъ церемоніаломъ. Зато ему удалось побесѣдовать опять часокъ со своимъ мальчикомъ для порки. Томъ считалъ эту бесѣду для себя вдвойнѣ выгодною, такъ какъ она въ самомъ дѣлѣ его забавляла и, кромѣ того, давала ему случай обогатиться полезными свѣдѣніями.
   Третій день царствованія Тома Канти прошелъ приблизительно такъ же, какъ и предшествовавшіе, при чемъ, однако, въ въ мрачныхъ тучахъ, словно окруженнымъ которыми чувствовалъ себя мальчикъ, образовался маленькій просвѣтъ. Томъ началъ помаленьку привыкать къ условіямъ своей обстановки, цѣпи придворнаго церемоніала все еще его тяготили и тревожили, но уже значительно меньше, чѣмъ въ первые дни. Онъ находилъ, что присутствіе знатныхъ придворныхъ сановниковъ и раболѣпное ихъ подслуживаніе смущаетъ и огорчаетъ его съ каждымъ часомъ все меньше.
   При такихъ обстоятельствахъ Томъ встрѣтилъ бы безъ всякихъ опасеній приближеніе четвертаго дня своего царствованія, если бы какъ разъ въ этотъ день не предстояло ему впервые публично обѣдать. Обѣдъ этотъ безпокоилъ несчастнаго мальчика въ несравненно большей степени, чѣмъ другія, намѣченныя на этотъ день, очередныя занятія. Между тѣмъ ему надлежало тогда предсѣдательствовать въ государственномъ совѣтѣ, собиравшемся, чтобы выслушать мнѣнія и приказанія его величества касательно политики, которой надлежало слѣдовать по отношенію къ иностраннымъ державамъ всего земного шара. Въ тотъ же самый день надлежало формально назначить графа Гертфорда лордомъ-протекторомъ и выслушать доклады по нѣкоторымъ другимъ важнымъ государственнымъ дѣламъ. Какъ уже упомянуто, все это казалось Тому ничтожнымъ по сравненію съ тяжкимъ испытаніемъ, которому онъ долженъ былъ подвергнуться. Онъ долженъ былъ обѣдать одинъ за столомъ, въ то время, когда на него будутъ устремлены многія сотни любопытствующихъ взоровъ, и сознавать при каждомъ глоткѣ, то всѣ эти зѣваки перешептываются другъ съ другомъ, подмѣчая каждый промахъ и каждое отступленіе отъ церемоніала, если ему, къ несчастью, случится это сдѣлать.
   Англійскіе короли пользовались тогда большою властью, но она всетаки не могла помѣшать наступленію четвертаго дня, а потому этотъ день въ надлежащее время наступилъ. Онъ нашелъ бѣднягу Тома въ самомъ подавленномъ настроеніи духа: мальчикъ чувствовалъ себя въ высшей степени скверно, голова его была какъ бы въ туманѣ и онъ не могъ ни на чемъ сосредоточиться. Всѣ его усилія стряхнуть съ себя это мучительное состояніе оказались тщетными. Выполненіе обычныхъ утреннихъ королевскихъ обязанностей казалось ему болѣе, чѣмъ когда-либо утомительнымъ и нескончаемо долгимъ. Онъ снова чувствовалъ къ высшей степени явственно, что находится въ плѣну, словно птичка въ золоченной клѣткѣ.
   Время близилось уже къ полудню, когда Томъ прохаживался взадъ и впередъ по большой пріемной залѣ, бесѣдуя съ графомъ Гертфордомъ и грустно ожидая наступленія часа, назначеннаго для параднаго пріема цѣлой толпы важныхъ государственныхъ и придворныхъ сановниковъ.
   Подойдя къ окну, Томъ заинтересовался оживленнымъ движеніемъ на дорогѣ, пролегавшей за воротами дворца. Къ этому интересу присоединялось у мальчика сердечное желаніе очутиться самому за воротами и принять личное участіе въ шумной, веселой сутолокѣ. Какъ разъ въ это время онъ увидѣлъ еще издали приближавшуюся чернь, оглашавшую воздухъ криками и бранью. Можно было различить, что передніе ряды толпы состояли илъ женщинъ, мужчинъ и дѣтей, принадлежавшихъ къ подонкамъ лондонскаго населенія. Всѣ они казались очень взволнованными.
   -- Мнѣ бы хотѣлось знать, что тамъ такое?-- воскликнулъ Томъ съ любопытствомъ, совершенно естественнымъ у мальчика его лѣтъ.
   -- Ты, вѣдь, король,-- торжественно отвѣтилъ ему съ поклономъ графъ Гертфордъ.-- Приказываетъ мнѣ ваше величество отдать надлежащее распоряженіе?
   -- Ну, да, разумѣется!-- съ возбужденіемъ воскликнулъ Томъ, прибавивъ для себя самого: -- "положимъ, что царствовать скучновато, но всетаки король пользуется за это нѣкоторыми удовольствіями и удобствами".-- Подобное соображеніе до нѣкоторой степени утѣшило мальчика.
   Тѣмъ временемъ графъ позвалъ пажа и послалъ его къ капитану дворцовой стражи съ приказаніемъ:
   -- Задержать толпу и узнать, чего ради она собралась. Такъ повелѣваетъ король!
   Спустя нѣсколько мгновеній, длинная колонна королевской стражи въ сверкающихъ стальныхъ броняхъ выступила изъ воротъ и, выстроившись поперекъ дороги, загородила путь толпѣ. Вскорѣ затѣмъ явился ординарецъ доложить, что толпа провожала мужчину, женщину и дѣвушку, осужденныхъ на смертную казнь за преступленія, учиненныя противъ мира и благоденствія Британскаго королевства.
   Эти несчастливцы осуждены на смерть! Ихъ казнятъ! Мысль эта сильно подѣйствовала на 'Гома; его охватило чувство состраданія, передъ которымъ стушевались всѣ остальныя соображенія. Ему и въ голову не пришло вспомнить объ оскорбленномъ величія закона, равно какъ о горѣ и убыткахъ, которые эти преступники причинили своимъ жертвамъ. Онъ видѣлъ единственно только эшафотъ и страшную участь, тяготѣвшую надъ головами осужденныхъ. Увлекаемый состраданіемъ, Томъ на мгновенье даже забылъ, что онъ не настоящій король, а только лживый призракъ. Прежде чѣмъ мальчикъ успѣлъ опомниться, онъ уже отдалъ грозное приказаніе:
   -- Привести ихъ сюда!
   Лицо Тома покрылось густымъ румянцемъ и онъ хотѣлъ было уже извиниться, но замѣтивъ, что это приказаніе не вызвало ни малѣйшаго удивленія ни у графа, ни у дежурнаго пажа, благоразумно воздержался отъ всякихъ извиненій. Пажъ съ глубокимъ поклономъ вышелъ, пятясь задомъ, изъ залы, чтобы выполнить королевское повелѣніе, представлявшееся ему совершенно естественнымъ. Томъ, ощутивъ проблескъ гордости, снова почувствовалъ, что королевскій санъ обладаетъ также кое-какими преимуществами; и началъ размышлять: "Право, я чувствую себя приблизительно такъ, какъ у старика священника, когда читая сказки, воображалъ себя принцемъ, который отдаетъ всѣмъ и каждому приказанія. Мнѣ стоитъ только сказать: сдѣлай то или это, и мои желанія тотчасъ выполняются безъ малѣйшаго прекословія".
   Въ это мгновеніе дверь королевской пріемной растворилась настежь, и церемоніймейстеръ принялся докладывать имена и титулы знатныхъ сановниковъ, явившихся представиться его величеству. Добрая половина залы была вскорѣ наполнена пышно разодѣтой аристократіей. Томъ едва сознавалъ, однако, присутствіе этихъ знатныхъ особъ,-- до такой степени былъ онъ возбужденъ и поглощенъ другимъ, несравненно болѣе интересовавшимъ его предметомъ. Въ разсѣянности онъ сѣлъ, самъ того не замѣчая, на свое парадное кресло и устремилъ глаза на дверь съ выраженіемъ нетерпѣливаго ожиданія. Замѣтивъ это, собравшіеся вельможи не рѣшились его тревожить и принялись вполголоса бесѣдовать другъ съ другомъ о государственныхъ дѣлахъ и придворныхъ сплетняхъ.
   Вскорѣ послѣ того послышались приближавшіеся мѣрные шаги военнаго отряда. Осужденные на смертную казнь введены были въ залу, подъ конвоемъ младшаго шерифа и полузвода королевской стражи. Шерифъ преклонилъ колѣно передъ Томомъ, а потомъ, по данному знаку, всталъ и отошелъ въ сторону. Трое осужденныхъ такъ и остались стоять на колѣняхъ, что же касается до стражи, то она выстроилась позади королевскаго кресла. Томъ пристально вглядывался въ осужденныхъ. Что-то такое въ костюмѣ или наружности мужчины пробудило въ немъ туманное воспоминаніе. "Кажется, я гдѣ-то уже видѣлъ этого человѣка, только непомню, гдѣ именно и при какомъ случаѣ?" -- думалъ Томъ. Какъ разъ въ это мгновенье мужчина этотъ взглянулъ на него и тотчасъ потупилъ взоръ передъ грознымъ королевскимъ величіемъ. Тому представился при этомъ случай взглянуть ему прямо въ лицо, и взглядъ этотъ разрѣшилъ всѣ монаршія его недоумѣнія. Томъ сказалъ себѣ самому: "Теперь для меня совершенно ясно, что это тотъ самый незнакомецъ, который вытащилъ маленькаго Джильса Витта изъ Темзы и спасъ ему жизнь какъ разъ въ день Новаго года, когда погода стояла такая холодная и бурная. Это былъ мужественный и честный поступокъ. Жаль, что бѣдняга позволилъ себѣ заниматься также и болѣе гадкими дѣлами, изъ-за которыхъ попалъ въ печальное положеніе... День и часъ, когда онъ спасъ Джильса Витта, врѣзались у меня въ памяти потому, что часъ спустя, когда пробило ровно одиннадцать, бабушка Канни задала мнѣ такую потасовку, сравнительно съ которой всѣ предъидущія и послѣдующія должны были казаться нѣжными ласками".
   Приказавъ, чтобы женщину и дѣвочку увели на время изъ залы, Томъ обратился къ младшему шерифу и спросилъ:
   -- Объясните мнѣ, сударь, въ чемъ именно провинился этотъ человѣкъ?
   Преклонивъ колѣни, чиновникъ отвѣтилъ:
   -- Осмѣлюсь доложить вашему величеству, что онъ лишилъ жизни одного изъ вашихъ подданныхъ при помощи яда!
   Состраданіе Тома къ осужденному и восхищеніе, съ которымъ онъ смотрѣлъ на него, какъ на смѣлаго спасителя утопавшаго мальчика, потерпѣло при этомъ заявленіи тяжкій ударъ.
   -- И что же? Преступленіе его доказано?-- спросилъ онъ тѣмъ не менѣе.
   -- Совершенно явственно и несомнѣнно, ваше величество!
   Томъ со вздохомъ сказалъ:-- Уведите его прочь! Онъ заслужилъ смертную казнь! Жаль, очень жаль, такъ какъ это былъ славный малый... То есть, я хочу сказать, что онъ производитъ на взглядъ такое впечатлѣніе.
   Осужденный съ энергическимъ порывомъ стиснулъ свои руки и принялся въ отчаяніи ихъ ломать, обращаясь къ королю съ мольбами и просьбами, вырывавшимися у него безсвязными, но тѣмъ не менѣе трогательными фразами, воскликнулъ:
   -- Ахъ, милордъ-король! Если у тебя есть чувство состраданія къ несчастнымъ и погибшимъ, пожалѣй обо мнѣ! Я невиненъ! То, въ чемъ меня обвиняютъ, было доказано лишь съ большими натяжками, но я не стану напирать теперь на это! Присяжные постановили приговоръ и пусть онъ остается въ силѣ. Тѣмъ не менѣе я прошу оказать мнѣ милость, безъ которой участь моя будетъ непосильно тяжелой. Всемилостивѣйшій милордъ-король, соблаговоли по августѣйшему твоему состраданію выполнить послѣднюю мою просьбу. Прикажи меня повѣсить!
   Просьба эта поразила Тома: онъ ожидалъ услышать что-нибудь совсѣмъ иное.
   -- Клянусь жизнью, ты требуешь себѣ странной милости. Развѣ тебя ожидала не эта самая участь?
   -- Нѣтъ, всемилостивѣйшій государь! Къ сожалѣнію, не эта! Меня присудили сварить живьемъ.
   Изумленіе, отвращеніе и ужасъ, охватившіе Тома, когда онъ услышалъ этотъ отвѣтъ, заставили его привскочить на креслѣ. Нѣсколько оправившись отъ волновавшихъ его чувствъ, онъ вскричалъ:
   -- Пусть твое желаніе, бѣдняга, будетъ исполнено. Если бы ты отравилъ даже цѣлую сотню людей, ты всетаки не погибнешь такой мучительной смертью.
   Осужденный поклонился королю въ землю и высказалъ ему въ самыхъ восторженныхъ выраженіяхъ свою благодарность, закончивъ словами:
   -- Если тебя когда нибудь постигнетъ злосчастье, отчего избави Боже, пусть вспомнится и вознаградится тебѣ нынѣшняя твоя доброта ко мнѣ.
   Обратившись къ графу Гертфорду, Томъ спросилъ:
   -- Неужели, милордъ, можно было постановить на законномъ основаніи такой жестокій, или, вѣрнѣе сказать, свирѣпый приговоръ?
   -- Въ нашихъ англійскихъ законахъ, ваше величество, установлена такая кара для отравителей. Въ Германіи варятъ фальшивыхъ монетчиковъ живьемъ, въ кипящемъ маслѣ, при чемъ опускаютъ ихъ туда на веревочкѣ и при томъ не сразу, а постепенно, такъ чтобы сперва сварились ступни ногъ, потомъ ноги до колѣнъ, а потомъ все выше и выше...
   -- Пожалуйста замолчи, милордъ, я не могу этого слышать,-- вскричалъ Томъ, закрывая глаза руками, словно ему на самомъ дѣлѣ представлялось это ужасающее зрѣлище.-- Распорядись, чтобы приняты были мѣры къ измѣненію существующаго закона противъ отравителей. Пусть постановленная для нихъ смертная казнь не осложняется мерзостной пыткой.
   На лицѣ графа выразилась совершенно искренняя радость, такъ какъ онъ самъ отличался великодушіемъ и обладалъ добрымъ сердцемъ, что въ тогдашнюю суровую эпоху представлялось сравнительно рѣдкимъ явленіемъ, по крайней мѣрѣ, среди англійской аристократіи. Онъ отвѣтилъ:
   -- Повелѣніе вашего величества постановило приговоръ надъ этимъ закономъ. Исторія занесетъ на свои скрижали это повелѣніе и помянетъ добромъ великодушныя, благородныя чувства, побудившія отдать таковое.
   Помощникъ шерифа собирался уже увести осужденнаго, но Томъ далъ ему знакъ обождать и сказалъ:
   -- Я хочу вникнуть въ это дѣло нѣсколько обстоятельнѣе. Приговоренный утверждаетъ, что его вина не была доказана вполнѣ основательно. Изложи мнѣ, какимъ именно образомъ мотивировался приговоръ.
   -- Ваше величество! На судѣ выяснилось, что этотъ человѣкъ зашелъ въ одинъ изъ домовъ Ислингтонской деревни, гдѣ лежалъ больной. Трое свидѣтелей утверждаютъ, что видѣли его тамъ въ десять часовъ утра, а двое встрѣтились съ нимъ тамъ же нѣсколькими минутами позже. Въ хижинѣ какъ разъ тогда никого не было, кромѣ больного, который спалъ. Нѣсколько минутъ спустя, человѣкъ этотъ вышелъ изъ хижины и отправился дальше своей дорогой. Больной умеръ черезъ часъ послѣ его ухода въ страшныхъ судорогахъ. Передъ смертью у него были позывы къ рвотѣ.
   -- Былъ кто-нибудь очевидцемъ страданія? Найденъ въ тѣлѣ умершаго какой-нибудь ядъ?
   -- Никакъ нѣтъ, ваше величество.
   -- На какомъ же основаніи заключили, что смерть вообще произошла отъ отравы?
   -- Осмѣлюсь доложить вашему величеству, что, по заявленію врачей, смерть съ такими симптомами можетъ быть причинена только ядомъ.
   Въ тогдашнія времена наивнаго невѣжества подобная экспертиза имѣла силу неопровержимаго доказательства. Признавая подавляющее ея значеніе, Томъ сказалъ:
   -- Доктора знаютъ свое ремесло и, по всѣмъ вѣроятіямъ, они правы. Виновность этого бѣдняги представляется и въ самомъ дѣдѣ правдоподобной.
   -- Это еще не все, ваше величество. Въ данномъ случаѣ имѣются противъ него другія, еще болѣе тяжкія улики. Многіе свидѣтели показали, будто колдунья, ушедшая послѣ того невѣдомо куда изъ деревни, предсказывала и говорила по секрету, что больной непремѣнно умретъ отъ яда, присовокупляя, что его отравитъ незнакомецъ съ темнорусыми волосами, одѣтый въ поношенное и потертое мужицкое платье. Осужденный какъ нельзя лучше соотвѣтствуетъ этому описанію. Прошу, ваше величество, принять во вниманіе, что все случилось именно такъ, какъ было предсказано.
   Въ тогдашнія суевѣрныя времена такой доводъ былъ несомнѣнно могущественнымъ. Томъ сознавалъ, что въ виду столь вѣскихъ свидѣтельскихъ показаній виновность бѣдняги доказана совершенно неопровержимо и что его нѣтъ ни малѣйшей возможности спасти. Тѣмъ не менѣе ему хотѣлось предоставить осужденному случай оправдаться, если это окажется, паче чаянія,возможнымъ, а потому онъ объявилъ:
   -- Если можешь сказать что-нибудь въ свое оправданіе, говори.
   -- Никакого проку изъ того, что я скажу, не выйдетъ, милордъ-король. Я не виновенъ, но не могу доказать свою невинность. У меня нѣтъ друзей и пріятелей, а то я доказалъ бы, что въ этотъ день не могъ быть въ Ислингтонѣ, такъ какъ въ десять часовъ утра въ тотъ самый день находился верстахъ въ десяти оттуда на старой Ваппингской набережной. Кромѣ того, милордъ-король, тогда бы выяснилось, что въ этотъ именно часъ я не только никого не убивалъ, но даже напротивъ того спасъ человѣческую жизнь. Утопавшій мальчикъ...
   -- Довольно. Шерифъ, когда именно совершено преступленіе?
   -- Въ десять часовъ утра или нѣсколькими минутами позднѣе, въ первый день Новаго года, ваше ве...
   -- Сейчасъ же отпустить осужденнаго на всѣ четыре стороны! Такова моя королевская воля.
   Отдавъ это приказаніе, Томъ покраснѣлъ до ушей, словно сознавая свое поведеніе не вполнѣ умѣстнымъ. Желая по возможности замаскировать эту неумѣстность, онъ присовокупилъ:
   -- Положительно не понимаю, какъ могли приговорить человѣка къ смертной казни на основаніи такихъ нелѣпыхъ и недостаточныхъ уликъ!
   Среди присутствовавшихъ въ залѣ государственныхъ придворныхъ сановниковъ пробѣжалъ ропотъ восторженнаго удивленія. Въ данномъ случаѣ восхищались, однако, вовсе не рѣшеніемъ, которое было постановлено Томомъ. Напротивъ того, весьма немногіе лишь были склонны считать умѣстнымъ или заслуживающимъ похвалы полное помилованіе отравителя, приговореннаго законнымъ порядкомъ къ смертной казни. Всѣхъ приводили въ восторгъ единственно только умъ и разсудительность, обнаруженные Томомъ при разборѣ дѣла; нѣкоторые изъ сановниковъ говорили вполголоса:
   "Ну, нѣтъ, этотъ король не сумасшедшій! Голова его совершенно въ порядкѣ!"
   "Какъ разсудительно ставилъ онъ вопросы и какъ согласуется съ прежнимъ его характеромъ это внезапное, властное и безповоротное рѣшеніе дѣла!"
   "Слава Богу, болѣзнь его прошла! Это не безхарактерный, слабоумный ребенокъ, а настоящій король. По части энергіи и рѣшимости онъ не уступаетъ своему отцу!"
   Похвалы и одобренія носились въ воздухѣ, а потому неудивительно, если ухо Тома отчасти тоже ихъ уловило. Результатъ получился самый благопріятный. Мальчикъ съ Мусорнаго двора сталъ чувствовать себя гораздо непринужденнѣе, увѣреннѣе и жизнерадостнѣе въ роли англійскаго монарха.
   Отроческое любопытство вскорѣ взяло, однако, у него верхъ надъ этими пріятными мыслями и чувствами. Ему хотѣлось узнать, какое именно страшное злодѣяніе могло быть учинено женщиной и маленькой дѣвочкой, присужденными къ смертной казни. Когда ихъ ввели по его приказанію въ залу, обѣ онѣ рыдали и отъ страха не могли выговорить ни слова.
   -- Что именно онѣ сдѣлали?-- освѣдомился Томъ у шерифа.
   -- Ихъ, ваше величество, обвинили въ тяжкомъ преступленіи, которое является вполнѣ доказаннымъ, вслѣдствіе чего судьи, на основаніи существующихъ законовъ, приговорили ихъ къ смертной казни черезъ повѣшеніе. Преступленіе ихъ заключается въ томъ, что онѣ продали душу свою дьяволу.
   Томъ вздрогнулъ. Онъ съ дѣтства наслышался о такихъ коммерческихъ сдѣлкахъ со злымъ духомъ и зналъ, что эти сдѣлки имѣютъ самый преступный злодѣйскій характеръ. При всемъ томъ любопытство продолжало его подмывать, и онъ спросилъ:
   -- Гдѣ же и когда именно заключена эта сдѣлка?
   -- Въ декабрѣ мѣсяцѣ, въ полночь, въ разрушенной церкви, ваше величество.
   Томъ снова вздрогнулъ.
   -- Кто же при этомъ присутствовалъ?
   -- Только онѣ вдвоемъ, ваше величество, да онъ третій.
   -- Что же онѣ сами сознались?
   -- Никакъ нѣтъ, ваше величество, онѣ отрицаютъ свою вину.
   -- На какомъ же основаніи могли ихъ тогда обвинять?
   -- Достовѣрные свидѣтели видѣли, какъ онѣ шли по направленію къ развалинамъ церкви, ваше величество. Такимъ образомъ подозрѣніе было возбуждено, а страшныя послѣдствія не преминули затѣмъ подтвердить его справедливость. Между прочимъ, доказано, что чрезъ посредство пріобрѣтенной такимъ путемъ власти творить зло, онѣ накликали и вызвали бурю, которая опустошила всю окрестную мѣстность. Около сорока свидѣтелей показали на судѣ, что буря дѣйствительно бушевала, но ихъ можно было набрать не сорокъ, а цѣлую тысячу. У всѣхъ имѣлось основаніе ее помнить, такъ какъ рѣшительно всѣ отъ нея пострадали.
   -- Да, это дѣло очень серьезное,-- замѣтилъ Томъ и, поразмысливъ нѣсколько времени объ этомъ мрачномъ злодѣяніи, спросилъ:
   -- Ну, а эта женщина, пострадала она отъ бури или нѣтъ?
   Нѣкоторые изъ присутствовавшихъ престарѣлыхъ государственныхъ сановниковъ кивнули сѣдыми своими головами, признавая этотъ вопросъ чрезвычайно мудрымъ и основательнымъ. Шерифъ напротивъ того, не придавалъ ему сколько-нибудь существеннаго значенія и отвѣтилъ съ наивнымъ простодушіемъ:
   -- Разумѣется, пострадала, ваше величество, и притомъ совершенно заслуженно, какъ признаетъ весь околотокъ. Избушку ея совсѣмъ снесло, такъ что она и ея дочь остались безъ крова.
   -- Мнѣ кажется, что власть сыграть съ собой такую плохую шутку была куплена ею очень дорогой цѣною. Она осталась положительно въ дурахъ, если заплатила за свое могущество хоть мѣдный грошъ. То обстоятельство, что она отдала за него свою собственную душу и душу своей дочери, свидѣтельствуетъ, что она сумасшедшая. Въ такомъ случаѣ, однако, она не знала, что творила, а потому ей нельзя ставить это въ грѣхъ.
   Старѣйшіе изъ государственныхъ сановниковъ снова кивнули головами, признавая такимъ образомъ мудрость высказанныхъ Томомъ соображеній. Одинъ изъ нихъ позволилъ себѣ даже прошептать: "А еще ходятъ слухи, будто король и самъ сумасшедшій. Вижу теперь, что его сумасшествіе такого рода, что, съ Божіей помощью, исправитъ здравый смыслъ у многихъ нынѣшнихъ умниковъ".
   -- Сколько лѣтъ этой дѣвочкѣ? -- продолжалъ спрашивать Томъ.
   -- Девять лѣтъ, ваше величество.
   -- Имѣетъ ли право, милордъ, по англійскимъ законамъ несовершеннолѣтній ребенокъ вступать въ договоры и продавать себя кому бы то ни было?-- спросилъ Томъ, обращаясь къ находившемуся по близости юрисконсульту.
   -- Законъ, ваше величество, не дозволяетъ ребенку входить въ какія-либо серьезныя сдѣлки. Тутъ принимается во вниманіе, что незрѣлый дѣтскій умъ легко можетъ быть введенъ въ обманъ злостною хитростью взрослыхъ. Дьяволъ, если ему заблагоразсудится, можетъ купить ребенка, съ его согласія, но англичанину это не дозволяется. Въ этомъ послѣднемъ случаѣ договоръ о куплѣ былъ бы признанъ противозаконнымъ и какъ бы не состоявшимся.
   -- Мнѣ кажется неосновательнымъ и несовмѣстнымъ съ христіанской религіей, что англійское законодательство предоставляетъ дьяволу такія юридическія права, которыхъ не признаетъ за самими англичанами!-- съ горячностью воскликнулъ Томъ.
   Этотъ новый взглядъ на дѣло вызвалъ много улыбокъ. Онъ врѣзался у многихъ въ памяти, и его приводили потомъ при дворѣ въ доказательство мощной оригинальности воззрѣній молодого короля, въ быстромъ выздоровленіи котораго никто не дерзалъ послѣ того сомнѣваться.
   Старшая изъ осужденныхъ перестала рыдать. Лицо ея озарилось надеждой, и она съ величайшимъ вниманіемъ и самымъ животрепещущимъ интересомъ прислушивалась къ словамъ Тома. Замѣтивъ это, мальчикъ ощутилъ еще большую симпатію къ этой женщинѣ, находившейся въ столь ужасномъ и, повидимому, безвыходномъ положеніи. Онъ спросилъ:
   -- Какимъ же образомъ вызывали онѣ бурю!
   -- Снимая съ себя чулки, государь.
   Это удивило Тома и такъ разожгло его любопытство, что онъ дрожалъ, словно въ лихорадкѣ.
   -- Да вѣдь это чудо изъ чудесъ! Неужели имъ стоитъ только снять чулки, чтобы каждый разъ разыгралась буря?-- освѣдомился онъ у шерифа.
   -- Точно такъ, ваше величество, если только женщина этого пожелаетъ и произнесетъ вслухъ, или же про себя надлежащее заклинаніе.
   Обратившись тогда къ женщинѣ, Томъ оживленно воскликнулъ:
   -- Покажи твое могущество. Вызови сейчасъ же мнѣ бурю!
   Многіе изъ присутствовавшихъ знатныхъ сановниковъ были до того заражены суевѣріемъ, что щеки ихъ внезапно поблѣднѣли. Почти у всѣхъ въ глубинѣ души зашевелилось желаніе убраться изъ дворца по-добру по-здорову. Каждый вельможа старался, разумѣется, скрыть это желаніе, но Томъ ни на кого изъ нихъ, впрочемъ, не смотрѣлъ, такъ какъ сосредоточилъ все свое вниманіе на колдуньѣ, могущество которой должно было произвести упомянутое грозное явленіе природы. Видя, что его требованіе привело колдунью въ изумленіе и недоумѣніе, онъ съ возбужденіемъ добавилъ:
   -- Не бойся за это никакой кары. Напротивъ того, ты будешь тотчасъ отпущена на свободу, и никто не посмѣетъ дотронуться до тебя пальцемъ. Покажи же свое могущество.
   -- Ахъ, милордъ-король, никакого такого могущества у меня нѣтъ. Меня совершенно напрасно обвиняютъ, будто я имъ обладаю.
   -- Тебя удерживаетъ, быть можетъ, страхъ, но успокойся и ободрись. Никакого зла тебѣ не сдѣлаютъ. Вызови только бурю, хоть самую маленькую. Я отъ тебя не требую ужъ очень сильной и опасной бури, такъ какъ, признаться, предпочелъ бы, чтобы она оказалась безвредной, но во всякомъ случаѣ стоитъ только тебѣ вызвать бурю, и жизнь твоя спасена. Ты и твоя дѣвочка удостоитесь тогда полнаго королевскаго помилованія, и вамъ будетъ разрѣшено жить гдѣ угодно въ предѣлахъ королевства безъ всякой помѣхи и не подвергаясь никакимъ оскорбленіямъ.
   Женщина упала передъ королемъ ницъ и принялась увѣрять со слезами, что, къ сожалѣнію, не можетъ совершить требуемое чудо. Въ противномъ случаѣ она съ радостью исполнила бы желаніе короля, хотя бы для того, чтобы спасти жизнь своей дѣвочкѣ.
   Если бы повиновеніе королевской волѣ могло доставить ей столь драгоцѣнную милость, она сама охотно согласилась бы умереть на висѣлицѣ. Томъ настаивалъ, но женщина продолжала отрицать у себя способность вызвать бурю. Наконецъ онъ сказалъ:
   -- Думаю, что женщина эта говоритъ правду. Родная моя мать, находясь на ея мѣстѣ и будучи одарена дьявольскимъ могуществомъ, вызвала бы немедленно бурю, хотя бы пришлось опустошить всю Англію для спасенія такимъ путемъ моей жизни. Позволительно предположить, что и другія матери склонны поступать подобнымъ же образомъ. Ты и твоя дочь обѣ свободны, такъ какъ я не считаю васъ виновными. Теперь вы заручились королевскимъ помилованіемъ, а потому вамъ нечего бояться. Сними же съ себя чулки, добрая женщина, и если тебѣ удастся вызвать такимъ образомъ для меня бурю, я осыплю тебя сокровищами.
   Освобожденная колдунья громко изъявляла радостную свою благодарность и тотчасъ принялась выполнять приказаніе короля. Томъ глядѣлъ на ея приготовленія съ ожиданіемъ, къ которому примѣшивалась, впрочемъ, тѣнь суевѣрнаго опасенія. Придворные, очевидно, были смущены и чувствовали себя не въ. своей тарелкѣ. Женщина сняла съ ногъ у себя и своей дѣвочки чулки и несомнѣнно была готова отблагодарить короля за его великодушіе хотя бы землетрясеніемъ, но, какъ и слѣдовало ожидать, всѣ ея усилія остались тщетными. Видя это, Томъ съ грустнымъ вздохомъ замѣтилъ:
   -- Довольно, голубушка, не мучься напрасно. Дьявольское могущество отъ тебя отлетѣло. Иди съ миромъ, но если оно когда-нибудь къ тебѣ вернется, пожалуйста, не забывай меня и устрой для меня бурю!
  

ГЛАВА XVI.
Парадный обѣдъ.

   Обѣденный часъ приближался, но, какъ это ни покажется страннымъ, мысль о парадномъ обѣдѣ почти уже не страшила Тома и вызывала у него развѣ лишь самую легкую тѣнь неудовольствія. Успѣшное выполненіе королевской роли утромъ значительно улучшило его самочувствіе и довѣріе къ собственнымъ силамъ. Пробывъ четыре дня въ позолоченной своей клѣткѣ, мальчикъ съ Мусорнаго двора приспособился къ ней за это время несравненно больше, чѣмъ это оказалось бы возможнымъ для взрослаго человѣка въ цѣлый мѣсяцъ. Фактъ этотъ являлся самъ по себѣ блестящимъ доказательствомъ способности дѣтей легко пріурочиваться къ измѣнившимся условіямъ обстановки.
   Въ качествѣ лицъ, пользующихся особыми правами и преимуществами, мы можемъ войти въ парадную обѣденную залу и осмотрѣться тамъ въ отсутствіе Тома, котораго еще наряжаютъ и подготовляютъ въ торжественному обѣду. Это обширная зала съ позолоченными колоннами и пилястрами. Стѣны и потолокъ украшены живописью альфреско. У дверей стоятъ неподвижно, какъ статуи, рослые гвардейцы, въ богатыхъ нарядныхъ костюмахъ, вооруженные бердышами. На хорахъ, идущихъ вокругъ всей обѣденной залы, помѣщаются: оркестръ музыки и множество гражданъ обоего пола, разодѣтыхъ, какъ говорится, въ пухъ и прахъ. Посерединѣ залы стоитъ на возвышенной эстрадѣ столъ, за которымъ надлежитъ обѣдать Тому. Предоставимъ теперь слово старинному лѣтописцу.
   "Въ залу входитъ джентльмэнъ съ жезломъ въ рукѣ. Рядомъ съ нимъ идетъ другой джентльмэнъ со скатертью. Трижды преклонивъ колѣни, оба они съ величайшимъ благоговѣніемъ накрываютъ столъ скатертью, а затѣмъ удаляются. Потомъ входятъ два другихъ джентльмэна, одинъ тоже съ жезломъ, а другой съ солонкой, тарелкою и хлѣбомъ. Совершивъ установленное колѣнопреклоненіе, они уходятъ тѣмъ же порядкомъ, какъ и предшествовавшіе, поставивъ, разумѣется, принесенныя ими вещи на столъ. Подъ конецъ входятъ, въ богатыхъ одеждахъ, двое вельможъ у одного изъ которыхъ имѣется ножъ для разрѣзанія хлѣба. Изящно совершивъ троекратное колѣнопреклоненіе, они подходятъ къ столу и обтираютъ его хлѣбомъ и солью съ такимъ же благоговѣйнымъ почтеніемъ, какъ если бы находились въ присутствіи короля".
   Этимъ заканчивается торжественный предварительный церемоніалъ. Издали по гулкимъ корридорамъ доносятся уже звуки сигнальнаго рожка и неясные еще возгласы: "Мѣсто королю! Дорогу его превосходительнѣйшему величеству королю! Безпрерывно повторяясь, эти звуки и отголоски становятся все громче и явственнѣе по мѣрѣ своего приближенія. Наконецъ чуть не вплоть въ намъ раздается рѣзкій воинственный сигналъ рожка и громовой возгласъ: "Дорогу королю! " Въ это мгновеніе появляется у дверей и проходитъ сквозь нихъ размѣреннымъ шагомъ блестящая торжественная процессія. Предоставимъ опять говоритъ хроникеру.
   "Сперва идутъ джентльмэны, бароны, графы и кавалеры ордена Подвязки въ богатыхъ костюмахъ и съ непокрытыми головами. За ними слѣдуетъ государственный канцлеръ между двумя сановниками, изъ которыхъ одинъ несетъ королевскій скипетръ, а другой государственный мечъ въ красныхъ бархатныхъ ножнахъ, усѣянныхъ золотыми лиліями. Мечъ этотъ онъ держитъ остріемъ вверхъ. За ними шествуетъ самъ король, котораго встрѣчаютъ при входѣ въ залъ громкимъ привѣтственнымъ тушемъ двѣнадцать трубачей и множество барабанщиковъ. Всѣ находящіеся на хорахъ встаютъ съ мѣстъ и кричатъ: "Боже, спаси короля!" За королемъ идутъ вельможи собственнаго его двора, а по правую и лѣвую руку конвоируетъ его почетная стража изъ пятидесяти дворянъ съ вызолоченными боевыми сѣкирами".
   Все это казалось Тому очень забавнымъ и пріятнымъ. Пульсъ его бился нѣсколько учащенно, а глаза свѣтились весельемъ и радостью. Мальчикъ держалъ себя съ истинно-царственнымъ изяществомъ и непринужденностью, тѣмъ болѣе естественными, что онъ вовсе не думалъ о томъ, какъ ему слѣдуетъ себя держать, до такой степени былъ онъ занятъ и очарованъ окружавшей его блестящей обстановкой, музыкой и привѣтственными возгласами. Кромѣ того, каждый будетъ казаться изящнымъ и красивымъ, если его одѣть въ великолѣпный костюмъ, сшитый какъ разъ по его мѣркѣ, особенно если счастливый обладатель такого костюма занять въ данную минуту мыслями о чемъ-нибудь иномъ. Сообразуясь съ полученными инструкціями, Томъ отвѣтилъ на привѣтственные возгласы легкимъ наклоненіемъ головы, накрытой шапочкой со страусовыми перьями пурпуроваго цвѣта, и вѣжливо проговорилъ:
   -- Благодарю васъ, вѣрноподданные!
   Онъ усѣлся за столъ, не снимая шапки, и не ощутилъ при этомъ ни малѣйшаго затрудненія или смущенія. Дѣло въ томъ, что Канти и англійскіе короли въ одинаковой степени усвоили себѣ царственный обычай вкушать пищу, не снимая шапокъ. Этимъ и ограничивалось взаимное ихъ сходство въ навыкахъ, но, по отношенію къ ѣдѣ въ шапкахъ, ни одна сторона не могла похвастать болѣе старинной и прочнѣе установившейся привычкой. Королевская свита, войдя въ залу, расположилась тамъ живописными группами, при чемъ всѣ, кромѣ короля, оставались, съ непокрытыми головами.
   Но вотъ при звукахъ веселой музыки входятъ въ обѣденный залъ ійомены королевской лейбъ-гвардіи, "самые рослые и сильные люди въ Англіи, тщательно выбранные именно въ виду этихъ качествъ". Пусть продолжаетъ лѣтописецъ:
   "Ійомены королевской лейбъ-гвардіи вошли съ непокрытыми головами, въ красныхъ мундирахъ съ вышитыми на спинахъ золотыми розами. Они входили и уходили, принося каждый разъ перемѣну блюдъ, сервированныхъ на серебрѣ. Особо назначенный для того джентльмэнъ принималъ эти блюда въ томъ самомъ порядкѣ, въ какомъ ихъ приносили, и ставилъ ихъ на столъ. Лордъ-испытатель яствъ заставлялъ каждаго ійомена отвѣдать отъ принесеннаго имъ блюда въ доказательство, что тамъ нѣтъ отравы".
   Томъ пообѣдалъ съ аппетитомъ, несмотря на сознаніе, что сотни глазъ слѣдили за каждымъ кускомъ, который онъ подносилъ ко рту, и наблюдали за тѣмъ, какъ онъ ѣлъ этотъ кусокъ съ такимъ же интересомъ, какъ если бы тамъ заключалось смертоносное взрывчатое вещество, которое могло въ любую минуту разнести короля на куски по всему парадному залу. Томъ въ свою очередь наблюдалъ за тѣмъ, чтобы ѣсть не спѣша и не дѣлать самому ничего такого, что могли сдѣлать за него другіе, а выжидать, пока надлежащее должностное лицо станетъ передъ нимъ на колѣни и выполнитъ требуемую процедуру. Въ продолженіе всего обѣда онъ не сдѣлалъ ни единаго промаха и не на шутку гордился столь полнымъ и драгоцѣннымъ успѣхомъ.
   Обѣдъ, наконецъ, кончился, и Томъ вышелъ изъ залы въ торжественной процессіи, окруженный блестящей своей свитой. Въ честь его опять гремѣли трубы, били барабаны, и зала потрясалась громкими привѣтственными возгласами, ласкавшими его ухо. Мальчику казалось, что если публичный королевскій обѣдъ не осложняется ничѣмъ худшимъ, то можно было бы, пожалуй, подвергаться такому испытанію хотя бы даже и нѣсколько разъ въ день, если бы только это дозволяло откупиться отъ выполненія нѣкоторыхъ другихъ болѣе страшныхъ и тягостныхъ обязанностей королевскаго званія.
  

ГЛАВА XVII.
Фу-Фу первый.

   Мильсъ Гендонъ поспѣшно шелъ къ зюйдверкскому концу Лондонскаго моста, пристально высматривая тѣхъ, кого искалъ. Онъ надѣялся и ожидалъ, что ихъ нагонитъ, но эти надежды и ожиданія не сбылись. Разспрашивая встрѣчныхъ прохожихъ, Мильсъ попалъ было на слѣдъ похищеннаго у него мальчика, но въ самой серединѣ Зюйдверка слѣдъ этотъ снова исчезъ, и почтенный воинъ увидѣлъ себя въ чрезвычайно затруднительномъ положеніи, не зная, гдѣ и какимъ образомъ продолжать поиски. Тѣмъ не менѣе онъ не прекращалъ ихъ до поздняго вечера. Къ наступленію ночи, страшно проголодавшійся Мильсъ Гендонъ съ трудомъ лишь держался на ногахъ и въ то же время сознавалъ, что не подвинулся ни на шагъ къ осуществленію доставленной себѣ цѣли. Поужинавъ въ гостинницѣ подъ вывѣской "Герольдова плаща", онъ улегся въ постель съ намѣреніемъ проснуться рано утромъ и заняться дѣятельными розысками по всему городу. Въ то время, пока онъ лежалъ и обдумывалъ, какъ лучше всего организовать эти розыски, у него явилась слѣдующая мысль: "Мальчикъ при первой возможности навѣрное убѣжитъ отъ негодяя, называющаго себя его отцомъ. Можно ли ожидать, что онъ вернется назадъ въ Лондонъ на прежнее свое пепелище? Нѣтъ, онъ ни за что этого не сдѣлаетъ уже изъ опасенія попасться опять въ руки тѣхъ, отъ которыхъ бѣжалъ. Какъ же онъ, спрашивается, поступитъ? До встрѣчи съ Мильсомъ Гендономъ у бѣдняги никогда не было друга и покровителя. Онъ естественно будетъ стараться поэтому разыскать снова этого друга, особенно же если такая попытка не потребуетъ возвращенія въ Лондонъ, гдѣ на каждомъ шагу угрожаетъ ему опасность. Мальчикъ непремѣнно отправится въ Гендонъ-Гаддь, такъ какъ ему извѣстно, что Гендонъ ѣдетъ домой и что его тамъ вѣрнѣе всего можно найти", Мильсъ Гендонъ выяснилъ себѣ такимъ образомъ, что не къ чему терять даромъ времени въ Зюйдверкѣ, а что лучше всего пуститься немедленно черезъ Кентское графство къ Моксгольму, наводя дорогой кое-какія справки и производя розыски въ лѣсу. Оставивъ его при этомъ рѣшеніи, вернемся въ пропавшему отъ него маленькому королю.
   Трактирному слугѣ на мосту показалось, будто онъ видѣлъ, какъ къ мальчику и сманившему его молодцу подскочилъ рослый негодяй. На самомъ дѣлѣ негодяй этотъ не присоединился немедленно къ нимъ, а только шелъ за ними слѣдомъ, держась все время по близости и не говоря ни слова. Лѣвая его рука висѣла въ повязкѣ, а на лѣвомъ глазу былъ наклеенъ большой зеленый пластырь. Самъ незнакомецъ слегка прихрамывалъ и какъ бы съ усиліемъ опирался на дубовый посохъ. Молодчикъ провелъ короля разными глухими переулками черезъ Зюйдверкское предмѣстье и вышелъ, наконецъ, вмѣстѣ съ нимъ на большую дорогу въ кентское графство. Раздраженный король объявилъ, что дальше не пойдетъ и остановится тутъ, такъ какъ Гендону нарекало идти къ нему, а не ему къ Гендону. Онъ не намѣренъ выносить такого дерзкаго съ собой обращенія и не сдѣлаетъ болѣе ни шагу.
   Путеводитель его сказалъ:
   -- Ты, значитъ, хочешь оставаться здѣсь, въ то время какъ твой пріятель лежитъ раненый тамъ въ лѣсу? Ну, что жъ, пусть будетъ по твоему.
   Манеры короля сразу перемѣнились. Онъ воскликнулъ:
   -- Мильсъ Гендонъ раненъ, говоришь ты? Кто осмѣлился нанести ему рану? Впрочемъ, теперь некогда объ этомъ разсуждать. Веди меня сейчасъ же къ нему. Показывай дорогу! Скорѣй же, скорѣй! Неужели подошвы у тебя подбиты свинцомъ! Такъ его значитъ ранили? Еслибъ тотъ, кто нанесъ ему рану, оказался даже сыномъ герцога, онъ долженъ будетъ въ этомъ раскаяться.
   До лѣсу казалось еще довольно далеко, но это разстояніе пройдено было довольно скоро. Юный путеводитель короля, осмотрѣвшись кругомъ, нашелъ воткнутую въ землю древесную вѣтвь съ привязанной къ ней тряпкой и вошелъ въ лѣсъ возлѣ этой вѣтви; пробираясь далѣе сквозь лѣсъ, онъ разыскивалъ и по временамъ находилъ такія же вѣхи, очевидно указывавшія дорогу къ мѣсту, куда онъ направлялся. По прошествіи нѣкотораго времени король очутился со своимъ путеводителемъ на полянкѣ, гдѣ находились обуглившіяся развалины крестьянской избы. Тутъ же стоялъ сарай, который отъ ветхости угрожалъ обвалиться. Все кругомъ было тихо и безмолвно. Нельзя было подмѣтить никакихъ признаковъ жизни. Мальчикъ, слѣдомъ за юношей, поспѣшно вошелъ въ сарай, но тамъ никого не оказалось. Бросивъ на своего путеводителя взглядъ, полный изумленія и недовѣрія, король спросилъ:
   -- Гдѣ же онъ?
   Ему отвѣтилъ насмѣшливый хохотъ, до такой степени раздражившій короля, что онъ схватилъ валявшееся на землѣ полѣно и собирался уже броситься на юношу, когда услышалъ позади себя другой столь же насмѣшливый хохотъ. На этотъ разъ смѣялся хромой негодяй, шедшій все время слѣдомъ за королемъ и юношей, держась отъ нихъ въ нѣкоторомъ разстояніи. Король обернулся и сердито спросилъ:
   -- Кто ты такой и зачѣмъ сюда пришелъ?
   -- Перестань дурачиться и успокойся,-- возразилъ ему Джонъ Канти.-- Положимъ, что я замаскировался недурно, но всетаки ни за что не повѣрю, чтобъ ты могъ не признать во мнѣ съ перваго же взгляда родного своего отца.
   -- Ты вовсе мнѣ не отецъ! Я тебя не знаю. Я король! Если ты спряталъ моего слугу, то разыщи мнѣ его сейчасъ же, или тебя постигнетъ суровая кара за недостойные твои поступки.
   Джонъ Канти возразилъ строгимъ, но совершенно спокойнымъ тономъ:
   -- Знаю, что ты сошелъ съ ума, и мнѣ бы не хотѣлось тебя бить, такъ какъ дурь изъ твоей головы палкой не вышибешь, но если ты станешь меня раздражать, то я всетаки долженъ буду задать тебѣ трепку. Твоя болтовня здѣсь сама по себѣ вредить не можетъ, такъ какъ тутъ нѣтъ ушей, которыя стали бы обращать вниманіе на подобныя глупости, но все же тебѣ не мѣшаетъ пріучать свой языкъ къ осторожности, чтобъ онъ не повредилъ намъ потомъ, когда мы выберемъ себѣ другое мѣстожительство. Я совершилъ убійство и не могу теперь оставаться въ Лондонѣ. Тебя я тоже не могу тамъ оставить, такъ какъ нуждаюсь въ твоихъ услугахъ. Я перемѣнилъ свою фамилію, такъ какъ у меня имѣлись на это вѣскія основанія. Меня зовутъ теперь Гоббсъ,-- Джонъ Гоббсъ, а тебя -- Джекъ. Смотри же, не забывай этого. Ну, теперь скажи мнѣ, гдѣ твоя мать и сестры? Онѣ не явились на сборный пунктъ. Быть можетъ, тебѣ извѣстно, куда именно онѣ дѣвались?
   Король угрюмо отвѣтилъ:
   -- Не приставай ко мнѣ съ такими глупыми вопросами. Ты, какъ англичанинъ, долженъ и самъ знать, что моя мать умерла, а сестры живутъ во дворцѣ.
   Это до того разсмѣшило юношу, что онъ чуть не лопнулъ отъ хохота. Король хотѣлъ уже на него броситься, чтобы дать ему хорошій урокъ, но Канти или Гоббсъ, какъ онъ себя теперь называлъ, предупредилъ мальчика и сказалъ:
   -- Тише, Гуго, замолчи и не дразни его! Онъ вѣдь помѣшанный, а ты своимъ поведеніемъ только лишь хуже его волнуешь. Садись, Джекъ, и успокойся. Потомъ тебѣ дадутъ кусочекъ чего-нибудь съѣстного.
   Гоббсъ и Гуго принялись бесѣдовать другъ съ другомъ, понизивъ голосъ, а король отошелъ въ самый дальній уголъ сарая, чтобъ избавиться на возможности отъ непріятнаго ихъ общества. Въ этомъ дальнемъ темномъ углу, сверхъ глинобитнаго пола, настлана была солома приблизительно на полъ-аршина въ толщину. Улегшись тамъ, онъ закрылся соломой же вмѣсто одѣяла и вскорѣ погрузился въ размышленія. Много у него было горестей и печалей, но всѣ онѣ отступали на задній планъ передъ наиболѣе тяжкимъ горемъ, вызваннымъ утратой отца. У всѣхъ другихъ имя Генриха VIII вызывало невольный трепетъ, соединенный съ представленіемъ о грозномъ людоѣдѣ, дышавшемъ, если можно такъ выразиться, смертью и разрушеніемъ. Для этого мальчика, однако, съ именемъ Генриха VIII соединялись только пріятныя ощущенія. Оно вызывало у него лишь представленіе о нѣжной отцовской ласкѣ и любви. Мальчикъ припоминалъ себѣ длинный рядъ сценъ, свидѣтельствовавшихъ о родительской нѣжности къ нему покойнаго короля, и все болѣе останавливался на этихъ сценахъ. Слезы, катившіяся изъ его глазъ, свидѣтельствовали, какъ искренно и глубоко было горе, томившее его сердце. День уже склонялся къ вечеру, когда измученный и утомленный мальчикъ мало-по-малу погрузился въ спокойный, цѣлебный сонъ.
   По прошествіи довольно долгаго времени, опредѣлить которое въ точности мальчикъ не могъ, глубокій сонъ смѣнился у него какимъ-то полусознательнымъ состояніемъ. Онъ лежалъ съ закрытыми глазами, не давая себѣ яснаго отчета, гдѣ находится и что именно съ нимъ случилось. Тѣмъ не менѣе вниманіе его привлекъ какой-то невнятный шумъ, вызывавшійся частымъ дождемъ, падавшимъ на крышу. Пріятное ощущеніе комфорта охватило маленькаго короля, но, въ слѣдующее затѣмъ мгновенье, онъ былъ непріятно пробужденъ отъ этого чувства визгливою болтовней и грубымъ смѣхомъ многочисленныхъ голосовъ. Придя совершенно въ сознаніе, мальчикъ сразу же почувствовалъ себя очень скверно и, раздвинувъ солому, закрывавшую ему лицо, принялся разглядывать, откуда именно слышалась эта обезпокоившая его болтовня. Глазамъ его представилось тогда странное и весьма неказистое зрѣлище: на другомъ концѣ сарая, на полу, ярко пылалъ костеръ, вокругъ котораго лежало и сидѣло освѣщенное красными отблесками самое разношерстное общество, состоявшее изъ отбросовъ столичнаго населенія и негодяевъ обоего пола. Маленькому королю никогда не доводилось читать или же слышать о чемъ-нибудь подобномъ. Тамъ были рослые дюжіе люди, загорѣвшіе на солнцѣ и закаленные непогодой,-- длинноволосые и одѣтые въ самыя фантастическіе лохмотья. Тутъ же были дерзкіе и грубые на видъ юноши средняго роста и тоже въ лохмотьяхъ, слѣпыя нищенки съ повязками и пластыремъ на глазахъ, калѣки на костыляхъ и деревяшкахъ, больные, покрытые ранами и гнойными болячками, выглядывавшими изъ подъ тряпокъ, которыми онѣ были прикрыты. Тутъ же находились: разносчикъ со своимъ коробомъ, смахивавшій скорѣе на мошенника, чѣмъ на честнаго торговца, точильщикъ, лудильщикъ и цирюльникъ съ орудіями своего ремесла. Между особами женскаго пола встрѣчалось много дѣвушекъ, едва только достигшихъ возмужалости. Другія женщины были въ цвѣтѣ лѣтъ. Наконецъ, попадались также и старухи съ лицами, сморщенными, какъ испеченое яблоко. Всѣ онѣ безъ исключенія какъ старыя, такъ и самыя молодыя, отличались наглымъ безстыдствомъ и пересыпали свою рѣчь непристойными, скверными словами. Одежда у всѣхъ была грязная и рваная. При женщинахъ находились три или четыре грудныхъ младенца, лица которыхъ были покрыты болячками. Кромѣ того тутъ же бродила парочка исхудалыхъ, голодныхъ собакъ, которыя исполняли у слѣпыхъ должность поводарей.
   Наступила уже ночь; вся шайка только-что отужинала и началось общее пьянство. Кружка съ водкой ходила уже кругомъ, когда раздался возгласъ, тотчасъ же поддержанный всѣми:
   -- Пѣсню! Живѣе пѣсню! Пусть запѣвалами будутъ Слѣпой Дикъ и Хромоногій Прыгунъ!
   Одинъ изъ слѣпыхъ всталъ и приготовился въ исполненію своихъ обязанностей, снявъ пластыри, которыми были закрыты превосходные его глаза, и отбросивъ большой листъ картона съ трогательнымъ описаніемъ причинъ, вслѣдствіе которыхъ онъ будто бы лишился зрѣнія. Хромоногій Прыгунъ въ свою очередь освободился отъ своей деревяшки и сталъ на совершенно здоровыхъ и крѣпкихъ ногахъ рядомъ со своимъ пріятелемъ. Оба они принялись тогда пѣть старинную воровскую пѣсню на мошенническомъ жаргонѣ. Въ концѣ каждаго куплета присутствовавшіе подтягивали припѣвъ хоромъ. Къ концу послѣдняго куплета полупьяный энтузіазмъ дошелъ до своего апогея, такъ что всѣ повторили этотъ куплетъ хоромъ съ самаго начала, при чемъ подняли такой ревъ, что въ сараѣ, казалось, затряслись даже балки. Въ пѣснѣ разсказывалось, какъ нѣсколькимъ ворамъ удалось обокрасть часовню и какъ они потомъ кутили на похищенныя тамъ сокровища, въ которыхъ Господь Богъ и Божья Матерь вовсе не нуждались, тогда какъ добрымъ молодцамъ они пригодились на выпивку. Затѣмъ завязался разговоръ, но не на воровскомъ діалектѣ, употреблявшемся лишь тогда, когда существовало опасеніе, что могутъ подслушать посторонніе. Въ разговорѣ этомъ выяснилось, что Джонъ Гоббсъ былъ далеко уже не новичкомъ, и что въ прежнія времена онъ состоялъ членомъ шайки. Отъ Гоббса потребовали разсказа объ его похожденіяхъ послѣ разлуки съ шайкой. Сообщеніе о томъ, что онъ случайно убилъ человѣка, очень понравилось всѣмъ присутствовавшимъ, когда же онъ присовокупилъ, что убилъ священника, заявленіе это было встрѣчено привѣтственными возгласами и рукоплесканіями, послѣ чего ему пришлось выпить малую толику со всѣми присутствующими. Старые знакомые привѣтствовали его самымъ радушнымъ образомъ, а новые считали за честь пожать ему руку. Его спросили, гдѣ именно пропадалъ онъ столько мѣсяцевъ? Онъ отвѣчалъ:
   -- Въ Лондонѣ нашему брату живется лучше, чѣмъ въ провинціи, а за послѣднее время также и безопаснѣе, въ виду чрезвычайной строгости законовъ и чрезмѣрнаго усердія, съ которыми они примѣняются. Если бы не упомянутая уже случайность, я бы до сихъ поръ остался въ столицѣ. Я совсѣмъ было рѣшилъ учредить въ Лондонѣ постоянную мою резиденцію и никогда не удаляться въ провинцію, но изъ-за этой неожиданной случайности пришлось поневолѣ перемѣнить всю программу дѣйствій.
   Онъ освѣдомился, изъ сколькихъ теперь человѣкъ состояла шайка. Начальникъ шайки, атаманъ, отвѣчалъ:
   -- Принимая въ разсчетъ всѣхъ красотокъ, молодицъ и старухъ, насъ наберется двадцать пять душъ. Въ этомъ числѣ много выдающихся ловкачей, карманщиковъ, громилъ и попрошаекъ. Большинство присутствуетъ теперь здѣсь, остальные же пошли на Востокъ зимней нашей тропою. Мы на разсвѣтѣ двинемся слѣдомъ за ними.
   -- Я что-то не вижу Уэна между окружающимъ меня честнымъ людомъ. Куда же онъ дѣвался?
   -- Бѣдняга кушаетъ теперь горючую сѣру, и притомъ мнящую ключемъ, такъ какъ всегда вѣдь былъ гастрономомъ. Онъ теперь на томъ свѣтѣ, потому что убитъ въ дракѣ приблизительно еще въ половинѣ лѣта.
   -- Жаль, очень жаль! Уэнъ былъ способный малый и удалецъ хоть куда.
   -- Что правда, то правда! Черная Лиза, его красотка, и теперь съ нами, но только ушла впередъ. Это славная дѣвушка, умненькая, бойкая и вполнѣ добропорядочнаго поведенія. Ея никогда не видывали пьяной чаще, чѣмъ четыре дня въ недѣлю.
   -- Да, я хорошо ее помню. Она умѣла себя держать и всегда была прекрасной дѣвушкой, достойной всякаго уваженія. Вотъ ея мамаша вела себя не въ примѣръ вольнѣе. Она готова была таскаться со всякимъ, да и характеръ у нея былъ очень ужь тяжелый и привередливый. Зато она обладала поистинѣ необыкновеннымъ умомъ.
   -- Вотъ изъ-за этого самаго ума мы ея и лишились. Она такъ ловко гадала на рукѣ и такъ хорошо предсказывала будущее, что подъ конецъ прослыла колдуньей. Судьи приговорили изжарить ее до смерти на медленномъ огнѣ. Ужь на что даже и меня растрогала бодрость, съ которою она терпѣла злополучную свою участь, ругая и проклиная, на чемъ свѣтъ стоитъ толпу, собравшуюся, чтобы глазѣть на то, какъ огонь подбирался въ лицу старухи, жегъ посѣдѣвшіе жидкіе ея волосы и съ трескомъ взвивался надъ старушечьей ея головой. И какъ же хлестко проклинала она этихъ зѣвакъ! Если бы тебѣ довелось прожить тысячу лѣтъ, ты всетаки навѣрное бы не услышалъ такой художественной ругани. Увы, ея искусство умерло вмѣстѣ съ нею! Теперь остается только ничтожное слабое подражаніе, а настоящей талантливой брани нигдѣ болѣе не услышишь. Встрѣчается, положимъ, кое-гдѣ бойкая ругань, но по сравненію съ бранью покойной старухи она представляется только ничтожнымъ, слабымъ подражаніемъ!
   Атаманъ вздохнулъ, и у всѣхъ его слушателей вырвался тоже вздохъ сочувствія. У всѣхъ обнаруживалось въ теченіе нѣсколькихъ мгновеній подавленное душевное настроеніе. Даже и самые закоснѣлые мошенники изъ числа присутствовавшихъ были не вполнѣ лишены нѣжныхъ чувствъ. У нихъ сохранилась еще способность испытывать мимолетное чувство утраты и горести, правда, лишь по временамъ и при особо благопріятныхъ этому обстоятельствахъ, какъ, напримѣръ, по случаю смерти старухи, унесшей съ собою въ могилу геніальное свое искусство. Впрочемъ, когда чарка обошла кругомъ, всѣ не замедлили воспрянуть духомъ.
   -- Пришлось пострадать еще кому-нибудь изъ нашихъ пріятелей?-- освѣдомился Гоббсъ.
   -- Былъ тотъ грѣхъ! Нѣкоторые пострадали. Особенно много доводилось терпѣть новичкамъ,-- мелкимъ крестьянамъ, которыхъ выгнали изъ избъ и заставили шататься по бѣлу свѣту и голодать, такъ какъ ихъ фермы понадобилось обратить въ пастбища для овецъ. Бѣднягамъ пришлось просить милостыню. Ихъ хватали, привязывали въ телѣгѣ и тащили но всему городу обнаженными по поясъ, при чемъ сѣкли плетьми на каждомъ перекресткѣ до крови, а потомъ выставили на площадь къ позорному столбу и подъускивали мальчишекъ бросать въ нихъ камнями. Когда ихъ, наконецъ, выпустили, они вынуждены были опять просить милостыню. Ихъ снова тѣмъ же порядкомъ драли плетьми на всѣхъ перекресткахъ и отрѣзали затѣмъ каждому по одному уху. Глупое мужичье и тутъ не унялось. Имъ, видишь ли, очень ужъ ѣсть хотѣлось. Они попались въ третій разъ въ попрошайничествѣ. Тогда имъ заклеймили щеки каленымъ желѣзомъ и продали ихъ въ рабство. Тѣхъ, кто убѣгалъ отъ хозяевъ, ловили и вѣшали безъ всякихъ дальнѣйшихъ церемоній, разумѣется, въ томъ случаѣ, если ихъ удавалось поймать. Другіе изъ нашей братіи вели свои дѣла много удачнѣе. Отойдите-ка маленько въ сторонку, Іокель Бернсъ и Годжъ! Покажите, какъ васъ разукрасили!
   Трое поименованныхъ молодцовъ встали и, сбросивъ съ себя изодранныя куртки, выставили напоказъ свои спины, исполосованныя толстыми, какъ канаты, рубцами, оставшимися отъ ударовъ плетьми. Одинъ изъ нихъ, раздвинувъ волосы, показалъ мѣсто, гдѣ когда-то имѣлось у него лѣвое ухо, у другого выжжена была на плечѣ буква "В" и отрѣзано тоже одно ухо, третій сказалъ: -- Передъ вами Іокель. Я былъ когда-то богатымъ фермеромъ. У меня имѣлась любящая жена и трое маленькихъ дѣтокъ,-- здоровыхъ и веселыхъ. Теперь въ моемъ состояніи и родѣ занятій произошла нѣкоторая перемѣна, жены и дѣтей у меня тоже нѣтъ. Быть можетъ, онѣ на небѣ, а не то въ какомъ-либо иномъ мѣстѣ, но, слава Богу, по крайней мѣрѣ, не въ Англіи. Моя добрая честная старуха мать, несмотря на преклонные годы, зарабатывала себѣ кусокъ хлѣба, ухаживая за больными. Одинъ изъ нихъ умеръ, а такъ какъ доктора не знали, отчего именно приключилась у него смерть, то старуху сожгли, въ качествѣ колдуньи. Мои ребятишки глядѣли, какъ она жарилась на кострѣ, и плакали. Ура англійскимъ законамъ! Поднимите вверхъ чарки и выпьемте всѣ разомъ за эти славные, милосердые англійскіе законы, освободившіе ее изъ англійскаго ада! Благодарю васъ, друзья и товарищи! Ферма моя понадобилась подъ пастбище, и мнѣ пришлось съ женой и голодными дѣтьми бродить изъ дому въ домъ, прося милостыню. Голодные считаются въ Англіи преступниками, а потому меня и жену, на законномъ основаніи, обнажили до пояса и пороли плетьми на всѣхъ перекресткахъ въ трехъ провинціальныхъ городахъ. Выпейте же всѣ опять по чаркѣ въ честь сострадательныхъ англійскихъ законовъ, плети которыхъ упились кровью моей Мери и помогли ей вскорѣ освободиться отъ всякихъ земныхъ невзгодъ! Она лежитъ мирно и спокойно на кладбищѣ. Ребятишки тоже теперь пристроены къ мѣсту. Пока законъ таскалъ меня изъ города въ городъ и дралъ плетьми, они всѣ поумирали съ голоду. Выпейте же молодцы хоть капельку въ память бѣдныхъ моихъ ребятъ, которые никогда никому не сдѣлали зла! Я, какъ видите, всетаки не умеръ, но вынужденъ былъ опять просить милостыню. Я просилъ, чтобы мнѣ подали хоть корочку хлѣба, но меня схватили, нещадно отодрали плетьми, привязали къ позорному столбу и отрѣзали мнѣ одно ухо. Отъ него, какъ видите, ничего почти не осталось. Я опять сталъ попрошайничать и въ назиданіе мнѣ, кромѣ всего прочаго, отрѣзали и другое ухо. Я всетаки не унялся, и меня продали въ рабство. Вотъ здѣсь, на щекѣ, если бы я смылъ гримъ, который ее покрываетъ, вы увидѣли бы красное клеймо, выжженное раскаленымъ желѣзомъ. Я невольникъ! Понимаете ли вы это слово? Передъ вами стоитъ здѣсь англичанинъ-невольникъ! Я убѣжалъ отъ моего владѣльца и, если меня найдутъ, то я буду повѣшенъ по предписанію англійскаго закона, на который да обрушатся всѣ громы небесные!
   Какъ разъ въ это мгновенье раздался сквозь мракъ и мглу звонкій голосъ:
   -- Нѣтъ, ты не будешь повѣшенъ! Законъ этотъ будетъ отмѣненъ съ сегодняшняго же дня.
   Всѣ обернулись и увидѣли поспѣшно приближавшуюся фантастическую фигуру маленькаго короля. Когда она вошла въ полосу свѣта, такъ что ее можно было явственно различить, послышались со всѣхъ сторонъ вопросы:
   -- Зто кто такой? Что это значитъ? Кто ты, маленькій человѣчекъ?
   Мальчикъ стоялъ, нисколько не смущаясь устремленными на него испытующими изумленными взорами. Окинувъ величественнымъ взглядомъ всѣхъ присутствующихъ, онъ отвѣтилъ съ царственнымъ достоинствомъ:
   -- Я Эдуардъ, король англійскій!
   Заявленіе это вызвало бѣшеный взрывъ хохота. Всѣ находили шутку мальчика въ высшей степени смѣшной и забавной. Задѣтый за живое, король укоризненно возразилъ:
   -- Ахъ, вы, необтесанные бродяги! Такъ-то вы благодарите за обѣщанную вамъ королевскую милость?
   Онъ продолжалъ говорить въ томъ же тонѣ, возбужденно жестикулируя, но нельзя было различить его словъ въ ураганѣ хохота и насмѣшливыхъ восклицаній. Джонъ Гоббсъ нѣсколько разъ пытался усмирить эту бурю, перекричавъ ее. Подъ конецъ это ему удалось.
   -- Товарищи,-- сказалъ онъ,-- это мой сынъ, мечтатель, дуракъ и совсѣмъ какъ есть сумасшедшій. Не обращайте на него вниманія. Онъ воображаетъ себя и впрямь королемъ!
   -- Да, я король,-- сказалъ Эдуардъ, обращаясь къ Гоббсу.-- Въ свое время тебѣ представится случай въ этомъ убѣдиться. Ты сознался въ убійствѣ и будешь за это вздернутъ на висѣлицу!
   -- Ты, щенокъ, собираешься меня выдать? Ты... Погоди, я сейчасъ до тебя доберусь!
   -- Тсъ, тише! -- прервалъ его удалецъ атаманъ, своевременное вмѣшательство котораго спасло короля. Услуга эта являлась тѣмъ болѣе блестящей, что атаманъ кстати сшибъ Гоббса съ ногъ здоровеннымъ ударомъ кулака.-- Вижу, что ты, братъ, не уважаешь ни королей, ни атамановъ,-- продолжалъ онъ.-- Если ты вздумаешь дерзить еще разъ такимъ же образомъ въ моемъ присутствіи, то я повѣшу тебя самъ на первомъ попавшемся деревѣ.
   Обращаясь затѣмъ къ его величеству, атаманъ присовокупилъ:
   -- Ты, мальчикъ, не долженъ грозить своимъ товарищамъ! Держи языкъ за зубами и остерегайся говорить про нашихъ что-нибудь дурное. Будь королемъ, если ты ужь на этомъ помѣшался, но не причиняй твоимъ сумасшествіемъ зла. Откажись отъ титула, который ты сейчасъ себѣ присвоилъ. Это самозванство вѣдь государственная измѣна. Мы въ нѣкоторыхъ мелочахъ позволяемъ себѣ нарушатъ законы, а потому не можемъ называться хорошими людьми, но всетаки никто изъ насъ не дошелъ до такой низости, чтобы измѣнять своему королю. Мы всѣ здѣсь любящіе его вѣрноподданные. Послушай-ка самъ, правду ли я говорю. Нутка, ребята, крикнемъ всѣ разомъ: Многая лѣта Эдуарду, королю англійскому!
   -- Многая лѣта Эдуарду, королю англійскому!
   Этотъ вѣрноподданническій возгласъ былъ подхваченъ съ такимъ единодушіемъ разношерстной толпой, грѣвшейся у костра, что ветхое зданіе затряслось отъ громовыхъ его раскатовъ. Лицо маленькаго короля на мгновеніе просіяло отъ удовольствія. Онъ слегка наклонилъ голову и отвѣтилъ съ простодушной серьезностью:
   -- Благодарю васъ, вѣрноподданные!
   Этотъ неожиданный отвѣтъ чуть не поморилъ всѣхъ отъ смѣха. Когда возстановилось опять нѣчто вродѣ спокойствія, атаманъ объявилъ рѣшительнымъ тономъ, но съ оттѣнкомъ добродушія:
   -- Оставь эту затѣю, мальчикъ! Въ ней нѣтъ ничего умнаго и проку изъ нея для тебя не выйдетъ. Называй себя королемъ, если тебѣ ужь такъ приспичило, но только выбери себѣ какой-нибудь другой титулъ.
   Лудильщикъ, которому пришла счастливая мысль, воскликнулъ:
   -- Назовемъ его Фу-фу первымъ, королемъ всѣхъ болвановъ!
   Титулъ этотъ понравился присутствовавшимъ. Всѣ разомъ его подхватили, и въ сараѣ раздалось громогласное привѣтствіе:
   -- Да здравствуетъ Фу-фу первый, король всѣхъ болвановъ! Многая ему лѣта!
   Затѣмъ послѣдовали многозначительные свистки, кошачье мяуканье и взрывы хохота.
   -- Подайте-ка сюда его величество, надо его короновать!
   -- Одѣньте его въ королевскую мантію!
   -- Дайте ему въ руки скипетръ!
   -- Посадите его на тронъ!
   Всѣ эти крики и двадцать другихъ раздавались за-разъ. Прежде чѣмъ мальчикъ могъ что-либо возразить, ему нахлобучили уже на голову оловянный тазъ, закутали бѣднягу въ изодранное одѣяло, усадили на бочку и вложили ему въ руку вмѣсто скипетра паяльникъ лудильщика, а затѣмъ всѣ бросились передъ нимъ на колѣни и напали притворно хныкать, вытирая себѣ глаза грязными ободранными рукавами и передниками.
   -- Сжалься надъ нами, всемилостивѣйшій король!-- насмѣшливо молили они.
   -- Не попирай ногами насъ, червей, ползающихъ предъ тобою во прахѣ, о, благородный король!
   -- Сжалься надъ твоими рабами и сподоби насъ хоть королевскаго твоего пинка!
   -- Порадуй и согрѣй насъ лучами твоихъ милостей, о, пламенное солнце верховной власти!
   -- Освяти прикосновеніемъ твоей ноги землю, дабы мы могли облагородить себя, лобызая ея прахъ!
   -- Удостой плюнуть на насъ, о, государь, дабы дѣти дѣтей нашихъ могли разсказать о царственной твоей снисходительности и гордиться вовѣки вѣковъ такою милостью!
   Изобрѣтательный лудильщикъ сумѣлъ, однако, отличиться и тутъ передъ всѣми. Онъ подползъ на колѣняхъ къ королевскому трону и порывался поцѣловать ногу короля, который съ негодованіемъ оттолкнулъ его отъ себя. Обратившись къ товарищамъ, лудильщикъ началъ просить у нихъ тогда тряпки, чтобы закрыть мѣсто на лицѣ, до котораго дотронулась нога его величества. Мѣсто это, по словамъ шутника, надлежало предохранить отъ прикосновенія воздуха. Онъ увѣрялъ, что составитъ себѣ капиталъ, выйдя на большую дорогу и показывая это мѣсто любопытнымъ по сту шиллинговъ за каждый разъ. Вообще лудильщикъ обнаружилъ при этомъ случаѣ такое убійственное остроуміе, что вся окружавшая его толпа воровъ, бродягъ и бездомныхъ оборванцевъ глядѣла на него съ завистью и почтительнымъ изумленіемъ.
   Слезы стыда и негодованія стояли на глазахъ маленькаго короля. Онъ думалъ въ сердцѣ своемъ:
   "Если бы я чѣмъ-нибудь ихъ оскорбилъ и обидѣлъ, они не могли бы поступить со мной болѣе жестокимъ образомъ. Между тѣмъ я обѣщалъ сдѣлать имъ добро, отмѣнивъ несправедливый законъ, отъ котораго они теперь страдаютъ. И вотъ какъ они отплатили мнѣ за это".
  

