Книговод

Со Скобелевым в огне

Дукмасов Петр Архипович


Петр Дукмасов.
Со Скобелевым в огне


В полку.

Главы из книги "Со Скобелевым в огне"

Глава I

   Прежде чем начать свои боевые воспоминания, я позволю себе вкратце познакомить читателя со своею личностью, сказать несколько слов о годах своего детства и юности.
   Родом я казак Войска Донского, станицы Усть-Быстрянской. Здесь, на берегу Донца, я и получил свое первоначальное воспитание: в 10 лет умел уже отлично скакать на неоседланном коне, взятом прямо из косяка, по улицам станицы и в привольной степи, недурно джигитовал, стрелял из отцовского ружья разных диких и свойских пернатых, хорошо плавал, смело делал гимнастику, и еще смелее дрался на кулачки... Но зато читал очень плохо, писал еще хуже, сведения по арифметике и Закону Божьему были тоже крайне смутные. Словом, физическое развитие мое шло обратно пропорционально умственному, да, пожалуй, и нравственному, так как общество, в котором я вращался, не могло научить меня ничему иному, кроме развития силы, ловкости и удали. Родители мои были люди добрые, простые, и ни в чем меня не стесняли. Я рос совершенно сыном степи и еще ребенком усвоил себе твердо традиции казачества и свое боевое призвание. Особенно сильное впечатление производили на меня, помню, рассказы старых казаков о разных походах, сражениях, о лихой, боевой жизни, полной невзгод и опасностей. Они-то, главным образом, и бросили в мою впечатлительную детскую душу военную искорку, любовь к коню, к шашке и винтовке. Я мечтал о походах, сражениях, смотрел с любовью и умилением на оружие и с некоторым отвращением и презрением на книги...
   Несмотря на такую слабую умственную подготовку, я, тем не менее, в 1866 году кое-как выдержал экзамен в Воронежскую военную гимназию (ныне кадетский корпус) и надел кадетскую куртку. Воспоминания мои об этом заведении довольно смутные. Помню только, что я больше дрался с товарищами, сидел в карцере или стоял в углу ("на штрафу"), чем готовил уроки и слушал объяснения преподавателей.
   Дрался я, правда, по отзыву вполне беспристрастных людей, превосходно, и никогда не стеснялся ни возрастом, ни ростом, ни силой противника. Ходил вечно в синяках, грязный, оборванный и все свободное время употреблял, помимо драк, на разные гимнастические упражнения (хождение на голове, прыганье через кафедру...) и на развитее мускулов. Дразнили меня "казачонком, башибузуком, Разиным" и т. п. Сначала я злился, выходил из себя и лез в драку к обидчику, но потом, мало по налу, совершенно привык к этим кличкам и находил их даже лестными для моего казачьего самолюбия.
   Не помню уж, по какой причине, но только через год, в 1867 году, меня перевезли в более северные страны -- на берега Волги, в Нижний Новгород, и поместили тоже в корпус. Здесь я оставался верен своим кулачным принципам и, в первый же день по приезде в столицу ярмарок, на боевом турнире, в присутствии многочисленной публики (кадет), очень ловко выбил кому-то из своих новых товарищей что-то два зуба. Дежурный воспитатель (к сожалению, позабыл его фамилию; помню только, что это был очень добрый человек и большой юморист), которому немедленно донесли о моем подвиге, поставил меня возле себя на штраф и записал в журнал. Я отнесся к этому совершенно индифферентно. "Ты откуда?" спросил он меня, насмешливо осматривая мою куцую фигуру и раскрасневшуюся физиономию. "С Дона", с гордостью отвечал я: "я казак!" -- "Оно и видно", сказал, улыбаясь, добряк. "Молодчина же ты, брат, казак -- ловко дерешься! Не хочешь ли со мной на кулачки -- давай попробуем..." И, он, оставив свой стакан с чаем, начал засучивать рукава.
   В это время в дежурную комнату вошел какой-то другой воспитатель. "Позвольте вам представить", обратился к нему комик, "вновь приезжего дантиста из Войска Донского... Отлично лечит от зубной боли..."
   При встрече со мной этот воспитатель постоянно ласково трепал меня по голове и добродушно подсмеивался:
   "Ну что, господин профессор мордобития, как дела? Никому еще зуба не выбил?.. Если ты, братец, так же хорошо будешь бить неприятеля, как товарищей, то из тебя непременно выйдет герой!.."
   С первых же дней поступления в корпус я познакомился с помещением карцера и нашел его очень удобным. Особенно же мне показалось приятным общество карцерного сторожа, почтенного, громадного роста, человека, прозванного нами министром тюрьмы. С ним я скоро свел самую тесную дружбу и, как завсегдатай этих уединенных уголков, часто вел приятельские беседы, с наслаждением слушая его рассказы о деревне, о прежней службе и пр. Я находил даже, что гораздо приятнее сидеть в карцере, чем в классе, где нужно было ломать голову над трудными арифметическими задачами, выслушивать скучные объяснения о разных "...", зубрить эти глупые заливы, острова и каше-то тропики рака и козерога, наконец, получать, кроме дурных отметок, еще скучные выговоры от преподавателей и воспитателя...
   Здесь же, на досуге, я обдумывал планы разных новых шалостей, проделок и предприятий, мечтал о войне и боевых подвигах, думал о родной станице, о своей лошадке, о шашке, пике и уличных приятелях...
   Впрочем, удовольствие это я стал получать впоследствии только в свободное от классов время -- в рекреационные часы: на уроки же меня обыкновенно выпускали.
   "Если вы будете так учиться и вести себя", сказал мне как-то воспитатель: "вас непременно исключать из корпуса". "Куда исключать?" полюбопытствовал я. -- "Конечно, домой, к родителям отправят!" -- "Ах, как это будет прелестно", подумал я: "значить, опять поеду в станицу, в родные степи, на зимовник!.." И я решил, что нужно ускорить свое возвращение домой.
   Словом, в Нижнем Новгороде, также как и в Воронеже, научные занятия мои подвигались очень туго: зато по части шалостей и всяких проказ я делал большие успехи, и за свою отчаянность пользовался известным авторитетом в среде товарищей.
   Директором Нижегородского корпуса был тогда генерал Павел Иванович Носович, человек очень умный, гуманный и сердечный -- большой любимец всех кадет. Обращался с нами он ласково и больше стращал или стыдил, чем наказывал.
   Воспитатель мой, некто Семенов, известный географ, тоже очень образованная и в высшей степени симпатичная личность, о которой я сохранил самое теплое воспоминание... Слишком только уж он был мягок, снисходителен. Несмотря на мое отчаянное, невозможное поведение, он видимо был ко мне расположен, и даже несколько раз брал к себе в отпуск.
   Классные занятия, как я упоминал уже, подвигались у меня очень туго, и я больше изощрял свой ум на изобретение разных проказ, причем объектами выбирал обыкновенно учителей. Вообще я являлся почти всегда инициатором и коноводом всех более или менее крупных проступков, и моему самолюбию очень льстило это атаманство.
   Помню, был у нас учитель французского языка -- некто Нюкер, человек в сущности хороший, добрый; но так как предмет его мне никак не давался и, кроме того, сам он был чересчур уж комичен, то я больше всего и потешался над ним. Знаю, что не пожалуется по доброте своей -- можно безнаказанно проказить. Кадеты говорили про него, что он был барабанщиком в Наполеоновской армии в 1812 году, затем попался в плен и сделался преподавателем. Конечно, все это шутки...
   Нюкер, между другими его странностями, очень боялся мышей.
   Раздобыв как-то от служителя мышь, я поместил ее в коробке под кафедрой, и когда Нюкер занял свое место, помощью особого приспособления, выпустил мышь на свободу... Нужно было видеть испуг учителя и радость нашу -- кадет. Нюкер, сидя на стуле и со страхом подняв ноги, стал громко кричать: "лёви мишь, лёви!.. Кто поймайт -- 12 балль поставлю!" Весь класс, со страшным шумом и гвалтом бросился в погоню за несчастною мышью. Я, конечно, первый овладел ею и, схватив за хвост, поднес трепетавшееся животное чуть не к самому носу Нюкера. "Вот она, господин учитель, вот -- я поймал!.." орал я на весь класс. "В окно ее, в окно!" кричал Нюкер, отмахиваясь испуганно руками. Мышь стремительно полетела в окно, со словами: "Ишь шельма -- вот тебе!". Все со смехом уселись по местам и успокоились, а довольный Нюкер с благодарностью поставил мне в журнал обещанные 12, хотя по его предмету я был форменный сапожник, и вряд ли больше пяти мог бы получить за заданный урок. (Впрочем, 12 эти Нюкер не взял в расчет при выводе среднего балла за четверть, и я по-прежнему получил пятерку).
   С ним же я устроил еще одну штуку, хотя и довольно злостную. Дело в том, что Нюкер был большой франт и одевался всегда очень изящно. Входя в класс, он имел обыкновение бросать свою шляпу на подоконник. Пришла мне враз фантазия смазать этот подоконник керосином. Вошел в класс Нюкер, любезно раскланялся с нами и ловко швырнул свою шляпу на обычное место. Окно было отворено, шляпа скользнула и полетала на двор. Перепуганный Нюкер подскочил к окну, облокотился на него руками и грудью, чтобы посмотреть на место падения шляпы -- и моментально же отскочил: руки, и чистая жилетка его были совершенно вымазаны керосином... В классе, разумеется, поднялся хохот.
   -- Чтё это, чтё? -- совершенно растерялся Нюкер, растопырив руки и злобно смотря на нас.
   -- Это ламповщик, скотина, пролил керосин! -- реву я с задней скамейки, громче всех заливаясь смехом.
   -- Ах, он мошенник, подлец! -- ругается Нюкер и просит нас спасти его шляпу.
   Несколько человек стремглав, на перегонки, бросаются вниз выручать шляпу и через минуту целый десяток рук приносить ее торжественно в класс. Нюкер ушел менять платье, урока не было, и мы провели время очень весело, прыгая через кафедру и столы.
   Припоминая теперь все это, я, конечно, краснею за свое ужасное поведение и дикие выходки, но все-таки откровенно делюсь с читателем воспоминаниями о своем детстве.
   Помню, удрал я еще такую штуку. Дело было в начале года -- я кое-как перешел во 2-й класс. Кадеты 3-го класса не выучили заданного им трудного урока по французскому языку, и некоторые из них стали просить меня выручить их из беды. "Пожалуйста, Дукмасов, помоги!" просили они меня: с а то он единиц накрутит нам, а потом без отпуска и сиди". "Извольте, могу", согласился я, немало польщенный этою просьбой: "я буду у вас за новичка... Только смотрите -- не выдавать; а то хоть вы и третьеклассники, а за измену всех вас отдую..." Учитель был у них другой, не Нюкер, и, следовательно, меня не знал.
   После звонка я уселся в 3-й класс, и ближе к краю, чтобы, в случае опасности, можно было легче удрать.
   Вошел учитель (не помню его фамилии; какой-то строгий и сердитый), выслушал рапорт дежурного кадета, сел на свое место, высморкался, осмотрелся и заметил мою, незнакомую ему, физиономию. "Это кто?" ткнул он на меня пальцем. "Это новичок, г. учитель; только сегодня поступил к нам..." ответило разом несколько голосов. "А, прекрасно!.. Как фамилия?.." обратился он ко мне. Я встал, и смело соврал какую-то фамилию. Учитель аккуратно записал ее в свою книжку и стал меня подробно расспрашивать: откуда я, где воспитывался, кто мои родители и пр. Я врал, не заикаясь. Затем он заставил меня читать. Для 3-го класса я читал, конечно, отвратительно, и учитель недоумевал, как это меня приняли. "Плохо, плохо", говорил он, качая головой. "Вам надо хорошенько подзаняться, вы положительно ничего не знаете!.." Кадеты, между тем, усердно хихикали и учитель, заметив мою излишнюю развязность, пересадил меня ближе к середине, -- путь отступления оказался теперь гораздо затруднительнее. Тем не менее, когда, наконец, француз, оставив меня в покое, стал спрашивать других, ходя между скамьями, я, выбрав удобную минуту, стремительно вскочил с места, бросился к двери и, сильно хлопнув ею, через зал со всех ног полетел в свой класс. У нас в это время был урок немецкого языка; учитель, г. Шмидт -- человек очень серьезный и строгий (с ним я тоже как-то устроил штуку: над кафедрой висела лампа, которую ламповщик для чего-то снял; перед уроком Шмидта я, вместо лампы, навесил на проволоку грязную тряпку. Конечно, за это угодил в карцер)...
   Как бомба влетел я в свой класс и перепугал всех. "Что это, где вы были?.." закричал на меня удивленный немец. -- "В ватерклозете, господин учитель!" отвечал я, запыхавшись и садясь на свое место: "у меня очень живот болит, я касторку принимал..." "Ступайте в угол!.." рассердился окончательно Шмидт. Я занял свое обычное место.
   Между тем учитель-француз, которого я так ловко поднадул, поняв, после моего бегства, в чем дело, отправился за мной в погоню. Встретив в зале инспектора классов, он рассказал ему о моей проделке, и они отправились по классам разыскивать виновного.
   Минут за 10 до окончания урока дверь нашего класса вдруг растворилась и в нее вошел инспектор с учителем. Все встали. "Нет, здесь его нет", сказал учитель-француз, осмотрев внимательно всех воспитанников, и уже вышел было за двери. Между тем Шмидт, узнав от инспектора, в чем дело, вдруг проговорил: "А вот не этот ли, посмотрите?" Я стоял в это время незамеченный за печкой, прижавшись, затаив дыхание и стараясь как бы слиться со стеной. Француз снова вошел в класс, взглянул на меня и радостно воскликнул: "Это он, он!"
   Повели меня, раба Божия, прямо в карцер и просидел я в нем что-то дня три. Педагогический комитет поручил сбавить мне балл за поведение и спороть погоны -- высшая мера наказания после розог.
   Молодцы кадеты 3-го класса -- так и не выдали меня, сказав, что не знают моей фамилии; за это все они наказаны были без отпуска.
   Много подобного я еще творил, много раз моя фамилия фигурировала в журнале, и я подвергался всевозможным наказаниям -- теперь уж не припомню всего.
   Должно быть, я сильно надоел начальству своими проказами, потому что в 1870 году меня из Нижнего Новгорода сплавили по Волге, и поместили в город Вольск, в военную прогимназию -- единственное в России исправительное заведение военно-учебного ведомства. Здесь, кажется, я вел себя несколько приличнее, хотя по временам и прорывался. Дрался реже, но зато крепче... Высшее начальство, к счастью, было хорошее: директор, полковник Остелецкий, добрый, сердечный человек, за свою набожность прозванный нами архиереем. Инспектор классов, капитан Гржимайло, человек честный, строгий, и при этом замечательно хладнокровный, флегматичный, невозмутимый...
   Воспитательный и учебный персонал был похуже, хотя и попадались порядочные люди, оставившие по себе хорошее воспоминание.
   В 1873 г., т.-е. 17 лет от роду, я окончил курс в прогимназии, и из Вольска, уже в форме урядника, т.-е. унтер-офицера, приехал в Новочеркасск. Явившись к начальнику штаба, генералу Леонову, и будучи зачислен в учебный полк, я получил отпуск в хутор на Быстрой речке, где и проболтался около года. В 1874 г. я поступил в Варшавское юнкерское училище, в казачью полусотню, но через год за маленькую историйку был исключен и вернулся снова в полк. Еще через год я опять поступил в то же училище, уже прямо в старший класс и в конце того же 1876 года окончил, наконец, курс. Начальником училища был в то время полковник Левачев, человек, правда, горячий, строптивый, но честный, справедливый, добрый и образованный. Юнкера его любили, уважали, хотя и побаивались.
   Суровая воинская дисциплина и казарменная обстановка несколько отполировали меня и я стал принимать более регулярную внешность, хотя внутренний мирок мой оставался по-прежнему иррегулярным, казачьим...
   Как видит читатель, не мало пришлось мне постранствовать по разным военно-учебным заведениям Российской империи, прежде чем надеть погоны казачьего офицера. Греха таить нечего, лентяй я был порядочный, хотя способности и память имел довольно хорошие. Главный же мой враг -- это моя буйная, горячая натура, созданная скорее для военного, чем для мирного времени, и с трудом подчинявшаяся разным казарменным стеснениям.


Яков Петрович Бакланов

   Еще сидя на юнкерской скамейке старшего класса Варшавского училища, услышали мы впервые толки о войне. Нечего и говорить о том радостном чувстве, о том ликовании, с каким вся наша пылкая юнкерская братия встретила эти тревожные слухи. Возбужденное, лихорадочное состояние овладело всеми нами... Топография, тактика, администрация, иппология, уставы -- все это порядком уже надоело нам. Молодая казачья душа рвалась в бой и увлекала по традиционной дороге предков. Мы только и говорили, что о войне, о скором выпуске, о новой боевой жизни, которая, по сравнению с монотонной училищной, представлялась каким-то раем. Об опасностях, конечно, никто и не думал; рисовались только одни светлые, заманчивые стороны войны. "Докажем", говорили некоторые, более экзальтированные юноши: "что мы, казаки Александра II-го, умеем драться не хуже наших дедов -- казаков Александра I-го; что Европа не даром до сих пор так боится нас; что мы достойны назваться внуками графа Платова, который за удаль своих донцов получил даже от сынов Альбиона почетную дорогую саблю, и детьми Бакланова, имя которого хорошо известно всем храбрым кавказским горцам".
   Мечты мало помалу начали сбываться: в некоторых округах уже объявлена была мобилизация.
   Еще ранее, в июле 1876 года, мы были произведены в портупей-юнкера и отправились по полкам. Я взял вакансию в полк номер 6-й.
   После осенних маневров, очень поучительных для нашего брата -- юного воина, произведенных в окрестностях Скерневиц, полк направился на зимние квартиры через г. Плоцк в Млавский уезд. Мне пришлось остаться при штабе полка, в д. Шренске.
   В начале октября от начальника дивизии, генерала Эссена, было получено приказание, быть готовыми по первой телеграмме о выезде офицеров, назначенных для укомплектования полков второй очереди. На мою долю выпал полк N 26, куда я назначался с тремя товарищами.
   Упомянутая телеграмма породила в обществе офицеров и казаков самые оживленные, воинственные толки. Припоминались прошлые войны с турками, рассказы стариков о тех зверствах и неистовствах, который проделывали мусульмане с нашими ранеными и пленными, соразмерялись силы наши с неприятельскими и пр., и пр. Женатый люд, впрочем, не особенно разделял эти восторги молодежи, и более сдержанно относился к нашим воинственным, оживленным беседам. Перспектива расставания с семьей и близкими, дорогими людьми была, конечно, не особенно заманчива и невольно заставляла серьезно задумываться о будущем.
   В конце октября от Эссена была получена снова телеграмма -- немедленно отправить от нашего полка трех офицеров и одного портупей-юнкера (меня) в Донской казачий N 26-й полк, сборным пунктом которого была, назначена Нижне-Чирская станица. На другой же день, напутствуемые теплыми пожеланиями командира полка и товарищей, мы выступили из нашей деревушки в Варшаву. Прекрасное солнечное утро вполне гармонировало нашему радостному настроению и еще более оживило картину проводов. Остававшееся товарищи называли нас счастливцами и завидовали, что мы идем в Болгарию, в бой, тогда как они должны пребывать пассивными зрителями этой предстоящей кровавой борьбы креста с полумесяцем.
   С нами же отправлялись на Дон и семейства моих трех товарищей, разместившись в нескольких польских фургонах. Мы же, все верхами на наших родных степняках, в полном боевом снаряжении, джигитовали от одного фургона до другого, делясь с барынями своими впечатлениями. Шествие замыкали три верховых казака.
   В Варшаве мы уселись в вагоны, и быстро помчались на восток -- через Брест-Литовск, Смоленск, Орел и Грязи в Калач. Здесь, на берегу родимого тихого Дона, который в это время уже "всколыхнулся, взволновался" мы вышли из вагонов, уселись снова на коней, и благополучно добрались до Нижне-Чирской станицы -- нашего конечного пункта.
   На другой день маленькая компания наша явилась к командиру полка, полковнику Краснову, который принял всех очень радушно, облобызался со всеми прежними сослуживцами и сказал нисколько простых, но теплых, задушевных слов: "Сердечно рад, господа, вас видеть, и очень доволен, что вы ко мне назначены... Вполне уверен, что вы честно и добросовестно исполните свой долг. Служили мы хорошо в мирное время, теперь покажем себя достойными сынами Дона и под пулями... Докажем, что дух наших боевых предков живет и в наших сердцах, что мы молодецки умеем драться за Батюшку-Царя и дорогую родину и не пожалеем наших голов, если это потребуется для пользы общего родного дела..." Краснов остановился. Слезы показались на глазах ветерана. "Полк уже в сборе", продолжал он, спустя минуту, "люди -- все молодцы, настроение превосходное... Лошади только немного худоваты; ну да это, Бог даст, поправим!.. Пожалуйста, господа, обратите серьезное внимание на ваши части и, пока здесь станичные атаманы, заставляйте их пополнять недостающие у казаков вещи. Ну, пока до свидания!.."
   Полковник Краснов -- честный, добродушный и простой казак -- представляет из себя очень симпатичный тип старого ветерана-севастопольца, кавказца, -- тип, который, к сожалению, теперь все реже и реже попадается. Беззаветная преданность своему долгу, любовь к военной службе, к казаку и его другу -- лошади; теплое, отеческое, а не казенное (сухое, официальное) отношение к подчиненному: наконец, храбрость, отвага со спокойным, твердым и ровным характером -- все эти драгоценные для воина качества совмещались в полковнике Краснове. С таким человеком не страшно было идти в бой -- он невольно внушал к себе полное доверие! Каждый знал, что он не потеряется в трудную, опасную минуту. Прошлое полковника Краснова полно боевых опасностей: грудь его украшена была солдатским Георгиевским крестом за отличие на Кавказе, офицерским Георгием за какую-то безумную храбрость в Венгерскую кампанию, и многими другими орденами.
   На следующий день мы представлялись атаману отдела, который был сильно занят осмотром казаков и снабжением их всеми необходимыми вещами.
   24 ноября полк наш приезжал инспектировать командир лейб-гвардии атаманского полка, флигель-адъютант полковник Мартынов.
   Пропустив сначала сотни справа по одному, Мартынов собрал затем, по старому казачьему обычаю, весь полк в круг, и обратился к казакам и офицерам с теплым, отеческим словом: выразил уверенность, что на боевом поприще казаки покажут себя молодцами и оправдают надежды, возлагаемые на них Государем и Россией.
   Затем Мартынов распростился с нами и уехал инспектировать другой полк.
   26 ноября назначено было днем нашего выступления. Рано утром еще полк, с полным походным вьюком, выстроился покоем за станицей в ожидании напутственного молебна. Торжественно-трогательную картину представляли эти сотни удалых всадников, покидавших родные степи и дорогих, близких людей! Туманное, мрачное будущее рисовалось в это время у каждого перед глазами... "Кому-то из нас придется вернуться обратно и кому суждено остаться навеки там?" читалось в глазах у каждого казака. Выражение у всех было сосредоточенное, серьезное.

В середину образовавшейся небольшой площадки поместился священник с причтом, атаман отдела, офицерство, станичные атаманы и прочий чиновный люд. Вокруг разместились спешенные казаки, держа в поводу коней, а позади их и между ними -- жены с маленькими детьми на руках, отцы, матери, сестры, братья, знакомые. Лица у казачек были заплаканные, многие просто навзрыд рыдали; даже малютки, видя слезы своих матерей, бессознательно поднимали плач и этим еще более усиливали и без того тяжелую картину проводов.
   Покрытые сединами старые казаки, которым годы и силы не позволяли уже разделить трудов и опасностей боевой жизни со своими детьми и внуками, безмолвно стояли тут же, опустив на грудь свои серьезные, морщинистые лица. Покорность судьбе и твердая, непоколебимая решимость жертвовать всем дорогим для блага родной земли и ее могучего Властелина ясно выражались на этих задумчивых, печальных лицах. Слова дьякона "Благослови, владыка!" заставили всех временно забыться и перенестись с теплою мольбой ко Всевышнему. Горячо молился православный люд -- от старика до ребенка -- и слезы стояли у каждого на глазах. Да в такие минуты нельзя и не молиться!.. Неверующий, и тот, если и не прочтет молитву, то проникнется особенным благоговейным настроением...
   После молебствия священник сказал краткое, напутственное слово, благословил всех крестом и окропил святою водой. Атаман отдела поздравил с походом, простился с казаками и пожелал быть всем героями и кавалерами.
   Краснов приказал дежурному офицеру вести полк, а сам, со всеми нами, отправился на завтрак к атаману отдела.
   После плотной закуски, хорошей выпивки, задушевных, горячих тостов, бесчисленных, искренних пожеланий и поцелуев, мы уселись на коней и догнали полк всего в трех верстах за станицей. Причиной такого медленного движения были провожавшие казаков, в санях и верхами, родные и родственники.
   Женские слезы, всхлипывания, причитанья и ответные увещания воинов долго еще слышались по пути движения полка.
   Мы двигались вверх, по берегу Дона, на Калач. Здесь поэшелонно мы уселись в вагоны, и по железной дороге через Царицын, Грязи, Орел, Курск и Киев добрались до Жмеринки. Отсюда обыкновенным маршем направились в Ямпольский уезд, и расположились на зимние квартиры в Качковке и близлежащих деревнях, где и пробыли до апреля 1877 года.
   Воинственное настроение и восторги наши оказались, таким образом, несколько преждевременными и дипломам угодно было помучить нас несколько, затянув свои, непонятные для нас, переговоры.
   Не весела жизнь в той глуши, куда забросила нас судьба! Впрочем, "когда здоров да молод, без веселья весел!" гласить русская пословица. И мы умудрялись разнообразить скучные, зимние вечера: устраивали пикники, танцы, и барышни окрестных помещиков охотно являлись, в сопровождении своих неизбежных маменек, в наш скромный кружок, повеселиться и поплясать. Командир полка, несмотря на свой солидный возраст и вполне боевое призвание, был большой любитель этих soiree, усердно ухаживал за смазливенькими девицами, и вообще немало оживлял танцы. Наплясавшись до упаду, мы принимались за хоровое пенье, причем барышни охотно примыкали к нашему кругу. От них-то мы выучились, между прочим, многим малороссийским песням, а их, в свою очередь, научили нашим казачьим. После я снова начинался пляс, и так в пересмешку до рассвета.
   В декабре я был произведен в первый офицерский чин, в хорунжие, и еще с большим нетерпением стал рваться в бой...
   В апреле мы покинули нашу стоянку в Ямпольском уезде, переправились через Днестр и расположились в г. Сороках. В этом переходе я не участвовал с полком: совершенно экспромтом мне удалось съездить в Варшаву.
   Вышло это так. Компания офицеров (все юнцы -- я, Чеботарев, Платонов и др.) отправилась из Качковки в город Ямполь со специальною целью -- кутнуть и спустить часть полученного жалованья. Остановились мы в какой-то невозможной, жидовской гостинице, верней -- на постоялом дворе. Грязь и вонь, конечно, невообразимые -- семиты без этого жить не могут. Кто-то из товарищей, за бутылкой пива, высказал мысль, что вот недурно бы съездить в баню и помыться. "Вот стоит в жидовской бане мыться!" заметил я. -- "А что ж, когда другой нет", отвечал товарищ: "не ехать же в Варшаву, за тысячу верст, в баню!" "Отчего ж и не поехать? Вот завтра, возьму, да и отправлюсь!.." стал я спорить. "Ну, брат, разбрехался", сказал Чеботарев: "ведь отпуска из действующей армии совершенно воспрещены!" "Хочешь пари, что поеду!" предложил я, разгорячившись вином: "дюжина шампанского"
   Предложение мое было принято; товарищи заранее ликовали...
   Заплатив должные дани Бахусу и Венере, мы с пустыми кошельками вернулись в Качковку.
   -- Полковник, позвольте мне съездить в Варшаву! -- обратился я к Краснову, явившись на другой день к нему на квартиру.
   -- Это зачем? -- удивился он
   -- Дело есть, господин полковник.
   -- Какое такое дело?
   -- Да вот хоть бы кос купить! -- сказал я, зная, что Краснов все собирался запастись косами на всю кампанию.
   -- Каких кос? бабьих, что ли?
   -- Нет, не бабьих, полковник, а чтобы траву косить в Румынии и Болгарии. Вы же сами говорили, что нужно...
   -- Во-первых, косы уже куплены, а во-вторых, отпуска, как вам небезызвестно, воспрещены.
   Но я, зная доброе сердце своего командира, продолжал его упрашивать, и действительно, Краснов согласился. Отпуска я получить не мог, и поэтому мне дали предписание отправиться в командировку для покупки кос.
   В Варшаве, я был в бане, очень весело провел время, и когда вернулся через неделю в полк, то застал его уже не в Качковке, а в Сороках.
   В Бесарабии жилось гораздо хуже, чем в Подольской губернии: мы не встретили здесь того теплого радушия, которое находили по левую сторону Днестра; жители держали себя очень сдержанно, даже сухо в отношении нас и, видимо, тяготились присутствием войск.К счастью, нам не долго пришлось здесь стоять: 12-го апреля мы выступили из Сорок. 17-го переправились через р. Прут у деревни Унгени и вступили в страну румын. Первый румынский город, который мы проходили, Яссы -- бывшая столица Молдавии -- очень хорошенький, чистенький, и довольно оживленный. Кроме молдаван и вездесущих жидов, мы нашли здесь довольно много русских сектантов. Путь наш лежал далее через города: Вырлад, Текучь, Фокшаны, Бузео и Бухарест. Не буду описывать этот путь, свои дорожные впечатления и пр. Русскому читателю все это, наверное, хорошо уже известно из многочисленных корреспонденций, рассказов, мемуаров...
   В окрестностях румынской столицы мы остановились. Так как через город, согласно конвенции, русским войскам проходить воспрещалось, то, чтобы добраться до деревушки, назначенной для нашей стоянки, мы должны были обойти предместьями Бухареста, что составляло втрое дальнейшее расстояние.
   Командир полка, впрочем, разрешил офицерам ехать прямо через город, и большинство из нас воспользовалось этим позволением.
   Бухарест произвел на меня очень приятное впечатление: широкие улицы, прекрасные дома, роскошные магазины, отличные извозчики (русские) и хорошие, чистые гостиницы -- словом, столица Румынии смело может стать на ряду с нашим Киевом, Одессой, Варшавой, хотя, конечно, далеко ей до Петербурга.
   Так как час был адмиральский, то мы и решили пообедать в одном из лучших ресторанов. Выбор наш остановился на "гранд-отель", помещавшемся на бульваре.
   Здесь мы узнали от одного знакомого офицера, что бригада наша (полки N 21 и 26) поступила в состав Кавказской казачьей дивизии, начальником которой был назначен генерал-лейтенант Скобелев 1-й, а начальником штаба -- сын его, Скобелев 2-й. Здесь же мне пришлось впервые увидеть своего будущего начальника -- незабвенного Михаила Дмитриевича. Во время нашего обеда в зал вошел молодой свитский генерал с несколькими офицерами, между которыми были и полковники, и капитаны, и даже прапорщики.
   Мы поспешно все встали. Генерал любезно с нами раскланялся и просил садиться.
   Вошедшая со Скобелевым компания (человек 10) поместилась против нас за отдельным столиком и занялась едой. Оживленный, чисто военный разговор долетал до нас. Скобелев спокойно выслушивал мнение каждого и мягко, с улыбкой оппонировал или развивал дальше известную мысль.
   Я с любопытством рассматривал мощную, симпатичную фигуру героя Турана и завоевателя Коканскаго ханства, одетого в свитскую форму, с Георгием на шее и с золотою шашкой через плечо; я с удивлением присматривался к тому простому, товарищескому обращению, с которым Скобелев относился к своим компаньонам -- совершенно молодым офицерам. Бритая голова Михаила Дмитриевича и небольшие, светло-голубые, смеющиеся глаза особенно привлекали мое внимание. И это насмешливое выражение глаз, этот добродушный юмор не сходили с его лица во все время обеда.
   Меня что-то тянуло к этому сильному человеку, машинально влекло к нему... Мне вдруг захотелось познакомиться с ним, посидеть возле него, послушать его речей, взглядов, мнений; но сделать это было, конечно, нельзя, и я чутко только прислушивался к долетавшим до меня отдельным фразам генерала, и не сводил глаз с этого умного, дышащего отвагой и энергией, лица.
   Расплатившись за обед, мы снова уселись на коней и крупною рысью поехали по бухарестским улицам, рассматривая по пути хорошеньких румынок, к месту стоянки полка -- маленькой деревушке, верстах в трех от города.
   Здесь нам назначена была дневка.
   На другой день я был дежурный по полку и совершенно случайно имел маленькое, но жаркое дело с неприятелем. Врагом, впрочем, оказались не турки, а семиты -- прихвостни пресловутой вампирской компании "Когана и Гурвица".
   Я сидел за самоварчиком в своей скромной конурке, когда явился дежурный урядник и доложил, что казаки не хотят принимать сено, доставленное упомянутым товариществом.
   -- Помилуйте, ваше благородье, лошади вовсе не едят его -- один бурьян! жаловался он.
   На моей обязанности, как дежурного по полку, лежала приемка фуража от товарищества. Выйдя на площадь и осмотрев сено, я нашел его действительно никуда негодным и забраковал; жидам же категорически объявил, чтобы они немедленно доставили хорошее сено, так как, в противном случае, оно будет куплено на счет товарищества.
   Два жидка, поверенные Когана и Гурвиц, размахивая руками и крича, очень развязно и нахально стали уверять меня, что сено прекрасное и лучшего быть не может; что точно такое сено у самого Великого Князя принимают; что, сколько уже прошло через их руки артиллерии и кавалерии -- и все были очень довольны и благодарны им; что это только мы, казаки, такие требовательные и т. д. А когда все эти доводы ни к чему не привели, и я оставался при своем решении, то жиды стали даже меня стращать Коганом, который-де пожалуется Великому Князю и мне достанется от главнокомандующего за излишнее стеснение.
   Меня, наконец, взбесили эти нахалы. "Ах вы, черти иродовы -- ишь распетушились!" крикнул я на них и отправился к командиру полка, чтобы доложить ему о забракованном сене. Полковник вполне одобрил мое решение.
   Когда, вернувшись назад, я снова энергично приказал жидам немедленно привезти нам хорошее сено, один из них, с юркою, плутоватою физиономией, подошел ко мне очень близко и тихонько, но убедительно попросил принять дурное сено. "Ми вас будем благодарить!.." многозначительно проговорил он. В то же время рука его незаметно опустилась в мой карман, и я почувствовал присутствие в нем двух полуимпериалов. Кровь бросилась мне в голову, рука машинально ухватилась за нагайку. "Ах ты, мерзавец, жидовская харя!.." злобно крикнул я, и с силой швырнул эти золотые монеты в подлую, противную морду Сруля. Вслед за этим плеть моя звучно вытянулась несколько раз по согнувшейся, костлявой, жидовской спине.
   Взвизгнул испуганный иудей, и со всех ног пустился наутек.
   -- Эй, станичники! хорошенько его, подлеца! -- крикнул я казакам; но жида уж и след простыл.
   Вскоре явился какой-то другой еврей, более приличный, отрекомендовался главным поверенным, очень вежливо извинился передо мной за поступок своего собрата и объявил, что другое, хорошее сено будет немедленно доставлено...
   На следующий день мы двинулись через Фратешти к Дунаю и заняли посты по реке ниже Журжева; 15-я донская батарея, присоединенная к нашей бригаде, расположилась на позиции у самого берега. Никто нас не беспокоил -- противника мы совсем не видели. И лишь глухие пушечные выстрелы, доносившиеся со стороны Рущука и Журжева, убеждали, что неприятель уже близко и отделен от нас только широкою полосой воды, которую предстояло нам преодолеть.
   Полковой адъютант, ездивший в штаб кавказской дивизии за приказаниями, вскоре вернулся и сообщил, что бригада наша опять выделена в самостоятельную единицу и ей приказано перейти в Александрию.
   Потянулись мы опять на запад. Проходя возле Журжева, взоры всех внимательно устремились на южный берег Дуная, на котором, как раз против румынского города, красиво раскинулся со своими стройными, белыми минаретами и грозными укреплениями турецкий Рущук. Но, за дальностью расстояния, город казался точно мертвый и только масса палаток, белившихся вблизи его, доказывала, что защитников крепости имеется немало.
   В Александрии бригада разместилась биваком у самого города; офицерство расположилось по квартирам.
   Здесь мы пробыли почти месяц. Отдохнули, привели в порядок поистасканные за поход вещи, подкормили лошадей, позаботились о снаряжении... Словом, отдых употребили с пользой.
   Александрия -- маленький, тихенький городок; две грязных, тесных гостиницы (вернее, кабачка), несколько отчаянных, развеселых домов, десятка три скверных жидовских лавчонок -- вот и вся, так сказать, коммерческая часть города.
   По улицам постоянно проходили разные войска -- пехота, артиллерия и кавалерия -- направлявшиеся к Дунаю. Мы, конечно, на правах как бы хозяев, старались быть им полезными, быстро знакомились, угощали, чем могли, и расспрашивали про новости. Впрочем, все новости мы обыкновенно получали от жидов: эти пронырливые люди всегда первые знали, что затевается, предполагается.
   Но, в общем, мы томились от бездействия!..
   В первых числах июня в нашу бригаду прибыли новые боевые товарищи и вместе начальники -- для нашего брата, субалтерна: бригадный командир полковник Чернозубов и дивизионерами -- адъютант военного министра, ротмистр Мартынов, флигель -- адъютант, штаб-ротмистр барон Корф, поручик барон Розен и войсковой старшина барон Штакельберг (первые два в наш полк, последние в 21-й). Офицерство наше, в особенности старшие сотенные командиры, рассчитывавшие на дивизионерство, встретили новых сослуживцев крайне недружелюбно, угрюмо. "Ишь понаслали всяких паркетных моншеров из Питера -- баронов да адъютантов. Видывали мы таких: за наградами приехали у нашего брата отнимать... И без них дело сделаем!.." ворчали некоторые сотенные командиры и холодно, сухо держали себя вначале с ними.
   Вскоре, впрочем, новые сослуживцы, своим прекрасным, искренним поведением и открытым, честным характером, завоевали себе расположение всех офицеров, а впоследствии, под огнем, пред лицом смерти, где люди всех положений становятся равными, окончательно закрепились с ними самые тесные товарищеские отношения.
   Почти одновременно с этими офицерами в город прибыл конвой главнокомандующего -- дивизион лейб-гвардии казачьего полка, и все ждали проезда Его Высочества. По всему было видно, что армия приступает к решительным действиям, что мы накануне крупных военных событий. И действительно, 16 июня с быстротой молнии разнеслась по городу радостная весть об удачной переправе через Дунай дивизии Драгомирова. Глаза у всех весело заблистали, мы радостно поздравляли друг друга, оживленно рассказывались подробности переправы, и все с нетерпением рвались вперед.

Глава II

   17 июня бригада наша двинулась к Зимнице и, в ожидании переправы, расположилась биваком на берегу Дуная. Через три дня, т.-е. 21 июня, войдя в состав передового отряда генерала Гурко, мы переправились через понтонный мост на турецкую территорию у города Систова и, через болгарские деревни Павло, Ебели и Трембеш, совершенно спокойно дошли до реки Янтры, нигде -- ни с юга, ни с запада -- не встречая противника.