ГЛАВА как однажды, будучи в положении частного лица, вы поступили, как подобает в таких случаях поступать всякому честному гражданину, и тем показали великий пример своим подданным?

   -- Ты прав, довольно. Вот увидишь, сумеет ли король показать пример своим подданным и с честью выйти из испытания.
   Когда мировой судья вызвал женщину давать показания, она присягнула, что маленький арестант -- тот самый воришка, который ее обокрал, а так как никто не мог доказать противного, все улики против короля были налицо. Сверток развязали, и когда в нем оказался жирный, белый, откормленный поросенок, судья заметно смутился, а Гендон вздрогнул и побледнел; один только король, в невинности души, был по-прежнему спокоен. Несколько минут судья что-то соображал, потом обратился к женщине и спросил:
   -- Во сколько ты ценишь украденную у тебя собственность?
   -- В три шиллинга восемь пенсов, ваша милость, -- ответила женщина с низким поклоном, -- ни одним пенни меньше. Цена умеренная и назначена по чистой совести, сэр.
   Судья беспокойным взглядом обвел толпу зрителей и подозвал к себе полицейского.
   -- Очистить зал от публики и запереть двери, -- приказал он.
   Приказание было немедленно исполнено. В зале присутствия остались только представители власти, обвинительница, обвиняемый и Майльс Гендон. Гендон застыл на месте, бледный как смерть; на лбу у него выступили крупные капли холодного пота. Судья обратился к женщине; в его голосе слышалось сострадание.
   -- Послушай, любезная, может быть, голод заставил беднягу мальчугана пуститься на воровство. Тяжелые нынче для бедняков времена. Посмотри: лицо у него не злое, а ведь голод -- не свой брат... Известно ли тебе, что за покражу предмета стоимостью свыше тринадцати с половиной пенсов виновный отвечает жизнью и приговаривается к повешению?
   Король вздрогнул, глаза его широко раскрылись от ужаса; однако он сейчас же оправился и продолжал спокойно стоять. Зато женщина страшно взволновалась: она затряслась всем телом и громко воскликнула с ужасом:
   -- Что я наделала, Господи? Да сохрани меня Бог, брать на душу такой грех! Ваша милость, вызвольте меня из беды... Что мне делать? Что я могу сделать?
   -- Можно изменить оценку, -- просто и сохраняя свое судейское достоинство, отвечал судья. -- Это дозволяется, пока показание еще не занесено в протокол.
   -- В таком случае, ваша милость, ради самого Бога, оцените поросенка в восемь пенсов, и я возблагодарю Создателя за то, что с моей совести снимется этот тяжкий грех!
   Майльс Гендон от радости забыл всякие церемонии и, бросившись к королю, обнял его и крепко поцеловал, чем несказанно удивил мальчика и даже оскорбил его королевское достоинство. Женщина горячо поблагодарила судью, откланялась и ушла, захватив с собой поросенка. Полицейский отворил ей дверь и вышел за нею в темную переднюю. Судья стал заносить ее показание в книгу протоколов. Гендону показалось подозрительным исчезновение полицейского; он потихоньку прокрался следом за ним, и вот какой разговор он услышал:
   -- Поросенок жирный и, должно быть, превкусный; я его покупаю. Получай свои восемь пенсов.
   -- Восемь пенсов! Ты с ума сошел! Так я тебе его и отдала за восемь пенсов! Поросенок мне самой стоит три шиллинга восемь пенсов звонкой монетой прошлого царствования, а ему подавай за восемь пенсов!
   -- Так это твое последнее слово? Ладно. А кто присягал, что поросенок стоит восемь пенсов? Значит, ты приняла ложную присягу? Идем, коли так, к господину судье, -- он нас рассудит! А мальчишку велит повесить.
   -- Постой, погоди; я согласна, на все согласна. Давай сюда восемь пенсов, только, ради Бога, молчи!
   Женщина ушла, заливаясь слезами. Гендон поспешно вернулся в присутственную залу. Вслед за ним вошел и полицейский, припрятав свою добычу в надежное местечко. Судья еще некоторое время что-то записывал в книгу; потом прочел королю мудрую, но снисходительную отповедь и приговорил его к непродолжительному тюремному заключению и публичному наказанию плетьми. Король был ошеломлен; он открыл было рот, готовясь, вероятно, излить на судью весь запас своего королевского гнева, но, к счастью, вовремя заметил отчаянные жесты Гендона, кое-как сдержался и промолчал. Гендон схватил его за руку, откланялся судье, и затем оба, в сопровождении полицейского, двинулись в тюрьму. Как только они вышли на улицу, король с негодованием вырвал у Гендона руку и сердито сказал:
   -- Неужели ты думал, что я соглашусь идти в тюрьму? Ах ты глупец! Пока я жив, этого не будет!
   -- Послушайте: верите вы мне, наконец, или нет? -- сказал Гендон резко. -- Ради Бога, замолчите, а то вы испортите все дело. Все в руках Божьих: ни вы, ни я ничего тут не можем сделать; остается только терпеливо ждать. Будет чему радоваться -- будем радоваться; а нет, -- так будет еще время горевать.
  

Глава XXIV

Побег

   Короткий зимний день был на исходе. Улицы опустели; только кое-где попадались запоздалые прохожие, да и те торопились, точно хотели поскорее управиться со своими делами, чтобы укрыться по домам от резкого ветра и наступающих сумерек; все бежали чуть не бегом, не оглядываясь по сторонам, и никто не обращал внимания на наших путников, никто их даже не замечал. "Странное положение для короля, -- думал бедняжка Эдуард VI, -- король идет в тюрьму, и никого это не только не трогает, но даже не удивляет". Между тем полицейский вывел их на пустую рыночную площадь, и они стали пересекать ее наискось. Когда они дошли до середины площади, Гендон придержал полицейского за руку и сказал ему вполголоса:
   -- Погоди минуточку, братец, здесь нас никто не услышит, -- мне надо сказать тебе два слова.
   -- Нельзя, сэр, не дозволяется. Прошу вас, не задерживайте меня; уже и так скоро ночь на дворе.
   -- А ты все-таки погоди, потому что мое дело и тебя близко касается. Повернись к нам спиной и притворись, что ничего не видишь: дай мальчугану убежать.
   -- И вы смеете мне это предлагать! Арестую вас именем...
   -- Стой, не спеши. Смотри, не дай маху, -- и, понизив голос до шепота, Гендон добавил: -- Ты купил поросенка за восемь пенсов, но он может дорого тебе обойтись. Берегись, любезный, как бы не поплатиться за него головой!..
   Эта неожиданность ошеломила полицейского, но немного погодя он оправился и на чем свет стоит начал ругаться. Гендон терпеливо подождал, пока он угомонился, и тогда сказал:
   -- Ты пришелся мне по душе, и я хочу выручить тебя из беды. Заметь себе хорошенько: я слышал все от слова до слова и сейчас тебе это докажу. -- И он повторил полицейскому весь его разговор с женщиной, происходивший в передней суда.
   -- Вот видишь, как твердо я запомнил. Если представится случай, я могу все повторить хоть самому судье.
   Полицейский на минуту онемел от страха, но скоро овладел собой и ответил с напускной развязностью:
   -- Вы делаете из мухи слона. Это была просто шутка.
   -- Ну, а поросенка ты тоже взял в шутку?
   -- Конечно. Говорят вам, я шутил, -- резко сказал полицейский.
   -- Я готов тебе верить, -- отвечал не то серьезно, не то с насмешкой Гендон. -- Так вот что: подожди меня здесь, а я сбегаю потолкую с господином судьей, он лучше нашего знает толк и в законах, и в шутках.
   Он повернулся и, не переставая приговаривать, пошел назад. Полицейский в нерешительности потоптался на месте, потом раза два выругался и закричал:
   -- Эй, стойте, любезный, пожалуйста, подождите минутку! Вы вот сказали -- судья. Да знаете ли вы, что судья так же мало способен понять шутку, как деревянный чурбан? Подите сюда, потолкуем. Я вижу, что попал впросак, -- все из-за шутки, -- невинной, глупейшей шутки. Я человек семейный -- у меня жена, дети... Скажите толком, чего вам от меня нужно?
   -- Чтобы ты ненадолго -- пока, не торопясь, можно сосчитать до ста тысяч, -- ослеп, оглох и остолбенел, -- сказал Гендон таким тоном, точно дело шло о самом простом одолжении.
   -- Да ведь это будет моей погибелью, почтеннейший, -- сказал полицейский с отчаянием. -- Рассудите сами, сударь: с какой стороны ни взглянуть, ясно, что это была просто шутка. Но пусть даже это была и не шутка, -- так и то за такую малость самое большее, чем я рискую, это получить нагоняй от судьи.
   -- Однако подобные шутки носят очень определенное название в кодексе уголовных законов, -- с леденящей торжественностью ответил Гендон. -- Сказать, какое?
   -- Я этого не знал! Ей-ей, не знал! Мне и не снилось, что об этом сказано в законах.
   -- Как же, сказано. И называется это вымогательством. Закон гласит: Non compos mentis lex talfionis sis transit gloria mundi.
   -- Ax, Бог ты мой!
   -- И полагается за это смертная казнь!
   -- Господи, спаси меня, грешного!
   -- Воспользовавшись опасностью, грозившей твоему ближнему, ты употребил во зло чувство сострадания и почти даром завладел чужою собственностью, стоимость которой превышает тринадцать с половиной пенсов. В глазах закона это -- преступление, вымогательство при исполнении служебных обязанностей, и полагается за это смертная казнь через повешение, без милости, снисхождения и пощады, без отпущения грехов и церковного покаяния.
   -- Поддержите, поддержите меня, сэр, не то я сейчас упаду! Сжальтесь надо мной! Не погубите! Я повернусь спиной и притворюсь, что ничего не вижу.
   -- Вот так-то лучше, приятель. Что умно, то умно. А поросенка возвратишь?
   -- Возвращу, возвращу, и ни за что, никогда в жизни, не дотронусь больше ни до какого поросенка, будь он во сто раз лучше и жирней! Идите -- я слеп, я ничего не вижу. Скажу уж, что вы ворвались в камеру и силой отняли у меня арестанта. Дверь-то у нас совсем ветхая, еле держится, -- я сам ее ужо выбью под утро.
   -- И давно бы так, милый друг, тем более что и с тебя строго не взыщется: поверь, судье было жаль мальчугана, и он не станет оплакивать его побег.
  

Глава XXV

Гендон-Голл

   Как только Гендон с маленьким королем отошли подальше от полицейского, Гендон сказал своему спутнику, чтобы тот выходил за город и там бы его подождал, пока он сбегает расплатиться в трактире. Через полчаса два друга, весело болтая, тряслись на своих длинноухих скакунах по дороге к востоку. Королю было теперь тепло и удобно, потому что он снял свои лохмотья и переоделся в платье, купленное для него Гендоном на Лондонском мосту.
   Майльс не хотел ни в каком случае утомлять мальчугана; он решил, что длинные перегоны, недостаток сна и плохое питание во время пути могут дурно сказаться на его здоровье, которое и без того было расстроено и требовало для своего восстановления правильного образа жизни и умеренной траты сил. Все заботы его были направлены на то, чтобы вернуть рассудок его маленькому другу и вытеснить из его бедной больной головы беспокойные видения и грезы. Итак, несмотря на свое страстное желание попасть поскорее домой, откуда он так долго был изгнан, несмотря на все свое нетерпение, побуждавшее его мчаться день и ночь, Гендон решил продвигаться вперед потихоньку.
   Отъехав около десяти миль, путники добрались до большого селения и остановились на ночлег в довольно приличном трактире. Между друзьями установились прежние отношения. Гендон занял свое место за столом короля и прислуживал ему за обедом; он же раздел и уложил его в постель, а сам завернулся в одеяло и растянулся на полу у дверей.
   Следующие два дня друзья благополучно продолжали свой путь, беседуя между собой и рассказывая друг другу свои приключения за время их разлуки; эти рассказы очень занимали обоих. Гендон поведал королю о своих странствиях, рассказал, как архангел до самого полудня водил его по лесу и наконец, убедившись, что от него не так-то легко отделаться, привел его назад в свою лачугу. Здесь -- рассказывал Гендон -- старик заглянул в каморку, служившую ему спальней, в надежде, не вернулся ли мальчик в их отсутствие и не прилег ли отдохнуть, но вышел оттуда в большом огорчении и объявил, что мальчика нет. Гендон прождал короля до самого вечера и, потеряв всякую надежду на его возвращение, отправился на дальнейшие поиски.
   -- И знаете, святой отец был не на шутку огорчен исчезновением Вашего Величества, -- сказал в заключение Гендон, -- это было видно по его лицу.
   -- Еще бы, я в этом не сомневаюсь, -- заметил король и в свою очередь рассказал свое страшное приключение, после чего Гендон от души пожалел, что не укокошил архангела тут же на месте.
   В последний день путешествия Майльс очень волновался. Он болтал без умолку, рассказывал о своем старике-отце, о брате Артуре, говорил о том, какие это редкие, превосходные люди, с восторгом влюбленного вспоминал о своей Эдифи и был вообще так радостно настроен, что даже несколько раз с любовью отозвался о Гуге. Он долго распространялся о встрече, которая его ждет в Гендон-Голле, о том, какою неожиданностью будет для всех его возвращение и как ему обрадуются.
   Дорога наших путников пролегала по красивой холмистой местности, мимо широких лугов, напоминавших волнующееся море. На каждом шагу попадались коттеджи, окруженные прекрасными фруктовыми садами. После полудня возвращающийся на родину блудный сын то и дело сворачивал с дороги и взбирался на каждый пригорок -- поглядеть, не виднеется ли хоть издали родной дом. Наконец он его увидел.
   -- Смотрите, смотрите, мой дорогой государь, -- воскликнул он в волнении, -- вон она, наша деревня, а вон рядом и замок! Отсюда видны его башни. Вон тот лесок -- это отцовский парк. Теперь вы узнаете, что значит богатство и величие! Только подумайте -- семьдесят комнат в доме и двадцать семь человек прислуги! Недурная квартира для таких молодцов, как мы с вами? Поскачем галопом -- я умираю от нетерпения.
   Они спешили что было мочи, но добрались до деревни только через три часа. Проезжая деревней, Гендон ни на минуту не умолкал.
   -- Вот наша старая церковь, -- и плющ на ней тот же; все по-старому, никаких перемен. А вот и старый трактир "Красный Лев"... вот рыночная площадь... и призовый шест... и водокачка -- все по-старому, ничего не изменилось. Ничего -- кроме людей. Да, десять лет для людей большой срок; иные как будто мне и знакомы, но меня никто не узнает.
   Так болтал он, не переводя духу.
   Наконец, миновав деревню, путники свернули на узенькую дорожку, окаймленную с обеих сторон высокой изгородью, и, быстро проехав по ней около полумили, въехали в огромные каменные ворота с колоннами и лепными гербами и очутились в прелестном саду, наполненном цветами. Перед ними был величественный замок!
   -- Добро пожаловать в Гендон-Голл, государь! -- воскликнул Майльс. -- О, какой счастливый день! И отец, и брат, и леди Эдифь просто с ума сойдут от радости; в первую минуту они, может, и не заметят вас, государь, но вы не ставьте им этого в вину. Стоит мне сказать, что вы мой питомец, и объяснить, как я ценю мою привязанность к вам, -- все изменится: вас встретят как родного, и наш дом навеки станет вашим домом.
   В следующую минуту Гендон уже спешился перед высоким старинным крыльцом, помог сойти королю и, схватив его за руку, помчался с ним в замок. Поднявшись на несколько ступенек, они вошли в обширные покои. Гендон наскоро, позабыв всякие церемонии, усадил короля, а сам бросился к молодому человеку, сидевшему у письменного стола перед ярко пылающим огнем.
   -- Обними меня, Гуг! Скажи, ведь ты рад моему возвращению? Скорей зови батюшку, -- я не могу чувствовать себя дома, пока не обниму его, не увижу его лица, не услышу его голоса!
   На лице Гуга выразилось изумление, но только на один миг. Вслед затем он отшатнулся и смерил гостя гордым взглядом -- взглядом оскорбленного достоинства. Спустя еще минуту, под влиянием какой-то сокровенной мысли, глаза его загорелись любопытством и состраданием -- искренним или притворным -- трудно было решить.
   -- Бедняга! У тебя голова не в порядке! Должно быть, ты натерпелся горя на своем веку; это видно и по лицу твоему, и по платью. За кого ты меня принимаешь?
   -- За кого принимаю?.. Как -- за кого? Конечно, за тебя самого, за Гуга Гендона, -- сказал резко Майльс.
   -- А кем же ты себя-то воображаешь? -- все так же мягко продолжал Гуг.
   -- Воображение тут ни при чем. Неужели ты посмеешь сказать, что не узнаешь меня, Майльса Гендона, твоего брата?
   По лицу Гуга скользнуло выражение радостного удивления:
   -- Как, ты не шутишь? -- воскликнул он. -- Неужели мертвецы воскресают? Дай-то Господи! И наш бедный брат возвращен нам после стольких лет тяжелой разлуки? Ах, это слишком большое счастье, слишком все это хорошо, чтобы можно было поверить... Прошу тебя, не шути, пощади меня! Скорей, скорей поди сюда, к свету... дай мне взглянуть на тебя хорошенько.
   Он схватил Майльса за руку, подтащил к окну и стал жадно оглядывать его с ног до головы, поворачивая во все стороны и пристально всматриваясь в каждую черту, точно стараясь удостовериться, что это действительно тот, кого он так страстно жаждал видеть. А блудный сын весь сиял, радостно улыбался, с довольным видом кивал головой и приговаривал:
   -- Гляди, брат, гляди; не бойся, -- ни одна черта не изменилась! Рассматривай меня на здоровье, мой милый Гуг. Ну что, теперь признал прежнего головореза Майльса? Ах, какой это счастливый, какой счастливый для меня день! Скорее давай руку, обнимемся... Господи, право, я, кажется, умру от радости!
   И Майльс хотел было броситься в объятия Гуга, но тот отстранил его рукой и, понурив голову, вымолвил с волнением:
   -- О Господи, дай мне силы перенести это тяжелое разочарование!
   В первый момент Майльс онемел от изумления.
   -- Да неужто ты и впрямь не узнал меня, Гуг? -- воскликнул он наконец с огорчением.
   Гуг грустно покачал головой и сказал:
   -- Дай-то Господи, чтоб я ошибался и чтобы другие нашли сходство, которого я не вижу. Увы, теперь я боюсь, что в письме была правда.
   -- В каком письме?
   -- Я говорю о письме, которое пришло к нам из-за моря; этому будет уже лет шесть-семь. В этом письме нас извещали о смерти брата; он был убит в сражении.
   -- Это ложь! Позови отца, он узнает меня.
   -- Мертвецов не вызывают из гроба.
   -- Так он умер! Отец умер, и я не увижу его! -- воскликнул Майльс прерывающимся от волнения голосом, и губы его задрожали. -- О Боже, вся моя радость отравлена этим известием. Теперь только один Артур может утешить меня. Пусти меня к нему -- он меня узнает!
   -- Он тоже умер.
   -- Господи, умилосердись надо мной, грешным! Умер... ты говоришь -- умер?.. Умерли оба! Смерть взяла лучших, а недостойные, как я, остались жить... Неужели же... страшно спросить... неужели и леди Эдифь?
   -- Умерла? Нет, она жива.
   -- Слава Богу! Хоть за это слава и благодарение Богу. Я опять живу. Скорее же зови ее сюда! А если и она не узнает меня?.. Нет, не может быть... она не может меня не узнать, я не имею права в ней сомневаться. Позови же ее... позови старых слуг, -- они меня узнают.
   -- Прежние слуги все умерли; осталось только пятеро: Питер, Гальси, Давид, Бернард и Маргарет.
   С этими словами Гуг вышел из комнаты. Майльс простоял несколько минут, ошеломленный, потом принялся задумчиво ходить из угла в угол, бормоча:
   -- Странная вещь: пятеро отпетых негодяев пережили двадцать честнейших и верных людей. Странная, очень странная вещь!
   Он шагал взад и вперед, весь углубившись в свои размышления и совершенно позабыв о присутствии короля. Но Его Величество напомнил ему о себе, проговорив с самым искренним состраданием, хотя слова его и могли быть поняты в ироническом смысле:
   -- Не горюй, добрая душа! Не ты первый, не ты и последний, кого не признают и чьи законные права отвергают.
   -- Ах, государь! -- воскликнул Гендон, покраснев, -- не торопитесь меня осудить: подождите и увидите. Я не самозванец -- она вам сама это скажет; вы это услышите из прелестнейших уст в Англии. Я -- самозванец! Какая нелепость! Да мне знаком каждый уголок этого старого дома, каждый фамильный портрет в этой зале, каждая мелочь, -- знакомы так близко, как ребенку его детская. Здесь я родился, здесь вырос. Я говорю правду; не стал бы я обманывать вас, Ваше Величество! И если бы даже она отреклась от меня -- молю вас, не сомневайтесь во мне хоть вы, -- я этого не вынесу.
   -- Да я и не сомневаюсь, -- сказал король с детской простотой и доверчивостью.
   -- Благодарю вас от всего сердца! -- воскликнул Гендон растроганным голосом.
   -- А ты сомневаешься во мне? -- так же добродушно добавил король.
   Гендон весь вспыхнул и так смутился, что не знал, что ему отвечать. По счастью, в эту минуту дверь отворилась и в комнату вошел Гуг. Следом за ним вошла прекрасная молодая леди в богатом наряде, в сопровождении нескольких человек ливрейных слуг. Молодая леди шла очень медленно, будто нехотя, склонив голову и потупившись. Лицо ее дышало невыразимой печалью. Майльс бросился к ней с криком:
   -- Эдифь, моя дорогая!..
   Но Гуг остановил его жестом и, обернувшись к молодой леди, торжественно произнес:
   -- Взгляните на него: знаете вы этого человека?
   При звуках голоса Майльса Эдифь слегка вздрогнула и покраснела. Теперь она дрожала всем телом. Несколько секунд она стояла молча, не отвечая Гугу; потом медленно подняла голову и взглянула на Майльса тупым, испуганным, ничего не выражающим взглядом. Вся кровь отхлынула от ее щек; лицо ее помертвело. Затем она произнесла голосом, таким же безжизненным, как и ее лицо: "Нет, я не знаю его" -- и, быстро повернувшись, с подавленным рыданием, вышла из комнаты.
   Майльс как подкошенный упал на стул, закрыв лицо руками. Прошла минута тягостного молчания.
   -- Вы видели этого человека? Знаете вы его? -- сказал наконец Гуго, обращаясь к слугам.
   Те только покачали головами в ответ. Тогда хозяин сказал:
   -- Мои слуги не знают вас, сэр. Боюсь, что тут произошла ошибка. Вы сами сейчас слышали, что и жена моя вас не признала.
   -- Жена?! Твоя жена! -- В один миг Гуг был прижат к стене, как тисками. -- Теперь я все понимаю, мерзавец! Ты написал подложное письмо и завладел моей невестой и моим состоянием. Вон отсюда! Я не хочу пятнать свою солдатскую честь кровью такого низкого негодяя!
   Гуг, весь багровый, почти упал на стул и задыхающимся голосом приказал слугам схватить и связать дерзкого буяна. Но те, видимо, не решались.
   -- Он вооружен, сэр Гуг, а мы безоружны, -- проговорил наконец один из них.
   -- Вооружен! Зато вас много, а он один. Хватайте его, говорят вам!
   -- Слушайте вы все, негодяи! -- крикнул Майльс. -- Вы знаете меня с детства; с тех пор я не изменился. Только троньте меня, и предупреждаю -- плохо вам придется!
   Это предостережение не пропало даром: люди невольно попятились к двери.
   -- Так убирайтесь отсюда, негодные трусы, вооружайтесь и охраняйте дверь, пока я пошлю кого-нибудь за стражей, -- закричал Гуг. На пороге он обернулся и добавил, обращаясь к Майльсу:
   -- А вам советую не делать попытки бежать; все равно это вам не удастся.
   -- Бежать? О, на этот счет ты можешь быть совершенно спокоен. Майльс Гендон -- хозяин Гендон-Голла; он останется здесь и с места не двинется -- в этом не сомневайся.
  

Глава XXVI

Не признан

   Несколько минут после этой сцены король сидел, глубоко о чем-то задумавшись.
   -- Странно... очень странно! Просто понять не могу, что бы все это значило!
   -- Нет ничего странного, государь! Он всегда был негодяем, я его с детства знаю.
   -- О, я не о нем говорю.
   -- Не о нем? Так о ком же?
   -- Я говорю: странно, что никто до сих пор не хватился короля.
   -- Короля? Какого короля? Я не понимаю.
   -- Не понимаешь? Неужели тебя не поразило во время нашего путешествия, что нигде по всей стране не видно ни курьеров, ни объявлений с описанием моей личности? Вероятная ли это вещь, чтобы глава государства мог бесследно исчезнуть, не вызвав своим исчезновением переполоха, -- исчезнуть так, чтобы этого никто даже и не заметил?
   -- Да-да, вы правы, Ваше Величество; я совсем было об этом позабыл, -- сказал Гендон и невольно подумал: "Бедняжка, он опять принялся за свои старые бредни!.."
   -- Но у меня есть план, -- продолжал между тем маленький король, -- который поможет нам обоим выпутаться из беды. Я напишу письмо на трех языках: на латинском, греческом и английском, а ты завтра же поутру свезешь его в Лондон. Да смотри, передай прямо в руки моему дяде, лорду Гертфорду. Он сейчас же узнает, что это писал я, и немедленно за мною пришлет.
   -- Не лучше ли будет обождать, государь, покуда я докажу свои права и вступлю во владение своим поместьем? Мне кажется, тогда было бы гораздо удобнее...
   -- Молчи! -- перебил его король повелительным тоном. -- Что значат все твои нищенские поместья и мелкие интересы в сравнении с благом целого государства и неприкосновенностью престола! -- Потом, как бы устыдившись своей вспышки, он добавил мягко: -- Повинуйся без страха: я восстановлю твои права; ты получишь больше, чем имел... Я никогда не забуду того, что ты для меня сделал, и награжу тебя по-царски.
   С этими словами мальчик взял перо и начал писать. Гендон несколько минут с любовью смотрел на него, потом сказал про себя: "Как говорит-то, как смотрит! Ни дать, ни взять -- король! Особенно хорош он, когда сердится... И где он только этому научился? Откуда набрался? Вот он теперь сидит себе да царапает свои каракульки в полной уверенности, что пишет по-гречески или там по-латыни, -- и счастлив, бедняжка... А ведь если мне не удастся как-нибудь заговорить ему зубы, придется его обмануть -- сделать вид, будто я и впрямь отправляюсь исполнять его дикое поручение".
   В следующую минуту сэр Майльс уже позабыл о своем питомце, задумавшись о случившемся. Он до того углубился в свои мысли, что когда король протянул ему оконченное письмо, он машинально взял его и сунул себе в карман.
   "Как странно она держала себя, -- думал он. -- Мне кажется, она узнала меня и в то же время как будто не узнала. Я не уверен ни в том, ни в другом, и решительно не могу на чем-нибудь остановиться. Должна же она была меня узнать -- не могла не узнать моего лица, фигуры, голоса, -- в этом не может быть и тени сомнения. А между тем она говорит, что не знает меня, значит, она в самом деле не узнала, потому что она никогда не лжет... Ага, я, кажется, понимаю, в чем дело! Может быть, она солгала по его приказанию, покоряясь его воле. Вот в чем разгадка. Она была такая странная, казалась такою испуганной... Да, да, разумеется, все это дело его рук. Но я увижу ее, я ее отыщу, и теперь, в его отсутствие, она наверное все мне расскажет. Ведь не забыла же она прежние времена, когда мы с ней, бывало, играли детьми; она не оттолкнет меня и теперь, она признает своего старого друга. Она всегда была доброй, прямой и честной натурой. Она любила меня в былые дни -- и в этом моя сила, потому что, кто любил человека, тот никогда его не предаст".
   И Гендон поспешно направился к двери. Но в эту минуту она отворилась снаружи, и на пороге показалась леди Эдифь. Она была все еще очень бледна, но ее грациозная, полная достоинства поступь была совершенно тверда и уверенна. Лицо было по-прежнему очень печально.
   Повинуясь невольному порыву, Майльс бросился к ней, но она отстранила его чуть заметным движением руки, и он остановился, пригвожденный к месту. Она села и знаком, без слов и без объяснений, поставила его в положение совершенно чужого для себя человека, в положение обыкновенного гостя. Такой неожиданный поворот дела до того ошеломил его в первый момент, что он почти готов был усомниться, действительно ли он тот, кем считает себя.
   -- Я пришла предостеречь вас, сэр, -- сказала леди Эдифь. -- Сумасшедших нельзя разуверить в их бреднях -- я это знаю, но и сумасшедшего можно заставить поверить, что ему угрожает опасность. Я убеждена, что вы искренне верите в ваши фантазии, и не считаю вас ни преступником, ни бесчестным обманщиком, но я прошу вас: уходите отсюда, потому что оставаться здесь для вас опасно. -- Она подняла голову и, пристально поглядев ему в лицо, добавила с особым выражением:
   -- Тем более опасно, что вы в самом деле поразительно похожи на нашего бедного погибшего Майльса, то есть на то, чем был бы он теперь, если бы остался жив.
   -- Господи, да ведь я Майльс! Неужели вы действительно не узнаете меня?
   -- Я верю, сэр, что вы в этом убеждены, вполне верю вашей искренности; я только предостерегаю вас -- вот и все. Мой муж -- полный хозяин в нашем краю; власть его безгранична; люди здесь благоденствуют или мрут с голоду -- как он захочет. Если бы еще не ваше несчастное сходство с человеком, за которого вы себя выдаете, мой муж, может быть, и предоставил бы вам ублажать себя вашими бреднями, но, верьте мне, я хорошо его знаю; я знаю, что он сделает: он выдаст вас за сумасшедшего, за дерзкого самозванца, и все поголовно станут вторить ему, как эхо. -- Она посмотрела на Майльса тем же внимательным взглядом и добавила:
   -- Будь вы даже действительно Майльсом Гендоном и знай он это, так же, как все остальные, -- выслушайте меня внимательно, взвесьте хорошенько то, что я вам говорю, -- вам и тогда бы грозила не меньшая опасность. Он не задумался бы отречься от вас, и ни у кого не хватило бы мужества за вас заступиться.
   -- Верю, вполне верю вам, -- сказал с горечью Майльс. -- Власть, которая может заставить человека забыть и предать друга детства, будет естественно всесильна над людьми, у которых на первом плане стоит вопрос о хлебе насущном -- вопрос жизни и смерти, и для которых во всем этом не играют никакой роли ни дружба, ни любовь, ни чувство чести.
   Слабый румянец проступил на щеках молодой женщины; она опустила глаза, но в голосе ее не было заметно волнения, когда она продолжала:
   -- Я сделала все, что могла, -- я предостерегла вас и опять повторяю: бегите отсюда! Этот человек вас погубит. Он не знает ни жалости, ни пощады. Бедный Майльс и Артур, да и мой дорогой опекун, сэр Ричард, слава Богу, навеки избавились от него... да и для вас лучше бы было быть мертвым, чем попасть в когти к этому злодею. Вы посягнули на его права и на его титул -- он этого никогда не простит, и, если вы останетесь, -- вы пропали. Бегите же, бегите немедля. Если у вас нет денег, -- прошу вас, возьмите мой кошелек, подкупите слуг, чтобы вас пропустили, и бегите. Спасайтесь, пока не поздно!..
   Майльс оттолкнул протянутый кошелек, встал и сказал:
   -- Прошу вас об одной милости. Взгляните мне в лицо так, чтоб я мог видеть ваши глаза... Вот так. Теперь отвечайте: знаете вы меня?
   -- Нет, не знаю.
   -- Поклянитесь!
   -- Клянусь! -- послышался тихий, но внятный ответ.
   -- Господи, это переходит границы всякой вероятности!
   -- Бегите, бегите скорей! Ради Бога, спасайтесь, пока есть еще время...
   В эту минуту в комнату ворвались солдаты, и началась жестокая свалка. Сила, разумеется, одолела, и Гендона потащили вон. Короля тоже схватили; обоих связали и повели в тюрьму.
  

Глава XXVII

В тюрьме

   Все камеры в тюрьме были заняты, поэтому двух друзей приковали к стене в большой общей камере для незначительных преступников. Они попали в многолюдное общество: тут было человек двадцать арестантов обоего пола и разного возраста, закованных в кандалы, -- буйная, циничная орда.
   Король горько жаловался на оскорбление, нанесенное его королевскому достоинству; Гендон угрюмо молчал. Этот новый удар его ошеломил, да и не мудрено. Блудный сын возвращался домой сияющий, счастливый, мечтая о предстоящей радостной встрече, -- и вдруг этот неожиданный холодный прием и тюрьма... Гендон и сам не мог решить, чего было больше во всем этом приключении -- трагедии или самого грубого комизма, -- до такой степени действительность обманула его ожидания. Он чувствовал почти то же, что должен чувствовать человек, беспечно вышедший полюбоваться радугой и пораженный ударом молнии. Но мало-помалу мысли его начали проясняться и вскоре всецело сосредоточились на Эдифи и ее странном, непонятном для него поведении. Он думал и передумывал об этом на все лады, но не мог прийти ни к какому мало-мальски утешительному выводу. Узнала она его или не узнала? Это был трудный вопрос, над которым он долго ломал голову. Наконец он решил, что она узнала его, но солгала из корыстных побуждений. Злоба душила его, у него готово было сорваться проклятие, но имя ее было так долго священным для него, что проклятие не шло с языка и сердце отказывалось повиноваться рассудку.
   Завернувшись в грязные, рваные арестантские одеяла, Гендон и король провели тревожную ночь. Тюремщик за взятку, тайком, принес водки в общую камеру: послышались непристойные песни; поднялись брань, ссоры и драка. Наконец, уже за полночь, один арестант, поссорившись с какой-то женщиной, бросился на нее и чуть не убил ее кандалами. По счастью, тюремщик подоспел вовремя и навел порядок, оттузив провинившегося. После этого наступила относительная тишина и, пожалуй, можно было бы даже уснуть, если бы не стоны наказанного.
   В продолжение всей последующей недели дни и ночи тянулись с томительным однообразием. Днем в камеру являлись какие-то люди (Гендон мог более или менее отчетливо припомнить их лица) поглядеть "самозванца" и потешиться над ним, а по ночам неизменно шло пьянство, и в камере стоял шум от песен, криков и брани. Впрочем, в конце недели случилось происшествие, выходившее из ряда обыкновенных. В одно прекрасное утро тюремщик привел в камеру какого-то старика и сказал ему:
   -- Негодяй здесь; ну-ка, посмотрим, годятся ли на что-нибудь еще твои старые глаза: попытайся-ка, узнай мне его.
   Гендон поднял голову, и в первый раз с того дня, как он сидел в тюрьме, в душе его шевельнулось что-то похожее на радость.
   "Это Блэк Андрюс, -- подумал он, -- старый батюшкин слуга, -- честный, добрый старик; по крайней мере, был таким когда-то. Нынче, кажется, честные люди перевелись; остались одни негодяи. Конечно, и этот узнает меня, но отречется от меня, как и все остальные".
   Старик обвел взглядом камеру, всматриваясь в каждое лицо, и наконец сказал:
   -- Да где же он? Я что-то не признаю его между этими разбойничьими харями.
   Тюремщик захохотал.
   -- Ну, а посмотри-ка вот на этого долговязого молодца. Какого ты о нем мнения? -- спросил он.
   Старик подошел к Майльсу и долго всматривался в его лицо; потом покачал головой и сказал:
   -- Нет, это не Гендон, да никогда им и не был!
   -- Молодец старина! Видно, старые-то глаза еще служат тебе. Будь я на месте сэра Гуга, взял бы я эту собаку, да вот так бы его...
   Тюремщик, не договорив фразы, приподнялся на цыпочки, как бы с воображаемой веревкой на шее, и издал горлом такой звук, как будто задыхался.
   -- Да и то еще он должен бы был благодарить Господа Бога, что дешево отделался, -- с негодованием добавил старик. -- Кабы позволили мне распорядиться с этим мерзавцем, я бы изжарил его живьем, как честный человек.
   Тюремщик разразился злорадным хохотом и сказал:
   -- Не хочешь ли с ним поболтать, старина, для забавы? Это можно. Я думаю, тебя это займет.
   С этими словами он повернулся и вышел из камеры. Тогда старик упал на колени и прошептал:
   -- Благодарение Богу, ты вернулся, господин! А мы-то вот уже семь лет считали тебя умершим. Я вас сразу узнал и чуть с ума не сошел от радости. Трудно мне было ломать комедию, притворяться, будто я не вижу здесь никого, кроме воров да разбойников. Я стар и беден, сэр Майльс, но скажите только слово, -- и я всем расскажу всю правду-истину, хотя бы меня за это повесили.
   -- Нет-нет, не надо, -- отвечал Гендон. -- Только себе беду наживешь, а мне все равно не поможешь. Я и так благодарен тебе; ты возвратил мне утраченную веру в людей.
   Старый слуга оказался очень полезным для Гендона и короля; он заходил в тюрьму ежедневно, а иногда и по два раза на дню, под предлогом потешиться над самозванцем, и всегда приносил им тайком разные лакомства в подкрепление к скудному тюремному пайку; он же снабжал узников текущими новостями. Лакомства Гендон приберегал для короля, который, пожалуй, и не выжил бы на скудной и грубой тюремной пище. Андрюс должен был ограничиваться весьма непродолжительными визитами, во избежание подозрений, но зато он всякий раз ухитрялся сообщать Гендону какую-нибудь интересную новость; новость обыкновенно передавалась шепотом вперемешку с громкими ругательствами и грубыми насмешками, предназначавшимися для других слушателей.
   Таким образом, мало-помалу Гендон узнал все, что произошло в их семье в его отсутствие. Шесть лет тому назад умер Артур. Эта утрата, в соединении с полным отсутствием вестей о Майльсе, подорвала здоровье старика-отца. Чувствуя приближение смерти, он выразил желание при жизни устроить судьбу Эдифи и Гуга, то есть повенчать их. Эдифь долго не соглашалась, надеясь на возвращение Майльса, как вдруг пришло письмо с известием о его смерти. Этот новый удар доконал сэра Ричарда; теперь он был уверен, что конец его близок. Вместе с Гугом они приступили к Эдифи, требуя решительного ответа; но и тут ей удалось отсрочить свадьбу: сперва на месяц, потом на другой и на третий. Наконец свадьба-таки состоялась; молодых обвенчали у смертного одра сэра Ричарда. Брак оказался несчастным. Вскоре начали ходить слухи, будто после свадьбы молодая нашла в бумагах мужа писанный его рукою черновик письма с известием о смерти Майльса и таким образом уличила его в обмане, который ускорил смерть сэра Ричарда. Говорили также, что муж очень дурно обращался с женою и со всеми домашними. Вообще, со смертью отца сэр Гуг сбросил личину и показал себя тем, чем он был в действительности, -- жестоким, безжалостным деспотом ко всем, кто находился в зависимости от него.
   Иной раз, случалось, старик Андрюс заговаривал о таких вещах, к которым и король начинал прислушиваться с живым интересом.
   -- Ходят слухи, -- сказал он однажды, -- будто король помешался. Только, ради Бога, никому не говорите, что я вам это сказал. Говорят, за такие разговоры казнят.
   Его Величество с негодованием посмотрел на старика и сказал:
   -- Король и не думал сходить с ума; а ты, милый друг, лучше бы сделал, если бы знал свое место и не путался в чужие дела, в которых ничего не смыслишь.
   -- Что такое приключилось с малым? О чем он толкует? -- спросил Андрюс, удивленный этим неожиданным нападением. Гендон сделал ему знак оставить мальчугана в покое, и старик продолжал:
   -- Покойного короля, говорят, через два дня будут хоронить в Виндзоре, -- погребение назначено на 16-е этого месяца, -- а новый король 20-го будет короноваться в Вестминстере.
   -- Не мешало бы им сперва его отыскать, -- заметил Его Величество и добавил уверенным тоном, -- впрочем они, разумеется, заранее примут все меры... да и я тоже.
   -- О чем это он, ради Бога? -- снова начал было старик, но Гендон опять сделал ему знак оставить эту тему.
   -- Сэр Гуг собирается на коронацию, -- продолжал старик свою болтовню, -- он едет с большими надеждами. Говорят, надеется вернуться пэром; ведь он в большой чести у лорда-протектора.
   -- У какого лорда-протектора? -- воскликнул король.
   -- У его светлости герцога Сомерсета.
   -- Какого герцога Сомерсета?
   -- Ах, батюшки! Да ведь он у нас один только и есть, -- Сеймур, граф Гертфорд.
   -- С каких же пор он герцог, да еще лорд-протектор? -- спросил король резко.
   -- С последнего дня января.
   -- Да кто же возвел его в этот сан?
   -- Надо полагать -- он сам, с помощью Верховного Совета и с согласия короля.
   Его Величество вздрогнул.
   -- Короля? -- воскликнул он. -- Какого короля, милый друг?
   -- Как какого? Господи Боже мой, и что это только приключилось с малым! Король у нас один, так что ответить нетрудно: с согласия Его Величества короля Эдуарда VI -- храни его Господь! Да и какой же он у нас, говорят, красавчик, какой добрый! И безумный ли, нет ли (кто их там разберет), а повсюду только и толков, что о его доброте; все в один голос благословляют его и молят Бога сохранить его на долгие годы на благо всей Англии. Он и царствование свое начал с милости -- даровал жизнь нашему старому герцогу Норфольку, а теперь, говорят, хочет уничтожить жестокие законы, от которых так долго страдал его бедный народ.
   Но Его Величество больше не слушал болтовню старика; он был сражен последним известием и погрузился в самые мрачные мысли. "Не может быть, чтоб этот "красавчик" был тот самый оборвыш, которого он тогда, во дворце, переодел в свое платье... Не может быть, чтобы его речи, его манеры, его обращение не выдавали его, если бы ему даже и вздумалось назвать себя принцем Валлийским. И тогда его, конечно, прогнали бы и приняли бы все меры, чтобы разыскать пропавшего принца. А может быть и то, что вследствие придворных интриг на престол вместо него, законного короля, был возведен юноша знатного рода? Но нет, там был его дядя; он всемогущ и не допустил бы этого ни в коем случае: он бы пресек заговор в самом зародыше..." Размышления мальчика ни к чему не привели: чем больше он ломал голову над этой загадкой, тем больше становился в тупик; он заметно худел и бледнел, и сон его делался тревожнее. Его желание поскорее попасть в Лондон росло с каждым часом, и с каждым часом неволя становилась для него тяжелей.
   Все старания Гендона успокоить короля были напрасны, но это удалось сделать двум женщинам, прикованным рядом с нашими друзьями. Их кроткие увещания принесли мир душе ребенка и научили его страдать терпеливо. Он был им за это глубоко благодарен и мало-помалу так полюбил их обеих, что их общество стало для него насущной потребностью и отрадой. Однажды, беседуя с ними, мальчик спросил, за что их посадили в тюрьму, и когда женщины объяснили, что они принадлежат к секте баптистов, он улыбнулся и сказал:
   -- Да разве это преступление? Разве за это сажают в тюрьму? Какая жалость! Значит, мы скоро расстанемся: верно, вас скоро освободят; не станут же вас долго держать за такую безделицу.
   Женщины ничего не ответили, но в выражении их лиц промелькнуло что-то странное, встревожившее короля.
   -- Отчего вы молчите? -- спросил он с живостью. -- Неужели вас ждет еще другое наказание? Скажите правду, прошу вас, вам больше ничто не грозит? Ведь нет? Скажите, что нет!
   Женщины пытались замять разговор, но не так-то легко было отделаться от взволнованного мальчугана.
   -- Неужели вас станут бить плетьми? Нет, нет, они не могут быть такими жестокими. Скажите же, скажите, что они не станут вас бить!..
   Женщины пришли в сильное замешательство; но уклониться от ответа было нельзя, и одна из них сказала прерывающимся от волнения голосом:
   -- Не сокрушайся так, добрая душа! Господь поможет нам перенести нашу...
   -- Так, значит, они будут вас бить? -- воскликнул король в страшном волнении. -- Бесчеловечные негодяи!.. О, ради Бога, не плачьте, я не могу этого видеть! Мужайтесь, -- я, может быть, еще успею спасти вас от этого ужаса. Я возвращу свои права и спасу вас, спасу!..
   Поутру на другой день, когда король проснулся, женщин уже не было в камере. "Их освободили, -- сказал он себе, и сердце его забилось от радости. -- Зато каково-то теперь будет мне, -- подумал он с грустью в следующую минуту. -- Что я буду делать без них! Они были моим единственным утешением".
   Обе женщины, уходя, прикололи к его платью по обрезку ленточки на память.
   Мальчик дал себе слово сохранить эти ленточки и успокоился на том, что скоро он разыщет своих добрых утешительниц и возьмет их под свое покровительство.
   Едва он успел это подумать, как в камеру вошел тюремщик со своими помощниками и приказал вести арестантов во двор. Король был в восторге: наконец-то он опять увидит синее небо, вдохнет полной грудью свежего воздуха! Как он сердился, в какое приходил нетерпение от медлительности тюремных служителей! Но наконец очередь дошла до него: его расковали, и он двинулся рядом с Гендоном, вслед за другими арестантами.
   Квадратный двор, на который они вошли через массивные сводчатые ворота, был вымощен камнем; кругом тянулись высокие стены, и только сверху виднелся клочок неба. Арестантов выстроили в шеренгу по одной стороне двора; вдоль фронта натянули веревку, а по бокам расставили часовых. Было холодное, хмурое утро; выпавший за ночь легкий снежок покрывал все огромное голое пространство двора, придавая этому печальному месту еще более унылый и сумрачный вид. По временам поднимался порыв резкого, холодного ветра и крутил по двору столбы снега.
   В самом центре большой квадратной площади двора стояли две женщины, прикованные к позорным столбам. Король содрогнулся: он с одного взгляда узнал своих верных друзей.
   "Господи, их-таки будут наказывать, -- подумал он, -- а я-то воображал, что они на свободе. Неужели закон действительно наказывает плетьми за такую безделицу... и где же? -- в Англии! Боже, какой позор! Все это совершается не у каких-нибудь дикарей, а в Англии, где живут христиане! Их будут бить плетьми, а я, для которого они были утешением и поддержкой, -- я должен на это смотреть и не могу их защитить! Нелепо, ужасно! Я -- источник власти в этом огромном государстве -- бессилен защитить обиженного. Но берегитесь, злодеи! Придет час, когда вы мне ответите за это злое дело... сторицей ответите за каждый удар, нанесенный этим несчастным!"
   Большие ворота распахнулись, и во двор хлынула толпа зрителей-горожан. Они окружили двух женщин и скрыли их от глаз короля. Пришел священник и, протискавшись сквозь толпу, тоже скрылся. Кругом было очень шумно, зрители разговаривали между собой; слышались как будто вопросы и ответы, но король не мог разобрать, о чем говорили. Видно было, что там, у столбов, за толпой, происходила какая-то суматоха, шли какие-то приготовления; тюремные служители беспрерывно шмыгали, то исчезая в толпе, то вновь откуда-то появляясь. Но вот говор мало-помалу умолк, и воцарилась глубокая тишина.
   Толпа, как по команде, раздалась в стороны, -- и зрелище, представшее глазам короля, оледенило кровь в его жилах. Вокруг столбов был разложен костер, и какой-то человек, стоя на коленях, поджигал его.
   Осужденные стояли, низко склонив головы и закрыв руками лица. Хворост начал потрескивать; показались тоненькие струйки желтого пламени, от костра потянул синий дымок и, подхваченный ветром, застлал весь двор, точно туманом. Священник воздел руки к небу и начал читать молитву. В эту минуту в воротах показались две молодые девушки и с громким пронзительным криком бросились к осужденным. В один миг солдаты оттащили их прочь; одну крепко держали, но другая вырвалась, крича, что она хочет умереть вместе с матерью, и прежде, чем ее успели схватить, кинулась к одной из женщин и уцепилась за нее, обхватив ее шею. Ее опять оттащили, но платье на ней уже загорелось. Несколько человек держали ее, пока остальные тушили на ней пламя. Обе девушки с громкими воплями продолжали отчаянно отбиваться, как вдруг, покрывая весь этот шум, раздался громкий, мучительный крик -- крик предсмертной агонии. Король взглянул на обезумевших девушек, взглянул на костер и, отвернувшись к стене помертвелым лицом, больше уже не глядел.
   "То, что я видел в этот короткий миг, никогда не изгладится из моей памяти, -- говорил он себе, -- никогда, покуда я жив! Вечно, вечно будет стоять передо мной эта картина -- и днем и ночью! Лучше бы мне было ослепнуть, чем видеть этот ужас!"
   Тем временем Гендон наблюдал за ним.
   "Рассудок к нему возвращается, -- с радостью думал он. -- Он очень изменился, стал гораздо мягче. Будь это раньше, как бы он развоевался при такой сцене! Всем бы досталось на орехи от бедного короля! Нет, видно, теперь он уже стал кое-что понимать; пожалуй, скоро и совсем выкинет из головы свои бредни! Дай-то Господи!"
   В этот же день к вечеру в камеру наших друзей привели на ночь несколько человек новых арестантов, которых на следующее утро должны были разослать по разным местам для приведения в исполнение над ними приговоров. Король разговорился с ними (он с самого начала решил по возможности входить в близкие отношения с арестантами и не упускать ни одного удобного случая поучиться для исполнения своих будущих обязанностей главы государства), и то, что он услышал, чуть не заставило его сердце разорваться на части. Одна из новоприбывших была несчастная полоумная женщина, приговоренная к смертной казни за кражу у ткача двух-трех аршин сукна. Другой судился за кражу лошади; за неимением улик, он избегнул виселицы и был выпущен из тюрьмы, но не успел он очутиться на воле, как его поймали с поличным на охоте в королевском парке, и теперь он был на пути к виселице. Был тут, между прочим, один молодой подмастерье, чье дело особенно возмутило короля. Парень рассказывал, что однажды вечером он поймал сокола, улетевшего от хозяина, и принес его домой, не подозревая, что он совершает беззаконный поступок. Его обвинили в краже, судили и приговорили к повешению.
   Все эти рассказы привели короля в страшную ярость: он стал упрашивать Гендона разбить кандалы и бежать с ним из тюрьмы в Вестминстер, чтобы он мог успеть взойти на престол и спасти всех этих несчастных.
   "Бедное дитя, -- думал с грустью Гендон, -- эти печальные рассказы опять свели его с ума. А я-то было надеялся, что он скоро поправится!"
   В числе арестантов был один законовед -- старик со строгим, суровым лицом. Три года тому назад он написал обличительную статью против лорда-канцлера, обвиняя его в несправедливости, и был жестоко наказан. Ему отрубили уши у позорного столба, исключили его из сословия, приговорили к уплате трех тысяч фунтов пени и к пожизненному заключению. Недавно он повторил свой проступок и был приговорен к лишению остатков ушей, наложению клейма на щеках и к уплате пени в пять тысяч фунтов, с оставлением в прежней силе первого приговора о пожизненном заключении.
   Это почетные шрамы, -- закончил старик свой рассказ и, откинув свои седые волосы, показал обезображенные места, где когда-то у него были уши. Глаза короля загорелись гневом.
   -- Никто мне не верит, -- сказал он, -- не поверишь и ты. А все-таки не пройдет и месяца, как ты будешь свободен. Мало того: законы, опозорившие не только тебя, но и Англию, будут вычеркнуты из свода законов. На свете все идет навыворот. Королям следовало бы заглядывать иногда в законы, которые они издают: это научило бы их милосердию.
  

Глава XXVIII

Жертва

   Время шло, и Майльс все больше и больше тяготился неволей и бездействием. Но вот, к великой его радости, назначили разбирательство его дела. Ему казалось, что он будет рад всякому приговору, лишь бы не это томительное сиденье в тюрьме. Но он жестоко ошибся. Выслушав приговор, он пришел в страшную ярость. Суд признал его "опасным бродягой" и приговорил выставить на два часа к позорному столбу за оскорбление владельца Гендон-Голла. Его притязания на близкое родство с обвинителем, на наследственный титул и поместья были оставлены без последствий, как не стоящие внимания.
   Когда его вели на площадь для исполнения приговора, он бушевал и грозил, но это привело только к тому, что конвоировавшие его солдаты отколотили его за строптивость.
   Король не мог пробраться сквозь толпу, окружавшую его верного друга, и принужден был следовать за ним в отдалении. Его и самого чуть было не приговорили к позорному столбу за то, что он водился с такими негодяями, но потом, принимая во внимание его молодость, отпустили, ограничившись строгим внушением. Когда наконец толпа остановилась на площади, мальчик в лихорадочном волнении начал бегать кругом, отыскивая лазейку, чтобы пробраться поближе к своему другу. После довольно продолжительных безуспешных попыток это ему удалось. О ужас! Он увидел своего бедного рыцаря привязанным к позорному столбу. Грязная чернь потешалась над ним -- над верным слугой короля Англии! Эдуард слышал приговор, но и наполовину не понял его значения. Гнев его разгорался по мере того, как он начинал понимать всю глубину этого нового оскорбления, нанесенного его королевскому сану. Вдруг он увидел, как в воздухе промелькнуло яйцо и сплюснулось, ударившись о щеку Гендона; толпа встретила этот эпизод радостным хохотом. Король рванулся вперед и с яростью крикнул ближайшему из солдат:
   -- Стыдитесь! Это мой верный слуга. Сейчас же отпустите его! Осмельтесь только ослушаться коро...
   -- Молчи, ради Бога, молчи! Ты губишь себя! -- с ужасом воскликнул Гендон. -- Не слушай его, братец, не обращай на него внимания, -- он сумасшедший!
   -- Не беспокойся, приятель, я и то не очень-то его слушаю; ну, а проучить его на будущее время я, пожалуй, не прочь. -- И, обернувшись к одному из своих подчиненных, солдат сказал: -- Стегни-ка раза два плетью этого дурачка: надо поучить его хорошим манерам.
   -- Всыпьте уж лучше полдюжины: крепче будет, -- посоветовал сэр Гуг, подъехавший в эту минуту к площади взглянуть, что там происходит.
   Короля схватили. Он даже не сопротивлялся -- до такой степени ошеломила его одна мысль о чудовищном оскорблении, грозившем его священной особе. На страницы английской истории уже была занесена повесть о том, как английского короля стегали плетьми, и мальчик не мог без ужаса представить себе, что этот позорный случай мог повториться и с ним. Вот когда пришла настоящая беда! Помощи ждать неоткуда: приходилось или вынести наказание, или молить о пощаде. Нет, уж лучше покориться: король может вытерпеть боль, но он не может просить.
   Тут Майльс разрешил затруднение:
   -- Отпустите ребенка, жестокосердные негодяи! -- воскликнул он с гневом. -- Разве вы не видите, как он мал и слаб? Отпустите его, я беру его наказание на себя.
   -- Вот и прекрасно, чудесная мысль, -- сказал сэр Гут, и лицо его загорелось злобной радостью. -- Отпустите мальчишку, да всыпьте дюжину горяченьких этому молодцу, полную дюжину: не ошибитесь в счете.
   Король готов был уже выступить с горячим протестом, но сэр Гуг заткнул ему рот, сказав:
   -- Хорошо, хорошо, поговори, отведи свою душу; но знай -- за каждое твое слово ему прибавят еще по полдюжине.
   Гендона отвязали от столба, обнажили ему спину, и пока наказание шло своим чередом, бедный маленький король стоял, отвернувшись и проливая горькие слезы, совсем не соответствовавшие его королевскому сану.
   "Добрая, честная душа! -- думал он. -- Твой благородный поступок никогда не изгладится из моей памяти. Я никогда тебе этого не забуду... да и им также", -- добавил он с яростью. И по мере того, как проходили томительные минуты, поступок Гендона все вырастал в глазах короля, а вместе с тем росла и его благодарность. "Тот, кто спасает своего государя от смерти, -- а он это сделал для меня, -- оказывает своей стране неоценимую услугу; но это пустяки, сущий вздор, -- ничто в сравнении с услугой того, кто спасает короля от позора!"
   Гендон не пикнул под тяжелыми ударами плети и выдержал наказание с истинно солдатской стойкостью. Эта стойкость, в соединении с великодушным его самопожертвованием по отношению к мальчику, возбудили невольное к нему уважение даже в этой разнузданной толпе. Насмешки и крики мало-помалу затихли, и не стало слышно ничего, кроме ударов плети. Глубокая тишина, не прерывавшаяся и тогда, когда Гендона опять привязали к позорному столбу, представляла резкий контраст с оскорбительным гвалтом, царившим за несколько минут перед тем. Король тихонько подошел к своему другу и шепнул ему на ухо:
   -- Короли не властны возвеличить тебя, великая, добрая душа, ибо ты уже возвеличен Тем, кто выше всех королей; но король может отличить тебя перед людьми. -- И, подняв с земли плеть, мальчик нежно коснулся ею окровавленных плеч Гендона и прошептал: "Эдуард, король Англии, жалует тебя графом!"
   Гендон был тронут до глубины души. Слезы выступили у него на глазах; но в то же время ему так ясно представилась вся смешная сторона его положения, что он с трудом подавил улыбку. Быть обнаженным, привязанным к позорному столбу на потеху черни и непосредственно от плетей вознестись на недосягаемую высоту графского достоинства, -- могло ли быть что-либо комичнее этого?
   "Ну, теперь я, кажется, награжден свыше меры, -- говорил он себе. -- Из рыцарей царства грез и теней попал в призрачные графы! Головокружительный полет для такой безкрылой птицы, как я... Если это и дальше будет так продолжаться, я скоро превращусь в настоящий призовой шест, обвешенный побрякушками. Но я буду все-таки ценить мои воображаемые почести из любви к тому, кто меня ими осыпает. Воображаемые почести, которых мы не выпрашивали и когда они исходят от верного сердца и честной руки, -- по-моему, дороже настоящих, купленных ценою лести и унижения перед великими мира сего".
   Грозный сэр Гуг повернул коня и ускакал прочь; живая стена безмолвно перед ним расступилась и так же безмолвно сомкнулась за ним. Даже и теперь никто не решался замолвить слово за бедного узника или выразить ему свое сочувствие; но все равно: царившая на площади могильная тишина была уже сама по себе достаточным выражением сочувствия и уважения. Один запоздалый зритель, явившийся к концу наказания и не видевший того, что происходило вначале, попробовал было пройтись насчет "самозванца" и бросил в него дохлой кошкой; но его без дальних разговоров сбили с ног и отколотили, после чего на площади опять воцарилось гробовое молчание.
  

Глава XXIX

В Лондон

   Когда кончился срок наказания, Гендона отвязали от позорного столба и отпустили на свободу с приказанием немедленно уехать и никогда больше не возвращаться. Ему отдали его шпагу, мула и осла. Он сел верхом и уехал в сопровождении короля. Толпа расступилась в почтительном безмолвии, давая им дорогу, и так же безмолвно разошлась, когда они скрылись из виду.
   Гендон углубился в свои думы. Ему нужно было разрешить важные вопросы. Что делать? Куда обратиться за помощью? А помощь была необходима, и притом помощь влиятельного лица, иначе ему придется навсегда отказаться от своих наследственных прав и вдобавок прослыть дерзким обманщиком. Но где же она -- эта помощь? Где ее искать? Да, было над чем призадуматься. Гендон ломал голову, стараясь разрешить этот вопрос, как вдруг у него мелькнула одна мысль, подавшая некоторую надежду на успех, -- надежду, правда, весьма слабую и сомнительную, но за неимением лучшего и то было уже счастье. Он вспомнил рассказы старика Андрюса о необыкновенной доброте молодого короля и о его благородном заступничестве за всех угнетенных. Почему бы ему не попытаться проникнуть к самому королю? Он мог бы просить его о правосудии... Да, это хорошо -- спору нет, но может ли надеяться бедняк-оборванец добиться аудиенции у монарха? Впрочем, не стоит об этом думать пока -- только понапрасну ломать себе голову. Надо действовать, а там будет видно. Он, Гендон, старый солдат, видавший всякие виды; он сумеет как-нибудь извернуться. Теперь ясно одно: надо ехать в столицу.
   "Может быть, мне поможет сэр Гумфри Марло, старый друг отца, -- добрый старик сэр Гумфри, главный смотритель царских кухонь, или конюшен, или чего-то в этом роде". Майльс не мог припомнить, чего именно. Теперь, когда у него была впереди определенная цель, энергия проснулась в его душе с прежней силой; недавнего уныния как не бывало. Он поднял голову и оглянулся кругом. Он удивился, как далеко они успели отъехать, -- деревня чуть виднелась за ними. Король трусил рысцой на своем ослике, низко опустив голову; и он тоже был углублен в свои думы. Одно тяжелое сомнение заставило Гендона опять приуныть, когда он взглянул на ребенка: а что как мальчуган не захочет ехать в город, с которым у него связано столько горьких воспоминаний, где за свою короткую жизнь он не знал ничего, кроме тяжкой нужды да побоев? Но так или нет, этот вопрос должен быть решен: его нельзя обойти. И Гендон пришпорил мула и, поравнявшись со своим спутником, сказал:
   -- Чуть было не забыл спросить, куда мы держим путь, государь?
   -- В Лондон!
   Гендон поехал дальше, как нельзя более довольный этим ответом, хотя и недоумевал, чем его объяснить.
   Путешествие в Лондон совершилось вполне благополучно, но закончилось одним маленьким приключением. 19 февраля, около десяти часов вечера, наши друзья въехали на Лондонский мост и очутились среди ревущей и гогочущей пьяной толпы; багровые, искаженные лица резко выступали при ярком свете многочисленных факелов. Как раз в ту минуту, когда путешественники въезжали в ворота, сверху сорвалась полуразложившаяся голова какого-то бывшего герцога или, быть может, другого знатного вельможи и, ударившись о локоть Гендона, отскочила в толпу. Вот как недолговечны в этом мире дела рук человеческих! Прошло всего три недели со дня смерти доброго короля Генриха, не прошло и трех суток со дня его похорон, а благородные украшения [При Генрихе VIII на Лондонском мосту выставлялись головы казненных], которые он так старательно выбирал для своего великолепного моста между первыми лицами в государстве, уже начали падать... Кто-то из толпы, споткнувшись об упавшую голову, ударился собственной головой о спину стоявшего впереди. Тот обернулся и свалил с ног кулаком первого подвернувшегося под руку соседа. Товарищ упавшего, не долго думая, дал за него сдачи, -- и пошла потеха.
   Время для драки было самое подходящее. На завтра была назначена коронация, и празднество уже началось; все были пьяны и от вина, и от патриотических чувств. Не прошло и пяти минут, как драка захватила уже довольно большое пространство. Еще минут десять -- и она превратилась в общую свалку. Бушующая, ревущая чернь оттерла Гендона от короля, и вскоре они безнадежно потеряли друг друга из виду. Расстанемся и мы с ними пока.
  

Глава XXX

Успехи Тома

   В то время как настоящий король скитался по своим владениям, оборванный и голодный, выносил издевательства и побои от бродяг, сидел в тюрьме с ворами и убийцами, -- в то время как все и каждый принимали его за помешанного или за обманщика, -- другой -- мнимый король, Том Канти, -- жил совершенно иной жизнью.
   В последний раз, когда мы его видели, он только начинал ценить блестящую сторону своего положения. С каждым днем этот блеск становился все лучезарнее в его глазах и наконец превратился в ослепительное сияние, наполнявшее его душу восторгом. Все его страхи как рукой сняло; сомнения исчезли; чувство неловкости сменилось самоуверенностью и развязностью. Короче говоря, Том сумел как нельзя лучше воспользоваться уроками маленького Гумфри.
   Теперь, когда ему хотелось поболтать или поиграть, он совершенно спокойно приказывал позвать леди Елизавету и леди Дженни Грей и так же спокойно отпускал их, нимало не смущаясь, когда эти высокопоставленные особы прикладывались к его руке на прощанье.
   Он начинал входить во вкус торжественной процедуры укладывания в постель и вставания по утрам, с ее многосложным церемониалом облачения; он испытывал самолюбивое удовольствие, шествуя к обеду в сопровождении блестящей свиты вельмож и офицеров, -- такое живое и сильное удовольствие, что по его повелению число его телохранителей было увеличено до сотни. Ему нравились торжественно разносившиеся по длинным коридорам звуки труб и рожков и гул голосов при его появлении: "Дорогу королю!"
   Не без удовольствия являлся он даже в совет, где, заседая на своем пышном троне, старался казаться кое-чем побольше простого автомата, повторяющего слова за лордом-протектором.
   Ему нравилось принимать иностранных послов с пышной свитой, нравилось выслушивать дружеские письма от монархов великих держав, которые называли его своим "братом". Что за счастливый мальчик этот Том Канти из Оффаль-Корда!
   Он любил теперь роскошные наряды и заказывал их целыми дюжинами; четырехсот человек слуг оказывалось уже недостаточно для его королевского величия, и он утроил это число. Льстивые речи угодливых царедворцев звучали в его ушах, как сладкая музыка. Правда, он был по-прежнему добрым и мягким ребенком, он храбро и решительно заступался за всех угнетенных и вел неутомимую войну против несправедливых законов; но теперь он уже умел при случае оборвать любого графа и даже герцога, у XVIII.
Король съ бродягами.

   На другой день рано утромъ, чуть только занялась заря, вся шайка вышла изъ сарая на поляну и тронулась въ путь. Небо было покрыто тяжелыми тучами. Ноги вязли въ землѣ, намокшей отъ дождя, а въ воздухѣ вѣяло зимней стужей. Ни у кого въ шайкѣ нельзя было подмѣтить даже и тѣни вчерашняго веселья. Нѣкоторые шли угрюмо и молча впередъ, другіе обнаруживали раздражительность и наклонность къ ссорамъ; ни у кого не было кротости и добродушія, но всѣхъ, очевидно, томила жажда.
   Атаманъ отдалъ "Джека" на попеченіе Гуго, получившаго краткія, но ясныя инструкціи относительно того, какимъ именно образомъ надлежитъ ему обращаться съ его величествомъ. Джону Канти приказано было держаться подальше отъ короля и ни подъ какимъ видомъ не осмѣливаться его обижать. Атаманъ объявилъ также и Гуго, что не потерпитъ слишкомъ грубаго обращенія съ мальчикомъ.
   По прошествіи нѣкотораго времени погода стала теплѣе и тучи нѣсколько разсѣялись. Путники болѣе ужь не дрожали отъ стужи и расположеніе духа у нихъ начало улучшаться. Они становились все бодрѣе и веселѣе, такъ что подъ конецъ принялись дразнить другъ друга и приставать въ прохожимъ на большой дорогѣ, осыпая ихъ насмѣшками и оскорбленіями. Со стороны бродягъ и мошенниковъ это свидѣтельствовало, что они пробуждаются опять къ ясному пониманію жизни и ея радостей. О страхѣ, который они внушали простымъ смертнымъ, свидѣтельствовалъ тотъ фактъ, что всѣ и каждый давали имъ дорогу и смиренно выслушивали ихъ наглыя дерзости, не осмѣливаясь возражать на таковыя. Члены шайки хватали и уносили съ собой бѣлье, развѣшанное на дорогахъ. Это происходило иной разъ на глазахъ самихъ хозяевъ, которые не смѣли въ такихъ случаяхъ протестовать и, казалось, даже радовались, что бродяги не уносили вмѣстѣ съ бѣльемъ и заборовъ.
   Часамъ къ девяти утра шайка зашла на маленькую ферму, стоявшую поодаль отъ другихъ избъ, и расположилась тамъ, какъ дома. Фермеръ и вся его семья, дрожа отъ страха, выложили всѣ запасы изъ кладовой, чтобы приготовитъ для бродягъ завтракъ. Въ благодарность за то, что фермерша и ея дочери разносили имъ пищу, бродяги хватали ихъ за подбородокъ, обнимали за талью и позволяли себѣ надъ ними разныя грубыя шутки, сопровождавшіяся оскорбительными эпитетами и взрывами громкаго хохота. Въ фермера и его сыновей они кидали костями и варенымъ картофелемъ, разражаясь громкими рукоплесканіями каждый разъ, когда какой-нибудь изъ снарядовъ мѣтко попадалъ въ цѣль. Подъ конецъ они расшибли голову одной изъ дочерей, вздумавшей найти обращеніе съ нею слишкомъ фамильярнымъ. Прощаясь съ хозяевами, шайка угрожала вернуться назадъ и сжечь ферму со всѣми ея обитателями, если только попробуютъ донести мѣстнымъ властямъ о подвигахъ бродягъ.
   Около полудня, послѣ долгаго и утомительнаго перехода, шайка сдѣлала привалъ у забора, на окраинѣ большого села. Рѣшено было тамъ съ часокъ отдохнуть, а затѣмъ члены шайки разбрелись до сторонамъ, чтобы войти въ село одновременно съ разныхъ сторонъ и заняться тамъ каждый своимъ промысломъ.
   Джекъ долженъ былъ идти вмѣстѣ съ Гуго. Они бродили по селу въ теченіе нѣкотораго времени. Гуго высматривалъ случай чѣмъ-нибудь поживиться, но, не находя такового, сказалъ:
   -- Какое паскудное мѣсто! Тутъ даже ничего, повидимому, не украдешь. Намъ съ тобой поневолѣ придется просить милостыню.
   -- Ты совершенно напрасно говоришь во множественномъ числѣ. Занимайся своимъ промысломъ. Онъ для тебя приличествуетъ, я же попрошайничать не стану.
   -- Не станешь?-- воскликнулъ Гуго, съ изумленіемъ глядя на короля.-- Скажи на милость, какая это муха тебя укусила? Давно ты пересталъ заниматься нищенствомъ?
   -- Не понимаю, что ты хочешь сказать.
   -- Что я хочу сказать? Да вѣдь ты же всю жизнь собиралъ милостыню на лондонскихъ улицахъ.
   -- Я-то? Ахъ, ты, идіотъ!
   -- Не расточай такъ своихъ комплиментовъ, а то, Него добраго, израсходуешь весь запасъ. Твой отецъ говоритъ, что ты чуть не съ самаго рожденія просилъ милостыню. Быть можетъ, онъ лжетъ. Чего добраго, ты осмѣлишься сказать ему это прямо въ глаза?-- насмѣшливо спросилъ Гуго.
   -- Человѣку, котораго называютъ здѣсь моимъ отцомъ, я, разумѣется, скажу, что онъ лжетъ.
   -- Можешь сколько угодно разыгрывать роль сумасшедшаго, но только совѣтую тебѣ всетаки держаться въ нѣкоторыхъ границахъ. Отчего не позабавиться малую толику, но при этомъ не слѣдуетъ накликать на себя побоевъ. Если я передамъ ему твои слова, онъ отлупитъ тебя такъ, что ты своихъ не узнаешь!
   -- Можешь избавитъ себя отъ этого труда. Я скажу ему самъ, что онъ лжетъ.
   -- Малой, подумаешь, удалецъ! Смѣлость твоя и въ самомъ дѣлѣ мнѣ нравится, но въ то же время я не могу сказать, чтобы особенно восхищался твоею разсудительностью. На долю нашего брата и безъ того приходится довольно зуботычинъ и палочныхъ ударовъ, и я не вижу ни малѣйшей надобности накликать ихъ на себя умышленно. Впрочемъ, къ чему намъ спорить изъ-за пустяковъ? Въ данномъ случаѣ я вѣрю твоему отцу. Не сомнѣваюсь, что онъ можетъ лгать и лжетъ не краснѣя, когда находитъ это для себя выгоднымъ, но теперь ему и лгать-то незачѣмъ. Мы всѣ умѣемъ при случаѣ втирать кому слѣдуетъ очки. Умный человѣкъ не станетъ тратить по пустякамъ такую драгоцѣнную вещь, какъ ложь. Послушай, однако, если ты не хочешь просить милостыню, чѣмъ же тогда мы займемся? Будемъ, что ди, съ тобой воровать цыплятъ?
   Король съ нетерпѣніемъ возразилъ:
   -- Отстань, наконецъ, отъ меня съ такими глупостями! Ты мнѣ надоѣдаешь!
   Гуго съ замѣчательнымъ долготерпѣніемъ замѣтилъ:
   -- Странный ты, однако, человѣкъ, любезнѣйшій. Ты не хочешь просить милостыню и отказываешься воровать! Пусть будетъ, впрочемъ, по твоему. Во всякомъ случаѣ тебѣ придется подманивать, пока я буду просить. Попробуй-ка только отказаться! Надѣюсь, что ты на это не рѣшишься.
   Съ устъ короля хотѣлъ было уже сорваться презрительный отвѣтъ, но Гуго прервалъ его заявленіемъ.
   -- Тише, сюда подходитъ человѣкъ, по наружности очень добродушный. Со мной сейчасъ сдѣлается припадокъ. Когда незнакомецъ подбѣжитъ ко мнѣ, начинай немедленно выть благимъ матомъ, стань на колѣни и залейся слезами. Надѣюсь, что ты умѣешь рыдать такъ, какъ еслибъ у тебя въ животѣ скреблись не то что кошки, а настоящіе черти. Покажи же теперь твою удаль, а затѣмъ начинай причитывать сквозь слезы: "Ахъ, сударь, это бѣдный мои братъ, страдающій падучей болѣзнью! Мы съ нимъ остались круглыми сиротами!.. Нѣтъ у насъ ни друзей, ни пріятелей. Ради Бога удостойте взглянуть съ состраданіемъ на больного, покинутаго несчастнаго юношу! Подайте хоть грошикъ отъ вашихъ избытковъ человѣку, убитому Богомъ, и находящемуся на краю гибели". Замѣть себѣ, что ты долженъ выть, не умолкая до тѣхъ поръ, пока мы не выманимъ у него хоть грошъ. Если ты этого не сдѣлаешь, то пеняй потомъ самъ на себя!
   Гуго безотлагательно принялся ревѣть дикимъ голосомъ, стонать, неистово ворочать глазами, метаться изъ стороны въ сторону и шататься, какъ пьяный. Едва только незнакомецъ подошелъ достаточно близко, какъ юноша, взвизгнувъ, словно ужаленный змѣей, повалился на земь, растянулся поперекъ дороги и принялся валяться въ грязи, при чемъ подергивалъ руками и ногами, словно въ предсмертныхъ судорогахъ.
   -- Ахъ, Боже мой... Ахъ, ты, Господи!-- вскричалъ добродушный незнакомецъ.-- Бѣдняжка, какъ онъ страдаетъ! Ну, вотъ, дай я помогу тебѣ встать.
   -- Да благословитъ васъ Богъ за вашу доброту, сударь, но я всетаки попрошу васъ до меня не дотрогиваться. Вы не можете себѣ и вообразить, какую страшную боль я терплю, если кто-нибудь хоть слегка прикоснется ко мнѣ во время припадка. Спросите у моего брата. Онъ разскажетъ вашему сіятельству, какія ужасныя муки приходится мнѣ тогда выносить. Подайте мнѣ, сударь, грошикъ, чтобы купить кусочекъ хлѣба, а затѣмъ оставьте меня на жертву ужасной моей неисцѣлимой болѣзни!
   -- Грошикомъ тутъ ничего не подѣлаешь. Я дамъ тебѣ цѣлый гривенникъ, несчастный бѣдняга,-- возразилъ джентльменъ, засовывая съ нервной поспѣшностью руку въ карманъ и вытаскивая оттуда деньги.-- Возьми ихъ, бѣдный мальчикъ, и пусть они пойдутъ тебѣ въ прокъ. Подойди же сюда, мальчикъ, и помоги мнѣ донести больного твоего брата вотъ до этого дома. Тамъ...
   -- Я вовсе не его братъ! -- возразилъ король, прерывая джентльмена.
   -- Какъ, ты не его братъ?..
   -- Праведный Боже, этого еще только недоставало!-- простоналъ Гуго, скрежеща вмѣстѣ, съ тѣмъ отъ злости зубами. Онъ отрекается отъ родного своего брата, который стоитъ, если можно такъ выразиться, одной ногою уже въ могилѣ.
   -- Какое у тебя черствое сердце, мальчикъ! Развѣ можно отрекаться такимъ образомъ отъ родного брата, который не въ состояніи двигать теперь ногами и руками? Если онъ тебѣ не братъ, кто же онъ тогда?
   -- Попрошайка и воръ. Получивъ отъ васъ деньги, онъ успѣлъ обшарить вашъ карманъ, пока вы къ нему нагибались. Если хотите совершить чудо, которое вылечитъ его сразу, то примитесь обрабатывать вашею палкою ему плечи, а въ остальномъ положитесь на Бога.
   Гуго не намѣренъ былъ ждать, пока совершится это чудо. Во мгновеніе ока онъ вскочилъ на ноги и пустился бѣжать съ быстротою молніи. Джентльменъ бросился бѣжать за нимъ, крича во все горло: "Лови! Держи!" Король вздохнулъ съ облегченнымъ сердцемъ и, благодаря Бога за собственное свое избавленіе, пустился улепетывать во всю прыть въ противоположномъ направленіи. Мальчикъ не замедлялъ своего бѣга до тѣхъ поръ, пока не очутился достаточно далеко отъ мѣста, гдѣ расположилась на привалъ шайка бродягъ, къ которой примкнулъ названный его отецъ. Свернувъ на первую попавшуюся дорогу, король вскорѣ оставилъ далеко за собою село. Онъ шелъ въ продолженіе нѣсколькихъ часовъ съ величайшей возможной для него поспѣшностью, нервно оглядываясь отъ времени до времени, чтобъ убѣдиться, нѣтъ ли за нимъ погони. Подъ конецъ, однако, опасенія его разсѣялись и замѣнились пріятнымъ сознаніемъ безопасности. Вмѣстѣ съ тѣмъ, однако, мальчикъ замѣтилъ, что голоденъ и очень усталъ. Дойдя до отдѣльно стоявшей крестьянской избы, онъ остановился, но только-что открылъ ротъ, чтобъ попросить себѣ кусочекъ хлѣба, какъ его грубо прогнали, осыпавъ жесточайшей площадной бранью. Нищенскіе лохмотья мальчика, очевидно, не располагали въ его пользу.
   Оскорбленный и негодующій король продолжалъ свой путь, твердо рѣшившись не подвергать себя болѣе подобному обращенію. Голодъ, однако, какъ говорится, не тетка. Въ данномъ случаѣ онъ оказался въ состояніи сломить даже и королевскую гордыню. День клонился уже къ вечеру, когда маленькій король рѣшился повторить свою попытку въ другой крестьянской избѣ. Попытка эта оказалась, однако, еще болѣе неудачной. Его не только всячески изругали, но обѣщали даже арестовать, какъ бродягу, если онъ сейчасъ же не уберется оттуда.
   Наступила ночь, холодная и темная. Все небо заволокло тучами, такъ что не видать было ни мѣсяца, ни звѣздъ. Ножки у маленькаго короля были изранены и страшно болѣли, но онъ всетаки потихоньку шелъ впередъ. Ему приходилось во что бы ни стало идти, такъ какъ, если онъ пытался присѣсть, чтобъ отдохнуть, холодъ прохватывалъ его сейчасъ же до мозга костей. Пробираясь сквозь непроглядный мракъ и торжественную тишину беззвѣздной зимней ночи, молодой король испытывалъ совершенно новыя, странныя, невѣдомыя ему до тѣхъ поръ ощущенія. По временамъ слышались голоса, которые приближались, проносились мимо и снова замирали вдали. Людей, которымъ принадлежали эти голоса, мальчикъ не могъ разглядѣть. Они представлялись ему лишь какими-то безформенными черными тѣнями, скользившими мимо. Поэтому самые голоса казались ему какими-то призрачными и таинственными, такъ что его невольно бросало въ дрожь. По временамъ виднѣлся мерцавшій свѣтъ, но всегда такъ далеко, словно изъ какого-нибудь другого міра. Слышался иногда звонъ колокольчиковъ, которые привязываютъ въ Англіи овцамъ на шею, чтобы онѣ не затерялись, но этотъ звонъ доносился всегда неясно, какъ бы изъ туманной дали. Иногда слышалось также молодому королю прерывистое мычанье стадъ, долетавшее грустными отзвуками на крыльяхъ ночного вѣтра. По временамъ раздавалось жалобное завываніе собаки, разносившееся по необозримымъ пространствамъ полей и лѣсовъ. Всѣ эти звуки слышались изъ такого отдаленія, что маленькому королю казалось, будто вокругъ него все вымерло, и что онъ стоитъ одинъ безъ друзей и товарищей посреди громадной необозримой пустыни.
   Эта необычайная обстановка словно гипнотизировала мальчика. Онъ шелъ все впередъ, какъ бы въ полусонномъ состояніи, изъ котораго иногда пробуждалъ его тихій шелестъ сухой листвы надъ головою, напоминавшій человѣческій шепотъ. Подъ конецъ онъ совершенно неожиданно для себя набрелъ на мерцающій свѣтъ жестяного фонаря, стоявшаго неподалеку на землѣ. Свернувъ въ сторонку, чтобы выйти изъ полосы свѣта, мальчикъ началъ осматриваться кругомъ. Оказалось, что фонарь стоитъ у открытыхъ дверей сарая. Кругомъ все было тихо. Король ждалъ нѣсколько времени, но не слышалъ ни малѣйшаго шума, или шороха. При этомъ онъ до такой степени прозябъ и гостепріимный сарай имѣлъ такой заманчивый видъ, что мальчикъ подъ конецъ рѣшился рискнуть войти. Онъ быстро проскользнулъ въ двери неслышными шагами; но въ то самое мгновенье, когда перешагнулъ за порогъ, услышалъ за собою голоса, а потому поспѣшно спрятался за бочку, которая стояла въ сараѣ. Двое рабочихъ съ фермы вошли въ сарай, принесли съ собой фонарь и принялись тамъ молотить, бесѣдуя въ то же время другъ съ другомъ. Пока ови ходили съ фонаремъ, маленькій король смотрѣлъ во всѣ глаза и сообразилъ, что находится въ овинѣ, за которымъ непосредственно слѣдуетъ хлѣвъ довольно большихъ размѣровъ. Мальчикъ рѣшилъ туда пробраться, какъ только рабочіе уйдутъ. Вмѣстѣ съ чѣмъ онъ замѣтилъ лежавшую на половинѣ дороги груду лошадиныхъ попонъ. Одной изъ нихъ онъ рѣшился воспользоваться на ночь для собственныхъ надобностей его величества, считая, что имѣетъ законное право произвести такую реквизицію.
   Закончивъ молотьбу, рабочіе ушли, унесли съ собою фонарь и заперли двери. Дрожавшій отъ холода король пустился разыскивать попоны. Онъ шелъ настолько быстро, насколько это было возможно въ совершенной темнотѣ. Добравшись до попонъ, онъ захватилъ ихъ съ собою и затѣмъ благополучно прокрался ощупью въ хлѣвъ. Тамъ онъ сдѣлалъ себѣ изъ двухъ попонъ постель, а двумя другими покрылся вмѣсто одѣяла. Попоны были старыя и тонкія, такъ что не особенно грѣли. Кромѣ того, отъ нихъ несло лошадинымъ потомъ, такъ что его величество чуть не задыхался, но это не мѣшало ему чувствовать себя какъ нельзя болѣе счастливымъ монархомъ.
   Мальчикъ былъ голоденъ и сильно прозябъ, но въ то же время онъ сильно усталъ и его клонило во сну. Обѣ послѣднія побудительныя причины не преминули взять верхъ надъ первыми. Онъ задремалъ и погрузился въ полубезсознательное состояніе. Какъ разъ въ ту минуту, когда предстояло перейти изъ этой подготовительной стадіи въ крѣпкій здоровый сонъ, его величество почувствовалъ совершенно явственно, какъ что-то до него дотронулось. Король разомъ проснулся и широко раскрылъ ротъ, чуть не задыхаясь отъ ужаса. Чье-то таинственное прикосновеніе въ темнотѣ до того пугало мальчика, что сердце у него чуть не остановилось. Онъ лежалъ неподвижно и прислушивался, почти не смѣя дышатъ. Ничто, однако, не шевелилось, и августѣйшее его ухо было не въ состояніи уловить ни единаго звука. Маленькій король началъ подъ конецъ снова впадать въ дремоту, но тотчасъ же ощутилъ то же самое таинственное прикосновеніе. Это легкое прикосновеніе чего-то незримаго и неслышнаго являлось положительно ужасающимъ. Бѣдный мальчикъ былъ внѣ себя отъ неизъяснимаго страха. Онъ спрашивалъ себя, какъ тутъ поступить? но не умѣлъ надлежаще отвѣтить на этотъ вопросъ. Ему удалось устроить себѣ на ночь сравнительно удобную постель. Неужели теперь придется ее бросить и бѣжать отъ невѣдомаго, загадочнаго страшилища? Да и куда еще бѣжать? Вѣдь дверь овина заперта снаружи, такъ что выбраться оттуда нельзя. Неужто онъ станетъ слоняться въ темнотѣ взадъ и впередъ по овину наединѣ съ привидѣніемъ, которое будетъ скользить за нимъ слѣдомъ неслышными шагами, пугая отъ времени до времени отвратительнымъ своимъ легкимъ прикосновеніемъ къ лицу или же къ плечу? Одна мысль объ этомъ казалась мальчику невыносимой. Но развѣ лучше было оставаться тутъ на мѣстѣ и всю ночь выносить такую смертельную пытку? Нѣтъ, это представлялось тоже немыслимымъ. Что же въ такомъ случаѣ дѣлать? Маленькій король совершенно явственно сознавалъ, что для него оставался всего только одинъ исходъ: надлежало протянуть руку и разыскать предметъ, дважды уже потревожившій его своимъ, прикосновеніемъ. Легко было это подумать, но не такъ-то легко выполнить! Надо было собраться съ духомъ, чтобы рѣшиться на такую попытку. Молодой король три раза потихоньку протягивалъ руку во мракѣ и каждый разъ внезапно отдергивалъ ее назадъ, чуть не вскрикивая отъ страха не потому, чтобы онъ что-нибудь ощупалъ, но вслѣдствіе увѣренности, что въ слѣдующее затѣмъ мгновеніе его рука непремѣнно коснется до невѣдомаго страшилища. При четвертой попыткѣ, однако, рука молодого короля, вытянувшись немного дальніе, скользнула по чему-то мягкому и теплому. Мальчикъ совершенно оцѣпенѣлъ тогда отъ страха. Онъ былъ въ такомъ возбужденномъ состояніи, что невольно вообразилъ себѣ, будто дотронулся до мертвеца, еще не успѣвшаго остыть. Онъ думалъ, что скорѣе умретъ, чѣмъ попробуетъ дотронуться вторично. Такая ложная мысль могла явиться у мальчика лишь вслѣдствіе его молодостей неопытности. Непреодолимое могущество человѣческаго любопытства еще не было ему извѣстно. Вскорѣ его рука, безъ согласія разсудка и даже въ противность велѣніямъ таковаго, принялась опять ощупывать мракъ въ томъ самомъ направленіи, гдѣ находилось страшилище. Послѣ непродолжительныхъ тщетныхъ поисковъ она встрѣтила пучокъ длинныхъ волосъ. Король вздрогнулъ, но продолжалъ ощупывать дальше и нашелъ, что къ этому пучку привыкаетъ словно какой-то теплый канатъ. Дальнѣйшее изслѣдованіе, направленное вверхъ по канату, открыло ни въ чемъ, неповиннаго теленка. Самый канатъ оказался вовсе не веревкой а просто на-просто телячьимъ хвостомъ.
   Король совершенно искренно стыдился, что такое безобидное существо, какъ сонный теленокъ, могло привести его въ такой ужасъ и подвергнуть столь мучительной душевной пыткѣ. Стыдъ этотъ нельзя было признать, однако, вполнѣ основательнымъ. Маленькій король испугался на самомъ дѣлѣ вовсе не теленка, а невѣдомаго страшилища, которое, при дальнѣйшемъ изслѣдованіи, оказалось теленкомъ. Въ тогдашнія времена суевѣріе было до того распространено, что всякій другой мальчикъ, на мѣстѣ короля, точно также бы испугался и страдалъ бы совершенно такимъ же образомъ.
   Маленькій король не только обрадовался тому, что испугавшее его страшилище оказалось просто-на-просто теленкомъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ, пришелъ положительно въ восторгъ, ощутивъ возлѣ себя присутствіе этого живого существа. Онъ чувствовалъ себя передъ тѣмъ до того покинутымъ и одинокимъ, что ему пріятно было теперь общество даже такого скромнаго животнаго, какъ теленокъ. Къ тому же, за послѣдніе нѣсколько дней, ему пришлось вытерпѣть отъ людей столько дерзостей и оскорбленій, что теперь онъ испытывалъ истинное удовольствіе, сознавая себя въ обществѣ созданія Божія, которое хотя и не отличалось выдающимися умственными способностями и талантами, но зато обладало добрымъ сердцемъ и ласковымъ характеромъ. Король рѣшился поэтому снизойти съ головокружительныхъ высотъ своего ранга и вступить въ дружескія отношенія съ теленкомъ.
   Его величество принялся гладить мягкую теплую спину теленка, лежавшаго тутъ же неподалеку, такъ что до него легко было достать рукою. При этомъ королю пришла счастливая мысль о возможности воспользоваться теленкомъ также и для нѣкоторыхъ иныхъ, какъ нельзя болѣе желанныхъ цѣлей. Ухватившись за эту мысль, король перенесъ свою постель какъ разъ къ самому теленку, прилегъ вплотную въ спинѣ четвероногаго своего пріятеля и накрылъ попонами и себя, и его. Черезъ минуту или двѣ ему стало также тепло и уютно, какъ если бы онъ лежалъ на пуховикахъ королевской спальни въ Вестминстерскомъ дворцѣ.
   Какъ только мальчикъ согрѣлся, мысли его тотчасъ же пріобрѣли пріятную жизнерадостную окраску. Дѣйствительно, онъ освободился изъ узъ неволи и преступленія, отдѣлался отъ общества грубыхъ бродягъ и подлыхъ мошенниковъ; ему было тепло, онъ находился подъ кровомъ и, однимъ словомъ, чувствовалъ себя счастливымъ. Поднявшійся ночью вѣтеръ все болѣе усиливался. Онъ дулъ теперь страшными порывами, отъ которыхъ старый овинъ вздрагивалъ и сотрясался. Порою вѣтеръ какъ будто замиралъ и принимался жалобно стонать и завывать вокругъ угловъ и подъ стрѣхою крыши, но все это казалось пріятною музыкою маленькому королю, сознававшему, что онъ до чрезвычайности уютно и удобно устроилъ свой ночлегъ. Пусть себѣ свирѣпствуетъ хоть настоящая буря, пусть она рветъ и мечетъ, визжитъ и завываетъ, какъ хоръ адскихъ бѣсовъ, счастливому мальчику до нея теперь дѣла нѣтъ! Все это могло теперь его только забавлять. Чѣмъ сильнѣе завывалъ вѣтеръ, тѣмъ крѣпче прижимался король къ своему четвероногому пріятелю, наслаждаясь тѣмъ, что ему удалось, наконецъ, согрѣться. Это блаженное самочувствіе не замедлило перейти въ глубокій сонъ, полный мира и спокойствія и не тревожимый никакими грезами. Гдѣ-то вдалекѣ завывали собаки, порою примѣшивалось къ этому завыванію грустное мычаніе коровъ; вѣтеръ продолжалъ дуть бѣшеными порывами, послѣ которыхъ дождь ниспадалъ цѣлыми потоками на землю. Его британское величество спало, нисколько этимъ не тревожась. То же самое, впрочемъ, дѣлалъ и теленокъ, который былъ отъ природы простодушнымъ созданіемъ, не особенно смущавшимся бурями, или же высокою честью почивать рядомъ съ королемъ.
  

ГЛАВА XIX.
Король у крестьянъ.

   Проснувшись рано утромъ, король убѣдился, что мокрая, но, очевидно, весьма разсудительная крыса, заползла къ нему ночью и устроила для себя уютный ночлегъ у него за пазухой. Когда мальчикъ началъ ворочаться, она встревожилась и поспѣшно убѣжала; король улыбнулся и сказалъ: "Дурочка, чего ты такъ испугалась? Я такой же безпріютный несчастливецъ, какъ и ты сама. Я въ такомъ безпомощномъ состояніи, что какъ нельзя лучше понимаю все безобразіе обижать безпомощное существо. Вмѣстѣ съ тѣмъ благодарю тебя за хорошее предзнаменованіе. Если злоключенія короля дошли до того, что крысы выбираютъ его себѣ подстилкой для спанья, то ему, безъ сомнѣнія, предстоитъ счастливая перемѣна судьбы.-- Хуже, кажется, ужь ничего быть не можетъ!"
   Король всталъ и вышелъ изъ хлѣва. Какъ разъ въ эту минуту онъ услышалъ дѣтскіе голоса: дверь овина растворилась и вошли двѣ маленькія дѣвочки. Увидѣвъ незнакомаго мальчика, онѣ перестали говорить и смѣяться, молча остановились передъ нимъ и принялись съ любопытствомъ его разглядывать. Затѣмъ онѣ начали шептаться о чемъ-то другъ съ другомъ, подошли еще ближе, снова остановились и, опять поглядѣвъ на маленькаго короля, начали шепотомъ сообщать другъ-другу свои впечатлѣнія. Вскорѣ онѣ настолько ободрились, что стали разсуждать вслухъ. Одна изъ дѣвочекъ сказала:
   -- А вѣдь у него хорошенькое личико!
   Другая добавила:
   -- Волосы тоже у него не дурны!
   -- Жаль только, что онъ такъ дурно одѣтъ!
   -- Видъ у него измученный!-- Кажется, что онъ очень проголодался.
   Дѣвочки подошли еще ближе, робко поглядывая на короля и осматривая его со всѣхъ сторонъ такъ тщательно, какъ еслибъ это былъ невѣдомый заморскій звѣрь. При этомъ, однако, онѣ соблюдали должную осторожность и бдительность, какъ еслибъ опасаясь, что этотъ заморскій звѣрь, пожалуй, вздумаетъ кусаться. Подъ конецъ онѣ остановились почти передъ самымъ королемъ, держа другъ друга для большей безопасности за руки и, повидимому, вполнѣ удовлетворились тщательнымъ обзоромъ, произведеннымъ ихъ невинными глазками. Тогда одна изъ дѣвочекъ, собравъ все свое мужество, простодушно и честно освѣдомилась:-- Кто ты такой, мальчикъ?
   -- Я король!-- отвѣтилъ онъ ей совершенно серьезнымъ тономъ.
   Дѣвочки слегка вздрогнули отъ удивленія и съ полминуты молчали, широко раскрывъ глаза. Любопытство заставило ихъ, однако, прервать молчаніе вопросомъ:
   -- Ты король? Какой же именно?..
   -- Англійскій король!
   Дѣвочки поглядѣли сперва другъ на друга, потомъ на мальчика, а затѣмъ опять другъ на друга и, очевидно, находились въ величайшемъ недоумѣніи. Наконецъ, одна изъ нихъ сказала:
   -- Слышишь ты, Марджери, онъ называетъ себя королемъ! Неужели это правда?
   -- Должно быть, что такъ, Присси. Вѣдь онъ же не станетъ лгать? Замѣть себѣ, Присси, что если бы онъ не сказалъ правды, то это была бы ложь! Это не подлежитъ ни малѣйшему сомнѣнію. Теперь потрудись сообразить, что изъ неправды ничего, кромѣ лжи, никогда выйти не можетъ!
   Доказательство это было до такой степени логическимъ, что подъ него нельзя было подпустить даже иголочки. Сомнѣнія, появившіяся было у Присси, должны были при такихъ обстоятельствахъ разсѣяться. Подумавъ съ минутку, она возложила всю отвѣтственность на короля, наивно замѣтивъ:
   -- Если ты въ самомъ дѣлѣ король, то я тебѣ вѣрю!
   -- Да я и въ самомъ дѣлѣ король!
   Этимъ все было окончательно улажено. Королевское достоинство его величества было признано безъ дальнѣйшихъ разспросовъ и колебаній. Маленькія дѣвочки начали тотчасъ же освѣдомляться, какимъ образомъ король забрелъ къ нимъ въ хлѣвъ, отчего онъ явился въ такомъ не царственномъ одѣяніи, куда держитъ путь и т. д. и т. д. Вообще маленькаго короля обстоятельно разспросили объ его собственныхъ дѣлахъ. Возможность разсказать про свои злоключенія, не подвергаясь опасности встрѣтить насмѣшки и недовѣріе, являлась большимъ облегченіемъ для его величества. Онъ разсказалъ свою повѣсть съ такимъ увлеченіемъ, что временно позабылъ даже голодъ. Кроткія и ласковыя крестьянскія дѣвочки слушали его съ самымъ глубокимъ и нѣжнымъ сочувствіемъ, но когда король перешелъ къ событіямъ вчерашняго дня, и объявивъ, какъ долго ничего не ѣлъ, онѣ осмѣлились прервать повѣствованія его величества и поспѣшно увели короля въ избушку, объявивъ, что ему надо тамъ позавтракать.
   Маленькій король былъ теперь совершенно веселъ и счастливъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ разсуждалъ самъ собою. "Вернувшись на престолъ, я всегда буду относиться съ любовью и уваженіемъ къ маленькимъ дѣтямъ, вспоминая, что они мнѣ вѣрили и принимали во мнѣ живое участіе, тогда какъ взрослые люди, считая себя умниками, смѣялись надо мною и выставляли меня лгуномъ".
   Мать обѣихъ дѣвочекъ встрѣтила маленькаго короля ласково и съ состраданіемъ. Безпомощное состояніе мальчика, казавшагося умопомѣшаннымъ, тронуло ея добродушное женское сердце. Она была вдова, въ достаточной степени знакомая съ нуждой, чтобы научиться сочувствію къ чужой бѣдѣ. Вообразивъ себѣ, что помѣшавшійся мальчикъ ушелъ отъ родныхъ, или же изъ больницы, гдѣ его лечили, она пыталась выяснить путемъ ловкихъ разспросовъ, откуда именно онъ прибылъ, для того чтобы можно было потомъ вернуть его по принадлежности. Эти разспросы и намеки на сосѣдніе города и села не привели, однако, къ ожидаемому результату. Выраженіе лица мальчика и его отвѣты свидѣтельствовали о полнѣйшемъ его незнакомствѣ съ означенными городами и селами. Мальчикъ очень умно и бойко разсуждалъ о придворныхъ дѣлахъ и на глаза его нѣсколько разъ навертывались слезы, когда шла рѣчь о королѣ, его отцѣ, но какъ только разговоръ заходилъ о менѣе возвышенныхъ предметахъ, мальчикъ утрачивалъ всякій къ нему интересъ и умолкалъ.
   Все это очень удивляло крестьянку, но тѣмъ не менѣе она не отказывалась отъ надежды разузнать всю подноготную о мальчикѣ, казавшемся ей помѣшаннымъ. Приступивъ къ изготовленію горячаго завтрака, она начала вмѣстѣ съ тѣмъ обдумывать, какимъ бы способомъ можно было узнать изъ устъ самого мальчика, кто онъ таковъ въ дѣйствительности. Разговоръ о крупномъ рогатомъ скотѣ и овцахъ оставлялъ его совершенно равнодушнымъ, такъ что первоначальное предположеніе крестьянки, будто нежданный ея гость былъ спятившимъ съ ума подпаскомъ, совершенно не выдерживало критики. Столь же неудачными оказались ея попытки возбудить интересъ молодого короля толками о бумагопрядильной фабрикѣ,-- про ткачей, лудильщиковъ, кузнецовъ и разныхъ иныхъ ремесленниковъ и торговцевъ, про Бедламъ, тюрьмы и богадѣльни. Изъ безуспѣшности этихъ попытокъ она заключила, впрочемъ, что мальчикъ былъ просто-на-просто передъ тѣмъ гдѣ-нибудь въ услуженіи. Ей казалось, что она напала теперь на вѣрный слѣдъ, по которому уже не трудно добраться до истины. Результаты, которыхъ она достигла при дальнѣйшихъ разспросахъ, далеко не соотвѣтствовали, однако, этимъ оптимистическимъ ожиданіямъ. Подметать полы казалось ему занятіемъ утомительнымъ и непристойнымъ, укладывать дрова въ печь такъ, чтобы они могли хорошо разгорѣться, онъ, очевидно, не умѣлъ и вовсе, повидимому, не интересовался подобнымъ дѣломъ. Чистить мебель и обтирать съ нея пыль не представлялось ему тоже сколько-нибудь интереснымъ. Вдовушка, утративъ почти всякую надежду, заговорила со своимъ гостемъ единственно лишь для успокоенія совѣсти о поварскомъ искусствѣ. Къ величайшему ея изумленію и радости, лицо молодого короля тотчасъ же просіяло. "Наконецъ-то я его выслѣдила", самодовольно разсуждала крестьянка, не на шутку гордясь обнаруженной ею при этомъ случаѣ хитростью и тактомъ.
   Ей приходилось передъ тѣмъ такъ много говорить, что она, какъ это не покажется страннымъ, обрадовалась случаю помолчать, между тѣмъ какъ король, вдохновляясь томительнымъ голодомъ и благоуханіемъ вкусныхъ яствъ, варившихся въ горшкахъ и жарившихся на сковородкахъ, сдѣлался чрезвычайно разговорчивымъ и пустился въ такія краснорѣчивыя разсужденія о великолѣпныхъ блюдахъ, которыя ему подавали во дворцѣ, что въ теченіе цѣлыхъ трехъ минутъ, почтенная крестьянка безпрерывно твердила про себя: "Подумаешь, какъ я вѣрно отгадала. Онъ вѣдь и въ самомъ дѣлѣ былъ поваренкомъ!" Тѣмъ временемъ маленькій король принялся описывать свое меню и обсуждать его съ такимъ знаніемъ дѣла и такимъ оживленіемъ, что недоумѣвающая хозяйка задала себѣ вопросъ: "Ахъ, ты, Господи, откуда это онъ могъ узнать про такое множество кушаній? Къ тому же, все это самыя изысканныя блюда, которыя подаются лишь на столахъ у вельможъ и богачей! Впрочемъ, я теперь поняла! Несмотря на то, что мальчикъ теперь превратился въ несчастнаго оборванца, онъ, вѣроятно, служилъ во дворцѣ до тѣхъ поръ, пока не спятилъ съ ума. Безъ сомнѣнія, онъ состоялъ поваренкомъ на королевской кухнѣ. Я сейчасъ въ этомъ удостовѣрюсь".
   Сгорая нетерпѣніемъ доказать свою смѣтливость, она попросила короля посмотрѣть на минутку за кушаньями, намекнувъ, что если ему угодно, онъ можетъ изготовить и добавить къ нимъ одно или два блюда. Затѣмъ она вышла изъ избы и знаками приказала своимъ дѣтямъ слѣдовать за нею. Король промолвилъ вполголоса:
   -- Одному англійскому монарху пришлось, въ давно прошедшія времена заниматься какъ разъ такимъ же дѣломъ. То, до чего снизошелъ Альфредъ Великій, не можетъ быть сочтено позоромъ и для меня. Я постараюсь, впрочемъ, лучше оправдать довѣріе, возложенное на меня бѣдною женщиной, тогда какъ Альфредъ, помнится, сжегъ драчену, за которою ему поручено было наблюдать.
   Это было, безъ сомнѣнія, благое намѣреніе, но, къ сожалѣнію, оно осталось невыполненнымъ. Маленькій король, подобно своему великому предшественнику, вскорѣ погрузился въ глубокія размышленія о своихъ дѣлахъ, и въ результатѣ получилось подобное же бѣдствіе: кушанья пригорѣли. Хорошо еще, что хозяйка вернулась во-время, чтобы спасти завтракъ отъ окончательной гибели. Она такъ бойко и такъ искренно задала мальчику головомойку, что мгновенно пробудила его отъ грезъ. Видя, однако, до какой степени онъ смутился тѣмъ, что не оправдалъ возложеннаго на него довѣрія, крестьянка тотчасъ же смягчилась и стала относиться послѣ того къ нему особенно нѣжно и ласково.
   Мальчикъ закусилъ, что называется, плотно и съ аппетитомъ. Сытный завтракъ подкрѣпилъ короля и много улучшилъ расположеніе его духа. Интересною характерною чертой этого завтрака было то обстоятельство, что обѣ стороны поступились собственнымъ своимъ достоинствомъ, при чемъ, однако, лицо, которому была оказана милость, даже не подозрѣвало этого. Хозяйка собиралась сперва накормить маленькаго бродягу какими-нибудь объѣдками въ углу, какъ дѣлала это съ другими бродягами и съ собаками, но, ощутивъ угрызенія совѣсти за то, что такъ сильно его выбранила, рѣшила вознаградить бѣднягу за столь дурное съ нимъ обращеніе, дозволивъ ему сѣсть за одинъ столъ съ семьею и позавтракать съ порядочными людьми, какъ бы на равной съ ними ногѣ. Король мучился, въ свою очередь, угрызеніями совѣсти за то, что обманулъ возложенное на него довѣріе, послѣ того какъ вся семья была съ нимъ до такой степени добра. Онъ рѣшился, поэтому, загладить свой поступокъ, снизойдя до одного уровня съ крестьянскою семьею, и отказался отъ первоначальнаго своего намѣренія требовать отъ хозяйки и ея дѣтей, чтобы они стояли и прислуживали ему, пока онъ будетъ завтракать за обѣденнымъ столомъ, въ торжественномъ одиночествѣ, подобающемъ высокому его сану и происхожденію.
   Подобныя взаимныя уступки всегда оказываются очень полезными. Почтенная хозяйка была въ продолженіе цѣлаго дня какъ нельзя болѣе довольна собою, такъ какъ безпрерывно осыпала себя похвалами за великодушную снисходительность къ маленькому бродягѣ. Король же, съ своей стороны самодовольно помышлялъ о всемилостивѣйшемъ снисхожденіи, съ какимъ онъ отнесся къ простой крестьянкѣ.
   Послѣ завтрака хозяйка приказала королю вымыть посуду. Приказаніе это было выполнено не сразу. Одно мгновенье король чуть было не возмутился, но потомъ сказалъ самому себѣ: "Альфредъ Великій наблюдалъ же за тѣмъ, какъ пеклась драчена; безъ сомнѣнія, онъ вымылъ бы также и посуду, если бы отъ него это потребовали. Отчего же и мнѣ не попробовать?"
   Проба эта оказалась не особенно удачной, что, между прочимъ, не мало удивило и самого короля, думавшаго, что очень нетрудно вымыть деревянныя ложки и тарелки. На самомъ дѣлѣ работа эта оказалась очень скучной и утомительной, но всетаки она съ теченіемъ времени окончилась. Мальчикъ сгоралъ нетерпѣніемъ продолжать свой путь, но ему не суждено было такъ скоро отдѣлаться отъ общества старательной и усердной хозяйки. Она безпрерывно заставляла его выполнять то одну, то другую работу. Прилагая все свое стараніе, маленькій король подвизался въ этихъ работахъ старательно и не безъ нѣкотораго успѣха. Тогда она усадила его и обѣихъ дѣвочекъ чистить зимнія яблоки, но тутъ онъ обнаружилъ такую неловкость и неумѣлость, что его немедленно же удалили отъ столь благороднаго занятія и поручили ему наточить большой мясницкій ножъ; послѣ того крестьянка заставила его величество расчесывать шерсть, и маленькій король началъ уже размышлять, что оставилъ короля Альфреда Великаго далеко за флагомъ по части мелочныхъ геройскихъ подвиговъ, кажущихся такими живописными и забавными, когда ихъ описываютъ въ книжкахъ для дѣтей. Въ дѣйствительности эти подвиги надоѣли ему не на шутку и онъ имѣлъ серьезное намѣреніе отъ нихъ отказаться.
   Въ полдень, какъ разъ послѣ обѣда, хозяйка прислала маленькому королю корзинку съ котятами и приказала ихъ утопить. Онъ этого, однако, не сдѣлалъ и только-что собирался объяснить ей всю неумѣстность отдавать подобныя приказанія англійскому монарху (онъ сознавалъ необходимость установить какія-нибудь границы для посягательства на августѣйшую свою особу и ему казалось, какъ нельзя болѣе умѣстнымъ поставить такою пограничною чертой умерщвленіе котятъ), но этому помѣшало совершенно непредвидѣнное обстоятельство, именно появленіе Гуга и Джона Канти съ коробомъ разносчика за спиной.
   Маленькій король, узнавъ этихъ негодяевъ, когда они подходили къ воротамъ избы и не успѣвъ еще увидѣть его самого. Воздержавшись отъ всякихъ замѣчаній касательно установленія пограничной черты, онъ взялъ корзину съ котятами и, не говоря ни слова, потихоньку вышелъ съ чернаго хода. Оставивъ котятъ въ сѣняхъ, мальчикъ пустился улепетывать по узенькой извилистой тропинкѣ, тянувшейся между высокими изгородями.
  

ГЛАВА XX.
Король и отшельникъ.