Радостное, теплое чувство испытывал я (да, вероятно, и каждый из нас), ступив в первый раз на правый берег исторической славянской реки. Сильно забилось молодое сердце, и душа рвалась все вперед-вперед, через суровые Балканы, в долину болгарской Марицы, к вратам еще более славянского Царьграда. Машинально снял я шапку и набожно перекрестился. "Дай-то Бог", думалось мне, "скорее и с меньшими потерями добраться нам до Босфора... Уж теперь не выпустишь его из рук!.. Украду из гарема одну из жен султана, да к себе в станицу и повезу!.."
   Конь мой "Дон", бодро выступавшей перед сотней, казалось, вполне разделял мои мысли, весело помахивая головой и внимательно посматривая по сторонам на аппетитные маисовые поля.
   Жители-болгары с восторгом и радостными криками встречали нас в деревнях и гостеприимно выносили казакам хлеб, вино, фрукты и другие продукты.
   24 июня несколько братушек из ближайших к Тырнову деревень явились в наш отряд и убедительно, со слезами на глазах, просили помощи против черкесов, которые, по их словам, грабили, жгли жилища, угоняли скот и убивали жителей-болгар. Немедленно назначены были три сотни для нападения на черкесов; но последние, увидев опасность, быстро отступили к Тырнову, предварительно подпустив красного петуха. Казаки наши вернулись, не догнав противника.
   В тот же день бригадный командир, полковник Чернозубов, получил от Гурко приказание произвести рекогносцировку по направленно к Тырнову. Для этой цели назначены были от нашего полка три сотни (в том числи и 6-я, где я служил) с двумя орудиями донской казачьей Nо 15 батареи.
   Утром рано 25-го, под командой полковника Краснова, мы двинулись на юг. Со всеми предосторожностями прошли мы по шоссе около 10 верст, а турок все не было видно. Наконец, перейдя речку Руситу, авангард наш заметил возле деревни Поликраешти человек 50 черкесов, которые, при нашем появлении, быстро стали отступать к Тырнову. Таким образом, мы дошли без выстрела до д. Самовод, находившейся как раз у входа в Тырновское ущелье. Здесь мы заметили, что отступавшие черкесы разбились на две партии, причем одна из них отошла к монастырю, видневшемуся в ущелье, а другая переправилась на правый берег Янтры и двигалась горой.
   У Самовод Краснов остановил отряд, спешил людей и нас, офицеров, собрал на совет. Предстояло решить вопрос, по какой дороге продолжать наступление к Тырнову, так как по шоссе, вследствие дефиле (ущелье и лес) двигаться было крайне опасно.
   Вправо Краснову видимо не хотелось идти, потому что там, через деревню Карабунар, наступала драгунская бригада Великого Князя Евгения Максимилиановича Лейхтербергского, к которой пришлось бы присоединиться; а Краснову, очевидно, хотелось сохранить самостоятельность.
   Решено было произвести маленькую рекогносцировку. Меня с 10-ю казаками послали влево от шоссе через реку Янтру, а другого офицера (Попова) вправо от деревни Самовод. Обе рекогносцировки окончились вполне благополучно и без выстрела.
   Быстро переправился я в брод через Янтру, рысью поднялся с казаками на горы и увидел, что черкесы спустились в ущелье по тропинке, ведущей в монастырь Святой Троицы. В другом монастыре (Преображенском), на левом берегу реки, я заметил турецкую пехоту, хотя количество ее не мог определить, так как она скрывалась за монастырскими стенами и в близлежащем лесу. С вершины горы в бинокль открывался чудный вид на древнюю столицу Болгарии -- Тырново, стройные минареты которого особенно рельефно выделялись из утопавших в зелени красивых, белых домиков, разбросанных в котловине на берегу Янтры между виноградными горами. К западу от города я ясно рассмотрел траншеи для пехоты, и батарею, приблизительно, на четыре орудия.
   Обо всем этом, вернувшись, я доложил командиру полка.
   Вскоре возвратился и Попов, производивший рекогносцировку вправо от Самовод, и сообщил, что противника он не встретил и что подъем на горы очень крут.
   После некоторых споров и обсуждений, какой избрать путь, остановились, наконец, на втором -- к западу от Самовод.
   Дорога оказалась действительно отвратительная -- очень узкая, с крутыми подъемами и спусками. Когда же мы вышли на хорошую дорогу, то от встреченного драгуна узнали, что часть отряда Евгения Максимилиановича, двигавшегося через д. Карабунар, уже впереди нас, в долине. Действительно, через четверть часа к нам подъехал начальник всего передового отряда генерала Гурко и приказал одной сотне и двум орудиям занять позицию в горах на случай неудачной атаки Тырнова и отступления наших войск. Две же остальные сотни продолжали движение, и остановились в резерве у фруктовых садов, за возвышенностью, близь самого города.
   Как раз против нас, по правую сторону Янтры, на вершине горы, скат и подошва которой были покрыты лесом, виднелась турецкая батарея; внизу же, близ реки, был раскинут турецкий лагерь, который, впрочем, по занятии спешенными драгунами Казанского и Астраханского полков близлежащей возвышенности и открытия ими огня, был брошен турками, отошедшими к своей батарее.
   Вскоре драгуны спустились по склону горы, не переставая стрелять, еще ниже и ближе к противнику, а место их заняла 16-я конная батарея подполковника Ореуса. Лихо, точно на ученье, вынеслись на позицию конноартиллеристы. Но, на самой вершине, встретилось некоторое препятствие: каменные стены садов не позволяли развернуть вполне фронта батареи; поэтому, нашей сотне приказано было помочь артиллеристам и разобрать скорее преграду. Турки очень хорошо воспользовались этою задержкой и открыли меткий и частый артиллерийский, и даже ружейный (хотя расстояние до противника было около версты), огонь, нанося чувствительный вред батарее и казакам. Очевидно, неприятель еще ранее пристрелялся по возвышенности, так как первые же снаряды стали попадать в цель.
   Неприятное впечатление испытывал я, когда пули, одна за другой, как-то жалобно стали посвистывать, казалось, у самых моих ушей. Звук лопавшихся гранат и сильный, пронзительный гул осколков были для меня не так страшны, как эти предательские, свинцовые пчелки... "И этот миниатюрный кусочек металла", думалось мне, "может совершенно стереть с лица земли человека или, что еще хуже, искалечить, исковеркать его жизнь!.." Но -- "привычка -- вторая натура!" гласит пословица. Человек ко всему, говорят, привыкает, и даже Шильонский узник привык к своей мрачной темнице. Так же можно привыкнуть и к постоянной опасности!.. Припоминая потом, в середине и в конце кампании, испытанное мною в первом, Тырновском, бою неприятное чувство при пролете над головой пуль и слыша возле себя постоянно те же предательские звуки свистящих пчелок и гудящих осколков, -- я невольно улыбался и удивлялся своему прежнему страху.
   Эти звуки мне казались такими обыкновенными, я так с ними сроднился, засыпая и просыпаясь под их унылый концерт, так относился индифферентно, спокойно к этой летающей грозной смерти, что, кажется, совершенно позабыл даже, что рискую каждый миг отправиться к праотцам, и волновался часто из-за самых ничтожных, пустых вещей...
   Здесь же, на позиции 16-й конной батареи, я увидел, между прочим, и первые жертвы беспощадной войны. Турецкие снаряды своими осколками производили ужасные раны между нашими бойцами и особенно тогда, когда граната попадала в каменную ограду -- сноп чугуна и камня со злобным свистом летел в батарею и прикрытие, сея вокруг себя смерть и страдание... На моих глазах одним удачным выстрелом ранило трех человек: одному артиллеристу совершенно оторвало ногу, других страшно изувечило. Несчастных отнесли шагов на 50 в сторону, и здесь, под теми же выстрелами, раны их были осмотрены врачом нашего полка К. О. Загроцким. Не смотря на опасность места, беспрерывно осыпаемого пулями и снарядами, Загроцкий совершенно спокойно, точно у себя в госпитале, занялся осмотром ран и перевязкой.
   Артиллерийский бой велся самый оживленный, горячий. Наши орудия, хорошо замаскировавшись в деревьях и кустах, отлично стреляли и, не более, как через полчаса, две турецких пушки были подбиты и прекратили огонь, а вскоре и вся неприятельская батарея снялась с позиции и отступила на восток.
   Спешенные драгуны, в это время находившиеся в цепи на склоне горы перед нашею батареей, перешли в наступление, переправились вброд через реку Янтру и бросились на турецкую позицию... Одновременно и нашей сотне приказано было двинуться в Тырнов для узнания -- очистил ли его неприятель или нет. Сотня спустилась с горы, покрытой фруктовыми садами, и кратчайшим путем двинулась к городу. Впереди ехал я с бароном Корфом; командир сотни. Родионов, следовал назади. Благополучно достигли мы окраины города, справа по три продолжали движение по узким, кривым улицам, и скоро очутились на широкой площади, края которой были застроены хорошими кирпичными зданиями и красивым конаком.
   Несколько одиночных выстрелов, произведенных во время нашего движения из пустых турецких домов, к счастью, не причинили нам никакого вреда. На площади мы временно остановились, чтобы привести в порядок растянувшуюся сотню. Но в это время от генерала Гурко получено было приказание вернуться сотне обратно. Повернув коней, мы прежним путем направились обратно в долину.
   Здесь нам попался взвод 16-й конной батареи.
   -- Вы куда это, капитан? -- обратился к почтенному артиллерийскому офицеру, командиру взвода.
   -- Да вот приказано преследовать неприятеля -- турки ведь бежали -- а прикрытия между тем у нас нет... Вот и жду, не знаю, как быть!..
   Мы решили составить прикрытие артиллерии и я, со своею полусотней, направился в авангард, отыскал помощью пик брод через Янтру и, не смотря на крутой спуск и подъем, благополучно перетащили с, казаками на правый берег реки два наших орудия.
   День был жаркий, солнце жгло невыносимо; переход по отвратительной дороге в 40 -- 50 верст без еды и водопоя, и известное нравственное волнение при первом боевом испытании -- все это давало себя чувствовать.
   Впереди со своею полусотней ехал я, выслав шагов на 400 маленький авангардик (человек в 5), за мной следовали два орудия, а еще позади другая полусотня.
   Чтобы выбраться на шоссе нам пришлось очень медленно, около версты, двигаться по тяжелой песчаной дороге. Наконец, кое-как дотащились мы до шоссе и здесь заметили следы турецкого бегства: брошенные ружья, ранцы и сумки, масса снарядов и патронов, артиллерийские ящики и повозки, одно подбитое и опрокинутое в ров орудие, несколько палаток, разный домашний скарб и пр.
   Все это свидетельствовало о той поспешности и беспорядочности, с которою бежали перепуганные защитники Тырнова.
   Проехав по шоссе версты полторы, мы стали постепенно подниматься в гору. Вдруг авангардик мой чего-то остановился.
   -- Чего вы стали? -- закричал я, подскакав к нему.
   -- Да там, ваше благородье, кажись турки! -- сказал взволнованный урядник, показывая рукой на верхушку горы.
   -- Где? Я ничего не вижу!.. Рысью марш! -- скомандовал я, и с пятью казаками быстро двинулся вперед. Но не успели мы сделать и сотни сажен, как внезапно, на вершине горы и шагах в 300 перед собой увидели около эскадрона всадников.
   -- Чорт возьми, да это наши драгуны!., закричал я с досадой, принимая всадников, по красным обшлагам на рукавах и воротникам, за Казанцев.
   -- Вот свинство! И стоило лезть нам из кожи! -- Сколько трудов, усилий, и вдруг оказывается, что впереди нас все время идет своя же кавалерия, которую мы так усердно преследуем!
   -- Шагом! -- крикнул я громко несколько отставшему от меня разъезду и думая направиться обратно к своим людям.
   Команду мою, вероятно, услышали предполагаемые драгуны (оказавшиеся на самом деле турецкими арнаутами) я вдруг дружный залп из магазинок был ответом на мои слова. "Э, да вот оно что!" подумал я и, повернув коня, понесся обратно к полусотне, рассыпал ее по обе стороны шоссе и перешел в наступление*. Капитан со своими орудиями немедленно выехал на позицию, тут же на шоссе и шагов с 400 от неприятеля пустил в него картечью. Как черти разорялись конные арнауты и внезапно открыли свою, отступавшую пехоту. Капитан направил тогда огонь по этой последней, которая, после незначительной перестрелки, бросив ранцы, поспешно и в беспорядке отступила. Одно турецкое орудие появилось возле шоссе, пустило в нас три гранаты и быстро умчалось за своими войсками...
   Момент был самый удобный для кавалерийской атаки, и я поехал предупредить об этом сотенного командира. Но в это время подъехал командир полка и приказал нам вернуться в Тырново.
   Несмотря на мои усиленные просьбы -- разрешить атаковать расстроенных и видимо деморализованных турок, Краснов оставался непреклонен, мотивируя свой отказ тем, что лошади и люди сильно устали и, кроме того, настает вечер.
   Конечно, неприятель сказал нам большое спасибо за нашу любезность и гуманность, которые позволили ему спокойно убраться восвояси!..
   Вернувшись к городу, мы построились у окраины его, левее драгун. Генерал Гурко со своим блестящим штабом объехал войска и поздравил нас со славною победой. Радостное, громкое "ура" было ответом на это поздравление с первым и таким удачным кавалерийским делом: с ничтожными жертвами мы овладели с помощью одной только конницы таким важным стратегическим и административным пунктом, как Тырново, и заставили в беспорядке, отступить пять таборов пехоты с артиллерией.
   Было около семи часов вечера, когда мы расположились биваком с восточной стороны города, близ шоссе, идущего на Осман-Базар, когда отступила большая часть турецких войск, защищавших древнюю болгарскую столицу.
   Измученные, голодные, но вместе веселые и счастливые, опустились мы на землю. Казаки рассыпались по соседним полям и начали таскать снопы пшеницы и кукурузы для своих усталых коней. Некоторые захватили прекрасные круглые палатки, брошенные турками, и теперь разбили их для себя и офицеров. На первый план у всех явилась забота об отдыхе, и еде. Зажглись костры, закипали котелки, появилась закуска и местное вино, а с ним и оживленная товарищеская беседа...
   Не успел я прилечь на солому и слегка забыться, как меня потребовал к себе командир полка. "Вы вот там все охотились на турок", сказал добродушно Краснов: "так не угодно ли теперь взять полусотню и занять аванпосты верстах в трех от бивака. Посторожите нас, а мы отдохнем спокойно!.." -- "Слушаю, полковник!" отвечал я, хотя невольно состроил кислую гримасу: вместо сна и отдыха, приходилось снова на целую ночь садиться на коня.
   Темень стояла страшная, в 10 шагах невозможно было различить человеческую фигуру. Выбрав трех полковых урядников и дав каждому из них по 8 казаков, я приказал им направиться по трем главным дорогам, идущим от Тырнова в северо-восточном направлении на Лесковац, снабдив при этом необходимыми инструкциями. Ночью раза два объехал дороги, проверил посты, и порядком проблудил в совершено незнакомой местности; только под утро вернулся на бивак, завалился в свою палатку и заснул, как убитый
   Ночь прошла совершенно спокойно.
   Утром, часов в 11, меня снова позвал к себе Краснов.
   -- Вот вам новое поручение: разузнайте, куда отступил неприятель, и где его главные силы. Направляйтесь с вашею полусотней через деревни Арнауткиой, Горные и Дольние Раховицы до деревни Лесковац, а оттуда обратно другою дорогой. Разузнайте подробно обо всем... Ну, до свидания, желаю успеха!
   -- Чорт возьми! -- думал я, собираясь в новый путь,- почему это гусар не назначают в разъезды и аванпосты, а все мы, казаки, отдуваемся? Вчера эти господа в резерве отдыхали, и сегодня тоже барствуют!..
   Выступив со всеми военными предосторожностями ст. бивака, я направился к деревне Арнауткиой, до которой было около 6 верст. Версты за две еще до селения мы услышали колокольный звон и удары в тарелки, а у самой окраины нас встретили жители-болгары с радостными, сияющими лицами, в нарядных праздничных костюмах. Впереди толпы стоял священник в полном облачении и с крестом в руках; несколько пожилых болгар держали образа и, хоругви.
   Сняв шапки и сложив на груди руки, болгары, при нашем приближении, стали громко и восторженно кричать: "Да живо Царь Александр, Царь Николай, да живо русско воинство!.." Женщины и девушки в своих красивых, национальных костюмах, с букетами и вышитыми полотенцами в руках, при проезде нашем осыпали казаков цветами и дарили им свои рукоделья. А в самой деревни жители повытаскивали на улицу ушаты с водой, ведра с водкой и вином, всевозможные фрукты, пироги, сладости и пр. Все это предлагалось нам молодыми, красивыми девушками, которые смело бросались между лошадьми и с сияющими, смеющимися личиками упрашивали казаков взять их угощения и подарки.
   Но особенно трогательную картину представляла из себя группа стариков-болгар с обнаженными седыми головами, с глубокими морщинистыми лицами; они протягивали нам свои грубые, мозолистые руки и, со слезами на глазах, благодарили за спасение их от ненавистных мучителей турок, за освобождение от тиранства и позорного, векового рабства; они говорили, что давно уже ждали этой счастливой минуты, что мы -- желанные, дорогие гости, что теперь они могут спокойно умереть под нашею защитой... Невольно и у меня навернулись на глазах слезы при виде этой торжественной, глубоко-патриотической сцены.
   Я остановил полусотню, слез с коня и приложился ко кресту, который держал в руках священник. Меня моментально окружила толпа братушек, и несколько хорошеньких болгарок наперерыв предлагали мне фрукты, вино и цветы...
   Невольно залюбовался я красивым и здоровым типом молодой болгарской женщины -- глаза мои разбегались во все стороны...
   Помню, особенно привлекла мое внимание молоденькая девушка лет 14--15. Она стояла впереди всех с букетом в руках в простом, но очень изящном костюме (очень похожим на наш малороссийский, и состоявшим из прекрасно вышитой шелком рубахи, шерстяной юбки, красивого фартука с поясом и разного ожерелья) и как-то вопросительно, удивленно смотрела на меня своими большими темно-карими и задумчивыми глазками. Ум, энергия и страсть светились в этих чудных глазах южной красавицы, длинная, черная коса которой опускалась ниже колен. Я машинально протянул руку к букету юной болгарки и долго не мог отвести глаз от ее выразительного, симпатичного личика... А букет этот хранился почти всю кампанию в моем походном чемоданчике.
   -- Ну что, турок нет близко? спросил я окружавших меня болгар, оторвавшись, наконец, от лица деревенской Психеи.
   -- Э, ич нема -- бегал на Балкан! -- радостно и смеясь, отвечали братушки, характерно прищелкивая языком и указывая на горы.
   Побеседовав еще немного с гостеприимными жителями, я двинулся далее, напутствуемый самыми теплыми пожеланиями.
   Не успели мы даже выехать из деревни, как о нашем приближении были извещены, помощью условных знаков, жители соседних селений, и там поднялся самый усердный трезвон в колокола и тарелки. (Этим же звоном жители старались спастись и от беспокойных шаек башибузуков, бродивших в горах).
   Подъезжая к деревне Горные Раховицы, мы с удивлением увидели большую толпу болгар (около тысячи человек), медленно двигавшуюся нам на встречу.
   С горы открывался чрезвычайно красивый, живописный вид: большая кирпичная церковь посреди селения, довольно много хороших домов, окруженных зеленеющими садиками, и богатые костюмы жителей, причем на многих женщинах красовались даже шелковые платья -- все это свидетельствовало о благосостоянии этого глухого уголка Болгарии.
   Здесь нам устроена была самая торжественная встреча: почти за версту от селения нас встретила эта громадная толпа жителей, впереди которой стояло несколько священников с крестами, евангелием и святою водой. Некоторые из болгар держали иконы и хоругви.
   Чтобы дать возможность приложиться казакам ко кресту и евангелию, я перестроил полусотню рядами, разомкнув их шагов на 10, и, остановив, спешил. Сам подошел к кресту и был окроплен святою водой.
   Почтенный и совершенно седой священник с умною, выразительною и чрезвычайно симпатичною наружностью, обратился к нам с теплою, задушевною речью, сказанною им, к нашему удивлению и радости, на чистом русском языке.
   От лица всего болгарского народа он благодарил Россию за ее всегдашнее, бескорыстное сочувствие к своим младшим, единокровным, братьям, за неоднократную помощь и защиту... Прославлял нашего Государя, главнокомандующего, армию и весь русский народ... В лице нашем благодарил все русские войска за мужественную борьбу, за тяжелые жертвы и лишения...
   "Да поможет нам Господь Бог", продолжал свою речь умный пастырь: "сбросить с себя тяжелые цепи турецкого рабства!.. Да пошлет он нам от России свет, радость, счастье, давно ожидаемую свободу и освобождение от ненавистного, позорного, мусульманского ига!.."
   Затем, обратившись ко мне и, благословив крестом, он сказал: "Вознесемте, свободные и храбрые россияне, вместе с нашим народом, за освобождение которого вы проливаете теперь свою кровь, горячую молитву к Небесному Владыке. Пусть поможет Он нам испить до дна горькую чашу и увидеть желанный свет Христов!"
   Тут он запел со всеми священниками "Слава в вышних Богу!"
   Вся эта разумная, искренняя речь старого духовного пастыря подействовала на нас как-то особенно живительно, ободряюще. Каждый с гордостью, казалось, сознавал, что вера болгар в нашу силу, в наш успех не обманывает их, что мы действительно выйдем победителями из этой тяжелой борьбы и вырвем, наконец, их из вековых и мучительных объятий зверского мусульманского народа. Наконец, эти слова, сказанные на болгарской земле природным болгарином чистым русским языком, и это радостное настроение жителей не могли не подействовать на нас тоже благотворно.
   По окончании пения священник провозгласил многолетие нашему могучему Государю, Наследнику престола, главнокомандующему, и всему русскому воинству. Казаки приложились ко кресту и евангелию, и были окроплены святою водой.
   Еще при начале слов священника все жители -- мужчины, женщины и дети -- опустились на колени, и все время горячо молились; по окончании же многолетия, пропетого почти всем народом, толпа шумно поднялась и радостно стала кричать "ура, да живио царь Александр!" Примолкнувшие во время речи колокола снова разразились оглушительным звоном, и еще более увеличивали трогательную картину торжества.
   Несколько старейшин подошли ко мне и почтительно просили принять угощение от всего общества. Я изъявил на это полное согласие, так как все равно, нужно было дать лошадям маленький отдых; приказав вахмистру построить полусотню на площади, я отправился с духовенством и старейшинами в церковь. Здесь, разоблачившись, отец Иоанн (так звали священника) показал мне иконы, разную церковную утварь и другие вещи, пожертвованные русскими людьми (многих из них он называл по фамилиям).
   Осмотрев внимательно прекрасный алтарь, мы вышли из церкви и направились на площадь. По дороги отец Иоанн оказавшийся притом очень веселым и остроумным собеседником, рассказал мне, что церковь выстроена на деньги, пожертвованные некоторыми русскими, которые и теперь не забывают ее; что во время обедни он постоянно провозглашает многолетие нашему Императору, царствующему дому и всему русскому народу; вспоминал с видимым удовольствием о своем путешествии по России, о Москве, Петербурге, Киеве, Троицко-Сергиевской лавре и других святых местах на Руси; высказывал самые горячие симпатии ко всему славянскому миру и к протекторату России... И вообще проявил свой недюжинный ум, проницательность и трезвый, светлый взгляд. Незаметно подошли мы к площади. Здесь я увидел страшную суету: женщины и девушки, разослав на земле холсты, со всех изб чуть не бегом таскали всевозможное угощение довольным казакам: пироги, лепешки, жареные гуси, утки, куры, разные фрукты, сласти и прочее -- всего в страшном изобилии (очевидно, они еще ранее позаботились об этом); мужчины носили исключительно водку и вино.
   Для меня и священников был приготовлен стол и скамейки. Старейшины окружили меня, и просили, чтобы я разрешил наших лошадей подержать болгарам, пока казаки пообедают. Сначала я не решался на это, опасаясь, как бы турки из гор не напали на нас врасплох, и хотел даже немедленно отправить разъезд, но братушки уверили меня, что не предвидится ни малейшей опасности и что, наконец, на всех возвышенных пунктах в окрестностях стоят конные юнаки, которые тотчас же дадут знать об опасности условными знаками. Оказалось, что болгары уже сами организовали разумную охранительную службу, и я со своею полусотней совершенно спокойно отдыхал под охраной юных милиционеров, воинов-крестьян, пробуждавшихся из векового рабского состояния к самостоятельной гражданской жизни.
   Усевшись за стол, я с аппетитом занялся истреблением болгарских яств, запивая их очень хорошим красным вином. Духовные отцы тоже оказались молодцами но части выпивки и закуски, и ничуть не отставали от меня. Казаки, разместивш ись на земле, шумно и с аппетитом ели, любезничая с угощавшими их веселыми болгарками. Лошади наши оставались под присмотром болгар всех возрастов, причем на одно животное приходилось чуть ли не 10 коноводов; каждый считал за особую честь и удовольствие держать казачьего коня. Во время трапезы болгары рассказали мне, между прочим, что на их селение, несколько дней тому назад, нападали черкесы и башибузуки, отступавшие от Дуная, с намерением отнять у них скот, лошадей и каруццы. Жители решились отчаянно защищать свое имущество: все выходы из деревни были забаррикадированы, стар, млад и даже женщины вооружились вилами, ломами, железными прутами и пр.; кто же имел ружья и ятаганы, вышли в поле и образовали особый отряд, действовавший активно. Черкесы и башибузуки, не ожидавшие такого энергичного сопротивления, были отбиты с уроном, а ободрившиеся болгары начали даже преследовать отступавшего неприятеля, вооружаясь оружием убитых. Стоявшие возле меня два молодых болгарина, в доказательство своей победы, показали мне две магазинки, отбитые ими у черкесов. Я похвалил храбрость братушек, и сказал, что если их хорошо вооружить и обучить, то они наверное не уступят в мужестве русским воинам, и что скоро вот, когда мы освободим их, они будут иметь свою собственную армию. Слова мои быстро облетели толпу, и она радостно начала кричать "ура". Многие упрашивали меня дать им оружия и патронов, чтобы они могли защищаться от нападения башибузуков. Я, конечно, не мог удовлетворить их желание, но посоветовал отправить депутацию к генералу Гурко в Тырнов, который, может быть, и выдаст им часть турецкого оружия.
   Отдохнув, таким образом, часа полтора и изрядно подкрепившись, мы распростились, наконец, с гостеприимными и радушными жителями д. Горные Раховицы, уселись на коней и двинулись дальше. Перед выездом я предложил священнику за угощение себя и казаков; но он энергично отказался принимать плату, а окружавшие нас старики стали тоже его подталкивать, и уговаривать не брать денег. "Ну, в таком случае", предложил я, "примите эти монеты на вашу церковь, и когда будете молиться за нашего Царя и сражающихся русских воинов, зажигайте постоянно свечи..." Священник и окружавшее его почетные жители остались, видимо, довольны моим предложением и маленькое недоразумение окончилось обоюдным согласием.
   При выступлении полусотни с площади, на казаков вновь посыпались свежие цветы из группы хорошеньких юных болгарок, которые провожали нас даже за окраину селения. Прощание с жителями было самое искреннее, дружеское; крепким рукопожатьям и теплым пожеланиям не было конца. Громкие крики провожавших нас болгар долго еще раздавались по пути нашего следования.
   Было около семи часов вечера, когда мы через Дольние Раховицы доехали до Ласковац, и расположились на ночлег биваком близ дороги на Осман-Базар, и к востоку от деревни версты на полторы. Также как и в Раховицах, нас встретили здесь жители очень радушно и упрашивали ночевать в самой деревни. Но я не рискнул на это, потому что, по слухам, в горах рыскали шайки башибузуков, и можно было ожидать ночного нападения. На биваке же опасность была гораздо меньше, а боевая готовность, напротив, больше.
   Жители немедленно доставили нам на бивак сена, соломы, дров и разных съестных припасов -- всего в изобилии. Старшина деревни (чордбаджий), по собственной инициативе, сейчас же назначил несколько братушек в охрану -- на помощь нашим казакам.
   Ночь прошла совершенно благополучно, тихо. Утром я направил один разъезд на юг в горы, а с другим двинулся сам по дороге к Осман-Базару. Кроме жителей турок, убегавших со своими пожитками, мы никого не видели.
   Часов в 11 я встретился с уланским разъездом отряда генерала Леонова, поделился с ним своими сведениями и узнал, что неприятельских регулярных войск близко нет.
   Вернувшись на бивак, я собрал полусотню, и прямою дорогой направился обратно к Тырнову, куда и прибыл около 4-х часов дня. По пути валялась масса разного турецкого тряпья, ранцев, манерок и даже патронов, которые они бросали при поспешном отступлении из Тырнова.
   О результатах своей миссии я доложил командиру полка.
   Примечания:
   * В брошюре М. Чичагова "Подвиги русских офицеров в русско-турецкую войну", автор упоминает, будто я, как сумасшедший, понесся один в атаку на турок... Как это ни лестно для моего казачьего самолюбия, но на самом деле этого не было!..

Глава III

   28 июня сотня наша занимала аванпосты верстах в шести по направлению к Габрово, а на следующий день, 29-го, мы двинулись через деревушку Калофер, и присоединились к маленькому авангарду генерала Рауха, шедшего впереди всего передового отряда генерала Гурко. Главная цель последнего состояла в том, чтобы овладеть Балканами, которые представляли на пути движения русской армии вторую, после Дуная, серьезную преграду. Так как самый удобный из проходов -- Шипкинский, сильно укрепленный турками, и обороняемый значительными силами, очень трудно было взять с той стороны, откуда враги ожидали нас, т. е. с севера, то очень умно и хитро решено было в главной квартире пробраться как-нибудь неприятелю в тыл и овладеть проходом с юга, со стороны Казанлыка, откуда нашего появления совершенно не ожидали, действуя в то же время и со стороны Габрово.
   Для этой цели выбрана была дикая и почти недоступная горная тропинка, ведущая от Тырнова в долину р. Тунджи у селения Ханкиой. Преодолеть этот трудный и опасный путь и должен был передовой отряд Гурко, впереди которого двигался авангард Рауха.
   Русскому солдату, бывавшему не раз уже на Балканах, удалось и на этот раз успешно выполнить предприятие, на первый взгляд кажущееся просто безумным. Он не любит долго ломать голову и рассуждать; это не в характере русского человека: ему приказано взять, стало быть, нужно это сделать во что бы то ни стало, хоть тресни!..
   Героями этого трудного и опасного перехода явились саперы (конно-пионеры), которые мужественно и неутомимо, с топором и киркой в руках и с винтовками за плечами, прокладывали горную дорогу, расширяли ее, устраивали спуски для артиллерии, разбивали громадный каменные глыбы, растаскивали столетние исполинские дубы, лежавшие поперек горных потоков, на дне которых пролегал путь... Словом, главную тяжесть перехода несли на своих плечах.
   Работа, действительно, египетская и в мирное время, а тем более, при постоянной боевой готовности, ежеминутно рискуя получить пулю в голову, при известном нравственном тревожном настроении, и притом в страшную дневную жару, сменяемую холодными, сырыми ночами. Все выше и выше поднимались мы, борясь с негостеприимною природой и, шаг за шагом, завоевывая себе узкую, опасную тропинку. Горные орлы парили над нашими головами, очевидно, недоумевая неожиданному появлению непрошенных гостей.
   Пот градом катился с лиц тружеников сапер, но они и не думали об отдыхе.
   Я с полусотней шел непосредственно за саперами, первый из нерабочих людей проходя, таким образом, по новой дороге и невольно любуясь величавыми и живописными горными пейзажами, открывавшимися перед нашими глазами. Позади нас двигались пластуны.
   Поздно вечером прекращались работы по проложению дороги, и рано утром снова начинались с еще большею энергией и поспешностью.
   Три ночи провели мы в глухом Ханкиойском проходе, и ночи эти, наверное, живо сохранились в памяти у каждого из участников этого смелого и счастливого предприятия!..
   На высшей точке перевала (близ деревни Паровцы) командир конно-пионеров, отважный полковник граф Роникер, устроил очень оригинальный памятник в честь прохода русских героев через этот пункт: из громадного столетнего дуба, толщиною в четыре обхвата, был вырублен большой столб около трех сажен длины и зарыть на одну треть в землю; на четырех обтесанных сторонах вырезаны были фамилии офицеров, унтер-офицеров и урядников, перешедших здесь первыми Балканы.
   Один из саперных офицеров очень искусно нарисовал на белом шелковом платке наш национальный герб и прикрепил этот импровизированный флаг к небольшому шесту, утвержденному наверху дубового памятника. Картина вышла очень эффектная!
   До сих пор мы карабкались вверх, теперь же стали спускаться вниз.
   1 июля мы были уже верстах в шести от деревни Ханкиой, которую, по слухам, сообщенным жителями ближайших горных селенги, занимал незначительный турецкий отряд. Работы были приостановлены и приняты всевозможные меры к соблюдению полной тишины и спокойствия. Мы ждали, пока, по разработанной пионерами дороге подтянутся наши главные силы, чтобы затем уже сразу и неожиданно дебушировать в долину Тунджи. Вперед выслали сотню пластунов, этих отчаянных головорезов, которых сам ад и сатана, кажется, не устрашит. К нам, в авангард, приехал помощник начальника штаба подполковник Сухомлинов, очень молодой, веселый и симпатичный офицер генерального штаба, вмести с князем Цертелевым, бывшим секретарем нашего посольства в Константинополе, поступившим с объявлением войны в Кавказскую казачью бригаду вольноопределяющимся. Князь Цертелев, переодеваясь в болгарский и турецкий костюмы, еще ранее принимал участие в разных рискованных предприятиях, и грудь его была украшена уже тремя солдатскими георгиевскими крестами. Теперь, в сопровождении болгарского патриота Словейкова, он отправился вперед, в д. Ханкиой, чтобы собрать там сведения о турецких войсках. Прекрасное знание им местных языков и обычаев в значительной степени обеспечивало за ним успех его смелых предприятий.
   В ожидании возвращения князя Цертелева и Словейкова, офицерство все собралось в кучку вокруг разговорчивого Сухомлинова, и оживленно беседовало на тему о предстоящем дебушировании и сражении.
   Для большей безопасности, кроме пластунов, были выдвинуты также вперед и стрелки; весь отряд постепенно подтягивался. Спустя несколько времени приехал начальник штаба, полковник Нагловский, справился о положении дел, и сообщил, что скоро прибудут артиллерия и начальник отряда, но что сегодня дальнейшее движение, вероятно, не состоится, так как люди сильно устали и уже довольно поздно.
   Вскоре благополучно вернулись из своей опасной экскурсии князь Цертелев и Словейков. Оказалось, что они очень удачно исполнили свое поручение: им удалось проникнуть в самую деревню Ханкиой, где стояли лагерем два табора пехоты, и даже беседовать с турецкими солдатами и офицерами; последние высказывали им свое твердое убеждение, что Балканы представляют для русских почти неодолимую преграду, так как Шипкинский перевал очень сильно укреплен, а через другие немыслимо пробраться (проход Ханкиойский сами турки назвали "Хаин Богаз", т. е. предательский проход).
   Горькое разочарование ожидало самонадеянных, беспечных и наивных османов! Безотчетный, панический страх напал на них, когда они увидели вдруг на расстоянии действительного ружейного выстрела от себя воинственные фигуры наших пластунов и штыки русских стрелков.
   В этот день (2 июля), т. е. день дебуширования авангарда передового отряда в долину роз, мне пришлось разыграть довольно комическую роль.
   Бригадный командир, полковник Чернозубов, приказал мне отправиться с четырьмя казаками в деревню Эссекчи и узнать, занята ли она неприятелем. Рысью подъехал я долиной к северной окраине деревни и еще издали увидел в ней турецкую пехоту и вооруженных жителей. Остановившись шагах в трехстах от крайних зданий, я отправил одного казака с донесением к Чернозубову и занялся, в ожидании приказания, наблюдениями. Удивило меня немало то обстоятельство, что, не смотря на близость расстояния, в меня никто не стрелял, хотя появление наше турки, очевидно, заметили. Были ли османы в миролюбивом настроении, или на них просто напал панически страх -- судить не берусь, но выстрела из деревни ни одного не раздавалось. Кажется, что наше внезапное появление их сильно смутило, и они заботились только о сохранении своей шкуры.
   Во время моих наблюдений я получил вторичное приказание от Чернозубова ехать в деревню. "Черт возьми! Да как же я туда сунусь с двумя казаками? -- думал я. "Ведь застрелят, как собаку..." И я снова послал к полковнику казака, прося хоть несколько человек в помощь. Но, в ответ, получил третье энергичное приказание -- немедленно скакать в деревню.
   У меня оставался только один казак (остальные не возвращались), и вот я, как Дон-Кихот, обнажив шашку и скомандовав своему Санчо-Панчо: "пику на бедро!", марш-маршем понесся в деревню по главной улице. Я ожидал, что меня встретит целый град пуль, и решил, как истый кавалерист; действовать только холодным оружием...
   Но с каждым скачком лошади удивление мое все более и более возрастало. Турки, вместо того, чтобы подстрелить меня, как зайца, бросали свои пожитки и, испуганно, через заборы и канавы, бежали из деревни.
   Я доскакал до моста через реку Тунджу, и здесь остановился.
   Бежавшие, между тем, турки наткнулись за деревней на наших казаков (26-го полка) и были ими тотчас же атакованы.
   Положение мусульман стало критическое; им ничего не оставалось делать, как только бросаться с крутого берега реки в Тунджу, в надежде пробраться на другую сторону.
   Я прекрасно видел с моста, как они целыми десятками бросались в воду и тщетно боролись с быстрым течением реки.
   Казаки в это время открыли по пловцам частый и меткий огонь из своих берданок, и река мало-помалу стала покрываться несчастными убитыми и ранеными, которых течением быстро уносило вниз.
   В то время как я, стоя близ моста со своим казаком, с грустью смотрел на расстреливание несчастных и обезумевших фанатиков, самоотверженно решившихся лучше погибнуть в волнах Тунджи, чем отдаться живыми в руки гяуров, и, признаться, не особенно-то завидовал подвигам своих станичников, -- через мост проезжала запряженная двумя буйволами каруцца, нагруженная разным домашним хламом. Красивый и довольно молодой еще (лет 30-ти) турок, вооруженный старинным ружьем, пистолетом и несколькими ятаганами, заткнутыми за пояс, вел быков; за возом шла одетая в черный костюм турчанка с чадрой на голове. Очевидно, они нас не замечали, беспокойно оглядывались по сторонам и торопливо погоняли буйволов. Проехав уже мост, турчанка, случайно оглянувшись, увидела вдруг нас, испуганно вскрикнула "москов!" и навзничь упала на землю без чувств (не знаю, может быть, и притворилась -- женщины ведь на это мастерицы!). Я подъехал к турчанке, нагнулся с коня и хотел заглянуть ей в лицо. "Если молодая да красивая", подумал я, "то надо будет привести в чувство; если ж старая, то, Бог с ней, пускай лежит!"
   В этот самый момент что-то свистнуло мимо моего уха и одновременно раздался ружейный выстрел; я быстро поднял голову, увидел шагах в 40 от себя дымок, и понял, что в меня стрелял тот самый турок, который шел с возом. Видя свою оплошность, последний бросился бежать, желая спрятаться за ближайшее толстое дерево. Но мой казак быстро прицелился в бежавшего, и пуля угодила ему в затылок...
   Позади раздался лошадиный топот. Я оглянулся и увидел проходившую через деревню 2-ю сотню нашего полка. Впереди ехал сотенный командир, есаул Полухин. "Послушайте, Дукмасов, не хотите ли пристроиться к нам?" обратился он ко мне. "Мы сейчас думаем атаковать турецкий обоз, который вон там двигается..."
   Я отказался, так как обоз был бабий, т. е. с мирными жителями, хотя и вооруженными; кроме того, на ближайших возвышенностях, влево от нас, виднелась неприятельская пехота и артиллерия.
   Сотня атаковала обоз, но, встреченная сильным ружейным и артиллерийским огнем, должна была отступить.
   Одновременно с проездом 2-й сотни ко мне вернулись те три казака, которые были посланы мною еще ранее с донесениями к полковнику Чернозубову. Выругав их хорошенько за неисправность и мешкотню, я направился с ними охотиться на басурманов: с моста я заметил, как человек 10 --12 турок, переплыв удачно реку, скрылись на противоположном берегу в небольшой рощице. Вот сюда-то я и направился со своею миниатюрной командой, перебравшись предварительно на правый берег Тунджи.
   Подъехав шагов на сто к роще, я знаками стал объяснять туркам, чтобы они положили оружие и сдались. Но, вместо ответа, на нас посыпались пули. Тогда я решился со своими ничтожными силами штурмовать рощу, предварительно подготовив атаку ружейным огнем. Двух человек я поставил с фронта, а двух таким образом, чтобы они могли фланкировать засевших в роще турок; сам же расположился между ними. Стрелять условились по очереди: сначала фронт, затем фланг. Кусты в роще были в высоту не более роста человека; посреди нее находилась небольшая площадка (шагов в 50 шириной), на краю которой и расположились эти 10-12 злополучных турок. Для производства выстрела они приподнимались, а затем быстро прятались. Этими моментами мы и пользовались: как только показывалась голова турка, казаки быстро прицеливались и стреляли.
   Не прошло и четверти часа, как половина защитников была нами перебита, и оставалось только шесть человек.
   Было около шести часов вечера. Бой на всех пунктах в живописной, прелестной долине роз уже прекратился, турки везде отступили частью на восток, частью на юг в Малые Балканы. Ружейная перестрелка уже давно замолкла, и только мой крошечный отрядик продолжал еще с увлечением перестреливаться близ рощи о оставшимися в живых шестью отчаянными фанатиками, предпочитавшими верную смерть и рай Магомета позорному плену.
   Верстах в полутора от нас, по левую сторону Тунджи, собралось наше начальство (генерал Раух, полковники Чернозубов и Краснов) и, очевидно, недоумевало, что это за неугомонные бойцы. Посланный от них ротмистр Мартынов прискакал ко мне с трубачом, чтобы узнать о причине стрельбы. "Что это вы тут стреляете, в кого?" обратился ко мне подъехавший Мартынов. "Генерал Раух прислал меня узнать, в чем дело". "А вот видите", отвечал я, указывая на мелькавшие в роще огоньки, "охотимся здесь на красную дичь -- двуногих и красноголовых зверей. Не хотите ли принять участие? Сейчас поведем решительную атаку... Предлагал несколько раз сдаться -- не хотят, подлецы! Вот мы попробуем, кстати, хорошо ли отточены наши шашки...". "А что ж, пожалуй", отвечал Мартынов, и красивые глаза его заблистали. Мы вынули револьверы и стали медленно подходить к роще, постепенно уменьшая круг. Оставалось не более 30-ти шагов, как вдруг из ближайшего куста быстро поднялся молодой высокий турок, торопливо прицелился из ружья и выстрелил; к счастью, пуля пролетела мимо, никого из нас не задев. Сопровождавший Мартынова трубач соскочил с коня и, выхватив шашку, бросился на турка, намереваясь изрубить его. Еще 2-3 шага, и голова фанатика покатилась бы на землю. Но он быстро и ловко отскочил назад, вторично, почти в упор, прицелился из своей магазинки в бежавшего на него трубача и спустил курок. Раздался новый выстрел, а за ним -- глухой, раздирающий душу крик. Мы увидели, как трубач, точно подкошенный, повалился на землю -- пуля фанатика впилась ему в живот. Жалобно застонал смертельно раненый, корчась на земле в страшных мучениях... Потеря товарища ожесточила моих казаков: стремительно ворвались они в рощу и, соскочив с лошадей, стали крошить шашками оставшихся в живых турок. Не могу вспомнить без содрогания этой ужасной картины! Люди превратились в каких-то диких, бешеных зверей, которые рвут и мечут без разбора все, что попадается им на пути. Куски человеческого мяса, точно листья, летали по воздуху, русская сталь обильно обагрилась мусульманскою кровью...
   Я въехал на упомянутую небольшую площадку посреди рощицы и увидел 7-8 человеческих трупов в самых ужасных, безобразных позах с застывшими, страшными лицами. Три человека еще были живы и окружены моими казаками. С каким-то бессмысленным, идиотским выражением страшного испуга смотрели они, присев на корточки, на нас и что-то бормотали... Мне стало жаль этих людей, и я хотел спасти им жизнь... Но все было напрасно! На одного из них казак налетел верхом и с силой вонзил свою пику ему в грудь; другой, соскочив с коня, выхватил из рук опешившего турка ружье и, прикладом его же собственного оружия, разбил ему череп; мозг так и остался на крепком ложе турецкой магазинки...
   Я люблю войну и не отличаюсь слабостью нервов, но и то не мог без отвращения и содрогания смотреть на эту сцену. Но, оглянувшись в сторону, увидел еще более тяжелую и ужасную картину: шагах в 20 от меня, под густым кустом сидел высокий, седой старик; к нему, стоя на коленях и, вся дрожа, прижалась бледная, молодая женщина с крошечным ребенком на руках. Старик, подняв глаза к небу и сложив руки на груди, мирно качал головой, и что-то усиленно бормотал. Лихорадочный блеск его черных, больших глаз, болезненно-желтый цвет лица, и эти шевелящиеся сухие губы надолго врезались мне в память. (Помню, потом, я видел точно такое же выражение у одного преступника в Адрианополе, приговоренного к повышению и стоявшего уже у виселицы). Широко раскрыв глаза, смотрел я на этого молящегося перед смертью старика, обезумевшую, полуживую женщину и плачущего младенца/ Глухой удар прикладом о череп турецкой головы заставил меня обернуться в противоположную сторону, и в ту же минуту я услышал голос одного из своих казаков: "Ваше благородие -- берегитесь!", а вслед за этим пуля пролетала над самым моим погоном. Я быстро обернулся и увидел дымок возле молящегося старика, а в дрожащей руке его большой, старинный пистолет. Взор его по прежнему был обращен к небу, губы еще чаще шептали молитву... Один из казаков подбежал к старику, приставил к его груди свою винтовку и хотел выстрелить. "Что ты, Бога бойся!" остановил я его во время, "посмотри на ребенка и мать"...
   Казак несколько сконфузился, торопливо проговорил: "виноват, ваше благородие", вырвал только из рук старика пистолет и от души помянул его родителей. Вероятно, и ему невольно вспомнилась его родная станица, его мать, семья, и екнуло доброе казачье сердце, и зверь снова на время превратился в человека...
   Я приказал осмотреть кусты, думая найти если не живых, то хоть раненых врагов; но кроме 11-ти трупов и трех живых существ (старика и ребенка с матерью) ничего не оказалось.
   Поворотив коня и поблагодарив сердечно Провидение за то, что счастливо избавился от направленной в меня опасной пули, я поехал к Мартынову, который заботливо хлопотал возле опасно раненого и сильно мучившегося трубача. Положив его на шинель, два казака осторожно на пиках понесли несчастного товарища на перевязочный пункт.
   Овладев так счастливо Ханкиойским проходом, передовой отряд генерала Гурко двинулся, 4 июля, долиной реки Тунджи к городу Казанлыку.
   Накануне же, т. е. 3 июля, две сотни (5-я и 6-я) нашего полка получили приказание произвести рекогносцировку города Иени-3агры.
   Рано утром, под общею командой адъютанта военного министра, ротмистра Мартынова, двинулись мы через горы к цели нашей рекогносцировки. Дорога была довольно плохая -- узкая, каменистая, с постоянными подъемами и спусками. Хотя Малые Балканы и не высоки, но за то очень круты и обрывисты. Узкая дорожка, по которой наши две сотни растянулись на значительное расстояние, вилась по довольно живописной местности, покрытой роскошною растительностью; громадные густолиственные каштаны, ореховые, дубовые и буковые рощи, роскошные чинары и местами зеленые луга покрывали крутые и обрывистые склоны Малых Балкан и придавали этому горному уголку очень живописный, красивый вид. А внизу, под нашими ногами, в глубине ущелья и между утесами, с шумом катили свои холодные воды в долины Марицы и Тунджи горные, быстрые ручьи.
   Беспрерывные подъемы и спуски сильно утомляли наших лошадей, но мы, всадники, не чувствовали усталости и были в самом веселом настроении духа, полною грудью вдыхая этот здоровый, горный и ароматический воздух и любуясь чудными пейзажами.
   Наконец, мы благополучно достигли деревни Бузаача, откуда начинался спуск в долину. Вдали, верстах в семи, виднелась Ени-Загра со своими красивыми белыми домиками и высокими, стройными минаретами.
   Мартынов приказал мне произвести рекогносцировку с взводом казаков влево от города, а хорунжему Ретивову вправо. Подъехав к крайним домам Ени-Загры, приблизительно, на версту, я отчетливо увидел, даже без помощи бинокля, около табора неприятельской пехоты и два эскадрона черкесов, расположившихся за городом. Дальше наступать было бесполезно, и я, вернувшись, доложил обо всем Мартынову. Вскоре возвратился тоже Ретивов и сообщил, что он испортил телеграф, ведущий из Эски-Загры в Ени-Загру, и что у железнодорожной станции стоят два турецких табора. Заметивши нас, противник видимо засуетился, но огня не открывал.
   Не смотря на присутствие довольно значительного неприятеля, Мартынов решил сделать попытку взорвать железнодорожный мост и испортить телеграф. (Ени-Загра лежит на железной дороге из Филиппополя и Адрианополя в Ямполь; железнодорожная станция находится почти у самого города). Во взводной колонне рысью двинулись две наши сотни к полотну железной дороги между городом и расположенной вправо от нас деревней Эрлемиш. Местность была открытая, ровная, очень удобная для действий кавалерии.
   В двух верстах от города нам навстречу, с левой стороны, быстро выехали черкесы (около двух эскадронов) и тотчас же рассыпались.
   Две полусотни наши немедленно сделали заезд налево, рассыпались, и образовали таким образом заслон против черкесов для остальных двух полусотен, которые продолжали наступление к полотну железной дороги.
   Я со своею полусотней находился в упомянутом заслоне, который смело повел наступление на черкесскую цепь. Последняя, очевидно, избегая столкновения, стала медленно отступать, рассчитывая подвести нас под огонь своей пехоты и артиллерии (всего около пяти таборов, как оказалось впоследствии), которые занимали сильную позицию между городом и железнодорожною станцией. Увидев эту грозную пехотную силу, поняв хитрую тактику отступавших черкесов и безрассудность преследования, я вовремя поворотил своих людей.
   И действительно, только что мы начали отступать, как черкесы, вместо того, чтобы нас преследовать, быстро очистили фронт перед своею позицией, поскакав на фланги ее, и позади нас вдруг раздались сильные ружейные залпы и орудийные выстрелы; сотни пуль полетали за нами в вдогонку, засвистав над головами, а турецкие гранаты стали рваться у самых ног наших испуганных лошадей. Одновременно у деревни Эрлемиша показались два неприятельских орудия, которые стали тоже в нас стрелять... Мы очутились внезапно под перекрестным артиллерийским огнем. Все это было так неожиданно и так дурно подействовало на нас в нравственном отношении, что в рядах смущенных казаков произошел некоторый беспорядок, путаница, и наиболее трусливые бросились, даже было, наутек. И только благодаря энергии и мужеству офицеров порядок скоро был восстановлен, и начавшееся бегство перешло в стройное отступление шагом. Черкесы нашим временным беспорядком не воспользовались, и даже не делали попыток нас преследовать.
   Несмотря на сильный огонь, мы отделались очень счастливо, потеряв только пять убитых лошадей.
   Цель рекогносцировки была все-таки более или менее достигнута: хотя железную дорогу нам и не удалось разрушить, но силы и расположение неприятеля были обнаружены довольно точно. Мы спокойно возвращались в долину роз прежнею дорогой через Малые Балканы. При подъеме на горы, близ деревни Бузаач, мы нашли две каруццы, нагруженные ящиками с патронами Пибоди; очевидно, они были брошены турками при отступлении от Ханкиоя. Сотенный командир мой, есаул Гречановский, вздумал, было, уничтожить эти патроны: приказав казакам подложить под возы соломы, он сам стал поджигать ее. Пламя вспыхнуло, раздалась оглушительная трескотня, и Гречановский едва не поплатился жизнью за свою безумную забаву.
   Спустившись с Малых Балкан снова в долину роз, мы двинулись к западу, вверх по течению Тунджи, и догнали наш полк, который, вместе с другими войсками передового отряда, выступив из Ханкиоя 4 июля, 5-го вступил уже с боем в Казанлык, после жарких и блестящих дел при селениях Уфлаки и Уфландиркиой.
   Наша бригада расположилась биваком у северной окраины г. Казанлыка в розовых садах (розы, к сожалению, уже отцвели тогда).
   Еще днем погода стала портиться, с Балкан надвинулись густые тучи, подул сильный ветер и к вечеру полил дождь.
   Было около 11 часов вечера; большинство на биваке уже спало. Забравшись в свою палатку, отнятую казаками у турок, и завернувшись в бурку, я собирался уже уснуть, как вдруг услышал отдаленный ружейный выстрел, за ним другой, третий, и поднялась трескотня. Моментально вскочил я на ноги и выбежал из палатки, чтобы узнать, в чем дело. Дождь лил как из ведра, темнота была такая, что соседней палатки я не мог рассмотреть. Трубачи энергично играли тревогу, казаки торопливо, в впотьмах разыскивали своих лошадей, слышались громкие приказания офицеров -- выводить с коновязи коней, убирать палатки и пр. Поднялась невообразимая суета, беготня... Команды начальников, крики казаков, топот и фырканье испуганных лошадей, шум ветра и дождя и все усиливающаяся перестрелка -- все это слилось в какой-то нестройный, ночной концерт. Прошло еще несколько минут суеты и все были уже готовы к выступлению, не смотря на страшную темноту и дождь. Палатки все убраны, вещи наскоро уложены. Я, впрочем, рассчитывая почему-то, что из этого ничего серьезного не выйдет, приказал не убирать свою палатку, решив в крайности лучше ею пожертвовать.
   Итак, все были готовы, но приказания выступать не получалось.
   Ко мне в палатку скоро собралось нисколько офицеров, чтобы хоть немного укрыться от дождя; в ожидании приказаний, мы занялись беседой.
   Вдруг пули стали что-то очень часто летать возле палатки, в которой горела свеча. "Тушить огонь, огонь потушить!" услышали мы крики, и в палатку вскочил урядник. "Ваше благородие! Командир полка приказали потушить свечу -- турки стреляют по огню..." торопливо произнес он. Кто-то из нас дунул на свечу, и в то же мгновение нисколько пуль пронизало палатку, к счастью, никого не задев.
   Между тем стрельба мало-помалу начала ослабевать и вскоре совершенно прекратилась. Из аванпостной цепи приехало нисколько казаков, и привели с собою пять турок, захваченных ими в плен.
   Оказалось, что всю эту кашу заварили человек 30 каких-то отчаянных башибузуков, всполошивших весь отряд силою в полторы тысячи!
   Приказано было снова поставить лошадей на коновязь, а людям расположиться на отдых. Мокрые, совершенно в грязи, не имея сухой нитки и сухой пяди земли, все мы были в очень жалком положении. От сильного дождя и происшедшей во время тревоги топотни бивак представлял какое-то топкое болото -- грязи было чуть не по колено; сено, заготовленное для лошадей, оказалось тоже втоптанным в грязь... Ни лечь, ни сесть немыслимо было!.. Так всю ночь, до рассвета, казаки и простояли, держа в поводу лошадей, которые то и дело выдергивали колья из размокшей от дождя земли. Убедились мы горьким опытом, что значит ночная тревога!.. Будем ее хорошо помнить!..
   Единственный сухой уголок во всем биваке оказался в моей не разобранной палатке, и потому скоро она битком набилась нашим офицерством с командиром полка во главе.
   Привели для допроса пленных турок -- грязных, оборванных и перепуганных -- и через переводчика узнали, что они пробирались в Эски-Загру из отряда, разбежавшегося под Шипкой, и нечаянно в темноте наткнулись на нашу цепь, с которою и завязали перестрелку.
   В то время, как Гурко со своими храбрыми войсками (главным образом лихою 4-ю стрелковою бригадой) занят был атакой почти неприступного, грозного Шипкинского перевала с юга, со стороны деревни Шипки, на нашу долю выпала довольно скромная роль -- обезоружения турецкого населения в соседних с Казанлыком деревнях.
   7 июля я был послан со своею полусотней в горы, к северу от Казанлыка, для отобрания у жителей турок деревень Гусева, Хаскиой, Янина и др. всего имевшегося у них оружия,
   Все шло благополучно, сопротивления нигде я не встречал, и турки беспрекословно выдавали нам свои, большею частью старинные, ружья, ятаганы, кинжалы и пр.
   Но в одной из деревень (названия ее не помню) около 60-ти вооруженных турок заперлись в мечети и, как только мы показались на площади, открыли по нас ружейную пальбу. Через болгарина я предложил им сдаться и положить оружие, обещая полную амнистию и свободу; но все предложения мои оказались напрасными и турки видимо решились отчаянно защищаться.
   Видя недействительность паллиативных мер, я решился действовать более энергично. Несколько казаков, по моему приказанию, спешились, подкрались к мечети и стали закладывать окна и двери соломой и дровами и обливать все это дегтем (весь материал обязательно доставили жители-братушки). Турки, видя эти приготовления и поняв, что я хочу поджечь мечеть и выкурить их оттуда -- решились, наконец, сдаться. Оружие было сложено у дверей мечети и толпа в шесть десятков здоровенных, преимущественно пожилых, турок, с зверскими, фанатическими лицами, вышла на площадь, при радостных восклицаниях братушек, которым я разрешил разобрать сложенное оружие. Меня тотчас же окружила громадная толпа болгар и, видимо возбужденная, с криком и, жестикулируя, стала указывать на некоторых из бывших в мечети турок, обвиняя их в разных преступлениях, зверствах, убийствах и грабежах, а некоторых даже в том, что они убивали беременных болгарок, распарывали ятаганами у них животы и вынимали оттуда живых младенцев... Страшно возмущенный этими рассказам, этим неслыханным варварством и зверством, я, под впечатлением минуты негодования, исполнил просьбы болгар и отдал им на расправу этих преступников... Не прошло и десяти минут, как я узнал, что их постигла очень печальная участь и тяжелая кара: все они, т.-е. тринадцать человек, были повышены!..
   "Смерть за смерть!" -- злорадно говорили обрадованные болгары!
   Остальных турок я распустил. Поздно вечером, усталый физически и особенно разбитый нравственно, вернулся я в Казанлык, на бивак. Тени этих тринадцати повешенных турок не давали мне целую ночь покоя: мне все мерещилось, что они окружают мою палатку и требуют объяснения за мой несправедливый, жестокий суд...
   Оказалось, что эпизод с повышенными турками сделался известным генералу Гурко и на другой день я был потребован для объяснения к начальнику отряда. В первый раз мне пришлось говорить с этим славным героем лихого Забалканского набега. Сосредоточенным, серьезным, даже слегка угрюмым показался мне этот бесспорно храбрый и дельный генерал, и вместе истый русский патриот. Строго распек он меня за самоуправство, отечески дал, затем, нисколько теплых наставлений, и предупредил, что если вперед повторится что-либо подобное, то он без колебаний отдаст меня под суд и -- я буду расстрелян... Повесив нос, вышел я из палатки генерала и твердо решился быть вперед осторожнее и поменьше увлекаться.
   7 июля Шипкинский перевал находился, как известно, уже в наших руках и передовой отряд Гурко вошел в соединение с Габровским отрядом князя Святополк-Мирского. Теснимые с двух сторон и опасаясь быть захваченными в плен, турки ночью бежали с перевала горными тропинками на Калофер, и далее к Филиппополю, оставив в наших руках орудия, снаряды, часть обоза, лагерь и кучу голов наших убитых и раненых воинов, павших в несчастном бою 6 июля.
   Радость наша была, конечно, всеобщая, хотя многие и недоумевали, как это удалось улизнуть совершенно незаметно и безнаказанно такой массе, как 10 000 человек, при значительной кавалерии с нашей стороны.