   Убѣдившись, что высокая изгородь скрываетъ его отъ взоровъ, такъ что изъ дому никто не видитъ, мальчикъ, побуждаемый смертельнымъ страхомъ, побѣжалъ во всю прыть по направленію къ лѣсу, находившемуся въ нѣкоторомъ разстояніи оттуда. Онъ не оглядывался до тѣхъ поръ, пока не добѣжалъ почти до самаго лѣса. Тогда только онъ обернулся и замѣтилъ вдали двѣ какія-то человѣческія фигуры. Это показалось ему совершенно достаточнымъ. Онъ не сталъ терять времени, чтобы хорошенько въ нихъ всмотрѣться, но пустился опять бѣжать и не останавливался до тѣхъ поръ, пока не забрался далеко въ глубь лѣса,-- въ такую чащу, гдѣ его со всѣхъ сторонъ окутывалъ полумракъ. Тамъ онъ остановился, убѣжденный, что находится приблизительно въ безопасности. Онъ внимательно прислушивался, но кругомъ стояла грозная, торжественная тишина, производившая тяжелое, подавляющее впечатлѣніе на душу. Напрягая все свое вниманіе, онъ по временамъ, какъ будто различалъ среди этой тишины звуки, но такіе отдаленные, глухіе и таинственные, что они какъ будто не принадлежали въ міру дѣйствительности, а напоминали скорѣе жалобы и стоны видѣній, вернувшихся съ того свѣта. Звуки эти были сами по себѣ еще страшнѣе тишины, которую они прерывали.
   Маленькій король намѣревался сперва провести остатокъ дня въ томъ мѣстѣ, гдѣ спрятался. Пока онъ бѣжалъ, тѣло его разгорячилось и покрылось испариной, но вскорѣ потомъ начало сильно зябнуть и онъ былъ вынужденъ идти дальше уже для того, чтобы согрѣться. Онъ пробирался все прямо черезъ лѣсъ, разсчитывая вскорѣ выйти на какую нибудь дорогу, но эти разсчеты не оправдались. Мальчикъ шелъ довольно уже долго, но чѣмъ дальше забирался онъ въ лѣсъ, тѣмъ гуще и дремучѣе лѣсъ становился. Тѣмъ временемъ мракъ все болѣе сгущался, и король убѣдился, что ночь приближается быстрыми шагами. Онъ вздрогнулъ при мысли, что ее придется провести въ глухомъ дремучемъ лѣсу и пытался ускорить шаги, чтобы выбраться какъ можно скорѣе оттуда, но при всемъ желаніи подавался впередъ лишь очень медленно. Стемнѣло уже такъ, что онъ не могъ явственно различать препятствій, попадавшихся на пути, а потому безперерывно спотыкался о корни деревъ, запутывался въ плющи и терновники.
   Можно представить себѣ, какъ онъ обрадовался, увидѣвъ, наконецъ, мерцавшій вдали огонекъ. Его величество осторожно подкрался къ этому огоньку, зачастую останавливаясь, чтобы осмотрѣться и прислушаться. Огонекъ свѣтилъ изъ окна маленькой ветхой хижины, въ которомъ не было даже стеколъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ король услышалъ раздававшійся изъ хижины голосъ и почувствовалъ въ ту же минуту стремленіе убѣжать куда-нибудь подальше, но вслѣдъ за тѣмъ, убѣдившись, что этотъ голосъ читаетъ молитвы, счелъ совершенно излишнимъ искать спасенія въ бѣгствѣ. Подойдя къ одному изъ оконъ хижины, онъ сталъ на цыпочки и заглянулъ туда украдкой. Комната была маленькая, съ землянымъ поломъ, крѣпко утоптаннымъ отъ долгаго употребленія. Въ углу виднѣлась постель изъ тростника, покрытая однимъ или двумя рваными одѣялами; по сосѣдству стояло деревянное ведро, чаша, лоханка, два или три горшка и нѣсколько сковородокъ. Тутъ же находились небольшая скамья и стулъ на трехъ ножкахъ. Въ печи, топившейся хворостомъ, тлѣлъ еще огонь, передъ кіотомъ, озареннымъ всего лишь одною свѣчей, стоялъ на колѣняхъ старикъ. Возлѣ него, на ветхомъ деревянномъ столикѣ, лежали раскрытая книга и человѣческій черепъ. Широкоплечій костлявый старикъ казался, несмотря на свои преклонные годы, еще сильнымъ и бодрымъ. Волосы, усы и бакенбарды были у него длинные и бѣлые, какъ снѣгъ. Одежда состояла изъ рясы на овечьемъ мѣху, доходившей до самыхъ пятъ.
   -- Это, очевидно, святой отшельникъ!-- сказалъ король себѣ самому.-- Какое счастье, что я къ нему попалъ!
   Отшельникъ закончилъ свою молитву и всталъ. Король постучался тогда въ двери. Глухой голосъ отвѣтилъ ему изнутри:
   -- Войди, но отрѣшись отъ всѣхъ грѣховъ твоихъ, такъ какъ мѣсто, на которомъ ты будешь стоять, свято есть!
   Король вошелъ, но въ первую минуту не рѣшился заговорить. Отшельникъ, устремивъ на него безпокойно бѣгавшіе и какъ-то странно сверкавшіе глаза, спросилъ:
   -- Кто ты такой?
   -- Король -- отвѣчалъ добродушно спокойнымъ тономъ мальчикъ.
   -- Добро пожаловать, король!-- вскричалъ съ восторженнымъ порывомъ отшельникъ.
   Затѣмъ онъ принялся хозяйничать съ лихорадочной дѣятельностью и, безпрерывно повторяя: "Добро пожаловать". "Милости просимъ", придвинулъ скамью къ печи, усадилъ на нее короля, подбросилъ въ печь сухого хворосту и, наконецъ, принялся нервно ходить взадъ и впередъ по комнатѣ.
   -- Добро пожаловать сюда ко мнѣ,-- добавилъ онъ послѣ непродолжительнаго молчанія.-- Многіе приходили уже сюда спасаться, но оказывались недостойными и потому изгонялись. Иное дѣло король, отрекшійся отъ царственнаго своего вѣнца и суетнаго блеска придворной роскоши,-- король, облекшій свое тѣло въ лохмотья, дабы посвятить жизнь молитвѣ и умерщвленію собственной плоти. Онъ достоинъ спасаться вмѣстѣ со мною и найдетъ здѣсь радушный пріемъ. Я встрѣчу его съ распростертыми объятіями и предоставлю ему жить въ моей кельѣ, пока не постигнетъ его желанная смерть.
   Король поспѣшилъ прервать этотъ монологъ и объясниться, но отшельникъ не обращалъ на его слова ни малѣйшаго вниманія и, повидимому, даже ихъ не слышалъ, а продолжалъ говорить, возвысивъ голосъ, все съ большею энергіей:
   -- Здѣсь ты найдешь миръ и спокойствіе. Никто не отыщетъ твоего убѣжища и не станетъ тревожить тебя мольбами вернуться къ безумной пустой жизни, которую Господь сподобилъ тебя покинуть. Здѣсь ты будешь молиться, изучать Священное Писаніе, размышлять о безуміи и обманахъ міра сего, представлять себѣ неизреченное блаженство праведниковъ и страшныя муки грѣшниковъ въ загробной жизни, питаться черствымъ хлѣбомъ и травами, пить одну только воду и для очищенія души нещадно бичевать каждый день свое тѣло. Ты будешь носить подъ рубашкою власяницу и ощутишь, какъ снизойдетъ на тебя миръ, котораго никто здѣсь не потревожитъ. Если бы и забрелъ сюда случайно кто-нибудь тебя разыскивать, онъ всетаки ушелъ бы, не достигнувъ своей цѣли. Я позабочусь уже о томъ, чтобы тебя не могли здѣсь найти и обезпокоить!
   Старикъ, все еще продолжая ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, пересталъ громко говорить и началъ вмѣсто того бормотать что-то такое себѣ подъ носъ. Маленькій король воспользовался этимъ случаемъ, чтобы разсказать ему свое положеніе. Онъ говорилъ очень краснорѣчиво подъ вліяніемъ возбужденія, весьма естественнаго при такихъ обстоятельствахъ. Отшельникъ, тѣмъ не менѣе, попрежнему бормоталъ и, повидимому, вовсе его не слушалъ. Продолжая бормотать, онъ подошелъ къ королю и сказалъ внушительнымъ тономъ:
   -- Тсъ, я сообщу тебѣ тайну!
   Съ этими словами онъ нагнулся къ мальчику, но вдругъ остановился и началъ какъ будто прислушиваться. Черезъ минуту или двѣ онъ подошелъ къ отверстію, служившему вмѣсто окна, высунулъ голову и началъ всматриваться во мракъ, а затѣмъ вернулся опять на цыпочкахъ, прильнулъ лицомъ къ самому уху короля и прошепталъ:
   -- Я вѣдь архангелъ.
   Король вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ при этихъ словахъ и мысленно сказалъ себѣ самому:
   -- Лучше было бы ужъ мнѣ оставаться съ бродягами и мошенниками, чѣмъ очутиться теперь во власти сумасшедшаго.
   Опасенія, терзавшія бѣднаго мальчика, явственно изобразились на его лицѣ. Тѣмъ временемъ отшельникъ продолжалъ вполголоса, возбужденнымъ тономъ:
   -- Вижу, что ты чувствуешь обаяніе окружающей меня атмосферы. На лицѣ твоемъ отражается благоговѣйный страхъ! Никто не въ силахъ избѣжать обаянія этой атмосферы, такъ какъ она во-истину небесная. Я возношусь на небо и возвращаюсь оттуда въ одно мгновеніе ока. Я былъ возведенъ въ архангелы, на этомъ самомъ мѣстѣ, пять лѣтъ тому назадъ, ангелами, присланными съ неба именно для того, чтобы возложить на меня высокій небесный чинъ. Присутствіе ихъ наполнило всю мою келью нестерпимо яркимъ сіяніемъ. И знаешь ли, король, что они преклонили передо мною колѣни, да, преклонили, такъ какъ я сталъ тогда выше ихъ рангомъ? Я странствовалъ по небеснымъ сѣнямъ и кущамъ, гдѣ бесѣдовалъ съ патріархами. Прикоснись къ моей рукѣ, не бойся, дотронись до нея! Ну, вотъ такъ. Теперь ты можешь сказать, что касался руки, которую пожимали Авраамъ, Исаакъ и Іаковъ. Я странствовалъ въ золотыхъ заоблачныхъ высяхъ въ престолу Всевышняго, воздвигнутому надъ твердью небесной и видѣлъ Бога лицомъ къ лицу!
   Онъ съ минутку, помолчалъ, какъ бы желая, чтобы рѣчь его произвела болѣе сильное впечатлѣніе. Затѣмъ выраженіе его лица внезапно измѣнилось. Онъ выпрямился во весь ростъ и сердито воскликнулъ:
   -- Да, я архангелъ, всего только архангелъ, тогда какъ мнѣ слѣдовало быть папой! Устами моими глаголетъ истина. Уже двадцать лѣтъ тому назадъ ниспосланъ былъ мнѣ съ неба сонъ, въ которомъ было обѣщано, что меня изберутъ въ папы. Всенепремѣнно и случилось бы, какъ предопредѣлено было небомъ, но король Генрихъ VIII упразднилъ мой монастырь. Я оказался тогда заброшеннымъ сюда, въ эту лѣсную глушь, и влачу здѣсь жизнь простого, невѣдомаго отшельника. Понятно, что теперь никому и въ голову не можетъ придти мысль объ избраніи меня на папскій престолъ!
   Онъ снова принялся что-то бормотать себѣ подъ носъ и съ бѣшенствомъ бить себя кулакомъ по лбу, то проклиная, на чемъ свѣтъ стоитъ, Генриха VIII, то повторяя обиженнымъ тономъ: "Изъ-за него я теперь только архангелъ, тогда какъ мнѣ слѣдовало быть папой!"
   Онъ сумасбродствовалъ такимъ образомъ въ теченіе цѣлаго часа, а бѣдняжка маленькій король тѣмъ временемъ сидѣлъ на скамьѣ и терпѣлъ тяжкую душевную муку. Послѣ того припадокъ сумасшествія у старика прошелъ, отшельникъ сдѣлался тогда кроткимъ и ласковымъ, голосъ его смягчился. Онъ вернулся изъ заоблачныхъ высей и принялся разговаривать такъ простодушно и человѣчно, что вскорѣ завоевалъ себѣ сердце мальчика. Усадивъ маленькаго короля ближе къ огню и по возможности уютнѣе, старый отшельникъ ловкой и нѣжной рукою залечилъ ему ушибы и царапины на ногахъ, а затѣмъ началъ приготовлять ужинъ. Все время при этомъ онъ велъ съ мальчикомъ веселую бесѣду, при чемъ иногда такъ ласково гладилъ маленькаго короля по головкѣ и по розовымъ щечкамъ, что страхъ и отвращеніе, внушенные самозваннымъ архангеломъ, быстро смѣнились любовью и почтеніемъ въ человѣку.
   Это счастливое положеніе дѣлъ длилось до самаго конца ужина. Тогда, помолившись передъ кіотомъ, отшельникъ уложилъ мальчика спать въ маленькой сосѣдней комнаткѣ, укутавъ его также тщательно и съ такою же любовью, какъ могла бы сдѣлать лишь самая нѣжная мать. Благословивъ его на прощанье, онъ ушелъ, сѣлъ передъ печью и принялся какъ-то инстинктивно и словно безсознательно мѣшать тамъ кочергою. Прервавъ это занятіе, онъ постучалъ нѣсколько разъ себѣ пальцами по лбу, словно пытаясь припомнить какую-то мысль, выскользнувшую изъ головы. Всѣ его попытки оказывались, повидимому, тщетными. Тогда онъ проворно всталъ со скамьи и, войдя въ комнату своего посѣтителя, спросилъ:
   -- Ты вѣдь король?
   -- Да,-- отвѣчалъ ему сквозь сонъ мальчикъ.
   -- Какой именно?
   -- Англійскій.
   -- Англійскій? Значитъ Генрихъ умеръ?
   -- Увы, умеръ. Я его сынъ!
   Лицо отшельника приняло зловѣщее выраженіе, и онъ съ мстительной энергіей стиснулъ громадные костлявые свои кулаки. Такъ онъ простоялъ нѣсколько мгновеній, чуть не задыхаясь отъ волненія и постоянно глотая слюну, а потомъ освѣдомился подавленнымъ голосомъ:
   -- Зналъ ли ты, что онъ упразднилъ нашъ монастырь и заставилъ насъ безпріютно скитаться по свѣту?
   Отвѣта на этотъ вопросъ не послѣдовало. Старикъ, нагнувшись къ мальчику, всматривался въ спокойное выраженіе его личика и вслушивался въ ровное его дыханіе.
   -- Онъ спитъ, крѣпко спитъ,-- проворчалъ сквозь зубы отшельникъ. Хмурое выраженіе его лица смѣнилось усмѣшкой злобнаго удовольствія. Какъ разъ въ это мгновеніе лицо спавшаго мальчика озарилось улыбкой. Отшельникъ проворчалъ сквозь зубы:
   -- Прекрасно, онъ чувствуетъ себя теперь счастливымъ,-- и отвернулся отъ постели, на которой почивалъ маленькій король, но остался въ той же комнатѣ и принялся на цыпочкахъ бродить по ней, словно что-то разыскивая. По временамъ онъ останавливался и прислушивался, при чемъ внезапно оборачивался и пристально взглядывалъ на постель, не переставая бормотать себѣ подъ носъ. Подъ конецъ онъ нашелъ то, чего такъ долго искалъ, а именно старый заржавѣвшій мясницкій ножъ и брусокъ. Тогда онъ вернулся на цыпочкахъ въ другую комнату, сѣлъ возлѣ печки и принялся потихоньку точить ножъ на брускѣ, продолжая попрежнему ворчать, бормотать и пересыпать свой монологъ невѣроятными восклицаніями. Вѣтеръ завывалъ вокругъ уединенной хижины и таинственные ночные голоса проносились издалека мимо нея. Блестящіе глазки дерзкихъ мышей и крысъ глядѣли на старика изъ многочисленныхъ щелей и отверстій, но онъ продолжалъ заниматься своей работой, всецѣло поглощенный какимъ-то адскимъ восторгомъ и не обращалъ на все это ни малѣйшаго вниманія. Отъ времени до времени онъ проводилъ большимъ пальцемъ по острію ножа и съ довольнымъ видомъ кивалъ головою. "Онъ становится теперь острѣе, значительно острѣе!" говорилъ старикъ самому себѣ.
   Время шло, но старикъ не обращалъ на это вниманія и спокойно продолжалъ точить ножъ, погрузившись въ думы, которыя иногда высказывалъ вслухъ: "Его отецъ сдѣлалъ намъ много зла! Онъ уничтожилъ наши монастыри и за это томится теперь, послѣ смерти, въ преисподней, гдѣ огнь вѣчный и скрежетъ зубовъ. Онъ ускользнулъ отъ нашего мщенія здѣсь на землѣ, но такова была воля Божія,-- такъ угодно было Господу, и мы не въ правѣ на это сѣтовать. Ему не довелось зато ускользнуть отъ адскаго пламени, отъ всепожирающаго огня, вѣчнаго, безжалостнаго и безпощаднаго!" Онъ не отрывался ни на мгновеніе отъ работы и продолжалъ усердно точить ножъ, ворча себѣ подъ носъ и по временамъ разражаясь хриплымъ, едва слышнымъ хихиканьемъ. Затѣмъ онъ заговорилъ снова самъ съ собою вслухъ:
   -- Все это зло причинилъ намъ родной его отецъ. Безъ него я былъ бы теперь не какимъ-нибудь простымъ архангеломъ, а по меньшей мѣрѣ римскимъ папой!
   Король пошевелился во снѣ. Отшельникъ неслышнымъ прыжкомъ дикой кошки подскочилъ къ его постели, сталъ возлѣ нея на колѣни и нагнулся надъ мальчикомъ, занеся уже ножъ для удара. Мальчикъ снова пошевелился. Глаза его на мгновеніе раскрылись, но это было сдѣлано совершенно безсознательно. Они ничего не увидѣли и въ слѣдующее затѣмъ мгновеніе спокойное дыханіе молодого короля свидѣтельствовало уже, что онъ опять крѣпко спитъ. Отшельникъ, все еще нагнувшись надъ мальчикомъ, прислушивался въ теченіе нѣкотораго времени, едва осмѣливаясь дышать. Затѣмъ онъ потихоньку опустилъ занесенный надъ мальчикомъ ножъ и вышелъ на цыпочкахъ изъ комнаты, замѣтивъ себѣ самому:
   -- Полночь давно уже миновала, а, чего добраго, онъ еще вскрикнетъ, и крикъ этотъ будетъ услышанъ какимъ-нибудь случайнымъ прохожимъ.
   Старикъ принялся шарить по всѣмъ угламъ и закоулкамъ своей берлоги, тщательно собирая всѣ тряпки и веревки, попадавшіяся подъ руку. Затѣмъ онъ вернулся къ постели мальчика и такъ осторожно связалъ ему ноги, что маленькій король даже не проснулся. Послѣ того надлежало связать еще и руки. Отшельникъ нѣсколько разъ пытался сложить ихъ одну на другую, но маленькій король постоянно отдергивалъ которую-нибудь изъ рукъ въ то самое мгновеніе, когда старикъ пытался обхватить ихъ обѣ вмѣстѣ веревкой. Подъ конецъ,когда архангелъ почти уже отчаявался въ успѣхѣ, мальчикъ случайно самъ сдвинулъ обѣ свои руки и въ слѣдующее мгновеніе онѣ оказались уже крѣпко связанными. Затѣмъ, охвативъ широкой тесьмой нижнюю челюсть мальчика, старикъ крѣпко связалъ концы тесьмы у него на головѣ. Это было сдѣлано такъ ловко и съ такой осторожной постепенностью, что мальчикъ продолжалъ мирно спать и даже не пошелохнулся.
  

ГЛАВА XXI.
Гендонъ является на помощь.

   Старикъ вышелъ неслышными шагами изъ комнатки и вернулся туда опять, принеся съ собою низенькую скамью. Онъ усѣлся на нее такъ, что половина его тѣла была озарена тусклымъ мерцающимъ свѣтомъ восковой свѣчи, горѣвшей передъ кіотомъ, а другая оставалась въ тѣни. Не спуская алчныхъ взоровъ со спящаго мальчика, отшельникъ терпѣливо сторожилъ его сонъ. Онъ не замѣчалъ, какъ бѣжитъ время и потихоньку дотачивалъ ножъ, при чемъ отъ времени до времени хихикалъ и ворчалъ себѣ подъ носъ. Въ этой позѣ онъ напоминалъ чудовищнаго страшнаго паука, собирающагося броситься на несчастное насѣкомое, безпомощно запутавшееся въ его паутинѣ.
   По прошествіи долгаго времени, старикъ погрузился въ безумныя свои мысли до такой степени всецѣло, что хотя глаза его и оставались широко раскрытыми, онъ всетаки ничего не видѣлъ и не замѣчалъ. Внезапно пробудившись отъ своихъ грезъ наяву онъ убѣдился, что глаза мальчика были тоже широко раскрыты и глядѣли съ неизреченнымъ ужасомъ на ножъ. Улыбка демонской радости разлилась по лицу старика, когда онъ сказалъ, не перемѣняя своей позы и продолжая точить ножъ:
   -- Сынъ Генриха VIII, молился ты передъ отходомъ во сну?
   Мальчикъ сдѣлалъ тщетную попытку освободиться отъ веревокъ, связывавшихъ ему руки и ноги. Вмѣстѣ съ тѣмъ изъ его стиснутыхъ челюстей вырвался какой-то нечленораздѣльный сдавленный звукъ, который отшельникъ нашелъ умѣстнымъ признать утвердительнымъ отвѣтомъ и сказалъ:
   -- Въ такомъ случаѣ помолись опять. Прочти себѣ самому отходную, то есть молитву передъ смертью!
   Дрожь пробѣжала по всему тѣлу мальчика, и его лицо поблѣднѣло. Онъ сдѣлалъ еще разъ попытку освободиться, ворочаясь и извиваясь всѣмъ тѣломъ. Видно было, какъ напрягались его мышцы, съ бѣшенствомъ отчаянія пытаясь разорвать веревки. Всѣ усилія несчастнаго мальчика оказались тщетными. Старикъ глядѣлъ на нихъ съ свирѣпымъ самодовольствомъ людоѣда, одобрительно кивалъ головою и безмятежно продолжалъ точить ножъ, приговаривая отъ времени до времени:
   -- Минуты для тебя теперь дороги. Онѣ всѣ на счету и уходятъ невозвратно. Молись же, пока это еще возможно. Читай отходную себѣ самому!
   Изъ груди мальчика вырвался заглушенный стонъ. Маленькій король выбился изъ силъ и, сознавая свою безпомощность, отказался отъ дальнѣйшей борьбы. Слезы брызнули у него изъ глазъ и потекли одна за другой по лицу, но это трогательное зрѣлище нисколько не смягчаю злобнаго старика.
   Занималась уже заря. Замѣтивъ это, отшельникъ объявилъ рѣзкимъ голосомъ, въ которомъ звучала нотка нервнаго опасенія:
   -- Положимъ, что мнѣ очень пріятно любоваться его муками, но всетаки ночь успѣла уже миновать. Она показалась мнѣ очень короткой и пролетѣла, какъ мигъ, тогда какъ я былъ бы несказанно радъ, если бы она длилась цѣлый годъ. Отродье святотатственнаго грабителя церквей, закрой осужденные на смерть твои глаза, если не хочешь видѣть, какъ...
   Конецъ фразы нельзя было разслышать, такъ какъ старикъ пробормоталъ его себѣ подъ носъ. Опустившись на колѣни передъ постелью мальчика, который тихонько стоналъ и плакалъ, отшельникъ нагнулся надъ своей жертвой и занесъ надъ ней ножъ... Что это такое, однако? Возлѣ хижины послышались человѣческіе голоса. Выронивъ ножъ, отшельникъ накрылъ мальчика овечьей шкурой, вздрогнулъ и выпрямился. Голоса, очевидно, приближались и становились все явственнѣе. Они перешли въ сердитую грубую брань. Затѣмъ послышались удары и крики помощи, за которыми послѣдовалъ топотъ проворно убѣгавшихъ ногъ. Немедленно же раздались тогда громкіе удары въ дверь хижины, сопровождавшіеся возгласомъ:-- Эй, вы тамъ, отворите! Да смотрите же, не мѣшкайте, чортъ бы васъ всѣхъ побралъ!
   Проклятіе это звучало въ ушахъ короля пріятнѣе самой нѣжной музыки, такъ какъ онъ узналъ голосъ Мильса Гендона.
   Отшельникъ въ порывѣ безсильной злобы заскрежеталъ зубами, а затѣмъ проворно вышелъ изъ спальни и заперъ за собою дверь. Въ слѣдующее затѣмъ мгновеніе король услышалъ разговоръ, происходившій въ первой комнатѣ, которая служила какъ бы часовней.
   -- Привѣтъ вамъ и поклонъ, ваше преподобіе! Гдѣ здѣсь у васъ мальчикъ,-- мой мальчикъ?
   -- О какомъ мальчикѣ вы говорите, другъ мой?
   -- Что за вопросъ! Прошу васъ, господинъ монахъ, мнѣ не лгать и не пытаться меня обманывать. Я ни подъ какимъ видомъ этого не потерплю. Тутъ какъ разъ по сосѣдству я нагналъ негодяевъ, которые, какъ мнѣ казалось, похитили его у меня и заставилъ ихъ въ этомъ сознаться. Они объявили, что мальчикъ отъ нихъ ушелъ, и что они разыскали его по слѣду, который привелъ какъ разъ къ вашимъ дверямъ. Мнѣ показали даже слѣды, и я узналъ въ нихъ отпечатки ногъ моего мальчика. Не заговаривайте мнѣ зубы, такъ какъ, если ты, ваше преподобіе, не вернешь мнѣ его сейчасъ же, то... Гдѣ же мальчикъ?
   -- Ахъ, достопочтенный господинъ, я сразу не догадался, что вы говорите о бродягѣ въ лохмотьяхъ, котораго я оставилъ у себя переночевать. Это какой-то полуумный, называвшій себя королемъ. Если такой джентльмэнъ, какъ вы, можетъ интересоваться подобнымъ мальчикомъ, то знайте, что я послалъ его въ сосѣднюю деревню съ маленькимъ порученіемъ. Онъ не замедлитъ вернуться.
   -- Когда же онъ вернется? Скоро ли это случится? Быть можетъ, что, отправившись за нимъ вслѣдъ, я еще успѣю его нагнать? Тутъ необходимо поторопиться. Не задерживай же меня и отвѣчай немедленно на вопросъ, скоро ли мальчикъ вернется?
   -- Тебѣ незачѣмъ уходить отсюда, онъ скоро вернется.
   -- Ну, ладно, попробую обождать. Впрочемъ, ты говоришь, что послалъ его въ сосѣднюю деревню съ порученіемъ? Ну, ужь извини, это грубая ложь. Онъ не изъ таковскихъ, чтобы имъ можно было помыкать такимъ образомъ. Если бы ты вздумалъ обратиться къ нему съ такимъ наглымъ предложеніемъ, онъ, вѣроятно, вцѣпился бы своими рученками въ сѣдую твою бороду. Ты солгалъ, пріятель. Онъ ни за что бы не согласился служить разсыльнымъ для тебя, или же любого иного человѣка.
   -- Не знаю, быть можетъ, онъ и не послушался бы человѣка, но я вѣдь не человѣкъ.
   -- Это еще что за выдумки? Кто же ты такой? Неужели дьяволъ?
   -- Это, видишь ли, тайна, а потому замѣть себѣ, что ты никоимъ образомъ не въ правѣ ее разглашать. Я не человѣкъ и не чортъ, а просто-на-просто архангелъ.
   Послышалось громкое восклицаніе Мильса Гендона, смахившее на многоэтажное проклятіе. Почтенный воинъ затѣмъ продолжалъ:
   -- Это иное дѣло. Теперь я понимаю снисходительность къ тебѣ моего мальчика. Я былъ увѣренъ, что онъ ни за что въ свѣтѣ не согласится быть на посылкахъ у простого смертнаго, но вѣдь даже и король обязанъ, чортъ возьми, повиноваться, когда приказаніе исходитъ отъ архангела. Тогда я... Тс... что это за шумъ?
   Все это время маленькій король лежалъ въ другой комнатѣ, поперемѣнно дрожа отъ страха и трепеща отъ радостной надежды. Онъ напрягалъ всѣ свои силы, чтобы крикнуть какъ можно громче и постоянно ожидалъ, что вырывавшіеся у него нечленораздѣльные звуки достигнутъ ушей Гендона, но каждый разъ, къ величайшему своему прискорбію, убѣждался, что они не доходили до назначенія, или же не производили ни малѣйшаго впечатлѣнія. При такихъ обстоятельствахъ замѣчаніе, вырвавшееся у вѣрнаго барона, подѣйствовало на маленькаго короля совершенно такъ же, какъ оживляющее вѣяніе свѣжаго вѣтерка дѣйствуетъ на умирающаго. Онъ сдѣлалъ еще энергическую попытку крикнуть изо всѣхъ силъ какъ разъ въ то время, когда отшельникъ говорилъ:
   -- Какой тамъ шумъ, я слышу только завываніе вѣтра.
   -- Можетъ быть, что и такъ. Должно быть и впрямь это вѣтеръ. Я все время здѣсь слышалъ, какъ онъ жалобно стоналъ. Вотъ и теперь опять... Нѣтъ, это не вѣтеръ, это какой-то странный незнакомый мнѣ звукъ. Надо посмотрѣть, что тамъ такое?
   Король обрадовался до такой степени, что былъ почти не въ силахъ выносить свой восторгъ. Утомленныя его легкія дѣлали все, что отъ нихъ зависѣло, и работали исправно, но крѣпко связанныя челюсти и овечья шкура, накинутая на голову, значительно ослабляли ихъ дѣйствіе. Бѣдняга совершенно упалъ духомъ, когда услышалъ возраженіе отшельника:
   -- Это вовсе не вѣтеръ. Ты правъ. Звукъ этотъ, если не ошибаюсь, слышится вотъ изъ-за этихъ кустовъ. Пройдемъ туда вмѣстѣ, я покажу дорогу.
   Король слышалъ, какъ они оба вмѣстѣ вышли изъ избы, бесѣдуя другъ съ другомъ. Шаги ихъ быстро замерли вдали, и несчастный мальчикъ остался, одинъ среди зловѣщей, томительной и ужасающей тишины.
   Ему казалось, будто прошелъ цѣлый вѣкъ, прежде чѣмъ онъ различалъ опять шаги и голоса. На этотъ разъ они приближались, ихъ сопровождалъ къ тому же какой-то другой звукъ, напоминавшій топотъ копытъ. Мальчикъ явственно слышалъ, какъ Гендонъ говорилъ:
   -- Я не стану и не могу больше ждать. Онъ, безъ сомнѣнія, заблудился здѣсь, въ лѣсной чащѣ. Въ какомъ направленіи онъ пошелъ? Скорѣе укажи мнѣ его!
   -- Онъ отправился... Впрочемъ, погоди, я лучше пойду самъ съ тобою.
   -- И прекрасно. Ты, какъ я вижу, гораздо лучше, чѣмъ это можно подумать съ перваго взгляда. Чорть возьми, наврядъ ля найдется другой такой же архангелъ, который обладалъ бы столь же добрымъ сердцемъ, какъ ты! Хочешь, поѣдемъ верхомъ. Садись на ослика, который предназначается для моего мальчика, или, быть можетъ, ты предпочитаешь обхватить преподобными своими ногами презрѣннаго мула, купленнаго мною лично для себя? Не совѣтую тебѣ, впрочемъ, садиться на это коварное животное. Барышники обманули меня на немъ, я я счелъ бы, что за него заплачено слишкомъ дорого даже въ томъ случаѣ, еслибъ я заплатилъ всего лишь законный мѣсячный процентъ съ мѣднаго гроша, пролежавшаго у ростовщика безъ всякаго употребленія.
   -- Нѣтъ, поѣзжай самъ на мулѣ и веди своего осла въ поводу. Я чувствую себя надежнѣе на собственныхъ ногахъ и предпочитаю идти пѣшкомъ.
   -- Тогда подержи пожалуйста для меня маленькое животное, пока я, съ опасностью собственной жизни, попытаюсь вскарабкаться на большое.
   Мулъ, очевидно, брыкался, взвивался на дыбы и бѣшено бросался съ мѣста на мѣсто. Гендонъ угощалъ его за это ударами и проклятіями. Одно изъ этихъ послѣднихъ задѣло, невидимому, мула за живое и смирило его гордыню, такъ какъ съ тѣхъ поръ враждебныя дѣйствія мигомъ прекратились.
   Можно представить себѣ, съ какимъ отчаяніемъ прислушивался маленькій король, связанный по рукамъ и ногамъ, къ постепенно ослабѣвавшимъ и замиравшимъ вдали голосахъ и шагамъ. Послѣднія надежды покинули его въ эту минуту. Онъ считалъ себя окончательно уже погибшимъ.
   "Единственнаго моего друга удалось обмануть и направить на ложный слѣдъ,-- говорилъ онъ самъ себѣ.-- Отшельникъ не замедлитъ, вернуться, и тогда..." Мальчикъ сдѣлалъ глубокое вдыханіе и тотчасъ же затѣмъ возобновилъ съ такою бѣшеной энергіей попытку высвободить свои руки и ноги, что ему удалось сбросить съ себя, по крайней мѣрѣ, овечью шкуру.
   Но вотъ онъ услышалъ, какъ растворились .двери. Кровь застыла у него въ жилахъ, и ему казалось уже, будто онъ чувствуетъ ножъ убійцы, вонзающійся уже въ горло. Неизреченный ужасъ заставилъ мальчика закрыть глаза и потомъ снова открыть ихъ. Маленькій король увидѣлъ тогда передъ собою Джона Канти и Гуго.
   Еслибъ ротъ у него не былъ завязанъ, онъ бы воскликнулъ: "Слава Тебѣ, Господи!" Черезъ минуту или двѣ, руки и ноги у мальчика были уже развязаны. Освободители маленькаго короля подхватили его подъ руки и поспѣшно принялись улепетывать въ чащу лѣса.
  

ГЛАВА XXII.
Жертва измѣны.

   Король Фу-фу I, вернувшись противъ собственной воли опять къ шайкѣ бродягъ и мошенниковъ, продолжалъ странствовать вмѣстѣ въ ней, служа мишенью для грубыхъ шутокъ и тупоумныхъ насмѣшекъ. Иной разъ, когда атамана не оказывалось по сосѣдству, маленькому королю приходилось быть жертвой различныхъ мелкихъ непріятностей со стороны Канти и Гуго. Никто въ шайкѣ, кромѣ этихъ двухъ негодяевъ, не питалъ дурного чувства къ мальчику. Нѣкоторымъ онъ положительно нравился и всѣ вообще восторгались его смѣлостью и благородствомъ его характера. Въ теченіе двухъ или трехъ дней, Гуго, на попеченіи котораго находился король, всячески старался дѣлать ему исподтишка непріятности. Ночью, во время обычныхъ оргій, онъ забавлялъ все общество, нанося мальчику, какъ будто невзначай, разныя мелочныя обиды и оскорбленія. Два раза онъ какъ будто случайно наступалъ ему на ногу. Король, съ подобающимъ царственному достоинству тактомъ, относился къ этой злой шуткѣ съ презрительнымъ равнодушіемъ и дѣлалъ видъ будто ее не замѣчаетъ, но когда Гуго вздумалъ позабавиться въ третій разъ такимъжe образомъ, мальчикъ, къ величайшему восторгу всей шайки, сшибъ его съ ногъ ударомъ дубинки. Гуго, не помня себя отъ ярости и стыда, тотчасъ же вскочилъ на ноги, схватилъ въ свою очередь дубину и съ бѣшенствомъ устремился на маленькаго своего против мел, когда находил это нужным, одарить человека взглядом, заставлявшим его трепетать. Однажды, когда его царственная "сестра", суровая святоша принцесса Мария, попробовала было прочесть ему нравоучение по поводу его неразумной слабости и вздумала его упрекать за то, что он помиловал стольких людей, заслуживавших тюрьмы, костра или виселицы, приводя в пример великое царствование их августейшего родителя, при котором в тюрьмах содержалось до шестидесяти тысяч преступников и было казнено около семидесяти тысяч воров и разбойников, -- мальчик закипел благородным негодованием, сказал, что у нее в груди не сердце, а камень, и приказал ей идти в свою комнату и помолиться Богу, чтоб он дал ей человеческое сердце.
   Но неужели Тома Канти никогда не мучило воспоминание о бедном законном маленьком принце, который был так добр к оборванцу-нищему и с таким благородным пылом бросился защищать его от дерзкого часового? Нет, этого нельзя сказать: первое время и дни и ночи Тома были отравлены тягостными думами о пропавшем; он искренне жаждал его возвращения и мечтал о восстановлении его в его законных правах. Но время шло, а законный принц не являлся. Том с каждый днем все больше и больше увлекался новым сказочным миром, который его окружал, и мало-помалу образ пропавшего стал тускнеть и наконец почти совсем изгладился из его памяти; теперь этот образ только изредка тревожил его, приходя к нему в виде незваного гостя, появление которого было связано для него с упреками совести и стыдом.
   Та же самая участь -- участь забвения -- постигла и его бедную мать и сестер. Вначале он сильно по ним тосковал и жаждал их видеть, но потом одна мысль о том, что в один прекрасный день они могут явиться к нему в своих грязных лохмотьях, выдать его своими поцелуями и столкнуть с высоты в прежнюю грязь и горькую нищету, -- одна эта мысль приводила его в трепет. Кончилось тем, что и это воспоминание перестало смущать его душу. И он был этому рад, даже счастлив, ибо теперь всякий раз, как перед ним воскресали их знакомые лица, исполненные упрека и грусти, он чувствовал себя презренным, пресмыкающимся гадом, -- презреннее червя земного.
   19 февраля, в полночь, Том Канти, охраняемый своими верными вассалами, окруженный царскою роскошью, спокойно засыпал во дворце, в своей богатой постели. Счастливый мальчик! На завтра назначена коронация; завтра он будет королем Англии. В этот самый час Эдуард -- законный король, -- голодный, усталый, промокший и продрогший, в лохмотьях и покрытый синяками, -- последствия уличной свалки, в которую он попал, -- был увлечен толпой к тому месту возле Вестминстерского аббатства, где другая огромная толпа зевак глазела на снующих взад и вперед рабочих: трудолюбивые, как муравьи, они наскоро заканчивали приготовления к предстоящей коронации.
  

Глава XXXI

Коронационное шествие

   Утром, когда Том Канти проснулся, воздух дрожал от какого-то смутного отдаленного гула. Для Тома это была сладкая музыка: он понял, что весь его народ высыпал на улицы приветствовать великий день.
   И вот ему пришлось еще раз сыграть главную роль в волшебной плавучей процессии на Темзе, ибо по древнему обычаю "коронационная процессия" должна была пройти через весь Лондон, начиная от Тауэра, куда Тому и предстояло отправиться прежде всего.
   Когда он подъехал к Тауэру, величественные стены почтенной старой крепости как будто разом треснули в тысяче мест и из каждой трещины выскочил огненный красный язык и белый клуб дыма; вслед затем раздался оглушительный залп, в котором на миг потонули крики толпы и от которого земля задрожала. Взрывы пламени, клубы дыма и пушечные залпы следовали один за другим с такой изумительной быстротой, что в несколько мгновений весь старый Тауэр исчез в густой мгле дыма, и только одна его верхушка -- так называемая Белая башня, -- разубранная пестрыми флагами, одиноко всплыла над белым туманом, точно горная вершина над облаками. Том Канти, в роскошном наряде, ехал впереди на великолепном статном боевом коне, покрытом богатым вальтрапом, ниспадавшим почти до земли; следом за ним, также верхом, ехал его "дядя" лорд-протектор герцог Сомерсет; вдоль дороги по обе стороны тянулись две шеренги солдат королевской гвардии, в светлых блестящих латах; за лордом-протектором следовала нескончаемая вереница нарядных вельмож с их вассалами; за ними ехали лорд-мэр со своею свитою альдерменов в пунцовых бархатных мантиях с золотыми цепями на груди, а дальше тянулись депутации от всех лондонских гильдий, в богатых нарядах, с красивыми пестрыми знаменами различных корпораций. Шествие замыкала почетная артиллерийская рота, которая уже в то время насчитывала три века своего существования, -- единственное войско в Англии, пользовавшееся привилегией (которой оно пользуется и по сей день) -- привилегий независимости от распоряжений парламента. Эта рота принимала участие в церемониях лишь в особо торжественных случаях. Чудное зрелище представляла пышная процессия, торжественно подвигаясь при громких криках восторга, среди несметной толпы граждан, образовавших по бокам ее две сплошные живые стены.
   Вот как рассказывает об этом коронационном торжестве летописец:
   "При въезде короля в город народ встретил его приветственными криками, молитвами, благопожеланиями и другими изъявлениями искренней любви подданных к своему государю; и король, повернувшись к толпе с сияющим радостью лицом и милостиво беседуя с теми, кто был ближе к его августейшей особе, с избытком вознаградил свой народ за его верноподданнические чувства. В ответ на крики: "Долгие лета королю Англии!" -- "Да сохранит Господь Его Величество Эдуарда VI!" -- он говорил благосклонно: "Храни Господь всех вас! От всего сердца благодарю мой добрый народ!" Милостивые слова и ласковое обращение молодого монарха вызвали целую бурю восторга; все сердца были наполнены неописуемой радостью".
   В Фенчерч-стрит "прекрасное дитя в богатом костюме" встретило короля, стоя на устроенной для этой цели эстраде и приветствуя его от лица города стихами:
  
   Привет тебе, король и повелитель!
   Тебя лишь славить может наш язык,
   И молим мы, воскресши вновь сердцами,
   Да охранит тебя Господь навек.
  
   Народ разразился бурным криком восторга; все в один голос повторили за ребенком последнюю строчку стихов. Том Канти взглянул на волнующееся море этих сияющих лиц, и сердце его забилось от счастья; он почувствовал всем своим существом, что если стоило жить, так только для того, чтобы быть королем, идолом народа... Вдруг он увидел в толпе двух мальчишек-оборванцев, в которых он сразу узнал своих бывших оффаль-кордских товарищей. Один еще недавно исполнял должность генерал-адмирала при его фантастическом дворе, другой изображал чуть ли не самого лорда-канцлера. Боже, какою гордостью наполнилось сердце Тома! Ах, если бы они могли его узнать! Если бы могли воочию убедиться, что их "как будто" король -- король задних дворов и мусорных ям, -- стал настоящим королем -- могущественным властелином, которому прислуживают знатнейшие вельможи, у ног которого вся Англия. Но, разумеется, Том это только подумал; осуществление его желания обошлось бы дороже того удовольствия, которое оно могло ему принести. И он спокойно отвернулся, предоставив двум оборванцам кричать и неистовствовать в полном неведении, кого они так усердно чествуют.
   -- Да здравствует Эдуард VI, король Англии! -- ревела толпа, и Том отвечал на этот восторженный крик, разбрасывая направо и налево полные пригоршни новеньких блестящих монет.
   Вот подлинные слова летописца:
   "В конце Грэс-Черч-стрит город построил роскошную триумфальную арку; под аркой, поперек всей улицы, возвышалась эстрада в три яруса, а на ней была поставлена большая историческая картина, изображавшая ближайших предков нового короля. Внизу, из середины огромной белой розы, выступала сидящая фигура королевы Елизаветы Йоркской; лепестки цветка ложились вокруг нее замысловатыми фестонами. Рядом, в гигантской чашечке такой же, но только алой, розы сидел Генрих VII. Руки королевской четы были соединены, и обручальные кольца бросались в глаза своим блеском. От этих двух роз шел кверху стебель, заканчивавшийся во втором ярусе эстрады третьей розой, алой с белым, которая служила подножием двум сидящим фигурам -- Генриха VIII и матери молодого короля Иоанны Сеймур. От этой четы шел новый стебель к третьему ярусу, где восседал на троне во всем блеске своего сана сам Эдуард VI. Вся картина была убрана гирляндами из белых и алых роз".
   Это оригинальное, волшебное зрелище возбудило такой энтузиазм в опьяневшей от восторга толпе, что ее ликующий рев совершенно заглушил тоненький голосок ребенка, на обязанности которого лежало объяснять смысл картины в хвалебных стихах. Но Тома Канти последнее обстоятельство ничуть не огорчило: этот взрыв народного энтузиазма был для него теперь слаще всякой музыки, хотя бы даже музыки самых чудных стихов. Он повернулся к народу своим счастливым юным личиком, и толпа, пораженная его сходством с изображением на картине, разразилась новой бурей приветствий и радостных криков.
   Блестящая процессия продвигалась вперед, минуя одну за другой бесчисленные триумфальные арки и прекрасные символические картины, из которых каждая изображала и прославляла какую-нибудь добродетель, талант или заслугу маленького короля.
   По всему Чипсайду, в каждом окне, на каждой крыше, развевались красивые флаги; все стены были затянуты богатыми коврами, шелковым штофом и золотой парчой -- образчиками сокровищ, хранившихся в домах. С неменьшим великолепием были разубраны и остальные улицы, а некоторые богатством и роскошью своего убранства даже затмевали Чипсайд.
   "И все это волшебство -- для меня!" -- думал Том Канти.

   Щеки мнимого короля пылали от волнения, глаза сияли восторгом; он утопал в блаженстве. Он поднял было руку, собираясь бросить в народ новую пригоршню монет, как вдруг взгляд его упал на бледное, искаженное лицо, уставившееся на него из толпы широко раскрытыми, остановившимися глазами. Сердце мальчика больно сжалось: он узнал свою мать! Невольным, привычным с детства движением он прикрыл глаза рукой ладонью наружу. В тот же миг она прорвалась сквозь толпу, сквозь ряды телохранителей, бросилась к нему и, обхватив его ногу, стала покрывать его поцелуями. С криком: "Дитя мое, дорогой мой сынок!" -- она подняла к нему свое омоченное слезами, преображенное радостью и любовью лицо. Но тут один из солдат оттащил ее прочь с грубым ругательством и так сильно толкнул, что она упала. У Тома уже вертелось на языке: "Я не знаю этой женщины. Чего ей от меня надо?" -- когда своевременная расправа солдата избавила его от ответа. Однако сердце его заныло от жалости, когда он увидел, как грубо обошлись с его матерью; и когда она поднялась на ноги и обернулась взглянуть на него на прощанье, перед тем как толпа скрыла ее от его глаз, -- она показалась ему такой жалкой, такой несчастной, что все его тщеславие краденым величием разлетелось в прах, потонув в глубоком чувстве стыда. Заманчивая прелесть этого величия потеряла в его глазах всякую цену; волшебные чары почета и блеска спали с его души, как истлевшая ветошь.
   Процессия продвигалась вперед и вперед, среди все возрастающего великолепия и бури приветственных криков, но для Тома Канти ничего этого уже не существовало: он ничего не видел и не слышал. Весь царственный блеск потерял для него свою привлекательность; ликующие возгласы народа звучали упреком в его душе. "Господи, хоть бы мне вырваться из этой неволи!" -- говорил он себе, бессознательно возвращаясь к мыслям и чувствам первых дней своего пребывания во дворце.
   Тем временем блестящее шествие достигло извилистых улиц старого Сити и двигалось по ним сверкающей бесконечной змеей. Всеобщее ликование достигло своего апогея, но король по-прежнему ничего не видел и не слышал; он ехал, опустив голову, потупив взор, перед которым неотступно стояло бледное, несчастное лицо его матери.
   -- Да здравствует Эдуард, король Англии! -- ревела толпа, и земля дрожала от этого крика. Но король не отвечал. Весь этот оглушительный шум доносился до него как будто издалека, как доносится отдаленный прибой морских волн. Он заглушался голосом, звучавшим в его груди, -- громким голосом его возмущенной совести, неустанно повторявшим постыдные слова: "Я не знаю этой женщины. Что ей надо?"
   Эти слова отдавались в душе короля, как отдается звон погребального колокола в душе человека, пережившего близкого друга, которому при его жизни он вероломно изменил.
   С каждым поворотом улицы открывались все новые и новые чудеса, новое великолепие, новые волшебные зрелища; издали доносились глухие залпы орудий и крики ожидающей толпы; но король ничего не видел, ничего не слышал, кроме обличительного голоса, не перестававшего звучать в его смятенной душе.
   Мало-помалу радость, освещавшая лица народа, омрачилась легким облачком заботы и тревоги; ликующие возгласы стали заметно слабеть, почувствовалось какое-то напряжение и уныние. Все эти неприятные признаки не ускользнули от лорда-протектора, который тотчас отгадал их причину и не замедлил принять меры. Пришпорив коня, он поравнялся с королем, обнажил голову, почтительно изогнувшись в седле, и шепнул:
   -- Ваше Величество, теперь не время задумываться. Народ видит вашу поникшую голову, ваш сумрачный взор и принимает это за дурное предзнаменование. Послушайтесь моего совета, государь: поднимите голову, улыбнитесь народу, и лучи ясного солнышка не замедлят разогнать собирающиеся мрачные тучи.
   Проговорив это, герцог бросил в толпу несколько пригоршней монет и отъехал на свое место. Мнимый король машинально исполнил то, что ему сказали: он поднял голову и улыбнулся, хотя в улыбке его не было жизни. Но лишь у немногих хватило проницательности это заметить. Каждое движение украшенной перьями царственной головки, благосклонно кивавшей подданным, было исполнено грации и величия; дары, которые король рассыпал направо и налево, отличались царской щедростью, и этого было довольно: недавней тревоги как не бывало, и новые восторженные крики потрясли воздух с оглушительной силой.
   Однако перед самым концом блестящего шествия светлейший герцог был принужден повторить свое внушение:
   -- Великий государь, -- шепнул он опять, -- стряхните вашу роковую печаль; глаза всего народа устремлены на Вас... Черт бы побрал эту проклятую нищую. Это она так расстроила Ваше Величество, -- добавил он с досадой.
   Нарядный ребенок посмотрел на герцога потухшими глазами и вымолвил безжизненным голосом:
   -- Это была моя мать!
   "Господи! -- простонал лорд-протектор, осаживая своего коня на прежнее место. -- Дурное предзнаменование, как видно, сбывается: он опять помешался!"
  

Глава XXXII

Коронация

   Вернемся назад на несколько часов и займем место в Вестминстерском аббатстве, в четыре часа утра, в достопамятный день коронации. Мы окажемся здесь не одни, ибо хотя на дворе еще ночь, но галереи собора уже освещены факелами и битком набиты народом. Публика просидит здесь часов семь-восемь подряд, лишь бы увидеть зрелище, которое едва ли можно надеяться увидеть два раза в жизни, а именно коронацию короля. Лондон и Вестминстер поднялись на ноги с трех часов ночи, с первым пушечным залпом, и богатые, но не знатные граждане уже толпятся у входов в галереи, за огромные деньги добиваясь мест, предназначенных для людей их звания.
   Время тянется томительно долго. Суматоха мало-помалу стихает, потому что все галереи уже переполнены. Теперь мы можем сидеть и наблюдать без помехи. Со всех сторон, куда ни бросишь взгляд, из полумрака, царящего в соборе, выступают галереи и балконы, битком набитые публикой; другие заслонены от глаз колоннами и выступами. Нам видна вся огромная северная галерея -- покамест пустая в ожидании привилегированной публики. Мы можем также видеть широкую эстраду, затянутую богатыми тканями. На этой эстраде, посередине, стоит трон на возвышении в четыре ступени. В сиденье трона вделана большая плита неотесанного камня. Много поколений шотландских королей короновалось на этом камне; время освятило его, так что теперь на нем коронуются английские короли. Весь трон и его подножие затянуты золотою парчой.
   В соборе царит тишина, факелы тускло мерцают, время ползет черепашьим шагом. Но вот наконец и заря; факелы погасили, и бледный утренний свет наполняет пространство. Теперь можно уже различить все очертания величественного здания, но при свете наступившего облачного дня они кажутся смутными, как будто подернутыми дымкой.
   Бьет семь часов, и это сонное однообразие в первый раз прерывается: приезжает первая знатная леди и появляется в северной галерее; богатством наряда она может поспорить с самим Соломоном. Царедворец, весь в бархате и шелке, провожает ее к ее месту, а за ним идет другой джентльмен -- двойник первого по костюму; он несет длинный шлейф знатной леди и, когда она садится на свое место, укладывает шлейф ей на колени; затем ставит ей под ноги скамеечку и кладет ее коронку так, чтобы она была у нее под рукой, когда настанет минута одновременного возложения корон на головы знатных особ.
   Вслед за первою леди являются вторая и третья -- целая вереница блистательных дам; нарядные царедворцы снуют и мелькают, рассаживая их по местам и прилагая все старания, чтобы устроить их поудобнее. Повсюду жизнь и движение, повсюду яркие краски. Но мало-помалу суматоха стихает, и воцаряется прежняя тишина. Вся знать уже съехалась, все дамы сидят по местам, -- огромный пестрый цветник, усеянный бриллиантами, как Млечный путь -- звездами. Тут перед вами все возрасты: есть вдовы -- старухи, сморщенные, желтые и седые как лунь, -- чуть не столетние, которые помнят коронацию Ричарда III и те смутные, давно забытые времена; есть и красивые пожилые дамы, и прелестные молоденькие женщины; есть и хорошенькие девушки с блестящими глазками и свежими щечками; легко может статься, что они даже не сумеют надеть своих усыпанных алмазами коронок, когда придет великая минута: для них это дело новое, и справиться с волнением им будет нелегко. Впрочем, нет, -- мы шутим, -- этого не может случиться, ибо у всех этих дам прическа нарочно устроена таким образом, чтобы можно было по первому сигналу быстро и безошибочно посадить коронку на надлежащее место.
   Мы уже видели, что блестящие ряды знатных леди усыпаны бриллиантами, и могли оценить это волшебное зрелище. Но сейчас мы увидим нечто еще более изумительное. Часов около девяти из туч проглядывает яркое солнышко, и ослепительный луч, ворвавшись в окна, тихо скользит по рядам разодетых леди. Бриллианты и самоцветные камни загораются всеми цветами радуги. Мы вздрагиваем от неожиданности, как от электрического удара: трепет восторга пробегает по нашим жилам.
   Вот появляются иностранные послы со своими блестящими свитами, и в их числе один посол откуда-то с Востока. Луч солнца скользя задевает его... У зрителей останавливается дыхание -- так ослепителен блеск, который он разливает вокруг: с ног до головы он весь осыпан драгоценными камнями и при малейшем его движении от него рассыпается целый дождь сверкающих искр.
   Но перейдем к форме прошедшего времени для большего удобства. Прошел час, два часа, два с половиной. Наконец первый пушечный залп и громкие крики народа возвестили, что король с процессией прибыли. Каждый знал, что придется подождать, так как короля надлежало облачить для торжественной церемонии; но все знали также, что это время пройдет незаметно в созерцании интересного зрелища -- торжественного выхода пэров в парадных костюмах. Пэров рассадили по местам с подобающим церемониалом и подле каждого положили его корону. Публика на галереях следила за этой процедурой с живейшим интересом, ибо многие в первый раз в жизни видели всех этих герцогов, графов и баронов, чьи имена были известны в истории пятьсот лет тому назад. Когда все уселись, с галереи открылось поистине невиданное зрелище, которое кто видел раз, то уже не забудет никогда.
   Теперь на сцене появилось высшее духовенство в полном облачении и в митрах, с многочисленным причтом в хвосте; один за другим они вошли на эстраду и заняли места; за ними вошел лорд-протектор с другими приближенными вельможами и, наконец, отряд лейб-гвардейцев в стальных латах.
   Наступила минута напряженного ожидания; затем, по данному сигналу, музыканты заиграли торжественный гимн; в дверях показался Том Канти, в длинной мантии из золотой парчи, и поднялся на эстраду. Все встали, как один человек, и начался обряд коронования.
   Благородные звуки неслись, разливаясь роскошной волной под сводами собора, и вот Тома Канти торжественно усадили на трон. Старинные обряды совершались своим чередом, величественные и торжественные; зрители с благоговением смотрели и слушали, и чем ближе церемония подходила к концу, тем бледней и бледней становился Том Канти, тем больней укоры совести грызли его наболевшее сердце, тем тяжелей становилось у него на душе.
   Но вот наконец наступил и последний акт священной церемонии. Архиепископ Кентерберийский взял с подушки английскую корону и поднял ее над головой трепещущего мнимого короля. В тот же миг вся северная галерея вспыхнула пестрой радугой: все огромное собрание знати, как по команде, приподняло над головами свои короны и замерло в этой позе.
   Наступила глубокая тишина. В эту торжественную минуту на сцене появился новый актер. Поглощенные церемонией зрители заметили его только тогда, когда он уже вступил в главный придел. Это был мальчик в грубых плебейских лохмотьях, в рваных башмаках, с непокрытой головой. Жестом, полным величия, плохо вязавшимся с его наружностью оборванца, он поднял руку и торжественно произнес:
   -- Я запрещаю возлагать корону Англии на эту вероломную голову. Король -- не он, а я!
   В один миг несколько рук протянулось, чтобы схватить оборванца, но Том Канти в своем королевском одеянии бросился вперед и крикнул громким голосом:
   -- Назад! Не троньте его! Он в самом деле король.
   Изумление, граничащее с паникой, охватило собрание: большинство вскочило с мест, с недоумением переглядываясь или уставившись оторопело на действующих лиц этой сцены; никто не понимал, во сне или наяву он все это видит. В первую минуту лорд-протектор оторопел не менее других, но сейчас же оправился и закричал повелительным голосом:
   -- Не слушайте короля! Его Величество опять занемог. Схватите бродягу!
   Многие бросились исполнять приказание, но мнимый король топнул ногой и прокричал:
   -- Под страхом смерти запрещаю трогать его! Он -- король.
   Все руки мгновенно опустились. Столбняк охватил все собрание. Никто не мог ни двинуться, ни вымолвить слова, никто не знал, что делать, что сказать, -- так поразительно, так необычайно было все происшедшее. Пока все стояли пораженные, не в силах собраться с мыслями, мальчик все подходил решительным, самоуверенным шагом, с гордым, полным достоинства выражением лица. Никто и опомниться не успел, как он поднялся на эстраду. Мнимый король радостно кинулся к нему навстречу, упал перед ним на колени и сказал:
   -- Всемилостивейший государь! Позволь бедному Тому Канти первому присягнуть тебе в верности и сказать: "Возложи свою корону и возьми обратно власть, которая принадлежит тебе по праву".
   Гневный взгляд протектора обратился на дерзкого пришельца, но в тот же миг выражение гнева на его лице сменилось выражением неописуемого изумления. Та же мгновенная метаморфоза произошла и с остальными царедворцами. Они с недоумением переглянулись и бессознательно попятились назад; их оторопелые взгляды говорили: "Какое странное сходство!"
   С минуту лорд-протектор стоял, по-видимому, в нерешительности, затем, обратившись к мальчику, сказал почтительным тоном:
   -- Не позволите ли вы мне предложить вам несколько вопросов?
   -- Спрашивайте, милорд. Я готов отвечать.
   Герцог задал ему несколько вопросов о дворе, о покойном короле, о принце, принцессах, и мальчик на все отвечал без запинки. Он подробно описал приемные комнаты во дворце, апартаменты покойного короля и принца Валлийского.
   "Странная, удивительная, необычайная вещь", -- говорили все в один голос. Ветер начинал менять направление, к великой радости Тома, как вдруг лорд-протектор покачал головой и сказал:
   -- Все это поразительно -- нельзя не сознаться, но ведь и Его Величество, наш король, может не хуже ответить на эти вопросы. Нет, это еще не доказательство, -- добавил он с убеждением, и Том почувствовал, что почва снова ускользает из-под его ног. Ветер снова переменился: теперь он был опять неблагоприятен для мнимого короля. Бедный мальчик очутился на своем троне, как рак на мели, тогда как того, другого, уносило течением в открытое море. Лорд-протектор покачивал головой и думал: "Надо разрубить этот гордиев узел. Тянуть дольше значит подвергать опасности и себя, и все государство; это поведет только к междоусобице и может даже грозить неприкосновенности престола..." И, повернувшись к одному из вельмож, он сказал:
   -- Сэр Томас, арестуйте его... Впрочем, постойте. Где государственная печать? -- вдруг обратился он с просиявшим лицом к оборванцу-претенденту. -- Ответь мне правильно, и загадка разгадана, ибо один только принц Валлийский может ответить на этот вопрос. -- Вот от каких ничтожных вещей зависит иногда участь династии и престола!
   Это была удачная, счастливая мысль, -- таково было всеобщее мнение: государственные сановники многозначительно переглянулись, безмолвно одобряя ее. Да, разумеется, никто, кроме принца Валлийского, не мог разрешить неразрешимой загадки исчезновения государственной печати. Как бы твердо ни вызубрил свой урок маленький самозванец, на этом он сорвется, ибо на это не сможет ответить даже и тот, кто его подучил. "Прекрасная, превосходная мысль! Теперь мы живо покончим с этим опасным и хлопотливым делом". И все кругом с довольным видом чуть заметно кивнули головой, радуясь в душе, что наконец-то сумасбродный мальчишка вынужден будет сдаться и сознаться в своем обмане. Но каково же было всеобщее изумление, когда ничего подобного не случилось. Все просто остолбенели, когда мальчик сказал твердым, уверенным голосом:
   -- Ответить на ваш вопрос вовсе уж не так мудрено.
   С этими словами он обернулся к одному из вельмож и сказал решительным тоном человека, привыкшего повелевать:
   -- Милорд Сент-Джон, ступайте в мой кабинет во дворце, -- никто не знает его лучше вас, -- и там у самого пола, в углу, налево от входной двери вы найдете в стене маленькую медную пуговку; нажмите ее, и перед вами откроется потайной шкафчик, о существовании которого никто не знает, кроме меня да надежного рабочего, сделавшего его для меня. Первое, что вам бросится в глаза, будет государственная печать, -- принесите ее сюда.
   Собрание только диву далось при этих словах; особенно же всех поразило то обстоятельство, что маленький оборвыш так уверенно обратился именно к этому вельможе из всех и назвал его по имени, как будто был с ним с детства знаком. Сам лорд Сент-Джон был до того озадачен, что чуть было не пошел исполнять приказание. Он даже сделал движение, собираясь идти, но сейчас же принял прежнюю спокойную позу, и только легкая краска в лице выдала его маленький промах.
   -- Что же вы медлите? -- обратился к нему резким тоном Том Канти. -- Разве вы не слышали приказания короля? Ступайте!
   Лорд Сент-Джон отвесил глубокий поклон, отличавшийся, как это было всеми замечено, удивительной осторожностью (это был нейтральный поклон, сделанный по направлению, среднему между двумя мальчиками, так что каждый из них мог принять его на свой счет), -- и удалился.
   Тогда в блестящей группе царедворцев началось движение -- медленное, едва уловимое, но непрерывное и неуклонное, -- вроде того, какое наблюдается в калейдоскопе, когда его тихонько поворачивают и когда частички одной блестящей фигуры распадаются и постепенно группируются в новую замысловатую фигуру, вокруг нового центра. Совершенно однородное с этим движение разъединило теперь блестящую толпу, группировавшуюся вокруг Тома Канти, и постепенно сконцентрировало ее вокруг пришельца. Том Канти остался почти совсем один. Наступила минута неприятного ожидания; мало-помалу даже то крохотное меньшинство малодушных людей, которое еще держалось мнимого короля, набралось мужества и по одному, по два человека, незаметно присоединилось к большинству, так что фигура Тома Канти, в богатом наряде, вся залитая драгоценными камнями, осталась совершенно одинокой среди пустого пространства. Картина была красноречивая.
   Но вот в глубине среднего придела показался лорд Сент-Джон. Волнение и любопытство ожидающих достигли крайних пределов; тихий говор разом смолк, и наступила глубокая, могильная тишина, среди которой лишь гулко раздавались приближающиеся шаги царедворца. Все глаза были прикованы к нему, когда он подходил. Он поднялся на эстраду, приостановился на один миг и затем решительным шагом двинулся к Тому Канти.
   -- Государь, печати там нет, -- сказал он с низким поклоном.
   Толпа невежественной черни не отскочила бы так стремительно от зачумленного, как отскочила эта испуганная толпа царедворцев от маленького оборванца-претендента. В один миг он остался один, без друга, без поддержки; в один миг он сделался мишенью для перекрестного огня презрительных, яростных взглядов.
   -- Вышвырнуть бродягу на улицу и прогнать плетьми по всему городу! -- приказал разгневанный лорд-протектор. -- Это будет ему вполне по заслугам!
   Телохранители бросились было исполнять приказание, но Том Канти остановил их быстрым движением руки.
   -- Назад! -- крикнул он. -- Кто тронет его, поплатится жизнью!
   Лорд-протектор был в полном недоумении, как ему поступить.
   -- Хорошо ли вы искали? -- спросил он лорда Сент-Джона. -- Впрочем, бесполезно и спрашивать. Все это странно, в высшей степени странно... Маленькие вещи, безделки часто теряются, и это никого не удивляет, -- оно и понятно; но каким образом могла пропасть такая объемистая вещь, как государственная печать, -- массивный золотой кружок...
   -- Стойте! Довольно! -- закричал со сверкающими глазами Том Канти, бросаясь к лорду-протектору. -- Вы говорите -- кружок? Золотой и тяжелый? -- и на нем еще выгравированы какие-то буквы и девизы? Да? Ну, теперь я понимаю, что за штука эта ваша государственная печать, из-за которой было столько переполоха. Так бы давно и сказали; я бы вам ее отдал три недели назад. Я знаю, где она, но не я первый туда ее положил.
   -- Так кто же, государь? -- спросил лорд-протектор.
   -- Законный король Англии, -- тот, кто стоит перед вами. Пусть он сам вам скажет, где лежит печать; тогда вы поверите, что он настоящий король. Подумайте, государь, постарайтесь припомнить: это было последнее -- самое последнее, что вы сделали перед тем, как выбежали из дворца в моем платье, чтобы наказать часового, который обидел меня.
   Настала мертвая тишина; под высокими сводами храма не слышно было ни звука, ни шороха; все глаза впились в лицо пришельца, который стоял, понурив голову, и, наморщив лоб, перебирал в памяти всю массу своих впечатлений того дня, силясь припомнить один крохотный факт, как назло, ускользавший. От успеха его усилий зависело, возвратит ли он себе отцовский престол или останется тем, чем он был теперь, -- нищим и презренным отверженцем. Время шло, секунды превращались в минуты, а мальчик все стоял в глубоком раздумье. Наконец он вздохнул, покачал головой и дрожащим голосом, с отчаянием, произнес:
   -- Я старался припомнить и, кажется, вспомнил все до мельчайших подробностей, но они не имеют никакого отношения к печати. -- Он помолчал, посмотрел на присутствующих и добавил с кротким достоинством:
   -- Милорды и джентльмены, если вы хотите отнять у вашего государя его законные права только потому, что он не может представить вам этого доказательства, -- я не могу бороться с вами, я тут бессилен. Но...
   -- Это невозможно! Это безумие, государь! -- воскликнул в ужасе Том Канти. -- Подождите! Подумайте! Не сдавайтесь! Дело еще не потеряно. Вы наверное вспомните... Слушайте, что я буду говорить, -- вслушивайтесь в каждое слово, я постараюсь напомнить вам то утро, расскажу по порядку все, как было... Мы с вами разговорились; я рассказывал вам о своих сестрах Бетти и Нани... я вижу, это вы помните. Потом я говорил о своей бабушке, об играх моих оффаль-кордских друзей... Вот видите, вы помните и это. Отлично, слушайте же внимательно, и вы непременно вспомните все. Вы накормили и напоили меня, затем с истинно царским великодушием выслали слуг, чтоб я не стыдился перед ними своей невоспитанности... И это вы помните?
   Пока Том перечислял все эти подробности, а другой мальчик в ответ ему кивал головой, блестящее собрание смотрело на них в полном недоумении. Рассказ звучал так правдиво... А между тем каким образом могло произойти это невероятное стечение обстоятельств? Как и где мог сблизиться наследный принц с маленьким нищим? Никогда еще, кажется, ни одно собрание не было до такой степени поражено и заинтересовано.
   -- Вам вздумалось ради шутки поменяться со мною платьем, государь. И когда мы с вами стали перед зеркалом, мы были до того похожи, точно и не переодевались совсем. И вы, и я сказали это тогда в один голос, помните? Тут вы заметили мою ушибленную руку... Смотрите: синяк и теперь еще виден; я до сих пор не могу писать: пальцы не гнутся... Пылая благородным негодованием, Ваше Величество вскочили, крича, что вы накажете бесчеловечного солдата, бросились к двери и, пробегая мимо стола, захватили вот эту самую вещь, которая зовется государственной печатью (она лежала на столе). Вы схватили ее и стали нетерпеливо осматриваться, отыскивая глазами, куда ее положить. Тут вы увидели...
   -- Довольно! Я вспомнил! Слава и благодарение Богу! -- воскликнул в страшном волнении оборвыш-претендент. -- Ступайте, мой добрый Сент-Джон; в рукавице моей миланской брони, что висит на стене, вы найдете печать.
   -- Так, так, государь! -- радостно воскликнул Том Канти. -- Теперь скипетр Англии опять ваш по праву, и лучше бы тому не родиться на свет, кто вздумает у вас его оспаривать. Идите же, милорд Сент-Джон, бегите, летите и возвращайтесь скорей!
   Все собрание было теперь на ногах и потеряло голову от беспокойства и волнения. В воздухе стоял глухой гул голосов; некоторое время никто ничего не понимал, никто ничего не слышал и не слушал; все говорили -- сразу, крича и перебивая друг друга. Никто не замечал, как летит время. Но вдруг опять все смолкло: на эстраде показался Сент-Джон. В поднятой над головой руке он держал государственную печать.
   -- Да здравствует король! -- прокатился оглушительный крик.
   Минут пять воздух дрожал от восторженных криков и грома оркестра и колыхался белыми волнами от неистово машущих платков, и среди этой бури восторга, в центре широкой эстрады, окруженный толпою коленопреклоненных вассалов, счастливый, гордый, раскрасневшийся и сияющий, стоял маленький оборвыш -- король Англии.
   Наконец все поднялись на ноги, и Том Канти воскликнул:
   -- А теперь, государь, возьмите назад ваши царские одежды и отдайте бедному Тому, вашему верному слуге, его лохмотья.
   -- Взять маленького негодяя, наказать его плетьми и заключить в Тауэр! -- приказал лорд-протектор.
   Но новый король -- настоящий король -- сказал:
   -- Нет, я этого не допущу. Если бы не он, мне никогда бы больше не видеть моей короны, и я никому не дам обидеть его. А от тебя, мой добрый дядя, милорд-протектор, я не ожидал такой неблагодарности. Говорят, этот бедный мальчик пожаловал тебя герцогом (протектор покраснел). Но ведь он не был королем: чего же теперь стоит твой титул? Завтра же ты будешь ходатайствовать у меня об утверждении тебя в твоем новом звании и ходатайствовать через посредство этого мальчика, иначе тебе придется распрощаться с твоим герцогством и ты останешься, как был, -- просто графом.
   После такого нагоняя его светлости герцогу Сомерсету оставалось только ретироваться в задние ряды. А король повернулся к Тому и ласково сказал:
   -- Как это ты вспомнил, милый мальчик, куда я засунул печать, когда я не мог вспомнить и сам?
   -- Тут нет ничего удивительного, государь: я часто ею пользовался все эти дни.
   -- Часто пользовался государственной печатью? Но в таком случае, как же ты не знал, где она?
   -- Я только не знал, что именно ее они ищут. Я не знал, что это государственная печать, государь.
   -- Но тогда что же ты с нею делал?
   Все лицо Тома залило ярким румянцем; он потупил глаза и молчал.
   -- Отвечай же, не бойся, дружок, -- промолвил король. -- Как ты пользовался государственной печатью Англии?
   Том колебался с минуту, но наконец, собравшись с духом, отвечал едва слышно:
   -- Я колол ею орехи!
   Бедный мальчик! Дружный взрыв хохота, бывший ответом на эти слова, чуть не сшиб его с ног, -- до того он был сконфужен. Зато если в ком еще оставалось сомнение, действительно ли Том Канти не настоящий король, -- этот наивный ответ разом его уничтожил.
   Тем временем с Тома сняли королевскую мантию накинули ее на плечи королю, и она скрыла его лохмотья. Обряд коронации начался заново. На голову законного короля торжественно возложили корону, и оглушительные пушечные залпы возвестили ликующему Лондону о великом событии.
  

Глава XXXIII

Эдуард -- король

   Наружность Майльса Гендона была достаточно живописна еще до свалки на Лондонском мосту; теперь она стала еще живописнее. И раньше денег у него было немного -- теперь не оставалось ни гроша. Карманные воришки обчистили его до последнего фартинга.
   Но это все пустяки, лишь бы мальчик нашелся! Как истый воин, Гендон не растерялся и, не откладывая дела в долгий ящик, прямо приступил к обсуждению плана кампании.
   Как должен поступить мальчуган в этом случае? Что он предпримет? Разумеется, прежде всего отправится на свое старое пепелище, рассуждал Майльс, куда его непременно потянет бессознательный инстинкт всякого покинутого, бесприютного человека, будь то человек в здравом уме и твердой памяти или с поврежденным рассудком. Но как узнать, где он прежде жил? Лохмотья мальчугана, да и речи того негодяя, который, по-видимому, близко его знал и даже выдавал себя за его отца, указывали на то, что он жил в одном из самых бедных и глухих закоулков Лондона. Трудно ли будет его найти и долго ли придется искать? Нет конечно, и не трудно, и не долго. Нечего и разыскивать самого мальчугана, надо искать толпу: рано или поздно он наверно встретит своего маленького друга, окруженного большею или меньшею толпой, в которой он окажется мишенью для насмешек и грубых издевательств, потому что он, разумеется, на преминет, по своему обыкновению, выдать себя за короля, и ему, Майльсу, придется расправиться с негодяями по-свойски; тогда он отнимет своего маленького питомца, утешит и приласкает его и уж конечно никогда больше с ним не расстанется.
   Итак, Майльс пустился на поиски. Часы шли за часами, а он все бродил по самым глухим улицам и закоулкам, беспрестанно натыкаясь на какое-нибудь сборище, но нигде не находя даже и следов пропавшего мальчика. Это очень его удивляло, однако он не терял мужества. По его мнению, план кампании был у него правильный; одно только он плохо рассчитал: кампания грозила затянуться надолго, а он надеялся, что живо кончит ее.
   Наконец стало светать. Гендон исходил не одну милю, повстречал не одну толпу людей; но кроме того, что он страшно устал и проголодался, да что его стало сильно клонить ко сну, -- он не добился никаких результатов. Он был бы очень не прочь позавтракать, но для него это было неисполнимой мечтой. Просить милостыню ему еще никогда не случалось, а заложить меч -- значило для него расстаться с честью; правда, он мог бы легко обойтись без какой-нибудь принадлежности своего туалета, да вот беда: где найти дурака, который польстился бы на такое тряпье?
   Было уже около полудня, а Гендон все еще оставался на ногах и брел за толпой, тянувшейся за королевской процессией. Он проследовал вместе с шествием по всем извилистым закоулкам Лондона вплоть до аббатства. Он протискивался то назад, то вперед, задыхаясь в тесноте и давке, и наконец, усталый и огорченный, выбрался на простор и побрел прочь, крепко задумавшись над тем, что ему теперь делать. Очнувшись наконец от своего раздумья, он заметил, что уже смеркалось и что город остался далеко позади. Перед ним была река, кругом возвышались богатые загородные коттеджи, -- надо признаться, неподходящее место для такого оборванца, как он.
   Нечего было и думать искать здесь приюта; а так как погода была не холодная, то Майльс, недолго думая, растянулся прямо на земле, чтобы немножко отдохнуть и на досуге хорошенько обо всем поразмыслить. Неодолимая дремота сейчас же овладела им, и когда до него донесся отдаленный грохот орудий, он подумал: "Коронация кончилась!" -- и с этой мыслью крепко уснул. Он не только не спал, но даже ни разу не присел в продолжение почти тридцати часов кряду, а потому неудивительно, что теперь он проспал всю ночь напролет и проснулся только на другой день поздно утром.
   Он встал весь разбитый и страшно голодный, умылся в реке, подкрепился несколькими глотками воды и опять побрел по направлению к Вестминстеру, сердясь на себя за такую напрасную потерю времени. Голод живо заставил его изменить прежний план. Теперь он решил немедленно идти к сэру Гумфри Марло и призанять у него немного деньжонок, а там... Впрочем, пока это было главное, а там уже будет видно, что делать.
   Часов около одиннадцати он уже подходил ко дворцу. Несмотря на то, что улицы были запружены народом, двигавшимся в одном с ним направлении, Майльса тотчас заметили благодаря его необыкновенному костюму. Он остановился в толпе, собравшейся перед дворцом, всматриваясь в лица соседей, в надежде найти сострадательную душу, к которой бы он мог обратиться с просьбой передать его фамилию старому царедворцу. Сам он не рассчитывал проникнуть во дворец -- об этом не могло быть и речи.
   В эту минуту мимо него прошел наш старый знакомый, тот мальчик, которого наказывали за провинности принца. "Голову отдам на отсечение, что это тот самый бродяга, о котором Его Величество изволил так беспокоиться, -- подумал мальчик, оборачиваясь и вглядываясь в странную фигуру Гендона. -- Все приметы налицо: как есть воронье пугало! Не может быть, чтобы премудрый Господь создал на свет два таких чудища; это было бы совершенно излишним повторением. Какой бы придумать предлог, чтобы с ним заговорить?"
   Но тут сам Майльс Гендон вывел его из затруднения. Обернувшись назад, как это всегда бывает с человеком, когда на него пристально смотрят, и встретившись с устремленным на него в упор любопытным взглядом мальчика, он подошел к нему и сказал:
   -- Вы вышли сейчас из дворца; не во дворце ли вы живете?
   -- Во дворце, сударь.
   -- Не знаете ли вы сэра Гумфри Марло?
   Мальчик вздрогнул: "Господи, он спрашивает о покойном отце! -- подумал он и ответил: -- Знаю, сударь".
   -- Вот и чудесно... А что, он дома?
   -- Да, дома, -- отвечал мальчик, а про себя добавил: "Как же, дома, -- в своей домовине!"
   -- Могу я просить вас передать ему мою фамилию и сказать, что мне бы хотелось повидать его?
   -- С удовольствием готов исполнить ваше поручение, сударь.
   -- В таком случае потрудитесь сказать ему, что его желает видеть Майльс Гендон, сын сэра Ричарда. Вы меня очень обяжете, мой милый.
   "Его Величество называл его, кажется, иначе, -- с разочарованием подумал мальчик, -- впрочем, не большая беда: это, наверное, его брат-близнец, и, без сомнения, он может сообщить государю подробные сведения о том, другом, чудаке".
   -- Обождите меня вон там, сударь, -- сказал он вслух, обращаясь к Майльсу, -- пока я принесу вам ответ.
   Гендон отправился к указанному месту. Это была глубокая ниша в дворцовой стене, с высеченной в ней каменной скамьей; здесь укрывалась от непогоды дворцовая стража. Но не успел он присесть, как мимо прошел отряд алебардщиков под командой офицера. Офицер заметил его, остановил своих солдат и подозвал его к себе. Майльс подошел и был тут же арестован в качестве подозрительной личности. Дело начинало принимать скверный оборот. Бедный Майльс хотел было объясниться, но офицер грубо прикрикнул на него и велел своим солдатам обезоружить его и обыскать.
   -- Помоги вам Бог найти что-нибудь, -- печально сказал бедный Майльс, -- только вряд ли вам это удастся. Уж я ли себя не обыскивал, -- да и то ничего не нашел.
   Действительно, в его карманах не нашли ничего, кроме какой-то бумаги. Офицер сейчас же ее развернул, и Гендон улыбнулся, узнав в ней те самые "каракульки", над которыми его бедный маленький друг так трудился в тот злосчастный день в Гендон-Голле. Лицо офицера потемнело как туча, пока он читал вслух английский текст бумаги, а бедный Майльс, слушая его, побледнел как мертвец.
   -- Час от часу не легче. Еще новый претендент на престол! -- воскликнул офицер. -- Право, их нынче развелось, что мышей! Держите негодяя, ребята, да глядите за ним в оба, покуда я схожу передать этот драгоценный документ королю.
   И он быстрым шагом направился ко дворцу, оставив пленника на попечении своих верных солдат.
   "Ну, теперь, видно, пришел конец моим бедам, -- подумал Гендон, -- возьмут меня, раба Божия, да и вздернут без дальних рассуждений... А все эта проклятая бумажонка! Что-то станется с моим бедным мальчиком -- одному Богу известно".
   Наконец показался офицер; по-видимому, он страшно спешил. Гендон собрал все свое мужество, чтобы встретить беду, как подобает мужчине. Офицер приказал солдатам немедленно выпустить пленника и отдать ему его меч; затем, обратившись к нему, сказал с глубоким поклоном:
   -- Не угодно ли вам будет следовать за мной?
   Гендон повиновался. "Если б я не шел на верную смерть и не боялся бы греха, уж сумел бы я тебя проучить за твое издевательство", -- думал он.
   Они прошли запруженный народом двор и направились к главному дворцовому входу, где офицер с новым низким поклоном передал Гендона с рук на руки какому-то нарядному царедворцу. Этот, в свою очередь отвесив низкий поклон, повел его через огромные парадные покои, где, выстроившись в две длинные шеренги, стояли великолепные дворцовые лакеи. Пока Гендон со своим провожатым проходил мимо них, лакеи низко кланялись, но как только он повернул им спину, они принялись втихомолку хихикать над величественной осанкой "вороньего пугала". Из передней офицер и Гендон вышли на широкую лестницу, где толпились нарядные царедворцы, и наконец очутились в огромной парадной зале, битком набитой высшей английской знатью. Здесь офицер проложил Гендону дорогу, напомнил ему, с новым низким поклоном, чтобы он снял шляпу, и оставил его одного среди залы. Изумленные взгляды присутствующих немедленно обратились на эту странную фигуру: кто презрительно улыбался, кто с недоумением пожимал плечами, кто сердито косился, оглядывая неизвестного чудака.
   Майльс Гендон совсем опешил. Прямо перед ним, под роскошным балдахином, на возвышении в пять ступеней сидел молодой король и, слегка склонив голову, беседовал с какой-то райской птицей в человеческом образе -- "уж по крайней мере с графом, если не с самим герцогом", подумал перепуганный Майльс. "Господи, и без того тяжко расставаться с жизнью в цвете лет, а тут еще это публичное унижение! Уж хоть покончили бы разом", -- говорил он себе, ежась под устремленными на него недоброжелательными взглядами. В эту минуту король поднял голову. Майльс чуть не ахнул, -- как стоял, так и замер на месте, уставившись на это юное прекрасное лицо.
   "Да что это, грежу я, что ли? -- пробормотал он наконец. -- Король царства грез на своем троне!"
   Как очарованный, он долго был не в силах оторвать глаз от поразившего его молодого лица; потом обвел недоумевающим взглядом роскошную залу, нарядную толпу, и опять прошептал:
   "Но нет, -- это действительность; ведь я не сплю и, значит, не грежу".
   И он опять впился в лицо короля. "Сон это, или он в самом деле король, владыка Англии, а вовсе не несчастный безумный бродяга, за которого я его принимал? Кто разрешит мне этот вопрос?"
   Но вдруг лицо его просияло -- у него мелькнула счастливая мысль. Он подошел к стене, взял стул, поставил его посреди залы и сел.
   По зале прошел глухой ропот негодования; чья-то рука опустилась на плечо дерзкого, и сердитый голос сказал:
   -- Встань, шут! Как ты смеешь сидеть в присутствии короля!
   Поднявшаяся суматоха привлекла внимание короля; он протянул руку и воскликнул:
   -- Оставьте его, это его право!

   Изумленная толпа расступилась, и король продолжал:
   -- Знайте все, -- леди, лорды и джентльмены, -- что это мой верный и любимый слуга Майльс Гендон. Своею доблестной шпагой он спас своего государя от опасности, а может быть, и от смерти, -- и за это пожалован в рыцари самим королем. Знайте также, что он оказал своему государю еще и другую, гораздо более важную, услугу: ценою собственного позора он спас его честь, избавив его от плетей. За это мы жалуем его званием пэра Англии, графа Кентского, и дарим ему поместья и доходы, соответствующие его высокому титулу. Более того, в знак особого отличия и нашего к нему благоволения ему даруется привилегия сидеть в присутствии короля Англии, и эта привилегия будет переходить к старшему из его потомков, из рода в род, отныне и вовеки, покуда существует английский престол. Такова воля короля!
   В зале присутствовали две особы, опоздавшие на коронацию и только поутру прибывшие в Лондон. Они вошли в зал несколько минут тому назад и, совершенно опешив, глядели то на короля, то на сидящее посреди залы "воронье пугало". Это были сэр Гуг и леди Эдифь. Но вновь испеченный граф их не видел. Он все еще не мог собраться с мыслями и, по-прежнему не сводя глаз с короля, бормотал:
   "Господи, спаси и помилуй! А я-то принимал его за нищего, за сумасшедшего бродягу! Я-то, дурак, думал его удивить своим богатством, своим домом, своими семьюдесятью комнатами и двадцатью семью слугами! Я воображал, что он нищий, ничего не видевший на своем веку, кроме нужды и побоев! Я хотел его усыновить и сделать из него человека! О Господи, куда мне деваться теперь от стыда!"
   Наконец он опомнился. Опустившись перед королем на колени, он схватил его руку и, покрывая ее поцелуями, стал благодарить за оказанные ему великие милости. Потом он встал и почтительно отошел в сторону. Все взгляды были по-прежнему устремлены на него, но теперь уже с завистью и с глубоким почтением.
   Но вот король заметил сэра Гуга. Глаза его сверкнули, и он заговорил гневным голосом:
   -- Отберите у этого разбойника его краденое богатство и титул и заключите его в тюрьму, пока я не потребую его к ответу!
   Бывший сэр Гуг был немедленно удален.
   Тут в противоположном конце залы произошло какое-то движение; толпа расступилась, и между двух рядов блестящих вельмож показался Том Канти в богатом и оригинальном наряде. Он приблизился к трону и преклонил колено.
   -- Я узнал всю историю этих последних трех недель и очень тобою доволен, -- сказал ему ласково король. -- Ты управлял государством с истинно царским великодушием и милосердием. Нашел ли ты свою мать и сестер? Я о них позабочусь, а отца твоего велю повесить, если ты этого пожелаешь и разрешит закон. Слушайте и знайте все, здесь присутствующие: отныне сироты, содержащиеся щедротами короля в Приюте Христа, будут получать не только телесную пищу, но и необходимую для человека пищу духовную, и Приют будет домом этого юноши до конца его дней, -- домом, где он займет почетное место среди уважаемых воспитателей юношества. В воспоминание же того, что он был королем, мы хотим, как и подобает, его отличить. Видите ли вы его наряд? -- Этот наряд отныне присвоен ему одному, и никто не имеет права ему подражать. Где бы он ни появился, его костюм будет напоминать народу, что он был королем, и каждый будет обязан поклониться ему и оказать почтение. Отныне он состоит под особым нашим покровительством, в знак чего мы жалуем его титулом "Королевского воспитанника".
   Счастливый и гордый, Том Канти поцеловал руку королю, поднялся с колен и вышел из залы. Не теряя ни минуты, он полетел к своей матери -- поделиться с нею и с сестрами своею великой радостью.
  

Заключение

Правосудие и возмездие

   Когда все тайны наконец разъяснились, из признаний Гуга Гендона оказалось, что Эдифь в тот достопамятный день в Гендон-Голле отреклась от Майльса по его, Гуга, приказанию. Он сам сознался, что подкрепил это приказание угрозою лишить жену жизни в том случае, если бы ей вздумалось ослушаться. Эдифь отвечала ему, что жизнью она не дорожит и готова умереть, но от Майльса не отречется. Тогда Гуг пригрозил, что убьет самого Майльса. Это меняло дело. Эдифь дала мужу требуемое обещание и сдержала его.
   Гуг не был предан суду за то, что завладел чужим богатством и титулом, потому что жена и брат отказались давать против него показания. Эдифь ни за какие блага в мире не согласилась бы свидетельствовать против мужа или бросить его. Но Гуг сам ее бросил и бежал на континент, где вскоре и умер.
   Спустя некоторое время граф Кентский женился на вдове брата. Тот день, когда молодые в первый раз посетили свое наследственное поместье, был днем ликования для обитателей деревни и замка.
   Об отце Тома Канти никто больше не слышал: он пропал, точно в воду канул.
   Король велел разыскать того фермера, который так несправедливо пострадал и был продан в рабство; он простил ему его сообщничество с шайкой разбойников и дал ему возможность вести честную и безбедную жизнь.
   Он приказал также освободить из тюрьмы старика законоведа и отменил наложенную на него пеню. Он позаботился о судьбе дочерей двух несчастных баптисток, сожженных на костре на его глазах, и велел строго наказать чиновника, допустившего незаслуженное наказание Майльса Гендона.
   Он спас от виселицы мальчишку-подмастерья, который был осужден за поимку чужого сокола; помиловал полоумную женщину, укравшую сукно у ткача; но ему не удалось спасти человека, приговоренного к смерти за охоту в королевском лесу: несчастный был уже казнен...
   Он оказал покровительство судье, пожалевшему его, когда его обвинили в краже поросенка, и был вознагражден за свое доброе дело, когда увидел, что с течением времени этот судья снискал общее уважение и любовь.
   Всю свою жизнь король любил вспоминать и рассказывать свои приключения, начиная с того момента, когда часовой вытолкал его из дворцовой ограды, вплоть до последней ночи, когда, вмешавшись в толпу рабочих, он незаметно пробрался в аббатство и спрятался в гробнице Эдуарда Исповедника, где проспал почти сутки и проснулся как раз вовремя, чтобы остановить последний обряд коронации. Он всегда говорил, что пережитые им испытания были для него драгоценным уроком, -- уроком, которым он постарается воспользоваться на благо своего народа. А так как он всю свою жизнь любил вспоминать эту историю и она всегда была свежа в его памяти, -- источник милосердия никогда не иссякал в его сердце.
   Майльс Гендон и Том Канти остались любимцами короля во все время его короткого царствования и горько оплакивали его смерть. Всеми уважаемый граф Кентский имел слишком много здравого смысла, чтобы злоупотреблять своей привилегией; но все-таки, кроме только что описанного нами первого раза, он ею воспользовался дважды в своей жизни: в первый раз при восшествии на престол королевы Марии, во второй -- при восшествии на престол королевы Елизаветы. Один из его потомков воспользовался ею при восшествии на престол Иакова I. После того прошло около четверти века, и "привилегия графов Кентских" мало-помалу была всеми забыта, так что, когда один из членов этой фамилии, явившись ко двору Карла I, вздумал было сесть в присутствии короля, чтобы восстановить права своего рода, поднялся целый переполох. Но дело объяснилось, и привилегия была утверждена заново. Последний граф Кентский пал в одной из междоусобных войн, сражаясь за короля, и вместе с родом графов Кентских кончилась их странная привилегия.
   Том Канти дожил до глубокой старости и превратился в красивого, седого как лунь, почтенного и добродушного старика. До самой смерти пользовался он почетом и уважением, и так как он навсегда сохранил данный ему в отличие костюм, то где бы он ни появлялся, все его сейчас же узнавали и шептали друг другу: "Шапку долой, это королевский воспитанник!" -- и народ обнажал головы, а старик ласково отвечал на приветствия, и все это очень ценили, ибо всегда с благодарностью вспоминали короткий период его правления.
   Бедняжка король Эдуард VI процарствовал очень недолго, но его короткое царствование было поистине славным. Не раз случалось, что кто-нибудь из знатных царедворцев начинал доказывать молодому королю, что его милосердие граничит со слабостью, что законы и без того слишком мягки, что никого они не гнетут и не заставляют страдать сверх меры. Тогда король обращал на говорившего красноречиво-грустный взгляд своих больших добрых глаз и отвечал:
   -- Что ты понимаешь в страдании! Много ли ты знаешь о гнете? Я да мой народ знаем и понимаем страдание, но никак уж не ты.
   Царствование Эдуарда VI отличалось необыкновенным милосердием по тем жестоким временам. И теперь, расставаясь с маленьким королем, постараемся твердо это помнить, оценивая его благородную личность.
  

  

  
  
  
  
ника. Вокругъ бойцовъ тотчасъ же составился кружокъ. Зрители раздѣлились на двѣ партіи, одна изъ которыхъ держала пари за Гуго, а другая за маленькаго короля. Гуго, взрослый уже юноша, былъ значительно выше ростомъ и сильнѣе, но тѣмъ не менѣе вскорѣ обнаружилось, что у него нѣтъ ни малѣйшей вѣроятности выйти изъ боя побѣдителемъ. Неуклюжая и грубая его манера драться на дубинкахъ была заимствована у цеховыхъ учениковъ и подмастерьевъ, но оставляла его совершенно безпомощнымъ въ состязаніи съ мальчикомъ, изучившимъ у лучшихъ европейскихъ мастеровъ всѣ тонкости фехтованія на шпагахъ, сабляхъ, кинжалахъ, боевыхъ сѣкирахъ, палкахъ и дубинахъ. Маленькій король стоялъ съ непринужденной граціей противъ своего противника и отражалъ сыпавшіеся градомъ удары съ такою легкостью и аккуратностью, что присутствовавшая разношерстная толпа положительно ревѣла отъ восхищенія и восторга. Отъ времени до времени опытный глазъ мальчика замѣчалъ у противника неприкрытое мѣсто, и на голову Гуго обрушивался тотчасъ же съ быстротой молніи ударъ дубинки. Вся полянка оглашалась тогда хохотомъ и поздравительными криками по адресу его величества. Черезъ какихъ-нибудь четверть часа Гуго, видя себя избитымъ, обезсиленнымъ и сознавая вмѣстѣ съ тѣмъ, что служитъ мишенью безпощаднымъ насмѣшкамъ, сыпавшимся на него градомъ, со стыдомъ удалился съ поля сраженія. Побѣдитель, до котораго ни разу не могла коснуться дубинка противника, удостоился величайшихъ почестей. Его подхватили на руки и, неся съ торжествомъ на плечахъ, усадили рядомъ съ атаманомъ. Тамъ, съ соблюденіемъ должнаго церемоніала, его провозгласили королемъ всѣхъ бойцовъ. Прежній его титулъ былъ торжественно упраздненъ и отмѣненъ. Воспрещено было кому бы то ни было называть его Фу-фу первымъ, подъ страхомъ изгнанія изъ шайки.
   Всѣ попытки извлечь изъ короля какую-нибудь пользу для шайки оставались тщетными. Онъ упорно отказывался играть роль, которую для него предназначали и вмѣстѣ съ тѣмъ при каждомъ удобномъ случаѣ пытался бѣжать. Въ первый же день послѣ того, какъ разыскали мальчика, его заставили влѣзть черезъ окно въ кухню, гдѣ никого не было. Онъ не только вышелъ оттуда съ пустыми руками, во сдѣлалъ все отъ него зависящее, чтобы разбудить весь домъ. Его прикомандаровали было къ лудильщику въ качествѣ помощника, но онъ не хотѣлъ работать и угрожалъ, что расправится съ лудильщикомъ собственнымъ его паяльникомъ. Подъ конецъ и Гуго, и лудильщикъ едва успѣвали смотрѣть за тѣмъ, чтобы онъ отъ нихъ какъ-нибудь не сбѣжалъ. Мальчикъ, нимало не смущаясь, поражалъ громами царственнаго своего гнѣва всѣхъ, кто осмѣливался стѣснять его свободу, или принуждать его къ какой-нибудь работѣ. Его послали просить милостыню, подъ присмотромъ Гуго, вмѣстѣ съ неряшливо одѣтою грязною бабою и золотушнымъ младенцемъ, по результатъ получился весьма неблагопріятный. Король отказался помогать выпрашиванію подаянія и вообще держался въ сторонѣ, помышляя лишь о томъ, какъ бы навострить лыжи.
   Прошло уже нѣсколько дней, а случай къ этому все еще не представлялся. Жалкая, пошлая жизнь съ бродягами и ворами до такой степени измучила короля нравственно и физически, что сдѣлалась подъ конецъ для него положительно невыносимой. Сознавая себя въ плѣну, изъ котораго никакъ не могъ вырваться, мальчикъ чувствовалъ, что освобожденіе изъ подъ ножа окажется для него лишь временною отсрочкою, и что онъ все равно долженъ будетъ зачахнуть и умереть.
   По ночамъ, во снѣ, маленькій король забывалъ, однако, всѣ свои злоключенія. Онъ видѣлъ себя тогда на престолѣ властнымъ могучимъ монархомъ. Это, разумѣется, еще болѣе усиливало нравственную его пытку въ бодрствующемъ состояніи. Душевныя муки, которыя онъ чувствовалъ по утрамъ, въ краткій промежутокъ времени между его возвращеніемъ въ шайку и поединкомъ съ Гуго, становились все тяжелѣе и невыносимѣе.
   Утромъ послѣ поединка, Гуго проснулся съ сердцемъ, преисполненнымъ замыслами отмстить королю. Замыслы эти не замедлили облечься въ форму двухъ проектовъ. Первый изъ нихъ сводился къ причиненію мальчику увѣчья, долженствовавшаго казаться особенно унизительнымъ для его гордости и воображаемаго королевскаго достоинства. Если бы этотъ планъ не удался, то Гуго хотѣлъ осуществить другой свой проектъ, а именно: взвалить на короля какое-нибудь преступленіе и затѣмъ измѣннически предать его въ когти неумолимаго закона.
   Для выполненія перваго проекта надлежало, по мнѣнію Гуго, устроить королю на ногѣ искусственную язву. Онъ совершенно правильно находилъ, что нанесетъ такимъ образомъ мальчику величайшее и самое тяжкое оскорбленіе. Какъ только мазь, употребляемая для искуственнаго изъязвленія, подѣйствуетъ, можно будетъ съ помощью Канти заставить короля просить милостыню на большой дорогѣ, показывая больную свою ногу. Чтобы вызвать искусственную рану или, какъ ее называли, язву, изготовляютъ нѣчто вродѣ тѣста изъ негашенной извести, мыла и желѣзной ржавчины и намазываютъ это тѣсто на кусокъ кожи, который крѣпко привязываютъ къ ногѣ. Это тѣсто или мазь разъѣдаетъ верхніе покровы, подъ которыми обнаруживается сырое гноящееся мясо. Ногу вокругъ язвы обмазываютъ кровью, которая, засохши, придаетъ ей отвратительный темный цвѣтъ. Сверхъ раны накладываютъ повязку съ такой ловко разсчитанной небрежностью, которая выставляетъ страшную язву напоказъ, дабы возбуждать такимъ образомъ состраданіе прохожихъ.
   Гуго заручился содѣйствіемъ лудильщика, которому король пригрозилъ его собственнымъ паяльникомъ. Они взяли съ собой мальчика и ушли будто бы на работу, чтобы лудить кастрюли. Какъ только, однако, становище шайки скрылось у нихъ изъ виду, они повалили маленькаго короля на земь. Лудильщикъ крѣпко его держалъ, а Гуго тѣмъ временемъ привязалъ ему къ ногѣ заранѣе изготовленный уже упомянутымъ образомъ разъѣдающій пластырь. Маленькій король, внѣ себя отъ бѣшенства, обѣщалъ повѣсить обоихъ этихъ негодяевъ, какъ только скипетръ очутится снова въ его рукѣ, но они крѣпко держали мальчика, забавлялись безпомощными его попытками отъ нихъ вырваться и смѣялись надъ его угрозами. Тѣмъ временемъ пластырь началъ уже разъѣдать кожу. Вскорѣ онъ произвелъ бы полное свое воздѣйствіе, если бы этому не воспрепятствовало посторонее вмѣшательство. Къ счастью для маленькаго королямъ мѣсту, гдѣ производилась наслѣдственная медицинская операція, подошелъ какъ разъ въ это время невольникъ, такъ дурно отзывавшійся объ англійскихъ законахъ. Онъ помѣшалъ закончить операцію, сорвавъ съ ноги мальчика пластырь и повязку.
   Королю очень хотѣлось позаимствовать отъ своего освободителя дубинку и обработать ею тутъ же на мѣстѣ обоихъ негодяевъ, но освободитель этому воспротивился, объявивъ, что такая расправа можетъ повлечь за собой серьезныя непріятности и что слѣдуетъ отложить дѣло до поздняго вечера, когда вся шайка будетъ въ сборѣ. Тогда никто изъ постороннихъ не дерзнетъ вмѣшаться въ расправу или же ей воспрепятствовать. Невольникъ заставилъ всѣхъ троихъ вернуться въ становище и доложилъ обо всемъ атаману. Выслушавъ докладъ и обстоятельно его обсудивъ, атаманъ рѣшилъ, что короля не слѣдуетъ болѣе принуждать къ выпрашиванію милостыни, такъ какъ онъ, очевидно, можетъ подвизаться на болѣе высокомъ и достойномъ поприщѣ. Въ виду этихъ соображеній, онъ тутъ же произвелъ его величество изъ нищихъ въ воры.
   Гуго былъ внѣ себя отъ радости: онъ нѣсколько разъ уже пытался устроиться такъ, чтобы король укралъ что-нибудь, но ему никогда не удавалось принудить къ тому его величество. Онъ былъ убѣжденъ, что король не посмѣетъ даже мечтать о непослушаніи непосредственно самому атаману. Въ виду этого онъ задумалъ совершить пополудни же маленькій воровской набѣгъ, при которомъ можно было бы оставить короля въ когтяхъ закона. Надлежало устроить эту штуку съ такою ловкостью, чтобы несчастье съ мальчикомъ имѣло видъ неумышленной случайности. Король Смѣлыхъ Бойцовъ пользовался теперь въ шайкѣ большою популярностью, и шайка могла бы, пожалуй, довольно безцеремонно распорядиться съ однимъ изъ наименѣе популярныхъ своихъ членовъ, уличенныхъ въ такой серьезной измѣнѣ, какою явилась бы выдача короля общему врагу, то есть блюстителямъ закона и порядка.
   Принявъ все это въ соображеніе, Гуго своевременно отправился съ намѣченною своею жертвой въ сосѣднюю деревню. Прибывъ туда, они принялись медленно расхаживать взадъ и впередъ по ея улицамъ, при чемъ одинъ зорко высматривалъ благопріятный случай выполнить свой злой умыселъ, а другой, съ такою же зоркостью, выжидалъ, не представится ли удобный случай бѣжать, чтобъ навсегда освободиться отъ позорной неволи.
   Съ обѣихъ сторонъ было упущено нѣсколько случаевъ, казавшихся довольно удобными: и Гуго, и король въ глубинѣ сердца рѣшили дѣйствовать на этотъ разъ навѣрняка; оба остерегались увлечься страстнымъ порывомъ рискнуть на дѣло, въ удачномъ исходѣ котораго у нихъ не было полной увѣренности. Счастье неблагопріятствовало на этотъ разъ Гуго. Навстрѣчу имъ попалась женщина, несшая въ корзинкѣ какой-то большой свертокъ. Глаза у Гуго разгорѣлись ехидною радостью и онъ сказалъ себѣ самому: "Чортъ возьми! Мнѣ только этого и нужно. Если бы удалось взвалить эти штуку на мальчишку, то дѣло было бы въ шляпѣ! Тогда пусть-ка попробуетъ Господь Богъ сохранить тебя, король Смѣлыхъ Бойцовъ!" Онъ выжидалъ по наружности безучастно и терпѣливо, но въ дѣйствительности съ величайшимъ возбужденіемъ, чтобъ баба прошла мимо и наступилъ удобный моментъ дѣйствовать, а затѣмъ, понизивъ голосъ, онъ сказалъ королю:
   -- Побудь здѣсь, пока я вернусь.
   Съ этими словами онъ устремился вслѣдъ за бабой, стараясь не производить ни малѣйшаго шума. Сердце короля преисполнилось радостью: онъ надѣялся благополучно убѣжать, какъ только негодяй Гуго отойдетъ отъ него на достаточно большое разстояніе.
   Бѣдному мальчику не было суждено такое счастье. Подкравшись сзади къ бабѣ, Гуго выхватилъ у нея изъ корзины свертокъ и тотчасъ же прибѣжалъ обратно, укутавъ его въ большой драный платокъ, висѣвшій у него передъ тѣмъ на рукѣ вмѣсто пледа. Баба, хотя и не видѣла, этого позаимствованія, но тотчасъ почувствовала, что ея ноша стала значительно легче. Она немедленно принялась кричать, что ее обокрали. Бросивъ узелъ въ руки королю, Гуго продолжалъ улепетывать, крикнувъ мальчику на прощанье:
   -- Бѣги за мной вмѣстѣ съ остальными и кричи: держи вора! Лови его!!! Постарайся, однако, при этомъ отвести ихъ куда-нибудь въ сторону!
   Въ слѣдующее затѣмъ мгновеніе, Гуго повернулъ за уголъ въ извилистый переулокъ, а черезъ секунду или двѣ появился въ нѣсколькихъ десяткахъ шаговъ отъ короля, опять на главной улицѣ и съ самымъ невиннымъ видомъ остановился возлѣ колодца какъ бы для того, чтобы полюбоваться въ качествѣ посторонняго зрителя на суматоху, которая тѣмъ временемъ происходила.
   Оскорбленный король съ негодованіемъ бросилъ свертокъ на земь. Наброшенный на свертокъ платокъ отлетѣлъ въ сторону въ то самое мгновенье, когда къ мѣсту, гдѣ стоялъ мальчикъ, подбѣгала баба съ цѣлою толпой крестьянъ, кричавшихъ во все горло: "Лови, держи вора!!!" Вцѣпившись въ плечо короля одною рукою, она подхватила другою свой свертокъ и принялась осыпать самою обидною бранью мальчика, тщетно пытавшагося отъ нея высвободиться.
   Гуго нашелъ, что болѣе ему не зачѣмъ и глядѣть. Врагъ его благополучно изловленъ и, безъ сомнѣнія, будетъ преданъ въ руки правосудія, которое не приминетъ вздернуть мальчика на висѣлицу. Онъ потихоньку удалился, радостно хихикая, и, по дорогѣ къ становищу, дѣятельно предумывалъ такую реляцію о случившемся, которая выставила бы его героемъ въ глазахъ атамана и всей шайки.
   Король все еще пытался вырваться изъ дюжихъ рукъ бабы и повторялъ при этомъ съ недовольнымъ видомъ:
   -- Прочь руки, глупое созданіе! Я вовсе не похищалъ у тебя несчастнаго твоего свертка!
   Окружившая ихъ обоихъ густая толпа угрожала королю и обзывала его разными позорными эпитетами. Смуглый кузнецъ съ закопченнымъ отъ дыма лицомъ,-- засученными до локтей рукавами и въ кожанномъ передникѣ, бросился къ мальчику, изъявляя готовность задать воришкѣ дерку, которая никогда не изгладится изъ его памяти. Кузнецъ поднялъ уже руку, собираясь приступить къ выполненію этой педагогической обязанности, но какъ разъ въ это мгновенье сверкнулъ въ воздухѣ клинокъ длинной боевой шпаги и ударилъ плашмя по его рукѣ съ такой убѣдительностью, что она немедленно опустилась. Владѣлецъ шпаги одновременно съ этимъ замѣтилъ шутливымъ тономъ:
   -- Чортъ возьми, добрые люди! Слѣдуетъ вести себя въ такихъ обстоятельствахъ скромно и тихо, не сердясь и безъ ругани. Дѣло это должно разсматриваться судебнымъ порядкомъ и не можетъ быть рѣшено неоффиціальнымъ образомъ, по усмотрѣнію перваго встрѣчнаго. Потрудись сейчасъ же выпустить этого мальчика, почтенная женщина!
   Смѣривъ съ ногъ до головы взглядомъ мужественную фигуру воина, кузнецъ отошелъ прочь, бормоча, что-то подъ носъ и потирая себѣ руку. Баба неохотно выпустила мальчика, котораго передъ тѣмъ держала все время за плечо. Крестьяне сердито поглядывали на незнакомца, но благоразумно молчали. Маленькій король съ раскраснѣвшимися щечками и сверкающими глазами бросился въ своему избавителю и вскричалъ:
   -- Ты долго пропадалъ безъ вѣсти, сэръ Мильсъ, но всетаки вернулся въ добрый часъ! Потрудись искрошить своею шпагой всю эту сволочь!
  

ГЛАВА XXIII.
Король подъ арестомъ.

   Съ трудомъ удерживаясь отъ улыбки, Гендонъ нагнулся къ королю и шепнулъ ему на ухо:
   -- Пожалуйста потише, ваше величество! Говорите осторожнѣе, а лучше всего воздержитесь совсѣмъ отъ лишнихъ словъ. Довѣрьтесь мнѣ, и я постараюсь, чтобы все благополучно окончилось.
   Затѣмъ онъ присовокупилъ уже про себя:
   -- Онъ назвалъ меня сэромъ Мильсомъ! Чортъ возьми! А я-то совсѣмъ забылъ, что меня пожаловали въ бароны! Какъ это странно, однако, что мальчикъ такъ хорошо запоминаетъ все, состоящее такъ или иначе въ связи съ пунктомъ его помѣшательства... Баронскій мой титулъ просто-на-просто мыльный пузырь, или, лучше сказать, игра воображенія, не имѣющая дѣйствительной подкладки, но всетаки мнѣ до извѣстной степени лестно, что я его заслужилъ. Я нахожу для себя почетнѣе быть призрачнымъ барономъ въ его царствѣ грезъ и тѣней, чѣмъ надѣлать достаточно подлостей для того, чтобы получить графское достоинство отъ нѣкоторыхъ настоящихъ королей.
   Толпа разступилась, чтобы пропустить полицейскаго, который, подойдя къ королю, хотѣлъ уже положить ему руку на плечо. Гендонъ, однако, остановилъ констебля замѣчаніемъ:
   -- Потише, пріятель! Не дотрагивайтесь до него. Онъ и такъ пойдетъ. Я ручаюсь за это! Показывайте дорогу! Мы послѣдуемъ за вами.
   Полицейскій пошелъ впередъ съ бабою и ея сверткомъ; Мильсъ и король шли непосредственно позади, а за ними слѣдовала по пятамъ цѣлая толпа мужичья. Король обнаружилъ было наклонность возмутиться, но Гендонъ сказалъ ему потихоньку:
   -- Подумайте, государь, о томъ, что ваши законы являются, такъ сказать, благодатнымъ дыханіемъ собственной вашей царственной власти. Августѣйшая ваша особа является источникомъ закона и права. Если вы сами будете сопротивляться закону, такимъ же образомъ можно будетъ требовать уваженія къ нему отъ вашихъ подданныхъ? Очевидно, что въ данномъ случаѣ одинъ изъ этихъ законовъ нарушенъ. Когда король снова возсядетъ на престолѣ, ужели ему будетъ непріятно вспомнить, какъ въ бытность свою, якобы частнымъ лицомъ, онъ подавалъ гражданамъ примѣръ безропотнаго поклоненія закону и преклонялся передъ его авторитетомъ?
   -- Довольно! Ты совершенно правъ! Ты увидишь, что если англійскій король требуетъ чего-нибудь отъ своего поданнаго во имя закона, то онъ и самъ этому подчинится, находясь въ роли поданнаго!
   Въ камерѣ мирового судьи баба показала подъ присягой, что приведенный въ судъ мальчикъ былъ именно тѣмъ самымъ лицомъ, которое совершило кражу. За отсутствіемъ свидѣтелей, которые могли бы опровергнуть ея показаніе, король являлся уличеннымъ въ воровствѣ. Развернувъ свертокъ, тамъ нашли маленькаго, жирнаго, уже выпотрошеннаго поросенка. Судья, очевидно, смутился, Гендонъ же поблѣднѣлъ какъ смерть и по его тѣлу безпрерывно пробѣгала дрожь. Маленькій король, благодаря счастливому невѣдѣнію законовъ, оставался совершенно спокоенъ. Наступило тяжелое молчаніе, въ продолженіе котораго судья погрузился въ глубокую задумчивость. Пробудившись наконецъ отъ нея, онъ спросилъ у бабы:
   -- Сколько по твоему стоитъ твое имущество?
   Баба отвѣчала съ поклономъ:
   -- Ровнехонько три шиллинга и восемь пенсовъ, ваша честь. Клянусь Богомъ, я не могла бы уступить даже и гроша!
   Судья, окинувъ недовольнымъ взглядомъ толпу, шептавшуюся въ залѣ, кивнулъ головою полицейскому констеблю и сказалъ:
   -- Очисти залу засѣданія и запри двери!
   Приказаніе это было выполнено; послѣ чего въ залѣ остались только судья, констебль, обвиняемый, обвинительница и Мильсъ Гендонъ. Храбрый воинъ стоялъ, выпрямившись во весь ростъ; крупныя капли холоднаго пота выступили на помертвѣвшемъ его челѣ и струились по блѣдному лицу. Судья снова обратился къ бабѣ и сказалъ тономъ искренняго состраданія:
   -- Этотъ бѣдный невѣжественный мальчикъ, по всѣмъ вѣроятіямъ, былъ очень голоденъ. Для такихъ несчастливцевъ, какъ онъ, времена теперь вѣдь очень тяжелыя. Вглядись въ него хорошенько и ты увидишь сама, что лицо у него честное. По крайней мѣрѣ на меня онъ вовсе не производитъ впечатлѣнія закоренѣлаго мошенника. Голодъ вѣдь не свой братъ. Знаешь ли ты, почтенная женщина, что если похищенная вещь стоитъ дороже тринадцати съ половиною пенсовъ, англійскіе законы приговариваютъ вора къ смертной казни на висѣлицѣ?
   Маленькій король вздрогнулъ, широко раскрывъ глаза отъ изумленія и ужаса. Тѣмъ не менѣе онъ сохранилъ достаточно самообладанія для того, чтобы воздержаться отъ протеста, навертывавшагося ему на уста. Напротивъ того, баба чуть не помѣшалась отъ страха. Она вскочила со скамьи и дрожа всѣмъ тѣломъ воскликнула:
   -- Ахъ, я, несчастная, что я надѣлала! Богъ видитъ, что я ни подъ какимъ видомъ не хочу губить этого бѣдняжку. Меня всю жизнь стало бы мучить сознаніе, что его изъ-за меня повѣсили. Избавьте меня отъ этого, ваша честь! Научите, что именно могла бы я для этого сдѣлать?
   Судья, сохраняя авторитетную свою серьезность, объяснилъ:
   -- Рѣшеніе по дѣлу еще не постановлено и оцѣнка похищенной вещи не записана въ протоколъ. Тебѣ, какъ пострадавшей сторонѣ, несомнѣнно разрѣшается исправить эту оцѣнку, если находишь ее ошибочной!
   -- Тогда, ради Бога, напишите, что поросенокъ стоитъ всего лишь восемь пенсовъ. Ваша честь не можете представить, какъ я рада, что освободила свою совѣсть отъ такого страшнаго бремени!
   Мильсъ Гендонъ пришелъ въ такой восторгъ, что забылъ всѣ приличія. Онъ изумилъ мальчика и оскорбилъ королевское его достоинство, безцеремонно обнявъ и припавъ къ его сердцу. Обрадованная бабѣ простилась съ судьей и ушла со своимъ поросенкомъ. Отворивъ бабѣ дверь, полицейскій констебль послѣдовалъ за нею внизъ, а судья тѣмъ временемъ записывалъ въ свою книгу протоколъ разбирательства дѣла. Гендону, державшемуся всегда на-сторожѣ, захотѣлось узнать, чего ради констебль пошелъ за женщиной. Потому онъ въ свою очередь тихонько проскользнулъ въ темную прихожую и началъ прислушиваться. Ему удалось уловить слѣдующій разговоръ:
   -- Поросенокъ твой жирный и будетъ очень недуренъ, если его отварить подъ хрѣномъ. Получай за него восемь пенсовъ!
   -- Экій, подумаешь, ты шутникъ! Проваливай со своими восемью пенсами! Я сама заплатила за него три шиллинга и восемь пенсовъ полновѣсной старинной серебряной монетой, до которой покойникъ Гарри, да помянетъ его Господь Богъ во царствіи Своемъ, не успѣлъ дотронуться и пальцемъ. Это не то, что нынѣшнія деньги, въ которыхъ больше мѣди, чѣмъ серебра. Оставь у себя свои восемь пенсовъ, а поросенка изготовлю ужь я сама подъ хрѣномъ, или иначе, какъ мнѣ вздумается.
   -- Такъ вотъ какую пѣсенку ты запѣла! Ладно!.. Ты значитъ дала подъ присягой ложное показаніе, объявивъ, что поросенокъ стоитъ всего восемь пенсовъ! Пойдемъ-ка сейчасъ назадъ къ его чести! Пусть-ка онъ засудитъ тебя за клятвопреступленіе. Ну, а маленькаго воришку тогда, разумѣется, повѣсятъ!
   -- Помилуй, голубчикъ меня, глупую бабу! Не говори такихъ страшныхъ словъ! Дай мнѣ восемь пенсовъ, бери себѣ поросенка и отпусти меня съ миромъ.
   Баба ушла, заливаясь слезами. Гендонъ потихоньку ушелъ въ судебную камеру, а вскорѣ вернулся туда и констебль, предварительно спрятавъ свою добычу въ надежное мѣсто. Судья продолжалъ писать еще нѣсколько времени и послѣ того прочелъ королю мудрую, добродушную нотацію. Затѣмъ онъ приговорилъ мальчика къ кратковременному заключенію въ мѣстной тюрьмѣ и къ публичному наказанію розгами. Изумленный король раскрылъ ротъ и, безъ сомнѣнія, немедленно же отдалъ бы высочайшее повелѣніе отрубить судьѣ голову, но, замѣтивъ поданный Гендономъ знакъ, закрылъ ротъ, не произнеся ни слова. Гендонъ поклонился судьѣ и, взявъ мальчика за руку, направился вмѣстѣ съ нимъ подъ конвоемъ констебля но направленію къ тюрьмѣ. Выйдя на улицу, раздраженный монархъ остановился, выдернулъ у Гендона руку и воскликнулъ:
   -- Ты положительно идіотъ, если воображаешь, что я позволю посадить себя въ тюрьму! Нѣтъ, живой я туда не войду!
   Гендонъ нагнулся къ королю и довольно рѣзко замѣтилъ ему вполголоса:
   -- Угодно вамъ будетъ довѣриться мнѣ? Въ такомъ случаѣ благоволите держать себя смирно и не ухудшать столь опасными рѣчами имѣющихся у насъ вѣроятностей благополучно выпутаться изъ этого затруднительнаго положенія. Что предопредѣлено Господомъ Богомъ, то и случится. Ты не можешь измѣнить Господней воли, или же ускорить ея осуществленіе, а потому терпѣливо жди. Когда судьба твоя совершится, тогда лишь наступить время сокрушаться о ней или радоваться.
  

ГЛАВА XXIV.
Побѣгъ арестованнаго.