Глава IV

   10 июля сотня наша (6-я) в составе отряда генерала Столетова (Казанский драгунский полк, взвод 16-й конной батареи и дружины болгарского ополчения) двинулась по дороге к Эски-Загре. Отряд имел, главным образом, целью захватить проход к этому городу через Малые Балканы и обеспечить, таким образом, за передовым отрядом путь к его дальнейшему наступлению в долину Марицы.
   Рано утром, лишь солнце показалось из-за гор, мы двинулись уже в путь; наша сотня шла в авангарде. Дорога тянулась сначала вдоль левого берега Тунджи по совершенно открытой, ровной местности. Пройдя около 22 верст и переправившись через мост на реке Тундже, отряд наш остановился на привал близ селения Горные Чайникчи, как раз у подножия Малых Балкан. Генерал Столетов решил самое жаркое время провести в отдыхе; людям приказано было варить пищу, лошадям роздали сено, в горы выставили аванпосты. Офицеров нашей сотни пригласил к себе закусить ротмистр Мартынов, расторопный денщик которого уже успел занять удобное местечко и поставить самовар. Вскоре подошла голова колонны главных сил, впереди которой ехал Столетов со свитой. Мартынов встретил его, доложил о расстановке аванпостов и пригласил закусить. Генерал -- представительный, любезный и простой человек, и при этом большой говорун и весельчак -- охотно принял предложение Мартынова, слез с коня и подошел к ковру, на котором уже появились разные закуски, вино и самовар.
   Вскоре к нашей компании подъехал также командир болгарской дружины, полковник Калитин, с несколькими своими офицерами. Завязался оживленный разговор о пережитых днях, предположения о будущем и пр.; Столетов и Калитин вспоминали о своих лихих туркестанских походах; большинство офицеров болгарской дружины оказались тоже люди более или менее опытные в боевом деле и понюхавшие уже не раз пороха на полях Туркестана. Беседа длилась долго, вино и чай гостеприимного хозяина быстро уничтожались...
   Так как нашей сотне приказано было тронуться в путь в два часа дня, а было только около 12-ти, то я, напившись чаю, отправился осматривать теплые минеральные источники, вытекавшие вблизи из гор. Каменное здание, выстроенное турками для купанья, помещалось на окраине деревни. Посреди большой комнаты устроен был мраморный резервуар шириной около 15 аршин, глубиной в два аршина; по краям стен устроены были низкие диваны для раздевания. Все это было, конечно, в самом грязном, запущенном виде. Я позвал несколько казаков, приказал им спустить воду, обмыть резервуар и наполнить его свежею водой. Через полчаса все это было готово, и я отправился на бивак. Офицерство, подзакусив и выпив изрядно, валялось на траве в самых разнообразных позах; одни тщетно старались уснуть и найти защиту от палящих лучей солнца; другие очень весело насвистывали болгарский национальный марш "Шуми Марица", выученный ими от добровольцев болгарской дружины; третьи, лежа на спине, лениво перекидывались фразами.
   -- Публика! обратился я к этой компании, -- кто желает лечиться на счет султана: купаться в турецких минеральных источниках?
   --Где, какие источники? -- послышались вопросы.
   -- А вот идем, покажу. У кого есть сувениры из Румынии -- может, поможет: состав воды, кажется, вроде Пятигорской...
   Желающих нашлось очень много, и мы целою ватагой отправились к упомянутому зданию. Хотя температура воды была довольно высокая (около 25 Е.), но мы все-таки выкупались с удовольствием. После нас в бассейн битком налезли казаки, и вода приняла какой-то бурый цвет.
   В два часа дня сотня наша уселась на коней и двинулась дальше, к Эски-Загре, до которой оставалось около 18 верст. Малые Балканы, которые нам приходилось переходить уже третий раз (считая два конца при рекогносцировке Ени-Загры), представляли и здесь довольно красивую, хотя и не столь живописную группу, как Большие Балканы: роскошная растительность (каштан, дуб, бук, чинар), покрывавшая местами склоны гор; быстрые горные ручьи, с шумом низвергавшие свои воды с водопадами и каскадами в низкие долины и глубокие ущелья; постоянные подъемы и спуски -- все это разнообразило наш трудный путь, открывало перед нами все новые и новые прелестные ландшафты, которыми все мы невольно любовались. Неприятеля нигде не встречалось; мы шли совершенно спокойно.
   Подходя к Эски-Загре, выслан был вперед разъезд, который вскоре донес, что в городе турецких войск вовсе нет. Новость эта была для нас, конечно, очень приятна. Появление наших разъездов на улицах Эски-Загры вмиг облетало город, и произвело самое отрадное впечатление на болгарское население и, напротив, удручающее на турецкое. Болгары целыми толпами высыпали на улицы и бросились навстречу подходившему отряду; по всему городу, за отсутствием колоколов, стали бить в железные доски. Турецкие власти стремительно бросились бежать из города, который очутился, таким образом, в нашей полной власти.
   У входа в город шедшая в авангарде наша сотня остановилась и выстроилась для встречи начальника отряда. Около шести часов вечера показалась колонна главных сил, впереди которой ехал генерал Столетов со свитой.
   Приняв депутацию от города, встретившую его с хлебом-солью, Столетов любезно отвечал на радостные приветствия духовенства и жителей. Затем войска вступили в город, улицы которого были буквально запружены жителями в праздничных, нарядных костюмах, громкими криками "живио" и бросанием в нас цветов выражавшими свою радость. Особенно восторгам их не было конца, когда они увидели своих единокровных братьев, шедших в рядах болгарского ополчения, и явившихся сюда защищать свободу, честь и жизнь своих отцов, матерей, братьев и сестер. Молодые болгарские воины, еще недавно лишь мирные граждане, не умевшие даже держать в руках оружия, теперь гордо и стройно маршировали бок-6-бок со своими старшими братьями -- русскими опытными солдатами и веселым, сердечным "ура" отвечали на приветствия своих родных, знакомых и соотечественников. Воинская дисциплина не позволяла им выйти из строя и броситься на шею этих близких людей, для спасения которых они решились жертвовать своею жизнью.
   Что-то великое, могучее, какая-то твердая вера в свое будущее, в свою силу слышалось в этих оглушительных русских "ура", вырывавшихся из молодых, экзальтированных болгарских грудей! У меня у самого что-то екнуло в груди, невольно слезы выступили на глазах и хорошее, сладостное чувство испытывал я -- совершенно посторонней зритель -- при виде этой трогательной, счастливой сцены... Этот народ, целые столетия не смевший даже думать о гражданской свободе, целые века находившейся в положении несчастных, забитых рабов и призываемый теперь к новой, счастливой и свободной жизни своими могучими северными братьями, видел свою собственную, стройную армию, защиту своей жизни, имущества, свободы... Да, для болгарского патриота, это была великая, торжественная минута!.. Когда войска прошли город, расположились вне его биваком, приняли меры охранения, и солдатам разрешено было отлучиться, тогда уже юные болгарские воины бросились в объятия дорогих, близких людей и слезы радости и счастья текли из глаз стариков и детей, мужчин и женщин.
   Большинство офицеров поместилось с войсками на биваки; некоторые же, в том числи и я, в городе, на квартирах. На мою долю достался очень хороший дом одного богатого турецкого бея, бежавшего как раз перед нашим приходом в Филиппополь. Ротмистр Мартынов поместился вблизи, тоже в доме какого-то бея, и пригласил меня являться к нему каждый день на обед.
   Не успел я войти в мои роскошные апартаменты, лишь несколько часов перед этим находившиеся во владении турецкого деспота-бея, как несколько казаков привели ко мне какого-то безобразного пожилого турка с феской на голове. "Это что за зверь -- где вы его поймали?" обратился я к казакам. "Это, ваше благородие, евнух -- начальник, значить, гаремный... Тут, сказывают, жены хозяина остались и он с ними..." отвечал один из казаков, самодовольно ухмыляясь. "А, -- подумал я, -- это преинтересная, должно быть, штука; нужно будет с этим господином покороче познакомиться!.." и заманчивые картины из "Тысячи и одной ночи" невольно замелькали в моем воображении. После трудов и лишений суровой, боевой жизни эти сладкие иллюзии казались особенно привлекательными. Я с любопытством взглянул на евнуха. Это был человек лет 45-50, небольшого роста, с черными, безжизненными глазами, с полною, обрюзглою физиономией, без бороды и усов. Он исподлобья и как-то испуганно смотрел на меня.
   Через переводчика-грека я узнал, что владетель этого дома, турецкий бей, очень богатый человек, был бичом для болгарского населения Эски-Загры; своими зверскими поступками, бесчеловечным обращением с болгарами, постоянными несправедливыми доносами губернатору и самым нахальным лихоимством он приобрел себе громадное состояние с одной стороны, и ненависть всего христианского населения -- с другой. Симпатизировавший ему губернатор, с которым он, вероятно, делился своими незаконными доходами, назначил его, по объявлении войны, начальником башибузуков в Филиппополе, куда бей и переехал в последнее время с четырьмя любимыми женами. 9-го же июля, вечером, он приезжал снова в Эски-Загру, чтобы забрать остальных жен и оставленное имущество, как, вдруг, 10-го, около пяти часов вечера, разнесся слух о появлении перед городом русских войск. Бей, дрожа за свою шкуру, поспешно бежал, захватив с собою только двух слуг и четырех лошадей, и оставив все свое награбленное имущество и до 30-ти женщин в гареме на произвол судьбы.
   Все эти сведения мне сообщил один местный грек, довольно сносно объяснявшийся по-русски. Меня чрезвычайно интересовал домашний быт богатого турка, и я решился подробно осмотреть все хозяйство бея. Входя с улицы воротами на двор, направо находилось одноэтажное кирпичное здание, где помещался сам бей, налево -- деревянные здания для прислуги и разные хозяйственные склады, напротив -- были устроены конюшни для лошадей и сараи для скота и экипажей. Небольшой, почти квадратный двор (около 40 шагов в длину и ширину), обнесенный с двух сторон высокою кирпичною стеной, был чрезвычайно изящно вымощен каменными плитами, а посреди его находился красивый мраморный фонтан с золотыми рыбками в резервуаре; вдоль стен росли деревья, причем лунка у каждого была очень искусно обложена разноцветными камнями. Через балкон, обвитый виноградом, и находившийся под тенью роскошных чинар и каштанов, я вошел в одноэтажное здание, расположенное направо от ворот. В этом доме, где постоянно жил сам бей, с правой стороны находились две маленькие комнаты, а с левой -- большая зала, посреди которой устроен был фонтан с резервуаром для купанья; пол залы и резервуар сделаны были из прекрасных мраморных плит. Кругом всей залы, вдоль стен, находились широкие и низкие диваны с подушками из дорогого малинового бархата. Через стеклянные двери я вышел снова на двор, обошел все строения, конюшни, сараи и, к удивлению своему, не нашел того, куда стремились все мои молодые помыслы и желания, т.е. гарема. "А где же гарем?" обратился я к переводчику, все время сопровождавшему меня вместе с евнухом. Грек, молча, показал рукой по направлению на сараи. "Скажи евнуху, чтобы он сейчас вел меня туда", обратился я снова к нему. Евнух беспрекословно повиновался, но переводчик с выражением испуга на лице наотрез отказался сопровождать нас, объяснив, что, по турецким законам, его за это могут повесить.
   Захватив с собою, на всякий случай, револьвер и шашку, я отправился один вслед за евнухом.
   Подойдя к потайной двери, устроенной во дворе против фонтана, между зданием для прислуги и сараями, евнух остановился, вынул из-за пояса какой-то особенный ключ и вложил его в едва заметную скважину. Еще мгновение, дверь тихо отворилась, я переступил порог, сделал несколько шагов вперед и -- в изумлении остановился... Совершенно новый, никогда невиданный мною мирок открылся перед моими глазами: небольшой фруктовый сад, обсаженный по краям роскошными, тенистыми ореховыми и персиковыми деревьями, каштанами, миртами и чинарами; великолепный мраморный фонтан посредине сада, окруженный красивыми, ароматическими цветниками; двухэтажный. изящной архитектуры и обвитый виноградом дом -- влево от меня и, наконец, около 30-ти женщин в турецких оригинальных костюмах и с открытыми лицами -- вот что открылось перед моими глазами. В момент моего входа почти все обитательницы этого таинственного уголка находились в саду; одни, сидя на коврах под тенью деревьев, занимались рукодельем, другие возились у цветов, третьи -- тихо гуляли по дорожкам и спокойно беседовали. Я, как вкопанный, остановился на месте и, широко раскрыв глаза, несколько даже растерявшись, смотрел на гаремных обитательниц. Неожиданное появление мое в это, совершенно недоступное постороннему человеку, жилище произвело на всех видимо сильное впечатление: дщери гарема точно застыли или окаменели в тех позах, в каких они увидели меня, и только невольное восклицание не то ужаса, не то удивления вырвалось у некоторых...
   Это была живая картина, достойная кисти лучшего художника! Не могу точно передать того чувства, которое я испытывал в эту минуту. Какая-то радость, что вот, наконец, мне удалось-таки проникнуть в этот таинственный магометанский мирок, и вместе с тем какая-то неловкость, что я так грубо нарушаю этот строгий мусульманский обычай -- эти два чувства, кажется, боролись во мне тогда.
   Несколько мгновений женщины смотали на меня испуганными, вопросительными глазами.
   "Кто это такой? Что ему надо?" говорило выражение каждой из них. В глазах некоторых старух я прочел даже ужас; кажется, они догадались, что видят перед собою ненавистного москова, гяура.
   Евнух что-то грозно крикнул, и картина сразу изменилась: женщины быстро опустили свои покрывала -- и. вместо красивых, античных личик я увидел только черные, неподвижные статуи. Такою переменой я, конечно, не мог остаться доволен и, в свою очередь, стал объяснять евнуху, чтобы он приказал им снова открыться. Долго он не мог ничего понять и, выпучив свои бессмысленные и безжизненные глаза, испуганно-тупо смотрел ими на меня; но когда я более энергично стал жестикулировать руками, показывая в то же время на лицо, евнух быстро понял, в чем дело. Вновь послышалась его команда, и я опять мог любоваться на южных чернооких красавиц Востока. Я обошел всех женщин и внимательно рассмотрел их: из тридцати гаремных обитательниц только 10-12 было очень молодых, в возрасте от 15-ти до 20-ти лет, с правильными, красивыми чертами лиц и смуглым цветом кожи; впрочем, две были блондинки и одна шатенка. Особенно врезалась мне в память одна из виденных мною красавиц: она стояла, прислонившись к стене, и держала в руках какое-то рукоделье; ей было не более 17-ти лет. Никогда не забуду я эти чудные, выразительные глазки, смотревшие на меня как-то вопросительно и с каким-то любопытством, эти роскошные, видневшиеся из-под чадры, черные волосы, миниатюрную, обутую в изящную туфельку, ножку и вообще всю эту маленькую стройную фигурку южной красавицы.
   Много после того мне пришлось пережить разных невзгод, не раз рисковать своею бездельною жизнью и видеть смерть у самых глаз, но образ Пембы (так звали красавицу, как после сказал мне евнух) до сих пор еще не изгладился из моей памяти.
   И у меня вдруг явилось непреодолимое, страстное желание подойти ближе к этой очаровательной темной фигурке, обвить руками ее стройную, тонкую талию и -- целовать, целовать без конца эти глубокие, черные глазки, красивый смуглый лобик, полуоткрытые губы, покрытые слабым румянцем щеки... и забыть всю эту окружающую обстановку, эту войну с ее ужасами, воплями и кровью... Мысли стали путаться, в глазах потемнело... я чувствовал, что еще мгновение, и -- я превращусь в зверя!
   Я уже сделал шаг по направлению к красавице, протянул к ней руки... как вдруг услышал какое-то странное, непонятное восклицание, и в то же время увидел устремленные на себя злые, страшные глаза старухи-турчанки, стоявшей близ Пембы. Казалось, она поняла мои мысли и намерения и, как старый цербер, решилась защищать юную красавицу от диких объятий гяура. Я остановился, пришел несколько в себя, оглянулся кругом и увидел десятки ненавистных, испуганных глаз, устремленных на меня, увидел снова евнуха, стоявшего недалеко с какою-то старухой, и что-то ей бормотавшего, увидел нисколько полунагих детей, вначале мною незамеченных, трех молодых негритянок и пр... И когда я снова стал отыскивать глазами Пембу, ее уже не было -- она куда-то скрылась. Я понял, что она убежала в здание гарема, и решился его немедленно же осмотреть. Крикнув евнуха, я вошел с ним в нижний этаж, где оказались две залы, нисколько спален и кладовых. Затем мы поднялись наверх, где находилась баня и опять спальни. Обстановка была саман богатая, роскошная; все располагало к неге, наслаждениям, любви... В одной из комнат я снова встретил Пембу. Она стояла, прижавшись к стене и также вопросительно, удивленно смотрела на меня... В этот раз я не мог уже удержаться. Евнух предупредительно куда-то скрылся; нас никто не видел. Я быстро и решительно подошел к Пембе, крепко обнял ее и долго, долго целовал эти бледные, дрожавшие губы... Она не сопротивлялась и молча, покорно отдалась своему новому временному повелителю... Чудный, блаженный миг -- никогда я его не забуду!.. И теперь вспоминаю тебя с наслаждением, с любовью!.. И как скучна, как бесцветна кажется эта настоящая будничная, серенькая жизнь по сравнению с теми счастливыми, незабвенными минутами!..
   Спустившись вниз, я осмотрел находившуюся на противоположном конце сада кухню, причем евнух помощью пантомимы объяснил мне, что все женщины едят вместе, и что число кушаньев за обедом бывает обыкновенно 6 -- 7, а иногда доходит даже до 15-ти. Затем я отправился домой.
   На другой день, после обеда у Мартынова, мы осматривали вместе гарем его хозяина, тоже какого-то бея, командовавшего регулярною кавалерией в Адрианополе, и нашли там 32 женщины, большею частью молодых, красивых. Обстановка и здесь была богатая, роскошная...
   Вообще день 11 июля мы провели в Эски-Загре очень весело... Самое радостное настроение господствовало во всем нашем отряде, которому вполне гармонировало состояние духа всего болгарского населения города. Блестящие успехи передового отряда Гурко в долине роз, перевалившего даже теперь, в лице нашем, Малые Балканы, положительно отуманили нам голову. Мы рвались с нетерпением все вперед и вперед, мечтали даже о завладении Адрианополем, о полнейшем истреблении турецких армий, о скором окончании всей кампании. В шовинизме, словом, у нас недостатка не было, мы шапками готовы были забросать врага! "Побед и славы!" сделалось нашим капризным лозунгом... Правда, носились темные и грозные слухи о том, что из Черногории двигается Сулейман-паша с отборными, испытанными войсками; что нам угрожает серьезная опасность встретиться с сильным и энергичным противником, который может остановить наше победное шествие... Но все это были лишь слухи, предположения, догадки!.. А тут южное солнце так ярко и тепло светило нам, чудная июльская природа так нежно ласкала своею прелестью, роскошные сады манили в свои тенистые объятия, прекрасное местное вино так приятно пилось, веселые русские песни дружно пелись и хорошенькие болгарки так мило и приветливо улыбались нам, своим избавителям... До грустных ли дум в такие счастливые, сладкие минуты!..
   12 июля наша сотня назначена была в состав отряда, состоявшего из двух эскадронов Казанских драгун и взвода (двух орудий) 16-й конной батареи под общею командой дивизионера упомянутого полка, майора Теплова.
   Задача отряда состояла в том, чтобы разрушить железную дорогу у станции Каяджик (на линии Филиппополь -- Адрианополь), взорвать железнодорожный мост, порвать телеграфное сообщение, уничтожить запасы... словом, наделать возможно больше зол противнику. Исполнив все это, мы должны были вернуться обратно в Эски-Загру. Туда и обратно около сотни верст -- расстояние приличное! Вообще это был настоящий кавалерийский набег -- смелый, лихой! Мы дерзко вторгались чуть не в самое сердце турецкой территории, мы вздумали порвать их важную коммуникационную линию, соединявшую такие крупные административные центры, как Филиппополь и Адрианополь. Я, конечно, был очень доволен предстоящею поездкой, и заранее предвкушал ее удовольствия.
   Рано утром 12 июля наш небольшой отряд двинулся налегке по довольно хорошей дороге прямо на юг к деревне Кечерлы, лежащей на реке Марице. Расстояние это было пройдено очень быстро и без всяких задержек. Противник отсутствовал. Наша сотня, по обыкновению, шла в авангарде со всеми мерами охранения, с головным и боковыми разъездами. Я находился впереди, при головном разъезде. Не доходя верст шести до Кечерлы, мы свернули вправо с большой дороги и проселком направились к деревне Каяджик. Железная дорога лежала по правую сторону Марицы и, следовательно, нужно было переправиться на противоположный берег. Подъехав к реке близ деревни, я, с помощью пик, отыскал брод и перебрался со своими казаками на правую сторону Марицы. Брод был довольно неудобный (1.5-2 аршина глубины), течение очень быстрое, но мы переправились все-таки совершенно благополучно. Еще ранее, из деревни, мы заметили близ железнодорожной станции парию черкесов и башибузуков, которые при нашем приближении удалились без выстрела в горы и оттуда продолжали издали наблюдать за нашими действиями. Переправившись через Марицу (причем мои казаки, в виду черкесов и башибузуков, весело распевали "Шуми Марица, окровавлена...", песню, выученную ими от солдат болгарского ополчения -- наших товарищей по Забалканскому походу), я направил 10 человек, под командой урядника, на станцию железной дороги, дав ему известную инструкцию, а сам с остальными десятью казаками поскакал ближайшим путем к полотну. Мой "Дон" первый, кажется, из всех русских боевых коней ступил на турецкие рельсы. Высоко подняв голову, он гордо посматривал по сторонам, точно любуясь незнакомою, красивою долиной болгарской Волги...
   Не теряя ни минуты, я приступил со своими казаками к делу, т. е. к разрушению, истреблению и сожжению всего того, что находилось близ полотна дороги, что было необходимо или полезно нашему врагу. Телеграфная проволока была вмиг сорвана, столбы срублены, сторожевые будки разрушены. Откуда взялась у всех сила и энергия! Ни утомительный, длинный переход, ни страшная жара, ни голод и усталость -- ничто не помешало нам с замечательною быстротой уничтожать и истреблять все. Отыскав в будке лом и ключ, я попробовал разобрать рельсы -- и попытка моя увенчалась полным успехом.
   Оставив казаков продолжать разрушительную работу, я поскакал по полотну на железнодорожную станцию, и через несколько минуть был возле нее. Соскочив с коня и привязав его к телеграфному столбу, я вбежал в помещение маленькой станции. У аппарата сидел какой-то господин в штатском платье, который при моем виде вскочил и отрекомендовался начальником станции и подданным французской республики.
   Я его, тем не менее, попросил сейчас же убраться восвояси, а находившимся здесь казакам приказал испортить аппарат, бить стаканчики, рвать проволоку и рубить столбы. В углу, между прочим, я заметил какой-то массивный железный сундук. "Это что?" обратился я к перепуганному французу, который с ужасом смотрел на моих казаков, безжалостно истреблявших все его дорогие аппараты, у которых он, быть может, так долго и спокойно работал, мечтая о своей милой Франции, о скорой пенсии и возвращении на родину... И вдруг являются сюда эти северные медведи, ломают все, что попадается им под руку, разрушают все его планы, надежды, заветные мечты...
   -- Что это? -- повторил я вопрос, указывая на сундук.
   -- Касса, мсье, касса -- отвечал вежливо и торопливо француз.
   -- А, финансы! Отличная штука -- пригодится нам, -- решил я вслух, и тотчас же поставил к этому сундуку, в качестве часового, одного казака.
   В это время на станцию прибыл мой сотенный командир, есаул Гречановский, которому я и доложил о своих распоряжениях, а сам отправился к водокачке, чтобы разрушить ее динамитом [Динамитные патроны имеются в каждом кавалерийском полку].
   Спустя четверть часа на правый берег Марицы переправился эскадрон наших драгун, и рысью направился к каменному железнодорожному мосту, находившемуся верстах в трех от станции у какой-то горной речки, и вскоре разрушил его динамитом. Другой же эскадрон Казанцев оставался в прикрытии к артиллерии, которая заняла позицию на левом берегу Марицы, и должна была прикрывать наше отступление, в случай нападения противника и неудачи.
   Явился и начальник отряда, майор Теплов, и приказал зажечь станцию, все железнодорожные постройки, склады с хлебом и военными припасами и пр.; из железного же сундучка (кассы), у которого я поставил часового, майор Теплов вынул деньги и приказал их положить на одну из двух каруцц, найденных в деревне. Сюда же поместились начальник станции (он же и телеграфист) с женой, детьми, нянькой и некоторыми вещами. Все же остальное имущество француза (мебель, дорогие картины, зеркала и пр.) сгорало вместе со станцией [Впоследствии, впрочем, француз взыскал с нашего правительства все, причиненные ему этою рекогносцировкой, убытки и получил вознаграждение чуть ли не 50 000 звонкою монетой].
   Исполнив все, что нужно было, т.е. истребив, взорвав и разрушив, сотня наша и эскадрон переправились на левый берег Марицы, и направились обратно к Эски-Загре. На нас, казаков, возложена была снова самая трудная обязанность -- двигаться в арьергарде. Поднимаясь на гору, я оглянулся назад. Картина правого берега реки сильно изменилась и следы наших трудов, следы опустошения и разорения резко бросались в глаза: пылающие и разрушенный здания, порубленные телеграфные столбы, масса спутанной проволоки, битые стаканчики, испорченный путь -- все это были результаты наших подвигов. Да, подвигов! В мирное время это можно было бы назвать разбоем, вандализмом, зверством; неумолимые же законы войны возводят такой лихой кавалерийский набег в особый подвиг...
   Между тем, черкесы и башибузуки, которые все время издали наблюдали за нашими действиями, спустились с гор, переправились вслед за нами через Марицу, и стали все смелее наседать на наш слабый арьергард.
   Я ехал сначала рядом со своим сотенным командиром, есаулом Гречановским; третий наш офицер, хорунжий Ретивов, находился в левом боковом разъезде. Есаул Гречановский был человек среднего роста, средних лет (около 40), брюнет, очень любезный, вежливый и разговорчивый. Образование он получил университетское, что так редко встречается между нашими офицерами, и был прекрасный товарищ и вместе отличный начальник. Но при всем этом он был, на мой взгляд, вовсе не создан для военной службы и более походил на мирного гражданина -- административного деятеля, чем на природного воина казака: той лихости и отваги, которые так присущи нашим степным сынам, у Гречановского не было в натуре... Ретивов был еще совсем молодой офицер, простак, весельчак и добряк; любил очень уединение, за что мы его звали "волчком" и "зеброй".
   Пройдя около трех верст от деревни Каяджик, Гречановский вдруг получил донесение из левого бокового разъезда от Ретивова, который сообщал, что на него сильно наседают башибузуки с черкесами, и просил скорейшей помощи. Так как людей в сотне было очень мало [Всего 8 рядов во взводе, следовательно 64 рядовых при десяти урядниках; в боковые разъезды были посланы по 12 человек и в главных силах сотни оставалось только 50 казаков], то Гречановский отправил казака к майору
   Теплову, бывшему при главных силах отряда, с донесением Ретивова, и с просьбой о помощи. Но последняя не явилась, и майор предложил нам управиться собственными силами. Тогда Гречановский решил сам помочь Ретивову и, взяв с собою 24 человека, приказал мне с остальными 26-ю продолжать следовать за колонной главных сил, присоединив к себе также правый боковой разъезд. Образовалось около сорока всадников, и я медленно с ними продолжал отступление. Местность, по которой мы двигались, была волнистая, покрытая мелким кустарником. Солнце продолжало невыносимо жечь, усталые кони медленно шли, опустив головы. Скоро Гречановский со своими людьми совершенно скрылся из наших глаз. Казаки затянули какую-то "жалостливую" песню про "шинкарку" и, под ее минорный мотив, я невольно задумался. Но мысли мои были не дома, не на Дону, а в Эски-Загре, в гареме турецкого бея. Чудный образ миниатюрной брюнетки с черными выразительными глазками, с симпатичным, смуглым личиком и стройною фигуркой носился перед моими глазами, сидел со мною рядом на седле...
   Вдруг унылая песня сразу оборвалась и веселая, плясовая громко огласила волнистые окрестности.
   
   Раздушечка казак молодой,
   Разудалый добрый молодец!
   Что не ходишь, что не жалуешь ко мне?
   Без тебя, мой друг, постелька холодна,
   Одеяльце заиндевело,
   Подушечка потонула во слезах!
   
   Точно они угадали мои мысли об уютном уголке, об отдыхе, о Пембе!..
   Было около пяти часов вечера, когда отрядик мой подошел к деревне Ак-Бунар, отстоявшей от Каяджика верст на двенадцать. Передохнув здесь с четверть часа, и напоив лошадей, мы двинулись дальше. Черкесы, рассыпавшись на высотах к северо-западу от деревни, держали себя очень скромно и ни разу даже в нас не выстрелили. Перед выходом из деревни я приказал трубачу играть генерал-марш, и черкесы с видимым удивлением прислушивались к непонятным звукам наших сигналов.
   С песнями прошли мы через деревню Узух-Хассан, у которой черкесы прекратили свое преследование. Солнце уже село, когда мы подошли к реке Сюютли, на берегу которой находилась какая-то пустая помещичья усадьба (чифтлик), вероятно, покинутая владетелем турком. От Гречановского я не получал никаких известий и потерял его совершенно из виду. Поэтому я решился остановиться здесь на ночлег и дожидаться его. Я поместился в пустом турецком доме, а казаки расположились в большом дворе, обнесенном кирпичною стеной. Распорядившись относительно мер охранения на случай нечаянного нападения, я заснул, как убитый, на мягком и широком турецком диване. Ночь прошла совершенно спокойно. Утром рано приехал от Гречановского казак, сообщил, что у них тоже все благополучно, и что башибузуки не тревожили их больше; нам приказано было двигаться дальше.
   Позавтракав наскоро яйцами, молоком и хлебом, откуда-то раздобытыми казаками, я снова уселся на коня и направился со своею командой к Эски-Загре, до которой оставалось еще около 15-ти верст. "Дон" весело и бодро выступал впереди, оглядываясь по временам на своих боевых товарищей, с которыми он так приятно провел ночь в турецких конюшнях, наевшись вволю прекрасного овса.
   Еще усевшись только на коня, я заметил, что седло мое как-то особенно блестело и издавало приятный, сильный запах.
   -- Чем это вы смазали амуницию? -- обратился я к казакам, увидев, что и их седла тоже блестят.
   -- А это, ваше благородие, -- отвечал, улыбаясь, урядник, -- нонче утром казаки отыскали в погребе маленький бочонок, зарытый в землю, с каким-то маслом. Так вот им и смазали амуницию, сапоги, а кое-кто и голову. Пахучее оно; должно, из него турки помаду делают!
   Я тогда только догадался, что это был бочонок с розовым маслом, который бежавший помещик не успел, вероятно, захватить с собою.
   Казаки сильно опечалились, когда узнали от меня, что этот бочонок стоил больших денег...
   -- Ну, братцы, в другой раз будем умнее! -- говорили они друг другу, -- Кто ж его знал, что оно такое дорогое!..
   -- А вы, подлецы, не смейте этого в другой раз делать, -- выругал я казаков; -- от масла вся амуниция погореть может...
   Проехав несколько верст, я услышал, во время беседы казаков, произнесенную ими несколько раз фамилию начальника отряда, майора Теплова, и при этом не особенно лестные эпитеты по его адресу. Заинтересованный этим, я придержал несколько коня, чтобы лучше слышать разговор и скоро понял в чем дело: во время разрушения железнодорожной станции, и истребления разных складов и запасов в Каяджике, некоторые из казаков воспользовались турецкими шелковыми рубахами, чтобы заменить ими свое старое, рваное белье. Увидя это, майор сильно рассердился, стал ругаться и одного из казаков побил даже нагайкой; все же рубахи приказал бросить в огонь. Так вот за это они его теперь и ругали. "А, в самом деле", думал я, "отчего бы и не разрешить заменить старые, порванные рубахи новыми? Кому с того польза, что их пожег?.. Будь я на его месте, то, напротив, приказал бы бросить в огонь наше старье, а не прекрасное новое!.." Вообще, кажется, майор Теплов не особенно-то долюбливал нас, казаков. Так, например, он обещал Гречановскому, что деньги, которые окажутся в кассе (найденной мною на железнодорожной станции в Каяджике), он разделит поровну на весь отряд, Не знаю, может быть, драгуны и артиллеристы получили, но казакам ничего не досталось. Вообще, какая участь постигла эту кассу, и сколько в ней оказалось денег -- я об этом ничего не слыхал. Далее: донося рапортом о результатах рекогносцировки, о порче железной дороги и телеграфа и упомянув подробно о действиях своих эскадронов и конноартиллерийского взвода, а также назвав по фамилиям всех драгунских офицеров и даже некоторых унтер-офицеров, майор Теплов только в конце рапорта упомянул про нас: "и сотня казаков", не назвав при этом ни номера полка и сотни, ни фамилии ее командира и офицеров -- точно роль наша в этой рекогносцировки была самая ничтожная, мизерная... А сотня, между тем, при наступлении шла в авангарде, а при отступлении -- в арьергарде, т.е. на ее долю выпала при движении самая тяжелая роль, уже не говоря о разрушении железнодорожных построек.
   В Эски-Загру я прибыл около 12 часов дня, и вскоре туда же явились Гречановский и Ретивов с остальными казаками нашей молодецкой сотни.
   В тот же день, вечером, я получил приказание произвести рекогносцировку дорог в Малых Балканах и два дня должен был провести на коне в несколько знакомых уже мне горах, не выпуская почти из рук планшета с компасом и карандаша.
   Два дня я дышал здоровым, горным воздухом, любовался с высоких вершин на видневшиеся вдали роскошные долины Марицы и Тунджи, отдыхал в тени столетних каштанов и дубов, в то время как "Дон" мой с аппетитом пощипывал вкусную, ароматическую травку, -- словом, провел эти два дня в здоровом, приятном труде.
   Наконец, я окончил свою работу, вычертил кроки, написал легенду и представил все это в штаб начальника кавалерии передового отряда, Николая Максимилиановича Лейхтербергского, за что и удостоился лично получить благодарность от Его Высочества.