   Короткій зимній день приходилъ уже къ концу. На опустѣвшихъ улицахъ деревни встрѣчались лишь немногіе случайные прохожіе. Они поспѣшно шли прямо впередъ, не оглядываясь по сторонамъ, и производили впечатлѣніе людей, думающихъ лишь о томъ, какъ бы скорѣе добраться домой и благополучно укрыться тамъ отъ стужи, вѣтра и начинавшаго уже сгущаться сумрака. Никто не обращалъ вниманія на констебля и его спутниковъ. Ихъ, кажется, даже и не замѣчали. Эдуардъ VI съ изумленіемъ задавалъ себѣ вопросъ: неужели зрѣлище короля, котораго ведутъ въ тюрьму, вызывало когда-либо передъ тѣмъ такое диковинное равнодушіе? Тѣмъ временемъ констебль дошелъ до опустѣвшей базарной площади, черезъ которую лежалъ путь. Приблизительно на серединѣ этой площади Гендонъ, положилъ руку на плечо полицейскаго стража и сказалъ, понизивъ голосъ:
   -- Постой-ка минутку, почтеннѣйшій! Здѣсь насъ никто не услышитъ, а мнѣ надо перекинуться съ тобой словечкомъ.
   -- Долгъ воспрещаетъ мнѣ вступать въ какіе бы то ни было разговоры при исполненіи служебныхъ обязанностей. Пожалуйста не задерживайте меня, сударь, ночь уже приближается.
   -- И всетаки тебѣ надо будетъ обождать, такъ какъ дѣло касается непосредственно тебя самого. Совѣтую тебѣ на минутку отвернуться и сдѣлать видъ, будто ничего не замѣчаешь. Тѣмъ временемъ этотъ бѣдняга мальчикъ убѣжитъ.
   -- Какъ вы смѣете говорить это мнѣ, сударь? Арестую васъ именемъ...
   -- Пожалуйста, не торопись, голубчикъ! Совѣтую тебѣ быть поосторожнѣе и не дѣлать глупостей, а не то, поросенокъ, котораго ты купилъ за восемь пенсовъ приведетъ тебя, пожалуй, на висѣлицу,-- добавилъ онъ шепотомъ, нагнувшись въ самому уху полицейскаго стража.
   Бѣдняга констебль, захваченный врасплохъ, въ первое мгновенье совсѣмъ оторопѣлъ, но затѣмъ, нѣсколько оправившись принялся отпираться и грозить Гендону. Сэръ Мильсъ слушалъ его совершенно спокойно и терпѣливо ждалъ, пока онъ не замолчалъ, наконецъ, отъ утомленія. Тогда лишь Гендонъ сказалъ:
   -- Не знаю, почему именно, но только ты, пріятель, пришелся мнѣ по душѣ и мнѣ бы не хотѣлось видѣть, какъ ты болтаешься на висѣлицѣ. Напрасно ты отпираешься: вѣдь я слышалъ все отъ перваго до послѣдняго слова и сейчасъ же тебѣ это докажу.-- Дословно повторивъ весь разговоръ, происходившій между констеблемъ и бабой въ сѣняхъ судебной камеры, онъ присовокупилъ:
   -- Неправда ли, вѣдь я хорошо запомнилъ? Какъ ты думаешь, буду ли я въ состояніи пересказать все это въ случаѣ надобности подъ присягой самому судьѣ?
   Констебль, на минуту онѣмѣлъ отъ страха и огорченія, но, тотчасъ же спохватившись, сказалъ съ притворной небрежностью:
   -- Это значило бы дѣлать изъ мухи слона. Я хотѣлъ только позабавиться и шутки ради попугать немножко глупую бабу!
   -- Ну, а поросенка ты отъ нея взялъ тоже ради шутки?
   -- Ну, разумѣется! Смѣю васъ увѣрить, сударь, что съ моей стороны все ограничилось простою шуткой!
   -- Знаешь, что, любезнѣйшій, вѣдь я начинаю тебѣ вѣрить!-- сказалъ Гендонъ убѣжденнымъ тономъ, въ которомъ звучала, однако, нотка насмѣшливаго недоумѣнія.-- Обожди здѣсь минутку, пока я сбѣгаю и освѣдомлюсь у его чести, какого онъ мнѣнія на счетъ этой шутки. Онъ вѣдь, человѣкъ очень свѣдущій по части законовъ и...
   Съ этими словами Гендонъ повернулъ назадъ и пошелъ быстрыми шагами, продолжая говорить себѣ что-то подъ носъ. Полицейскій стражъ, очевидно, терзавшійся сомнѣніями и опасеніями самаго серьезнаго свойства, съ нерѣшительностью глядѣлъ ему вслѣдъ, облегчилъ свою душу двумя или тремя проклятіями, произнесенными вполголоса, и наконецъ закричалъ:
   -- Стойте же, сударь! Стойте!!! Пожалуйста обождите минутку! Зачѣмъ вамъ идти къ судьѣ? Онъ вообще шутокъ не любитъ или, лучше сказать, питаетъ къ нимъ такое же отвращеніе, какъ въ мертвому тѣлу. Поговоримте съ вами толкомъ. Странно и непонятно. Я, кажется, и въ самомъ дѣлѣ влопался, а все только изъ-за необдуманной и совершенно невинной шутки. Между тѣмъ я человѣкъ семейный, у меня жена, дѣти... Простите меня великодушно, ваше сіятельство, и объясните ради Бога, чего именно вы отъ меня хотите?
   -- Чтобы ты изображалъ изъ себя слѣпого, нѣмого и разбитаго параличемъ калѣку въ продолженіе того времени, какое потребуется для того, чтобы сосчитать не торопясь до ста тысячъ,-- сказалъ Гендонъ съ выраженіемъ человѣка, готоваго удовлетвориться самымъ ничтожнымъ вознагражденіемъ за оказанную имъ важную услугу.
   -- Да вѣдь я въ такомъ случаѣ погибъ безповоротно!-- съ отчаяніемъ возразилъ констебль.-- Будьте же разсудительны и потрудитесь разсмотрѣть дѣло всесторонне; вы убѣдитесь тогда, до какой степени ясно и очевидно покажется оно вамъ самимъ простою шуткой. Допустивъ даже, что начальство не признаетъ его шуткой, всетаки оно увидитъ лишь въ немъ ничтожную провинность, такъ что въ самомъ худшемъ случаѣ, я рискую получить отъ судьи развѣ лишь словесный выговоръ и предостереженіе.
   Гендонъ возразилъ такимъ торжественнымъ тономъ, отъ котораго, казалось, застылъ вокругъ, весь воздухъ:
   -- Твоя шутка, любезнѣйшій, предусмотрѣна англійскими законами. Она имѣетъ опредѣленное юридическое наименованіе, и знаешь какое?
   -- Нѣтъ, не знаю! Пожалуй, я и въ самомъ дѣлѣ поступилъ неосторожно. Мнѣ, признаться, въ голову не приходило, что эта шутка предусмотрѣна въ законахъ и даже, прости Господи, имѣетъ тамъ наименованіе. Я думалъ, что это просто-на-просто пустячки!
   -- Ошибаешься, пріятель! Законъ признаетъ твою шутку важнымъ преступленіемъ, которое имѣетъ совершенно опредѣленное имя и прозвище: въ сводѣ уголовныхъ постановленій оно значится подъ рубрикой: "Non compos mentis lex talionis sic transit gloria mundi".
   -- Ахъ, Боже мой! Этого еще только недоставало!
   -- За это преступленіе полагается по законамъ смертная казнь!
   -- Боже, помилуй меня грѣшнаго!
   -- Воспользовавшись тѣмъ, что человѣкъ провинился противъ буквы закона, ты увѣрилъ бѣдную женщину, что можешь ее погубить, и такимъ образомъ коварно отнялъ отъ нея имущество, стоящее болѣе тринадцати съ половиною пенсовъ, заплативъ за него всего лишь восемь пенсовъ. Такого рода поступокъ цо точному смыслу законовъ является кляузнымъ взяточничествомъ, соединеннымъ съ государственною измѣной и соединеннымъ съ преступленіемъ по должности "ad hominem ex pnrgatis in statu quo", за что полагается смерть на висѣлицѣ безъ выкупа и смягченія, хотя бы даже духовенство и пожелало взять тебя, какъ грамотнаго, въ монастырь.
   -- Поддержите меня, сударь! Пожалуйста поддержите! Ноги подо мною подкашиваются! Сжальтесь надо мною и не подвергайте меня такой страшной участи! Я уже лучше согласенъ отвернуться въ сторонку и не видѣть ничего, что вамъ заблагоразсудится сдѣлать съ этимъ мальчикомъ.
   -- Ну, вотъ ты теперь говоришь, какъ умный и разсудительный человѣкъ. Надѣюсь, что ты вернешь бабѣ ея поросенка?
   -- Непремѣнно верну и ни за что не докоснусь до какого-нибудь другого, если бы даже его мнѣ принесли съ неба сами ангелы. Уходите, сударь! Я согласенъ для васъ временно утратить зрѣніе. Впрочемъ, я доложу судьѣ, что кто-то вломился въ тюрьму и вывелъ оттуда арестанта. Дверь тюрьмы кстати совсѣмъ уже ветхая. Я самъ, такъ и быть, разломаю ее въ промежутокъ между полуночью и разсвѣтомъ.
   -- Лучше ничего и придумать нельзя. Будь увѣренъ, голубчикъ, что тебѣ за это не сдѣлаютъ ничего дурного. Судья отнесся съ такимъ любящимъ состраданіемъ къ моему бѣдному мальчику, что не станетъ особенно сокрушаться его побѣгомъ и сокрушать изъ-за него твои кости.
  

ГЛАВА XXV.
Гендонскій замокъ.

   Какъ только Гендонъ и король скрылись изъ виду у констебля, его величеству дана была инструкція выйти возможно скорѣе изъ деревни и обождать въ извѣстномъ ему мѣстѣ за околицей, пока Гендонъ сходитъ на постоялый дворъ и уплатитъ тамъ по счету. Полчаса спустя мальчикъ и мужественный его покровитель весело уже держали путь на востокъ. Самъ Гендонъ ѣхалъ на упрямомъ мулѣ, а король на маленькомъ осликѣ. Мальчику было теперь хорошо и тепло, такъ какъ онъ сбросилъ съ себя лохмотья и одѣлся въ подержанный, но довольно сносный зимній костюмъ, купленный для него Гендономъ на Лондонскомъ мосту.
   Мильсу хотѣлось уберечь мальчика отъ переутомленія. Онъ находилъ, что слишкомъ длинные переѣзды, неправильное питаніе и недостаточный сонъ могутъ еще болѣе обострить умопомѣшательство бѣдняги. Напротивъ того, отдыхъ, хорошая пища и умѣренный моціонъ непремѣнно ускорятъ его излеченіе. Воинъ сгоралъ нетерпѣніемъ видѣть своего мальчика совсѣмъ исцѣлившимся. Онъ былъ убѣжденъ, что это вскорѣ случится и что болѣзненная греза перестанетъ мучить умную головку его питомца. Вмѣсто того, чтобы подчиниться естественному стремленію, которое побуждало его ѣхать день и ночь, дабы вернуться какъ можно скорѣе въ родной замокъ, котораго не видалъ уже цѣлыхъ десять лѣтъ, Мильсъ Гендонъ рѣшился пробыть въ пути нѣсколько лишнихъ дней, дабы совершить свою поѣздку небольшими переходами.
   Проѣхавъ миль десять, путники прибыли въ большое село и остановились тамъ на ночлегъ въ хорошей гостинницѣ. Между ними установились прежнія отношенія. Пока король изволилъ кушать, Гендонъ стоялъ за стуломъ мальчика и прислуживалъ ему. Раздѣвъ короля, Мильсъ укладывалъ его въ постель, а самъ ложился у дверей возлѣ порога, завернувшись въ одѣяло.
   На слѣдующій и третій день своего путешествія король и вѣрный его баронъ ѣхали не торопясь, разсказывая другъ другу свои приключенія за время разлуки. Эти повѣствованія очень забавляли ихъ обоихъ. Гендонъ обстоятельно описалъ, какъ онъ странствовалъ, разыскивая короля, и какъ,между прочимъ, архангелъ водилъ его цѣлый день безъ толку по всему лѣсу. Убѣдившись, что все равно не отдѣлается отъ воина, старикъ вернулся съ нимъ подъ конецъ въ хижину. Заглянувъ на минутку въ спальню, онъ вышелъ оттуда шатаясь, словно пораженный глубокимъ горемъ. Пустынникъ, по собственнымъ своимъ словамъ, ожидалъ, что мальчикъ вернулся и прилегъ тамъ отдохнуть, но въ спальнѣ никого не оказалось. Гендонъ прождалъ цѣлый день въ хижинѣ отшельника и, утративъ, наконецъ, всякую надежду на возвращеніе короля, уѣхалъ оттуда, чтобы продолжать свои розыски.
   -- Старикъ отшельникъ искренно огорчился, не найдя вашего величества въ спальнѣ. Я видѣлъ это по его лицу!
   -- Я, чортъ возьми, въ томъ немало не сомнѣваюсь,-- возразилъ король и разсказалъ вѣрному барону собственныя свои приключенія, послѣ чего Гендонъ душевно скорбѣлъ, что не убилъ архангела при самомъ началѣ своей съ нимъ бесѣды.
   Въ послѣдній день путешествія Гендонъ находился въ крайне восторженномъ настроеніи: онъ безостановочно говорилъ про старика-отца и старшаго своего брата Артура. При этомъ онъ останавливался на многихъ подробностяхъ, которыя выясняли ихъ благородство и великодушіе. Съ самой пламенною любовью описывалъ онъ чарующій характеръ и красоту Эдиѳи. Сердце его было до того переполнено нѣжными чувствами, что онъ счелъ возможнымъ сказать даже нѣсколько сочувственныхъ, братскихъ словъ про Гуго. Особенно охотно толковалъ онъ о предстоящемъ свиданіи съ отцомъ, братьями и кузиной въ Гендонъ-Голлѣ, гдѣ его возвращеніе пріятно изумить всѣхъ. Безъ сомнѣнія, всѣ будутъ несказанно радоваться и благодарить Бога.
   Мѣстность, но которой пролегалъ путь, была плодородная и хорошо воздѣланная, усѣянная крестьянскими домами и садами. Дорога шла по тучнымъ пастбищамъ, раскидывавшимся на волнообразной равнинѣ, невысокіе холмы и лощины которой напоминали волнующееся море. Послѣ полудня, Мильсъ Гендонъ то и дѣло сворачивалъ съ дороги, чтобы взобраться на какой нибудь сосѣдній холмъ и посмотрѣть, не увидитъ ли оттуда родной замокъ. Подъ конецъ это ему удалось, и онъ съ возбужденіемъ воскликнулъ:
   -- Вотъ и деревня, государь, а рядомъ съ нею нашъ замовъ! Башни его виднѣются отсюда, а лѣсъ, что чернѣетъ вдали,-- это паркъ моего отца. Вы познакомитесь теперь съ настоящей аристократической роскошью и величіемъ. Подумайте только, что въ домѣ у насъ семьдесятъ комнатъ и двадцать семь человѣкъ прислуги. Для такой мелкой семьи, какъ мы, это вѣдь очень приличное жилище! Теперь намъ надо ѣхать пошибче. Я положительно сгораю отъ нетерпѣнія, и каждая минута промедленія нагоняетъ на меня мучительную тоску.
   Какъ ни торопились наши путники, а всетаки добрались до деревни лишь послѣ трехъ часовъ пополудни. Пока они черезъ нее ѣхали, Гендонъ неумолчно разсказывалъ королю про всѣ ея достопримѣчательности.
   -- Вотъ наша древняя церковь, окутанная тѣмъ же самымъ плющемъ. Кажется, что къ нему не прибавилось и не убавилось отъ него ни одной вѣтки. Это гостинница подъ вывѣской "Краснаго Льва", а тамъ Базарная площадь. Вотъ Майская Мачта и возлѣ нея колодецъ. Ничто какъ будто не измѣнилось, за исключеніемъ, разумѣется, людей. Десять лѣтъ для человѣка не проходятъ безслѣдно. Кажется, будто я узнаю кое-кого изъ нашихъ сельчанъ, но меня самого положительно никто не узнаетъ!
   Разговаривая такимъ образомъ, они вскорѣ проѣхали всю деревню, а затѣмъ свернули на узенькую извилистую дорогу, обнесенную съ обѣихъ сторонъ высокими изгородями и ѣхали по ней около трехъ четвертей версты довольно быстрымъ аллюромъ. Затѣмъ, черезъ величественныя ворота, массивные каменные столбы которыхъ были украшены гербами Гендоновъ, они въѣхали въ обширный цвѣтникъ, разбитый передъ великолѣпнымъ замкомъ.
   -- Добро пожаловать въ Гендонскій замокъ, ваше величество!-- воскликнулъ Мильсъ.-- Сегодня для меня настоящій праздникъ. Надо полагать, что мой отецъ, братья и лэди Эдиѳь будутъ внѣ себя отъ радости. Не удивляйтесь, если въ разгаръ свиданія они станутъ обращать вниманіе исключительно только на меня и встрѣтятъ васъ сравнительно холодно. Это не преминетъ измѣниться. Когда я скажу, что ты на моемъ попеченіи, и объясню, какъ сильно я тебя люблю, ты увидишь, что всѣ они полюбятъ тебя тоже ради Мильса Гендона, такъ что ихъ домъ и сердца будутъ навсегда потомъ твоими.
   Спустя мгновеніе Гендонъ соскочилъ съ. своего мула передъ параднымъ крыльцомъ, помогъ королю слѣзть съ ослика и, взявъ мальчика за руку, вбѣжалъ въ замовъ. Пройдя сѣни, онъ очутился въ просторной пріемной и, торопливо усадивъ тамъ короля безъ особаго вниманія въ соблюденію должнаго церемоніала, устремился къ молодому человѣку, который сидѣлъ у письменнаго стола передъ каминомъ, гдѣ весело пылалъ яркій огонь.
   -- Поцѣлуй меня, Гугъ,-- вскричалъ онъ,-- скажи, что ты радъ моему возвращенію и позови отца, такъ какъ я не буду чувствовать себя дома, пока не пожму его руку, не увижу опять его лица и не услышу его голоса!..
   Гугь, на лицѣ котораго выразилось мимолетное изумленіе, отшатнулся назадъ и устремилъ на нежданнаго гостя пристальный взглядъ, въ которомъ въ первое мгновенье отражалось нѣчто вродѣ оскорбленнаго достоинства. Затѣмъ, какъ бы подъ вліяніемъ внезапно явившейся мысли, на лицѣ его мелькнуло изумленіе и любопытство, соединенныя съ дѣйствительнымъ, или же притворнымъ состраданіемъ. Помолчавъ немного, онъ ласково замѣтилъ:
   -- Ты, бѣдняга, какъ будто не въ своемъ умѣ. Безъ сомнѣнія, тебѣ пришлось перенести на своемъ вѣку много лишеній и тяжкихъ непріятностей. Вся твоя внѣшность и костюмъ свидѣтельствуютъ, что судьба была для тебя злой мачихой. За кого именно ты меня принимаешь?
   -- Тебя-то? Понятное дѣло за тебя самого, то есть за Гуга Гендона,-- довольно рѣзко возразилъ Мильсъ.
   Тутъ продолжалъ прежнимъ ласковымъ тономъ:
   -- А за кого именно принимаешь ты себя въ своемъ воображеніи?
   -- Воображеніе тутъ не при чемъ. Вѣдь не станешь же ты утверждать, будто не узнаешь во мнѣ твоего брата, Мильса Гендона?
   Выраженіе пріятнаго изумленія скользнуло по лицу Гуга, и онъ воскликнулъ:
   -- Какъ, ты не шутишь? Развѣ мертвые возвращаются съ того свѣта? Если бы это было возможно, какъ возблагодарилъ бы я Бога! Несчастный погибшій брать, котораго мы столько лѣтъ уже считали умершимъ, возвращается вдругъ въ наши объятія! Нѣтъ, такое счастье было бы слишкомъ велико для того, чтобы считать его возможнымъ. Здѣсь на землѣ это немыслимо! Послушай, умоляю тебя сжалиться и не подшучивать надо мною! Скорѣе подойди къ свѣту, дай хорошенько тебя разглядѣть!
   Схвативъ Мильса за руку, Гугъ потащилъ его къ окну и принялся осматривать съ ногъ до головы алчными взорами, поворачивая его передъ собой въ разныя стороны и окидывая его всего испытующимъ взглядомъ. Тѣмъ временемъ вернувшійся блудный сынъ, раскраснѣвшись отъ радости, улыбался, смѣялся и, утвердительно кивая головой, говорилъ:
   -- Гляди на меня, братецъ, гляди, не бойся! Ты не найдешь во мнѣ ни одной незнакомой черты. Всматривайся въ меня, сколько тебѣ заблагоразсудится, добрый мой Гугъ. Тѣмъ надежнѣе узнаешь ты во мнѣ Мильса, твоего брата Мильса, съ которымъ не видался теперь ровнехонько десять лѣтъ. Да, нынѣшній день является истиннымъ праздникомъ для насъ всѣхъ. Я чувствовалъ это съ самаго утра, и на душѣ у меня было такъ легко! Дай-ка мнѣ твою руку, братъ, поцѣлуемся. Господи, мнѣ кажется, что я сейчасъ же умру отъ радости!..
   Онъ хотѣлъ уже броситься на шею брату, но Гугъ отрицательно махнулъ рукою, а затѣмъ, печально опустивъ голову на грудь, сказалъ взволнованнымъ голосомъ: -- Да ниспошлетъ мнѣ милосердый Богъ силу вынести это горькое разочарованіе!..
   Мильсъ до того изумился, что на мгновеніе не могъ выговорить ни слова, но затѣмъ, оправившись, спросилъ:
   -- О какомъ разочарованіи ты говоришь? Развѣ ты не узналъ меня, братъ?
   Грустно покачавъ головой, Гугъ объяснилъ:
   -- Дай Богъ, чтобы ты оказался моимъ братомъ и чтобы другіе глаза нашли сходство, которое отъ моихъ ускользаетъ. Увы, я боюсь, что въ письмѣ высказана была намъ сущая правда.
   -- Въ какомъ письмѣ?
   -- Въ полученномъ изъ-за моря лѣтъ шесть или семь тому назадъ. Въ немъ сообщалось, что мой братъ убитъ въ сраженіи.
   -- Это ложь. Призови сюда отца. Онъ, навѣрное, меня узнаетъ.
   -- Трудненько вызвать мертваго изъ могилы.
   -- Мертваго?-- спросилъ Мильсъ прерывающимся голосомъ.-- Итакъ, мой отецъ умеръ. Какое тяжкое для меня извѣстіе! Лучшая половина радости свиданія теперь для меня погибла,-- добавилъ онъ трепещущими устами.-- Въ такомъ случаѣ призови сюда старшаго нашего брата Артура. Онъ, безъ сомнѣнія, меня узнаетъ и постарается меня утѣшить.
   -- Онъ тоже умеръ.
   -- Господи, помилуй меня, грѣшнаго! Я чрствую себя почти не въ силахъ вынести столь тяжкія испытанія. Отецъ и старшій братъ, такіе благородные великодушные люди,оба скончались, тогда какъ я, которому скорѣе уже слѣдовало бы умереть, остался въ живыхъ! Прошу, сжалься надо мной и не говори, что лэди Эдиѳь...
   -- Тоже умерла? Нѣтъ, она жива!
   -- Разумѣется, надо благодарить Бога и за это. Всетаки я чувствую даже и теперь, что радость не совсѣмъ еще умерла въ моемъ сердцѣ. Скорѣе, братъ, призови ее сюда. Неужели она тоже меня не узнаетъ? Нѣтъ, это немыслимо. Она-то ужъ навѣрное узнаетъ меня съ перваго взгляда. Было бы сумасшествіемъ въ этомъ сомнѣваться. Призови ее, призови старыхъ нашихъ слугъ: они тоже меня узнаютъ!
   -- Всѣ старые слуги приказали долго жить, за исключеніемъ пятерыхъ: Петра, Гельзи, Давида, Бернара и Маргариты.
   Съ этими словами Гугъ вышелъ изъ комнаты. Мильсъ стоялъ нѣсколько мгновеній въ задумчивости, а затѣмъ началъ ходить, изъ угла въ уголъ, бормоча сквозь зубы:
   -- Странно, очень странно... Какъ это могло случиться, что изъ здѣшней прислуги пятеро отчаянныхъ негодяевъ остались въ живыхъ, тогда какъ двадцать два честныхъ и порядочныхъ человѣка всѣ до одного умерли?
   Онъ продолжалъ ходить взадъ и впередъ, разсуждая самъ съ собою и совершенно забывъ о присутствіи короля. По прошествіи нѣкотораго времени его величество высказалъ серьезнымъ тономъ, съ оттѣнкомъ искренняго состраданія, замѣчаніе, которое само по себѣ позволительно было бы истолковать въ ироническомъ смыслѣ:
   -- Не падай духомъ, мой вѣрный баронъ! Кромѣ тебя, есть люди, высокій санъ, личность и права которыхъ остаются непризнанными. У тебя есть товарищъ въ несчастьѣ!
   -- Ахъ, государь,-- воскликнулъ Гендонъ, слегка покраснѣвъ,-- не осуждайте меня, обождите, и вы убѣдитесь въ этомъ сами. Я не обманщикъ, и она сейчасъ же заявитъ объ этомъ. Вы услышите это изъ самыхъ очаровательныхъ устъ во всей Англіи. Я положительно не понимаю, какъ могутъ имѣться у Гуга какія-либо сомнѣнія относительно моей личности. Вѣдь эта старинная зала съ портретами предковъ и всей своей обстановкой знакома мнѣ такъ же хорошо, какъ знакома ребенку его дѣтская. Смѣю увѣрить, милордъ, что я не обманщикъ. Я здѣсь родился и выросъ. Я говорю чистую правду, и если бы мнѣ никто даже не повѣрилъ, то всетаки прошу тебя не сомнѣваться въ истинѣ моихъ словъ. Такое сомнѣніе было бы для меня положительно невыносимо.
   -- Я и не сомнѣваюсь!-- объявилъ король съ довѣрчивымъ дѣтскимъ простодушіемъ.
   -- Благодарю тебя отъ всего сердца,-- воскликнулъ Гендонъ съ горячностью, свидѣтельствовавшей, до какой степени онъ растроганъ.
   -- А ты развѣ сомнѣваешься во мнѣ?-- добавилъ король съ такимъ же простодушіемъ.
   Гендонъ смутился, чувствуя себя виноватымъ. Онъ очень обрадовался, что ему не пришлось отвѣтить на вопросъ короля, такъ какъ въ эту самую минуту дверь отворилась и вошелъ Гугъ. За нимъ явились въ пріемную: красавица въ богатомъ костюмѣ и нѣсколько слугъ въ ливреяхъ. Красавица эта шла медленно, опустивъ головку и потупивъ глазки. Лицо ея было невыразимо грустно. Мильсъ Гендонъ бросился было въ ней навстрѣчу, восклицая: "Милая, дорогая моя Эдиѳь!..", но Гугъ умоляющимъ жестомъ руки удержалъ его и, обращаясь къ красавицѣ, сказалъ ей серьезнымъ многозначительнымъ тономъ:
   -- Вглядись въ него хорошенько. Узнаешь ты его?
   Услышавъ голосъ Мильса, красавица слегка вздрогнула и щечки ея покрылись густымъ румянцемъ. Теперь она дрожала всѣмъ тѣломъ. На нѣсколько мгновеній водворилось тяжелое молчаніе. Затѣмъ она медленно подняла головку и устремила на Гендона словно помертвѣвшій испуганный взоръ. При этомъ румянецъ постепенно капля по каплѣ сбѣгалъ съ ея лица, на которомъ осталась подъ конецъ лишь сѣроватая блѣдность смерти. Тогда она проговорила голосомъ, помертвѣвшимъ въ такой же степени, какъ и ея лицо: "Я его не знаю", отвернулась, застонала и съ сдержаннымъ рыданіемъ шатаясь вышла изъ комнаты.
   Мильсъ Гендонъ опустился въ кресло и закрылъ лицо руками. Братъ его, обождавъ нѣсколько времени, сказалъ слугамъ:
   -- Вы теперь видѣли этого человѣка: знаете вы его?
   Они отрицательно покачали головами. Владѣлецъ замка сказалъ тогда:
   -- Слуги не знаютъ васъ, сударь. Боюсь, что тутъ какое-нибудь недоразумѣніе. Вы убѣдились, что моя жена тоже не имѣетъ чести быть съ вами знакомой...
   -- Такъ она значитъ твоя жена! -- воскликнулъ Мильсъ. Въ одно мгновеніе ока Гугъ оказался притиснутымъ къ стѣнѣ, и мощная рука Мильса сдавила ему горло словно желѣзными клещами.
   -- Ахъ, ты, лицемѣръ съ лисьимъ сердцемъ! Теперь я вижу тебя насквозь... Ты самъ написалъ лживое письмо о моей смерти, чтобы украсть такимъ образомъ отъ меня невѣсту, выступивъ въ роли моего наслѣдника. Впрочемъ, Богъ съ тобой! Убирайся скорѣе съ глазъ моихъ, такъ какъ мнѣ не хотѣлось бы позорить воинскую мою доблесть убійствомъ такого жалкаго, трусливаго негодяя.
   Гугъ, совершенно побагровѣвъ и почти задыхаясь, безсильно опустился на ближайшій стулъ, но тотчасъ же приказалъ лакеямъ схватить и связать дерзкаго незнакомца, который его чуть было не удушилъ. Слуги не рѣшились выполнить это приказаніе и одинъ изъ нихъ осмѣлился замѣтить:
   -- Онъ вѣдь вооруженъ, сэръ Гугъ, а мы безоружны.
   -- Да вѣдь онъ одинъ, а васъ четверо. Мало ли что онъ вооруженъ. Хватайте его, говорятъ вамъ!
   Мильсъ посовѣтовалъ имъ держаться поодаль и присовокупилъ:
   -- Вы знаете вѣдь, каковъ я былъ въ прежніе годы? Я съ тѣхъ поръ не перемѣнился. Попробуйте-ка подойти, вы убѣдитесь въ этомъ!
   Нельзя сказать, чтобы слова Мильса особенно ободрили служителей сэра Гуга. Лакеи продолжали стоять у дверей, держась на благородной дистанціи отъ Мильса.
   -- Въ такомъ случаѣ уходите отсюда, подлые трусы! Вооружитесь какъ слѣдуетъ и сторожите у дверей, пока я пошлю кого-нибудь за полицейской стражей,-- объявилъ Гугъ, выходя изъ пріемной. На порогѣ онъ обернулся въ Мильсу и сказалъ:
   -- Для васъ окажется выгоднѣе не усиливать своей вины тщетными попытками скрыться бѣгствомъ.
   -- Если только это тебя тревожитъ, ты можешь успокоиться. Я вовсе не намѣренъ бѣжать отсюда. Мильсъ Гендонъ законный владѣлецъ Гендонскаго замка и всѣхъ принадлежащихъ въ нему помѣстьевъ. Можешь быть увѣренъ, что онъ не убѣжитъ!
  

ГЛАВА XXVI.
Непризнанный.

   Король сидѣлъ нѣсколько мгновеній въ глубокой задумчивости, а затѣмъ, взглянувъ на Мильса, сказалъ:
   -- Странно, очень странно... Я этого положительно не понимаю.
   -- Тутъ нѣтъ ничего страннаго, государь. Я его знаю и нахожу его поведеніе совершенно естественнымъ. Онъ былъ съ самой колыбели подлецомъ и лицемѣромъ!
   -- Я говорю вовсе не о немъ, сэръ Мильсъ.
   -- Не о немъ? Такъ о комъ же? Что именно представляется страннымъ вашему величеству?
   -- То, что отсутствія короля какъ будто даже и не замѣчаютъ.
   -- Какъ, что такое? Я словно не совсѣмъ понимаю то, что вы, государь, изволили сказать.
   -- Быть не можетъ! Неужели васъ самихъ не поражаетъ своею странностью то обстоятельство, что меня даже и не думаютъ разыскивать. Слѣдовало бы, кажется, ожидать, что всюду разошлютъ курьеровъ съ прокламаціями о безвѣстной моей пропажѣ и обстоятельнымъ описаніемъ моихъ примѣтъ. Я вѣдь глава государства, и разъ что я исчезъ, все королевство оказывается въ положеніи обезглавленнаго трупа. Во всякомъ случаѣ мое исчезновеніе должно было повергнуть всю Англію въ величайшее горе и смятеніе. Между тѣмъ ничего подобнаго незамѣтно. Неправда ли, какъ все это странно и удивительно?
   -- Точно такъ, ваше величество! У меня съ горя все это вышло изъ головы,-- отвѣтилъ со вздохомъ Гендонъ, добавивъ про себя: "Бѣдный помѣшавшійся мальчикъ, онъ все еще носится съ безумными своими грезами!"
   -- Я придумалъ, однако, планъ, который вернетъ намъ обоимъ законныя наши права,-- продолжалъ король.-- Я напишу собственноручный указъ на трехъ языкахъ: латинскомъ, греческомъ и англійскомъ, а ты, не теряя времени, поѣдешь съ нимъ завтра утромъ въ Лондонъ. Передай его моему дядѣ лорду Гертфорду. Онъ тотчасъ же узнаетъ мою руку, пойметъ, что я самъ написалъ этотъ указъ, и безотлагательно пошлетъ за мною.
   -- Не лучше ли будетъ, государь, обождать здѣсь, пока я докажу свою личность и званіе и вступлю законнымъ образомъ во владѣніе наслѣдственными моими помѣстьями? Тогда мнѣ будетъ гораздо легче выполнить...
   Король прервалъ его повелительнымъ жестомъ и сказалъ:
   -- Молчи! Что такое несчастныя твои помѣстья и мелочные личные интересы по сравненію съ дѣлами, касающимися благосостоянія всего народа и неприкосновенности королевскаго престола?
   Затѣмъ, какъ бы желая смягчить этотъ строгій выговоръ, мальчикъ ласково присовокупилъ:
   -- Повинуйся и не тревожься ни о чемъ. Я не дамъ тебя въ обиду. Все твое будетъ возвращено тебѣ съ лихвою. Можешь положиться на королевское мое правосудіе. Знай также, что я не забываю оказанныхъ мнѣ услугъ.
   Съ этими словами онъ сѣлъ къ столу, взялъ перо и бумагу и принялся писать.
   Нѣжно поглядѣвъ на него, Гендонъ сказать себѣ самому:
   -- Если бы я не зналъ, что это мой мальчикъ, я могъ бы, пожалуй, вообразить, что со мной говоритъ настоящій король. Нельзя отрицать, что когда на него найдетъ такой стихъ, онъ мечетъ громами и молніями, какъ если бы впрямь родился на престолѣ. Удивительно, откуда у него явилось такое умѣніе? Вотъ тоже и теперь. Съ какимъ спокойнымъ самодовольнымъ видомъ выводитъ онъ разныя каракули, воображая, будто пишетъ по-латыни и по-гречески. Между тѣмъ если мнѣ не удастся придумать чего-нибудь такого, что заставило бы его отказаться отъ своего намѣренія, то я долженъ буду, пожалуй, прятаться въ теченіе нѣсколькихъ дней, увѣривъ моего мальчика, будто уѣхалъ выполнять данное имъ мнѣ сумасбродное порученіе.
   Въ слѣдующее затѣмъ мгновеніе мысли сэра Мильса вернулись къ его собственнымъ дѣламъ. Баронъ до такой степени погрузился въ свои размышленія, что когда король передалъ ему собственноручный указъ, онъ какъ-то безсознательно принялъ эту бумагу и положилъ ее въ карманъ.
   "Какъ странно она себя держала,-- думалъ въ это мгновеніе Мильсъ.-- Я убѣжденъ, что она меня узнала, но въ то же время мнѣ кажется это немыслимымъ. Я совершенно ясно понимаю, что изъ двухъ противоположныхъ мнѣній только одно можетъ быть вѣрнымъ. Примирить ихъ я не могу. Точно также я не въ состояніи окончательно опровергнуть одно изъ нихъ разумными доводами или хотя бы даже выяснить себѣ, которое именно должно считаться болѣе правдоподобнымъ. Суть дѣла въ томъ, что она непремѣнно должна была узнать мое лицо, фигуру и голосъ. Я не въ состояніи представить себѣ, чтобы у нея могли имѣться на этотъ счетъ хоть какія-либо сомнѣнія. Между тѣмъ она сказала, что меня не знаетъ. Отсюда непосредственно слѣдуетъ, что она меня не узнала. Она вѣдь никогда не лгала и неспособна ко лжи. Однако же... Я, кажется, начинаю понимать, въ чемъ дѣло. Быть можетъ, она подчинялась его вліянію. Онъ приказалъ ей и принудилъ ее солгать. Да, это единственное правдоподобное рѣшеніе. Загадка теперь разъяснилась. Эдиѳь казалась полумертвой отъ страха... Понятно, что она дѣйствовала по принужденію. Надо сейчасъ же ее разыскать. Теперь, когда его нѣтъ, она выскажется передо мною совершенно искренно и откровенно. Она вспомнитъ прежнія времена, когда мы росли и играли вмѣстѣ. Это смягчитъ ея сердце. Она не станетъ больше отъ меня отрекаться и признаетъ меня. Сердце у нея всегда было честное, искреннее, чуждавшееся измѣны и лжи. Она вѣдь любила меня въ былые дни, и эта прежняя любовь служитъ мнѣ за нее порукой. Эдиѳь не отречется отъ человѣка, котораго любила!"
   Онъ поспѣшно направился къ дверямъ, но въ это самое мгновеніе онѣ растворились, и вошла лэди Эдиѳь. Она была очень блѣдна, но шла твердой поступью. Вся ея осанка дышала нѣжной женственной граціей и сознаніемъ собственнаго достоинства. Лицо молодой женщины носило, однако, прежній безотрадный отпечатокъ грусти.
   Мильсъ, въ невольномъ порывѣ, хотѣлъ было броситься къ ней навстрѣчу, но она едва замѣтнымъ жестомъ парализовала этотъ порывъ и заставила храбраго воина остановиться, словно онъ приросъ къ полу. Затѣмъ она сѣла и пригласила его тоже сѣсть. Такимъ образомъ Эдиѳи сразу удалось вытѣснить у него сознаніе прежнихъ товарищескихъ съ нею отношеній и превратить его въ гостя и незнакомца. Эта подавляющая неожиданность повергла Мильса въ такое удивленіе, что онъ, казалось, готовъ былъ задать себѣ вопросъ: "дѣйствительно ли онъ то самое лицо, за которое себя выдаетъ?" Лэди Эдиѳь сказала:
   -- Я, сударь, пришла васъ предостеречь. Быть можетъ, что человѣка, помѣшавшагося на чемъ-нибудь, нельзя разубѣдить, но во всякомъ случаѣ ему можно указать на существованіе опасности, и онъ самъ постарается тогда ея избѣгнуть. Думаю, что вы убѣждены въ истинѣ своей грезы, а потому не считаю ее преступной. Прошу васъ только немедленно же удалиться отсюда, такъ какъ пребываніе здѣсь грозитъ вамъ опасностью.
   Пристально поглядѣвъ прямо въ лицо Мильсу, она добавила внушительнымъ тономъ:-- Опасность эта тѣмъ серьезнѣе, это вы и въ самомъ дѣлѣ очень похожи на то, чѣмъ сдѣлался бы теперь мой кузенъ, если бы онъ не былъ убитъ въ сраженіи.
   -- Клянусь Богомъ, сударыня, что я этотъ самый кузенъ.
   -- Я нимало не сомнѣваюсь, что вы убѣждены въ этомъ, сударь. О вашей недобросовѣстности для меня не можетъ быть и рѣчи. Я считаю долгомъ единственно только васъ предостеречь, мой мужъ въ здѣшнемъ краѣ полный властелинъ. Могущество его почти безпредѣльно. Благосостояніе всѣхъ и каждаго зависитъ здѣсь отъ него. Еслибъ вы не походили на человѣка, за котораго себя выдаете, мой мужъ, вѣроятно, дозволилъ бы вамъ мирно забавляться вашею грезою, но теперь онъ поступить совершенно иначе. Я его хорошо знаю, а потому вы можете мнѣ повѣрить, когда я вамъ скажу, какимъ именно образомъ онъ поступитъ. Онъ будетъ объявлять всѣмъ и каждому, что вы обманщикъ и сумасшедшій, и всѣ станутъ тотчасъ же повторять это съ его словъ.
   Устремивъ еще разъ на Мильса прежній пристальный взглядъ, она добавила:
   -- Еслибъ вы были въ самомъ дѣлѣ Мильсъ Гендонъ и еслибъ это было какъ нельзя лучше извѣстно моему мужу и всѣмъ окружающимъ, то вамъ отъ этого не стало бы легче. Прошу васъ обдумать и взвѣсить хорошенько мои слова. Я говорю, что вы и тогда оказались бы въ такой же опасности, въ какой находитесь теперь. Гибель ваша была бы столь же неизбѣжна. Онъ и тогда отрекся бы отъ васъ и обвинилъ васъ въ самозванствѣ, а ни у кого не хватило бы смѣлости оказать вамъ поддержку.
   -- Да, я этому вѣрю! -- съ горечью подтвердилъ Мильсъ.-- Человѣкъ, который можетъ потребовать, чтобъ измѣнили и отреклись отъ дружбы, длившейся цѣлую жизнь, и знаетъ, что требованіе это будетъ выполнено, въ правѣ съ увѣренностью разсчитывать на повиновеніе тамъ, гдѣ ставится на карту жизнь и кусовъ хлѣба и гдѣ нѣтъ даже такихъ ничтожныхъ задержекъ, какими должны представляться въ его глазахъ узы чести и совѣсти.
   Легкій румянецъ окрасилъ на мгновеніе щечки Эдиѳи, и она потупила глазки, но продолжала безъ малѣйшаго волненія въ голосѣ:
   -- Я васъ предостерегала и предостерегаю снова немедленно же удалиться отсюда. Въ противномъ случаѣ онъ васъ погубитъ. Это тиранъ, которому состраданіе совершенно невѣдомо. Я вѣковѣчная его раба, и мнѣ это извѣстно какъ нельзя лучше. Бѣдняга Мильсъ Артуръ и дорогой мой опекунъ, сэръ Ричардъ, освободились отъ него и теперь, по крайней мѣрѣ, вкушаютъ вѣчный покой. Для васъ тоже лучше умереть, чѣмъ остаться здѣсь въ когтяхъ этого изверга. Ваши притязанія являются угрозой для его титула и достоянія. Вы нанесли ему оскорбленіе въ собственномъ его домѣ. Онъ непремѣнно погубитъ васъ, если вы не спасетесь своевременно бѣгствомъ. Бѣгите и не медлите ни минуты. Если у васъ нѣтъ денегъ, возьмите, умоляю васъ, этотъ кошелекъ и подкупите слугъ, которые тогда, безъ сомнѣнія, васъ пропустятъ. Прошу васъ обратить вниманіе на мои слова, принять къ сердцу мое предостереженіе и бѣжать, пока это еще возможно.
   Отстранивъ жестомъ кошелекъ, Мильсъ всталъ и выпрямился во весь ростъ передъ Эдиѳью.
   -- Исполните одну мою просьбу,-- сказалъ онъ.-- Смотрите мнѣ прямо въ глаза, дабы я могъ имѣть полную увѣренность, что вы на меня глядите. Ну, вотъ такъ. Теперь отвѣчайте: вѣдь я Мильсъ Гендонъ?
   -- Нѣтъ, я васъ не знаю!
   -- Поклянитесь въ этомъ.
   Она отвѣтила тихимъ, но явственнымъ голосомъ:
   -- Клянусь.
   -- Это положительно невѣроятно.
   -- Бѣгите, не теряйте драгоцѣннаго времени! Бѣгите и спасайтесь, пока можно!..
   Какъ разъ въ это мгновеніе полицейская стража ворвалась въ комнату. Гендона,несмотря на энергическое его сопротивленіе, свалили съ ногъ и утащили въ сѣни. Король былъ тоже схваченъ. Обоихъ ихъ связали и отвели въ тюрьму.
  

ГЛАВА XXVII.
Въ тюрьмѣ.

   Отдѣльныя тюремныя камеры были всѣ переполнены, а потому короля и его барона заковали въ цѣпи и посадили въ большую общую камеру, гдѣ содержались совмѣстно обвиняемые въ менѣе важныхъ проступкахъ и преступленіяхъ. Тамъ нельзя было пожаловаться на недостатокъ общества, такъ какъ въ камерѣ находилось уже до двадцати арестантокъ и арестантовъ разнаго возраста въ ручныхъ и ножныхъ кандалахъ. Большинство квартирантовъ и квартирантокъ веля себя до чрезвычайности шумно и непристойно. Король горько жаловался на изумительно безстыдныя оскорбленія царственнаго его сана, Гендонъ же оставался угрюмымъ и молчаливымъ. Онъ чувствовалъ себя совершенно сбитымъ съ толку. На пути въ родной замокъ онъ не помнилъ себя отъ радости и съ увѣренностью ожидалъ, что всѣ будутъ точь въ точь такъ же радоваться его возвращенію. Вмѣсто того его ожидали дома холодный пріемъ и тюрьма. Между надеждою и дѣйствительностью оказывалась значительная разница, которая положительно его ошеломляла. Вмѣстѣ съ тѣмъ, получавшійся результатъ представлялся одновременно и трагическимъ, и смѣшнымъ, такъ что Мильсъ не въ состояніи былъ даже рѣшить, который изъ двухъ элементовъ являлся въ данномъ случаѣ преобладающимъ. Онъ чувствовалъ себя приблизительно такъ же, какъ человѣкъ, который, прыгая отъ радости при видѣ радуги, былъ бы въ это самое мгновеніе пораженъ ударомъ молніи.
   Въ мучительномъ хаосѣ его мыслей постепенно установилось, однако, нѣчто вродѣ порядка, и тогда онѣ сосредоточились на Эдиѳи. Обдумывая ея поведеніе и разсматривая его со всѣхъ сторонъ, Мильсъ всетаки не могъ придти къ сколько-нибудь удовлетворительному выводу. Вопросъ о томъ, узнала ли она его, или не узнала, долго оставался нерѣшенною загадкой. Подъ конецъ онъ всетаки пришелъ къ убѣжденію, что она его узнала, но отреклась отъ него ради личныхъ своихъ эгоистическихъ соображеній. Мильсъ дошелъ до такого раздраженія противъ Эдиѳи, что готовъ былъ ее проклинать, но имя ея было такъ долго для него священнымъ, что онъ оказывался теперь не въ силахъ соединить съ нимъ какой-либо оскорбительный эпитетъ.
   Окутавшись въ грязное тюремное одѣяло, Гендонъ и король провели тревожную ночь. Тюремщикъ снабдилъ за деньги нѣкоторыхъ арестантовъ водкой. Слѣдствіемъ этого оказалось громкое распѣваніе непристойныхъ пѣсенъ, пьяные крики и драка. Подъ конецъ, вскорѣ послѣ полуночи, одинъ изъ пьяныхъ арестантовъ принялся бить лежавшую возлѣ него на соломѣ арестантку и такъ усердно колотилъ ее по головѣ желѣзными кандалами, что чуть не убилъ до смерти, прежде чѣмъ подоспѣлъ на выручку тюремщикъ. Онъ тотчасъ возстановилъ спокойствіе и порядокъ, нещадно отколотивъ буяна палкой по головѣ и по плечамъ. Это послужило сигналомъ къ прекращенію ночной попойки, послѣ чего получилась возможность заснуть, по крайней мѣрѣ, тѣмъ, кого не особенно безпокоили стоны и оханья арестантки и наказаннаго ея обидчика.
   Въ продолженіе цѣлой недѣли, дни и ночи смѣняли другъ друга, но щеголяли величайшимъ однообразіемъ. Люди, лица которыхъ Гендонъ припоминалъ болѣе или менѣе явственно, приходили днемъ взглянуть на самозванца, при чемъ объявляли, что онъ вовсе не походитъ на покойнаго барина Милъса Гендона, и осыпали его всяческими оскорбленіями. По ночамъ каждый разъ съ такою же правильностью происходили шумныя попойки. Эта однообразная правильность была, наконецъ, нарушена маленькимъ инцидентомъ. Тюремщикъ привелъ какъ-то разъ въ камеру старика и сказалъ ему:
   -- Негодяй содержится здѣсь. Попробуй-ка принатужить престарѣлые твои глаза! Быть можетъ, ты и отгадаешь, что онъ за птица?
   Взглянувъ на посѣтителя, Гендонъ впервые за время пребыванія своего въ тюрьмѣ испыталъ пріятное ощущеніе. Онъ сказалъ самому себѣ:
   -- Это вѣдь Черный Эндрюсъ, который всю свою жизнь состоялъ въ услуженіи у моего отца. Онъ мнѣ всегда казался человѣкомъ добродушнымъ и правдивымъ, съ честнымъ, искреннимъ сердцемъ. Быть можетъ, въ прежнее время онъ и въ самомъ дѣлѣ былъ таковъ, теперь же всѣ честные люди вывелись, сдѣлались лгунами. Онъ, безъ сомнѣнія, меня узнаетъ, но тѣмъ не менѣе отречется отъ меня, какъ и всѣ остальные.
   Осмотрѣвшись въ комнатѣ, старикъ поочередно окинулъ взглядомъ всѣхъ арестантовъ и подъ конецъ сказалъ:
   -- Я никого здѣсь не вижу, кромѣ мелкихъ мошенниковъ и бродягъ самаго послѣдняго разбора. Который же именно онъ?
   Тюремщикъ расхохотался и, указавъ на Гендона, пояснилъ:
   -- Вотъ этотъ. Вглядись хорошенько въ этого здоровеннаго скота и скажи мнѣ о немъ твое мнѣніе.
   Подойдя къ Гендону, старикъ устремилъ на него долгій пристальный взглядъ, а затѣмъ покачалъ головой и сказалъ:
   -- Нѣтъ, чортъ возьми, онъ не Гендонъ и никогда не былъ Гендономъ! Что вѣрно, то вѣрно! Твои глаза, хоть и старые, а всетаки исправляютъ еще свою обязанность. Если бы я былъ на мѣстѣ сэра Гуга, то взялъ бы этого негоднаго оборванца и...
   Тюремщикъ закончилъ свою тираду, поднявшись на цыпочки и вытянувъ голову вверхъ, словно вздернутый на воображаемую висѣлицу. При этомъ онъ захрипѣлъ совершенно такъ, какъ если бы ему предстояло сейчасъ же задохнуться. Старикъ, очевидно находя подобную кару недостаточной, сердито замѣтилъ:
   -- Если бы съ нимъ расправились такимъ образомъ, то ему слѣдовало бы еще поблагодарить Бога. Я бы, на мѣстѣ сэра Гуга, просто напросто изжарилъ этого негодяя живьемъ на желѣзной, или еще лучше на мѣдной сковородѣ. Право слово, взялъ бы да изжарилъ!..
   Тюремщикъ разразился смѣхомъ веселящейся гіены и сказалъ:
   -- Можешь потолковать, старичекъ, съ этимъ обманщикомъ и высказать ему твое мнѣніе. То же самое дѣлали и всѣ другіе посѣтители. Тебя это, надѣюсь, маленько позабавитъ.
   Съ этими словами тюремщикъ направился, не торопясь, къ своей сторожкѣ и вышелъ изъ камеры. Старикъ упалъ тогда на колѣни передъ Гендономъ и сказалъ ему шепотомъ:
   -- Слава Богу, ты, наконецъ, вернулся, дорогой мой баринъ! Я считалъ тебя въ продолженіе цѣлыхъ уже семи лѣтъ умершимъ, а между тѣлъ, ты, къ счастію, живъ и здоровъ. Я узналъ тебя сразу, какъ только увидѣлъ, и мнѣ было очень трудно сохранять видъ полнѣйшаго равнодушія и притворяться, будто всѣ здѣсь производятъ на меня впечатлѣніе мелкихъ воришекъ и уличныхъ бродягъ. Я старъ и бѣденъ, сэръ Мильсъ, но по первому твоему слову явлюсь въ судъ и покажу чистую истину, хотя бы мнѣ грозила за это петля.
   -- Нѣтъ, не надо!-- возразилъ Гендонъ.-- Это бы погубило тебя, а между тѣмъ не принесло бы особенной пользы моему дѣлу. Всетаки я очень благодаренъ за твое предложеніе. Оно вернуло мнѣ хоть нѣкоторую часть утраченнаго прежняго моего довѣрія къ ближнимъ.
   Старикъ оказался до чрезвычайности полезнымъ для Гендона и короля. Онъ заходилъ по нѣскольку разъ въ день въ тюрьму, будто бы для того, чтобы надругаться надъ самозванцемъ, и каждый разъ приносилъ съ собой что-нибудь съѣстное. Онъ сообщалъ вмѣстѣ съ тѣмъ всѣ наиболѣе интересныя текущія новости. Гендонъ приберегалъ лакомства по преимуществу для короля, который безъ нихъ наврядъ ли остался бы въ живыхъ. Дѣйствительно его величество чувствовалъ себя положительно не въ состояніи ѣсть грубую и недоброкачественную тюремную пищу. Эндрюсъ, дабы не навлекать на себя подозрѣній, долженъ былъ ограничиваться краткими посѣщеніями, но онъ устраивался такъ, чтобы при каждомъ изъ нихъ многое поразсказать вполголоса Гендону. Разсказы эти громогласно пересыпались оскорбительными эпитетами по адресу самозванца, служившими, если можно такъ выразиться, для отвода глазъ.
   Такимъ образомъ Мильсу мало-по-малу выяснилось все случившееся въ его семьѣ за время его отсутствія. Артуръ умеръ уже шесть лѣтъ тому назадъ. Эта утрата, равно какъ отсутствіе всякихъ извѣстій о Мильсѣ, разстроили здоровье старика Гендона. Опасаясь умереть съ часу на часъ, онъ выразилъ желаніе, чтобы Эдиѳь и Гугъ сочетались еще при его жизни бракомъ. Эдиѳь молила объ отсрочкѣ, надѣясь, что Мильсъ вернетс
я, но вмѣсто того получено было письмо съ сообщеніемъ о его смерти. Пораженный этимъ новымъ ударомъ, сэръ Ричардъ Гендонъ расхворался еще хуже и вмѣстѣ съ Гугомъ настаивалъ на томъ, чтобы свадьба была сыграна немедленно. Эдиѳи удалось, однако, выпросить себѣ отсрочку сперва на одинъ мѣсяцъ, потомъ на другой и, наконецъ, на третій. Лишь у смертнаго одра своего дяди и опекуна, она согласилась стать женой Гуга. Бракъ между ними оказался несчастливымъ. Ходили толки, будто вскорѣ послѣ свадьбы новобрачная, найдя въ бумагахъ своего мужа нѣсколько черновыхъ проектовъ рокового письма, стала обвинять Гуга въ злоумышленномъ подлогѣ, ускорившимъ кончину сэра Ричарда и принудившимъ ее въ замужеству. Затѣмъ начали распространяться слухи о жестокомъ обращеніи новаго владѣльца гендонскаго замка со своею женою и слугами. Не подлежитъ сомнѣнію, что послѣ кончины отца сэръ Гугъ сбросилъ съ себя маску и сдѣлался безпощаднымъ тираномъ для всѣхъ, чье существованіе находилось въ какой-либо зависимости отъ него, или же отъ его помѣстьевъ.
   Изъ того, что разсказывалъ Эндрюсъ, особенно заинтересовало короля лишь слѣдующее извѣстіе:
   -- Говорятъ, будто его величество, король помѣшался. Ради Бога только не передавайте никому, что слышали объ этомъ отъ меня, потому что запрещено подъ страхомъ смертной казни объ этомъ упоминать.
   Бросивъ на старика гнѣвный взглядъ, его величество возразилъ:
   -- Король не помѣшался, а въ своемъ умѣ. Для тебя было бы умѣстнѣе, почтеннѣйшій, заниматься собственными своими дѣлами, чѣмъ нести такую законопреступную чепуху!
   Изумленный энергическимъ нападеніемъ и притомъ съ такой стороны, съ которой онъ его совсѣмъ не ожидалъ, Эндрюсъ спросилъ:
   -- Что случилось съ этимъ мальчикомъ?
   Геидонъ успокоилъ старика жестомъ, послѣ котораго Эндрюсъ, не настаивая болѣе на своемъ вопросѣ, продолжалъ:
   -- Завтра или послѣзавтра, а именно шестнадцатаго, нынѣшняго мѣсяца состоится погребеніе покойнаго короля въ Виндзорѣ, а двадцатаго числа новый король будетъ короноваться въ Вестминстерскомъ аббатствѣ.
   -- Мнѣ кажется, что для коронованія надо прежде всего разыскать короля,-- замѣтилъ вполголоса мальчикъ и затѣмъ съ увѣренностью присовокупилъ: -- Впрочемъ, всѣ, кому слѣдуетъ, объ этомъ позаботятся, въ томъ числѣ также и я.
   -- Именемъ Господа...
   Старикъ не договорилъ предположенной фразы, такъ какъ краснорѣчивый жестъ Гендона заставилъ его умолкнуть и вернуться къ своему повѣствованію.
   -- Сэръ Гугъ ѣдетъ на празднества коронованія и задается при этомъ самыми розовыми надеждами. Онъ въ большой милости у лорда-протектора, а потому съ увѣренностью разсчитываетъ вернуться съ коронаціи пэромъ.
   -- Какой это такой лордъ-протекторъ?-- освѣдомился король.
   -- Его свѣтлость герцогъ Сомерсетскій.
   -- Не знаю, что это за герцогъ.
   -- Онъ, чортъ возьми, только одинъ въ королевствѣ, это Сеймуръ, графъ Гертфордъ.
   Король рѣзкимъ тономъ продолжалъ освѣдомляться:
   -- Съ какихъ же это поръ сдѣлался онъ герцогомъ и лордомъ-протекторомъ?
   -- Съ тридцать перваго января нынѣшняго года.
   -- Кто же далъ ему такой высокій титулъ и санъ?
   -- Онъ самъ, да государственный совѣтъ при содѣйствіи короля.
   Его величество даже привскочилъ отъ изумленія и негодованія.
   -- Короля? Какого же именно, сударь?-- вскричалъ онъ.
   -- Странный вопросъ! (Господи Боже, что такое случилось съ этимъ мальчикомъ!). Отвѣтить на него, однако, не трудно, такъ какъ у насъ царствуетъ всего только одинъ король, его священнѣйшее величество король Эдуардъ VI, да сохранитъ его Господь Богъ на многая лѣта. Говорятъ, что это очень милый, добросердечный и умненькій мальчикъ. Иные утверждаютъ, будто онъ помѣшался, но во всякомъ случаѣ ему съ каждымъ днемъ становится значительно лучше. Не подлежитъ сомнѣнію также, что онъ сумѣлъ снискать себѣ общую любовь и расположеніе. О немъ отзываются съ величайшей похвалой и молятся, чтобы ему суждено было долгое царствованіе въ Англіи. При самомъ своемъ восшествіи на престолъ онъ выказалъ уже сердечную свою доброту тѣмъ, что спасъ жизнь старому герцогу Норфолькскому. Тотчасъ же послѣ того онъ принялся отмѣнять и упразднять наиболѣе жестокіе законы, угнетающіе народъ.
   Извѣстіе это поразило его величество такимъ изумленіемъ, что онъ, словно онѣмѣвъ, погрузился въ глубокія грустныя думы, помѣшавшія ему внимательно вслушиваться въ болтовню старика. Онъ спрашивалъ себя самого, неужели рѣчь идетъ о томъ самомъ мальчикѣ-нищенкѣ, котораго онъ одѣлъ въ свое платье и оставилъ во дворцѣ? Маленькому королю это казалось положительно немыслимымъ. "Если бы мальчишка съ Мусорнаго двора вздумалъ выдавать себя за принца Уэльскаго, неосновательность его притязаній тотчасъ была бы выяснена мужиковатостью его рѣчи и обращенія. Его немедленно выгнали бы изъ дворца и тотчасъ принялись бы разыскивать настоящаго принца. Ужь нѣтъ ли тутъ какой-нибудь придворной интриги? Не замѣстили ли отсутствующаго короля какимъ-нибудь похожимъ на него юнымъ аристократомъ? Нѣтъ! Этого не могло случиться. Лордъ Гертфордъ родной мнѣ дядя,-- разсуждалъ король.-- Онъ теперь всемогущъ и ни подъ какимъ видомъ не дозволилъ бы сыграть со мной такую штуку". Глубокія размышленія его величества оказывались совершенно безцѣльными. Чѣмъ энергичнѣе пытался онъ разгадать мучившую его тайну, тѣмъ болѣе приводила она его въ недоумѣніе,-- тѣмъ сильнѣе болѣла у него голова и тѣмъ хуже онъ спалъ. Нетерпѣливое стремленіе вернуться какъ можно скорѣе въ Лондонъ росло у него не по днямъ, а по часамъ. Пребываніе въ тюрьмѣ становилось, при такихъ обстоятельствахъ, совершенно невыносимымъ.
   Всѣ старанія Гендона развлечь и утѣшить короля оставались тщетными. Двумъ женщинамъ, прикованнымъ тутъ же по сосѣдству на цѣпи, это удавалось сравнительно лучше. Благодаря ласковымъ ихъ увѣщаніямъ, мальчикъ успокоился и сдѣлался терпѣливѣе. Онъ проникся къ этимъ женщинамъ благодарностью, полюбилъ ихъ отъ всего сердца и сталъ находить для себя большое удовольствіе въ смягчающемъ нѣжномъ вліяніи, какое оказывало на него ихъ присутствіе. Онъ освѣдомился, за что именно содержатся эти женщины въ тюрьмѣ и, узнавъ, что онѣ баптистки, спросилъ, улыбаясь:
   -- Развѣ это такое преступленіе, за которое можно сидѣть въ тюрьмѣ? Боюсь, что намъ придется скоро разстаться. Васъ не станутъ долго томить здѣсь изъ-за такихъ пустяковъ.
   Мальчику ничего на это не отвѣтили, но въ выраженіи лица женщинъ было что-то такое, показавшееся ему подозрительнымъ. Онъ торопливо добавилъ:
   -- Отчего вы умолкли? Будьте такъ добры, не мучьте меня и скажите скорѣе: вѣдь вамъ не придется вытерпѣть никакого иного наказанія? Пожалуйста успокойте меня на этотъ счетъ.
   Онѣ старались перемѣнить предметъ разговора, но у мальчика пробудились уже опасенія и онъ продолжалъ:
   -- Неужели васъ вздумаютъ сѣчь плетьми? Нѣтъ, нѣтъ, этого не сдѣлаютъ! Это было бы ужъ слишкомъ жестоко. Вы, разумѣется, знаете, что это немыслимо! Правда, вѣдь съ вами не сдѣлаютъ ничего дурного?
   На лицахъ обѣихъ женщинъ можно было безъ труда подмѣтить горе и смущеніе. Приходилось, однако, отвѣтить на такой настойчивый вопросъ. Одна изъ женщинъ сказала поэтому голосомъ, прерывавшимся отъ волненія:-- Милый, хорошій мальчикъ, ты разрываешь намъ сердца твоими разспросами. Во всякомъ случаѣ Господь Богъ поможетъ намъ вынести нашу участь...
   -- Вы, значитъ, сознаетесь,-- прервалъ король.-- Эти безсердечные негодяи рѣшили наказать васъ плетьми? Не плачьте, однако, прошу васъ, не теряйте мужества. Я своевременно еще верну свои права, для того чтобы спасти васъ отъ такой горькой участи и непремѣнно сдѣлаю это!
   Проснувшись на другой день утромъ, король нашелъ, кто женщинъ въ тюрьмѣ уже не было.
   -- Онѣ спасены!-- радостно воскликнулъ мальчикъ, а затѣмъ прибавилъ грустнымъ тономъ:-- Тѣмъ хуже для меня, потому что онѣ болѣе всего являлись здѣсь моими утѣшительницами.
   Каждая изъ нихъ пришпилила въ знакъ памяти къ его платью по ленточкѣ.
   Онъ объявилъ, что будетъ всегда хранить эти ленты, непремѣнно разыщетъ своихъ милыхъ пріятельницъ и приметъ ихъ подъ свое высокое покровительство.
   Какъ разъ въ это время вошелъ въ общую камеру тюремщикъ съ нѣсколькими сторожами и приказалъ вывести всѣхъ арестантовъ на тюремный дворъ. Король былъ внѣ себя отъ радости и мечталъ о блаженствѣ поглядѣть лишній разъ на синее небо и подышать свѣжимъ воздухомъ. Онъ съ нетерпѣніемъ ворчалъ на медленность тюремныхъ служащихъ, но подъ конецъ пришелъ также его чередъ. Его освободили отъ цѣпи, вдѣланной въ стѣну, а затѣмъ приказали идти вмѣстѣ съ Гендономъ вслѣдъ за другими арестантами.
   Четыреугольный тюремный дворъ былъ вымощенъ камнемъ. Арестанты входили туда черезъ массивную дверь, накрытую каменнымъ сводомъ и строились въ одинъ рядъ, спинами къ стѣнѣ. Прямо передъ ними протянутъ былъ толстый канатъ. Кромѣ .того тутъ же присутствовали всѣ сторожа и тюремщики. Утро было холодное и непріятное. Легкій снѣжокъ, выпавшій ночью, покрывалъ весь обширный дворъ бѣлымъ пологомъ и придавалъ ему еще болѣе безотрадный видъ. Отъ времени до времени чувствовалось на дворикѣ холодное вѣяніе зимняго вѣтерка, взметавшее рыхлый снѣгъ и разносившее его легкимъ облакомъ.
   Посреди двора врыты были въ землю два столба, къ которымъ прикованы были цѣпями обѣ женщины. Король съ перваго же взгляда узналъ въ нихъ своихъ пріятельницъ. Онъ содрогнулся и сказалъ себѣ самому:
   -- Увы, имъ не задалось отдѣлаться такъ счастливо, какъ я на это разсчитывалъ. Ужасно думать, что такимъ добрымъ и милымъ созданіямъ, какъ онѣ, придется познакомиться съ плетью и гдѣ же? У насъ въ Англіи. Это вѣдь стыдъ и позоръ для нашего законодательства! Достаточно принять во вниманіе, что эта мерзость возможна не въ какой-нибудь языческой невѣжественной странѣ, а въ нашемъ христіанскомъ королевствѣ. Ихъ, безъ сомнѣнія, отдерутъ плетьми, а я, котораго онѣ умѣли такъ хорошо утѣшить и успокоить, долженъ теперь глядѣть на эту вопіющую несправедливость! Подумаешь, какъ это, однако, странно. Я, источникъ власти и могущества въ обширномъ англійскомъ королевствѣ, не въ силахъ теперь ихъ защитить. Пусть эти негодяи, однако, поостерегутся! Близокъ день, когда я потребую отъ нихъ серьезнаго отчета за эту низость. За каждый ударъ, который будетъ теперь нанесенъ, они поплатятся цѣлой сотней ударовъ.
   Большія тюремныя ворота растворились настежь, и вошла цѣлая толпа постороннихъ зрителей. Толпа эта, собравшись вокругъ обѣихъ женщинъ, скрыла ихъ отъ глазъ маленькаго короля. Затѣмъ явился священникъ, предъ которымъ толпа на мгновеніе разступилась, чтобы сомкнуться опять за его спиною. Король услышалъ тогда нѣчто вродѣ бесѣды, состоявшей какъ будто изъ вопросовъ и отвѣтовъ, но не могъ хорошенько разобрать, о чемъ именно шла рѣчь. Затѣмъ началась на дворѣ суматоха, вызванная какими-то спѣшными приготовленіями. Служащіе бѣгали взадъ и впередъ сквозь ту часть толпы, которая стояла позади женщинъ. Тѣмъ временемъ въ самой толпѣ водворилось глубокое тяжелое молчаніе. По приказанію, отданному мѣстными властями, толпа разступилась по обѣ стороны, и король увидѣлъ тогда зрѣлище, отъ котораго кровь застыла у него въ жилахъ. Вокругъ обѣихъ женщинъ навалены были кучи хвороста, и человѣкъ, стоявшій на колѣняхъ, уже поджигалъ ихъ.
   Женщины склонили головы и закрыли лицо руками. Желтое пламя начало взбираться вверхъ по сухому хворосту, который трещалъ и вспыхивалъ. Клубы синеватаго дыма уносились вѣтеркомъ. Священникъ поднялъ руки къ небу и началъ читать молитву. Какъ разъ въ этотъ мигъ двѣ молодыя дѣвушки съ пронзительнымъ крикомъ вбѣжали сквозь тюремныя ворота и бросились къ женщинамъ на пылавшіе уже костры. Служащіе немедленно оттащили ихъ. Одну изъ нихъ удалось удержать съ напряженіемъ всѣхъ силъ, но другая вырвалась, объявила, что хочетъ умереть вмѣстѣ съ матерью, и прежде, чѣмъ удалось ее схватить, бросилась опять на костеръ и охватила руками шею несчастной женщины. Дѣвушку снова оттащили, но ея платье было уже охвачено огнемъ. Двое или трое служащихъ держали ее, а другіе срывали съ нея горѣвшую юбку. Дѣвушка все время пыталась высвободиться, утверждая, что все равно пришлось бы остаться одинокой въ свѣтѣ и умоляла, чтобы ей позволили умереть вмѣстѣ съ матерью. Вообще обѣ дѣвушки плакали навзрыдъ, тщетно пытаясь вырваться изъ рукъ сторожей, когда вдругъ ихъ рыданія и крики были заглушены страшными пронзительными воплями предсмертной агоніи. Король невольно перенесъ свой взглядъ съ дѣвушекъ, дошедшихъ до окончательнаго умоизступленія, на костеръ, а затѣмъ отвернулся, прислонилъ помертвѣвшее свое личико къ стѣнѣ и больше уже не оглядывался. Онъ сказалъ себѣ самому:
   -- Видѣнное мною въ это мгновенье никогда не изгладится въ моей памяти. Оно врѣзалось въ ней навѣки. Эта сцена будетъ теперь всегда у меня предъ глазами и на яву, и во снѣ, въ продолженіе всей моей жизни. Еслибъ я былъ слѣпымъ, то мнѣ, по крайней мѣрѣ, не пришлось бы видѣть такихъ ужасовъ.
   Гендонъ, слѣдившій все время за королемъ, былъ очень доволенъ сдержанностью мальчика и говорилъ себѣ самому. "Ему несомнѣнно становится лучше. Онъ за послѣднее время много перемѣнился и сталъ гораздо смирнѣе. Если бы онъ остался такимъ, какимъ былъ въ первые дни нашего знакомства, то непремѣнно бросился бы на этихъ сторожей и, объявивъ себя королемъ, приказалъ бы имъ немедленно же выпустить обѣихъ его пріятельницъ на свободу. Умопомѣшательство у него, навѣрное, теперь вскорѣ пройдетъ, и онъ станетъ тогда замѣчательнымъ умницей. Дай Богъ, чтобы это случилось въ непродолжительномъ времени".
   Въ тотъ же день прибыли въ тюрьму на ночлегъ нѣсколько пересыльныхъ арестантовъ, препровождавшихся подъ конвоемъ въ разныя мѣста королевства, гдѣ имъ предстояло понести наказаніе, къ которому они были приговорены по суду. Король бесѣдовалъ съ этими арестантами. Онъ вообще поставилъ себѣ за правило разспрашивать каждаго содержавшагося въ тюрьмѣ, за что именно и при какихъ обстоятельствахъ бѣдняга этотъ туда попалъ. Мальчикъ находилъ для себя, какъ короля, такіе разспросы очень поучительными, но сердце его зачастую обливалось кровью. Очень тяжелое впечатлѣніе произвелъ на него разсказъ бѣдной полуумной женщины, укравшей на ткацкой фабрикѣ аршина полтора сукна и присужденной за это къ повѣшенію. Одного мужчину обвиняли въ конокрадствѣ, но за отсутствіемъ уликъ должны были выпустить на свободу. Ему не удалось, однако, ею пользоваться, такъ какъ спустя нѣсколько дней онъ былъ преданъ суду за убійство лани въ королевскомъ лѣсу. На этотъ разъ обвиненіе было доказано и теперь этого несчастливца вели для выполненія надъ нимъ смертнаго приговора на мѣстѣ преступленія. Маленькаго короля очень огорчилъ, между прочимъ, также и слѣдующій случай: мальчикъ, находившійся въ ученьѣ у мелочного торговца, поймалъ однажды вечеромъ сокола, который улетѣлъ отъ своего хозяина, и взялъ птицу домой, воображая, будто имѣетъ на это полнѣйшее право. Судъ взглянулъ на это дѣло иначе и приговорилъ мальчика къ смертной казни за кражу охотничьей птицы.
   Всѣ такія доказательства безчеловѣчія англійскихъ законовъ и судей, на обязанности которыхъ лежало примѣнять таковые, приводили короля въ невообразимую ярость. Онъ требовалъ, чтобы Гендонъ освободилъ его изъ тюрьмы и бѣжалъ вмѣстѣ съ нимъ въ Вестминстеръ. Мальчикъ утверждалъ при этомъ, что считаетъ своей обязанностью безотлагательно вступить на престолъ и взять въ руки скипетръ уже изъ одного состраданія къ несчастливцамъ, жизнь которыхъ тогда только и можно будетъ спасти.
   "Бѣдное дитя,-- думалъ со вздохомъ Гендонъ.-- Грустные разсказы пересыльныхъ арестантовъ снова ухудшили его болѣзнь. Если бы онъ не встрѣтился съ этими несчастливцами, то, безъ сомнѣнія, не замедлилъ бы выздоровѣть".
   Въ числѣ этихъ пересыльныхъ арестантовъ былъ пожилой юристъ, лицо котораго дышало неустрашимой энергіей. За три года передъ тѣмъ онъ позволилъ себѣ написать брошюру, гдѣ обвинялъ лорда-канцлера въ несправедливости. Въ наказаніе за такую дерзость его исключили изъ адвокатскаго сословія и выставили къ позорному столбу, отрѣзавъ напередъ оба уха. Кромѣ того, онъ былъ приговоренъ къ денежному штрафу въ три тысячи фунтовъ стерлинговъ и заключенію въ тюрьму на всю жизнь. Это не помѣшало ему издать противъ лорда-канцлера другую брошюру, и теперь онъ былъ приговоренъ къ утратѣ остававшихся у него обрубковъ отъ ушей и денежному штрафу въ пять тысячъ фунтовъ стерлинговъ. Кромѣ того, предписывалось заклеймить ему обѣ щеки каленымъ желѣзомъ и держать его всю жизнь въ тюрьмѣ на цѣни. "Я считаю эти рубцы почетными", говорилъ онъ, откидывая назадъ сѣдые свои волосы и показывая изуродованные обрубки своихъ ушей.
   Глаза короля сверкали негодованіемъ. Онъ сказалъ:
   -- Никто мнѣ не вѣритъ и, безъ сомнѣнія, ты тоже не будешь исключеніемъ изъ общаго правила. Это, впрочемъ, теперь совершенно безразлично. Не пройдетъ и мѣсяца, какъ ты будешь освобожденъ. Дѣло этимъ не ограничится. Законы, которые тебя изуродовали и опозорили Англію, будутъ вычеркнуты изъ судебнаго уложенія. Нѣтъ, я вижу, что здѣсь, на землѣ, плохіе порядки. Королямъ не мѣшало бы отъ времени до времени испытывать на самихъ себѣ дѣйствіе постановленныхъ ими законовъ и такимъ образомъ учиться милосердію.
  