Глава V

   Между тем, слухи о наступлении с юга и юго-востока грозных сил Сулеймана все более и более подтверждались как нашими рекогносцировками, так равно и рассказами бежавших, испуганных жителей. Пронесся также слух, что в Ени-Загре появился довольно значительный турецкий отряд. Чтобы проверить эти сведения, туда направлен был, 17 июля, дивизион Казанских драгун, который действительно, не доходя Ени-Загры, встретил сильный неприятельский отряд, и должен был отступить. В тот же день отряд Николая Максимилиановича (казанские и астраханские драгуны, киевские гусары, болгарское ополчение, 16-я конная батарея, взвод 10-й донской батареи и наша сотня) тоже двинулся из Эски-Загры по дороги в Ени-Загру и, пройдя верст 25, близ деревни Карабунар, столкнулся с турецкими силами, которые шли нам на встречу. Завязалась перестрелка, хотя довольно и нерешительная. Наша сотня во время дела охраняла правый фланг отряда, находившегося между деревнями Карабунар и Чаулыкиой.
   Было около двух часов дня, когда мы заметили сильные колонны неприятельской пехоты и артиллерии (тысяч около шести), которые медленно приближались к деревне Карабунар, предшествуемые густою цепью черкесов. Я был послан Гречановским к Его Высочеству с донесением о наступлении турок. Великие Князья Николай Максимилианович и Евгений Максимилианович, окруженные блестящею свитой, находились при резерве между деревнями Долбока и Чаталы. Выслушав мое донесение, Николай Максимилианович приказал, в случай сильного напора со стороны турок, медленно отойти сотне к деревне Чаталы, и остановиться здесь на правом фланге наших войск. Бывшие в это время в резерве дружины болгарского ополчения развертывались в боевой порядок, и занимали позиции между деревнями Долбока и Чаталы.
   Поскакав обратно в цепь, я передал приказание Его "Высочества сотенному командиру, и так как черкесы в это время стали сильно напирать на нас, то мы и покинули занятую нами линию курганов, медленно отступив к деревне Чаталы.
   Не успели мы отойти и на полверсты, как на одном из покинутых нами курганов показалась группа всадников, в числе которых особенно выделялся человек на великолепном белом коне.
   Взвод 16-й конной батареи, находившейся на позиции вблизи нас, открыл по этой группе огонь, и так удачно, что первым же выстрелом была убита белая лошадь с всадником и еще несколько человек; остальные быстро рассыпались. Этот удачный выстрел был приветствован громким "ура" в нашей, казачьей цепи...
   Хотя сражение под Карабунаром и не имело решительного исхода, и хотя даже противник, вследствие обходного движения нашей кавалерии, отступил в горы, отряд наш, тем не менее, на следующий день, т.е. 19 июля, двинулся обратно к Эски-Загре, ввиду важного стратегического значения этого пункта, и наступления к нему с юга сильной неприятельской армии.
   Поспешно бежавшие с берегов Марицы болгары со страхом рассказывали нам о наступлении грозных полчищ Сулеймана со стороны Тырново-Сейменли (железнодорожного узла). Сулейман-паша, пользовавшийся в своей армии репутацией опытного, боевого и энергичного полководца, очевидно, решился отбросить наши слабые силы за Балканы, и снова овладеть проходами.
   Разъезды наши, сталкиваясь постоянно с сильнейшим противником, постепенно отступали к Эски-Загре. Верстах в десяти от позиций наших войск у города Сулейман-паша выслал вперед всю свою кавалерию и, под ее прикрытием, начал выстраивать свои многочисленные таборы в боевой порядок. Наши передовые части (пехотная и казачья цепь) медленно отступили до самых виноградных садов, расположенных к югу от города, и здесь, на опушке, прочно засели. Двигаться дальше турецкая конница не решалась, а остановившись от нашей цепи в расстоянии около полуверсты, завязала с нею перестрелку. Некоторые отчаянные смельчаки марш-маршем подскакивали довольно близко к нашей цепи в виноградниках и, не прицеливаясь, очень эффектно стреляли в нас. Многие из них, впрочем, были скоро сбиты с коней меткими пулями наших стрелков; у некоторых убиты лошади, и спешенные черкесы во весь дух улепетывали обратно восвояси, возбуждая своим комичным положением смех и остроты наших казаков и солдат.
   В то время как турки стали теснить нас с юга, с востока -- со стороны Джуранлы, где находился генерал Гурко, доносились тоже глухие оружейные выстрелы.
   Наша сотня стояла в резерве у города и около 11 часов была вытребована полковником Красновым для подкрепления двух сотен в боевой линии, сильно теснимых неприятельскою цепью. Поспешая по чрезвычайно пересеченной местности на подмогу к своим товарищам, мы попали под сильный ружейный и артиллерийский огонь; снаряды то и дело взрывали землю впереди нас, позади и по сторонам, пули целыми тучами проносились над головами. В это же время черкесы вдруг очистили перед нами фронт и полуоборотом поскакали на наш правый фланг к Филиппопольскому шоссе, где стояли незначительные части болгарского ополчения. Мы очутились лицом к лицу с турецкою пехотною цепью, за которою виднелись густые колонны таборов и батареи.
   -- Хорунжий Дукмасов! -- обратился ко мне подъехавший полковник Краснов, -- поезжайте скорее со взводом на правый фланг -- туда поскакали черкесы!..
   Я немедленно двинулся к месту назначения, с трудом пробираясь через виноградники и поперечные углубления дороги; по пути нам то и дело встречались толпы бегущих болгар -- мужчин, женщин и детей, испуганно кричавших: "турци, турци!" При повороте одной углубленной дороги я вдруг заметил довольно близко к стороне неприятеля густое облако пыли, быстро приближавшееся к нам.
   Присмотревшись внимательно, я увидел около полусотни черкесов, рысью подвигавшихся к Филиппопольскому шоссе.
   Так как местность не позволяла нам действовать в конном строю, т.е. броситься в атаку, а спешиться, между тем, не было времени, то я и решил встретить врага огнем с коня. Повернув взвод во фронт, и подпустив черкесов шагов на полтораста, я скомандовал уже "взвод...", как вдруг услышал торопливое замечание некоторых казаков: "Ваше благородие, да это наши казаки-кавказцы!.." Действительно, костюм у скакавших всадников был настолько похож на форму кавказских казаков, что я сам вначале заколебался, и только отсутствие погон убедило меня, что мы имели перед собою подданных не русского Царя, а турецкого султана. Они были уже совсем близко, и я ясно различал эти смуглые, воинственные физиономии, блестящее черные глаза и дикое выражение лиц...
   -- Стрелять! -- крикнул я энергично, -- это неприятель. Взвод -- пли!
   Раздался дружный залп, и два черкеса слетели с коней, а остальные, огорошенные неожиданными выстрелами, бросились в сторону и наскочили на залпы нашей сотни.
   Отбросив, таким образом, со своим миниатюрным взводиком втрое сильнейшего противника, я продолжал движение к правому флангу и скоро доехал до Филиппопольского шоссе; здесь, возле самого города, я выбрал небольшую площадку, впереди которой, шагах в ста всего, начинались виноградники. Мы находились, таким образом, между нашею сотней и ротой болгарского ополчения, занимавшей часть местности вправо, от Филиппопольского шоссе до самых гор.
   Не успел я осмотреться и сообразить, каким образом мне удобнее действовать при нападении противника, как неожиданно в виноградниках показалась конная цепь черкесов, а по дороге двигался целый неприятельский эскадрон, во главе которого резко выделялся красивый синий значок. Минута была критическая и, будь враг поэнергичнее, посмелее, мы были бы смяты, уничтожены. Броситься нашей горсти в атаку было бы безумием, и я решился снова действовать огнем. "Целься лучше братцы!" обратился я к казакам. "Взвод -- пли!" Несколько всадников слетело с коней, остальные в нерешительности остановились. Казаки поспешно зарядили берданки. "Взвод -- пли!" заорал снова я, решив после второго залпа броситься с места марш-маршем в пики... Но в эту тяжелую для нас минуту черкесы вдруг поворотили коней и понеслись обратно... Я пустил им вдогонку еще третий залп, а затем бросился с казаками врассыпную (лавой) преследовать беглецов. Мысль завладеть неприятельским синим значком, который так рельефно развевался посреди удалявшихся в беспорядке всадников, не давала мне покоя, и я нещадно бил плетью своего дорогого, усталого степняка. Но пересеченная местность, виноградники и канавы не позволяли нам развернуть вполне быстроту наших коней и черкесы, привычные к таким местам, скоро далеко ускакали.
   Собрав людей, я возвратился на прежнее место, на площадку. Результатом наших первых двух залпов оказалось шесть убитых и два раненых черкеса. Один из казаков, проезжая мимо раненого врага, не выпускавшего, впрочем, из рук оружия, быстро всадил ему в грудь пику. Вместо того чтобы окончательно свалиться, экзальтированный мусульманин, собрав последние силы, с поднятою саблей, пополз на казака, намереваясь его зарубить. Видя такую отчаянную решимость, казак бросил пику, глубоко воткнутую в грудь азиата, осадил коня и снял со спины берданку. Раздался выстрел -- и пуля влепилась в глаз фанатика.
   В то время, когда мы выстрелами отражали нападение врага, позади нас, на холме, собралась большая толпа болгар (человек 400 -- 500) и громкими "ура" приветствовала наши залпы, желая, вероятно, выразить этим свое сочувствие и поддержать нас нравственно [За проявление всего этого сочувствия турки жестоко отомстили впоследствии болгарам: многие были варварски убиты, тысячи изувечены, город совершенно разрушен и сожжен, имущество расхищено; женщины и дети не избегли той же участи. Немногие спаслись бегством за Балканы... Словом, Сулеймана, разрушившего Эски-Загру, можно смело поставить рядом с другими именами, приобретшими историческую известность своим варварством (напр., Тили, разрушившим Магдебург...)].
   Возвращаясь обратно, после неудачной погони за синим значком, я немало был удивлен, увидев убитых нами черкесов почти голыми, и не найдя вовсе бывшего при них оружия. Оказалось, что это братушки уже постарались и вооружились черкесскими ружьями и шашками.
   Об отбитии неприятельской атаки я послал с донесением командиру полка и своим соседям по обороне -- Гречановскому и роте болгарского ополчения.
   Черкесы, после неудачных попыток ворваться в город с западной стороны, отошли за свой левый фланг и предоставили действовать пехоте и артиллерии.
   Вскоре подошли к нам, т.е. на Филиппопольское шоссе, два полка драгун (казанцы и астраханцы), но так как в них не было уже надобности, то они и ушли обратно на восточную окраину города, наиболее угрожаемую.
   Через некоторое время я получил приказание присоединиться к своей сотне и спешиться.
   Между тем, на нашем левом фланге и в центре завязалось горячее, кровавое дело. Туда, очевидно, повел Сулейман свою главную атаку. Частые пушечные выстрелы, ружейная трескотня и залпы не прекращались ни на минуту. Ясно видно было, как густые колонны турецкой пехоты одна за другой лезли на нашу позицию на линии курганов, усиленную земляными укреплениями; как встреченный дружными залпами болгарского ополчения и картечью артиллерии, а также контратаками, красные фески поворачивали обратно и в беспорядке бежали, провожаемый меткими пулями берданок я крынок... Но новые, свежие таборы двигались на смену отброшенных, и новый славянский огонь встречал рассвирепевших мусульман и грозное, могучее "ура" заглушалось пронзительными, адскими криками "алла, алла!"
   Я невольно залюбовался этою величественною картиной боя, этим смертельным поединком двух исторических врагов. Любовался также славным боевым дебютом юных болгарских дружин, с честью умиравших за свободу и счастье своей дорогой родины. Как львы дрались молодые воины, лишь несколько месяцев оторванные от сохи, с вдесятеро сильнейшим и, притом, опытным противником, с остервенением и злобой бросались они на целый лес турецких штыков, на почти лирную гибель... Много уж отважных голов легло здесь, у окраины родного города, много болгарской крови впиталось в родную землю, и немногим из этих честных бойцов суждено было увидеть желанную, счастливую минуту освобождения их народа от векового, позорного и ненавистного ига.
   Уже пал мертвым со знаменем в руках мужественный командир дружины, полковник Калитин [*]: пало еще геройскою смертью много храбрых офицеров этого ополчения, но юные милиционеры и не думали об отступлении, и готовы были все до единого умереть у окраины родного города.
   
   [*] -- Один мой товарищ по поводу геройской смерти Калитина применил к нему очень уместно, не помню чей-то, стих:
   
   "Он, презирая смерти страх,
   Вооруженною рукою,
   Народ болгарский защищал
   И за его свободу пал..."
   
   "Гвардия умирает, но не сдается!" писал Наполеон-1-й в Париж с Ватерлооского поля сражения. Ту же фразу можно было бы повторить теперь относительно болгарских дружинников, в которых русские инструкторы сумели вложить русскую же отважную душу и уменье всецело жертвовать собой за честь и счастье родной земли..
   Но и для героев есть невозможное! Сила солому ломит! Как грозные тучи, все более и более надвигались турки на наши слабые позиции, целыми потоками магометанской крови завоевывая себе каждый шаг поля сражения.
   Было около трех часов. Город от турецких артиллерийских снарядов горел в нескольких местах; острый запах крови стоял в воздухе; страшная картина разрушения и смерти виднелась со всех сторон.
   Большинство жителей Эски-Загры бежало из домов и расположилось группами на возвышенных местах за городом, внимательно следя за ходом сражения. Тут были и мужчины, и женщины, и дети. Раненым они подавали помощь, относили их в дома и снова возвращались на свои места. Я не мало удивлялся железным нервам болгарских женщин, которые, казалось, довольно спокойно смотрели на эту тяжелую картину колоссальной бойни.
   Не смотря на неудачи, турки не отступали, и все новые атаки следовали одна за другой. Ожидаемое подкрепление из Ени-Загры к нам не подходило, так как Гурко сам имел жаркое дело с отрядом Реуфа-паши у Джуранлы,
   Наконец, в исходе пятого часа войска наши, совершенно обессиленные в неравной борьбе с многочисленным врагом, по приказанию начальника отряда Николая Максимилиановича, стали отступать.
   Около четырех тысяч русских и болгар в продолжение шести часов упорно выдерживают атаку 25-ти тысяч лучших турецких войск, испытанных на боевой практике в Черногории и Сербии и под командой такого опытного, энергичного и сурового начальника, как Сулейман-паша!.. Военная история представляет немного подобных примеров! Невольно приходится вспомнить афоризм Наполеона 1-го, что "на войне успех зависит на три четверти от нравственного элемента, и лишь на одну четверть от материальных сил". Благодаря только этому сильному нравственному элементу, мы и могли бороться так упорно с юными, неопытными войсками против грозных, испытанных полчищ Сулеймана.
   Отряд, значительно поредевший, стал медленно и в порядке отступать на восток, по дороге в Ени-Загру. Четыре же сотни нашего полка, будучи удалены от центра и левого фланга, принуждены были двинуться по другой дороге. Теснимые превосходными неприятельскими силами, спешенные казаки едва успели добраться до своих коней и через город начать отступление. Узкие и кривые улицы горевшего города были буквально запружены каруццами бежавших жителей, разным домашним хламом, бревнами и баррикадами, устроенными болгарами против вторжения неприятеля. Словом, хаос был страшный, особенно если прибавить к этому постоянно лопающиеся на улицах, дворах и домах снаряды и жалобно свистящие над головами пули.
   С неимоверными усилиями, постоянными остановками для разбрасывания баррикад, то в одну, то в две лошади выбрались мы, наконец, на северную сторону этого несчастного, разоренного города, и по горной тропинке вытянулись в ущелье Малых Балкан.
   Наша сотня шла в хвосте, и пули все время провожали нас, хотя, по счастливой случайности, мы лишились при этом отступлении только двух лошадей.
   Мало-помалу мы скрылись, наконец, в горах от турок и вздохнули несколько свободнее. Двигаясь все время в северо-восточном направлении, то по едва заметной тропинке, то прямо через овраги и леса, мы ночью уже спустились с Малых Балкан и расположились биваком у правого берега Тунджи между селениями Ельгово и Эссекчи. Усталые, изнуренные, голодные, и нравственно потрясенные хотя геройскою, но все же неудачною защитой Эски-Загры, провели мы ночь в роскошной долине роз.
   Выбрав себе поуютнее местечко у самого берега Тунджи, и разостлав на траве пальто, я улегся на ночлег под старым каштаном.
   К северу едва виднелись покрытия густыми лесами грозные выси Великих Балкан, к югу -- только -- что пройденная живописная группа Малых Балкан. И по ту, и по другую сторону этих чудных гор льются теперь целые потоки русской, болгарской и турецкой крови. Целый рой мыслей вертелся в моей голове; не смотря на усталость, я никак не мог уснуть...
   "И зачем все это?" думалось мне. "Какая польза нам от этого?.. Освободить братушек! Да хорошо, если они будут верными друзьями нашими, не забудут этих благодеяний и десяток тысяч погибших из-за них жертв!.. А если нет, если они заплатят нам черною неблагодарностью и сделаются нашими недоброжелателями, зачем тогда вся эта бесполезная бойня?.." Невольно припомнился мне чудный стих Байрона, которого я так любил, которым увлекался в дни юнкерской жизни:
   
   О! для того ль, скажи, мой Бог,
   Весь этот мир создать Ты мог,
   Чтоб люди гибнули со страхом,
   И, покорясь своей судьбе,
   Ложились трупами в борьбе!
   
   "А какой чудный уголок эта долина роз!" продолжал я свои размышления, устремив глаза на быстро бегущие воды Тунджи. "Не чета нашему Дону с его скучными, монотонными степями! Вот бы здесь жить мирным гражданином! Привольно, легко! Здоровый климат, роскошная природа, богатство во всем... Тут на берегу выстроить бы себе домик и жить мирно, спокойно, хотя бы с тою же Пембочкой!.. А что-то теперь с ней, бедной? Наверно какой-нибудь урод-паша завладел ею, и забавляется, как вещью!.. А несчастные болгары! Что-то теперь с ними делают турки в Эски-Загре?.. Не одна сотня, я думаю, будет повышена, расстреляна, замучена! А зачем это мы удрали так далеко и так поспешно?.. И где теперь остальные наши войска?"
   Мысли мало-помалу стали путаться, глаза закрылись и я заснул нервным, тревожным сном...
   Рано утром меня растолкал казак.
   -- Ваше благородие, сейчас сотни выступают! Я вскочил, умылся в реке, и уселся на коня. Командир полка приказал снова двигаться через Малые Балканы к Ени-Загре с целью присоединиться к отряду, который отступил по направлению к упомянутому городу.
   Как мы ни уговаривали его направить туда только разъезд, а самим, в виду страшного изнурения лошадей, дожидаться приказаний от генерала Гурко, Краснов был неумолим, и по отвратительной дороге мы двинулись в юго-восточном направлении к Ени-Загре... Около деревни Бузаач нам попался разъезд от 4-й сотни нашего же полка, который сообщил, что отряд Гурко стоит у деревни Калена. Спустившись с гор и изменив направление, потянулись мы по шоссе вдоль южного подножья Малых Балкан, и около трех часов достигла деревни Калена, пройдя по страшной жаре до 60-ти верст. Подходя к деревне, мы заметили нашу пехоту и артиллерии, отступавшую к северу по горной тропинке. Сотни наши остановились и Краснов поехал вперед доложить начальнику отряда о своем прибытии. Вернувшись через несколько минут, он сообщил, что Гурко приказал нам немедленно же двигаться снова через Балканы в долину Тунджи и не задерживать пехоту. Новость эта была для нас крайне неприятна: после тяжелого и утомительного перехода люди и лошади были сильно уставшие; есть всем страшно хотелось и новым форсированным переходом по отвратительной горной тропинке, доступной лишь вьючным ослам и мулам, мы окончательно могли испортить наших степняков, непривычных к таким крутым подъемам и спускам, и превратиться в жалкую пехоту.
   Все эти соображения мы, офицеры, высказали Краснову и просили его ходатайствовать перед Гурко хотя о коротком отдыхе. Разрешение последовало, и мы немного отдохнули и подкрепились.
   К вечеру весь отряд благополучно спустился по убийственной горной тропинке снова в долину роз. Великое спасибо Сулейману, что он не тревожил нас, не преследовал и позволил нам спокойно перевалить горы с обозом и артиллерией. Вероятно, он так обрадовался своей победе над горстью русских и болгар, а также овладением Эски-Загрой, что и не подумал о том вреде, какой мог бы нанести нам при энергичном преследовании. Несомненно, мы много обязаны нашему спасению славной, хотя и тяжелой победе генерала Гурко над Реуфом-пашой при Джуранлы. Потерпи мы здесь поражение, Сулейман наверное не оставил бы нас в покое! А может быть, видя тот героизм, который проявил наш маленький отряд при Эски-Загре, Сулейман просто боялся со своими сорока тысячами напасть на десять тысяч русских! Может быть, наконец, он припомнил тот исторический факт, как, почти сто лет тому назад, 15-ти-тысячный русский отряд, предводимый Румянцевым-Задунайским, разбил при Кагуле 100-тысячную турецкую армию!.. Как бы то ни было, но мы, не тревожимые неприятелем, перевалили Малые Балканы, и расположились на отдых в долине Тунджи, а Сулейман стал возводить земляные укрепления вокруг разграбленного и полусожженного города.
   22 июля я был послан с десятью казаками к Эски-Загре с целью собрать сведения о неприятеле, разузнать, что поделывают турки и какие намерения у Сулеймана.
   Получив надлежащие инструкции от генерального штаба подполковника Сухомлинова, я в восьмой раз отправился в путь через Малые Балканы. В сумерках остановился я в горах, верстах в трех к северо-востоку от Эски-Загры, оставив здесь восемь казаков, с остальными двумя, без лошадей, подобрался еще ближе к городу.
   Красивая, хотя и страшная картина разорения и смерти раскидывалась внизу под моими ногами; вся окрестная местность, насколько только хватал глаз, носила в себе следы турецкого зверства, вандализма: город, разрушенный и разграбленный, во многих местах еще горел ярче, огненные языки красиво вспыхивали над печальными развалинами болгарских жилищ... Турки, как оказалось потом, не только не тушили пожара, но, напротив, старались совершенно уничтожить все уцелевшие болгарские дома. Несколько деревень, разбросанных в широкой долине в окрестностях города, тоже пылали в огне, и густые клубы красноватого дыма высоко стояли над ними... Тихая красота природы лежала рядом с мрачною картиной человеческого истребления и бедствия!
   Шум, крики и говор нескольких десятков тысяч людей, стук повозок, ржание, фырканье и топот лошадей, доносившиеся из города и окрестностей, нарушали торжественное молчание наступавшей южной ночи. Пять отдельных, больших лагерей, расположенных возле города, резко бросались в глаза, благодаря ярким кострам, и по ним можно было, приблизительно, определить силу каждого лагеря в 7-8 тысяч человек.
   Наступила прелестная, тихая и теплая ночь. Здоровый горный воздух, пропитанный ароматическим запахом ореховых деревьев, чинара, каштана и душистых трав, мелодичное журчание воды в быстрых горных потоках и эта волшебная картина пылающего города и окрестных деревень -- все возбуждало нервную систему, заставляло слегка забыться и замечтать. Молча смотрел я на эти всепожирающее огненные языки, охватившие весь город, и сердце невольно болезненно сжалось за этих несчастных жителей-болгар, лишившихся теперь, вследствие нашего легкомысленного набега, своего крова, имущества, а многие и жизни... Вспомнил также я о красавице, оставшейся в этом горящем Содоме. "Бедная Пембочка!" думал я, стоя у крутого лесистого оврага, на дне которого быстро стремился куда-то маленький ручеек, "где ты теперь и что поделываешь? Наверное какой-нибудь черномазый паша завладел тобой, и ты, как рабыня, беспрекословно исполняешь все его дикие прихоти!.. Эх, жаль -- турецкого языка не знаю, а то пробрался бы в город, нарядившись в платье какого-нибудь убитого турка, увез бы красавицу из гарема и отправил пока на Дон... Ведь, в старину наши предки, казаки, таким образом и добывали себе жен!.. И как это раньше мне в голову не пришло этого!"
   Резкий, пронзительный крик раздался вдруг в расстоянии шагов трехсот от меня, и снова все замолкло... Широко раскрыв глаза, с бьющимся сердцем, всматривался я в темноту, но ничего невозможно было разобрать. Оставаться на месте было опасно, и я с своими двумя спутниками осторожно перебрался несколько западнее и еще ближе к городу. Здесь я провел время до самого рассвета. Огни в турецких лагерях мало-помалу начали тухнуть, шум и говор почти прекратились, сделалось заметно прохладнее... Наконец, на востоке появилась светлая полоса, стало понемногу светать... Я в бинокль уже ясно различал расположение неприятельских войск, увидел те же пять больших лагерей, печальную картину разрушенного и сожженного города и несколько земляных батарей и траншей, устроенных турками в продолжение ночи... Все было вокруг тихо -- враг наш, очевидно, спал!
   Я подобрался еще ближе к городу, по крайней мере на версту, и меня никто не беспокоил, никто не видел... Признаться, меня не мало удивляла эта беспечность турок и полное отсутствие мер охранения, уже не говоря о разведывании. Лихой кавалерийский отряд мог бы наделать им немало зол!
   Выбрав несколько позади новый наблюдательный пост, скрытый от взоров противника и удобный для обороны, я собрал всех своих людей и решил провести здесь полдня в наблюдении за неприятелем, а затем ехать обратно к своим.
   Под утро меня сильно стало клонить ко сну, и даже о Пембе я совершенно позабыл. Но сознание долга, а главное, опасность быть открытым заставили отклонить всякую мысль об отдыхе.
   Было по моим часам около семи, когда я заметил в двух лагерях движение, и вскоре затем две больших колонны вытянулись по направлению к Ени-Загре, причем одна шла по шоссе, а другая по большой дороге, вдоль подошвы Малых Балкан. Судя по числу таборов, эскадронов и батарей, довольно отчетливо виденных мною даже простым глазом, сила каждого отряда простиралась в 7-8 тысяч человек.
   "Вероятно", думал я, "Сулейман хочет с частью своих сил броситься на нас со стороны Ени-Загры, а с остальными оборонять Эски-Загру, в виду чего он и настроил эти укрепления..."
   -- Ваше благородие! -- шепотом прервал вдруг урядник мои размышления, -- вон турки на нас едут.
   Я взглянул по указанному направлению и, действительно, увидел черкесский разъезд, прямехонько двигавшийся на нас. Сила разъезда была почти такая же, как и наша. Удрать незамеченным нельзя уж было, волей-неволей приходилось вступать в поединок. Я тихонько приказал взвести замочные трубки заряженных уже ружей и спешенные казаки притаились за кустами; лошади наши оставались несколько позади и в лощине. "Ждите команды, братцы, и целиться лучше!" предупредил я людей. Черкесы ехали совершенно беспечно, не замечая нас и, очевидно, не подозревая даже о возможной близости гяуров. Их маленькие лошаденки дружно шли по два в ряд; впереди, на вороном коне, ехал стройный, красивый черкес; вероятно, унтер-офицер.
   Я уж хотел подать сигнал своим людям стрелять, как неожиданно, не доезжая каких-нибудь полутораста шагов до нас, разъезд своротил на восток и двинулся вдоль гор за своим отрядом. Очевидно, это был левый боковой разъезд турецких походных колонн. Опасность, таким образом, миновала, мы спустили замочные трубки и успокоились.
   Но не прошло и четверти часа, как в тылу у нас, в горах, показался один черкес (вероятно, из шатавшихся мародеров); выехав на возвышенное место, он осмотрелся, заметил вдруг нашу группу и в изумлении остановился. Он, видимо, был сильно поражен этою неожиданною встречей и, разинув рот, тупо смотрел на нас испуганными глазами. Я мог его легко снять с коня нашей берданкой, но боялся своим выстрелом поднять тревогу в Эски-Загре.
   -- А ну-ка, как бы нам этого черта поймать! -- обратился я к казакам. -- Сидоров, у тебя быстрый конь!
   Сидоров понесся за черкесом, а последний, выстрелив в него, стал улепетывать по направлению к деревне Новая Махала. Догнать черкеса не удалось, так как в горах их лошади имеют, конечно, преимущество перед нашими степняками. "Однако, он поднимет на ноги всех турок в Махали! Нужно давать тягу!" (Я позабыл упомянуть, что деревни Дервент и Новая Махала, лежащие в Малых Балканах к северо-востоку от Эски-Загры, были населены жителями-турками). Мы быстро уселись на коней, и без дорог, ориентируясь по компасу, оврагами, балками и перелесками благополучно добрались до бивака отряда у деревни Ханкиой. Обо всем мною было доложено Краснову, Чернозубову, Сухомлинову, и начальнику штаба, генералу Нагловскому. Потребовал меня также и начальник отряда, Гурко, и я снова подробно повторил рассказ о своей рекогносцировке и наблюдениях.
   Генерал со вниманием выслушал меня, и затем поблагодарил за труды и старание.
   На этом собственно и кончается мое участие в Забалканском походе, который все-таки обеспечил за нами обладание одним из важнейших горных проходов -- Шипкинским, и еще раз доказал всему миру, что русский солдат способен на самые тяжелые, героические подвиги... Не на нем, конечно, лежит нравственная ответственность за те грустные последствия, которые постигли несчастных жителей Эски-Загры и окрестностей!.. [*]
   [*] -- По поводу Забалканского набега один мой товарищ, большой руки остряк, сочинил следующее оригинальное четверостишие:
   
   "Если б на Шипку мы не пошли так шибко,
   А за реку Вид -- plus vite;
   То было б гуд
   И туркам -- капут!"
   
   Бригада наша, т. е. донские казачьи N 21 и 26 полки, вместе с другими кавалерийскими полками (Казанскими и Астраханскими драгунами, Киевскими гусарами) направлена была к северу от Тырнова в деревню Ново-Никуп для отдыха и укомплектования в людях и лошадях. Здесь мы были обречены на скучное бездействие -- самое несносное, томительное состояние в военное время и особенно тогда, когда другие работают, дерутся...
   От скуки мы, офицеры, целыми ватагами ездили в Тырнов, который принял уже совсем другую физиономию после того, как я его видел в последний раз. Лавки, ресторанчики и кабачки попадались на каждом шагу. На улицах то и дело встречались, кроме офицеров, докторов и интендантов, всевозможные подрядчики и прихвостни гг. Когана, Гурвица и Варшавского, разные аферисты, комиссионеры, мишурисы и другие гешефтмахеры, слетевшиеся как мухи на мед, намазанные горизонталки со своими мадамами, и прочая челядь, которая неизбежно всюду следует в тылу действующей армии. Вся эта спекулятивная орава с азартом накидывалась на добродушных и щедрых офицеров, и алчно высасывала из их карманов трудовые, желтые монетки.
   Содержание, правда, мы получали порядочное, но и цены на предметы первой необходимости стояли тоже довольно изрядные.
   Скучно жилось в Новом Никупе. Проснешься утром в своей палатке (мы все стояли лагерем) и слышишь отдаленные орудийные выстрелы с трех сторон: с юга, со стороны Шипки, от Радецкого, с востока -- из отряда Наследника Цесаревича, с запада -- со стороны Плевны и Ловчи, из отряда князя Имеретинского. И только с севера -- далекого, родного -- веяло миром, любовью и тишиной. Отсюда мы получали письма и известия от дорогих, близких людей, и в них находили нравственную поддержку для новых трудов, жертв и подвигов.
   Как-то проснулся я на заре; те же отдаленные выстрелы с трех сторон явственно доносились до моего уха. "Чорт знает!" думал я, лежа на постели, "да скоро ли, наконец, нас направят куда-нибудь?.. Неужели для конницы не могут найти никакого дела?.. Просто бессовестно: там товарищи умирают, мучатся, а тут кайфуешь себе, бездельничаешь, киснешь, да шатаешься по тырновским кабакам!.. Попытаюсь-ка попроситься куда-нибудь!" И я решительно вскочил с постели, оделся и отправился к командиру полка.
   -- Господин полковник! Прикомандируйте меня, пожалуйста, к 1-й или 2-й сотне, которые остались на Шипке! -- обратился я к нему.
   -- Что, захотелось подраться? -- улыбнулся добродушно Краснов, хлопая меня по плечу.- Успеете еще, юноша, имейте терпение... Будет скоро и нам работа...
   Так я ни с чем и ушел.
   Вскоре, однакож по биваку пронесся слух, что на днях нас двинуть в Ловчу или Плевну. Во все полки пришли из России команды для укомплектования недостающих людей и лошадей, и привезли нам новости из родных мест.
   Наконец, 20 августа, из главной квартиры получено было предписание: кавалерии, стоящей в Новом Никупе, направиться к Плевне и Ловче. Все встрепенулись, просияли, ожили... Бригада наша двинулась на запад, и ночь с 22-го на 23-е провела на биваке между деревнями Павликени и Слатина, т.е. несколько восточнее Плевно-Ловчинского шоссе.
   22 августа, как известно, отряды Скобелева и князя Имеретинского взяли штурмом г. Ловчу. Находившийся в это время в Плевне Осман -- паша, намереваясь помочь ловчинскому гарнизону и рассчитывая поспеть еще вовремя, вышел со значительною частью своих сил из Плевны, и двинулся на юг, к городу Ловче. 23 августа, когда Ловча была уже в наших руках, силы -- эти имели столкновение как с нашим отрядом, так равно и с войсками Скобелева, выступившими им на встречу.
   Утром рано, 23 августа, я был послан с разъездом в десять человек к д. Зилково; по шоссе же к Плевне направился другой разъезд с хорунжим Платоновым. Проехав Зилково. я стал подниматься в горы, и вдруг увидел отступающей по шоссе разъезд Платонова. Вскоре он присоединился ко мне и сообщил, что турки наступают со стороны Плевны, что силы их довольно значительны, и состоят из трех родов оружия.
   -- Ты, как старший, делай, что хочешь! -- закончил свой рассказ Платонов.
   -- Да что ж тут делать с двадцатью казаками! -- усмехнулся я, -- Давай, брат, займемся наблюдениями.
   В это время на возвышенности, покрытой кустарником и лежавшей по обе стороны шоссе шагах в тысяче от нас, показалась густая цепь турецкой пехоты, а за нею и сомкнутые части. Я рассыпал всех людей в цепь, и послал с донесением к командиру полка, прося поддержки. Между тем турки, увидя нашу горсть, остановились, заняли позицию и простояли выжидательно минут 20. Но вот вдали, в кустах, мелькнул возле красной фески знакомый зловещий огонек, жалобно просвистел над головой смертоносный кусочек свинца, затем еще, еще и -- целая огненная линия все ближе и ближе стала приближаться к нам... Турки перешли в наступление. За цепью двигались сомкнутые части пехоты, а между ними -- восьмиорудийная батарея; позади, на красивых лошадях, два полка черкесов. Турок было около шести тысяч. Невольно залюбовался я в бинокль на черкесских всадников: один полк был на серых лошадях, другой -- на белых. Таких чудных коней мне ни разу не приходилось видеть! И только после кампании, когда мне удалось быть на смотру турецких войск в Константинополе в присутствии султана, я видел подобных же великолепных лошадей. Так как бороться нашей горсти с такою грозною силой было бы безумием, то я, не отвечая на огонь турецкой пехоты, отвел свою цепь в деревню Зилково. Вскоре на смену мне явилась сотня Сизова, а я получил приказание присоединиться к полку.
   Между тем, Краснов с тремя сотнями на рысях двинулся в тыл наступавшим туркам, приказав Сизову одновременно теснить их с фланга. Против сотни Сизова турки рассыпали, в свою очередь, цепь черкесов, а видя движение в свой тыл трех сотен Краснова, быстро заняли на поперечной возвышенности позицию, и открыли учащенный пехотный огонь, и из двух орудий, по нашим казакам.
   Продолжать атаку было рискованно, и Краснов скрыл свои сотни от выстрелов в безопасную лощину. Сотня Сизова успешно боролась с черкесами и заставила отойти их к своей пехоте. В то время, как мы отражали нападение неприятеля близ шоссе у д. Зилково, стараясь не допустить его к Ловче, к юго-западу от нас тоже гремела канонада, где тот же турецкий отряд натолкнулся на храбрые и победоносные войска Скобелева и Имеретинского и встретил со стороны их энергичный отпор.
   Часов около двенадцати, турецкие войска, находившиеся против нас, стали медленно и в порядке отступать обратно к Плевне, оставив на своей позиции только три убитых лошади. У нас потерь в людях тоже не было; у одного казака только убили лошадь, да у Гречановского ранили.
   Мы, офицеры, собрались вокруг Краснова и занялись обсуждением наших действий.
   -- А что, господин полковник, -- обратился я довольно храбро к нашему симпатичному, любимому начальнику, -- ведь действовали-то мы, кажется, несколько вяло, нерешительно! Если бы побольше энергии, смелости, да пустить в дело оставшиеся в резерве три сотни 21-го полка и батарею, да поднажать на них, подлецов, с тыла и флангов -- они не отделались бы так дешево...
   -- Ну, батенька, спокойно отвечал Краснов, -- слишком молоды вы еще критиковать действия начальства!.. Да и мало ли чего нам не хочется! Вот, например, я просил у бригадного командира два орудия -- не дал, что ж поделаешь...
   24 августа мы отдыхали на биваках у деревень Зилково и Сотово, близ Плевно-Ловчинского шоссе, и любовались на героев Ловчи -- войска князя Имеретинского и Скобелева, проходивших мимо нас к Плевне.
   
   

"Со Скобелевым вне выстрелов".
Главы из книги о "Белом генерале".

Глава I

   Отряд наш, между тем, окончательно сосредоточился в Адрианополе, отдохнул и совершенно оправился после, утомительных, тяжелых переходов. Вскоре из главной квартиры получено было приказание -- двинуться вперед нашему отряду по направлению к Константинополю и Мраморному морю. Радостно забились наши сердца при этом известии, и мы с лихорадочною поспешностью уселись снова на коней после довольно продолжительного отдыха. Несколькими колоннами быстро двинулся отряд Скобелева вперед. Часть сил направилась через города Демотику и Айрополь на берег Мраморного моря к городу Родосто, а остальные -- через Хаскиой, Баба-Эски, Люле-Вургас и Чорлу -- к тому же чудному морю в города Эрекли и Силиври. Кавалерия Струкова двигалась впереди, пехота с артиллерией почти не отставала от нее, и форсированным маршем, не смотря на дурную дорогу и грязь, следовала по пятам своей конницы. Хотя войска наши двигались очень быстро, но Скобелев все торопил их, желая, очевидно, захватить до перемирия как можно большее количество неприятельской территории.
   В Люле-Бургасе Скобелев получил приказание от главнокомандующего -- приостановить движете в Чорлу, который в это время был занять уже кавалерией Струкова. Согласно этого приказания, конница наша должна была приостановиться, и в этом пункте проходит демаркационная линия.
   В Люле-Бургасе Скобелев со своим штабом уселся на поезд, и мы снова прокатились по турецкой железной дороге до города Чорлу. Здесь опять уселись на коней и рысью доехали до Чаталджи. Путь наш от Чорлу до Чаталджи был чрезвычайно утомителен. Дорога отвратительная, попорченная турками, грязь от продолжительных дождей страшная. Проехав по шоссе от Чорлу по направлению к городу Силиври верст 25-30, мы свернули влево на проселочную дорогу, и на другой день только вечером добрались до Чаталджи. По пути мы обгоняли двигавшиеся войска, которые с величайшими усилиями спешили вперед.
   Особенно тяжело было двигаться артиллерии: люди и лошади общими усилиями вытаскивали тяжелые орудия из глубокой грязи, и этим сильно утомлялись. Ночь войска проводили тут же на дороге, в грязи.
   Чаталджа -- довольно хорошенький городок в чисто восточном вкусе, т -- е. с узкими, грязными улицами, но довольно порядочными домами. Скобелеву отвели квартиру в богатом турецком доме с роскошною обстановкой. Мы разместились возле него тоже с некоторым комфортом.
   Вскоре к Чаталдже подошла и пехота.
   Таким образом, мы очутились всего в расстоянии нескольких десятков верст от Константинополя -- сердца империи оттоманов.
   В Чаталдже Скобелев объявил всем войскам о перемирии. Назначена была демаркационная линия с тех мест, где находились наши передовые кавалерийские части. Только благодаря энергии Скобелева и его войск мы овладели с поразительною быстротой таким громадным районом неприятельской земли, встречая на каждом шагу препятствия и затруднения.
   В Чаталдже нам пришлось пробыть довольно долго. Скобелев получил от главнокомандующего категорическое приказание не двигаться далее, и ни в каком случае не переходить демаркационную линию, которая тянулась от берега Мраморного моря у Беюк-Чекмедже вверх по реке Карасу на деревню Киржалы и озеро Деркос до Черного моря.
   Река Карасу представляла для турок естественную оборонительную линию, и действительно, на левом берегу ее ясно обрисовывался целый ряд редутов, воздвигнутых на пути нашего наступления. Впрочем, согласно условиям перемирия, турки обязаны были очистить все эти укрепления и отойти за вторую оборонительную линию -- за реку Ташлы-дере, и расположиться между городом Кучук-Чекмеджи (у Мраморного моря) и деревней Акбу-наром (у Черного моря).
   Таким образом, полоса земли между реками Карасу и Ташлы-дере должна была оставаться нейтральною. Однако ж, турки не выполняли условия перемирия, и мы ясно видели на неприятельской позиции за рекой Карасу красные фески турецких солдат и выглядывавшие из редутов дула орудий. Скобелева это ужасно бесило, и спустя дня три по приезде в Чаталджу, он решился ехать сам на неприятельскую позицию, и заставить турок убраться назад.
   -- Господа, будьте готовы -- предупредил нас Михаил Дмитриевич,-- завтра утром поедем осматривать неприятельские редуты.
   И действительно, на следующий день Скобелев, в сопровождении своей свиты, начальника кавалерии отряда, генерала Струкова, и начальника штаба, полковника Гродекова, выехал из Чаталджи по дороге к городу Кучук-Чекмеджи.
   Всего нас было с казаками человек пятнадцать.
   Проехав по дороге верст пять, Скобелеву вдруг пришла фантазия свернуть вправо, и он напрямик поскакал к большому редуту, расположенному за рекой Карасу, на котором виднелось несколько турецких солдат, а из-за насыпи грозно выглядывали два громадных орудия.
   Скоро мы спустились к реке; но переехать через нее оказалось невозможным, так как берег в этом месте был очень болотист.
   -- Чорт знает что такое! -- сказал рассерженный этим генерал. -- Господа, отыщите-ка брод, где бы нам удобнее перебраться на ту сторону...
   Несколько человек из нас попробовали было переправиться, но лошади наши грузли, проваливались, и мы должны были отказаться от своих попыток.
   -- Здесь невозможно перебраться, ваше превосходительство, -- сказал кто-то из ординарцев. -- Надо ехать вверх по реке версты три -- там есть мостик.
   -- Вы бабы какие-то, а не офицеры! -- рассердился окончательно генерал, и решительно направил коня прямо в болото. Умная лошадь, чувствуя под ногами нетвердую почву, стала упираться, фыркать и не хотела идти вперед.
   Скобелев вспылил, выругался, и сильно вонзил шпоры в бока сопротивлявшегося животного. Последнее рванулось вперед, и в то же мгновение передние ноги его провалились в липкую грязь; не будучи в состоянии вытащить их из этой тины, лошадь медленно повалилась на бок вместе со своим седоком... С трудом вытащили мы сильно сконфуженного и ругавшегося генерала из под коня. Он в ту же минуту, не дав даже себя обчистить от грязи, снова очутился на лошади, не переставая ругаться...
   В это время мы увидели, что сотник Харанов, который тоже отправился отыскивать брод, в некотором расстоянии от нас, спустился к реке и, не смотря на почти обрывистый берег, перебрался благополучно на противоположную сторону.
   -- Ну вот, видите, Харанов нашел же переправу -- сказал Михаил Дмитриевич, и поскакал к этому месту.
   С громадными усилиями переправились мы вплавь на противоположный берег, причем Скобелев и Гродеков больше всех, кажется, промокли в воде, и очутились, таким образом, на нейтральной полосе, где ни мы, ни турки не имели, собственно, права находиться.
   До большого редута оставалось еще около полторы версты.
   Несколько турецких солдат, бывших в редуте, увидя нас, пустились на утек.
   -- Господа, догоните этих чертей, и воротите -- приказал Скобелев, и несколько офицеров с казаками марш-маршем понеслись по турецкой позиции за удиравшими красными фесками. Вскоре мы доехали до редута и туда же привели пойманных и перепуганных османов.
   -- Скажите им -- обратился Скобелев к переводчику Луцканову, который всегда сопровождал генерала,-- что они не смеют показываться здесь, на нейтральной полосе. Пусть они передадут своим пашам, что если еще будет нарушено это условие перемирия, то я со своими войсками немедленно же займу все эти редуты.
   Переводчик объяснил требование генерала турецким солдатам, и они, отдав честь, обещали все это в точности сообщить своим начальникам.
   Затем их отпустили, и мы занялись осмотром турецких укреплений. Редут, на котором мы находились, был расположен на довольно возвышенном и открытом месте, и представлял из себя весьма солидную преграду для атакующего, и вместе сильное прикрытие для обороняющегося.
   Два громадных орудия были расположены у исходящих углов, и одно на середине фаса. Замков и колец в них не было -- их, очевидно, увезли с собой турки, Вокруг редута были устроены в два ряда траншеи, так что атакующие подвергался трехъярусному убийственному огню.
   -- А что, господа -- обратился к нам Скобелев, осмотрев внимательно эти гигантские сооружения, -- не легко, ведь, было бы нам брать эти позиции! Укрепления очень сильные, местность открытая, да, к тому же, перед фронтом река с такими недоступными берегами... Еще хорошо, что мы так близко стоим к этой позиции! В случай неприятельских действий, мы успеем раньше турок захватить эти редуты... Ну, теперь, господа, продолжал он, -- поедем к Мраморному морю, к Беюк-Чекмедже. Кстати, осмотрим и остальную часть позиции.
   Крупною рысью направились мы на юг, вдоль течения реки Карасу. Через каких-нибудь полчаса мы уже подъезжали к г. Беюк-Чекмедже. Чудная картина Мраморного моря все явственнее, все красивее обрисовывалась перед нашими глазами. Несколько парусных и паровых судов, маленьких лодочек и баркасов белели и чернели на зеркальной поверхности чудного южного моря. Воздух становился все свежее, все легче и свободнее дышалось.
   Лошади наши без всяких понуканий сами охотно неслись к этой манящей синей водяной площади.
   Вот, наконец, мы подъехали к самой окраине города. Но он как бы мертвый: все дома и лавки закрыты, на улицах не видно никакого движения...
   Мы ехали по узким улицам совершенно безлюдного города. И только изредка, заслышав топот наших коней, из калитки выглядывала испуганная физиономия какого-нибудь грека, и тотчас же быстро пряталась обратно, а калитка крепко захлопывалась перед нашими глазами.
   -- Эй, братушка -- кричали мы ему, -- где тука илга кофан?
   Но калитка не отворялась, уже и физиономия не высовывалась. Таким образом мы проехали по улицам всего города и никого не могли расспросить.
   У самого моря только мы встретили несколько греков.
   -- Спросите у них -- сказал генерал Луцканову, -- куда подавались все жители?
   Греки с удивлением, с некоторым испугом даже смотрели на нас.
   Луцканов обратился с этим вопросом к старому носатому греку и при этом объяснил, что перед ними находится сам генерал Скобелев.
   Грек снял феску, почтительно поклонился Скобелеву и начал что-то объяснять переводчику.
   -- Он говорит -- обратился Луцканов к генералу,-- что турецкие власти приказали всем жителям покинуть город ввиду того, что русские войска будут их бомбардировать, и большинство жителей, действительно, покинуло свои жилища. Затем приказано было всем судам частных владельцев тоже прибыть в Константинополь, и для этой цели приезжало несколько турецких пароходов, которые конфисковали все, даже маленькие лодки. В случае невыполнения требования турки угрожали разорить город со стороны моря...
   -- Передайте ему -- сказал Михаил Дмитриевич, выслушав Луцканова,-- что все это чепуха: если русские и займут город, то жителям ничего дурного не сделают. Все их имущество и они сами будут находиться под охраной русских законов. За все же, что у них возьмут, будет уплачено немедленно деньгами. Скажите им, что мы не враги, а друзья их...
   Греки просияли, услышав от Луцканова слова Скобелева, и почтительно начали выражать свое расположение к нам.
   Старый же грек обратился к Скобелеву с просьбой заахать к нему позавтракать. Михаил Дмитриевич изъявил на это полное согласие; мы, конечно, обрадовались этому еще больше, так как порядком протряслись, и сильно проголодались.
   Дом грека был почти на самом берегу моря. Мы слезли с коней и поднялись во второй этаж. Не смотря на голод, мы невольно залюбовались с балкона прелестною картиной моря, и окрестною береговою полосой Чекмеджийского залива.
   Несколько судов стояло на якорях под испанскими и греческими флагами.
   -- Это что же -- испанские суда? -- спросил Скобелев грека.
   -- Нет -- ответил последний, -- это суда наших же горожан-купцов. Но они, боясь конфискации, ходят под флагами других наций, благодаря тому, что капитаны у них иностранцы...
   Между тем подан был завтрак с хорошим красным вином, и мы с аппетитом закусили на самом берегу Мраморного моря.
   -- Вы заплатите ему за завтрак -- сказал Михаил Дмитриевич Луцканову.
   Грек сначала отнекивался, не желая вовсе брать платы, но, увидев в кошельке у Хомичевского, который исполнял у Михаила Дмитриевича обязанность казначея, целую кучу блестящих желтеньких монет, он вдруг перестал сопротивляться и быстро спрятал в огромные карманы своих широчайших штанов несколько предложенных ему полуимпериалов.
   Алчная натура коммерсанта -- грекоса сейчас же сказалась!
   Распростившись с хозяином, мы вышли снова на улицу и уселись на коней.
   Сначала мы ехали по Силиврийскому шоссе, а затем свернули вправо, и проселком направились к Чаталдже. После плотного завтрака и хорошего вина все были в самом прекрасном расположении духа. По дороге завязался общий разговор о роскошной природе берегов Мраморного моря, о турках, о дальнейшем нашем движении. Затем разговор перешел незаметно на лошадей. Генерал Струков, страстный кавалерист, начал расхваливать английских скакунов, превознося их выносливость и быстроту. Сам он ехал на прекрасной чистокровной английской лошади, очень дорогой вероятно, чистенькой, изящной и выхоленной.
   -- Если бы ваш конь, ваше превосходительство -- заметил я генералу,-- нес точно такую же службу, как наши, казачьи, был так же навьючен, так плохо кормлен, и так плохо присмотрен, он наверное, не вынес бы этих невзгод...
   -- Да самое лучшее, господа -- прервал меня Скобелев,-- давайте скакать и на практике докажем, чья лошадь возьмет!
   -- Прекрасно, с удовольствием -- согласились все.
   Нужно заметить, что большинство офицеров в свите Скобелева были пехотинцы, и лошадей имели очень незавидных. Только у Скобелева, у Харанова и у меня кони были довольно порядочные.
   Местность по сторонам дороги лежала открытая, слегка волнистая; вправо от нас красиво извивалась речка Атчирас. До Чаталджи оставалось еще около семи верст.
   -- Ну-те-с, господа, приготовьтесь -- продолжал Скобелев.-- Раз, два, три!
   Шпоры и нагайки впились одновременно в бока наших лошадей, и мы марш-маршем ринулись вперед. Я и Харанов скоро опередили всех, и около версты скакали во главе мчавшейся во весь дух кавалькады в 15 человек.
   Но на второй уже версте нас обогнал Струков на своем красивом гнедом скакуне, и мы, волей-неволей, должны были уступить ему пальму первенства.
   Наконец, после трехверстной бешеной скачки, мы снова собрались все вокруг Скобелева и, оживленно болтая, въехали в город.
   Эти поездки и рекогносцировки составляли единственное для нас развлечете. Впрочем, из Сан-Стефано приехали как-то две довольно смазливых француженки, и по вечерам распевали нам всевозможные пикантные шансонетки.
   Кроме нас, Скобелева со штабом, их являлась слушать и масса офицерства, полковников, командиров и даже солидных генералов. Особенно была мила одна из этих певиц -- мадемуазель Жеди, и к ней очень благоволил Михаил Дмитриевич.
   Так тянулась наша жизнь в Чаталдже -- мирно, тихо, и довольно скучно.
   В начале февраля пронесся слух, что скоро главнокомандующий продет по железной дороги в Сан-Стефано. Действительно, 11 февраля нам приказано было всем собраться на станцию железной дороги, отстоящей ют города верст на десять.
   Сюда же прибыли все начальники частей войск, расположенных около Чаталджи, и депутаты от города с хлебом-солью.
   Около семи часов вечера прибыл великокняжеский поезд. На станции главнокомандующий был встречен Скобелевым, почетным караулом, всеми офицерами и депутацией.
   Скобелев отрапортовал Его Высочеству, вышедшему из вагона на платформу. Николай Николаевич поздоровался со Скобелевым, с высшими чинами, с почетным караулом и любезно принял хлеб-соль от депутации; затем направился наверх, в отведенные для Его Высочества покои.
   Генералитет и высшее начальство направилось туда же, а более мелкий люд атаковал шатер, разбитый возле станции, в котором помещался буфет.
   В свите у главнокомандующего было довольно много моих хороших знакомых, и скоро у нас завязался самый оживленный разговор за одним из столиков, на котором, конечно, появилось несколько бутылок вина. Тема была самая животрепещущая -- перемирие, Константинополь.
   Под влиянием выпитого вина, я в споре употребил несколько крепких слов, столь свойственных русскому человеку, и совершенно не заметил, что в это время к шатру нашему подошел начальник штаба действующей армии, генерал Непокойчицкий, со своим помощником, генералом Левицким.
   Меня кто-то толкнул; я оглянулся, и тогда только заметил, что генералы очень косо взглянули в нашу сторону.
   Через несколько минут меня потребовал к себе Скобелев, которому сообщили уже о моем поведении.
   -- Что это вы там распустили язык? -- довольно сурово встретил меня генерал.-- Извольте сейчас отправиться обратно в Чаталджу, а завтра вы будете арестованы!'
   Оправдываться было бесполезно, и я, распростившись с боевыми сотоварищами, поехал восвояси.
   Дорога от вокзала в Чаталджу проходила в объезд болота, через которое напрямик, на протяжении около двух верст, устроен был для пешеходов мостик.
   "Не попробовать ли переехать через этот мостик!" подумал я, и направил на него своего коня, хотя ширина мостика была не более 1/2 аршин. Лошадь моя была спокойная, ловкая и я за нее ничуть не боялся.
   Какой-то пехотный офицер, ехавший тоже с вокзала в город, рискнул взять с меня пример, и горько поплатился за свою смелость. Лошадь его испугалась шедшего на встречу пешехода, шарахнулась в сторону, и всадник с лошадью очутились в болоте, в грязи...
   С большим усилием нисколько человек вытащили их оттуда... Смешно было смотреть на перепуганного офицера, всего в грязи...
   На следующий день я еще лежал в постели, как явился ко мне не помню кто из моих товарищей, и со смехом объявил мне, что Скобелев приказал арестовать меня на трое суток домашним арестом.
   -- Домашним арестом на три дня? -- удивился я.
   -- Не веришь, так посмотри! -- сказал приятель в'Ьстяик и указал на дверь.
   Я босиком вскочил с постели, подбежал к двери и отворил ее -- в коридоре у порога, действительно, стоял часовой с ружьем в руках.
   -- Ну, что, поверил? С тебя, брат, магарыч! -- зло подшутил он.
   -- Что ж, это можно. Эй, принести нам вина!
   Комната, где я помещался, находилась во втором этаже турецкого дома. Рядом со мной, в соседней комнате, поместился священник какого-то пехотного полка, совершенно мне незнакомый. Поп по целым дням сидел дома и пил чай. Двери моей комнаты и батюшкиной находились, таким образом, рядом. Мне вдруг пришла дикая фантазия переставить часового от своей комнаты к соседней и арестовать, таким образом, попа. Целое утро ко мне являлись товарищи и я провел время превесело. Хохотали и острили без умолку.
   Около часу дня я преспокойно вышел из комнаты, и часовой, не зная моего лица и принимая меня за гостя, беспрепятственно меня выпустил.
   В это время подошел разводящий, и я его уверил, что арестованный сидит не у той двери, где стоит часовой, а в соседней.
   Разводящей поверил, и приказал часовому передвинуться на два шага вправо.
   Офицерство, бывшее у меня, хохотало до упаду.
   Через несколько времени батюшке вздумалось выйти из дому. Но только что он отворил дверь, как часовой солдат остановил его со словами: "не приказано пущать".
   Перепуганный поп сейчас же спрятался обратно.
   Конечно, я объяснил потом разводящему свою шутку и засел снова в свою комнату.
   Вечером ко мне зашел Хомичевский, и сообщил, что Скобелев меня простил и зовет ужинать.
   -- За обедом он спросил про тебя, и Лисовский рассказал про твою проделку с попом. Сначала Скобелев ужасно рассердился, но когда ему рассказали, как перепуганный батюшка, выйдя из своей комнаты, увидел часового, который не пустил его со словами: "не приказано пущать!", Михаил Дмитриевич расхохотался и сказал: "Этот Дукмасов вечно что-нибудь выдумает! Уберите часового от этой обезьяны, и притащите его вечером ужинать!"
   -- Ну нет, брат, шалишь, ужинать я не пойду! -- решил я разыграть роль обиженного, и действительно не пошел.
   На другой день, за завтраком, Скобелев пожурил меня за поминовение родителей на вокзале, и за шутку с попом, и тем дело и кончилось.
   Через несколько дней я уехал в Сан-Стефано.
   -- Ваше превосходительство, обратился я к генералу,--позвольте мне отправиться в Сан-Стефано!
   -- Это зачем? -- спросил он.
   -- Дам проводить...
   -- Каких это дам?
   -- А француженок ваших... Как же они без кавалера отправятся!
   -- А вы их не съедите по дороге? Ну поезжайте; только, Бога ради, без историй. Да можете, впрочем, и не возвращаться: отряд наш, все равно, скоро туда двинется.
   С некоторыми приключениями добрался я по железной дороге до Сан-Стефано, нанял себе здесь квартиру и по целым дням шатался по улицам или сидел на берегу моря. Русского люда в это время уже было здесь немало: мундиры всех родов оружия попадались на каждом шагу. Из Константинополя наехала масса коммерсантов, разных аферистов и прихвостней, жаждущих наживы, и наперерыв предлагали свои услуги. Рожи этих господ -- юркие, плутоватые, антипатичные -- принадлежали большею частью к еврейской, греческой и армянской национальностям. С каждым днем улицы Сан-Стефано -- обыкновенно тихого дачного городка -- делались все люднее, оживленнее. Всевозможные певицы, самой сомнительной нравственности, наводнили Сан-Стефано, и своими завываньями в разных кафе-шантанах усердно обчищали карманы русского офицерства... И много русского золота, заработанного тяжелым трудом, лишениями, и часто кровью, перешло в карманы этих недостойных, мизерных людишек.
   Вскоре прибыл и Скобелев со своим отрядом; войска расположились в деревнях, ближайших к Сан-Стефано.
   По заключении же мира Михаил Дмитриевич со штабом перешел из деревни в Сан-Стефано, и поместился в том самом доме, где граф Игнатьев подписал мир с турками.
   Я с Лисовским и капитаном генерального штаба Мельницким заняли одну большую комнату также к расивого дома, у самого берега моря.
   К обеду мы все ежедневно собирались Дмитриевича, и в этой самой исторической комнате подписана была, наконец, свободная жизнь болгарскому народу, весело проводили время за вкусною трапезой,
   Так шло время -- мирно, праздно, довольно весело, хотя и безалаберно.
   Как-то за обедом (в марте месяце) Скобелев объявил нам, чтобы на следующий день мы были готовы сопровождать верхами Великого Князя, который поедет с визитом к султану.
   Около десяти часов утра Скобелев, окруженный своими офицерами, подъехал к красивому дому главнокомандующего. Площадь вся уже была запружена свитой Его Высочества, и свитами других отрядных начальников, которые тоже должны были сопровождать Николая Николаевича.
   Через несколько минут на крыльце показался главнокомандующий, поздоровался с конвоем и присутствующими офицерами, и уселся на своего красивого бурого жеребца.
   Во главе громадной и пестрой свиты офицеров и конвойных лейб-казаков, окруженный блестящим генералитетом, Его Высочество поехал сначала по набережной, а затем в северо-восточном направлении по устью реки Алибей-Су, вливающей свои тихие воды в знаменитый и исторический Золотой Рог. Вблизи главнокомандующего ехало тоже несколько провожатых турок в своих синих куртках и красных фесках и с ними переводчик главной квартиры -- красавец Христи, высокого роста мужчина с громадными, типичными усами, в своем национальном черногорском костюме и маленькой шапочке.
   Роскошная погода, легкий, прохладный ветерок с моря, чудная растительность теплого юга, и очаровательные виды окрестностей древней Византии -- все это действовало особенно благотворно на паше душевное настроение. "Вот бы нам этот чудный уголок!" невольно думал я, любуясь этою величественною, грациозною панорамой исторического города, потонувшего в зелени садов, над которыми в разных местах резко выделялись стройные минареты мусульманских храмов.
   Главнокомандующий ехал то рысью, то шагом, и весело беседовал с окружавшими его лицами. Всего до устья Алибей-Су было около 15 верст, и мы проехали это расстояние в час с небольшим Здесь главнокомандующего уже ожидали нисколько паровых катеров с нашими моряками, на которые пересели Его Высочество с высшими чинами; нам же разрешено было ехать верхом в европейскую часть города, т. е. в Перу.
   Переехав по мосту через реку Алибей-Су, я со своими товарищами и в сопровождении проводника направились по улицам Константинополя к "Отель Англетер", куда Скобелев приказал отвести и своего коня.
   Заняв номера и пообедав наскоро, мы снова вышли на улицу. В комнате как-то не сиделось, тянуло на воздух, хотелось скорее осмотреть этот чудесный Царьград, который с детства еще, при изучении древней русской истории, при чтении походов Олега и набегов моих предков-казаков, рисовался в моем воображении каким-то мифическим, очаровательным уголком.
   Ничего особенного, впрочем, не оказалось на самом деле: обыкновенные дома, обыкновенные, и довольно грязные для столицы, улицы, масса отвратительных собак на каждом шагу, и почти полное отсутствие жизни и движения... Вообще, издали Константинополь кажется эффектнее, грандиознее, величественнее... Главное красит его -- море, Босфор и Золотой Рог!
   Офицерство наше, и конвойные казаки, и драгуны буквально наводнили европейскую часть города, и заняли все гостиницы, рестораны.
   На каждом шагу слышался звон шпор и грохот распущенных сабель по турецким мостовым, слышался оживленный русский говор и веселый смех. Можно было подумать, что этот город уже давно находится во власти северных славян!
   И только турецкие солдаты-часовые, торчавшие у разных складов, арсеналов, гауптвахт, убеждали нас, что мы находимся не дома, а в гостях у исторического, религиозного врага.
   Других турецких физиономий почти не было видно -- они точно попрятались куда от нас... Только пронырливые сыны Израиля и длинноносые грекосы шныряли в разных местах, приторно-любезно предлагая свои пошлые услуги в расчете, конечно, на выгодный гешефт.
   Мы долго шатались по городу в сопровождении проводника, который подробно объяснял нам все достопримечательности столицы.
   Вблизи нашей гостиницы помещалось здание русского посольства; государственный герб наш -- орлы на воротах посольства--были покрыты черною материей.
   Затем мы вышли на большую площадь, по краям которой находились громадные здания, которые, как объяснил проводник, составляли разные склады, арсенал, казармы и гауптвахту. Здесь же стояла батарея орудий, возле которой медленно расхаживал турецкий часовой. При нашем проходе он стал смирно, и довольно неграциозно отдал честь.
   Здесь мы встретили еще несколько солдат и офицеров, которые очень вежливо козыряли нам.
   Одежда и вооружение турецких воинов отличались новизной и блеском, особенно по сравнению с нашими боевыми поношенными костюмами; так что было даже несколько совестно за некоторых из наших офицеров, которые не успели еще обзавестись новою одеждой. Тут повторилось то же явление, как и в Бухаресте, где румынские офицеры окончательно затмили нас блеском и чистотой своих костюмов.
   Затем мы направились в городской сад.
   Все нежные растения юга можно было найти здесь: колоссальные тополи, лавры, померанцы, кипарисы, мирты, платаны и масса ароматичных цветов...
   Сад спускался террасами к ручью; посреди него устроена была красивая ротонда с рестораном, несколько беседок, фонтанов и разных украшений; словом, устройство совершенно европейское.
   Гуляющих было очень мало, и преимущественно иностранцы. Отдохнув здесь, и полюбовавшись красивым видом, мы направились осматривать Золотой Рог, исходили еще несколько верст, и уже поздно вечером, нагулявшись вдоволь и налюбовавшись видами Стамбула, мы, усталые и проголодавшиеся, вернулись в свою гостиницу.
   Войдя в залу, мы застали там Скобелева, который беседовал с первым драгоманом русского посольства, г. Ону. Разговор у них был очень оживленный и, кажется, о политике; не мешая им, мы прошли в столовую и занялись чаепитием. Часов около одиннадцати, Скобелев явился к нам в самом веселом настроении.
   -- Ну, господа, давайте ужинать! А знаете -- продолжал он, усаживаясь, -- я совсем другими представлял себе турок! Право, они высматривают молодцами! Прекрасно одеты, опрятны, в высшей степени любезны, расторопны... Нас приняли так мило, радушно... Я очень ими доволен!
   -- Да что, ваше превосходительство, вы нас не взяли с собой посмотреть на этих опрятных и любезных османов? -- обиженным тоном обратился я к генералу, -- Вы там веселились, а мы скучали!
   -- Вот еще чего захотели -- вас брать! -- усмехнулся Скобелев, -- Тогда бы мы ничего и не увидели: султан и его придворные наверное разбежались бы, если бы увидели перед собою такой зверинец! Да, кстати, Дукмасов, вы тут бездельничаете -- я вам нашел работу: сейчас после ужина садитесь на коня и поезжайте в Сан-Стефано; отвезете начальнику штаба (Гродекову) очень важную бумагу.
   "Вот тебе и раз", подумал я, "это в двенадцать-то часов ночи, в такую темень, лупить по незнакомому городу и неизвестной дороге в Сан-Стефано! Удовольствия мало!" И свое горе я начал запивать лафитом.
   После ужина Михаил Дмитриевич позвал меня к себе в кабинет и передал бумаги.
   -- Поезжайте сейчас -- важное дело!
   -- Ваше превосходительство, позвольте мне выехать завтра пораньше. Ведь, все равно, я теперь буду блудить по Константинополю, не зная дороги, и до рассвета не попаду в Сан-Стефано. Наконец, начальник штаба теперь спит и ничего не сделает.
   -- Ну, пожалуй -- сказал генерал,-- только смотрите, завтра пораньше! Ну, убирайтесь, я спать хочу!
   На следующий день, в четыре часа утра, я сидел уже на коне, и рысцой путешествовал по безлюдным улицам Константинополя. Спустившись с горы, я переехал по мосту через Золотой Рог, и очутился в чисто турецкой части города -- в Стамбуле.
   Не зная дороги, я решил держаться ближе к Мраморному морю. Улицы были узкие, кривые, дома большею частью деревянные и ветхие, в два и редко в три этажа. Попадавшиеся мне на встречу турки останавливались, и с удивлением и любопытством смотрели на русского офицера, который в такой ранний час забрался в самый центр турецкого населения. В конце одной из улиц я увидел громадное здание и большие своды. "Ага, вероятно, это та знаменитая стена", решил я про себя, "которая окружала в старину Царьград и защищала его от вторжения варваров. А эта арка принадлежит, должно быть, историческому Семибашенному замку, куда рассерженные султаны сажали послов европейских держав!"
   Под аркой стоял турецкий часовой с ружьем и. прислонившись к стене, сладко спал. Я проехал как раз мимо него, лошадь моя даже фыркнула, но часовой не проснулся.
   Проехав под аркой, я очутился на большой квадратной площади, которая со всех сторон была окружена сплошным трехэтажным зданием под одною крышей. Площадь была вымощена плитами и совершенно пуста. Напротив виднелась тоже арка.
   -- Чорт возьми! уж не забрался ли я в султанский сераль -- он, кажется, где-то в этом месте.
   Я направить коня дальше, и въехал во вторую арку.
   За нею оказалась вторая площадь, поменьше первой, тоже совершенно пустая.
   С правой и с левой стороны этой площади виднелись снова две небольших арки. "Куда же ехать?" размышлял я, "как бы не попасться каким-нибудь фанатикам; зарежут, канальи, как собаку.
   Но только что я повернул коня вправо, как услышал позади себя страшный крик. Оглянувшись, я увидел человек десять турок, которые бежали ко мне и, размахивая руками, что-то неистово кричали.
   -- Вам чего, черти? -- обратился я к ним, останавливая коня. Вместо ответа, они окружили меня со всех сторон, схватили под уздцы мою лошадь и все вместе что-то загалдели.
   -- Не сметь трогать лошадь! -- закричал я на них, и крутым поворотом освободил коня из их рук.
   Они подались назад, но, видимо рассерженные, стали орать еще неистовее, жестикулируя сильно руками.
   Не понимая ни слова по-турецки, я, тем не менее, из чувства самосохранения, внушительно погрозил им своею солидною плетью, и несколько раз произнес название "Сан-Стефано", показывая рукой по направлениям этого пункта.
   Угроза, очевидно, подействовала, потому что они видимо, присмирели, и более спокойным и вежливым тоном начали объяснять пантомимами, что я должен ехать назад. Я сообразил, что, вероятно, заехал не туда, куда следует, и, поворотив коня, шагом направился обратно, сопровождаемый всею пешею ватагой турок. Два из них побежали вперед, в здание, и скоро из последнего вышел еще какой-то турок, знавший немного русский язык (вроде того, как в наших южных городах говорят по-русски разные восточные люди -- разносчики апельсинов, лимонов и пр.).
   Он объяснил, что я заехал в какой-то гарем, но в какой именно -- я так и не мог разобрать.
   "Славная штука!" подумал я, "зачем только они меня остановили! Там бы я согласился подольше остаться; бумаги Скобелева подождали бы! Хорошо, что не поехал ночью, как приказывал Скобелев -- эти господа не поцеремонились бы со мною тогда!"
   Турки проводили меня до первой арки, где, стоял часовой; последний от их крикливого разговора проснулся, и с удивлением смотрел на меня. При проезде мимо него он преуморительно отдал мне ружьем честь.
   Раскланявшись с турками, которые объяснили мне дорогу, я крупною рысью направился мимо Семибашенного замка в Сан-Стефано, и в шесть часов был уже с докладом у полковника Гродекова.

Глава II

   На следующий день к обеду приехал Скобелев, и привез нам приятную новость: всем офицерам, которых Скобелев представил к Георгиевским крестам за Иметлийское дело, Государь Император, по ходатайству главнокомандующего, утвердил эти награды.
   Известие это было, действительно, радостное. Нужно быть самому офицером, самому участвовать в военных действиях, чтобы понять то чувство, которое испытывает каждый, ожидая этой высшей воинской награды -- награды за личную храбрость, за мужество и отвагу.
   "Теперь никто не посмеет меня назвать трусом, никто не скажет, что я бесполезно служил родной земле, и ее Властелину". Мысль о белом крестике уже давно не давала мне покоя, хотя я далеко не честолюбив, и любил военное дело не из-за отличий и карьеры.
   На другой день Скобелев назначил у себя обед исключительно для лиц, получивших Георгиевские кресты за лихой Иметлийский бой. Поручику Узатису, который распоряжался у Скобелева хозяйственною частью, Михаил Дмитриевич приказал устроить обед погастрономичнее, и запастись лучшими винами. К двум часам в квартиру Скобелева собрались приглашенные гости. Здесь были: полковники: Панютин, Лео, Мосцевой (герой Скобелевского редута N 2), барон Меллер-Законельский, поручик Юрьев, Узатис, я и другие. Стол был накрыть в той самой зале, где Россия подписала мир с Турцией.
   Все были в самом прекрасном настроении, и Скобелев веселее всех: он радовался, что все его представления прошли без изменений.
   У каждого из офицеров на груди красовался уже новый беленький крестик, кроме меня и Узатиса.
   Скобелев заметил это.
   -- Что же это вы, господа! Отчего до сих пор не надели крестов? -- обратился он к нам.
   -- Не получили до сих пор, ваше превосходительство, а купить здесь негде, -- отвечал я.
   -- Ну так постойте, я дам вам свой! -- И, сняв с себя довольно старый Георгиевский крестик, Скобелев надел его на меня.
   Вся компания уселась за столы, и с аппетитом занялась истреблением вкусных блюд, запивая их прекрасным вином. По утолении голода завязалась оживленная беседа на тему, исключительно нашу, военную: вспоминали только что пережитую кампанию, в которой было так много лестного для нашего национального самолюбия, хотя, к сожалению, были и мрачные стороны; велась самая живая беседа с критическою оценкой; высказывалась, не стесняясь, голая правда -- наши ошибки, причины наших временных неудач и так далее... Но -- конец венчает дело! "Победителей не судят!" и в этом афоризме мы находили утешение в те скорбные минуты, когда вспоминали наших дорогих товарищей, геройски павших на Зеленых горах и у подножия Балкан.
   Скобелев тоже поддался общему настроению, и вспомнил, между прочим, старое золотое время -- время своей боевой службы в Туркестанских степях.
   -- Да, господа, -- сказал в конце обеда Михаил Дмитриевич, и умные глаза его, всегда веселые и полные юмора, еще более оживились и заблистали, -- Этот белый крестик не легко достается нашему брату! Я несколько раз заслуживал его по статуту в Хивинской экспедиции, делая самые опасные рекогносцировки за сотни верст и, переодеваясь туземцем, добывая очень важные сведения, постоянно рискуя при этом своею шкурой... но Кауфман все не представлял меня ко кресту. В деле под Махромом я был начальником кавалерии. Видя нерешительность противника, я решил сам его атаковать. Местность была удобная, волнистая, и я приказал направиться в обход на левый фланг неприятеля казачьему полку Головачева, а на правый фланг послал тоже один полк. Сам же с дивизионом остался на месте. Когда, по моему расчету, полки, посланные мною в обход, должны были находиться уже на своих местах, я повел наступление с фронта. Азиаты держались стойко и не подавались. Но когда на позиции вынеслась наша ракетная батарея и, открыв огонь, несколькими удачными снарядами, разорвавшимися как раз среди неприятельских полчищ, уложила десяток-другой всадников -- неприятель не выдержал и стал подаваться назад. Я воспользовался этим удобным моментом и, выхватив шашку, бросился в атаку со своими молодцами. Мы врубились в ряды халатников, и произвели на них такую панику, что они верст пять марш-маршем без оглядки неслись от нас по степи. Лошади наши начали уже приставать, люди тоже сильно уморились от этой бешеной скачки и сабельной работы, а между тем, я все не видел ни той, ни другой обходных колонн, которых послал уже давно. Меня это сильно беспокоило. Расстояние между нами и неприятелем стало понемногу увеличиваться и, наконец, я начал замечать, как убегающие всадники стали время от времени оглядываться на нас, и что-то между собою перекликаться... По опыту, господа, я знал, что это оглядывание назад -- плохой для нас признак. Это значить, что азиаты соразмеряют свои силы с нашими, и если перевес на их стороне, то они, обыкновенно, но знаку быстро поворачиваются назад, и так же стремительно, как убегали, бросаются на встречу врагу; а потому неудивительно, что я сильно был смущен, заметив эти частые оглядки, видя наши слабые силы и усталость коней (которые уступали в силе и выносливости неприятельским) и не видя своих обходных колонн. Я приказал трубачу подать отбой и сбор. К счастью, неприятель не рискнул броситься на нас, хотя и значительно превышал в силах... Направляясь обратно в сомкнутом строю по полю сражения, усеянному трупами неприятеля, мы встретили генерала Кауфмана, объезжавшего войска. Я доложил генералу о нашем славном деле, о полном поражении неприятеля; но он и тут не поверил мне, а приказал казакам вынуть шашки, чтобы убедиться, в крови ли они... Это недоверие меня глубоко оскорбило, хотя, конечно, я и вида не показал; но сотни неприятельских трупов, разбросанных на протяжении пяти верст, и выпачканные в мусульманской крови острые казачьи клинки были наглядными доказательствами нашего молодецкого подвига. Объехав фронт, осмотрев внимательно поле сражения, и убедившись, что я не лгу, Кауфман протянул мне руку, крепко поцеловал меня и, сняв с себя Георгиевский крест, надел его на мою грудь... С этих пор Кауфман стал относиться ко мне с полным доверием, и мы сделались с ним друзьями...
   -- Вот этот крест, -- продолжал Скобелев, выпив стакан вина и показывая на мою грудь, -- тот самый, который я получил от Кауфмана за это незабвенное в моей жизни, дело...
   Взоры всех невольно обратились на меня; все стали рассматривать этот беленький крестик, украшавший грудь двух знаменитых русских генералов -- Кауфмана и Скобелева -- и, благодаря капризному случаю, очутившийся теперь у меня. Крест был далеко не новый -- эмаль на нем уже сильно стерлась и местами отстала [Крест этот автор никогда не снимает со своей груди].
   Долго после того еще тянулась оживленная беседа. Много было выпито вина, много пережито в воспоминаниях хороших минут, много говорено задушевных и горячих тостов...
   -- Вот что, господа, -- обратился я, уже сильно захмелев, и отуманенный этими горячими напитками, к сидевшим близ меня товарищам. -- Мало нас -- офицеров, простых смертных, украшенных этим почетным военным орденом! А сколько, между тем, в нашей армии действительно есть храбрецов, героев, которые, по разным причинам, не получили этого креста, хотя по всей справедливости и заслуживают его вполне. Выпьем, господа, за здоровье этих славных русских юнаков!
   Обед кончился довольно поздно...
   Спустя дня два Скобелев хотел отобрать от меня этот крестик.
   -- Послушайте, Дукмасов, отдайте мне назад мой крест. Он мне дорог, как память о Кауфмане. Я его надел на вас тогда так, сгоряча!
   -- Нет, ваше превосходительство, что хотите со мною делайте, -- отвечал я решительно, -- но креста обратно вам я не отдам. Для вас он дорог как память о Кауфмане, а для меня -- как память о вас. Вы лучший ценитель моих боевых заслуг и первый порадовали меня этою Царскою наградой; вы же сняли его со своей груди и надели на меня, сказав при этом, что дарите его мне. А слова вашего, ваше превосходительство, вы никогда, кажется, не изменяли! Не отнимайте же у меня, Михаил Дмитриевич, этого крестика, заслуженного мною под вашею командой: он будет для меня лучшим воспоминанием во всей моей будущей жизни!..
   -- Ну, Бог с вами! -- сказал Скобелев, пожимая мою руку, -- Пусть будет ваш; но только смотрите, Дукмасов -- берегите его; достался он нам -- мне и Кауфману -- не даром: он стоил жизни многим лучшим русским людям, хотя, правда, еще больше и неприятельским... И, пожалуйста, не поправляйте его, пусть так и останется с выкрошенною эмалью!
   Я. дал слово, что свято исполню его волю.
   Приказом по действующей армии Скобелев назначен был командующим 4-м корпусом, который он должен был принять от генерала Веревкина. Штаб корпуса находился в селении Св. Георгия, куда мы вскоре, и переехали из Сан-Стефано. Таким образом, мы находились на левом фланге нашей армии: с правой стороны расположились казаки полковника Желтоножкина, с левой, в деревнях Богаскиой и Арнауткиой -- конные гренадеры, и лейб-драгуны до самого Черного моря.
   Скобелев немедленно выбрал позиции для каждой части войск, впереди Св. Георгия, и вблизи них расположились все лагерем в палатках.
   Сам Скобелев со штабом тоже скоро перебрался из Св. Георгия в лагерь, который находился впереди Дербента-Хана, перед Райскою долиной, при узле дорог из Константинополя в разные пункты. Впереди стояла 30-я дивизия, за нею, уступом, 16-я.
   Несмотря на мирный отдых, Скобелев постоянно, вследствие своей живой, энергичной и деятельной натуры, находил себе работу, и заботливо хлопотал о лучшем благосостоянии войск, о их пищи, помещении, одежде, о сохранении здоровья солдат.
   Усердно хлопотал и о лучшем устройстве госпиталей, несколько раз объезжал их сам, и постоянно гонял нас за этим.
   Так как войска за кампанию сильно обносились, то Скобелев приказал отправить от каждого полка по одному офицеру в Одессу для покупки сукна и других материалов на постройку одежды.
   Затем, с разрешения главнокомандующего, приказал сделать для всей 16-йдивизш, вместо крайне неудобных кепи -- фуражки, которые носили только войска гвардии.
   Солдатики были в восторге и говорили другим, что это главнокомандующий пожаловал им фуражки в награду за их молодецкую службу, за то, что они Скобелевские...
   Вообще солдаты очень любили и боготворили своего корпусного командира за его постоянные заботы об их нуждах, за его ласку и веселый нрав. И действительно, Скобелев почти никогда не пропускал без расспросов встречавшегося ему на пути солдата своего отряда. Встретив какого-нибудь солдатика и поздоровавшись с ним, Скобелев вступал часто с ним в беседу, расспрашивал его о том, что у них делается в роте, как их кормят, не обижают ли; спросить его про семью, давно ли получал письма с родины и пр. И странно: в то время, когда, обыкновенно, в таких случаях у солдатика, что называется, душа уходит в пятки, и от него, кроме автоматичных "никак нет" и "точно так", ничего не добьешься, со Скобелевым, напротив, солдат чувствовал себя совершенно свободно, легко, точно это не генерал, не командир корпуса, а обыкновенный свой ротный и, притом, любимый офицер -- скорее, товарищ, чем начальник солдата.
   Встречаться со Скобелевым солдатики не избегали, как обыкновенно бывает, а напротив, старались, испытывая при этом какое-то удовольствие. Нужно было видеть, когда какой-нибудь черниговский карапуз, завидя издали едущего навстречу Скобелева, и, подбодрившись, становился ему во фронт; нужно было посмотреть, повторяю, на выражение лица этого солдатика -- какое-то любовное, самодовольное, торжествующее... "Здорово, молодчина!" говорил обыкновенно Скобелев, хотя этот молодчина был не более двух с чем то аршина росту, и вообще по фигуре своей совсем не походил на воина. "Здравия желаю, ваше превосходительство!" кричал молодчина, да таким голосом, как бы желая этим сказать: "это ничего, что я такой махонький, я постою и за большого".
   Неисправных Скобелев обыкновенно журил отеческими наставлениями, и брал слово, что в другой раз этого не будет.
   -- Как же тебе не стыдно, братец! Я от тебя этого не ожидал! Даешь слово, что этого в другой раз не будет?
   -- Так тошно, ваше превосходительство, даю! -- и по глазам его, сильно сконфуженным и заморгавшим, видно было, что он, действительно, употребит все усилия, чтобы исправиться, что это не одна казенная фраза...
   Случалось, впрочем, что Скобелев ругался, и ругался шибко, совершенно по-русски; как-то странно даже было слышать из уст такого образованная, изящного и безукоризненно одетого генерала, от которого всегда, даже в пылу самого горячего боя, несло лучшими английскими духами (которые, вместе с пороховыми дымом и трупным смрадом. составляли какую-то странную смесь), странно было слышать эту площадную русскую брань. Правда, с ним бывало это очень редко, и исключительно в опасные, тяжелые минуты, преимущественно во время боя. Там не до нотаций и отеческих наставлений -- там нужно энергичное, решительное слово, и слово это (большею частью поминание родителей) обыкновенно достигало своей цели...
   В мирное время замечательно гуманный, Скобелев в военное делался подчас просто зверем, и ничуть не стеснялся сильными выражениями.
   В мирное время он любил, лелеял солдата, отечески ухаживал за ним, но в военное, вернее, в бою, он не жалел его и бросал, когда нужно, тысячи в огонь... И солдаты шли и безропотно, покорно умирали, гибли тысячами, видя живой пример Скобелева перед своими глазами. Что делать, таков уж закон войны: "где рубят, там и щепки летят!" Если Скобелев остался жив сам, то это просто счастливое Провидение, чудо!
   Но за то в мирное время, под Сан-Стефано, Скобелев чуть не плакал, когда солдаты его корпуса стали болеть разными эпидемическими болезнями. Он, видимо, сам болел душой, видя эти страдания порученных его заботам людей... Он делался в это время раздражительный, нервный, ругал докторов, хотя они несли свои обязанности выше всяких похвал.
   Особенно любил Скобелев, кроме 16-й дивизии, еще стрелков 3-й и 4-й бригад, которые провели с ним самые трудные, критические моменты войны, -- моменты, которые так сближают людей самых различных положений, состояний, характеров... Там -- перед лицом смерти -- все равны, все чувствуют инстинктивную потребность теснее сплотиться друг к другу, и грудью стоять за общее, великое дело...
   Кроме постоянных забот о своих войсках -- солдатах и офицерах -- он помогал им нередко и материально из собственного кармана. Впрочем, это Скобелев позволял себе делать потому, что был слишком богат. Не будь у него этих сотен тысяч, он, вероятно, был бы гораздо расчетливее, экономнее.
   Жилось в лагере гораздо веселее и, главное, здоровее. Прелестный воздух, роскошная растительность и чудный вид окрестностей -- все это было так хорошо, что, казалось, остался бы здесь навсегда.
   Кроме того, здесь мне жилось куда спокойнее.
   В Сан-Стефано у меня выходили постоянные истории с полицией. Натура у меня чисто русская, широкая! Умеренность, аккуратность и благоразумие -- для меня та же китайская грамота. Не могу ничего делать наполовину, по-немецки! Воевать -- так воевать, кутить -- так кутить!
   Ну, напьешься с боевыми приятелями в каком-нибудь кафе-шантане, и перейдешь границу приличия! (Трезвый я никогда ни в чем не попадался). А тут еще эти француженки, подлые, проходу не дают:
   -- Cher cosaque, mon ami! Donnez moi seulement un napoleon!
   Ну, взорвет, понятно, такое нахальство, выругаешься как-нибудь нечаянно трехэтажным словом, а представитель полицейской власти тут как тут. Запишет мою фамилию (а меня там все знали!) и коменданту (генералу Штейну) сейчас и доложить. А Штейн -- Скобелеву, а Скобелев -- мне нахлобучку! Хотя часто Михаил Дмитриевич мне многое прощал, а нередко даже и потешался моими проказами.
   -- Послушайте, вы, азиат, -- сказал мне раз Скобелев за обедом, -- если вы будете еще так вести себя, я прикажу посадить вас в клетку и отправлю на Дон!
   -- Пожалуйста, ваше превосходительство, -- отвечал я, выпивая стакан красного вина, -- я давно уже соскучился о своей станице. Очень вам буду благодарен!
   Здесь же, на позиции, полиции не было, и нам жилось гораздо привольнее. Иногда компаниями мы, офицерство, ездили в Константинополь специально покутить. Возвращались оттуда, обыкновенно, усталые, довольные и всегда с пустыми кошельками.
   Постоянный лагерные хлопоты и заботы естественно утомляли Скобелева и иногда, в часы досуга, в виде развлечения, он устраивав поездки в Константинополь, Буюк-Дере, и окрестности; чтобы лучше ознакомиться с местностью, поездки эти Михаил Дмитриевич совершал, обыкновенно, верхом.
   Раз как-то мы отправились верхами в Буюк-Дере, где Скобелев имел дело в нашем посольстве.
   Сопровождали его, кроме меня, еще Марков, Лисовский и четыре казака. После легкого завтрака, верхами направились мы кратчайшим путем, через Пиргос, в Буюк-Дере. Предстояло сделать около 50-ти верст. День был жаркий, лошади наши тяжело дышали; почти все время мы ехали шагом.
   Дорога была довольно хорошая и очень часто встречались прекрасные фонтаны, в которых мы утоляли жажду.
   Около пяти часов вечера мы выехали на шоссе, которое вело в Буюк -- Дере из Константинополя, и устроено было в 1840 г. султаном Абдул-Азисом для французской императрицы Евгении, гостившей в Буюк-Дере... Сплошные сады южных фруктовых деревьев с их чудным ароматом тянулись по обе стороны дороги, и придавали этому уголку какой-то райский оттенок.
   Наконец, часов в шесть вечера, мы въехали в Буюк-Дере -- довольно хорошенький, хотя и небольшой городок. Остановились все в лучшей французской гостинице.
   Хозяйка гостиницы, очень веселая, бойкая и хорошенькая француженка, очаровала нас своею любезностью, разговорчивостью и пикантностью.
   -- Да она преинтересная! -- сказал Михаил Дмитриевич, который был в самом веселом расположении духа. -- Вы пригласите ее с нами обедать, прибавил он, обратившись к Лисовскому.
   Предложение Скобелева, переданное Лисовским, француженка приняла с восторгом.
   -- Avec grand pleisir, monsieur! M-r le general Scobelev -- c'est a dire, blanc general -- n'est ce pas? C'est le heros de la guerre! -- засыпала она вопросами Лисовского.
   Умывшись и приведя несколько в порядок свои туалеты, мы собрались в зале, уставленной изящною мебелью и со вкусом убранной цветами. По стенам висели портреты французских императоров и маршалов, и несколько военно-исторических картин из периода славных войн французской империи. Здесь же, между прочим, рельефно выделялся в большой золотой раме портрет нашего Государя, что, конечно, приятно удивило всех нас.
   Михаил Дмитриевич вскоре вышел в залу в чистом кителе, раздушенный, сияющий, и любезно предложил руку красивой женщине. Мы отправились в соседний хорошенький кабинет, где уже был накрыт стол на пять кувертов, освещенный дорогими канделябрами.
   Скобелев усадил рядом с собой пикантную француженку, и самым усердным образом начал за нею ухаживать; последняя, в свою очередь, немилосердно кокетничала с ним.
   Обед проходил очень весело, оживленно.
   За вторым блюдом Михаилу Дмитриевичу пришла вдруг в голову какая-то мысль. Он подозвал к себе Маркова, и что-то шепнул ему на ухо. Тот улыбнулся, кивнул головой и куда-то вышел.
   Скобелев, между тем, завязал с хозяйкой разговор о России, о ее обитателях, о казаках... Француженка с интересом слушала его.
   -- А вот, посмотрите на этого господина, -- сказал, между прочим, Михаил Дмитриевич, указывая на меня, -- Вы знаете, кто это такой? Это казак, из самой дикой страны в России.
   -- Cosaque! -- произнесла француженка, и с любопытством уставилась на меня.
   -- Да, казак, -- продолжал совершенно серьезно Михаил Дмитриевич в то время, когда товарищи мои кусали себе губы, чтобы не расхохотаться, -- это совершенный дикарь, кровожадный зверь. Вы не смотрите, что он в таком костюме... Он ест человеческое мясо и сальные свечи!
   Француженка сразу сделалась серьезна, и еще с большим удивлением стала рассматривать меня; посмотрела внимательно на мои руки, на мои зубы, на глаза, и видимо стала в тупик.
   -- Как же это, он на вид такой милый, и совсем не похож на кровожадного дикаря? -- сказала она тихо Скобелеву после внимательного осмотра всей моей фигуры.
   -- Отшлифовался немного, мы его приручили, -- отвечал он, пожав плечами, а я в это время усердно терзал цыпленка, прямо руками, без помощи ножа и вилки. -- Да вот вы увидите, прибавил генерал, -- с каким аппетитом он будет есть, вместо десерта, сальные свечи. Послушайте, Марков, -- продолжал он громко по-французски, -- распорядитесь-ка, пожалуйста, чтобы вот ему, вместо десерта, подали сальные свечи.
   Марков, засмеявшись, снова вышел.
   Через несколько минут в кабинет вошли два лакея с десертом. Один из них стал обносить присутствовавших, а другой -- подошел ко мне, и поставил передо мной на стол глубокую тарелку, накрытую салфеткой. Я спокойно снял салфетку -- на тарелке лежало несколько сальных свечей.
   -- Mon Dieu! -- испуганно воскликнула француженка, широко открыв глаза и уставившись в мою тарелку.
   -- Это -- сальные свечи -- любимое блюдо казаков! -- пресерьезно отвечал Михаил Дмитриевич.
   Товарищи мои не выдержали до конца своей роли, и буквально хватились за животики от смеха.
   Я же, совершенно хладнокровно и слегка улыбаясь, взял одну из этих свеч и, откусив половину, с фитилем, с аппетитом стал ее есть (с аппетитом потому, что свечи эти, заранее заказанный Марковым, были сделаны из сахара и сливок, и при этом так искусно, что трудно было отличить их от настоящих).
   Француженка чуть в обморок не упала, видя мою прожорливость.
   -- Mon Dieu, Mon Dieu, que fait il? -- кричала она, закрывая себе глаза, и делая такие гримасы, точно ее заставили проглотить стакан касторового масла.
   В конце концов, Скобелев объяснил красавице свою шутку и она долго заливалась звонким смехом, причем все мы, конечно, усердно вторили ей.
   -- А ведь я поверила, честное слово, поверила! -- щебетала она между смехом. -- Мне мать еще в детстве рассказывала про ваших казаков самые ужасные, невероятные вещи!
   Обед окончился поздно, и мы, наевшись и насмеявшись до упаду, довольные разошлись около часу ночи по своим комнатам.
   На другой день мы вернулись в Св. Георгий.
   Спустя несколько дней Скобелев поехал верхом в Константинополь. Я, в качестве дежурного ординарца, сопровождал его.
   С нами было еще три казака.
   Рано выехали мы из лагеря и направились к юго-востоку в Константинополь. По дорог Скобелеву вздумалось заахать к Беккеру-паше/ который командовал турецкою дивизией, расположенной на позиции против наших стрелков Императорской фамилии.
   Беккер-паша принял нас очень любезно, и сейчас же усадил за завтрак. Это был англичанин лет сорока, довольно высокого роста, с рыженькою бородкой, с выразительною, энергичною физиономией.
   Паша и Скобелев о чем-то разговаривали очень оживленно, но, к сожалению, я ничего не мог понять из их беседы, так как происходила она на английском языке, которого я совершенно не знаю.
   Положение мое было довольно глупое: сидеть, молчать и опоражнивать один за другим стаканы прекрасного красного вина, которое Беккер-паша очень любезно то и дело подливал мне. Я не заставлял себя упрашивать, и не обижал гостеприимного хозяина.
   Между прочим, в середине разговора, я услышал свою фамилию, произнесенную Скобелевым. Очевидно, речь шла обо мне. Паша с удивлением посмотрел на меня, и на мои ордена, а Скобелев засмеялся.
   У Беккера-паши мы пробыли около двух с половиной часов. Наконец, распростившись с недавним любезным врагом, мы снова уселись на коней и продолжали наш путь к Константинополю.
   Скобелеву опять пришла фантазия ехать не по дороге, а напрямик, полем.
   -- Ваше превосходительство, обратился я к генералу, -- видь так мы заедем еще куда-нибудь! Лучше по дороге ехать!
   -- Нет, поедем прямо -- вот мимо того турецкого лагеря. -- И дав коню шпоры, он пустил его галопом.
   Вскоре мы подъехали к задней линии лагеря, как раз к турецким кухням, где солдаты в это время разбирали обед по манеркам.
   Увидев скачущих всадников, они с удивлением, оставив свое дело, уставились глазами на нас. Некоторые из них вытянулись, и отдали честь, другие же просто разинули рты и, расставив ноги, тупо смотрели на "гяуров".
   Подъехав к кухням, Скобелев, не торопясь, слез с коня, и направился к котлам. Картина была презабавная -- турки просто ошалели... Скобелев же, ничуть не стесняясь, взял ложку из рук ближайшего низама, сильно смущенного этим, и, опустив ее в котел, вытащил оттуда какую-то похлебку, подул на нее, и стал пробовать. В это время один из турецких солдат (вероятно, фельдфебель) бросился со всех ног к зеленой палатке, где находились офицеры.
   -- Попробуйте, -- обратился ко мне между тем, Скобелев, подавая ложку, -- какою мерзостью их кормят; наши не стали бы есть этой бурды... А между тем, какой все здоровый народ!
   Я взял ложку и попробовал. Оказалась какая-то похлебка с бараниной -- гадость страшная.
   -- У нас, ваше превосходительство, на Дону, -- заметил я громко, -- такою бурдой охотники собак своих кормят!
   -- Ну вы -- тише, улыбнулся генерал, -- может быть, тут между ними кто-нибудь понимает еще по-русски!
   В это время мы заметили, что из зеленой палатки по направлению к нам бежало несколько турецких офицеров.
   Усевшись на коня, Скобелев поехал им на встречу, и обратился к ним с приветствием на французском языке.
   Офицеры поклонились, но молчали; очевидно, никто из них по-французски не понимал. Один молодой офицер побежал к ближайшей красивой палатке, из которой вскоре вышел довольно пожилой, представительный человек в желтой куртке, вышитой на рукавах и с галунными наплечниками.
   -- Паша, паша! -- обратились офицеры к Скобелеву, указывая на вышедшего человека.
   Скобелев подъехал к паше, взял под козырек и назвал свою фамилию. Паша очень радушно пожал протянутую ему руку, и они беседовали о чем-то минут десять. Я в это время молча рассматривал турецких офицеров, которые, в свою очередь, с любопытством смотрели на нас, перекидываясь между собою замечаниями.
   -- А где здесь ближайшая дорога в Константинополь? -- обратился Скобелев к паше, раскланиваясь.
   -- Вам придется ехать назад! -- отвечал паша.
   -- А по этой тропинки разве нельзя проехать? -- продолжал генерал, указывая на дорожку, которая вела через громадный крутой спуск, и по которой вдали с Райской долины поднимались турецкие солдаты. -- Я думал, что здесь можно проехать?
   -- Нет, -- отвечал паша, улыбаясь, -- здесь с трудом проходят пешие, а верхом немыслимо пробраться!
   -- Пустяки, -- отвечал Скобелев, -- попробуем!
   И раскланявшись еще раз с пашей и офицерами, которые что-то загалдели в это время, он рысью направился к обрыву.
   -- Поезжайте вперед, -- обратился он ко мне; -- докажем им, что тут можно проехать -- чепуху они городят...
   Подъехав к тому месту, где тропинка падала вниз, я увидел страшный спуск, крутой, местами почти обрывистый, по которому тонкою лентой извивалась тропинка пешеходов. Ширина ее была не более аршина.
   -- Ваше превосходительство, -- обратился я к Скобелеву, останавливая коня, и опасаясь не столько за себя, сколько за него. -- Не лучше ли нам вернуться? Ведь, здесь действительно проехать мудрено!
   -- Ну, поезжайте! -- сердито крикнул Скобелев, -- Чего вы торгуетесь -- еще казак! Я дал слово, что пройду и сдержу его...
   Оглянувшись перед спуском назад, я увидел, что турецкие офицеры и солдаты бежали за нами из лагеря, чтобы посмотреть, как это мы будем спускаться, и ломать себе шею.
   Мы осторожно стали спускаться. Я ехал впереди, за мной Скобелев, далее три казака. Тропинка была настолько узка, что лошадь еле-еле могла проходить. С левой стороны был крутой подъем, с правой -- почти отвесный обрыв сажен в 50 глубины; при этом угол подъема был не менее 30--40R. Левую ногу я освободил из стремени, чтобы не цепляться за каменную стену, правая -- висела над бездной. Малейший неосторожный шаг лошади -- и мы очутились бы на дне пропасти... "Вот чудак", думал я про Скобелева, "вышел чудом цел из войны, а тут, ни с того, ни с сего, рискует вдруг жизнью, чтобы порисоваться перед этими турками..." На половине спуска, на одном из поворотов, мы встретили трех турецких солдат, поднимавшихся на встречу нам. Они окончательно ошалели, увидев в таком месте всадников, да еще при этом русских, и в нерешительности остановились.
   Разминуться было немыслимо, и я махнул им рукой, чтобы они повернули назад. Турки, поняв меня, быстро стали спускаться вниз.
   На небольшой площадке, аршина в три, они остановились и прижались к стене, чтобы мы не могли их зацепить. Мы давно проехали уже мимо них, а они все еще стояли, удивленные и пораженные нашим появлением, нашею смелостью.
   Наконец, мы благополучно спустились в Райскую долину, переехали в брод через маленькую речку Аля-бей-Су, и выбрались на дорогу. Я вздохнул свободнее и взглянул на генерала. Он, казалось, тоже был очень доволен благополучным исходом опасного переезда и, улыбнувшись, пустил растяжным галопом своего красивого белого жеребца "Шейново".
   -- Вот видите, я говорил, что переедем! -- сказал он.
   Оглянувшись назад, я заметил, что несколько десятков турок все еще стояли наверху и смотрели на нас.
   -- А турки все на нас поглядывают! -- обратился я к Скобелеву.
   -- Пускай смотрят! Я очень доволен, что мы так удачно перебрались. Действительно, опасно было! А вы, все-таки, баба, а не кавалерист! -- прибавил он.
   -- Да, баба, -- отвечал я обиженно, -- а что бы вы сказали этой бабе, если б тропинка так сузилась, что дальше немыслимо было бы ехать -- ни вперед, ни назад! Пришлось бы мне слезать вперед, через голову лошади, а заднему казаку через хвост. А вы так бы и остались!
   -- Чепуху вы все городите! -- отвечал генерал и пустил вдруг коня марш-маршем.
   Я еле поспевал за ним, а казаки далеко отстали от нас. Проскакав с версту, он снова поехал шагом.
   -- Ваше превосходительство, -- обратился я к Скобелеву, -- что это вы говорили с Беккером-пашей обо мне? Я слышал свою фамилию.
   -- Он спрашивал меня, -- отвечал пресерьезно Скобелев, -- где я взял такую обезьяну, как вы...
   -- Не всем же быть таким красавцем, как вы! -- заметил я.
   Скобелев засмеялся, и прибавил.
   -- Он был очень удивлен вашими многочисленными орденами, и расспрашивал про ваши подвиги. Узнавши же, что вы казак, еще более удивился и сознался, что он воображал себе казаков совсем другими, более страшными.
   -- Почему же это я не похож на казака? На кого же я похож?
   -- Да на обезьяну, я же вам сказал! -- снова засмеялся Михаил Дмитриевич.
   Скобелев нередко, когда бывал в хорошем расположении духа, подшучивал над нами, ординарцами, и мы ничуть не обижались на него за это. Делал он это совершенно добродушно, и не как начальник, а скорее, как товарищ. Иногда мы подтрунивали над ним и он ничуть не был за это в претензии.
   Но вернемся к рассказу. Скоро мы доехали до Золотого Рога, и оставили лошадей с казаками в ближайшей гостинице; сами же уселись в маленький каяк; сильные гребцы живо перевезли нас на противоположный берег Золотого Рога, в Галату, откуда, через туннель, мы доехали в "Англетера".
   Скобелев отправился в посольство, а я бродил по городу. Вечером, вместе со Скобелевым, ходили в английский магазин, и покупали разные безделушки,
   Вечер провели очень весело вместе...
   На другой день, часа в два, мы уехали обратно в лагерь.