ГЛАВА XXVIII.
Самопожертвованіе.

   Заключеніе въ тюрьмѣ и вынужденное бездѣйствіе успѣли уже въ достаточной степени надоѣсть Мильсу Гендону, такъ что онъ искренно обрадовался, когда его вызвали, наконецъ, въ судъ. Мильсъ думалъ, что встрѣтитъ съ удовольствіемъ любой приговоръ, если только этотъ приговоръ не обусловить для него дальнѣйшаго заключенія въ тюрьмѣ. Предположеніе это оказалось, однако, невѣрнымъ. На самомъ дѣлѣ онъ пришелъ въ величайшее негодованіе, когда его объявили дерзкимъ бродягой и присудили выставить на два часа къ позорному столбу за оскорбленіе, нанесенное владѣльцу Гендонскаго замка дѣйствіемъ. Притязанія Мильса на близкое родство съ обвинителемъ, заявленіе, что Гугь доводится ему младшимъ братомъ и незаконно присвоиваетъ себѣ титулъ баронета и соединенныя съ этимъ титуломъ помѣстья, были оставлены безъ вниманія, какъ незаслуживающія даже и разсмотрѣнія.
   Пока Мильса вели на площадь къ позорному столбу, онъ позволилъ себѣ грозить и горячиться, но это, разумѣется,не привело ни къ чему путному. Полицейскіе стражники, вынужденные тащить "бродягу" силой, угостили его нѣсколькими добрыми тумаками за непочтительное съ ними обращеніе.
   Король, будучи не въ силахъ пробиться сквозь толпу черни, окружавшей Мильса Гендона, долженъ былъ идти въ хвостѣ этой толпы, далеко отъ вѣрнаго своего друга и слуги. Самого мальчика чуть было не приговорили къ выставкѣ у позорнаго столба за сообщничество съ дерзкимъ бродягой и лишь во вниманіе къ малолѣтству и неопытности замѣнили означенное рѣшеніе словеснымъ выговоромъ и предостереженіемъ. Когда толпа, наконецъ, остановилась, король принялся съ лихорадочной поспѣшностью бѣгать взадъ и впередъ вдоль внѣшней ея окраины, выискивая мѣстечко, гдѣ ему можно было бы протиснуться въ первые ряды. Послѣ долгихъ хлопотъ и усилій это ему, наконецъ, удалось. Онъ увидѣлъ тогда злополучнаго своего вассала, сидѣвшаго въ колодкахъ у позорнаго столба. Тамъ этотъ бѣдняга служилъ посмѣшищемъ и мишенью для грязной уличной черни. Между тѣмъ онъ былъ вѣдь вѣрнымъ барономъ, состоявшимъ непосредственно при особѣ его величества англійскаго короля. Эдуардъ слышалъ приговоръ, постановленный противъ Мильса, но не понималъ тогда даже и наполовину оскорбительнаго значенія означенаго приговора. Гнѣвъ мальчика началъ разгораться. Король сознавалъ, что оскорбленіе, нанесенное его вассалу, падаетъ также и на него лично. Негодованіе его величества дошло до невообразимой степени, когда въ слѣдующее затѣмъ мгновеніе гнилое яйцо, мелькнувъ въ воздухѣ, разбилось о щеку Гендона, къ великой радости окружавшей толпы, которая громко расхохоталась. Мальчикъ, выскочивъ впередъ, бросился въ полицейскому констеблю, наблюдавшему за выполненіемъ судебнаго приговора, и крикнулъ ему:
   -- Какъ вамъ не стыдно дозволять такія гадости? Это мой слуга. Сейчасъ же освободить его! Я...
   -- Замолчи!-- воскликнулъ Гендонъ въ паническомъ страхѣ.-- Ты погубишь себя самого. Не обращайте на него вниманія, констебль, онъ сумасшедшій!
   -- Тебѣ нечего меня учить, любезнѣйшій. Я и безъ того вовсе не расположенъ обращать вниманіе на этого мальчишку, но считаю нелишнимъ проучить его малую толику.
   Обернувшись затѣмъ къ одному изъ полицейскихъ стражниковъ, онъ сказалъ:
   -- Угости-ка этого дурачка однимъ или двумя ударами плети, чтобы научить его приличному обращенію.
   -- Полдюжины будутъ для него полезнѣе,-- замѣтилъ сэръ Гугъ, прибывшій за минутку передъ тѣмъ верхомъ на конѣ на площадь, дабы взглянуть, какъ обстоятъ дѣла у позорнаго столба.
   Короля тотчасъ же схватили. Онъ даже не пытался бороться, до такой степени парализовала его одна мысль о чудовищномъ оскорбленіи, которое предполагалось нанести священной его особѣ. Исторія запятнана уже повѣствованіемъ о томъ, какъ одного англійскаго короля избили хлыстами. Мальчику невыносимо было думать, что ему самому придется теперь попасть при такихъ же позорныхъ обстоятельствахъ на ея страницы. Онъ сознавалъ себя въ совершенно безвыходномъ положеніи: приходилось или подчиниться унизительному наказанію, или же просить помилованія. Изъ двухъ золъ, разумѣется, надо было выбирать меньшее, и мальчикъ предпочелъ быть отодраннымъ плетьми, находя, что это менѣе унизитъ царственное его достоинство, чѣмъ просьба о помилованіи.
   Тѣмъ временемъ Мильсъ Гендонъ придумалъ иное средство, чтобы высвободить короля изъ этого затруднительнаго положенія.
   -- Послушайте вы, безсердечные псы,-- сказалъ онъ,-- отпустите ребенка. Развѣ вы не видите, какой онъ хилый и слабенькій? Отпустите его и отсчитайте маѣ столько плетей, сколько ему полагается.
   -- Славная мысль, чортъ возьми, и я лично за нее очень тебѣ благодаренъ!-- замѣтилъ сэръ Гугъ съ сардонической улыбкой.-- Отпустите маленькаго негодяя и отсчитайте вмѣсто того этому молодцу дюжину плетей, но только настоящихъ, горячихъ и полновѣсныхъ!
   Король собирался было предъявить негодующій протестъ, но сэръ Гугъ принудилъ его къ молчанію, многозначительно объявивъ:
   -- Пожалуйста, не стѣсняйся, голубчикъ! Отведи себѣ душу, но только помни, что за каждое слово, которое ты скажешь, онъ получитъ по шести лишнихъ плетей.
   Гендона высвободили изъ колодокъ и обнажили ему спину. Пока Мильса наказывали плетьми, маленькій король въ отчаяніи отвернулся. Совершенно позабывъ о царственномъ этикетѣ, мальчикъ дозволилъ слезамъ невозбранно струиться по его личику. "Какое доброе любящее сердце у сэра Мильса!-- говорилъ онъ себѣ самому.-- Этотъ благородный его подвигъ никогда не изгладится изъ моей памяти. Я его не забуду и позабочусь, чтобы они тоже о немъ помнили!" добавилъ онъ съ негодованіемъ. Чѣмъ больше разсуждалъ маленькій король на эту тему, тѣмъ болѣе грандіозные размѣры принимало въ его умѣ великодушное поведеніе Гендона и тѣмъ болѣе пламенную благодарность чувствовалъ мальчикъ къ вѣрному своему барону. Онъ говорилъ самъ себѣ:
   -- Тотъ, кто спасаетъ своего государя отъ ранъ и, быть можетъ, даже отъ смерти, какъ это сдѣлалъ уже для меня сэръ Мильсъ, оказываетъ важную услугу. Тѣмъ не менѣе услуга эта представляется ничтожной и какъ бы даже совершенно исчезаетъ по сравненію съ подвигомъ человѣка, который спасаетъ своего государя отъ позора.
   Гендонъ ни разу не вскрикнулъ подъ ударами плети и вынесъ эти тяжкіе удары съ благородной воинской доблестью. Эта стойкость, вмѣстѣ съ тѣмъ обстоятельствомъ, что онъ добровольно подвергся наказанію, предназначенному для мальчика, вызвали уваженіе къ Мильсу Гендону даже со стороны грубой и пошлой черни, собравшейся вокругъ позорнаго столба. Брань и насмѣшки, которыми они за минуту передъ тѣмъ осыпали осужденнаго, замолкли, и слышался только свистъ тяжелыхъ ударовъ плетьми. Тишина, водворившаяся на площади, когда Гендонъ оказался снова въ колодкахъ, представляла собою рѣзкій контрастъ съ шумными оскорбительными криками, раздававшимися лишь за нѣсколько минуть передъ тѣмъ. Король тихонько подошелъ въ Гендону и шепнулъ ему на ухо:
   -- Земные цари не могутъ возвеличить душевное благородство, дарованное тебѣ Тѣмъ, Кто превыше царей, но король можетъ засвидѣтельствовать о немъ передъ людьми.
   Поднявъ съ земли плеть, мальчикъ слегка коснулся ею до окровавленныхъ плечей Гендона и прошепталъ:
   -- Эдуардъ англійскій возводитъ тебя въ графское достоинство.
   Гендонъ былъ растроганъ до глубины души. Слезы выступили у него на глазахъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ такъ явственно сознавалъ смѣшную сторону трагической обстановки, при которой состоялось пожалованіе его въ графы, что съ трудомъ лишь удержался отъ хохота. Для человѣка, только лишь отодраннаго плетьми и сидящаго еще въ колодкахъ у позорнаго столба, внезапное повышеніе изъ категоріи простыхъ смертныхъ въ горнія выси англійской аристократіи представлялось уморительнѣйшею въ свѣтѣ шуткою. Онъ разсуждалъ самъ съ собою: "Я не могу пожаловаться на плохую карьеру. Изъ простыхъ бароновъ царства грезъ и тѣней я сдѣлался меньше чѣмъ въ двѣ недѣли призрачнымъ графомъ. Какой, подумаешь, головокружительный полетъ для человѣка, привыкшаго ходить просто-на-просто по землѣ! Если такъ будетъ продолжаться и впредь, то я вскорѣ буду обвѣшанъ, какъ Майская Мечта, всевозможными фантастическими побрякушками и знаками отличія. Впрочемъ, какими бы призрачными они сами по себѣ не представлялись, а я всетаки буду ихъ цѣнить, ради выражающейся въ нихъ любви и привязанности. Призрачные титулы, пожалованные мнѣ безъ всякихъ просьбъ съ моей стороны, мальчикомъ съ благороднымъ непорочнымъ сердцемъ, кажутся мнѣ заслуживающими предпочтенія передъ настоящими титулами, купленными цѣною подслуживанія дурнымъ инстинктамъ людей, стоящихъ у кормила правленія".
   Грозный сэръ Гугъ повернулъ коня и умчался съ площади. Заполнявшее ее живое море молча разступилось передъ нимъ и также молча сомкнулось опять. Водворившаяся тишина такъ и не нарушалась. Никто не позволилъ себѣ сказать что-либо въ пользу арестанта, или же въ похвалу ему, но уже отсутствіе оскорбленій являлось само по себѣ достаточной данью уваженія со стороны черни. Одинъ изъ новоприбывшихъ, который, не ознакомившись съ измѣнившимися обстоятельствами, вздумалъ осмѣивать самозванца и собирался пустить въ него дохлою кошкой, былъ тотчасъ сбитъ съ ногъ и прогнанъ съ пинками, безъ всякихъ словъ и объясненій. Вслѣдъ затѣмъ на площади возстановилась опять прежняя глубокая тишина.
  

ГЛАВА XXII.
Въ Лондонъ.

   Отсидѣвъ два часа въ колодкахъ, Гендонъ былъ выпущенъ на свободу, съ приказаніемъ немедленно же оставить окрестную мѣстность и никогда болѣе туда не возвращаться. Ему великодушно отдали, впрочемъ, не только шпагу, но также мула и осла. Онъ сѣлъ на мула и уѣхалъ, а король слѣдовалъ за нимъ на осликѣ. Толпа почтительно разступилась, чтобы ихъ пропустить, а затѣмъ разошлась по домамъ. Гендонъ вскорѣ погрузился въ глубокую думу. Ему предстояло разрѣшить вопросы первостепенной важности: что теперь дѣлать и куда направиться? Онъ сознавалъ, что долженъ заручиться могущественной поддержкой, если не хочетъ утратить послѣднюю надежду на возвращеніе законныхъ своихъ правъ и прослыть на самомъ дѣлѣ самозванцемъ. Гдѣ же найти эту могущественную поддержку? Въ разрѣшеніи этого вопроса и заключалась главнѣйшая трудность. Мало-по-малу явилась у новопожалованнаго графа мысль, указывавшая на нѣкоторую, хотя, впрочемъ, и весьма слабую возможность возстановленія попранныхъ его правъ. Мильсъ Гендонъ остановился на ней за неимѣніемъ ничего лучшаго. Эта комбинація все же обѣщала хоть малую вѣроятность успѣха, тогда какъ другія ровно ничего не обѣщали. Мильсъ вспомнилъ разсказы старика Эндрюса о добродушіи и благородномъ заступничествѣ новаго короля за страждущихъ и угнетенныхъ. Добившись аудіенціи у его величества, можно было бы прибѣгнуть къ королевскому правосудію. Положимъ, что такого оборванца, какимъ сдѣлался Мильсъ Гендонъ послѣ заключенія своего въ тюрьмѣ, могли и не допустить передъ свѣтлыя очи монарха. Впрочемъ, разсуждать объ этомъ пока не стоитъ. Довлѣетъ дневи злоба его. Не къ чему думать о переправѣ черезъ мостъ, прежде чѣмъ до него доѣдешь. Въ качествѣ опытнаго воина, побывавшаго въ походахъ, Гендонъ умѣлъ приспособляться къ обстоятельствамъ и отыскивать себѣ надлежащій исходъ изъ затруднительнаго положенія. Не задаваясь преждевременно вопросомъ, что будетъ дальше, онъ рѣшилъ немедленно же ѣхать въ Лондонъ. Быть можетъ, тамъ окажетъ ему содѣйствіе старый пріятель его отца, сэръ Гемфри Марлоу, почтенный старичекъ Гемфри, помощникъ старшаго смотрителя надъ кухней, конюшнями, или же какими-то иными хозяйственными учрежденіями у короля Генриха VIII. Мильсъ не могъ въ данную минуту хорошенько вспомнить, чѣмъ именно завѣдывалъ сэръ Гемфри. Теперь, имѣя передъ собою цѣль, къ достиженію которой можно было примѣнить свою энергію, и обстоятельно выяснивъ себѣ, что именно надлежало прежде всего сдѣлать, Мильсъ Гендонъ успокоился. Подавляющее сознаніе вынесенныхъ имъ униженій разсѣялось словно туманъ передъ яркими лучами солнца. Гендонъ поднялъ голову и осмотрѣлся кругомъ. Онъ удивился, какъ много уже проѣхалъ и какъ далеко осталось позади него село. Король продолжалъ молча ѣхать на своемъ осликѣ, наклонивъ голову и не глядя по сторонамъ. Очевидно, онъ тоже погрузился въ глубокія думы и соображенія. Новоявленное у Гендона веселое настроеніе духа тотчасъ же омрачилось опасеніемъ, согласится ли мальчикъ вернуться въ городъ, гдѣ онъ въ теченіе всей своей краткой жизни видѣлъ только брань, побои и самую горькую нужду? Надлежало всетаки обратиться къ нему съ этимъ неизбѣжнымъ вопросомъ, а потому Гендонъ, пріостановивъ на мгновеніе своего мула, воскликнулъ:
   -- Я и забылъ освѣдомиться, куда именно мы держимъ путь! Ожидаю твоихъ приказаній, государь!
   -- Въ Лондонъ!
   Гондонъ, чрезвычайно довольный, но вмѣстѣ съ тѣмъ изумленный полученнымъ отвѣтомъ, пустилъ своего мула опять мелкой рысцой.
   Путешествіе это не ознаменовалось никакимъ достопримѣчательнымъ событіемъ, но тѣмъ не менѣе закончилось таковымъ. Часовъ въ десять вечера, девятнадцатаго февраля, путники въѣхали на Лондонскій мостъ и очутились въ густой толпѣ полупьянаго люда,кричавшаго во все горло "ура!" Среди страшной тѣсноты и давки весь мостъ казался заполненнымъ красными отъ пива и водки рожами, ярко освѣщенными отблесками множества факеловъ. Какъ разъ въ это мгновенье полусгнившая голова какого-то бывшаго герцога, или иного знатнаго лица упала въ толпу съ острія, на которое была посажена, ударила Гендона по локтю, отскочила отъ него и покатилась подъ ноги его сосѣду. Подумаешь, какъ скоропреходящи и непрочны человѣческія дѣянія на землѣ! Покойный король Генрихъ VIII скончался лишь три недѣли тому назадъ и лежалъ всего лишь три дня въ могилѣ, а уже украшенія, которыя онъ набиралъ такъ старательно для великолѣпнаго своего моста, среди наиболѣе выдающихся англійскихъ государственныхъ дѣятелей, начинали падать съ поддерживавшихъ ихъ копій. Кто-то изъ вѣрноподданныхъ, споткнувшись объ упавшую голову, ударился собственной головой въ спину человѣку, шедшему непосредственно передъ нимъ. Тотъ обернулся и ударомъ кулака по головѣ сшибъ съ ногъ перваго молодца, попавшагося ему подъ руку. Пріятель этого молодца отплатилъ обидчику той же монетой. Минута была какъ разъ самая подходящая, чтобъ завязать порядочную драку, такъ какъ народъ праздновалъ уже канунъ торжественнаго дня коронованія. Всѣ вѣрноподданные были переполнены спиртными напитками и патріотизмомъ. Черезъ какихъ-нибудь пять минуть драка распространилась уже на изрядное протяженіе, а минутъ черезъ десять или двѣнадцать она охватила площадь больше чѣмъ въ десятину и приняла характеръ уличнаго бунта. Къ тому времени Гендонъ и маленькій король успѣли потерять другъ друга изъ виду среди буйной суматохи и смятенія многотысячной массы людей, дѣятельно чистившихъ другъ другу зубы и взаимно подставлявшихъ себѣ фонари, не зная и сами, чего ради это дѣлаютъ. Здѣсь мы съ ними пока и распростимся.
  

ГЛАВА XXX.
Успѣхи Тома.

   Пока настоящій король странствовалъ по своему государству плохо одѣтый, голодный, то подвергаясь оскорбленіемъ и насмѣшкамъ со стороны бродягъ и мошенниковъ, то сидя въ тюрьмѣ съ ворами и убійцами, и пользуясь нелицепріятно отъ тѣхъ и другихъ прозвищемъ идіота и умопомѣшаннаго, Томъ Канти, разыгрывавшій роль короля, велъ совершенно иное, несравненно болѣе пріятное существованіе.
   Мы передъ тѣмъ покинули его какъ разъ въ ту минуту, когда королевская власть начала показываться ему съ болѣе блестящей своей стороны. Эта блестящая сторона становилась съ каждымъ днемъ все ярче и въ непродолжительномъ времени стала приводить его въ восторгъ великолѣпнымъ своимъ сіяніемъ. Всѣ опасенія мальчика разсѣялись. Высокое положеніе, въ которомъ онъ очутился, болѣе его уже не страшило. Онъ не чувствовалъ ни малѣйшаго смущенія и держалъ себя съ истинно царственной непринужденностью и увѣренностью. Дѣло въ томъ, что онъ извлекалъ изъ своего мальчика для порки съ каждымъ днемъ все большія выгоды и пріобрѣлъ чрезъ посредство этого мальчика самыя разностороннія свѣдѣнія о томъ, что ему знать надлежало.
   Когда Тому хотѣлось поиграть или побесѣдовать, онъ посылалъ принцессамъ Елизаветѣ и Аннѣ Грей приказаніе явиться къ его величеству. Когда ему надоѣдало ихъ посѣщеніе, онъ отсылалъ ихъ прочь съ величественнымъ видомъ монарха, у котораго это вошло уже въ привычку. Онъ уже не смущался, когда принцессы, прощаясь съ нимъ, цѣловали ему руку.
   Тому началъ доставлять удовольствіе церемоніалъ торжественнаго укладыванія въ постель вечеромъ и столь же торжественнаго и сложнаго одѣванія утромъ. Шествіе въ парадную столовую въ сопровожденіи блестящей процессіи высшихъ придворныхъ сановниковъ и почетныхъ тѣлохранителей положительно его забавляло и пріятно щекотало его самолюбіе, такъ что онъ подъ конецъ удвоилъ число этихъ тѣлохранителей съ пятидесяти до цѣлой сотни. Ему пріятно было слышать, какъ трубили рога въ длинныхъ дворцовыхъ корридорахъ и какъ на этотъ сигналъ отвѣчали издалека возгласы: "Дорогу королю!"
   Мальчикъ съ Мусорнаго двора пріучилъ себя находить удовольствіе даже и сидя на престолѣ въ залѣ государственнаго совѣта и дѣлая видъ, будто является тамъ не просто лишь маріонеткой лорда-протектора, а самостоятельнымъ державнымъ монархомъ. Онъ съ удовольствіемъ давалъ аудіенціи посламъ великихъ державъ, являвшимся въ тронную залу съ многочисленными пышными свитами и внимательно выслушивалъ исполненныя всяческихъ любезностей грамоты отъ сосѣднихъ государей, именовавшихъ его дорогимъ братцемъ. Неправда ли, какимъ счастливцемъ сдѣлался Томъ Канти, мальчикъ съ Мусорнаго двора?
   Великолѣпныя королевскія одежды очень ему нравились, и онъ заказалъ себѣ нѣсколько новыхъ, еще болѣе роскошныхъ костюмовъ. Находя четыреста слугъ недостаточными для своего величія, онъ утроилъ ихъ число. Обожаніе и лесть придворныхъ начали казаться его ушамъ сладостною музыкой. При всемъ томъ онъ остался добросердечнымъ, милымъ мальчикомъ,-- мужественнымъ, энергическимъ защитникомъ всѣхъ обиженныхъ и велъ безпощадную войну съ неправедными законами, но, при случаѣ, чувствуя себя оскорбленнымъ, умѣлъ бросить на какого-нибудь графа, или даже герцога такой взглядъ, отъ котораго этотъ вельможа вздрагивалъ всѣмъ тѣломъ. Разъ какъ-то августѣйшая сестра его величества, суровая святоша Марія, заслужившая впослѣдствіи прозвище Кровавой, вздумала говорить царственному своему братцу о неумѣстности съ его стороны миловать такое множество людей, которымъ надлежало бы сидѣть въ тюрьмѣ, а не то красоваться на висѣлицѣ, или же на кострѣ. Принцесса напомнила Тому, что при августѣйшемъ покойномъ ихъ родителѣ содержалось иной разъ единовременно въ тюрьмахъ до шестидесяти тысячъ человѣкъ и что въ продолженіе примѣрнаго его царствованія казнено было рукою палача семьдесятъ двѣ тысячи воровъ и разныхъ иныхъ негодяевъ. Возраженія эти вызвали у мальчика взрывъ великодушнаго негодованія. Король приказалъ принцессѣ идти въ ея комнату и молить Бога, чтобы Онъ вынулъ камень, который она носитъ въ груди, и далъ ей взамѣнъ обыкновенное человѣческое сердце.
   Неужели Томъ Канти вовсе не безпокоился о маленькомъ законномъ принцѣ, который обошелся съ нимъ такъ добродушно и выбѣжалъ съ такой горячностью изъ кабинета, чтобы отмстить за него дерзкому часовому, стоявшему у дворцовыхъ воротъ? На самомъ дѣлѣ, въ первые дни и ночи своего царствованія мальчикъ съ Мусорнаго двора почти безпрерывно терзался мыслями о продавшемъ безъ вѣсти принцѣ и томился совершенно искреннимъ нетерпѣніемъ съ нимъ свидѣться, чтобы немедленно вернуть ему всѣ законныя права и почести. По мѣрѣ того, однако, какъ время шло, а принцъ не возвращался, головка Тома все болѣе заполнялась новыми чарующими впечатлѣніями, подъ вліяніемъ которыхъ изъ нея мало-по-малу исчезалъ образъ пропавшаго безъ вѣсти монарха. Подъ конецъ, когда этотъ образъ по временамъ воскресалъ, онъ сталъ производить на Тома впечатлѣніе нежеланнаго привидѣнія, передъ которымъ мальчикъ съ Мусорнаго двора чувствовалъ себя пристыженнымъ и виноватымъ.
   Мать и сестры Тома были вытѣснены изъ его головы тѣмъ же путемъ, какъ и принцъ. Сперва Томъ о нихъ скорбѣлъ и сокрушался. Ему хотѣлось тогда свидѣться съ ними какъ можно скорѣе, но потомъ мысль, что онѣ явятся къ нему когда-нибудь въ грязи и лохмотьяхъ, выдадутъ его своими поцѣлуями и низвергнутъ съ блистательнаго англійскаго престола опять въ бездну униженій и всяческихъ лишеній, заставляла его содрогаться. Подъ конецъ воспоминаніе о нихъ почти совсѣмъ перестало его тревожить. Онъ искренно этому радовался, такъ какъ если передъ нимъ воскресали ихъ грустныя обвиняющія лица, то онъ каждый разъ чувствовалъ себя презрѣннѣе и гаже червя, пресмыкающагося по землѣ.
   Въ полночь на девятнадцатое февраля Томъ Канти опочилъ мирнымъ сномъ въ роскошной постели королевскаго своего дворца, охраняемый вѣрными вассалами и окруженный подобающимъ царственнымъ великолѣпіемъ. Онъ чувствовалъ себя совершенно счастливымъ, такъ какъ на слѣдующій день назначено было торжественное его коронованіе. Въ этотъ же самый часъ настоящій король Эдуардъ VI, истомленный голодомъ и жаждой, весь въ пыли и грязи, уставшій съ дороги и одѣтый въ лохмотья, такъ какъ во время уличной драки все платье на немъ изорвали въ клочья, протискался въ Вестминстерское аббатство вмѣстѣ съ толпой народа, слѣдившаго съ величайшимъ интересомъ за многочисленными рабочими, сновавшими, словно дѣятельные муравьи по аббатству, заканчивая тамъ послѣднія приготовленія къ торжеству коронованія.
  

ГЛАВА XXXI.
Процессія торжественнаго провозглашенія короля народомъ.

   Проснувшись на слѣдующее утро, Томъ Канти услышалъ носившійся въ воздухѣ громоподобный ропотъ. Все кругомъ было переполнено этимъ ропотомъ, производившимъ на Тома впечатлѣніе пріятной музыки. Онъ свидѣтельствовалъ, что англійскій народъ въ обаяніи своего могущества вышелъ уже на улицу, дабы вѣрноподданнически привѣтствовать наступившій день великаго празднества.
   Вскорѣ Томъ оказался опять главною фигурой въ великолѣпной процессіи парадныхъ баржъ, плывшей по Темзѣ. Въ силу древняго обычая, процессія признанія короля народомъ должна была пройти чрезъ столицу, двинувшись изъ Лондонской башни, а потому Томъ направлялся туда теперь изъ дворца.
   По прибытіи мальчика къ этой почтенной древней крѣпости, стѣны ея какъ бы внезапно дали щели на множествѣ различныхъ мѣстъ. Изъ каждой такой щели вырвался красный языкъ пламени и бѣлый клубъ дыма. Послѣдовалъ оглушительный взрывъ, поколебавшій землю и покрывшій собою привѣтственные возгласы многотысячной толпы. Огненные языки, клубы дыма и взрывы повторялись разъ за разомъ съ изумительной быстротою, такъ что древній Тоуеръ по прошествіи нѣсколькихъ мгновеній исчезъ въ густомъ туманѣ своего собственнаго дыма. Лишь самый верхъ высокаго зданія, такъ называемая Бѣлая Башня, съ развѣвавшимися на ней знаменами и флагами, воздымалась надъ густымъ облакомъ этого дыма подобно тому, какъ вершина горы высится надъ тучами.
   Томъ Канти, въ великолѣпномъ одѣяніи, сѣлъ на превосходно выѣзженнаго дивнаго боевого коня, богатые чепраки котораго спускались чуть не до земли. Дядя его величества, лордъ-протекторъ Сомерсетъ, ѣхалъ приблизительно на такомъ же конѣ позади. Королевская гвардія въ полированной стальной бронѣ стояла вытянувшись шпалерами по обѣ стороны улицы. За протекторомъ слѣдовало, повидимому, нескончаемое шествіе великолѣпно разодѣтыхъ герцоговъ, графовъ и бароновъ, окруженныхъ своими вассалами. За ними шли лордъ-мэръ и эльдермэны въ одеждахъ изъ алаго бархата съ золотыми цѣпями на груди, а также старѣйшины и члены всѣхъ лондонскихъ гильдій въ богатыхъ костюмахъ и со знаменами различныхъ корпорацій. Въ качествѣ особой почетной стражи участвовала въ шествіи черезъ Сити древняя почетная артиллерійская рота, сформированная приблизительно за триста лѣтъ передъ тѣмъ и являвшаяся единственной въ Англіи военной частью, которая обладала (и до сихъ поръ обладаетъ) привилегіей не зависѣть отъ предписаній парламента. Процессія представляла собою блестящее зрѣлище. Ее привѣтствовали восторженными возгласами всюду на пути торжественнаго ея слѣдованія сквозь густыя толпы горожанъ.
   Лѣтописецъ говоритъ;
   "Народъ встрѣтилъ короля при въѣздѣ его въ Сити молитвами, привѣтственными возгласами, нѣжными, ласковыми изъявленіями сердечной любви, радостными слезами и вообще всѣми знаками самой горячей преданности вѣрноподданныхъ своему государю. Король, взирая съ радостнымъ лицомъ на тѣхъ, кто стоялъ поодаль, ласково говоря съ тѣми, кто находился по близости, принималъ съ такою же благодарностью доброжелательство своего народа, съ какою оно ему предлагалось. Онъ благодарилъ всѣхъ, кто его привѣтствовалъ. Лицамъ, восклицавшимъ: "Да сохранитъ Господь Богъ ваше величество!" онъ отвѣчалъ: "Да сохранить Господь Богъ васъ всѣхъ!" и присовокуплялъ, что благодаритъ ихъ отъ всей души. Таковые достолюбезные слова и поступки молодого короля привели народъ въ восторженное восхищеніе.
   "Въ Фанчерской улицѣ дѣвочка въ драгоцѣнномъ одѣяніи стояла на эстрадѣ, дабы привѣтствовать короля при проѣздѣ его черезъ Сити. Послѣдній куплетъ этого привѣтствія въ стихахъ заканчивался словами:
  
   Добро пожаловать, король, восклицаемъ мы изъ глубины сердецъ,
   Добро пожаловать вторятъ наши языки.
   Добро пожаловать на радость твоимъ вѣрноподданнымъ,
   Молимъ Бога, чтобы Онъ тебя сохранилъ и желаемъ тебѣ всего лучшаго!"
  
   "Народныя привѣтствія слились въ громовой возгласъ, повторявшій заключительныя слова этого куплета. Томъ Канти, сидя на великолѣпномъ боевомъ конѣ, видѣлъ кругомъ себя волнующееся море лицъ, сіявшихъ радостной восторженной къ нему преданностью. Сердце его переполнилось тогда восхищеніемъ и онъ чувствовалъ, что если вообще стоитъ жить на свѣтѣ, то именно лишь для того, чтобы быть такимъ, какъ онъ, королемъ и народнымъ кумиромъ. Какъ разъ тогда онъ примѣтилъ вдали двухъ мальчиковъ оборванцевъ, товарищей своихъ съ Мусорнаго двора, одинъ изъ которыхъ состоялъ въ его прежнемъ фантастическомъ придворномъ штатѣ лордомъ великимъ адмираломъ, а другой -- первымъ лордомъ камергеромъ. Томъ ощутилъ тогда большій, чѣмъ когда либо приливъ гордости. Какъ хорошо было бы, если бы они его теперь узнали! Въ ихъ глазахъ онъ явился бы тогда окруженный обаяніемъ неизреченной славы. Что подумали бы они, увидѣвъ его теперь въ полномъ блескѣ дѣйствительнаго величія? Призрачный король глухихъ улицъ и задворковъ, надъ которымъ всѣ издѣвались и потѣшались, превратился въ настоящаго короля, которому служатъ знаменитѣйшіе герцоги и графы и предъ которымъ преклоняется вся Англія. Тому пришлось, однако, отречься отъ себя самого и подавить въ данномъ случаѣ свое желаніе. Онъ нашелъ, что если бы прежніе товарищи и пріятели съ Мусорнаго двора узнали его теперь, то это повлекло бы, пожалуй, для него за собой болѣе непріятностей, чѣмъ удовольствія. Поэтому онъ отвернулся въ другую сторону и предоставилъ обоимъ маленькимъ грязнымъ оборванцамъ выкрикивать радостныя привѣтствія, не подозрѣвая, къ кому именно привѣтствія эти обращаются. Отъ времени до времени раздавались изъ толпы возгласы: "Осчастливь, государь, твоими милостями!" Въ отвѣть на это Томъ разбрасывалъ цѣлыми горстями только-что отчеканенныя монеты которыя народъ немедленно же бросался подбирать.
   Лѣтописецъ продолжаетъ:
   "Въ верхнемъ концѣ улицы, гдѣ стоитъ церковь Благодати Господней, не доѣзжая до вывѣски Орла, городъ воздвигнулъ великолѣпную тріумфальную арку, пониже которой устроенъ былъ помостъ, переброшенный съ одной стороны улицы на другую. На немъ изображалось аллегорическими фигурами ближайшихъ предковъ короля важное значеніе его величества для англійскаго народа. Посреди колоссальной бѣлой розы, лепестки которой одѣвали ее словно наряднымъ воротничкомъ, возсѣдала Елизавета Іоркская. Рядомъ съ нею находился Генрихъ VII, выходившій изъ столь же громадной алой розы, лепестки которой были расположены подобнымъ же образомъ. Царственная чета держала другъ друга за руки, на которыхъ красовались обручальныя кольца. Изъ алой и бѣлой розъ выходилъ стебель, поднимавшійся во второй этажъ и расцвѣтавшій тамъ въ пеструю, алую съ бѣлымъ, розу, въ чашечкѣ которой возсѣдали изображенія Генриха VIII и мастери нынѣ царствующаго короля, Анны Сеймуръ. Изъ этой четы исходила вѣтвь, проникавшая въ третій этажъ, гдѣ помѣщалось изображеніе самого Эдуарда VI, возсѣдающаго на тронѣ въ царственномъ величіи. Вся эта аллегорическая картина была обрамлена гирляндами бѣлыхъ и алыхъ розъ".
   Это забавное и поучительное зрѣлище подѣйствовало такъ сильно на обрадованный народъ, что восторженныя его восклицанія совершенно покрыли слабенькій голосокъ ребенка, на котораго было возложено объяснить значеніе картины, спеціально написанными для этой цѣли хвалебными стихами. Это, однако, нимало не огорчило Тома Канти. Взрывъ вѣрноподданническаго восторга былъ для его ушей пріятнѣе самаго музыкальнаго поэтическаго произведенія. Куда бы Томъ не обращалъ веселое молодое свое личико, народъ тотчасъ же узнавалъ близкое сходство его изображенія съ нимъ самимъ. Сходство это оказывалось и въ самомъ дѣлѣ поразительнымъ, такъ что вызывало разъ за разомъ бури привѣтствій и рукоплесканій.
   Торжественная процессія безостановочно двигалась отъ одной тріумфальной арки къ другой, проходя мимо нескончаемый вереницы бросавшихся въ глаза символическихъ картинъ, каждая изъ которыхъ представляла собою наглядное воплощеніе какой-либо добродѣтели, таланта, или же достоинства маленькаго короля.
   По всему Чипзейду съ оконъ и балконовъ висѣли знамена и флаги. Вся улица была убрана богатѣйшими коврами, штофомъ и парчей, которые служили образцами сокровищъ и богатствъ, хранившихся въ ея магазинахъ. Другія улицы равнялись, или даже превосходили блестящимъ своимъ убранствомъ это великолѣпіе.
   -- Подумаешь, что вся эта роскошь и весь этотъ дивный блескъ затрачиваются на то, чтобы привѣтствовать меня, да, именно меня!-- проговорилъ чуть не вслухъ Томъ Канти.
   Щечки мальчика, игравшаго роль короля, горѣли отъ волненія. Глаза его сверкали, и онъ весь былъ внѣ себя отъ восхищенія. Въ это мгновенье, собираясь какъ разъ бросить въ народъ пригоршню золота, онъ увидѣлъ передъ собою блѣдное изумленное лицо, которое, устремивъ на него пристальный взоръ, старалось протѣсниться въ первые ряды толпы. Внезапно пораженный ужасомъ, мальчикъ узналъ свою мать и невольно заслонялъ лицо рукою, держа ее ладонью къ наружи. Мать въ свою очередь узнала обычный инстинктивный жестъ своего сына, пріобрѣтенный еще въ дѣтствѣ, и закрѣпленный путемъ давнишней привычки. Въ слѣдующее затѣмъ мгновенье она пробилась сквозь толпу и сквозь кордонъ королевскихъ гвардейцевъ прямо къ сыну, припала къ его ногѣ и, покрывая ее поцѣлуями, восклицала:
   -- Наконецъ-то я тебя вижу, милое ненаглядное мое дитятко!
   Лицо ея, обращенное къ Тому, сіяло самой нѣжной материнской любовью и радостью. Въ тотъ же мигъ одинъ изъ офицеровъ королевской гвардіи, разразившись вполголоса проклятіемъ, отдернулъ эту женщину прочь и сильнымъ толчкомъ могучей своей руки втиснулъ ее на прежнее мѣсто. Слова: "Я не знаю тебя, женщина" сорвались съ устъ Тома Канти какъ разъ въ то мгновеніе, когда случилось это прискорбное событіе, но ему было невыносимо больно видѣть такое обращеніе съ матерью. Когда она обернулась, чтобы взглянуть въ послѣдній разъ на сына, въ то время, какъ толпа начинала уже скрывать его отъ ея глазъ, она казалась до того обиженной и такой грустной, что Тому сдѣлалось невообразимо стыдно. Этотъ стыдъ, обрушившійся цѣлой лавиной на мальчика, обратилъ его гордость въ пепелъ и заставилъ увянуть для него чарующую прелесть самозванной царственной власти. Обаяніе ея утратило сразу всякую цѣнность въ его глазахъ. Удовольствія, которыя она за минуту передъ тѣмъ доставляла Тому, обваливались теперь одно за другимъ словно пожелтѣвшіе листья осенью.
   Торжественная процессія продолжала шествовать своимъ чередомъ по улицамъ, великолѣпное убранство которыхъ становилось все болѣе щегольскимъ. Привѣтствія вѣрноподанныхъ принимали все болѣе бурный восторженный характеръ, но для Тома Канти эта великолѣпная обстановка какъ будто не существовала. Онъ ничего больше не видѣлъ и не слышалъ. Королевскій престолъ утратилъ для него всякую привлекательность. Роскошь и великолѣпіе торжественной процессіи, въ которой онъ участвовалъ въ качествѣ главнаго дѣйствующаго лица, являлись теперь для него какъ бы упрекомъ. Онъ мучился жесточайшими угрызеніями совѣсти и говорилъ: "Ахъ, Господи, какъ бы мнѣ хотѣлось освободиться изъ этого плѣна"!
   Мальчикъ съ Мусорнаго двора безсознательно высказалъ теперь то самое желаніе, которымъ томился въ первые дни вынужденнаго своего величія.
   Блестящая процессія тянулась, словно лучезарная, нескончаемо длинная змѣя по извилистымъ улицамъ стариннаго лондонскаго Сити, между двумя рядами гвардейцевъ, они, въ полированныхъ стальныхъ латахъ, сдерживали многотысячныя толпы народа, который встрѣчать и провожалъ короля громкими привѣтственными возгласами. Его величество ѣхалъ, однако, грустно опустивъ голову и нимало не интересуясь тѣмъ, что происходило вокругъ. Онъ видѣлъ все время передъ собою единственно лишь обиженное до глубины души выраженіе лица своей матери. "Просимъ твоихъ милостей, государь!" кричала вокругъ него толпа, но онъ даже и не слышалъ этихъ возгласовъ.
   "Многая лѣта королю Эдуарду англійскому!" Земля какъ будто задрожала отъ этого громоваго возгласа, но король ничего на него не отвѣтилъ. Возгласъ этотъ донесся до его сознанія, словно рокотъ морского прибоя, который слышится откуда-то издалека. Его покрывалъ собою громкій голосъ, раздававшійся несравненно ближе, а именно въ его собственной груди. Это былъ обвинявшій его голосъ совѣсти, который неустанно повторялъ постыдныя слова: "Я тебя не знаю, женщина!" Слова эти также болѣзненно отзывались въ душѣ короля, какъ звонъ погребальнаго колокола, когда онъ напоминаетъ оставшемуся въ живыхъ тайные его грѣхи противъ умершаго друга.
   На каждомъ перекресткѣ представлялись новыя чудеса декоративнаго искусства,-- новыя диковинки по части аллегорическихъ картинъ и сюрпризовъ. Артиллерія стрѣляла залпами, народъ выражалъ вѣрноподданническія свои чувства восторженными возгласами, но король оставался ко всему этому безучастнымъ и слышалъ сколько-нибудь явственнымъ образомъ единственно только голосъ обвинявшей его совѣсти.
   Мало-по-малу радость на лицахъ вѣрноподданныхъ слегка отуманилась какъ будто примѣсью соболѣзнованія и опасенія. Привѣтственные возгласы начали тоже ослабѣвать. Все это не укрылось отъ вниманія лорда-протектора, мгновенно усмотрѣвшаго также и причину столь прискорбнаго явленія. Пришпоривъ коня, онъ подъѣхалъ къ королю, снялъ съ себя шляпу и съ низкимъ поклономъ сказалъ:
   -- Государь, теперь не время мечтать. Народъ, видя, что ты опустилъ голову, замѣчаетъ, что лицо твое омрачилось и усматриваетъ во всемъ этомъ дурное предзнаменованіе. Совѣтую тебѣ снять завѣсу съ солнца царственнаго твоего величія. Пусть оно выглянетъ изъ омрачающаго его тумана и разсѣетъ таковой. Подними августѣйшее твое чело и улыбнись народу.
   Съ этими словами герцогъ, бросивъ по горсти новенькихъ монетъ въ толпу, тѣснившуюся по обѣ стороны улицы, придержалъ коня и занялъ опять свое мѣсто въ процессіи. Мальчикъ, игравшій роль короля, машинально выполнилъ отданное ему приказаніе. Улыбка его исходила не отъ сердца, но немногіе лишь находились вблизи и обладали должной проницательностью для того, чтобы это примѣтить. Отвѣчая на привѣтствія вѣрноподданныхъ, онъ ласково и граціозно кивалъ хорошенькой своей головкой, увѣнчанной страусовыми перьями. Милости, которыя разсыпала его рука, оказывались царственно-щедрыми. Немудрено, если тревожныя опасенія, возникшія было у вѣрноподданныхъ, улеглись и привѣтственные возгласы толпы стали раздаваться также искренно и громко, какъ и передъ тѣмъ.
   Тѣмъ не менѣе, еще разъ незадолго до прибытія въ Вестминстерское аббатство герцогу пришлось подъѣхать опять къ королю и обратиться къ нему съ увѣщаніями. Онъ прошепталъ:
   -- Могущественный государь, стряхни съ себя роковую твою задумчивость. Вспомни, что всѣ глаза устремлены на тебя!
   Затѣмъ, онъ присовокупилъ съ выраженіемъ величайшаго неудовольствія:
   -- Чтобъ этой грязной нищенкѣ провалиться въ преисподнюю! Вѣдь это она такъ взволновала ваше величество.
   Король въ царственномъ своемъ убранствѣ устремилъ на герцога какой-то апатичный взглядъ и объяснилъ словно помертвѣвшимъ голосомъ:
   -- Это была моя мать!
   -- Боже мой,-- проговорилъ со стономъ протекторъ, сдерживая коня, чтобы снова занять свое мѣсто въ процессіи.-- Дѣйствительно, это было вѣщее предзнаменованіе. Король опять помѣшался!
  

ГЛАВА XXXII.
День коронованія.