Глава III

   Спустя неделю после описанного путешествия, Скобелев поехал в Буюк-Дере с ординарцем своим, поручиком Марковым, а на другой день я и капитан Мельницкий отправились туда же к нему с бумагами.
   Исполнив, что нужно было, мы хотели направиться бродить по городу, но Скобелев изменил наши планы.
   -- Вот что, господа: вы, Мельницкий, останетесь у меня, а вы, Дукмасов, поезжайте сейчас в Св. Георгий, и привезите в Буюк-Дере музыкантов Казанского пехотного полка. Главнокомандующий разрешил, султан тоже. Поезжайте, и поскорее, пожалуйста.
   Я отправился на вокзал и взял в кассе билет до станции Беюк-Калкалы, откуда на лошадях добрался до Св. Георгия. Здесь, явившись к командиру полка, полковнику Лео, я передал приказание Скобелева, и просил отправить полный хор музыкантов на подводах на железнодорожную станцию. Затем, побывав у начальника штаба, капитана Сахарова, и получив от него деньги на перевозку и прокормление 54-х человек музыкантов, я обратно поехал на станцию, где уже были музыканты, и усадил их в вагоны; инструменты были уложены отдельно.
   Поезд, на котором мы ехали, шел только до Сан-Стефано, и чтобы отправиться дальше, в Константинополь и Буюк-Дере, надо было ждать следующего поезда, утреннего. Кроме того, пришлось бы маршировать с командой от вокзала по улицам Константинополя до пароходной пристани, чего мы не имели права делать.
   Поэтому, по приезде в Сан-Стефано. мы вышли из вагонов и направились пешком к пристани. Пароход в Константинополь почему-то запоздал с отходом, и мы успели еще усесться на него.
   Когда, после резкого свистка, пароход стал отчаливать от пристани, я попросил капельмейстера сыграть марш, и скоро на зеркальной поверхности чудного Мраморного моря раздались громкие звуки прекрасной русской музыки.
   Масса гвардейских солдат спешила к берегу, недоумевая, что на турецком пароходе, отходящем в Константинополь, поместился оркестр нашей музыки. Никому, конечно, не было известно, что делается это с разрешения главнокомандующего и султана.
   Вслед за маршем я попросил музыкантов сыграть "Боже, Царя храни", и стройные, мелодичные звуки нашего национального гимна еще громче понеслись, покатились с быстро двигавшегося турецкого парохода... А удивленная толпа все еще стояла на берегу и радостно прислушивалась к дорогим и родным звукам, хватающим за душу каждого русского, особенно на далекой чужбине, вдали от близких людей...
   Бывшие на пароходе турки видимо морщились, но я не обращал на это ни малейшего внимания. "Горе побежденным!"
   По пути к Константинополю пароход три раза останавливался у каких-то станций и музыка во время этих остановок без умолку играла разные марши, собирая к берегу целые разношерстные толпы народа, в пестрых восточных костюмах.
   В Константинополь мы опоздали приехать своевременно, и было уже около девяти часов вечера, когда пароход наш бросил якорь возле деревянного моста через Золотой Рог.
   Я очутился в очень затруднительном положении: высадить команду на берег я не имел права, оставаться же на пароходе тоже не мог, так как грек-капитан, ссылаясь на морские порядки, категорически объявил мне что он не может держать на пароходе пассажиров, рискуя, в противном случае, подвергнуться большому штрафу.
   Около того места, где остановился пароход, находились турецкие кварталы и лавки, и никакой гостиницы по близости не было. Приходилось выбирать одно из двух: или маршировать с командой версты две в Галату и подвергать этим себя разным неприятностям, которые могли явиться со стороны фанатического населения этой части города, или же -- не обращая внимания на предложение капитана убираться скорее с парохода -- расположиться преспокойно на палубе ночевать.
   Сначала я начал вежливо просить капитана разрешить нам переночевать на пароходе, мотивируя свою" просьбу тем, что мы не имеем права сойти на берег.
   -- Ведь вы же сами виноваты, продолжал я убеждать капитана, -- пароход ваш опоздал на целый час, и мы не могли, поэтому, двинуться далее. Оштрафовать вас все равно не могут, потому что сам султан, ведь, разрешил провезти наших людей. Пожалуйста, капитан, прикажите открыть буфет, чтобы солдаты могли закусить и напиться чаю. За все я заплачу...
   Но упрямый капитан грекос, несмотря на мою вежливую просьбу, стал кричать на меня, и угрожать турецкою полицией.
   -- Мне решительно все равно, -- размахивая руками, говорил он ломаным русским языком, -- где бы вы ни ночевали -- на мосту или на улице, а на пароходе я вам не позволю оставаться -- я позову полицию... Буфетчика же я уже давно отпустил, и вы ничего не получите!
   Возмущенный подобным нахальством грекоса, я прикрикнул на него и решил действовать без церемоний, на правах победителя.
   -- Послушайте, братцы, -- обратился я к солдатам, -- сложите здесь инструменты, и располагайтесь тут же, на палубе, на ночлег. На мост не сметь сходить ни в каком случае... Фельдфебель! Назначь сейчас часового, и смотри, чтобы все было в порядке... Будешь отвечать за малейшее упущение!
   -- Слушаю, ваше благородие! -- отвечал молодчина.
   -- Буфет я прикажу открыть, и можете закусить и напиться чаю.
   Я направился за удалившимся капитаном и объявил ему о своем решении. Он и слушать не хотел, и по-прежнему начал угрожать полицией. Меня это окончательно взорвало.
   -- Ну так вот что, черт бы вас побрал! -- заорал я на него, -- решения своего я не изменю ни в каком случае. Если же вы не откроете нам буфет, то я прикажу своим солдатам разнести его в дребезги, и за это ни копейки не заплачу... Даю вам слово, что я не шучу! Пять минут вам сроку! -- и, повернувшись кругом, я отошел.
   Капитан струхнул не на шутку. Куда девалась его заносчивость, высокомерие. Он сделался вдруг каким-то жалким, запуганным.
   -- Послушайте, господин офицер, -- догнал он меня. -- Вы войдите в мое положение; ведь, я могу лишиться места, меня могут сильно оштрафовать. Вы не знаете наших порядков!
   -- Ну нечего, -- отвечал я спокойно, видя ей таким жалким, -- даю вам честное слово, что ничего не будет! За все отвечаю я. Вы скорее выиграете, чем проиграете!
   Волей-неволей капитан сдался.
   Буфет был открыт, в чайниках появился кипяток, нашлась и водка, хлеб и разная закуска.
   Пригласив с собою капельмейстера, мы отправились по направленно к "Англетер" (поручив фельдфебелю смотреть за порядком). Подойдя к туннелю (в Галате), мы нашли его уже закрытым.
   -- Да что мы будем делать в гостинице? -- обратился я к капельмейстеру. -- Пойдем в какой-нибудь кафе шантанчик?
   -- Пожалуй, -- согласился тот.
   Возле туннеля стоял извозчик фиакр. Мы уселись на него, и скоро доехали до кафе-шантана.
   Здесь было уже несколько русских офицеров, сидевших за столиком, украшенным бутылками. Сейчас нашлись знакомые: ординарец Скобелева, поручишь Марков, и моряк, мичман Мореншильд. Мы, конечно, пристроились к ним.
   -- Ты чего здесь? -- спросил я Маркова. -- Разве Скобелев в Константинополе?
   -- Нет, в Буюк-Дере. Я приехал купить ему коляску.
   Я рассказал, в свою очередь, о своей миссии, о перевозе музыкантов и о столкновении на пароходе с капитаном греком.
   -- Послушайте! -- перебил меня Мореншильд, выслушав мой рассказ. -- Я могу вас выручить из затруднительного положения. Наше судно "Тамань" находится в распоряжении посольства, и пришло сюда запастись углем.
   Я сейчас переговорю с капитаном "Тамани" и, может быть, мы поможем вам!
   -- Сделайте одолжение, голубчик! -- обрадовался я. Мореншильд ушел, и минут через десять снова вернулся.
   -- Все прекрасно устроено, -- сказал он, подходя к нам. -- Капитан согласен, и очень желает с вами познакомиться.
   Я встал и направился с Мореншильдом и Марковым к отдаленному столику, за которым сидели два морских офицера, в русских мундирах при кортиках. Один из них, человек лет под 50, в полковничьих погонах, с чисто русским, добродушным лицом, другой -- значительно моложе, с тремя звездочками...
   Первый был капитан 1-го ранга Тимирязев, командир "Тамани", второй -- лейтенант Елагин.
   Мы представились друг другу, и Тимирязев очень любезно предложил нам свои услуги.
   -- Да, сделайте одолжение, господа, -- сказал Тимирязев, когда речь зашла о нашем помещении на пароходе. -- Вы располагайтесь хоть сейчас в посольских каютах -- они, все равно, никем не заняты. Относительно же ваших музыкантов не беспокойтесь: вы будете еще спать, как мои матросы перевезут их на лодках на "Тамань". Пароход наш нагрузится, вероятно, не ранее, как в час дня, а снимется с якоря около половины второго. Мы устроим вам приличный завтрак, а вы нас за это потешите музыкой, Идет, что ли?
   Я, конечно, от души поблагодарил гостеприимного и милого моряка за его любезность.
   -- Ну, а пока -- до завтрака, ведь, еще далеко -- нужно раздавить бутылочку другую...
   И завязалась оживленная, дружеская беседа. Каждый делился воспоминаниями и впечатлениями. Только что пережитой, тяжелой кампании...
   Мало-помалу офицерство приезжало в кафе-шантан, и так как интересного здесь было мало, то мы решили отправиться в ближайшей театр-буфф, хотя было уже довольно поздно. Нас составилась знакомая компания, человек в пятнадцать, и мы взяли подряд несколько лож.
   Театр был летний, паршивенький. Ложи в один только ярус; в партере же стояли столики, за которыми публика группировалась компаниями, и не столько интересовалась игрой на сцене, сколько расположенными на столах батареями бутылок.
   Здесь, в театре, случился маленький эпизодик, в котором я сыграл довольно комичную роль. В зале я встретил своего хорошего знакомого (флигель-адъютанта поручика Дерфелдена), только что приехавшего из Питера.
   Мы расположились у одного из столиков, потребовали вина, и разговорились про общих знакомых, не обращая ни малейшего внимания на какую-то пухленькую певицу (Фани), всеми силами старавшуюся прельстить нас своим визгливым голосом.
   Товарищи мои, не видя меня в ложе, принялись отыскивать меня, глазами, в общей зале, и заметили как раз в то время, когда певица окончила свое пение. Несколько голосов из лож крикнуло мою фамилию, приглашая к себе, и хлопая при этом руками. Некоторые из публики, предполагая, что вызывают певицу, присоединились к аплодисментам...
   Занавес быстро взвился, и на сцене появилась сияющая певица, очень мило раскланиваясь с нами. Но офицерство, находившееся уже под сильным влиянием выпитого вина, немедленно ее освистало -- и сконфуженная девица стушевалась. Эта комедия продолжалась два раза.
   Чтобы избавить Фани от таких оваций, я принужден был отправиться в ложу, и тогда офицерство успокоилось.
   Просидев еще немного в театре, мы тою же многочисленною компанией отправились ужинать в какую-то гостиницу (не помню ее названия). Шумно ввалились мы в общую залу, где за маленьким столиком притулились два рыжих англичанина. Увидя нас, храбрые сыны Альбиона сочли за более благоразумное немедленно удрать, не окончив даже своего ужина.
   Признаться, в то время я с удовольствием побил бы, под влиянием вина, этих господ, и только за то, что они англичане; мое патриотическое чувство сильно возмущено было их более чем двусмысленным поведением в продолжении всей кампании и по окончании ее. Лучше открытый враг, чем тайный!
   Заказав ужин, мы уселись за стол и потребовали закуску. Моментально появилась русская водка вдовы Поповой, эмигрировавшей на берег Босфора в громадном количестве.
   Под влиянием национального напитка затянули мы громко удалую песнь, за нею другую, третью, и полились могучие, родные звуки через раскрытые окна по улицам турецкой столицы. Воображение перенесло каждого из нас на северные берега Черного моря, в родные, широкие степи...
   Боковая дверь залы внезапно отворилась, и из нее вышел русский капитан генерального штаба. Вежливо поклонившись, он подошел к нашей компании и отрекомендовался.
   -- Извините, господа, что я прервал ваше пение, -- сказал он. -- Я явился сюда, чтобы поблагодарить вас от имени генерала N и генерала N51, которые ужинают теперь в соседнем кабинете, за то истинное удовольствие, которое вы доставили им своим пением... Слышать родные звуки в центре мусульманского мира -- согласитесь, господа, видь наслаждение! Нельзя -- ли еще что-нибудь?
   -- Отчего ж, можно, -- закричал я, -- только с условием, капитан: вы должны с нами сначала выпить!
   Капитан не заставил себя просить и чокнулся со всеми.
   -- Ну, господа, подтягивайте теперь, -- и я начал нашу родную донскую песню:
   "Всколыхнулся, взволновался, православный тихий Дон, И послушно отозвался на призыв Монарха он!"
   Ужин прошел необыкновенно весело, шумно. Тимирязев, как самый старший между нами, самый благоразумный и меньше всех пивший, не раз сдерживал нашу молодую компанию, которая слишком уже расходилась.
   Окончился ужин тем, чем обыкновенно кончается в таких случаях... Расплатившись, мы вышли из гостиницы, и расселись на извозчиков... Ночь давно уже вступила в свои права, улицы были пусты, и обитатели турецкой столицы спали крепким сном.
   Некоторые из нас поехали кататься, завернули еще кое-куда, и поздно уже, или, вернее, рано утром, добрались мы до "Тамани".
   Я заснул тяжелым, крепким сном на пароходе, снился Константинополь с его чудными окрестностями, садами, мечетями... Но он казался мне не турецким, а русским городом; вместо полумесяца, на мечетях красовались кресты, вместо чалмы и красных фесок, везде виднелись русские фуражки, русские лица... Нашему полку назначена была здесь стоянка, и я мечтал уже о приобретении себе домика где-нибудь на берегу Золотого Рога, Босфора или на Принцевых островах.
   На следующий день я проснулся около одиннадцати часов и с удивлением осмотрелся. Помещение и обстановка посольской каюты были действительно роскошны: дорогая бархатная мебель, зеркала, всевозможные предметы роскоши -- все это походило на кабинет богатого аристократа.
   Возле меня, раскинувшись в самой живописной позе, храпел Марков. Я его разбудил; мы быстро оделись и вышли на палубу.
   Здесь я увидел своих музыкантов, которых покинул на турецком пароходе. Оказалось, что, по распоряжению Тимирязева, их перевезли на "Тамань" уже давно наши моряки.
   Казанцы принарядились -- надели чистые рубахи, и вычистили инструменты.
   -- Здравствуйте, господа, -- встретил нас Тимирязев. -- Ну, как спалось вам на новоселье после вчерашних вакханалий?
   -- Прекрасно! -- отвечал я, здороваясь с ним и с офицерами-моряками. -- Да у вас тут такая роскошь, что нашему брату, привыкшему более к землянке, как -- то неловко даже чувствуется в таких будуарах. Это какой-то дворец в миниатюре!
   Капитан самодовольно улыбнулся.
   -- Да вы еще ничего не видели -- пойдемте, я вам покажу.
   Мы прошлись по пароходу и осмотрели его. Везде идеальная чистота, все прочно, красиво, изящно и богато.
   Мы только удивлялись, а моряки самодовольно улыбались.
   -- Однако, господа, адмиральский час, -- сказал Тимирязев, взглянув на часы. -- Пойдемте завтракать.
   Тут же на палубе был роскошно сервирован стол, уставленный массою бутылок и прекрасными букетами, за который мы и уселись.
   Повар "Тамани" оказался мастер своего дела: завтрак вышел на славу. Музыканты заиграли свой полковой марш, потом, немного погодя, марш Скобелева [Оркестр Казанского пехотного полка считался лучшим между частями, стоявшими под Константинополем. Кроме того, это также один из самых боевых оркестров: многие инструменты были пробиты пулями, некоторые музыканты ранены; были и убитые]. Звуки нашей музыки произвели известную сенсацию на море и на берегу. На ближайших бесчисленных судах повысыпали на борт матросы, на набережной и особенно на мосту через "Золотой Рог" столпилась масса народу, приостановивши этим даже езду экипажей, и с жадностью прислушивалась к стройным звукам русской музыки. Даже окна гаремов потихоньку растворились, занавески отдернулись, и покрытия чадрами красивые головки показались у решеток. А музыканты наши, видя то впечатление, которое они произвели своею игрой на население турецкой столицы, еще более старались.
   Бокалы, между тем, у всех были наполнены и Тимирязев, поднявшись, предложил тосты за здоровье Государя, Наследника и главнокомандующего... Громкое, радостное "ура" грянуло с парохода и далеко-далеко покатилось оно по зеркальной поверхности Золотого Рога и по красивым берегам его. Кричали офицеры, матросы, музыканты, и этот могучий родной звук как-то особенно действовал на наши нервы. На глазах у каждого выступили слезы, и каждый из нас чувствовал в себе здесь, в эти минуты, в виду этих бесчисленных мечетей и красных фесок, новый прилив сил и энергии для новых испытаний, новой кровавой борьбы...
   -- "Боже, Царя храни!" -- скомандовал Тимирязев, и музыканты стройно, мелодично исполнили наш дорогой, национальный гимн.
   Мы все сняли шапки и стоя прослушали его. А затем с новою силой, с новою энергией раздался наш победный крик "ура!".
   Завтрак продолжался, и музыканты очень искусно исполнили, между прочим, турецкий марш, который они разучили во время стоянки своей в Св. Георгии, что видимо понравилось толпе.
   После турецкого марша я предложил тост за здоровье Тимирязева, офицеров-моряков "Тамани", гостеприимно приютивших нас на своем судне.
   Музыканты проиграли туш и дружно прокричали "ура!".
   Завтрак окончился в два часа, и затем капитан сделал распоряжение сниматься с якоря, так как "Тамань" уже нагрузилась углем.
   Вообще, я не могу не вспомнить еще раз с удовольствием о том радушии, о том русском гостеприимстве, которое мы встретили на "Тамани" от капитана, офицеров и всей команды.
   Музыканты, по распоряжению капитана, получили отличный завтрак с водкой, а когда я предложил уплатить за это деньги, то офицерство положительно воспротивилось.
   -- Вы и не думайте, -- говорили они, -- предлагать капитану плату -- он наверно обидится! У нас запасы всегда есть -- пожалуйста, не беспокойтесь!
   Около двух с половиной часов "Тамань" под национальным флагом двинулась по направлению к Буюк-Дере.
   Проходя мимо султанского дворца (долма-бахча), музыка снова заиграла "Боже, Царя храни", а затем турецкий марш.
   При проезде мимо иностранных консульств и мимо селений опять неслись с нашего парохода звуки русской музыки, и везде народ с удивлением смотрел на быстро плывший русский пароход, с которого раздавалась стройная игра.
   Пространство около двадцати верст против течения мы проехали не более часа.
   Подъезжая к бухте Буюк-Дере, мы заметили, что из красивого дома русского посольства, утопавшего в зелени кипарисовых и лавровых садов, вышли два русских генерала. В одном из них я сейчас же узнал хорошо знакомую мне фигуру Михаила Дмитриевича, другой был мне незнакомый.
   -- Это посол наш -- князь Лобанов-Ростовский, -- сказал мне Тимирязев. -- Надо, однако, им отдать честь, как только пароход остановится, вы, пожалуйста, распорядитесь музыкой!
   Действительно, как только был брошен якорь, капитан скомандовал матросам "по реям!", а музыка в это время заиграла свой полковой марш.
   Скобелев и Лобанов-Ростовский удивленно смотрели на посольский пароход, недоумевая, как это на нем очутился наш оркестр.
   Был спущен катер, и 12 матросов лихо подкатили к пристани, у которой стояли генералы. Скобелев уселся в катер, подъехал к пароходу, и по трапу взобрался на палубу.
   -- Здорово, моряки! Здорово, казанцы! -- поздоровался он, по очереди, с солдатами.
   Я подошел к нему, и доложил о прибытии и исполнении данного мне поручения.
   -- Как вы попали сюда? -- сказал Скобелев. -- Я и князь сильно удивились, услышав музыку на "Тамани".
   Я рассказал вкратце о своих приключениях, о любезности Тимирязева, и Скобелев, очень довольный, поблагодарил как меня, так равно и капитана.
   Усевшись вей вместе в катер, мы подъехали к пристани, где князь тоже поблагодарил меня за доставку музыкантов.
   Князь предложил мне поместиться в здании посольства, но я, поблагодарив его за любезность, просил позволить мне остаться на "Тамани", так как офицеры-моряки взяли с меня слово, что я буду их гостем.
   И действительно, я не раскаивался, что остался в обществе моряков. Это были все такие милые, гостеприимные и простые люди, мы постоянно так весело проводили время на палубе роскошного судна, любуясь очаровательными видами и вдыхая здоровый, морской воздух, что, казалось бы, никогда не расстался с такою жизнью.
   Там, на земле, тоже, кажется, недурно проводили время. В честь Скобелева, между прочим, посольство устроило парадный обед, на котором я не присутствовал.
   Скобелев, как истый русский хлебосол, не захотел остаться в долгу, и решил отплатить посольству тем же -- т. е. обедом.
   Обед этот состоялся в гостинице (не помпою названия), содержателем которой был француз, и сервирован был в прекрасном большом павильоне, обвитом виноградом.
   Приглашены были, кроме посольства, также бригадные и полковые командиры 4-го корпуса, Тимирязев, Елагин и др.
   Пообедав в столовой "Тамани", я сидел с моряками на палубе, распивая прекрасное кипрское вино, как вестовой Скобелева принес мне письмо. Предполагая какую-нибудь новую служебную командировку, я с неудовольствием вскрыл его.
   "Дукмасов!" писал генерал, "приезжайте сейчас обедать, и пригласите с собой, от моего имени, мичмана Мореншильда. Скобелев."
   -- Слушайте, мичман, -- обратился я к Мореншильду, п ередавая ему записку, -- поезжайте одни и скажите, пожалуйста, что я нездоров. Не люблю я этих парадных обедов...
   -- Нет, я без вас не поезду ни за что! -- отвечал моряк.
   Волей-неволей пришлось согласиться. На катере доехали мы до берега и по узкой улице поднялись до гостиницы.
   Все общество было уже в саду, за столом, в изящном павильоне, с которого открывался прелестный вид на море. Мы сделали общий поклон, и уселись на свои места. Лакей подал нам черепаший суп.
   -- Ты, братец, дай нам вина лучше, а этого не надо!
   Скобелев услышал мои слова, и обратился к слуге по-французски.
   -- Не надо ему вина, не давай. Он, кажется, и без того уже пил!
   -- Ваше превосходительство, -- мы уже пообедали на "Тамани"; что же я буду снова суп есть. Я не могу...
   -- Вот, неугомонный, -- улыбнулся Михаил Дмитриевич, -- ну, дай ему лафита, да только с водой!
   Обед продолжался и завязался общий оживленный разговор на самую, конечно, горячую, интересующую всех тему. Отдавались должные похвалы нашим войскам, должное порицание дипломатии; представители последней очень мило и ловко парировали направляемые по их адресу обвинения... Мы, строевики, особенно сетовали, что нам не позволили занять войсками Константинополя, что условия мира далеко не соответствуют нашим победным триумфам, не удовлетворяют нашего национального самолюбия. В разговоре Скобелев, обратившись к первому драгоману русского посольства, г. Ону, заметил:
   -- Да, дипломатия сделала большой промах, что не настояла на том, чтобы русские войска хотя прошли через Константинополь, не занимая даже его. Этим наши труженики-герои получили бы хотя некоторое удовлетворение за свои победы, лишения, жертвы... А то у нас вышло какое-то недоконченное торжество, полупобеда. Войска все чего-то ждут, все еще надеются, что их пустят сюда... Чересчур уж мы гуманничаем и прямо во вред себе. Вот немцы не поцеремонились, ведь, с французами, с этою гуманною, образованною нацией! Они еще раз доказали Европе, что смелостью, энергией, даже нахальством всегда можно больше выиграть, чем с нашим великодушием и гуманностью! Вообще, если бы пришлось, то в отношении немцев я придержался бы их же тактики: действовал бы без жалости, без сострадания... Вот теперь мы видим результаты этой двуличной политики, эту благодарность за наш честный, благородный образ действий в 70-х годах. Нет, господа, как хотите, а я не верю в эту вероломную, заигрывающую политику немцев! И нам давно следовало бы держаться такой же мудрой, решительной, хотя я эгоистичной немецкой политики! Тогда у нас не было бы таких преград, недоразумений.
   Большинство из нас, военных, конечно, вполне согласилось с мнением истинного русского патриота; дипломаты же только снисходительно улыбались.
   -- Да, господа, -- обратился я к соседям, указывая на чудный вид (Босфор и Мраморное море видны были из нашего павильона, расположенного на возвышенности), -- разве место здесь этим многочисленным турецким и иностранным судам? Тут давно уже должен развиваться наш, русско-славянский флаг, кипеть русская жизнь!
   Вино и слова Скобелева совершенно отуманили мою голову. Я говорил что-то очень много и, кажется, больше по адресу дипломатии, потому что Скобелев несколько раз меня останавливал. Но я так расходился, что меня никто не мог унять.
   -- Ведь, вы любите правду, ваше превосходительство? -- отбивался я от генерала. -- Любите?
   -- Люблю! -- отвечал он.
   -- Так не мешайте же мне говорить ее! Я воин, а не дипломат!
   В конце концов Скобелев махнул на меня рукой, как на безнадежного.
   После обеда некоторые уселись, тут же в саду, играть в винт. Я тоже занялся этим любимым русским бездельем. Партнеры мои были: генерал Шнитников и полковники Аргамаков и Лео. Мне сильно везла карта, и Шнитников, проигравшись, очень взволновался и сердился на меня. Но когда мы сели с ним вис-а-вис, и вдвоем обыграли противников, то генерал сразу повеселел и перешел в самое приятное расположение духа.
   После ужина, поздно вечером, я вернулся на "Тамань".
   На следующий день, утром, я получил приказание от Скобелева ехать с ним в Константинополь. По обыкновению, мы остановились здесь в "Англетере".
   -- Вы подождите меня, я скоро вернусь: мне нужно на минутку зайти в английское посольство. А затем мы вместе поедем в Св. Георгий. Его Высочество уезжает на днях в Россию, и новый главнокомандующий, генерал-адъютант Тотлебен, будет объезжать войска.
   В тот же день мы приехали в Св. Георгий, и Скобелев занялся приготовлениями к встрече генерала Тотлебена.
   Действительно, через несколько дней на наши позиции приехал новый главнокомандующий в сопровождении огромной свиты, иностранных агентов и нескольких турецких пашей. Тотлебен осмотрел уже гвардию и войска, стоявшие близ Мраморного моря, и теперь прибыл в район 4-го армейского корпуса. Осмотрев подробно лагерное расположение всех родов оружия, позиции и аванпосты, а также хозяйственную часть отряда, Тотлебен остался всем очень доволен, и выразил Скобелеву свое полное удовольствие. Затем главнокомандующий со всею своею свитой, по приглашению Скобелева, остался у него завтракать. Об этом Михаил Дмитриевич позаботился еще ранее. Гостей было около 80-ти человек. Высшие чины поместились в палатки, для более юных был устроен рядом очень хорошенький павильончик, обвитый зеленью. Завтрак, конечно, был роскошный: Скобелев вообще отличался гостеприимством и на подобного рода удовольствия никогда не жалел денег. Отборные блюда, лучшие вина были привезены из Константинополя. Два оркестра музыки и солдаты-песенники придавали этой красивой картине военной трапезы на позиции, в присутствии представителей чуть не всех национальностей Европы, еще больший эффект. Особенно турецкие паши пришли в восторг от радушия и любезности Михаила Дмитриевича.
   -- Господа, -- обратился он перед завтраком к нам, ординарцам, -- вы на правах хозяев, пожалуйста, получше угощайте гостей и смотрите, чтобы посуда не была пуста!
   Мы разошлись по всем столам, и усердно исполняли свои обязанности. Много было, конечно, тостов, тушей, сопровождавшихся громким "ура", но я, сидя в павильоне, довольно плохо слышал те речи, которые произносились в палатке.
   По окончании завтрака новый главнокомандующий уехал обратно в Сан-Стефано, любезно распростившись со всеми, при чем мы проводили его до д. Икетли.
   На следующий день Скобелев, в наказание за то, что во время завтрака я выпил не в меру и сказал что то лишнее генералу Томиловскому, который за это пожаловался на меня Михаилу Дмитриевичу, приказал мне через своего начальника штаба, генерального штаба капитана Сахарова -- добродушного, милого человека -- произвести рекогносцировку пространства к северу от расположения: отряда у Св. Георгия через д. Богас-Шой до Черного моря у Акбунара, и проверить демаркационную линию у Райской долины, которую занимали конно-гренадеры и лейб-драгуны. Получив предписание, планшет и прочие принадлежности, я в семь часов утра с двумя казаками двинулся в путь и приступил прямо к глазомерной съемке, составив предварительно масштаб времени. Около десяти часов я приехал в д. Богас-Шой, где я должен был явиться к командиру Конно-гренадерскаго полка, графу Ламсдорфу.
   "Он, кажется, очень хороший человек; наверное накормит завтраком..." сообразил я, въезжая в деревню.
   -- Где живет командир полка? -- обратился я к бравому и рослому солдату, шедшему мне на встречу со связкой сена.
   -- Граф? А вот их квартира, ваше благородие, -- отвечал он, указывая на довольно хорошенький деревянный домик.
   Я представился графу, объяснил ему свою миссию, и показал предписание.
   -- А, очень рад, очень рад! -- отвечал граф, пожимая мою руку. -- Ну, вы успеете еще наработаться. Сначала пойдемте в столовую завтракать!
   "Однако, я не ошибся: граф действительно премилый человек!" подумал я и, поблагодарив графа за его приглашение, просил позволения сначала съездить посмотреть посты по Райской долине.
   -- Ну, хорошо, я вас буду ждать к двенадцати часам.
   Я со своими казаками направился по течению небольшой речки Манглов-Дере, которая протекает по так называемой Райской долине, и через час доехал до деревни Пиринджикиой, где находился наиболее важный конно-гренадерский пост. Осмотрев подробно красивые окрестности долины, проходящие здесь дороги и сделав кое-какие заметки на своем планшете, я около двенадцати часов дня возвратился в Богас-Шой.
   -- А. приехали! -- встретил меня граф, -- как раз вовремя: завтрак готов. Пойдемте в столовую!
   Выйдя из дому и увидя своих казаков, я хотел распорядиться о них и лошадях, но любезный хозяин предупредил меня.
   -- Пожалуйста, не беспокойтесь! Я уже приказал: и они, и лошади будут сыты.
   Мне оставалось только поблагодарить гостеприимного хозяина.
   -- Мы устроились кое-как, по-деревенски, -- продолжал граф по дороге в табльдот. Всею полковою семьей собираемся к завтраку, обеду и ужину, и время проводим довольно весело. Содержатель нашего табльдота из Константинополя, и все продукты мы получаем тоже оттуда.
   Вскоре мы подошли к деревянному двухэтажному дому, и поднялись наверх, в столовую. 'Здесь уже было много офицеров, которые все шумно поднялись при входе своего командира. Граф отрекомендовал меня своим офицерам, с некоторыми из которых я был уже знаком. Немедленно приступлено было к выпивке. Все уселись за столы и завязалась шумная, оживленная беседа. Полковое офицерство видимо представляло из себя тесную, сплоченную семью; отношения были самые искренние, дружеские и никто не стеснялся присутствием начальника, который держал себя скорее как старший товарищ, нежели как командир. На улице играла полковая музыка и под ее стройные звуки как-то приятнее пилось и елось.
   -- Граф, позвольте мне встать из-за стола и ехать дальше, -- обратился я к командиру полка, когда завтрак был уже кончен, и все сидели, болтая, за стаканами прекрасного вина.
   -- Ах, сделайте одолжение, -- отвечал он, -- только вы извините меня: я распорядился, что вы пойдете дальше не на своей лошади и не со своими людьми. Конь ваш и казаки пусть отдохнут у нас, а вы поезжайте на прекрасной лошади капитана Ломичевского, который предлагает вам ее. С вами же отправятся наши солдаты, а также прапорщик Иваницкий, отлично знающий эту местность; он вам подробно все объяснит. Надеюсь, вы не будете в претензии на меня за это! А пока приведут лошадей, выпейте-ка еще стаканчик! -- продолжал граф.
   Оставалось поблагодарить еще раз любезного и доброго хозяина. Вскоре привели мне лошадь и я, распростившись с радушными хозяевами, в обществе прапорщика Иваницкого, молодого и веселого офицера, и в сопровождении двух конно-гренадер выехал из Богас-Шоя на север и осмотрел всю местность вплоть до самого Черного моря у Акбунара. Здесь, впереди деревни, помещался взвод конно-гренадер под командой прапорщика Демора, к которому в палатку мы без церемонии и заехали. Отдохнув, напившись чаю и закусив, мы через два часа пустились в обратный путь. Было уже совершенно темно, около одиннадцати часов вечера, когда мы прибыли в Богас-Шой, и я заехал прямо на квартиру графа.
   -- Они ушли в офицерский клуб, и просили вас туда же, -- сказал человек.
   В клубе собрались все почти офицеры.
   -- А, приехали, милости просим! Ну, рассказывайте, что вы нашли на наших позициях? -- встретил меня граф.
   Мне подали ужин, появились свежие бутылки. Мало-помалу завязался общий разговор про Скобелева, про боевую его деятельность, про Зеленые горы. Шейновское дело и пр. Офицеры рассказывали мне про сражения, в которых участвовал их полк, про Гурко, про Филиппопольский бой и т. п. Был уже второй час ночи, когда граф встал из за стола и распростился со всеми, взяв с меня слово, что на следующий день я явлюсь к завтраку. Я тоже хотел было отправиться на покой, но офицеры меня удержали.
   -- Нет, батенька, как хотите, а мы вас не пустим, -- сказал капитан Ломичевский, на лошади которого я в этот день ездил, -- кавалеристу еще рано спать. Отправитесь к нам варить джонку.
   Хотя я порядком устал, но отказываться от любезного приглашения было неудобно, тем более, что сожители Ломичевского -- полковник Кетхудов и Владимиров -- тоже стали упрашивать меня. Мы вышли с несколькими офицерами из клуба и по темным улицам направились к квартире упомянутых офицеров, которая помещалась во втором этаже какого-то большого дома. В просторную комнату, куда мы вошли, два гренадера принесли вскоре большой ковер, и разостлали его на полу по середине. На него поставили низенький болгарский столик с большою деревянною посудой.
   -- Господа, с диванов долой! Всем садиться на ковер вокруг этого жбана, -- сказал вошедший Ломичевский, все время хлопотавший и возившийся с разными ящиками, -- и извольте слушать мою команду: шашки вон! Кладите их сюда, на эту посудину!
   Моя боевая казачья шашка, отведавшая уже не раз мусульманской крови, мирно побраталась с громадными стальными клинками конно-гренадер. На скрещенное таким образом оружие Ломичевский поставил голову сахару и затем начал поливать ее из бутылок всевозможными жидкостями. Лилось без разбора и вино, и коньяк, и ром. Много уже бутылок стояло пустыми, а монстр жбан все еще не был полон.
   -- Ну, довольно, -- сказал. наконец, Ломичевский; теперь, господа, вооружитесь стаканами и тушите огни!
   Мы очутились вдруг в совершенной темноте. Но вот кто-то чиркнул спичку и поднес ее к краю посуды. Комната мгновенно осветилась чудным голубоватым огнем, и озарила нашу живописную группу, расположившуюся вокруг этого спиртового костра.
   -- Чорт возьми! -- мы точно огнепоклонники при совершении таинства! -- заметил кто-то при общем смехе.
   -- Ну-с, пора и на водопой... Черпайте, господа, ваши ведра -- джонка готова...
   Долго еще продолжалась наша веселая товарищеская беседа... Дружеским тостам и задушевным пожеланиям не было конца, и только около пяти часов утра мы разошлись, сильно покачиваясь, по квартирам. Я отправился на квартиру Иваницкого и с тяжелою головой заснул, как убитый, на широком, длинном диване, огибавшем стены всей комнаты. Впрочем, проснулся я довольно рано и закончил свою планшетную работу, написав все необходимые сведения. Около двенадцати часов в комнату, где я занимался, вошел громадный конно-гренадер.
   -- Его сиятельство, командир полка, просят ваше благородие на завтрак в офицерский клуб! -- отчеканил он густым басом.
   Компаньон мой, Иваницкий, спал в это время в самой живописной позе на своем диване.
   -- Ваше благородие, а ваше благородие! -- начал я его тормошить.
   Но его благородие не подавало никакого признака жизни. Пришлось прибегнуть к решительной мере: набрав в рот холодной воды, я его хорошенько вспрыснул. Мера оказала свое действе, и юноша моментально вскочил. Наскоро одевшись, мы отправились в столовую. Офицерство было уже в сборе, и вскоре явился сам граф. В конце завтрака командир полка предложил тост за здоровье Скобелева. Офицеры радостно приветствовали слова графа дружным, продолжительным "ура". Музыка сыграла туш и затем Скобелевский марш. Я ответил тостом за здоровье графа и лихой Конно-гренадерский полк. После завтрака, поблагодарив еще раз любезного графа за его радушие и распростившись с симпатичным, гостеприимным обществом офицеров конно-гренадер, я уселся на своего коня и выехал из Богас-Шоя. По дороги казаки мои рассказывали мне, как хорошо провели они время за эти два дня, и как прекрасно их кормили.
   -- Лошадям овса, сколь хошь давали. А граф нам по серебряному рублю пожаловал. Дай Бог им здоровья и всего хорошего! -- закончили они свои рассказы.
   Выло около четырех часов, когда мы приехали в Св. Георгий. Я отправился прямо к капитану Сахарову, который был у Скобелева начальником штаба.
   -- Михаил Дмитриевич уехал в Константинополь! -- отвечал он на мой вопрос о Скобелеве.
   -- Ну, в таком случае, и я поеду туда же. Получай, брат, мою работу и отпускай меня на все четыре стороны!
   -- Да поезжай -- ты здесь не нужен, -- отвечал Сахаров.

Глава IV

   Часов в шесть вечера я был уже в Сан-Стефано, и отправился на пароходную пристань. Переходя по мостику на пароход, я был остановлен дежурным офицером Гренадерского полка.
   -- В военной форме запрещено ездить в Константинополь! -- обратился он вежливо ко мне.
   -- Я это знаю, отвечал я, -- но, во всяком нужно непременно отправиться туда по делам службы к генералу Скобелеву!
   -- Я доложу об этом начальству.
   -- Сделайте одолжение! -- ответил я, и направился на пароход. В это время я услышал, что меня кто-то окликнул позади.
   -- Господин офицер, подождите!
   Я обернулся и увидел какого-то полковника в мундире лейб-гвардии казачьего полка, который махал мне рукой.
   "Вот, еще и этот привяжется", подумал я, беря под козырек подошедшему полковнику.
   -- Здорово, братец! -- сказал он мне таким акцентом, каким говорят, обыкновенно, наши горцы. -- Мне так понравился твой ответ, что я еду с тобой в Константинополь тоже в форме. Зачем штатский костюм? Мы -- военный народ!
   -- Очень рад, полковник! -- отвечал я, пожимая протянутую мне руку и несколько удивляясь той фамильярности, с какой обращался ко мне совершенно незнакомый человек.
   -- Пожалуйста, не называй меня полковником, а просто Аргутинским! -- отвечал он, таща меня за руку на пароход.
   Поместившись на палубе и любуясь видами Мраморного моря, мы незаметно проболтали до самого Константинополя, причем князь оказался очень веселым и остроумным собеседником. Приехав в Константинополь и заняв номера в гостинице, мы отправились в ближайшую кондитерскую -- любимое место заседаний русского офицерства.
   Заняли столик, заказали обед и потребовали вина. Сидим и пьем.
   Вдруг я слышу, что кто-то окликнул меня, назвав по фамилии. Оглядываюсь кругом -- никого нет, кроме двух драгунских офицеров, усердно занятых своими стаканами.
   -- Что ты, душа моя, смотришь? -- обратился ко мне князь, заметив, что я оглядываюсь по сторонам.
   -- Да кто-то зовет меня, -- ответил я,--и голос знакомый, а никого нет!
   В это время снова послышалось:
   -- Дукмасов!
   И из-за полуоткрытой наружной стеклянной двери я увидел знакомую фигуру Михаила Дмитриевича, одетую в штатском платье.
   -- Вы как сюда попали? -- обратился он ко мне.
   --Приехал на пароходе, -- отвечал я.
   -- Знаю, что не на воздушном шаре. Я не о том спрашиваю... Как вы очутились здесь, когда я послал вас на рекогносцировку к Черному морю?
   -- Я окончил свою работу, сдал ее начальнику штаба и последний отпустил меня сюда.
   -- Воображаю, много вы там сделали! Впрочем, я посмотрю... Затем, почему вы в военной форме? Ведь, вам известно, что запрещено являться сюда в таком виде!
   -- Я казак, ваше превосходительство, и штатского костюма от роду не носил и до гробовой доски не надену, -- отвечал я.
   -- Смотрите, как бы я вас за это не арестовал еще! -- отвечал Михаил Дмитриевич, хотя я ясно видел по его глазам, что он шутит.
   -- Ну, скорее я вас арестую, ваше превосходительство! Ведь, вы в штатском платье, а я в военном!
   Михаил Дмитриевич от души расхохотался.
   -- Ну, вот что: кончайте скорее ваш обед, и приходите ко мне в Английскую гостиницу. У меня есть к вам дело. Да, пожалуйста, не напивайтесь только!
   Скобелев вышел, а я вернулся к Аргутинскому.
   Выпив еще вина, мы разошлись в разные стороны, условившись к десяти часам вечера явиться в театр. Ложу должен был взять Аргутинский. Скобелев сидел у себя в номере Английской гостиницы, и что-то писал.
   -- А, явились. Ну, прекрасно... Теперь я вас больше и не пущу.
   -- Как не пустите?! удивился я.
   -- Да так и не пущу. Запру двери -- вот и все.
   -- Да мне нужно в театр, ваше превосходительство. Уже ложа взята у нас, -- отвечал я.
   -- Это для меня безразлично. Сказано: не пущу, и никаких разговоров. Безобразничать будете, да еще в форме. Не пущу... Представьте себе, -- продолжал он, обратившись к сидевшему тут же Маркову:-- вот этого зверя я поймал в кондитерской, да еще с кем -- с Аргутинским! Чорт связался с младёнцем... Если они вдвоем напьются, то разнесут в дребезги весь Константинополь. А потом отвечай за них. Мы вот лучше поужинаем вместе чинно, и ляжем спать в свое время. А пока вот советую заняться книгами: я свежие получил, рекомендую!
   -- Ну их! -- отвечал я. -- Лучше вы отпустите меня с Марковым. У меня, ведь, номер занят уже, и ложа взята!
   -- Не пущу... Не мешайте мне писать! -- сказал генерал, и начал что-то строчить.
   Спустя немного времени мы спустились в столовую, поужинали и затем снова вернулись в номер. Скобелев приказал внести два тюфяка и положить их на пол.
   -- Вот вам постель, раздавайтесь и ложитесь. А завтра раньше встанем и я вам дам работу.
   Скобелев разделся, улегся на постель и стал читать газету. Мы расположились вблизи на тюфяках.
   -- Вот что, брат, -- обратился я шепотом к Маркову, -- как только он уснет -- мы оденемся и удерем, а затем под утро вернемся обратно.
   -- Отлично, -- согласился Марков.
   Мы укрылись одеялами и притворились спящими. Скобелев почитал газету около получаса, затем вдруг встал, подошел к двери, запер ее на замок и ключ положил себе под подушку.
   "Вот тебе и раз!" подумал я, смотря из-под одеяла на принимаемые генералом меры против нашего бегства, и толкая под бок своего соседа, "и последняя надежда лопнула!"
   -- Ваше превосходительство, -- чуть не расплакался я, -- зачем это вы дверь заперли?
   -- А чтобы вы не удрали! Народ, ведь, вы надежный, я знаю!
   Михаил Дмитриевич улегся и потушил свечу... Несколько минут спустя, я подошел осторожно к окну и стал осматриваться.
   -- Вы чего там смотрите? -- слышу в темноте голос Михаила Дмитриевича.
   -- Смотрю, нет ли тут трубы; мы по ней бы спустились. К несчастью, не оказывается.
   -- Ну так прыгайте прямо!
   -- Покорнейше вас благодарю. Чтобы шею сломать. Нет уж, видно, с вами трудно бороться. Покойной ночи, ваше превосходительство!
   -- Давно бы так!
   Вскоре я услышал храп Михаила Дмитриевича.
   Мне что-то не спалось, и я долго ворочался на своем тюфяке.
   Утром я был разбужен от какого-то неприятного ощущения холода и мокроты. Открыв глаза, я увидел стоявшего перед собой в одном белье Скобелева, который из рукомойника преспокойно лил воду на меня и Маркова. Я моментально вскочил.
   -- Что вы делаете, ваше превосходительство?! -- закричал я испуганно.
   -- Бужу вас! -- заливаясь смехом, отвечал генерал, и струя холодной воды продолжала литься на мое тело. Рубашки наши и постель были совершенно мокры, так как Михаил Дмитриевич вылил на нас целый рукомойник, и взялся за другой, полный, чтобы продолжать свое невинное занятое.
   -- Ну, нет, -- закричал я, бегая в одной рубашке по комнате, -- уж больше вам не удастся нас поливать.
   И я, схватившись за рукомойник, хотел вырвать его из рук Михаила Дмитриевича.
   -- Марков, помоги мне! -- кричал я, не будучи в состоянии справиться один.
   Во время борьбы рукомойник вдруг полетел на пол, разбился в дребезги, и вся вода очутилась на дорогом ковре.
   -- Вот так-то лучше! -- сказал я, и схватил со стола графин с водой. Скобелев бросился его отнимать и графин очутился тоже на полу. Все хохотали до упаду, и Михаил Дмитриевич больше всех.
   -- Вот войдет человек сейчас, -- заметил я, вытираясь полотенцем, -- и подумает: каков русский генерал, чем занимается с подчиненным!
   -- Да вы же сами виноваты: спите так, что начальнику приходится вас будить.
   -- Хорош способ будить! -- оправдывался я. -- На что мы теперь похожи?!
   -- Ну, не ворчите, давайте мириться. Вон возьмите там в чемодане мое белье, и наряжайтесь.
   Я и Марков надели его белье.
   После завтрака Михаил Дмитриевич ушел в посольство, а около двенадцати часов мы все вместе поехали обратно на позицию в Св. Георгий. Здесь Скобелев получил приятную телеграмму, что скоро к нему приезжает из России его мать с бывшим воспитателем Жирарде. Известие это очень обрадовало Скобелева и мы, воспользовавшись его хорошим расположением духа, отпросились снова к берегам Босфора. Бесцельно шатался я по улицам Константинополя и, наконец, очутился возле моста через Золотой Рог, на голубой водной площади которого виднелся целый лес мачт с разноцветными флагами всех наций, и между ними по разным направлениям сновала масса маленьких, легких яликов.
   "А не проехаться ли в Азию!" пришла мне вдруг мысль и, сойдя к берегу, я уселся в одну из этих миниатюрных лодочек, хозяин которой оказался грек.
   -- А, ну-ка, мусью, тащи меня в Скутари! -- приказал я ему, едва умостившись в этой лодочке.
   Грекос быстро стал грести, что-то тарабаря на своем непонятном мне диалекте, изредка вставляя некоторые болгарские слова, которые были мне знакомы. Всего до азиатского берега было около двух верст. Отъехав немного от моста, грекос развернул на шесте какую-то грязную тряпку, которая изображала из себя парус, я мы поплыли еще скорее. На середине мы едва не перевернулись, потому что я, не предполагая, что душегубка наша так неустойчива, встал на своем месте, и едва не полетел в воду, сильно испугав этим гребца.
   -- Это не можно, не можно! -- с ужасом стал он кричать, уравновешивая веслами сильно раскачавшуюся лодочку.
   Наконец, мы добрались до берега Малоазиатскаго полуострова. Город Скутари раскинулся на довольно значительном пространстве. Здания и мечети издали казались очень красивыми, но вблизи впечатление совершенно менялось. Довольно широкая полоса воды у берега была загромождена множеством всевозможных судов. На пароходах и барках виднелась масса турецкого люда, преимущественно женщин и детей, спасавшихся из Болгарии, как объяснил мой грек, от русских "казаков". Я был в форме, при орденах, и потому на меня с удивлением посматривали как с набережной, так и с судов. После некоторых лавирований грек мой пристал, наконец, к берегу.
   -- Ну, братец, как хочешь, а я на твоей раковине обратно не поеду, -- объяснил я кое-как своему носатому лодочнику и расплатился с ним. Он ничуть не обиделся, а, напротив, даже помог мне разыскать для обратного путешествия хорошенький катер, хозяин которого, тоже грек, объяснялся довольно порядочно по-русски. Приказав своему новому хозяину ожидать меня версты на полторы к северу от места высадки, я пешком отправился по узким и грязным улицам Скутари, которые были положительно запружены самою разнообразною толпой турецкого люда, преимущественно в бедных, оборванных цветных костюмах с узлами и котомками на плечах. Вообще здесь на улицах народу встречалось гораздо больше, чем в Константинополе. Навьючены, впрочем, были почти исключительно женщины, дети и многочисленные ослы; мужчины же, большею частью, шли с пустыми руками. Тут были и турки, и греки, и евреи, и чернокожие нубийцы, и воинственные албанцы, и жители Аравии, и даже негры -- и все это в своих оригинальных пестрых костюмах с красными фесками и белыми чалмами на головах. Словом, здесь были, кажется, представители со всех вассальных провинций обширной Турецкой империи -- представители из Европы, Азии и Африки. По дороге попадались довольно хорошие двухэтажные дома с балконами, порядочные магазины; но все это носило характер вполне азиатский, восточный. С трудом протискивался я через эту пеструю толпу, обращая на себя всеобщее внимание своим русским мундиром, своими орденами. "Москов, гяур!" слышались повсюду восклицания, и на меня все указывали пальцами. Положенье было довольно неловкое, и я направился к набережной, где толпа была значительно реже. Здесь мою фигуру заметил хозяин нанятого мною катера, плывшего вдоль берега, и криком просил меня подойти к пристани. Вблизи пристани, на спуске к Босфору, помещалась какая-то кофейня. Под навесом стояло несколько столиков. Посетителей почти не было. Я вошел в нее, уселся к одному из столиков и потребовал себе вина. Ко мне подошел хозяин-грек и вежливо поклонился. По-русски он не понимал ни слова, и на мои вопросы отвечал мычанием. Вскоре явился хозяин моего катера, и служил нам переводчиком. Я усадил их возле себя и из принесенной бутылки стал наливать в стаканы вино, приглашая греков выпить со мною. Хозяин кофейни, видя, что я хочу его угостить, торопливо подозвал к себе мальчишку, сунул ему бывшую в моих руках бутылку и что-то быстро заговорил. Мальчик со всех ног пустился куда-то с данною ему бутылкой.
   -- Что это? -- спросил я у своего грека.
   Последний объяснил мне, что по ошибке мне подали не то вино, какое следует. Я. догадался, что меня просто хотели угостить какою-то мерзостью, но, конечно, не показал вида. Вскоре прибежал мальчик и принес другого, довольно хорошего вина. После двух-трех стаканов грекосы развеселились, и начали рассказывать мне, что они, греки, очень довольны тем, что русские войска победили турок; что они с нетерпением ожидают, когда мы займем Константинополь и освободим их от мусульман и пр., и пр. Между тем, кофейню мало-помалу стали наполнять посетители, преимущественно греки и болгары. Сначала они сидели поодаль, но вскоре подошли к нашему столику и густою толпой окружили нас. Я предложил некоторым вина, других угостил папиросами, и толпа начала шумно галдеть. Слышались постоянно возгласы: "Живио царь Александр, царь Николай, "живио генерал Гурко, Радецкий, Скобелев!" Толпа все больше и больше наэлектризовывалась, послышались даже крики: "Ура! Живио Россия!.."
   "Однако, это может кончиться очень неприятно для меня", подумал я, видя возбуждение окружавшей нас толпы. "Как бы еще меня не арестовали здесь... Подумают, что я агитатор какой-нибудь!"
   И действительно, через нисколько минут в кофейню вошли два турецких офицера в полицейской форме и уселись вблизи нас. Грекосы еще издали их заметили, что-то загалдели, быстро разошлись по кофейне и, расположившись за столиками, стали говорить между собою очень тихо. Я, нимало не стесняясь присутствием полицейских, продолжал свою беседу с греками по-русски к видимой досаде полицейских чинов (запиев), ничего, очевидно, не понимавших из моих слов. Наконец, один из них -- здоровый, смуглый мужчина с длинными, черными усами громко подозвал к себе хозяина кофейни, и что-то стал ему говорить, все посматривая на меня. Затем они подозвали к себе и хозяина катера, с которым я беседовал, и тоже долго с ним говорили. Вернувшись ко мне, грек объяснил, что полицейские все время расспрашивали его про меня: откуда я приехал, зачем, что я им говорил, кто я такой и т. д. По их злобным взорам, которые они бросали в мою сторону, я решил, что, вероятно, они не особенно дружелюбно ко мне настроены; а потому, во избежание неприятностей, я, расплатившись за вино, отправился на свой катер в сопровождении своего хозяина. Полисмены сочли своею обязанностью проводить меня до самого берега. Усевшись в катер, мы быстро поплыли через Босфор по направлению к Галате. Солнце садилось уже, и скоро весь город засветился бесчисленным множеством огоньков, которые красиво отражались в глубоком водяном пространстве. И эта ночная картина громадного исторического города, отражавшегося в прозрачно-голубых водах Босфора и Золотого Рога; это множество всевозможных судов, тоже сиявших огоньками на поверхности сонных вод; эти роскошные южные сады -- кипарисов, платанов, лавров, мирт, померанцев -- тянувшиеся широкими темными лентами по берегам тихих вод, представляли какой-то фантастический, чудный вид, от которого трудно было оторваться глазами...
   Было: уже совершенно темно, когда катер наш, въехав в Золотой Рог, и полавировав между судами, остановился возле известного нам деревянного моста. Расплатившись с греком, я через туннель попал в европейскую часть Константинополя; здесь встретил несколько товарищей, и с ними долго еще шатался по разным веселым кафе-шантанам.
   На следующий день я вернулся в Св. Георгий.
   -- А что, Скобелев дома? -- спросил я Маркова, с которым помещался в одной палатке.
   -- Нет, уехал в гости к турецким пашам, собственно к главнокомандующему -- к Фуаду-паше. Скука здесь, брат, ужасная... Отправимся куда-нибудь!
   -- С удовольствием, -- отвечал я, -- и знаешь куда? Поедем в деревню Макрикиой; я давно уже туда собираюсь. Говорят, там есть подземные ходы в Константинополь, и даже под морским дном на Принцевы острова!
   -- Ну, последнее вряд ли! -- заметил Марков.--Что ж, пойдем, я согласен.
   Не откладывая в долги ящик, мы через нисколько минут собрались уже в путь и отправились на вокзал. До Сан-Стефано доехали по железной дороге, а здесь наняли парусную лодку, и Мраморным морем двинулись в Макрикиой. Бывший на пристани дежурный офицер, предполагая, что мы в форме едем в Константинополь, замахал нам платком, приглашая вернуться. Но мы только любезно с ним раскланялись, и под парусом быстро понеслись на север. Приблизительно через час лодка наша пристала к берегу у д. Макрикиой, через которую проходила железная дорога из Сан-Стефано в Константинополь.
   -- А недурно бы здесь закусить где-нибудь, -- сказал Марков, выходя на берег;-- я, по крайней мере, сильно проголодался... Что, есть тут какая-нибудь гостиница? -- обратился он к греку, отдавая ему деньги.
   Последний отвечал отрицательно, но прибавил, что при вокзале есть небольшой буфет, где можно закусить.
   Через несколько минут мы были на вокзале и, усевшись за столик, заказали себе завтрак.
   "А где же мы проводника найдем для осмотра этих пещер?" соображал я, попивая вино. "Еще заблудимся, пожалуй, да попадем в турецкие лапы!.."
   В это время в общую залу, где мы сидели, вошло несколько турецких офицеров и поместилось за ближайшим столиком.
   -- Откуда они взялись? -- спросил я Маркова, рассматривая фигуры этих турецких сынов Марса.
   -- А здесь же их лагерь недалеко от вокзала; они тут стоят на позициях, отвечал Марков. Внимательно вглядываясь в лица этих офицеров. -- А посмотри-ка, Петро, вот на этого офицера, продолжал он, указывая глазами на симпатичного брюнета, среднего роста, лет сорока пяти, сидевшего ближе к нам;-- видь, это, кажется, тот самый полковник, который, помнишь, приезжал к нам на позиции под Плевной -- после сдачи ее -- и ночевал еще у нас...
   Турки заметили наши пристальные взгляды и, в свою очередь, внимательно посмотрели на нас. Полковник Тахир-бей, на которого указывал Марков, сразу узнал нас и, видимо обрадованный этою неожиданною встречей, весело улыбаясь, быстро подошел к нам.
   -- Bonjour, messieurs, bonjour! Comme je suis content de vous voir!Qelle rencontre inattendue! -- говорил он, пожимая наши руки.
   Он познакомил нас со своим товарищем Омаром-беем, англичанином, который тоже командовал бригадой в лагере под Макрикиоем. Мы уселись за один столик и потребовали еще вина. Тахир-бей начал с удовольствием вспоминать о своем посещении наших позиций под Плевной, отзывался с восторгом о любезности Скобелева и Куропаткина, о их высоких военных качествах, о поучительных действиях наших войск на Зеленых горах, о их храбрости и т. д. Затем он начал разбирать действия турецких пашей, одних хвалил, других ругал, и все это пересыпая остротами, каламбурами и смехом. Вообще, он оказался очень веселым и умным собеседником. Говорил он преимущественно с Марковым, который совершенно свободно владел французским языком; я же хотя и понимал почти все, но изъяснялся довольно слабо.
   Другой полковник, Омар-бей, преимущественно молчал и, как истый англичанин, хладнокровно потягивал свою душистую сигару и индифферентно посматривал на нас. Узнав, что мы приехали в Макрикиой осматривать пещеры, Тахир-бей стал отговаривать нас от этого, уверяя, что он -- давно завалены или полны водой, что это не доставить нам ни малейшего удовольствия, и т. д. Затем оба полковника стали упрашивать нас отправиться к ним в лагерь обедать, уверяя, что этим мы сделаем им большую честь и доставим огромное удовольствие. Просьбы их были так настойчивы, что мы не могли отказаться и. расплатившись в буфете, отправились все вместе в их лагерь, помещавшийся недалеко от вокзала. Встречавшиеся на пути турецкие солдаты становились во фронт своим начальникам, и с удивлением посматривали на наш русский костюм. Вскоре мы подошли к лагерю. Несколько офицеров выглянуло из палаток, и тоже удивленными глазами провожало нас. Наконец, мы вошли в большую круглую палатку Тахир-бея. Обстановка была довольно скромная, без всякого комфорта, которого можно бы было ожидать в помещении бригадного командира. Железная складная кровать, маленький столик, две табуретки со сложенным на них оружием, чемоданы и ковер на земле -- вот и все убранство лагерного жилья турецкого бея. Мы разместились здесь кое-как, и Тахир-бей начал угощать нас прекрасным табаком. Англичанин же, Омар-бей, ушел к себе хлопотать относительно обеда. Вскоре в нашу палатку вошло еще несколько офицеров, с которыми Тахир-бей (хозяин) нас сейчас же познакомил. Между ними два были генерального штаба, и один командир кавалерийского полка (фамилий их не помню). Все были очень любезны, веселы и внимательны к нам. Офицеры генерального штаба, в разговоре, между прочим, сообщили, что они воспитывались в Париже, и окончили курс в университете.
   -- А что, господа, не пойти ли нам выкупаться перед обедом? -- обратился ко мне и Маркову Тахир-бей.
   -- С удовольствием! -- отвечали все, и целая компания офицеров (шесть турецких и два русских) отправилась к берегу Мраморного моря, к красивой просторной купальне.
   Долго плавали мы здесь в прозрачных, синеватых водах Мраморного моря, долго на спокойной водной поверхности раздавались веселый смех, оживленные русские, французские и турецкие речи вперемежку... Наконец, в самом веселом расположении духа мы вернулись в лагерь, где в палатке Омар-бея уже ждал нас обед. Англичанин устроился совсем не так, как его товарищ, Тахир-бей. Палатка была гораздо больше, и убрана даже с некоторым комфортом. Стол накрыт совершенно по европейски. Обед, доставленный, вероятно, из Константинополя, ничуть не напоминал, что здесь преобладают сыны Магомета.
   Вкусный обед, прекрасные вина, отличное шампанское и, в довершение всего, довольно порядочная дивизионная музыка, которая играла во время нашего обеда -- все это, конечно, приятно поразило нас. Обед прошел очень оживленно. Все наперерыв нас угощали, и стаканы наши то и дело наполнялись шипучим вином. В конце обеда Тахир-бей громогласно предложил тост за здоровье русского Императора, который встречен был громкими криками присутствующих: "Да здравствует Александр! Да здравствует Император России!" А я с Марковым дружно прокричали русское "ура". Мы ответили им тостом за султана, и осушили до дна наши большие бокалы, что произвело очень приятное впечатлите на всех турок, и они горячо пожимали нам руки. Оркестр в это время заиграл турецкий марш. Затем следовали тосты за вечную дружбу и мир между Россией и Турцией; за здоровье русского и турецкого главнокомандующих; за русскую и турецкую армию; за всех храбрых обеих армий, причем мне, как имевшему Георгиевский крест, было оказано особое внимание; за здоровье отважных генералов обеих армий: Скобелева, Гурко, Радецкого, Драгомирова, Османа-паши, Тевфика-паши и др.; за турецкие и русские войска, дравшиеся под Плевной (причем мы успокоили их, что плевненским пленникам живется в России прекрасно); за здоровье, наконец, друг друга... Словом, трапеза наша вышла такая дружеская, такая теплая и задушевная, что трудно было предположить, чти это братаются еще недавние заклятые враги, с таким ожесточением, с такою ненавистью истреблявшие беспощадно друг друга на полях и горах Болгарии.
   "А, право, турки пресимпатичный народ!" думал я, смотря на их добродушные лица, и видя это радушие, эту искренность. "Как-то не верится даже, чтобы они могли обращаться так жестоко и бесчеловечно с бра-тушками".
   В конце-концов, мы все нагрузились так солидно, что многие только лепетали что-то. Было около пяти часов вечера, когда мы всею компанией отправились на вокзал к поезду, шедшему в Сан-Стефано из Константинополя. Хотя турки и упрашивали нас погостить у них еще немного, но мы не могли исполнить их просьб, так как в Св. Георги предполагался на днях праздник Казанского полка, в списки которого был зачислен Скобелев, который, поэтому, хотел торжественно отпраздновать этот день, пригласив к нему также турецких начальников. Мы просили наших любезных знакомых приехать на этот праздник (зная, что Михаил Дмитриевич будет этому очень рад) и обещая им на днях прислать приглашение от имени Скобелева. Тахир-бей, Омар-бей и другие турецкие офицеры вошли с нами в вагоны и сердечно пожимали наши руки, соскочив на платформу, когда поезд уже тронулся. Целая толпа турецких солдат смотрела издали на наше дружеское прощание, оживленно между собою разговаривая.
   -- Ну, что, тёзка, -- обратился я к Маркову, -- доволен ты поездкой?
   -- Очень. А какой, право, прелестный народ эти турки! -- отвечал он, все еще не придя в себя от обильных тостов и шампанского. -- Право, пресимпатичные люди!
   Приехав, поздно вечером, на позиции, мы узнали, что Михаила Дмитриевича еще до сих пор нет, но что прибыл из Одессы его воспитатель Жирарде, с которым мы познакомились еще раньше под Плевной, и которого за короткое время успели горячо полюбить, как умного, благородного и сердечного человека. После взятия Плевны он ездил в Париж, затем был в С.-Петербурге, и теперь снова вернулся навестить своего любимого питомца и вместе искреннего друга, Михаила Дмитриевича.
   -- Здравствуйте, г. Жирарде, здравствуйте! -- говорили мы, крепко пожимая руку полному человеку, лет 50-ти, небольшого роста с умною, подвижною, чисто французскою физиономией. -- Ну, как поживаете, где были, что видели, что в России? Рассказывайте скорее все!
   -- Подождите, господа, подождите, все скажу. По порядку...
   И он нам рассказывал про парижскую жизнь, про выставку...
   -- Вот, кстати, вам подарки с выставки, и он презентовал каждому из ординарцев по разной походной принадлежности. (На мою долю достался походный стакан, очень изящно сделанный из французской лакированной кожи). Рассказывал про Россию, Петербург, про свое путешествие.
   -- До Одессы я ехал с матушкой Михаила Дмитриевича, с Ольгой Николаевной. Она осталась на время в Одессе по делам "Красного Креста", но скоро должна прибыть в Константинополь.
   Для Жирарде, которого Скобелев уже давно ожидал, была разбита маленькая палатка рядом с палаткой генерала. Через час приехал Скобелев и очень обрадовался, увидев своего друга-воспитателя. Началась самая задушевная беседа, и мы, чтобы не мешать старым друзьям, разошлись по своим палаткам.
   Спустя два дня по приезде Жирарде, в день полкового праздника Казанского полка, Скобелев назначил смотр всему 4-му корпусу. Кроме начальников других частей, Скобелев пригласил также главнокомандующего турецкими войсками под Константинополем Фуада-пашу, Беккера-пашу и еще несколько турецких генералов, затем наших знакомых Тахир-бея и Омар-бея с их адъютантами и других. С главнокомандующим прибыл и взвод конного конвоя. К десяти часам утра весь корпус выстроился для встречи, причем на правом фланге, по направлению к дер. Икетли, стали Астраханские драгуны и казаки. От казаков же N 8-го полка (полковника Желтоножкина) была выслана одна сотня к демаркационной линии для почетного конвоя турецкого главнокомандующего Фуада-паши и бывших с ним министров. В десять часов Скобелев объехал войска, поздоровался со всеми и поздравил Казанский полк с его праздником. Вскоре за холмами показалась большая группа всадников в красных фесках и синих мундирах, впереди которой на красивом коне ехал Фуад-паша, представительный и довольно еще молодой человек -- лет тридцати пяти, своим ростом, фигурой и даже лицом несколько напоминавший Скобелева. Хотя и говорили, что он природный турок, но по внешности и слегка рыжеватым волосам он больше походил на англичанина, "На караул!" скомандовал Скобелев и, взяв подвысь, поскакал рапортовать Фуаду-паше, который радушно протянул ему руку. Затем Фуад-паша со своею многочисленною свитой объехал все войска и с каждою частью здоровался по-французски. "Здравия желаем, ваше высокопревосходительство!" дружно отвечали ему наши солдатики, ничего, конечно, не понимая из его приветствуя на чуждом им языке. (Музыка в это время играла свои полковые марши). Затем все войска прошли мимо Фуада-паши церемониальным маршем, причем полки 16-той дивизии, которые Скобелев особенно любил и был даже несколько пристрастен к ним, в своих новых мундирах и фуражках, вместо прежних безобразных кепи, произвели особенно хорошее впечатление, и вызвали всеобщие похвалы. По окончании церемониального марша, командир Казанского полка, полковник Лео, пригласил всех присутствующих начальников частей на полковой праздник. Мы все подошли к месту расположения полка лагерем. На склоне горы. устроены были оригинальные столовые для офицеров и солдат. Трудно было придумать что-нибудь более остроумное, более эффектное, чем эта картина празднования братского полкового праздника на самой позиции в присутствии своих недавних врагов: на наиболее возвышенном месте устроен был из нескольких палаток павильон, где в три ряда стояли длинные столы, покрытые белыми скатертями, и изящно уставленные приборами, батареями бутылок и разными украшениями (все доставлено было из Константинополя). Это была столовая для офицеров и почетных гостей полкового праздника. Снаружи шатер был красиво декорирован зеленью, цветами и гирляндами, между которыми рельефно выделялись вензеля Государя, Наследника и двух Августейших главнокомандующих (Великих Князей Николая Николаевича и Михаила Николаевича), а также щиты с названиями тех городов и селений, где лихой Казанский полк проявил свою храбрость, мужество, где увековечил себя геройскими подвигами и отвагой. Затем нисколько ниже этого офицерского шатра устроены были оригинальные столовые для нижних чинов: для каждого батальона был вырыт в земле громадный Георгиевский крест. Люди садились с наружной стороны этих крестов лицами внутрь, опуская ноги в канаву около аршина глубиной, составлявшую наружную ограду крестов. Перед солдатами на крестах стояли простые, но чистые приборы. Еще ниже упомянутых трех громадных Георгиевских крестов, которых вполне заслужили эти три батальона, устроен был в земли же турецкий герб -- огромный земляной месяц, куда таким же образом поместился турецкий конный конвой, приехавший с Фуадом-пашой и другими оттоманскими генералами. Между батальонами устроены были дорожки, красиво украшенные гирляндами, флагами и вензелями... После молебна, совершенного между тремя крестами, все заняли свои места и нам из офицерского шатра, с высоты, очень эффектно обрисовывались эти громадные русские живые кресты, а ниже их турецкий полумесяц, который особенно выделялся, благодаря красным фескам турецких драгун. Всех гостей с офицерами полка было около полутораста человек. Генералитет наш и другие высшие чины разместились вперемежку между турецкими гостями, любезно занимая их, и угощая. Скобелев о чем-то оживленно беседовал с Фуадом-пашей и Беккером-пашей. Полковники: Лео, Аргамаков, Панютин и др. с чисто русским гостеприимством и радушием ухаживали за остальными сынами Магомета. Особенно своею веселостью, остроумием и находчивостью отличался, как и всегда, Всеволод Васильевич Панютин -- умный, деятельный и энергичный человек, любимец всех офицеров и солдат. По русскому обычаю, сначала выпили, потом принялись за вкусную закуску. Громкий оживленный разговор на русском и французском языках стоял над этою пестрою, красивою толпой. Во время обида командир полка, полковник Лео, получил несколько поздравительных телеграмм. между которыми особенно дороги были поздравления от двух Августейших главнокомандующих, причем Михаил Николаевич поздравлял, как шеф, свой славный полк. Телеграммы были громогласно прочитаны на русском и французском языках (на последнем собственно для турецких пашей) и сопровождались громким единодушным "ура" всех присутствующих офицеров и солдат и звуками народного гимна, исполненного прекрасною полковою музыкой.
   После тостов за обожаемого Монарха, Наследника престола, главнокомандующих и других лиц Императорской фамилии, Скобелев предложил выпить здоровье полка; при этом в умной, прочувствованной речи он вспомнил последовательно все подвиги, совершенные славным полком; все тяжелые невзгоды, выпавшие на его долю в период кампании;. высказал, наконец, уверенность, что полк постарается твердо укрепить в себе все эти знания и боевую опытность, приобретенные такими тяжелыми трудами, и не будет почивать на лаврах, как это часто бывает; что если потребуются новые усилия, новые жертвы, то он уверен, что полк окажется на высоте своего призвания и не пожалеет своих отважных, боевых сынов для защиты Царя и родной земли...
   -- Пью еще раз здоровье молодцев казанцев! -- закончил свою энергичную, сильно подействовавшую на всех присутствующих речь Михаил Дмитриевич.
   "Ура, уррааа!.." долго носилось над офицерскою палаткой, над Георгиевскими крестами и даже над турецким полумесяцем, и бокалы офицеров высоко поднимались над столами. Замечательный человек был этот Михаил Дмитриевич! Скажи эту самую речь другой -- все выслушали бы ее совершенно хладнокровно, спокойно. Теперь же у редкого человека внутреннее волнение не отражалось на лице, у редкого офицера не стояли на глазах слезы... Речь Скобелева, конечно, не могла быть особенно приятна для наших недавних врагов, высшие военные представители которых сидели между нами. Хотя, по всей вероятности, они, по незнанию русского языка, ничего и не поняли из нее, но по тому впечатлению, которое она произвела на всех, по тем восторженным "ура", которые вырывались из наших грудей, турки, вероятно, догадались, что дело идет о каком-нибудь патриотическом вопросе, что в эти минуты им не следовало бы здесь присутствовать... Это заметно было по их несколько смущенным лицам... Но Скобелев был великодушен, и умел щадить самолюбие врага. Еще не затихли раскаты этого оглушительного "ура", которое вызвала его последняя, дышавшая порохом, речь, как Михаил Дмитриевич снова поднял свой бокал и громко предложил тост за Фуада-пашу и за турецкую армию.
   Начались чоканья наши с бокалами недавних врагов... Турки были в восторге... Фуад-паша отвечал очень умною и энергичною речью на французском языке; за ним говорили другие турецкие генералы. Особенно разумную и энергичную речь сказал один из пашей, какой-то бригадный командир. Разбирая вкратце действия наших и турецких войск в минувшую кампанию, он положительно отдавал предпочтение первым, восхвалял русского солдата, удивлялся его мужеству и дисциплине и находил в высшей степени поучительными действия наших генералов. Словом, сделал нам форменный панегирик... Другие паши слегка морщились только, слушая увлекательную речь своего словоохотливого коллеги. Конвой турецкий (человек тридцать), помещавшийся в небольшом, сравнительно с крестами, полумесяце, был тоже не забыт, и здесь роль хозяев исполняли наши фельдфебеля и унтер-офицеры. Здесь дело было гораздо проще, хотя ничуть не скучнее. Не было, правда, никаких тостов, спичей и изъяснений, и господа фельдфебеля и унтер-офицеры объяснялись с гостями исключительно на своем родном диалекте с прибавлением разве мимики; но гости и хозяева, тем не менее, отлично понимали друг друга, и бутылки быстро опоражнивались. Я несколько раз заглядывал туда, и каждый раз возвращался обратно с хохотом.
   -- Эй, брат, Ахметка (или просто: "Ну, ты, красноголовый азиат!"), выпьем с тобою, что ли! -- приставал какой-нибудь Ковалев или Степанов к здоровому турецкому драгуну, объясняя очень наглядно свое предложение щелчком по воротнику...
   И Ахметка, самодовольно осклабясь, сейчас же принимал налитую ему чарку и начинал что-то быстро говорить на своем тарабарском языке.
   -- Да, ты, брат, пей; чего там много разговаривать... Вон еще надо этому долгоносому налить...
   И посуда моментально опоражнивалась, а затем следовала та же сцена с долгоносым... Словом, праздник вышел на славу, и результат оказался блестящий: далеко за полночь специально наряженной для этого сотня казаков N 8-го полка пришлось разводить по домам как гг. турецких офицеров, так равно и их конвойных солдата, которых наши солдатики так щедро нагрузили. Верхами несколько неудобно было возвращаться после такого сытного обида, а потому предусмотрительный Михаил Дмитриевич еще заранее распорядился насчет колясок для отвоза пашей. Я думаю, что все принимавшие в этом празднике участие не забыли до сих пор его подробностей и с удовольствием припоминают эти хорошие минуты.