   Заставимъ время вернуться на нѣсколько часовъ вспять и явимся сами въ Вестминстерское аббатство ровно въ четыре часа утра, въ достопамятный день коронованія. Мы тамъ не одни, такъ какъ, несмотря на позднюю ночь, освѣщенные факелами хоры, постепенно наполняются уже людьми, которые знаютъ, что имъ придется сидѣть тамъ и ждать часовъ семь или восемь, но охотно соглашаются вынести эту маленькую непріятность, чтобы присутствовать при такомъ выдающемся событіи, какъ коронованіе короля, которое рѣдко кому доводится видѣть два раза въ жизни. Да, Лондонъ и Вестминстеръ бодрствовали съ трехъ часовъ утра, когда раздались выстрѣлы сигнальныхъ пушекъ. Толпы богачей, не обладавшихъ знатными титулами, но купившихъ себѣ за большія деньги льготу разыскать для себя удобное мѣстечко на хорахъ, если таковое тамъ найдется, тѣснились уже у предназначенныхъ для нихъ входовъ.
   Часы тянулись съ самой томительной медленностью. Хоры и галереи были давнымъ давно уже переполнены зрителями, которые въ этой тѣснотѣ не могли даже и пошевельнуться. Пользуясь этимъ, мы можемъ безпрепятственно и на досугѣ заняться своими наблюденіями и размышленіями. Сквозь полумракъ средневѣковаго собора мы видимъ тамъ и сямъ участки галерей и балконовъ, переполненныхъ народомъ, тогда какъ другіе ихъ участки скрываются отъ нашихъ взоровъ за капителями колоннъ и различными архитектурными украшеніями. Зато прямо передъ нами раскидывается весь большой сѣверный придѣлъ, предназначенный для англійской знати и пока еще пустой. Мы видимъ также обширную эстраду, или тронную платформу, устланную коврами и драпированную парчей. Тронъ занимаетъ середину этой платформы и стоитъ не прямо на ней, а на небольшой терассѣ, на которую ведутъ съ эстрады четыре ступеньки. Въ сидѣнье трона вдѣлана грубая плоская каменная глыба, такъ называемый Скэпскій камень, на который садилось столько уже поколѣній шотландскихъ королей при коронованіи, что онъ съ теченіемъ времени сдѣлался пригоднымъ, дабы служить для той же цѣли и англійскимъ монархамъ. Какъ тронъ, такъ и скамеечка у его ногъ обиты золотымъ штофомъ и парчею.
   Среди глубокой тишины тускло мерцаютъ факелы. Время тянется до чрезвычайности медленно. Но вотъ, наконецъ, въ окна собора закрадывается постепенно дневной свѣтъ. Факелы угасаютъ и нѣжное сіяніе дня разливается по всему собору. Всѣ подробности этого великолѣпнаго зданія можно теперь уже различить, но очертанія ихъ кажутся смягченными и словно призрачными, такъ какъ солнце скрывается еще подъ легкой дымкой облаковъ.
   Въ семь часовъ утра скучное однообразіе этого ожиданія впервые нарушается. Ровно въ семь часовъ входитъ въ придѣлъ первая представительница англійской знати, разодѣтая, словно Соломонъ во всей славѣ его. Ее ведетъ на предназначенное мѣсто должностное лицо, облеченное въ атласъ и бархатъ. Другое такое же должностное лицо подбираетъ длинный шлейфъ у знатной лэди, несетъ его за нею и, когда она садится на мѣсто, укладываетъ этотъ шлейфъ у ней на колѣняхъ. Затѣмъ онъ устанавливаетъ скамеечку для ногъ почтенной лэди сообразно съ ея указаніями и кладетъ пэрскую ея корону на такое мѣсто, откуда знатная лэди удобно можетъ ее достать, когда наступитъ для всей аристократіи моментъ возложить короны себѣ на головы.
   Тѣмъ временемъ знатныя дамы прибываютъ одна за другой въ придѣлъ. Онѣ производятъ впечатлѣніе потока сверкающаго драгоцѣнностями, а должностныя лица въ атласныхъ кафтанахъ безпрерывно снуютъ по всему придѣлу, усаживая дамъ и заботясь объ ихъ удобствахъ. Зрѣлище становится теперь довольно оживленнымъ. Нельзя пожаловаться на недостатокъ жизни, движенія и разнообразія красокъ. По прошествіи нѣкотораго времени водворяется опять спокойствіе. Знатныя дамы всѣ на лицо и на своихъ мѣстахъ. Мы имѣемъ передъ собою занимающій чуть не полдесятины человѣческій цвѣтникъ, который пестрѣетъ самыми разнообразными цвѣтами и сіяетъ брилліантами, словно млечный путь. Тутъ представительницы всѣхъ возрастовъ, въ томъ числѣ и желтолицыя,морщинистыя сѣдыя старухи, которыя, поднимаясь противъ теченія времени, явственно помнятъ коронованіе Ричарда III и кровопролитныя смуты тогдашней эпохи. Рядомъ съ ними сидятъ красивыя еще дамы среднихъ лѣтъ, прелестныя и граціозныя молодыя замужнія женщины и очаровательныя молоденькія дѣвушки со свѣженькими личиками и сверкающими глазками. Эти молоденькія дѣвушки, пожалуй, не сумѣютъ съ надлежащей ловкостью возложить себѣ на головы короны, осыпанныя драгоцѣнными каменьями. Дѣло это для нихъ еще непривычное, а потому онѣ могутъ взволноваться и придти въ замѣшательство. Впрочемъ, противъ этого приняты всяческія мѣры предосторожности. Волосы причесаны у всѣхъ дамъ и дѣвицъ такъ, чтобы содѣйствовать быстрому и успѣшному помѣщенію короны на головѣ, какъ только отданъ будетъ къ этому сигналъ.
   Мы уже видѣли, что весь сплошной цвѣтникъ представительницъ англійской знати усыпанъ брилліантами и представляетъ великолѣпное зрѣлище. Онъ готовитъ намъ тѣмъ не менѣе еще болѣе дивную неожиданность. Часовъ въ девять тучи внезапно расходятся, и цѣлый снопъ яркихъ солнечныхъ лучей, пронизывая насквозь весь соборъ, достигаетъ до сѣвернаго придѣла, гдѣ помѣщаются стройными рядами знатныя дамы. Каждый рядъ, до котораго коснется солнечный лучъ, мгновенно вспыхиваетъ ослѣпительнымъ великолѣпіемъ разноцвѣтныхъ огней. У насъ пробѣгаетъ по всѣму тѣлу словно электрическое сотрясеніе, до того мы изумлены неожиданной красотой этого зрѣлища. Но вотъ проходитъ сквозь полосу солнечнаго свѣта чрезвычайный посолъ какого-то восточнаго державца, вмѣстѣ съ прочими членами дипломатическаго корпуса. У насъ захватываетъ дыханіе при видѣ того, какъ онъ сіяетъ и сверкаетъ обворожительно дивной игрою ослѣпительно яркихъ лучей. Онъ весь осыпанъ съ ногъ до головы драгоцѣнными каменьями, и каждое, самое легкое его движеніе разсыпаетъ всюду кругомъ цѣлыя волны лучезарныхъ переливовъ свѣта.
   Позволимъ себѣ немножко отдохнуть отъ этихъ впечатлѣній. Время идетъ своимъ чередомъ. Пробило уже часъ, два часа и, наконецъ, половина третьяго. Тогда глухіе раскаты артиллерійскихъ орудій сообщаютъ о прибытіи короля съ торжественной его процессіей въ Вестминстерское аббатство. Томившійся ожиданіемъ людъ радуется отъ всего сердца. Всѣ знаютъ, что будетъ еще маленькая задержка, такъ какъ королю надо подготовиться и одѣться для торжественной церемоніи, но этотъ промежутокъ времени можно употребить съ пользой и удовольствіемъ на то, чтобы полюбоваться пэрами королевства, собирающимися въ парадныхъ своихъ облаченіяхъ въ предназначенныя для нихъ мѣста. Ихъ торжественно тамъ усаживаютъ, укладывая возлѣ каждаго его корону, такъ чтобы её удобно было достать рукой. Тѣмъ временемъ народъ, толпящійся на хорахъ и въ галереяхъ, глядитъ на нихъ съ величайшимъ интересомъ. Большинству впервые лишь удается видѣть герцоговъ, графовъ и бароновъ, фамиліи которыхъ въ продолженіе пятисотъ уже лѣтъ служатъ украшеніемъ англійской исторіи. Когда, наконецъ, всѣ пэры усѣлись, они представили собою для публики, глядѣвшей съ хоръ галерей и балконовъ, великолѣпное зрѣлище, стоившее, чтобы на него посмотрѣть и сохранить его въ своей памяти.
   Но вотъ двинулись на эстраду высшіе церковные сановники въ ризахъ и митрахъ. Они со своимъ причтомъ заняли тамъ назначенныя для нихъ мѣста. За ними прослѣдовали: лордъ-протекторъ и другіе высшіе государственные сановники. На эстрадѣ расположился также отрядъ гвардейцевъ въ блестящихъ стальныхъ броняхъ.
   Послѣ того наступила пауза, полная ожиданія. Затѣмъ, по сигналу, раздался подъ сводами собора привѣтственный гимнъ, исполненный органомъ съ участіемъ оркестра музыки. Томъ Канти, въ длинномъ кафтанѣ изъ золотой парчи, появился въ дверяхъ и взошелъ на эстраду. Всѣ присутствовавшіе встали и начался церемоніалъ торжественнаго признанія Тома англійскимъ королемъ.
   Величественный гимнъ наполнилъ все аббатство мощными волнами музыкальныхъ своихъ звуковъ. Среди торжественныхъ привѣтствій Тома Канти возвели на престолъ. Традиціонный церемоніалъ коронованія шелъ своимъ чередомъ съ внушительной торжественностью на глазахъ у всѣхъ присутствующихъ. По мѣрѣ того, какъ церемоніалъ этотъ близился въ окончанію, Томъ Канти становился все блѣднѣе. Глубокое горе и отчаяніе, все болѣе обостряясь, охватывали своими когтями его умъ и сердце, измученные угрызеніями совѣсти.
   Коронованіе подходило уже къ концу. Архіепископъ Кентербэрійскій, поднявъ съ подушки англійскую корону, держалъ уже ее надъ головою дрожавшаго мальчика, сознававшаго себя въ данную минуту самозванцемъ. Въ тотъ же мигъ сквозь обширный сѣверный придѣлъ сверкнула какъ будто радуга, такъ какъ по данному сигналу каждый изъ представителей и представительницъ знати поднялъ свою корону, вознесъ ее надъ своей головою и остановился въ выжидательномъ положеніи.
   Въ Вестминстерскомъ аббатствѣ водворилась глубокая тишина. Въ это внушительное мгновеніе мучилось нѣчто совершенно необычайное, поразившее всѣхъ своею странностью. На сценѣ появилось новое дѣйствующее лицо, которое не было замѣчено никѣмъ до тѣхъ поръ, пока оно не очутилось въ большомъ главномъ придѣлѣ неподалеку отъ эстрады. Это былъ мальчикъ, съ обнаженной головой, въ рваныхъ башмакахъ и грубой плебейской одеждѣ, успѣвшей уже обратиться въ лохмотья. Поднявъ руку съ торжественностью, казалось, вовсе неподобавшей такому грязному оборванцу, онъ воскликнулъ тономъ предостереженія:
   -- Запрещаю возлагать англійскую корону на эту преступную голову. Я король!
   Въ тотъ же мигъ мальчикъ былъ схваченъ нѣсколькими негодующими руками, но въ это время Томъ Канти въ парадномъ королевскомъ своемъ облаченіи быстро шагнулъ впередъ и воскликнулъ звучнымъ голосомъ:
   -- Оставьте его и не смѣйте къ нему прикасаться: онъ король!
   Всѣхъ присутствовавшихъ охватило отъ изумленія нѣчто вродѣ паники. Многіе встали со своихъ мѣстъ и, вытаращивъ глаза, съ недоумѣніемъ глядѣли другъ на друга и на главныхъ дѣйствующихъ лицъ, словно спрашивая самихъ себя: дѣйствительно ли они бодрствуютъ въ полномъ сознаніи, или же сдѣлались жертвою сонной грезы? Лордъ-протекторъ былъ въ такой же степени изумленъ, какъ и всѣ остальные, но, быстро оправившись, воскликнулъ авторитетнымъ тономъ:
   -- Не обращайте вниманія на его величество. У короля снова припадокъ болѣзни. Схватите бродягу!
   Приказаніе это было бы, безъ сомнѣнія, исполнено, если бы лже-король не топнулъ ногою и не воскликнулъ:
   -- Посмѣйте только это сдѣлать! Не дерзайте до него касаться, такъ какъ онъ король!
   Ни одна рука не шелохнулась. Всѣ присутствовавшіе были словно парализованы. Никто не трогался съ мѣста и не рѣшался что-либо сказать. Дѣйствительно, никто не зналъ, что именно слѣдовало дѣлать, или же говорить при такомъ изумительномъ и странномъ случаѣ. Пока всѣ терзались недоумѣніемъ, тщетно пытаясь отыскать какой-нибудь исходъ, мальчикъ-оборванецъ продолжалъ съ величавой самоувѣренностью идти впередъ. Вообще онъ съ перваго мгновенія шелъ не останавливаясь и, пока англійс кіе пэры и государственные сановники все еще пребывали въ томительной нерѣшимости, онъ поднялся уже на эстраду. Лже-король съ радостнымъ лицомъ побѣжалъ въ нему навстрѣчу, сталъ передъ нимъ на колѣни и сказалъ:
   -- О, милордъ-король, дозволь бѣднягѣ Тому Канти принести тебѣ прежде всѣхъ присягу въ вѣрности и сказать: возложи на себя корону и вступи въ отправленіе царственныхъ твоихъ обязанностей!
   Глаза лорда-протектора съ суровою строгостью взглянули на новоприбывшаго, но это суровое выраженіе мгновенно исчезло, уступивъ мѣсто величайшему изумленію. То же самое случилось со всѣми прочими высшими государственными сановниками. Они переглянулись другъ съ другомъ и, словно подчиняясь общему безсознательному импульсу, отодвинулись на нѣсколько шаговъ. Каждый изъ нихъ думалъ въ это время: какое необычайное сходство!
   Лордъ-протекторъ погрузился на минуту въ глубокую думу, а затѣмъ, обращаясь съ серьезной почтительностью къ оборванцу, сказалъ:
   -- Съ вашего позволенія, сударь, я желалъ бы разспросить васъ кое о чемъ...
   -- Я готовъ отвѣтить на ваши вопросы, милордъ!
   Герцогъ обратился въ мальчику въ лохмотьяхъ съ нѣсколькими вопросами относительно покойнаго короля, принца, принцессъ и королевскаго двора. Мальчикъ отвѣтилъ на всѣ эти вопросы совершенно правильно и безъ всякихъ колебаній. Онъ описалъ всѣ дворцовыя парадныя залы въ аппартаментахъ покойнаго короля и принца Уэльскаго.
   Все это являлось страннымъ, изумительнымъ и совершенно непонятнымъ. Таково было мнѣніе всѣхъ, кто его слышалъ. Теченіе начало, повидимому, направляться въ другое русло, и Томъ Канти проникся основательными надеждами на скорое освобожденіе изъ царственной своей неволи, когда лордъ-протекторъ, покачавъ головой, возразилъ:
   -- Все это и впрямь удивительно, но то же самое могъ бы вѣдь намъ разсказать и милордъ-король.
   Томъ Канти, слыша, что его всетаки называютъ королемъ, очень огорчился этимъ замѣчаніемъ и почувствовалъ, что его надежды разсыпаются прахомъ.
   -- Нѣть, все это еще не доказательства,-- добавилъ протекторъ.
   Теченіе измѣнялось быстро и даже очень быстро, но оно шло теперь въ ложномъ направленіи, оставляя несчастнаго Тома Канти бѣдствовать на тронѣ и унося настоящаго короля въ бездну погибели. Посовѣтовавшись съ самимъ собой, лордъ-протекторъ задумчиво покачалъ головой. Онъ разсуждалъ: "Для государства и насъ всѣхъ опасно оставаться долѣе лицомъ къ лицу съ этой загадкой. Она можетъ вызвать раздоры и междоусобія въ народѣ и такимъ образомъ подорвать авторитетъ престола". Поспѣшно обернувшись, онъ воскликнулъ: "Сэръ Томасъ, арестуй этого!.. Впрочемъ, погоди"... Лицо протектора озарилось самодовольной улыбкой, и онъ задалъ оборванцу, именовавшему себя королемъ, слѣдующій вопросъ:
   -- Гдѣ большая государственная печать? Если ты отвѣтишь на это удовлетворительно, то загадка будетъ разрѣшена, такъ какъ отвѣтить на это надлежащимъ образомъ можетъ только бывшій принцъ Уэльскій. Подумаешь, отъ какихъ мелочей зависитъ иной разъ будущность престола и династіи!
   Это была счастливая, дѣльная мысль. О томъ, что ее считали таковой всѣ высшіе государственные чины, свидѣтельствовало молчаливое одобреніе, съ какимъ они переглядывались другъ съ другомъ. Да, только настоящій принцъ могъ разъяснить изумительную тайну исчезновенія большой государственной печати. Этотъ несчастный маленькій обманщикъ хорошо выучилъ свой урокъ, но всетаки попадется теперь впросакъ. Даже и самъ его учитель не смогъ бы отвѣтить на вопросъ, заданный лордомъ-протекторомъ. Какъ хорошо, что герцогу пришла въ голову такая мудрая мысль! По крайней мѣрѣ, теперь будутъ устранены всѣ недоразумѣнія, несомнѣнно грозившія государству серьезной опасностью. Обмѣнявшись едва замѣтными кивками головы и внутренно улыбаясь отъ удовольствія, вельможи съ увѣренностью ожидали, что маленькій оборванецъ смутится и задрожитъ отъ страха и сознанія своей вины. Къ величайшему ихъ изумленію ничего подобнаго не случилось. Напротивъ того мальчикъ отвѣтилъ совершенно спокойнымъ и увѣреннымъ тономъ:
   -- Въ этой загадкѣ я не усматриваю ничего труднаго.
   Затѣмъ, не спрашивая ни у кого разрѣшенія, онъ обернулся и съ ненринужденнымъ видомъ человѣка, привыкшаго повелѣвать, отдалъ слѣдующее приказаніе:
   -- Милордъ Сентъ Джонъ! Сходите въ мой собственный кабинетъ во дворцѣ, гдѣ вы частенько бывали. Тамъ, возлѣ самаго пола, въ лѣвомъ углу, наиболѣе отдаленномъ отъ дверей въ прихожую, вы найдете въ стѣнѣ гвоздикъ съ мѣдною шляпкой. Нажмите на шляпку, и тогда раскроется маленькій шкапчикъ для храненія драгоцѣнностей. О существованіи этого шкапчика вы до сихъ поръ не знали, такъ какъ о немъ извѣстно было только мнѣ да столяру, который для меня его сдѣлалъ. Первое, что броситься вамъ тамъ въ глаза, это большая государственная печать. Принесите ее сюда!
   Слова эти привели всѣхъ присутствовавшихъ въ изумленіе, которое усилилось еще болѣе, когда маленькій оборванецъ безъ всякаго колебанія, или же опасенія сдѣлать промахъ, выбралъ именно этого пэра съ такой благодушной увѣренностью, какъ еслибъ зналъ его съ самаго своего дѣтства. Означенный пэръ въ свою очередь до того удивился, что чуть было не бросился со всѣхъ ногъ выполнять отданное ему приказаніе. Онъ, впрочемъ, не замедлилъ одуматься и снова усѣлся какъ ни въ чемъ не бывало на мѣстѣ, покраснѣвъ до ушей въ знакъ того, что сознается въ сдѣланномъ было промахѣ. Въ то же мгновеніе, однако, Томъ Канти обернулся къ нему и рѣзкимъ тономъ спросилъ:
   -- Какъ смѣешь ты колебаться? Развѣ ты не слышалъ приказанія короля? Сейчасъ же изволь идти, куда тебя посылаютъ!
   Лордъ Сентъ Джонъ отвѣсилъ глубокій поклонъ. Присутствовавшіе замѣтили, что этотъ поклонъ былъ мнозначительно осторожнымъ и некомпрометирующимъ, такъ какъ не обращался ни къ одному изъ королей. Сентъ Джонъ отвѣсилъ его какъ разъ по линіи, проходившей между обоими кандидатами на королевскій престолъ и удалился.
   Въ блестящихъ элементахъ оффиціальной группы государственныхъ сановниковъ началось движеніе, медленное и едва замѣтное, но тѣмъ не менѣе стойкое и непрерывное, сходное съ тѣмъ, что наблюдается въ калейдоскопѣ, когда ему сообщаютъ медленное вращеніе. Составныя частицы блистательной фигуры постепенно отпадаютъ и, примыкая другъ къ другу, образуютъ другую блистательную фигуру. Подобное же почти неуловимое движеніе мало-по-малу разсѣяло блестящую нарядную толпу, окружавшую Тома Канти и заставило ее собраться снова вокругъ мальчика-оборванца. Томъ Канти остался почти въ совершенномъ одиночествѣ. Наступилъ краткій промежутокъ томительнаго ожиданія. Тѣмъ временемъ даже немногіе робкіе духомъ царедворцы, все еще остававшіеся возлѣ Тома Канти, постепенно прониклись достаточнымъ мужествомъ для того, чтобы одинъ за другимъ у скользнуть изъ его сосѣдства и присоединиться къ большинству. Подъ конецъ Томъ Канти, въ королевскомъ своемъ одѣяніи, осыпанномъ драгоцѣнностями, остался одинъ, какъ перстъ. Вокругъ него образовалось на эстрадѣ обширное пустое мѣсто, благодаря которому его граціозная изящная фигура выдѣлялась тѣмъ явственнѣе.
   Тѣмъ временемъ лордъ Сентъ Джонъ уже возвращался. Когда онъ дошелъ до средняго придѣла, всѣ были до того заинтересованы отвѣтомъ, который онъ принесетъ, что разговоръ, завязавшійся было передъ тѣмъ вполголоса, замолкъ и смѣнился глубокою тишиной, въ которой явственно слышались шаги лорда по мраморнымъ плитамъ. Всѣ взоры были устремлены на него. Взойдя на эстраду, благородный лордъ на мгновеніе остановился, а затѣмъ подошелъ съ глубокимъ поклономъ къ Тому Канти и сказалъ:
   -- Государь, печати тамъ нѣтъ!
   Если на улицѣ неожиданно окажется больной чумою, то уличная чернь бросится отъ него бѣжать сломя голову. Толпа поблѣднѣвшихъ испуганныхъ придворныхъ еще поспѣшнѣе отшатнулась теперь отъ маленькаго оборванца, имѣвшаго дерзость предъявлять притязанія на англійскую корону. Въ одно мгновеніе онъ оказался одинъ безъ друзей и сторонниковъ и обратился въ мишень, которую начали обстрѣливать сосредоточеннымъ огнемъ презрительныхъ гнѣвныхъ взоровъ. Лордъ-протекторъ сердито воскликнулъ:-- Вышвырните этого мальчишку на улицу. Пусть его проведутъ по городу, наказывая розгами на всѣхъ перекресткахъ. Этотъ маленькій негодяй не заслуживаетъ, чтобъ на него обращали болѣе вниманія.
   Нѣсколько гвардейскихъ офицеровъ бросились исполнять эти приказанія, но Томъ Канти жестомъ руки остановилъ ихъ и сказалъ:
   -- Назадъ! Тотъ, кто посмѣетъ до него коснуться, подвергаетъ свою жизнь опасности!
   Лордъ-протекторъ былъ въ величайшемъ недоумѣніи. Обращаясь къ Сентъ Джону, онъ спросилъ:
   -- Хорошо ли вы искали? Впрочемъ, извините, развѣ можно было бы въ этомъ сомнѣваться. Тѣмъ не менѣе все это кажется мнѣ очень страннымъ. Какія-нибудь маленькія вещицы ускользаютъ иной разъ отъ нашего вниманія, и это никого не удивляетъ, но какимъ образомъ могла исчезнуть такая громоздкая вещь, какъ большая англійская государственная печать? Ужь кажется, она не могла затеряться. Это вѣдь массивный толстый золотой кружокъ...
   Глаза у Тома Канти засверкали. Онъ подскочилъ къ лорду-протектору и вскричалъ:
   -- Молчи, довольно... Она вѣдь была круглая, толстая? На ней были вырѣзаны буквы и разныя фигуры?
   -- Да -- Ну,теперь я знаю, что за штука большая государственная печать, изъ-за которой тутъ вышла такая страшная передряга. Еслибъ вы описали мнѣ ее какъ слѣдуетъ, то могли бы разыскать ее уже три недѣли тому назадъ. Мнѣ какъ нельзя лучше извѣстно, гдѣ она теперь, но не я положилъ ее туда въ первый разъ.
   -- Кто же сдѣлалъ это, государь?-- освѣдомился лордъ-протекторъ.
   -- Вотъ этотъ мальчикъ, что стоитъ здѣсь, законный англійскій король. Онъ объяснитъ вамъ самъ, куда положилъ печать, и тогда вы должны будете ему повѣрить. Подумай хорошенько, государь, постарайся припомнить, куда ты ее положилъ! Это было послѣднее, самое послѣднее, что ты сдѣлалъ передъ тѣмъ, какъ выбѣжалъ изъ дворца, одѣтый въ мои лохмотья. Ты вѣдь хотѣлъ еще наказать оскорбившаго меня солдата!
   Водворилось молчаніе, въ продолженіе котораго никто не рѣшался не только шепнуть, но даже и шелохнуться. Всѣ взоры были устремлены на мальчика въ лохмотьяхъ, который стоялъ, опустивъ голову и нахмуривъ брови. Очевидно, онъ пытался разыскать въ своей памяти, среди множества ничтожныхъ фактовъ, одинъ, столь же ничтожный самъ по себѣ фактъ, который пріобрѣталъ теперь для него такое важное рѣшающее значеніе. Если удастся вспомнить этотъ фактъ, онъ будетъ признанъ всѣми королемъ, а въ противномъ случаѣ останется безправнымъ мальчишкой-оборванцемъ, котораго въ государственныхъ англійскихъ интересахъ необходимо будетъ устранить. Мгновенье происходило за мгновеньемъ, изъ секундъ слагались минуты, а мальчикъ все еще пытался припомнить. Попытки его, очевидно, не увѣнчались успѣхомъ. Подъ конецъ онъ вздохнулъ, тихонько покачалъ головою и сказалъ съ отчаяніемъ въ голосѣ и дрожавшими отъ волненія губами:
   -- Я, кажется, припоминаю рѣшительно все, какъ было, но государственная печать тутъ положительно не при чемъ.
   Онъ замолчалъ, а затѣмъ, окинувъ присутствовавшихъ взглядомъ, сказалъ съ кротостью и достоинствомъ:
   -- Милорды и джентльмэны, если вамъ угодно лишить законнаго своего государя престола за непредставленіемъ имъ требуемаго доказательства, я не въ силахъ этому помѣшать, но...
   -- Вздоръ, государь, все это глупости! -- вскричалъ Томъ Канти, объятый паническимъ страхомъ.-- Обождите еще и подумайте хорошенько. Не отчаявайтесь, дѣло ваше не проиграно, да и не можетъ быть проиграно ни въ какомъ случаѣ. Послушайте, что я вамъ скажу и слѣдите за каждымъ моимъ словомъ. Я напомню вамъ все тогдашнее утро въ строгомъ порядкѣ и послѣдовательности. Мы съ вами бесѣдовали. Я говорилъ про моихъ сестеръ, Аню и Лизу. Вижу, что вы это вспоминаете. Потомъ я сталъ разсказывать про старуху бабушку и грубыя игры мальчиковъ съ Мусорнаго двора. Вы это тоже помните. Ну, и прекрасно. Продолжайте меня слушать, и вы, безъ сомнѣнія, припомните все остальное.
   По мѣрѣ того, какъ Томъ входилъ въ обстоятельныя подробности, а мальчикъ въ лохмотьяхъ кивалъ головою въ знакъ того, что припоминаетъ ихъ себѣ, всѣ присутствовавшіе, не исключая и высшихъ государственныхъ сановниковъ, цѣпенѣли отъ удивленія. Разсказъ представлялся до чрезвычайности правдоподобнымъ. Всѣ спрашивали себя, однако, какимъ образомъ могло случиться такое невозможное сочетаніе поразительнаго сходства между принцемъ и нищенкой-мальчикомъ. Всѣ слушали съ величайшимъ вниманіемъ, въ которомъ недоумѣніе соединялось съ самымъ оживленнымъ интересомъ.
   -- Вспомните, государь, что мы ради шутки помѣнялись одеждой. Мы стояли передъ зеркаломъ и оказывались до того похожими другъ на друга, что мы оба нашли, будто отъ переодѣванья никакой перемѣны не воспослѣдовало. Вспомните, что это были ваши собственныя слова. Вы изволили замѣтить тогда, что солдатъ слегка повредилъ мнѣ руку. Вотъ слѣды этого ушиба. Я до сихъ поръ еще не могу писать этой рукой, такъ какъ пальцы на ней плохо двигаются. Ваше величество поклялись отмстить солдату за такое грубое обращеніе съ вашимъ поданнымъ, вскочили и побѣжали къ дверямъ. Пробѣгая мимо стола, вы увидѣли лежавшій на немъ предметъ, ту самую печать, о которой идетъ рѣчь, схватили ее и принялись осматриваться кругомъ, какъ бы отыскивая мѣсто, гдѣ ее лучше спрятать. Вашъ взоръ остановился на...
   -- Вѣрно! Теперь я вспомнилъ все, слава Богу!-- воскликнулъ взволнованнымъ голосомъ мальчикъ-оборванецъ.-- Сходи опять въ кабинетъ, добрѣйшій мой Сентъ Джонъ. Тамъ въ рукавицѣ миланской брони, которая виситъ на стѣнѣ, ты найдешь государственную печать.
   -- Совершенно справедливо, государь. Память, какъ вижу, тебѣ не измѣнила! -- воскликнулъ Томъ Канти.-- Теперь англійскій скипетръ твой и тому, кто вздумалъ бы у тебя его оспаривать, лучше было бы родиться нѣмымъ. Спѣшите скорѣе, милордъ Сентъ Джонъ, мчитесь, какъ если бы у васъ на ногахъ выросли крылья!
   Всѣ присутствовавшіе повскакали съ мѣстъ и казались словно обезумѣвшими отъ волненія, томительныхъ ожиданій и тревожныхъ опасеній. На эстрадѣ и въ саномъ соборѣ раздавался оглушительный гулъ безсвязныхъ разговоровъ. Въ продолженіе нѣкотораго времени въ немъ положительно нельзя было разобраться. Каждый кричалъ своему сосѣду на ухо, чтобы подѣлиться съ нймъ впечатлѣніями,или же самъ подвергался означенной операціи. Неизвѣстно, сколько именно времени при этомъ прошло, но не подлежало сомнѣнію, что оно промелькнуло совершенно незамѣтно. Внезапно, однако, установилась въ соборѣ мертвая тишина. Въ то же самое мгновенье Сентъ Джонъ появился на эстрадѣ, высоко держа въ рукѣ большую государственную печать. Тогда раздался оглушительный возгласъ: "Да здравствуетъ законный нашъ король! Многая ему лѣта!"
   Въ продолженіе цѣлыхъ пяти минутъ воздухъ дрожалъ отъ восклицаній и восторженныхъ звуковъ оркестра, игравшаго вмѣстѣ съ органомъ многая лѣта. Весь соборъ казался переполненнымъ носовыми платками, которыми махали растроганныя дамы и дѣвицы. Среди этой бури вѣрноподданическаго восторга мальчикъ въ лохмотьяхъ, являвшійся теперь самымъ важнымъ лицомъ во всей Англіи, стоялъ, раскраснѣвшійся отъ волненія, счастья и гордости посреди обширной эстрады, и всѣ великіе вассалы королевства преклоняли предъ нимъ колѣни. Когда наконецъ они встали, Томъ Канти воскликнулъ:
   -- Теперь, о, король, возьми себѣ твои царственныя одежды и верни покорному твоему слугѣ, Тому, прежнее его драное платье.
   Лордъ-протекторъ отдалъ приказаніе:
   -- Сейчасъ же раздѣть этого нищенку и засадить его въ Тоуеръ!
   Новый законный король на это, однако, не согласился и объявилъ:-- Нѣтъ, я этого не потерплю. Безъ него я не получилъ бы своей короны. Не смѣйте его трогать и дѣлать ему какое-либо зло! Что касается до тебя, любезный дядюшка, милордъ-протекторъ, то своимъ поведеніемъ относительно этого мальчика ты не выказываешь къ нему благодарности, а между тѣмъ, по дошедшимъ до меня слухамъ, онъ возвелъ тебя въ герцоги (при этихъ словахъ протекторъ покраснѣлъ), впрочемъ, онъ вѣдь не былъ настоящимъ королемъ, а потому, позволительно спросить: какую именно цѣнность представляетъ теперь твой громкій титулъ? Изволь подать мнѣ завтра черезъ этого мальчика просьбу объ утвержденіи сдѣланнаго имъ пожалованія; въ противномъ случаѣ ты останешься не герцогомъ, а простымъ графомъ.
   Получивъ этотъ выговоръ, свѣтлѣйшій герцогъ Соммерсетъ счелъ умѣстнымъ временно стушеваться изъ переднихъ, рядовъ. Обратившись тогда къ Тому, король ласково спросилъ:
   -- Скажи мнѣ, любезный мальчикъ, какъ тебѣ удалось запомнить, куда именно я спряталъ печать, между тѣмъ какъ мнѣ самому не удавалось воскресить этого въ своей памяти?
   -- Ахъ, государь! Мнѣ было это не трудно! Я вѣдь частенько ею пользовался!
   -- Какъ же ты ею пользовался, когда не могъ объяснить, гдѣ именно она лежала?
   -- Я, къ сожалѣнію, не зналъ, что именно она и была имъ нужна. Мнѣ не потрудились описать ее надлежащимъ образомъ, ваше величество.
   -- Какъ же ты ею пользовался?
   Кровь бросилась Тому въ лицо, его щечки покрылись густымъ румянцемъ, онъ потупилъ глаза и ничего не отвѣтилъ.
   -- Говори же, любезный мальчикъ, не бойся!-- ободрялъ король.-- На что именно пригодилась тебѣ большая печать англійскаго королевства?
   Смущенный до-нельзя Томъ сперва было замялся, но потомъ сразу выпалилъ:
   -- Колоть ею орѣхи!
   Заявленіе бѣднаго мальчика было встрѣчено гомерическимъ хохотомъ, взрывъ котораго чуть не сшибъ его съ ногъ. Если у кого-нибудь оставалась еще тѣнь сомнѣнія въ невозможности для Канти быть настоящимъ англійскимъ королемъ и обладать всѣми свѣдѣніями, потребными для выполненія августѣйшихъ королевскихъ обязанностей, то она окончательно разсѣялась, благодаря этому отвѣту.
   Тѣмъ временемъ роскошный парадный кафтанъ былъ снятъ съ плечей Тома и одѣтъ на короля, лохмотья котораго оказались какъ нельзя лучше прикрытыми золотой парчей. Церемоніалъ коронованія продолжался послѣ того обычнымъ порядкомъ, но уже не надъ Томомъ Канти, а надъ настоящимъ королемъ. Его помазали мѵромъ и возложили ему на голову королевскій вѣнецъ. Громъ пушечныхъ выстрѣловъ возвѣстилъ объ этомъ всему городу и вѣрноподданическій Лондонъ потрясся въ своихъ основаніяхъ отъ дружныхъ привѣтственныхъ возгласовъ:
   "Многая лѣта королю Эдуарду!"
  

ГЛАВА XXXIII.
Эдуардъ на престолѣ.

   Внѣшность Мильса Гендона представлялась въ достаточной степени живописной, прежде чѣмъ онъ попалъ въ свалку на Лондонскомъ мосту, но она сдѣлалась еще живописнѣе, когда онъ высвободился изъ этой свалки. Въѣзжая на ноетъ, онъ располагалъ еще маленькою суммою денегъ, но, благополучно выбравшись оттуда, онъ не нашелъ у себя болѣе ни копѣйки: воры очистили его карманы до послѣдняго гроша.
   Все это казалось бы ему не особенно важнымъ, если бы удалось только разыскать пропавшаго безъ вѣсти мальчика. Въ качествѣ военнаго человѣка, Мильсъ не былъ расположенъ вести свои розыски безъ толку, по волѣ случая, и прежде всего занялся составленіемъ плана кампаніи.
   "Куда могъ дѣваться мальчикъ и въ какую именно сторону долженъ былъ онъ направить шаги? Естественно, что онъ вернется на прежнее свое логовище,-- разсуждалъ самъ съ собою Мильсъ,-- видя себя одинокимъ и не зная, куда преклонить голову такъ долженъ будетъ поступить и человѣкъ и звѣрь какъ въ здравомъ умѣ, такъ и въ состояніи умопомѣшательства. Гдѣ же, спрашивается, надо искать это логовище? Лохмотья, въ которые былъ одѣть мальчикъ, равно какъ и личность грубаго негодяя, который, повидимому, его зналъ и называлъ даже своимъ сыномъ, свидѣтельствовали, что это логовище находится въ какомъ-либо изъ самыхъ нищенскихъ лондонскихъ захолустьевъ. Трудно ли разыскать тамъ мальчика и много ли времени придется затратить на его розыски? Нѣтъ! По всѣмъ вѣроятіямъ, это можно будетъ сдѣлать легко и скоро. Вмѣсто того, чтобы искать мальчика, надо будетъ разыскивать толпу уличной черни. Рано или поздно онъ, безъ сомнѣнія, найдетъ маленькаго своего пріятеля, окруженнаго болѣе или менѣе многочисленною толпою. Вся эта сволочь будетъ потѣшаться и дразнить мальчика, который, по обыкновенію, станетъ объявлять себя королемъ. Мильсъ Гендонъ расправится тогда съ негодяями по-свойски, уведетъ съ собой маленькаго бѣднягу, утѣшитъ и развеселитъ его ласковыми рѣчами. Послѣ того онъ никогда уже не будетъ разлучаться съ своимъ мальчикомъ".
   Выработавъ себѣ такую программу дѣйствовать, Мильсъ отправился на розыски. Онъ бродилъ по цѣлымъ часамъ въ грязныхъ глухихъ улицахъ и переулкахъ, направляясь всюду, гдѣ замѣчалъ скопленіе черни. При всемъ томъ, ни въ одной такой толпѣ не находилъ онъ даже и слѣдовъ своего мальчика. Это очень изумляло храбраго воина, но онъ всетаки не падалъ духомъ. Планъ кампаніи казался ему попрежнему безусловно вѣрнымъ. Все сводилось къ маленькой ошибкѣ въ разсчетахъ. Кампанія затягивалась на гораздо болѣе долгій срокъ, чѣмъ онъ ожидалъ первоначально.
   Къ разсвѣту выяснилось, что Мильсъ Гендонъ прошелъ много верстъ и осмотрѣлъ много большихъ и малыхъ скопищъ черни. Въ результатѣ всего этого онъ чувствовалъ себя порядковъ уставшимъ и голоднымъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ его изрядно клонило ко сну. Положимъ, что ему очень хотѣлось завтракать, но онъ не усматривалъ къ этому ни малѣйшей возможности. Ему даже и въ голову не приходило просить подаянія. Заложить боевую шпагу было нельзя, такъ какъ онъ считалъ неприличнымъ для себя разстаться съ нею. Мильсъ Гендонъ могъ бы, пожалуй, обойтись безъ верхняго плаща, но эта часть его одѣянія такъ сильно пострадала въ уличной свалкѣ, что не представляла, очевидно, ни малѣйшей денежной цѣнности.
   Въ полдень Мильсъ все еще бродилъ по городу, замѣшавшись на этотъ разъ въ толпу, которая шла слѣдомъ за королевской процессіей. Онъ разсчитывалъ, что это торжество должно привлекать съ неудержимою силой сумасшедшаго его мальчика. Такимъ образомъ Мильсъ шелъ слѣдомъ за процессіей по всему Лондону и, наконецъ, добрался до Вестминстерскаго дворца и аббатства. По временамъ онъ сворачивалъ съ дороги, всматриваясь въ массы народа, стоявшія по сторонамъ, но всѣ его поиски оставались тщетными. Это привело подъ конецъ сэра Мильса въ такое недоумѣніе, что онъ погрузился въ мысли и соображенія о томъ, какъ бы ему исправить и пополнить свой планъ кампаніи. При этомъ онъ продолжалъ идти, куда глаза глядятъ и, очнувшись отъ своихъ размышленій, нашелъ, что оставилъ далеко позади себя городъ и что день клонится къ вечеру. Осмотрѣвшись, онъ нашелъ себя неподалеку отъ Темзы въ пригородномъ участкѣ, изобиловавшемъ дачами богатыхъ вельможъ, гдѣ его костюмъ, наврядъ ли могъ служить хорошею рекомендаціею для своего владѣльца.
   Погода стояла сравнительно теплая, а потому сэръ Мильсъ разлегся на землѣ возлѣ забора, защищавшаго его отъ вѣтра. Храбрый воинъ чувствовалъ необходимость отдохнуть и обдумать свое положеніе, но только-что успѣлъ улечься, какъ его начало клонить ко сну. Когда отдаленный гулъ пушечныхъ выстрѣловъ донесся до его ушей, онъ сказалъ себѣ самому:
   "Ну, вотъ, коронація уже состоялась", и тотчасъ же уснулъ. Передъ тѣмъ онъ не спалъ и даже не отдыхалъ въ теченіе болѣе тридцати часовъ. Не мудрено, что на этотъ разъ онъ постарался вознаградить себя за это упущеніе и проснулся лишь на слѣдующій день утромъ, когда солнце стояло уже высоко на небѣ. Пробудившись, онъ всталъ, словно разбитый параличемъ, обезсиленный и голодный, вымылся въ рѣкѣ, заморилъ червячка приблизительно двумя штофами воды и поплелся къ Вестминстерскому дворцу, ворча на себя за то, что безъ толку потерялъ такъ много драгоцѣннаго времени. Голодъ помогъ ему придумать новый планъ дѣйствій. Онъ рѣшился добиться свиданія съ сэромъ Гемфри Марлоу и занять у того старичка немного денегъ, а тамъ... Въ качествѣ человѣка практическаго Мильсъ воздержался отъ дальнѣйшей разработки зтого проекта, соображая, что прежде всего надо добиться осуществленія первой его стадіи.
   Часамъ къ одиннадцати онъ добрался до дворца. По одному съ нимъ пути шли цѣлыя толпы великолѣпно разодѣтыхъ знатныхъ лицъ, но, при всемъ томъ, собственная его особа въ достаточной степени бросалась въ глаза. Это слѣдовало, безъ сомнѣнія, приписать необычайной живописности его костюма. Мильсъ тщательно изучалъ лица своихъ спутниковъ, надѣясь увидѣть на какомъ-либо изъ нихъ достаточно состраданія для того, чтобъ можно было поручить его владѣльцу наведеніе справки о томъ: нельзя ли будетъ повидаться съ сэромъ Гемфри Марлоу? Гендонъ какъ нельзя лучше понималъ, что о попыткѣ пробраться самому во дворецъ не могло быть въ данномъ случаѣ и рѣчи.
   Какъ разъ въ это мгновенье знакомый уже намъ мальчикъ для порки, пройдя мимо 'Гендона, обернулся кругомъ и началъ пристально всматриваться въ его фигуру, говоря себѣ самому:
   "Будь я осломъ (какимъ, вѣроятное оставался до сихъ поръ), если это не тотъ самый бродяга, о которомъ такъ безпокоился его величество. Онъ до послѣднихъ своихъ отрепьевъ подходитъ къ сдѣланному мнѣ описанію. Если бы Господь Богъ создалъ двухъ такихъ молодцовъ, то сдѣлалъ бы подрывъ собственнымъ своимъ чудесамъ, совершая таковыя безъ надобности. Хорошо было бы найти благовидный предлогъ, чтобъ заговорить съ этимъ оборванцемъ!"
   Мильсъ Гендонъ вывелъ его изъ затруднительнаго положенія. Обернувшись, какъ это вообще свойственно сдѣлать человѣку, которому кто-нибудь пристально глядитъ въ затылокъ, и замѣтивъ, что мальчикъ имъ не на шутку интересуется, онъ подошелъ и сказалъ:
   -- Вы сейчасъ только вышли изъ дворца. Быть можетъ, вы принадлежите къ штату придворныхъ?
   -- Точно такъ, сударь!
   -- Не знаете ли вы сэра Гемфри Марлоу?
   Мальчикъ вздрогнулъ отъ удивленія и сказалъ самъ себѣ:
   "Господи, онъ говоритъ о моемъ покойномъ отцѣ!" а затѣмъ отвѣтилъ вслухъ:
   -- Знаю, и даже очень коротко съ нимъ знакомъ, сударь!
   -- Очень радъ этому. Что, онъ теперь тамъ?
   -- Точно такъ, сударь! -- отвѣчалъ мальчикъ, добавивъ про себя: "Да, тамъ, въ могилѣ".
   -- Не будете ли вы такъ добры сообщить ему, что я здѣсь и хотѣлъ бы сказать ему словечко на ушко.
   -- Охотно сдѣлаю это для васъ, милостивѣйшій государь!
   -- Въ такомъ случаѣ скажите, что Мильсъ Гендонъ, сынъ сэра Ричарда, ждетъ его здѣсь у дверей. Вы очень меня обяжете, любезный мой мальчикъ!
   "Король титуловалъ его иначе, чуть ли не графомъ!-- разсуждалъ самъ съ собою мальчикъ.-- Впрочемъ, это безразлично. Я увѣренъ, что мой Мильсъ доводится близнецомъ королевскому и можетъ дать его величеству самыя обстоятельныя свѣдѣнія объ его оборванцѣ-графѣ". Онъ сказалъ поэтому своему Мильсу:
   -- Потрудитесь на минутку сюда зайти, милостивый государь, и обождать, пока я вернусь.
   Гендонъ тотчасъ же удалился въ указанное ему мѣсто. Это была устроенная въ дворцовой стѣнѣ ниша съ каменною скамьею, служившая будкой для часовыхъ въ дурную погоду. Онъ только-что успѣлъ тамъ усѣсться, какъ мимо будки прошелъ взводъ дворцовой стражи, вооруженной бердышами, подъ командою офицера. Замѣтивъ человѣка, сидѣвшаго въ будкѣ, офицеръ остановилъ свой взводъ и приказалъ Гендону выйти. Онъ повиновался и былъ немедленно же арестованъ, какъ подозрительная личность, позволившая себѣ забраться въ королевскій дворецъ. Дѣло принимало неблагопріятный оборотъ. Бѣдняга Мильсъ хотѣлъ было объясниться, но офицеръ грубо велѣлъ ему замолчать и приказалъ солдатамъ, обезоруживъ арестанта, тщательно его обыскать.
   -- Дай Богъ, чтобы имъ удалось найти у меня что-нибудь цѣнное,-- сказалъ бѣдняга Мильсъ.-- Я, кажется, и самъ искалъ очень тщательно, но мнѣ это не удалось. Между тѣмъ интересъ, побуждавшій меня къ поискамъ, былъ, смѣю увѣрить, гораздо могущественнѣе.
   Въ карманахъ арестанта нашли только тщательно сложенный документъ. Офицеръ поспѣшно его развернулъ, и Гендонъ улыбнулся, узнавъ "каракули", нацарапанныя маленькимъ, пропавшимъ безъ вѣсти его маленькимъ пріятелемъ, въ тотъ самый злополучный день, когда они оба посѣтили Гендонскій замокъ. Лицо офицера побагровѣло отъ гнѣва, когда онъ прочелъ вслухъ англійскій текстъ этого документа. Лицо Мильса, напротивъ того, покрылось смертною блѣдностью.
   -- Еще новый претендентъ на престолъ! -- вскричалъ офицеръ.-- Они плодятся теперь словно кролики! Схватите этого негодяя, ребята, да смотрите, чтобы онъ отъ васъ не улепетнулъ! Тѣмъ временемъ, я отнесу этотъ драгоцѣнный документъ во дворецъ и отошлю его королю!
   Онъ поспѣшно ушелъ, оставивъ арестанта въ рукахъ стражей, державшихъ его за шиворотъ.
   -- Теперь мои невзгоды, по крайней мѣрѣ, кончились, такъ какъ изъ-за этой бумажечки меня, безъ сомнѣнія, заставятъ болтаться на концѣ веревки,-- проворчалъ сквозь зубы Гендонъ.-- Что станетъ тогда съ моимъ бѣднымъ мальчикомъ? Одному Богу это извѣстно!
   Нѣсколько времени спустя онъ увидѣлъ, что офицеръ съ величайшей поспѣшностью возвращается назадъ. Тогда, собравъ все мужество, сэръ Мильсъ рѣшился встрѣтить свою участь съ бодростью, подобающей храброму воину. Офицеръ приказалъ стражамъ освободить арестанта и возвратить ему шпагу, а затѣмъ, почтительно поклонясь Мильсу, сказалъ:
   -- Соблаговолите, сударь, слѣдовать за мною!
   Гендонъ пошелъ за офицеромъ, разсуждая самъ съ собою: "Съ какимъ удовольствіемъ удушилъ бы я этого мерзавца за лицемѣрную его вѣжливость! Теперь, къ сожалѣнію, мнѣ предстоитъ немедленно самому путешествіе на тотъ свѣтъ. При такихъ обстоятельствахъ не слѣдуетъ увеличивать и безъ того уже крупный багажъ своихъ грѣховъ".
   Слѣдуя за офицеромъ, онъ прошелъ черезъ дворъ, гдѣ тѣснились экипажи и лакеи, къ парадному крыльцу. Тамъ офицеръ съ другимъ поклономъ, передалъ Гендона въ руки великолѣпно одѣтаго дежурнаго камеръ-юнкера, который принялъ его съ знаками глубокаго уваженія и провелъ черезъ парадныя сѣни, по обѣ стороны которыхъ стояли цѣлые ряды придворныхъ лакеевъ въ великолѣпныхъ ливреяхъ. Они почтительно кланялись посѣтителю, но чуть не умирали отъ безмолвнаго смѣха, начинавшаго ихъ душить, какъ только это воронье пугало проходило мимо нихъ. Поднявшись по широкой лѣстницѣ, на площадкѣ которой стояла группа придворныхъ, камеръ-юнкеръ ввелъ Мильса въ обширную залу, расчистилъ для него дорогу среди собравшихся тамъ представителей высшей англійской аристократіи, отвѣсилъ ему поклонъ, напомнилъ объ умѣстности снять шляпу и оставилъ его посреди комнаты въ качествѣ мишени для недоумѣвающихъ взоровъ, негодующихъ гримасъ и насмѣшливыхъ улыбокъ. Мильсъ Гендонъ чувствовалъ себя совершенно сбитымъ съ толку. Шагахъ всего лишь въ пяти отъ него сидѣлъ на тронѣ подъ параднымъ балдахиномъ молодой король, нѣсколько отъ него отвернувшись и, склонивъ голову, говорилъ съ какой-то райской птицей въ человѣческомъ образѣ,-- вѣроятно, съ какимъ-нибудь герцогомъ. Гендонъ рѣшилъ въ умѣ своемъ, что весьма непріятно быть приговореннымъ къ смертной казни въ полномъ расцвѣтѣ жизненныхъ силъ и что незачѣмъ было бы отягчать эту непріятность, выставляя такого несчастливца на позорище всей знати. Ему очень хотѣлось, чтобы король поторопился съ нимъ покончить, такъ какъ нѣкоторые изъ стоявшихъ по близости разряженныхъ въ пухъ и прахъ аристократовъ высмѣивали его слишкомъ уже обиднымъ образомъ. Въ это мгновеніе король слегка поднялъ голову и Гендонъ, явственно разсмотрѣвъ его лицо, чуть не обмеръ отъ изумленія. Словно въ какомъ-то оцѣпѣненіи онъ глядѣлъ на хорошенькое дѣтское личико и воскликнулъ вполголоса: "Вотъ такъ штука. Здѣсь на престолѣ мой король царства тѣней и призраковъ!"
   Продолжая съ изумленіемъ глядѣть на короля, онъ пробормоталъ еще нѣсколько отрывистыхъ фразъ, а потомъ сталъ осматриваться кругомъ,-- вглядываться въ пышное убранство тронной залы и въ роскошные костюмы собравшихся тамъ герцоговъ, графовъ и бароновъ: "Сплю я или нѣтъ?-- спрашивалъ онъ самого себя.-- Кажется, вѣдь, что я бодрствую? Да, все это не мечта, а настоящая дѣйствительность". Онъ снова принялся пристально глядѣть на короля и принялся разсуждать: "А всетаки это смахиваетъ на грезы!.. Впрочемъ, можетъ быть, онъ и впрямь англійскій государь, а не сумасшедшій покинутый всѣми мальчикъ, за котораго я его принималъ. Какъ разрѣшить эту загадку?"
   Внезапная мысль мелькнула у него въ умѣ: онъ подошелъ, какъ ни въ чемъ не бывало къ стѣнѣ, взялъ себѣ стулъ, принесъ на указанное ему мѣсто, поставилъ тамъ и преспокойно усѣлся.
   Тотчасъ же раздался ропотъ негодованія; его грубо схватили за плечо и чей-то голосъ воскликнулъ:
   -- Изволь сейчасъ же встать, неблаговоспитанный клоунъ. Какъ смѣешь ты сидѣть въ присутствіи короля!
   Шумъ этотъ привлекъ на себя вниманіе его величества. Король протянулъ руку и воскликнулъ:
   -- Оставьте его въ покоѣ! Онъ въ своемъ правѣ.
   Всѣ съ изумленіемъ отшатнулись назадъ. Король продолжалъ:
   -- Да будетъ извѣстно и вѣдомо вамъ всѣмъ, лэди, лорды и джентльмены, что это мой вѣрный и возлюбленный вассалъ Мильсъ Гендонъ, который, храбро защищая своего государя мечемъ, спасъ мою особу отъ тѣлеснаго вреда и даже, можетъ быть, смерти. За то онъ возведенъ словеснымъ королевскимъ указомъ въ баронское званіе. Знайте также, что за еще болѣе важную услугу, а именно: за спасеніе своего государя отъ позорнаго наказанія плетьми, которое сэръ Мильсъ принялъ взамѣнъ на себя, онъ возводится въ англійскіе пэры съ титуломъ графа Кентскаго и пожалованіемъ надлежащихъ помѣстій и денежныхъ суммъ для поддержанія новаго его достоинства. Привилегія, которою онъ только-что воспользовался, пожалована ему королевскимъ указомъ. Мы предписали уже, что старшему въ его родѣ даруется на вѣчныя времена право сидѣть въ присутствіи англійскихъ королей. Право это останется не нарушеннымъ, пока будетъ стоять англійскій престолъ. Никто да не дерзаетъ препятствовать возлюбленному моему графу пользоваться законнымъ его правомъ!
   Двѣ особы, которыя, вслѣдствіе задержки въ пути, прибыли только лишь утромъ изъ провинціи и находились въ пріемной залѣ въ теченіе всего лишь какихъ-нибудь пяти минутъ, поперемѣнно глядѣли то на короля, то на оборванца, напоминавшаго собою воронье пугало. Обѣ онѣ, очевидно, были поражены такимъ изумленіемъ, что не въ состояніи были вѣрить собственнымъ своимъ глазамъ. Это были сэръ Гугъ и лэди Эдиѳь. Новопожалованный графъ не замѣчалъ ихъ присутствія. Продолжая глядѣть на монарха съ такимъ видомъ, какъ если бы грезилъ наяву, онъ бормоталъ вполголоса: "Господи, что это со мною творится! Вѣдь это мой маленькій нищенка! Вѣдь это мой умопомѣшанный мальчикъ! А я еще хотѣлъ познакомить его съ настоящею роскошью, показавъ ему свой замокъ съ семьюдесятью комнатами и двадцатью семью лакеями! Это мальчикъ, про котораго я думалъ, что онъ всю жизнь одѣвался только въ лохмотья, питался объѣдками и закусывалъ побоями! Его именно я собирался усыновить, чтобы выростить изъ него порядочнаго человѣка! Какъ было бы хорошо, если бы нашелся тутъ мѣшокъ, куда я могъ бы спрятать отъ стыда свою голову".
   Внезапно, однако, къ новопожалованному графу вернулось сознаніе. Онъ преклонилъ колѣни, положилъ свои руки въ руки короля, присягнулъ ему въ вѣрности, какъ своему сюзерену за пожалованные помѣстья и титулы. Затѣмъ онъ всталъ и почтительно отошелъ въ сторону, при чемъ всетаки остался мишенью для всѣхъ взоровъ, многіе изъ которыхъ поглядывали на него теперь съ завистью.
   Король, замѣтивъ сэра Гуга, сердито сверкнулъ очами и объявилъ гнѣвнымъ голосомъ:
   -- Отнимите отъ этого грабителя незаконно присвоенные имъ себѣ титулы и помѣстья и заприте его подъ замокъ. Пусть онъ сидитъ тамъ до тѣхъ поръ, пока онъ мнѣ не понадобится.
   Бывшаго сэра Гуга немедленно увели на дворцовую гауптвахту.
   Но вотъ въ противоположномъ концѣ пріемной залы обнаружилось волненіе. Пэры королевства разступились и Томъ Канти, предшествуемый церемоніймейстеромъ въ своеобразномъ, но богатомъ костюмѣ, прошелъ между почтительно кланявшимися ему рядами англійской знати. Онъ сталъ на колѣни передъ королемъ, а его величество сказалъ:
   -- Я ознакомился со всѣмъ происходившимъ за послѣднія нѣсколько недѣль и доволенъ тобою. Ты управлялъ королевствомъ съ истинно царственной добротой и милосердіемъ. Надѣюсь, ты уже разыскалъ свою мать и сестеръ? Во всякомъ случаѣ мы о нихъ позаботимся, но твой отецъ будетъ повѣшенъ, если его присудитъ въ тому законъ. Знайте, всѣ здѣсь присутствующіе, что съ этого дня воспитанники пріюта Христа Спасителя, содержащіеся на королевскій счетъ, будутъ пользоваться пищею не только для своей плоти, но также для ума и сердца. Мальчикъ этотъ будетъ жить въ означенномъ пріютѣ и пожизненно состоять старшимъ изъ достопочтенныхъ его директоровъ. Онъ исполнялъ въ теченіе нѣкотораго времени обязанности короля, а потому заслуживаетъ, чтобы ему оказывали большій, чѣмъ обыкновенно, почетъ. Обратите вниманіе на парадный костюмъ, долженствующій служить отличительнымъ знакомъ его достоинства. Такого костюма никто, кромѣ него, носить не въ правѣ. Всюду, гдѣ онъ будетъ являться въ своемъ костюмѣ, надлежитъ помнить, что онъ одно время заступалъ мѣсто короля, а потому всѣ должны оказывать ему подобающій почетъ и уваженіе. Онъ состоитъ подъ покровительствомъ англійской королевской короны, будетъ пользоваться ея поддержкой и впредь носить почетный титулъ Королевскаго Питомца.
   Обрадованный Томъ Канти всталъ, поцѣловалъ руку его величества и удалился съ такою же торжественностью, предшествуемый опять церемоніймейстеромъ. Онъ, не теряя времени, поспѣшилъ къ своей матери, чтобы разсказать ей, Аннѣ и Лизѣ все, что съ нимъ случилось, и доставить имъ такимъ образомъ возможность раздѣлить его радость!
  

ЗАКЛЮЧЕНІЕ.
Правосудіе и возмездіе.

   Всѣ таинственныя загадки разрѣшились. Между прочимъ, Гугъ Гендонъ сознался, что при свиданіи съ Мильсомъ въ Гендонскомъ замкѣ Эдиѳь отреклась отъ своего кузена по приказанію мужа. Гугъ подкрѣпилъ это приказаніе совершенно серьезнымъ и внушительнымъ обѣщаніемъ умертвить жену, если она не согласится категорически объявить, что посѣтитель вовсе не Мильсъ Гендонъ. Въ отвѣтъ на это она сказала, что не придаетъ своей жизни ни малѣйшей цѣнности и не намѣрена отрекаться отъ Мильса. Мужъ возразилъ Эдиѳи на это, что, въ виду таковыхъ ея объясненій, предпочитаетъ оставить ее въ живыхъ, но зато убьетъ Мильса. Такую комбинацію она признала нежелательной, а потому дала слово исполнить волю законнаго своего супруга и сдержала это слово.
   Жена и братъ Гуга не были расположены давать противъ него показанія на судѣ. Женѣ, впрочемъ, это не разрѣшалось бы существующими законами, если бы даже она имѣла подобное желаніе. Во всякомъ случаѣ Гугъ избѣжалъ судебнаго преслѣдованія, которому долженъ былъ, собственно говоря, подвергнуться за угрозы женѣ и злостное присвоеніе помѣстій и титула, принадлежавшихъ родному брату. Какъ только его выпустили на свободу, онъ немедленно уѣхалъ на материкъ Европы, покинувъ жену въ Англіи. Впрочемъ, онъ вскорѣ умеръ за-границей, и тогда графъ Кентскій, по прошествіи нѣкотораго времени, женился на его вдовѣ. Въ Гендонскомъ селѣ была большая радость и происходили народныя празднества, когда новобрачная чета впервые пріѣхала въ замокъ.
   Отецъ Тома Канти пропалъ безъ вѣсти.
   Король разыскалъ фермера, заклейменнаго каленымъ желѣзомъ и проданнаго въ неволю. Этотъ бѣдняга навсегда разстался съ бродяжничествомъ и провелъ остатокъ своей жизни въ довольствѣ.
   Эдуардъ VІ повелѣлъ освободить престарѣлаго юриста изъ тюрьмы и сложить съ него денежные штрафы. Онъ обезпечилъ также дочерей обѣихъ баптистокъ, сожженныхъ въ его присутствіи на кострѣ, и строго наказалъ полицейскаго констебля, который позволилъ себѣ безъ суда отодрать Мильса Гендона плетьми.
   Ему удалось избавить отъ висѣлицы мальчика, который поймалъ улетѣвшаго сокола, и полуумную женщину, укравшую на фабрикѣ аршинъ сукна, но королевское помилованіе пришло слишкомъ поздно, чтобы спасти человѣка, осужденнаго за то, что убилъ лань въ казенномъ лѣсу.
   Король изъявилъ свое благоволеніе судьѣ, сжалившимся надъ мальчикомъ, обвинявшемся въ кражѣ поросенка. Впослѣдствіи его величество имѣлъ удовольствіе убѣдиться, что этотъ судья сдѣлался выдающимся юристомъ, который пользовался общимъ почетомъ и уваженіемъ.
   Король Эдуардъ VI очень любилъ разсказывать про свои приключенія съ той минуты, какъ часовой оттолкнулъ его отъ дворцовыхъ воротъ и до кануна коронованія, когда несчастному мальчику въ лохмотьяхъ удалось уже въ полночь замѣшаться въ толпу рабочихъ, спѣшившихъ кончить свое дѣло и проникнуть въ аббатство. Король забрался тамъ въ гробницу Эдуарда-Исповѣдника и проспалъ въ ней такъ долго, что чуть не опоздалъ пробудиться къ моменту коронованія. Онъ утверждалъ, что часто вспоминаетъ эти событія, такъ какъ вынесенные изъ нихъ драгоцѣнные уроки укрѣпляютъ его въ намѣреніи извлечь изъ нихъ пользу для своего народа. Онъ рѣшился, поэтому, въ продолженіе всего времени, пока Господь сохраняетъ его жизнь, освѣжать у себя въ памяти грустныя событія, которыя ему приходилось переживать самому. Такимъ образомъ онъ постоянно наполнялъ источники состраданія въ своемъ сердцѣ и не давалъ имъ изсякнуть.
   Въ теченіе всего краткаго царствованія Эдуарда VI, Мильсъ Гендонъ и Томъ Канти были его любимцами. Послѣ кончины короля они искренно о немъ горевали. Графъ Кентскій обладалъ въ достаточной степени здравымъ смысломъ для того, чтобы не злоупотреблять дарованной ему привилегіей. Кромѣ упомянутаго уже нами случая, онъ воспользовался ею во всю свою жизнь лишь дважды, а именно при вступленіи на престолъ королевъ сперва Маріи, а потомъ Елизаветы. Одинъ изъ его потомковъ воспользовался этимъ правомъ при вступленіи на престолъ короля Іакова I. Затѣмъ прошло около четверти вѣка, прежде чѣмъ Кентскій домъ имѣлъ случай примѣнить свою привилегію, и воспоминаніе о ней утратилось въ придворныхъ сферахъ настолько, что, когда графъ Кентскій, явившись на аудіенцію къ королю Карлу, сѣлъ въ присутствіи этого монарха, дабы оградить такимъ путемъ особыя права и преимущества своего дома, поступокъ его вызвалъ въ первую минуту настоящее смятеніе. Вскорѣ, однако, все объяснилось, и кентская привилегія была подтверждена его величествомъ. Послѣдній изъ графовъ Кентскихъ палъ, сражаясь за короля съ войсками парламента. Съ нимъ вмѣстѣ пресѣклась и эта своеобразная привилегія.
   Томъ Канти дожилъ до глубокой старости и сталъ красивымъ сѣдовласымъ пожилымъ джентльмэномъ съ серьезнымъ, но добродушнымъ выраженіемъ лица. Онъ пользовался до конца жизни общимъ уваженіемъ и почетомъ. Своеобразный, бросавшійся въ глаза, его костюмъ напоминалъ всѣмъ и каждому, что джентльмэнъ этотъ временно заступалъ мѣсто короля. Куда бы ни показывался Томъ въ своемъ костюмѣ, народъ всюду разступался передъ нимъ. При этомъ каждый шепталъ другому на ухо:
   -- Сними шляпу, это королевскій питомецъ!
   Томъ отвѣчалъ на поклоны добродушной улыбкой, которую всѣ очень цѣнили, такъ какъ считали его лицомъ, вполнѣ заслуживающимъ уваженія.
   Правда, что король Эдуардъ VI прожилъ недолго, но и за эти немногіе годы онъ сдѣлалъ много хорошаго. Не разъ, когда кто-нибудь изъ высшихъ государственныхъ сановниковъ, или же великихъ вассаловъ королевства, возставалъ противъ чрезмѣрнаго его милосердія и утверждалъ, будто суровый законъ, на отмѣнѣ котораго настаивалъ король, въ достаточной степени мягокъ для простонародья и не причиняетъ такихъ неудобствъ и страданій, на которые стоило бы обращать вниманіе, молодой король съ грустнымъ краснорѣчіемъ устремлялъ на него сострадательный взглядъ большихъ выразительныхъ своихъ глазъ и возражалъ:
   -- Развѣ ты знакомъ съ страданіями и притѣсненіями? Я и мой народъ знаемъ ихъ по опыту, ты же говоришь о томъ, чего самъ не извѣдалъ!
   Царствованіе Эдуарда VI было для тогдашнихъ суровыхъ временъ необычайно кроткимъ и милосердымъ, а потому, прощаясь теперь съ этимъ королемъ, постараемся сохранить добрую о немъ память.

КОНЕЦЪ.

  
  
  
  
Ко всем произведениям автора К списку авторов