Глава V

   Я забыл упомянуть, что еще в Чаталдже мы всем штабом, со Скобелевым во главе, и с горною батареей, снимались у походного нашего фотографа Иванова. Но в то время с нами не было любимца Михаила Дмитриевича -- Жирарде. Поэтому, желая, чтобы и его воспитатель принял участие в нашей группе, Скобелев попросил Маркова съездить в Константинополь и привезти оттуда лучшего фотографа. Дня через два фотограф явился, и мы все снялись перед палаткой Михаила Дмитриевича.
   Кроме того, Скобелев снялся еще отдельно, и дал каждому из нас, своих ординарцев, по портрету.
   В августе месяце гвардия наша стала садиться на суда, и отправляться в Россию. Завидно было смотреть на этих счастливцев, и невольно думалось, скороли и нам удастся поплыть в родные края. Но скоро мечты эти пришлось отложить в долгий ящик. В начале сентября стали носиться упорные слухи, что 4-й корпус остается на оккупацию, и что нам придется, поэтому, двинуться к Адрианополю. Скоро слухи эти окончательно подтвердились. Как ни грустно было в этом убедиться, но приходилось покориться необходимости. Начались приготовления к новому походу, хотя и мирному, но довольно далекому. Скобелев подробно осматривал все части своего корпуса, и ни одна мелочь не ускользала от его опытного, внимательного глаза. Кроме хозяйственного отдела, Скобелев обращал также большое внимание на санитарную часть отряда; заботливость его о здоровье солдата, о внимательном уходе за больными и ранеными была известна всем в отряде. Мы, ординарцы, получали от него постоянно различные приказания, касающиеся наблюдений и проверок лазаретных порядков. В этом сказывалась еще раз добрая душа Михаила Дмитриевича, и его искренняя любовь к солдату. Никогда не забуду, как сильно изменился Скобелев, какой он стал нервный, беспокойный, когда люди в нашем отряде стали болеть тифом и дизентерией. Михаил Дмитриевич обрушивался на докторов, поднимал всех их на ноги, хотя люди эти исполняли свои обязанности в высшей степени добросовестно. Особенно доставалось этим скромным труженикам в жаркий период кампании, когда на полях сражений, сплошь и рядом под неприятельским огнем, им приходилось перевязывать раны, подвергаясь ежеминутной опасности быть убитым или раненым...
   Здесь, под Константинополем, в период затишья, их служба была не легче: эпидемические болезни валили тысячи людей и многих кости покоились уже в турецкой земле. Тиф безжалостно уносил в могилу многочисленный жертвы, между которыми находилось также много докторов, заразившихся от своих пациентов. Скобелева все это видимо волновало, и он сильно изменился за эти скорбные дни. По целым дням генерал осматривал хозяйство корпуса, по вечерам в своей палатке занимался чтением, что-то все писал и беседовал с Жирарде.
   На дворе стоял сентябрь. Погода что-то испортилась, и Скобелев приказал всему штабу перебраться из лагеря в самое селение Св. Георгий. Дни тянулись своим чередом -- довольно монотонно. Поездки в Константинополь уже наскучили, приелись. Все было уже знакомо, ничто не занимало... Тянуло домой, на родину, а между тем приходилось снова углубляться внутрь Балканского полуострова, оставаться на эту скучную, бездеятельную оккупацию.
   Как-то вечером, недели за две до нашего выхода, из Св. Георгия, наша компания собралась в своей палатке. Марков с Хомичевским о чем-то беседовали; я лежал на кровати и насвистывал любимый мотив Скобелева, который он напевал всегда, когда был в хорошем расположении духа. Слова этого романса или песни, приблизительно, следующие:
   "Мадам, я вам сказать обязан -- Я не герой, я не герой, При том же я любовью связан совсем с другой, совсем с другой!"
   Песня, в сущности, довольно пустая, и я часто удивлялся, откуда это Скобелев, человек бесспорно очень умный, образованный, выкопал ее. Скобелев часто начинал ее, но никогда не кончал; да, кажется, он только и знал один куплет. Я несколько раз обращался к Михаилу Дмитриевичу с просьбой -- спеть ее до конца, но всегда получал отказ.
   -- Ваше превосходительство, пожалуйста, научите меня этот романс. Очень уж он мне нравится! -- приставал я несколько раз к генералу, который в это время (т. е. когда напевал) бывал обыкновенно в хорошем расположении духа.
   -- Хорошенького понемножку, -- отвечал он. -- Учить вас я не намерен; можете сами научиться...
   И так, я, лежа, мурлыкал этого самого, "связанного любовью, героя", а товарищи мои тихо о чем-то разговаривали. Было около десяти часов вечера. Вдруг дверь нашей палатки открылась и вошел Жирарде.
   -- А я к вам, господа! Извините, не помешал ли? Скучно стало сидеть одному. Михаил Дмитриевич что-то пишет, спать не хочется... Вышел пройтись по лагерю, вижу у вас огонь -- вот и зашел...
   -- Очень рады, очень рады! -- заговорили мы все и усадили дорогого гостя на кровать. -- Мы вот тоже скучаем... Вы нам расскажите что-нибудь про Париж, про выставку...
   И Жирарде очень охотно стал делиться с нами своими впечатлениями последнего своего путешествия во Франции. рассказывал много интересного про парижскую жизнь, про выставку, затем про детство Михаила Дмитриевича и т. д. Так в оживленной беседе незаметно прошло около двух часов. Я совершенно машинально начал насвистывать марсельезу. Жирарде, услышав мотив своего национального марша, который я, по отсутствии слуха, немилосердно коверкал, сейчас же меня остановил и начал поправлять.
   -- Надо вот как, -- сказал он, и с чувством засвистел свой родной марш, постепенно увлекаясь им.
   Я стал ему вторить, к нам пристроился Марков и скоро палатка наша превратилась в какую-то концертную залу.
   -- Господа, да вы разбудите всех в лагере! Михаил Дмитриевич, пожалуй, уже лег спать! заметил нам Хомичевский, не принимавший участия в нашем
   -- Вот что, -- сказал Жирарде, который сильно увлекся своим маршем, -- пойдемте в поле, я вас там научу и словам марсельезы.
   -- Отлично, идем!
   Мы вышли из палатки и, отойдя шагов на сто, расположились на холме. Ночь была тихая, лунная; часы показывали около двенадцати. Здесь мы улеглись на землю и, под управлением увлекательного старика-француза, начали распивать сперва тихо марсельезу, а затем незаметно громче и громче.
   Вдруг мы услышали невдалеке знакомый голос Михаила Дмитриевича:
   -- Кто это там по ночам орет? Пожалуйте-ка сюда, господа певцы!
   Будь мы только вдвоем с Марковым, мы, конечно, как школьники, удрали бы. Теперь же, в присутствии воспитателя Скобелева, это неловко было сделать.
   -- Да кто же это? -- раздался снова голос генерала уже совсем близко.
   -- Это мы -- компания! -- отвечал я.
   -- А, это компания обезьян! Что вы с ума сошли, по ночам завывать вздумали!
   Но, подошедши ближе и увидев Жирарде, он несколько удивился.
   -- Ах, это вы! -- сказал он. -- А я хотел было уже за жандармами посылать, чтоб всех вас певцов, упрятать в клетку... И все вы, -- напустился он на меня, -- я вот вас в 3-е отделение отправлю!
   -- За что, ваше превосходительство?!
   -- За либеральное направление! Что это вы марсельезу распеваете?!
   -- Что ж тут такого? Это национальный марш французской республики, дружественной нам державы.
   -- Да, там бы вам показали дружественную державу, -- улыбнулся Скобелев. -- Лучше пойдемте спать. Завтра вставать рано и надо перебираться в селение. Последнюю ночь проводим в лагере!
   И взяв под руку Жирарде, он направился к своей палатке. Я с Марковым следовал позади.
   В конце августа Скобелев отправил в С.-Петербург поручика Эйгольца с разными поручениями к своему отцу и другим родным, а также просил его помочь Ольге Николаевне, матушке Михаила Дмитриевича, которая все еще оставалась в Одессе, по делам "Красного Креста". Эйгольц в точности выполнил все поручения Михаила Дмитриевича, и вскоре вернулся обратно из России в Константинополь вместе с матушкой Скобелева -- Ольгой Николаевной. О ней мы слышали еще ранее очень много хорошего. Жирарде рассказывал, что это женщина очень умная, образованная, с добрым, гуманным сердцем, с замечательным тактом и энергией. Как сын приносил громадную пользу государству на ратном поприще, так мать ревностно хлопотала, помимо раненых и больных, о благосостоянии созданного на потоках русской крови юного Болгарского княжества, направляя преимущественно свою деятельность и заботы на разумную постановку женского образования у призываемого к новой жизни болгарского народа. В Константинополе она усердно хлопотала об этом, неоднократно советуясь даже с патриархом.
   На другой день после описанного выше ночного концерта, Скобелев с Жирарде и дежурным ординарцем Лихардовым отправился в Константинополь встречать свою мать, которая должна была приехать из Одессы. В Константинополе Михаил Дмитриевич пробыл четыре дня, и мы, ординарцы, ездили туда по очереди дежурить и вместе передавали бумаги от начальника штаба. На четвертый день наступила моя очередь. С тремя казаками и лошадью Скобелева, которую он приказал привести из лагеря, я доехал до Галаты, оставил здесь, в гостинице, лошадь, переправился на лодке через Золотой Рог, и через туннель попал в Перу.
   Михаил Дмитриевич был дома.
   -- Ну, что у нас новенького, все благополучно? -- встретил он меня.
   Я передал ему пакеты, и сказал, что все слава Богу.
   -- Ну и прекрасно. Теперь пойдемте, я вас познакомлю со своею матушкой.
   Мы вошли в ее комнату. Мать Скобелева -- женщина лет 55-ти, брюнетка, среднего роста, с умным, энергичным и добрым лицом -- сидела на диване, и читала французскую газету.
   -- Матушка, -- сказал громко Михаил Дмитриевич, -- представляю тебе еще один экземпляр из моей орды! Вот с кем ты наговоришься: он очень любить болтать. Только ты, пожалуйста, смотри за ним: это страшный непоседа. Впрочем, находясь в твоем обществе, он этого не посмеет сделать; в дамском обществе он очень деликатен, хоть и казак... Я же с ним ничего не поделаю: чуть от него отвернешься, а его уже и след простыл... Хоть бы ты, маман, привела в порядок мою орду!
   -- Очень рада с вами познакомиться, -- сказала Ольга Николаевна, пожимая мою руку и усаживая возле себя. -- Мне Миша много говорил и писал про вас, и я с вами была довольно хорошо знакома еще до настоящей встречи... И за что ты их все бранишь? -- обратилась она к сыну, -- все они такие милые, славные; вот уж сколько ты их мне представил.
   -- Это они в твоем присутствии такие смирные. А то они все на головах ходили бы. В особенности же этот проказник, -- он указал на меня. -- Ты, пожалуйста, обрати на него серьезное внимание.
   -- Хорошо, хорошо, будь покоен, я обращу внимание на все, -- отвечала, улыбаясь, Ольга Николаевна. -- Да скажите, пожалуйста, прибавила она, обращаясь ко мне: за что это он всех вас называет ордой, и в глаза всегда бранит, а за глаза хвалит?
   -- Это гораздо лучше, чем наоборот, -- отвечал я, -- т.-е. в глаза хвалить, а за глаза ругать. Генерал не любит нас баловать, и иногда, когда бывает не в духе, даже ругает, хотя и не сомневается никогда в нашей безусловной преданности. Ордой же своей он называет нас, я думаю, не потому, что мы каше-то башибузуки, а просто оттого, что съехались мы к нему с разных концов России и между нами есть представители всех родов оружия. Под Плевной штаб Михаила Дмитриевича был еще разнокалибернее.
   -- Да, да, это совершенно верно, -- подтвердил мои слова бывший тут же Жирарде.
   -- Ну вот, все на меня! -- сказал все время улыбавшийся Михаил Дмитриевич. -- Я, поэтому, уйду даже от вас, кстати, мне нужно в посольство; к завтраку, впрочем, я вернусь. Надеюсь, ты не будешь скучать с этою обезьяной!
   -- Он у вас всегда такой? -- обратилась ко мне, смеясь, Ольга Николаевна, когда генерал вышел.
   -- Всяко бывает, отвечал я, -- бывает иногда сердит, не в духе, но большею частью весел и добр. Нередко за обедом он добродушно подтрунивает над кем-нибудь, перебирает нашего брата по косточкам, хотя никогда этого не делает за глаза или с дурною целью. Часто он рассказывает нам про Туркестан, про халатников, про свои дела с ними, и мы всегда с увлечением слушаем эти повествования. А когда бывает о чень весел, то рассказывает про свои проделки в детстве, и мы тогда хохочем до упаду.
   -- Да, -- отвечала, смеясь, Ольга Николаевна, -- он был мальчиком ужасный проказник; чего только он ни выдумывал!
   -- А правда, Ольга Николаевна, что еще ребенком он терпеть не мог немцев? -- спросил я.
   -- Да, это правда, -- отвечала она, -- немцев он действительно не любил... Впрочем, тогда доставалось всем! Вот только т-г Жирарде -- нашему старому другу -- мы и обязаны, что Миша стал сдерживать свою пылкую натуру: т-г Жирарде сумел привязать к себе ребенка, развил в нем честные инстинкты, и вывел его на дорогу...
   Радость блеснула в глазах старика-француза, и он несколько сконфузился от этой похвалы матери русского героя.
   -- Да, Михаил Дмитриевич в детстве был очень умный, бойкий мальчик; очень самостоятельный, любознательный, и любил выводить свои решения!
   Мы долго еще беседовали на эту тему. Ольга Николаевна подробно расспрашивала меня про кампанию, про все дела Михаила Дмитриевича, про Куропаткина и некоторых других деятелей нашего отряда и с живым интересом слушала мои повествования.
   -- Вы, как близкий человек к Мише, знаете все; расскажите, пожалуйста, без утайки! -- просила она меня.
   И все, что мне было известно, что сам видел, я подробно передал умной и доброй женщине-матери знаменитого человека.
   Около двенадцати часов дверь комнаты отворилась и на пороге появился Михаил Дмитриевич под руку с секретарем нашего посольства, г. Ону.
   -- Ну, что, наговорилась ты с ним? -- обратился Скобелев к матери, целуя ее руку. -- Вот я привел тебе нового собеседника. Пойдемте, господа, завтракать!
   -- Очень вам благодарна, мы с вами еще побеседуем! -- сказала мне Ольга Николаевна и, взяв под руку Жирарде, отправилась в столовую.
   -- А где же Миша? -- сказала Ольга Николаевна, не видя в столовой сына.
   -- Он ушел к себе в комнату, -- ответил я.
   -- Пожалуйста, Петр Архипович, позовите его!
   Я отправился в комнату Михаила Дмитриевича. Последний стоял перед зеркалом и расчесывал себе баки, сбрызнув щетку духами.
   -- Вас просит Ольга Николаевна.
   -- Сейчас иду...
   -- Ваше превосходительство, дайте мне ваших духов! -- попросил я генерала.
   -- Ну, пристали ли к вашей физиономии духи!? Да вы посмотрите на себя в зеркало! -- отвечал он, смеясь.
   -- Ну, не надо! Вам, должно быть, жалко... Вот я пойду на вас жаловаться Ольге Николаевне, -- обиделся я, и хотел уйти в столовую. Но Скобелев в это время догнал меня, схватил за погон и весь флакон духов вылил на голову.
   -- Чего вы обиделись -- нельзя и пошутить! -- говорил он и громко хохотал, видя мои усилия освободить свою голову от его душистой влаги. -- Будете теперь на меня жаловаться, успокоились? Ну, давайте мириться и идем есть [Вообще у Скобелева было много странностей. Помню под Плевной такой эпизод; у Скобелева вышли все духи, до которых он был большой любитель (и как-то странно гармонизовалась смесь этих двух запахов -- духов и порохового дыма!). "Дукмасов, нет ли у вас духов? -- обратился он ко мне. -- Нет, все вышли, ваше превосходительство. Вы мне еще должны два флакона", -- ответил я, улыбаясь. -- "В Константинополе отдам с процентами: за каждый флакон по бутылке" -- "Вот розовое масло есть, если хотите", -- прибавил я. -- "Ну, обрызгайте меня, пожалуйста, маслом" Я стал щедро поливать и натирать его голову маслом. В это время подошел Куропаткин. "Что это вы делаете?" -- обратился он к Скобелеву. "Да вот Дукмасов розовым маслом меня натирает -- духов нет..." -- отвечал весело генерал. -- "Да у вас от этого все волосы вылезут..." -- засмеялся Алексей Николаевич. -- "Неужели!" -- испугался Скобелев. "Это черт знает что такое. Этот Дукмасов вечно что-нибудь выдумает... Убирайтесь вы с вашим маслом... Эй, скорей воды умываться!"].
   Спускаясь по лестнице, Михаил Дмитриевич все время толкал меня сзади; со смехом мы вошли, наконец, в столовую, где нас дожидалась вся компания. На диване, рядом с Жирарде, сидела Ольга Николаевна; против них г. Ону с прапорщиком Ушаковым, ординарцем, которого я сменил с дежурства; Скобелев поместился рядом с матерью, я напротив него. Все были очень веселы, разговорчивы. Тема была преимущественно дипломатического характера, так как представитель ее (г. Ону) присутствовал здесь. Разбирались действия нашей дипломатии, отдавалось должное ловкому Бисмарку и хитрой политике Австрии и Англии; словом, никто не стеснялся высказывать свои убеждения и мысли. И при этих довольно серьезных беседах меня особенно удивила Ольга Николаевна. Я никак не ожидал встретить в женщине такой высокий ум, такое понимание разных дипломатических тонкостей, такое образование, начитанность, знание истории, международная права и других наук. Она так метко характеризовала поведение этих, так называемых, дружественных нам держав, их цели и истинные намерения, проявляла при этом такой глубокий патриотизм, и делала все это так просто, так наглядно, что я положительно пришел в изумление и восторг. Единственный раз в жизни мне приходилось встречать такую умную и высокообразованную женщину... Личности Бисмарка, Андраши и других крупных дипломатов Европы вырастали перед моими глазами, как живые. Михаил Дмитриевич, большею частью, вполне соглашался с мнениями Ольги Николаевны, я оба они -- мать и сын -- были проникнуты явным нерасположением к немцам, считая их главными виновниками наших неудач на дипломатическом поприще.
   -- Эти немцы для России -- большее зло даже, чем жиды! -- говорил не раз патриот-генерал.
   На другой день, утром, мы верхами вернулись в Св. Георгий. Все уже перебрались из лагеря. От начальника штаба, генерала Духонина, Скобелев узнал, что его хотел видеть главнокомандующий, генерал Тотлебен.
   -- Приготовь мне скорее сюртук и шпагу! -- приказал генерал своему денщику Лею, думая немедленно же отправиться в Сан-Стефано. Но каково же было его изумление, когда, взяв из рук Лея шпагу, он увидел, что все бывшие на ней крупные и очень дорогие бриллианты оказались вынутыми. Михаил Дмитриевич побледнел, страшно рассердился, бросил шпагу и стал кричать на перепуганного Лея.
   -- Позови Круковского! -- кричал генерал.
   Явился известный уже читателям комик-денщик; но и последний не мог ничего объяснить, не зная даже вовсе про существование этих ценных камней.
   -- Я знать ничего не хочу, чтоб были мне бриллианты, иначе я вас обоих, мерзавцев, в Сибирь отправлю!
   Поляк Круковский, чувствуя себя совершенно невинным, и будучи человеком горячим, тоже вспылил, и стал возражать генералу.
   -- За что же в Сибирь?! -- оправдывался он. -- Почем я знаю, кто их взял? Мало ли к вам ходит здесь всяких господ -- за всеми ими не усмотришь!
   Скобелева эти слова окончательно взбесили.
   -- Ах ты, скотина этакая! -- закричал он, со всего размаха ударил по лицу Круковского, и выгнал его из комнаты.
   Один только намек денщика на то, что это мог сделать кто-либо из штаба Скобелева, заставил его выйти из всяких границ самообладания. Так невероятно казалось это честному, благородному герою! Всю эту сцену мне передавали после Лей и Круковский; кроме них, в комнате никого не было. Скобелев этим так взволновался, что отложил свою поездку к Тотлебену до вечера. За обедом, к которому мы, по обыкновенно, собрались все вместе, Скобелев был очень пасмурен, сидел все время молча и ничего почти не ел. Его настроение передавалось и всем. Все сидели в глубокой тишине, и недоумевали, что за причина такого угнетенного состояния духа нашего любимого начальника.
   -- Что это с ним? Отчего он такой? -- спросил меня шепотом кто-то из соседей.
   -- Не знаю, -- отвечал я, -- по дороге из Константинополя он все время был очень весел. Разве Духонин сообщил ему что-нибудь неприятное!
   Круковский и Лей, подававшие обед, тоже были страшно взволнованы, но никому не говорили ни слова об этом эпизоде. Я сидел против генерала, и решился с ним первый заговорить.
   -- Ваше превосходительство! Что это, вы нездоровы? -- спросил я генерала, когда он мельком взглянул на меня. -- По дороге вы были так веселы, а теперь ничего не едите!
   Генерал пытливо посмотрел на меня, что-то сказал и, встав из за стола, не дожидаясь окончания обеда, ушел к себе в комнату. Вечером уже мы узнали всю эту историю от поручика Хомичевского, которому с плачем рассказал все Лей. Рассказ Хомичевского поразил всех нас. Мы терялись в догадках, на кого подозревать. Несомненно, что ни Лей, ни Круковский не могли этого сделать. Они были для этого слишком честны и, пожалуй, глупы. Несомненно было также, что сделало это лицо, хорошо знакомое с обстановкой генерала, имеющее к нему беспрепятственный доступ и знающее ценность этих камней. Вынуть пять крупных бриллиантов было довольно трудно, и требовало значительного промежутка времени. Но кто же, кто?.. Мы перебрали всех нас, ординарцев, и вольноопределяющихся, бывавших иногда у Скобелева, и даже слабая тень подозрения не могла ни на кого из них упасть... Словом, мы положительно терялись в догадках.
   -- Ну, во всяком случае, господа, -- решили мы все, -- об этом будем молчать, будто ничего и не было, а тайно будем производить энергичное следствие.
   Лею и Круковскому тоже приказано было молчать, и утешили их, сказав, что все это дело мы берем на себя и непременно найдем бриллианты. Роль главного сыщика взял на себя поручить Марков, и энергично принялся за розыск. На другой день он зачем-то отпросился у Скобелева в Константинополь вместе с переводчиком Луцкановым. По дороге он заехал в Сан-Стефано, побывал у всех ювелиров, у всех подозрительных, ловких аферистов, свел знакомство с тайною полицией; но все было напрасно! Прошла уже неделя, а никаких нитей не находилось. Мы уже приходили в отчаяние и думали, что похититель ловко спрятал в воду все концы.
   Но как-то вечером из Константинополя приехал Марков. Лицо его было бледно, взволновано.
   -- Ну что, неудача? -- спросили мы его. -- Нет вора?
   -- Есть, -- отвечал Марков, -- и клянусь вам, господа, что вы никогда не догадаетесь, кто это! Этот подлый вор, представьте, из нашей же, ординарческой семьи Скобелева! Понимаете, я убил бы на месте того человека, который посмел бы только подозревать его. И вдруг, это оказывается голою правдой!
   И он нам рассказал подробно грустную историю. Совершенно случайно на вокзале одной из станций он узнал от начальника станции, что какой-то проезжий молодой человек, в русской военной форме, предлагал ему купить крупный бриллиант. По этому следу он и Луцканов отправились в Константинополь, и здесь окончательно убедились в личности вора, хотя бриллианты не могли уже обратно получить. Мы были поражены не менее Маркова. Имя этого негодяя, бросившего пятно на всю нашу дружную и лихую семью, я не хочу даже упоминать -- оно хорошо известно всем! Их было два брата, и к ним особенно благоволил Михаил Дмитриевич, ценя их храбрость и исполнительность; ему они и обязаны своими отличиями и наградами. На совете мы решили, чтобы Марков все это подробно рассказал Скобелеву. Как ни тяжело подействовала эта грустная: новость на Скобелева, но он сумел сдержать себя. Он только глубоко вздохнул, печально покачал головой, и просил Маркова никому об этом не говорить.
   -- Губить его незачем -- он еще так молод; может быть, исправится, -- сказал Михаил Дмитриевич.
   В тот же день, ни слова не говоря ему, он отчислил его обратно в полк, равно как и старшего брата, который получил там роту. Этим дело о пропаже бриллиантов и окончилось, камни в шпагу были вставлены новые, и Скобелев просил всех совершенно забыть эту грустную историю. Потом уже, через несколько лет после этих печальных дней, я узнал еще более ужасную новость. Эти братья-разбойники, которых Скобелев облагодетельствовал и вытащил из грязи, отплатили ему самою черною неблагодарностью: в то время, когда он, этот труженик, этот неутомимый честный воин, стяжал новые лавры русскому оружия в Туркменских степях, в Ахал-Текинском оазисе, один из этих извергов похитил у него лучший и самый драгоценный бриллиант в мире, -- бриллиант, который нельзя было купить ни за какие деньги и сокровища -- его мать, единственное существо, которое он так любил, так боготворил... Узатис убил в Болгарии мать Скобелева, убил женщину, посвятившую себя всецело святому делу помощи страждущему человечеству, отдавшую все свое состояние бедным и нуждающимся людям юного славянского государства, созданного на потоках русской крови, на грудах русских костей.
   Незадолго перед выступлением нашим из окрестностей Константинополя в Адрианополь, мы собрались все в Св. Георгии на обед к Скобелеву. Он успел уже окончательно успокоиться с этою бриллиантовою историей, и был, по обыкновению, весел и разговорчив.
   -- Вот, господа, -- сказал он, попивая свое любимое красное вино, -- скоро вся гвардия уйдет в Россию, и один наш корпус останется против 150 тысяч турецкой армии. Ну что, если турки вдруг вздумают обрушиться на нас? Что мы тогда будем делать?
   -- Да что, будем защищаться и умирать. Мертвые бо сраму не имут! -- отвечал кто-то из нас.
   -- Это последняя крайность! -- возразил генерал. -- Нет, мы должны извернуться, возможно сохранить свои силы и победить! Тогда мы будем молодцами! Я хотел бы, чтоб весь корпус мой был искренно проникнут этим желанием, чтоб каждый знал, что ему нужно делать! И мы можем победить при этом условии, хотя турки превышают нас в шесть -- семь раз...
   И воодушевившись, Михаил Дмитриевич начал высказывать разные предположения наступления турок, и соответствующие действия наших войск.
   -- Мы должны медленно отступать внутрь страны, и когда турки, покинув свои излюбленные укрепления, и отойдя на довольно значительное расстояние от Константинополя, растянувшись, увлекутся преследованием наших слабых сил, мы в известный момент быстро сосредоточиваемся, своим нападением разрываем их линии, бьем их по частям и, не давая опомниться, занимаем Константинополь! Смелость, быстрота, и даже безумная храбрость не раз встречаются на страницах вашей русской военной истории, -- говорил, разгорячившись, Михаил Дмитриевич. -- Вспомните, господа, походы Суворова, Румянцева, Дибича и других полководцев, понимавших нашего солдата! Вспомните, с какими ничтожными отрядами они били втрое -- вдесятеро сильнейшего противника! Отчего же теперь не может сделать того же тот же русский! солдат?
   -- Я люблю и жалею солдата, -- говорил он немного погодя; -- но если надо, я ставлю все ребром и не жалею ни себя, ни вас! И поверьте, господа, что в одно решительное сражение мы потеряем гораздо меньше, чем в несколько нерешительных, уже не говоря о результатах того и другого! Такими действиями, наконец, мы поднимем дух нашего солдата и наведем страх на врага. Я знаю, меня боятся турки, и это потому, что я не люблю нерешительность, и смело иду к раз поставленной цели... И как бы ни был хорошо вооружен противник, но быстротой, решительностью и отвагой мы всегда собьем его с толку, и наведем даже на него панику, а под влиянием этого состояния, целые тысячи бросают оружие и, как бараны, сдаются в плен горсткам храбрецов...
   После короткой паузы, Скобелев вдруг обвел всех глазами, и громко произнес:
   -- А что, господа, если бы в самом деле турки внезапно на нас обрушились! Кто из вас тогда согласился бы исполнить одно мое поручение самого отчаянного характера?
   Несколько человек ответило, что, конечно, никто не отказался бы исполнить приказание генерала, что каждый с охотой сделал бы это.
   --Нет, господа, -- сказал Скобелев и глаза его в это время как-то особенно заблистали, а в голосе послышалась энергическая нотка, -- имейте в виду, что то поручение, о котором я говорю, действительно очень опасное, даже ужасное, пожалуй. Наконец, я не решился бы заставить каждого из вас это сделать. И я не ручаюсь даже за себя: не знаю, исполнил ли бы я сам это, не струсил ли бы в самый решительный момент!
   Мы все с недоумением переглянулись, спрашивая друг друга глазами, что это за интересное такое поручение, выполнить которое не взялся бы даже сам Михаил Дмитриевич -- этот человек, известный всем своею безумною храбростью. Несколько мгновений все молчали. Скобелев пытливо на всех смотрел.
   -- Я с удовольствием исполню это поручение, ваше превосходительство, какое бы оно ни было! -- сказал я, смотря прямо в глаза генерала.
   Скобелев пристально уставился на меня, как бы желая проникнуть в мою душу.
   -- Послушайте, не забывайте, -- сказал он медленно, и отчеканивая 'каждое слово, -- что поручение очень опасное: придется почти наверное пожертвовать своею жизнью для общего дела!..
   -- Ничего не значит, -- отвечал я. -- Вся наша жизнь состоит из опасностей... Я заразился, наконец, от турок фанатизмом, и верю в предопределение, в судьбу...
   Скобелев еще раз внимательно посмотрел на меня, и протянул мне руку.
   -- Давайте вашу лапу, -- сказал он, -- я верю вам, что вы сделали бы это; я знаю вас хорошо, видел в сражениях, и не сомневаюсь в вашей дикой храбрости. Поручение сумасшедшее: я думал, кому бы поручить взорвать все ходы под нашею позицией в случае, если бы турки ею овладели! После того, как наши войска очистили бы ее и турецкие резервы появились на этих возвышенностях, вы должны были бы взорвать этих господ, похоронив, конечно, и себя тут же. И, откровенно говоря, я останавливался только на вас! Нужно много самообладания, чтобы в эту великую минуту добровольно обречь себя на гибель...
   Я начал доказывать генералу, что, напротив, в нашей армии было много подобных примеров, что охотников, крикни только он клич, явятся целые десятки; указывал на пример Архипа Осипова, который в Кавказскую войну 1840 г., в укреплении Михайловском, взорвал пороховой погреб, и погубил этим целые тысячи горцев... Генерал снова пожал мне руку.
   -- Еще раз благодарю вас; теперь я спокоен: если придется предпринять что-нибудь подобное, я буду смело рассчитывать на вас!
   Во время этого разговора все молчали, и внимательно слушали слова генерала.

Глава VI

   Через несколько дней после упомянутого обеда, 4-й корпус покинул свои насиженные позиции под Константинополем, и двинулся на запад, к Адрианополю. 16-я дивизия направилась по полотну железной дороги, а 30-я -- вдоль берега Мраморного моря. Лошадей своих и наших, штабных, а также большую часть вещей Скобелев приказал отправить с полками. Через два дня после выступления всего корпуса, мы с Михаилом Дмитриевичем выехали из Сан-Стефано, послав последний привет Босфору и Константинополю, в который так и не удалось проникнуть ни одному русскому штыку. За Чаталджой мы уже начали обгонять двигавшиеся войска 16-й дивизии, которые растянулись до самого Люле-Бургаса. Приехав в этот город, мы застали уже здесь некоторый части Владимирского полка. По мере углубления нашего в глубь страны, турецкие войска двигались по нашим следам, и последовательно занимали покидаемые нами земли. В Люле-Бургасе Скобелев узнал, что г. Айрополь занят батальоном турецких войск, которые, таким образом, очутились между 16-ю и 30-ю дивизиями. Скобелева эта новость ужасно возмутила.
   -- Они не имеют права занимать Айрополь до тех пор, пока мы не отойдем к Баба-Ески. Дукмасов! Поезжайте сейчас с десятью казаками и с Луцкановым в Айрополь и во что бы то ни стало выпроводите оттуда этот батальон. Вслед за вами я пошлю отсюда батальон Владимирского полка, два орудия и сотню казаков. И если турки не захотят добровольно очистить город, то я уполномочиваю вас своим именем употребить силу, и с посланными войсками взять его с бою... Вот на этой карте, -- продолжал он, развернув передо мной большую карту Европейской Турции, -- отмечена демаркационная линия, и где находится какая часть. Если по дороге вы заметите отступление с какой-либо из сторон, то прикажите сейчас же моим именем его исправить. Из Айрополя поезжайте в Баба-Ески. Я осмотрю здесь подошедшие полки, а потом тоже отправлюсь туда. Да сообщите туркам, что я написал уже в Константинополь об этих беспорядках. Занимают позиции в тылу наших войск! Ну, с Богом! Я надеюсь, что вы уладите дело мирно; думаю также, что турки не будут сопротивляться, и не заставят нас употребить крутые меры. Иначе им придется раскаиваться!
   Через несколько минут я с десятью казаками и с болгарином Луцкановым скакал уже по шоссе в г. Айрополь. Часа через три, проехав около 35 верст, мы были уже в Айрополе. Городовой совет, куда я обратился, сейчас же отвел мне очень хорошую квартиру. Я немедленно отправился с переводчиком к командиру табора, занимавшего город. По улицам нам то и дело попадались турецкие солдаты с ружьями, и с удивлением осматривали меня. Командир табора -- какой-то низенький, некрасивый подполковник (юс-баши), лет 45-ти, со смуглым, несимпатичным обрюзглым лицом -- принял меня в своей квартире с недоумением. Я через Луцканова отрекомендовался и объяснил цель моего посещения.
   -- Генерал Скобелев, -- сказал я, -- очень удивлен, что вы занимаете Айрополь и деревни в тылу наших войск. Он написал уже об этом в Константинополь, и требует, чтобы вы немедленно же очистили город.
   Турок был сильно этим поражен и начал доказывать, что он никак не может выйти из города, так как в нем находится очень много разных хозяйственных запасов, перевезенных по приказанию его начальства. Словом, турок отказывался исполнить требование Скобелева.
   -- Как угодно, -- отвечал я, -- но завтра, рано утром, сюда приходит наш отряд, и Скобелев приказал мне, буде вы не очистите город добровольно, занять его силой. Прошу вас, поэтому, к завтрашнему утру очистить непременно Айрополь, и отойти за пограничную черту. Я рассчитываю на ваше благоразумие, -- прибавил я и, откланявшись, вышел из квартиры упрямого и несговорчивого турка.
   По дороге, на улице, нас догнал какой-то турецкий офицер, и сказал, что его прислал командир, который соглашается очистить только половину города для русских войск.
   -- Передайте своему начальнику, -- отвечал я через Луцканова, -- что я не уполномочен генералом Скобелевым торговаться с вами. Мне приказано только передать его требования и ни в какие компромиссы я не имею права входить. Еще раз повторяю: если к завтрашнему утру ваши солдаты не очистят город, мы займем его силой!
   На следующий день, рано утром, ко мне на квартиру, когда я еще спал, явился новый гонец от командира табора -- какой-то эфенди. Он очень любезно со мной раскланялся, и сообщил, что командир просить меня покорно пожаловать в их городской совет, где будет обсуждаться вопрос об очищении города турецкими войсками.
   -- Да что же нам обсуждать, -- отвечал я. -- Очистите город -- вот и все; поймите, я не имею права даже согласиться на другое решение -- я не уполномочен на это своим начальством...
   Эфенди ушел, но вскоре снова вернулся.
   -- Командир согласен очистить город, -- сказал он, -- но просит вас принять на сохранение наши казенные вещи.
   -- С какой стати я буду принимать ваши вещи, -- расхохотался я.
   -- Ну, пойдемте в таком случае в совет -- там поговорите окончательно, -- упрашивал меня турок.
   -- Пойти разве, в самом деле посмотреть, что это у них за совет такой! И я с Луцкановым и эфенди отправился в их городовой совет.
   Мы подошли к большому двухэтажному дому, и взошли наверх. В просторной зале, у длинного стола, покрытого зеленым сукном, сидело человек двенадцать городских деятелей, все в красных фесках; физиономии у них были греческие и турецкие; тут же был знакомый уже мне командир табора. При моем входе они встали, и подполковник познакомил меня со всеми. Затем мы уселись, и юс-баши, через Луцканова, начал держать речь. Он говорил то же, что и раньше: что он не может бросить все казенное имущество на произвол судьбы; что он за это будет отвечать перед самим султаном; что если я приму на себя ответственность за целость и сохранность всего имущества, то он, пожалуй, очистит город, сдав все под мою расписку... Словом, пел все вещи, мне знакомые. Члены совета, во главе со своим председателем -- жирным, пожилым человеком с очень добродушною физиономией, внимательно смотрели мне в лицо, и при словах подполковника качали головами в знак своего одобрения и согласия. Луцканов перевел мне слова турка.
   -- Никаких вещей принимать я не стану, и не намерен выдавать вам расписок. Пускай вывозят вещи с собой, как хотят!
   Турок опять что-то заговорил. Оказывалось, что вещи немыслимо перевезти, так как все подводы ушли в Родосто за другим имуществом; что для этого нужно много времени и пр.
   -- Вы можете, наконец, все эти вещи передать не мне, а вашему городовому совету. Через три-четыре дня, когда наши войска пройдут и турки снова займут город, вы получите вещи от городового совета. Наши войска ничего не тронут; мы за все платим деньги.
   Упрямый юс-баши опять начал что-то возражать. Мне надоела уже эта торговля, и я стал даже волноваться. В это время дверь в залу отворилась, и на пороге появился урядник.
   -- Ваше благородие! -- обратился он ко мне, -- наш отряд уже показался верстах в семи от города.
   Я встал и объявил ультиматума:
   -- Если через два часа турецких солдат не выведут отсюда, мы займем нашими войсками позиции, и будем бомбардировать город. Так приказал мне генерал Скобелев!
   Затем, вежливо распростившись со всеми, я вышел из залы. Слова мои, когда перевел их Луцканов, произвели видимое впечатление на всех. Лица у членов городового совета сильно вытянулись, и они напустились на подполковника, упрашивая его поскорее убираться из города и соглашаясь принять на хранение все вещи. Это передал мне Луцканов, когда мы вышли уже на улицу.
   -- Однако, как вы перепугали их своими словами! -- сказал Луцканов. -- Вы, конечно, шутили, говоря, что мы будем бомбардировать город?
   -- Ничуть, -- отвечал я. -- Правда, это крайняя мера, но они могут довести нас до этого своим упрямством. Таково приказание Скобелева! Сходите, пожалуйста, в совет еще раз, и передайте членам, чтобы жители скорее выбирались из города в случай, если турецкие солдаты не выйдут отсюда, так как мы вовсе не желаем наносить вред обывателям... Мы вовсе не хотим ссориться и стоим на законной почве. Во всяком случай, они скорее тогда заставят этот табор убраться отсюда... Да попросите совет, чтобы нашему отряду отведены были квартиры, и доставлялось все за деньги.
   Через полчаса Луцканов вернулся в сопровождении того же знакомого мне эфенди, который сообщил, что войска их уже уходят и просил меня поставить только часового к их складу. Но я и от этого отказался.
   -- Городовой совет может поставить туда своих сторожей.
   С эфенди мы расстались приятелями, причем я высказал ему свое удовольствие, что дело уладилось мирно, без порохового дыма.
   -- Когда я вернулся в совет, -- рассказывал мне потом Луцканов, -- там я застал ужасный переполох. У входа толпилась масса народа, которая, узнав в чем дело, требовала от подполковника немедленного отступления, опасаясь за целость своего имущества. Члены совета и председатель тоже были очень взволнованы, и ужасно вас ругали. "Экий несговорчивый чорт", говорили они, "молодой, а какой упрямый. Мы такого еще никогда не видели!.. Слава Богу, что все так окончилось!" Председатель совета, когда я уходил, успокоился, и просил меня спросить у вас: не нужно ли чего вам? Он все с удовольствием доставит.
   -- Ничего мне не надо -- я, все равно, тотчас же уеду в Баба-Ески, как только отряд наш займет город.
   Через несколько времени какой-то турок принес мне от председателя массу всевозможных закусок и разных сластей. Я дал посланному полуимпериал, и просил благодарить председателя. Спустя несколько минут были присланы два мешка прекрасного овса, и посланный передал мне приглашение председателя переехать к нему на квартиру, и пожаловать на обед. Я поблагодарил за приглашение, и сказал, что уезжаю через полчаса в Баба-Ески. Денег за овес посланный наотрез отказался брать, говоря, что это мне в подарок от его господина. Овес, все закуски и сласти я передал своим казакам и они, конечно, были в восторге. Затем все мы уселись на коней, и выехали из города, к окраинам которого уже подошел наш маленький отряд. Я передал батальонному командиру и обступившим меня офицерам обо всем случившемся, а затем, распростившись, направился прямо в Баба-Ески сначала по шоссе, а потом проселком. В Баба-Ески я застал уже Скобелева со всем штабом; доложил ему подробно о своих пререканиях с командиром табора и советом, и получил благодарность от Михаила Дмитриевича за энергию и распорядительность.
   
   
   Медаль в память генерала Скобелева. Надпись гласит "Доблестному народному герою Москва. 1877-1912"
   Через три дня Скобелев, в сопровождении Маркова, Харанова и Абадзиева, отправился верхом в Адрианополь. Все же остальные поехали туда по железной дороге. Приехав снова во вторую турецкую столицу, я остановился у Маркова, который помещался через двор от квартиры Михаила Дмитриевича. Адрианополь сильно изменился с тех пор, как мы его покинули. Это был значительно обрусевший уже город, причем русский элемент являлся преимущественно в форме разных чиновников, интендантов, докторов и другого нестроевого люда. Сюда же стеклась масса того темного люда, который и прежде всюду сопровождал армию, эксплуатировал ее и питался за ее счет. Когда гвардия и другие войска направились в Россию, то все эти паразиты, потеряв предмет своей эксплуатации, направились в Адрианополь и с ожесточением накинулись на нас -- оккупационные войска. Главный контингент этой армии пиявок принадлежал, конечно, к иудейскому племени, затем следовали греки, армяне и прочие коммерческие и гешефтмахерские нации.
   Особенно жаль было смотреть на этих несчастных оборванцев погонцев, которых судьба и нужда закинули сюда, далеко от родины, в центр мусульманская мира, сделав их жертвой обмана и подлой эксплуатации хищников! И на счет этого несчастного, жалкого и доверчивого люда наживаются эти бессовестные нации, у которых, кроме Мамона, нет ничего святого, дорогого! Скобелев всею душой своей ненавидел эту подлую расу. После нескольких примеров, когда, еще под Плевной, эта пресловутая жидовская компания (вернее, кагал) Когана и Гурвица снабжала наши усталые, измученные войска гнилью и всякою мерзостью, Скобелев выхлопотал, наконец, себе право возложить все эти хозяйственный операции на сами же войска. Главным хозяином и поставщиком всего отряда назначен был полковник Владимирского полка Шаров. И, благодаря энергии, распорядительности и честному отношению к делу этого достойного штаб-офицера, весь отряд пользовался прекрасным, свежим хлебом, крупой, сухарями и другими предметами интендантского довольствия (за исключением, впрочем, фуража). Кроме самой глубокой благодарности, никто из офицеров и солдат ничего не мог ему сказать. Все были сыты, здоровы, веселы и очень довольны, что отделались от услуг этого ловкого для себя, но не для войск жидовского кагала...
   Жилось в Адрианополе не скучно, хотя и довольно глупо: снова от безделья началось шатанье офицеров но разным кафе-шантанам, ресторанам и другим кабакам, число которых еще больше увеличилось и положительно наводнилось различными безголосыми певцами и певицами, и невозможными музыкантами... Вся эта мразь, вместе с целою толпой разных мишурисов и аферистов, наехавших с разных сторон, с жадностью набрасывалась на нашего брата и всеми силами старалась вытащить из наших карманов возможно большее число "желтичек". По вечерам мы, обыкновенно, забирались в одно из таких увеселительных заведений, содержателями которых являлись, обыкновенно, жиды, и за стаканами вина, большею частью зевая, слушали завывания разных заезжих намазанных красавиц.
   В одном из таких ресторанов (если можно так назвать заведения этого рода) у меня вышла с одним господином неприятная история, из за которой я едва не попал на скамью подсудимых.
   Войдя, вечером, в общую залу, я встретил там несколько знакомых офицеров и товарищей, и разговорился с ними.
   В это время в залу из бокового кабинета вышел какой-то генерал с Георгиевским крестом в петлице. Мы были в фуражках и потому при проходе его взяли под козырек. Генерал, заметив на мне такой же крест, какой был на нем, остановился и спросил, за что я получил эту награду. Я ответил и назвал свою фамилию.
   -- А, я прекрасно знал вашего батюшку, дядей и братьев и служил с ними на Кавказе, -- сказал генерал Н., командовавшей полком в отряде Наследника Цесаревича, любезно пожимая мне руку.
   Во время нашей беседы из кабинета вышел какой-то представительный господин высокого роста, средних лет, с большою русою бородой, в изящном штатском костюме и под сильным влиянием Бахуса. Он держал себя очень высокомерно, толкал всех и ругался, что ему не дают дорогу. Это был, как я уже после узнал, известный московский богач Хлудов, составивший себе известность своими миллионами, различными предприятиями и бросанием денег. Движимый патриотизмом ли, честолюбием ли, желанием ли пробрести популярность и ордена или иными какими-либо побуждениями, но только он, действительно, не жалел своих громадных капиталов на разные полезные дела и много жертвовал, хотя много и сорил. Особенно он известен был в Туркестане своими смелыми предприятиями, ручными тиграми, и угощением солдат шампанским. Во время Сербской кампании он поехал к Черняеву, и тоже помогал ему в его хозяйственных операциях. Так и теперь -- он явился в действующую армию, бросал бешеные деньги как на разные богоугодные, полезные дела, так равно и на кутежи. Знакомство, благодаря своей благотворительности и капиталам, он приобрел в высших сферах, с генералитетом, и смотрел на нашего брата -- более мелких деятелей -- несколько свысока. Обо всем этом я узнал уже после, когда из за него чуть не попал на скамью подсудимых.
   Проходя мимо нас, Хлудов, сильно покачиваясь, вероятно, нечаянно, толкнул меня и, вместо того, чтобы извиниться, стал ругаться, что ему не дают дорогу.
   Не желая оставаться в долгу и вспылив, я с силой оттолкнул от себя невежу, который, в свою очередь рассвирепев, хотел броситься на меня, но был удержан офицерами и выведен из гостиницы. Все офицеры были очень довольны тем, что я хорошенько проучил его, и не позволил наступить себе на ногу. Между тем, оказалось, что Хлудов отправился жаловаться на меня к самому главнокомандующему, генерал-адъютанту Тотлебену, и скоро от последнего явился в гостиницу плац-майор, подполковник Вульпиус, которого я знал еще в бытность его ротным командиром в Варшавском юнкерском училище.
   -- Как грустно, что нам приходится встречаться при таких обстоятельствах! -- сказал Вульпиус, когда мы втроем вошли в кабинет и уселись за столик.
   Я рассказал ему сначала о своем столкновении с Хлудовым, а затем у нас завязался общий разговор, во время которого генерал Н. рассказывал много интересного про Рущукский отряд.
   На следующий день, часов в семь, меня разбудил сожитель мой, поручик Марков.
   -- Поднимайся-ка, приятель: тебя требует Скобелев по делам службы. Натворил уж должно быть вчера что-нибудь!
   Я встал, надел шашку, и направился к генералу. В столовой я застал Ольгу Николаевну, которая в это время приехала к сыну в Адрианополь.
   -- А, Дукмасов, здравствуйте! -- любезно встретила она меня. -- Куда это вы собрались при оружии?
   -- Да генерал ваш требует меня чего-то по делам службы, Ольга Николаевна, -- отвечал я.
   -- Вероятно, накуролесили что-нибудь, -- улыбнулась она. -- Идите в кабинет, там Миша с генералом Духониным.
   -- А больше никого там нет?
   -- Нет никого; раньше только был комендант, генерал Штейн.
   "А, вот оно что, значит уже доложили!" сообразил я, входя в кабинет.
   Скобелев, заложив руки назад, быстро ходил по комнате; у окна стоял начальник штаба, генерал Духонин.
   -- Ну, вот -- представляю вам обезьяну! -- сказал при моем входе Скобелев, обращаясь к Духонину, -- Что нам с ним делать?
   -- Вы меня изволили требовать по делам службы, ваше превосходительство, а теперь смеетесь надо мной... Что прикажете? -- спросил я серьезно.
   -- Я так и знал, что он обидится сейчас, -- улыбнулся снова Михаил Дмитриевич. -- Ну-с, вот в чем дело: только что у меня был генерал Штейн и рассказывал, как вы вчера, вечером, в какой-то гостинице подрались с Хлудовым...
   -- Это неправда, ваше превосходительство, я не дрался, а только проучил хорошенько, и оттолкнул какого-то пьяного господина, который держал себя крайне надменно и дерзко... Генерал Н. может подтвердить это.
   -- Ну, а если бы Хлудов за это ударил вас? -- спросил Михаил Дмитриевич.
   -- На этот случай при мне была шашка и револьвер! -- отвечал я твердо. -- Я не позволю безнаказанно оскорблять свой мундир, украшенный, тем более, этим крестом!
   -- Ну, что ж -- и пошли бы в Сибирь! Никого не удивили бы этим.
   -- Что ж делать, -- ответил я. -- Я думаю, что вы, ваше превосходительство, поступили бы точно также на моем месте...
   Скобелев промолчал, и только еще скорее зашагал по комнате.
   -- Что же, однако, с вами делать -- я, право, не знаю! -- сказал он немного погодя. -- И ведь, это не первый уже раз на вас жалуется генерал Штейн. Надоело это мне, я упрячу вас на гауптвахту; может быть, это укротит вас, будете посмирней.
   -- Как прикажете, только позвольте, ваше превосходительство, не сегодня; у меня дело есть, -- попросил я.
   -- Никаких дел; сейчас же и извольте отправляться. Это будет для вас полезнее. Поручик Марков отвезет вас в конак. До свидания!
   Я поклонился и вышел.
   -- Ну, что? -- обратилась ко мне в столовой Ольга Николаевна.
   -- Упрятали меня, раба Божьего, на гауптвахту. Будьте здоровы, Ольга Николаевна!
   -- Бедный! Да когда вы будете благоразумнее? -- сказала она на прощанье.
   Через полчаса я с Марковым отправился в конак, где помещалась гауптвахта.
   -- Скобелев сказал, что тебе две недели сидеть, -- сообщил мне дорогой Марков.
   На следующий день ко мне, в комнату арестованного, вошел караульный унтер-офицер и заявил, что какой-то "цивильный" господин желает меня видеть.
   -- Кто такой, что ему надо? -- спросил я.
   -- Не могу знать; приказали только доложить вашему благородию.
   -- Ну проси!
   Вошел довольно молодой еще человек и отрекомендовался Мамонтовым;
   -- Я явился к вам, -- сказал он, -- по поручению г. Хлудова. Он просил меня выразить вам свое крайнее сожаление по поводу вчерашнего недоразумения, вследствие которого вы попали сюда.
   -- Мне тоже это не особенно приятно, -- отвечал я, -- хотя попал я сюда по своей вине -- за свою горячность; начальство находит меня виновным в нарушении тишины в общественном месте. Но, во всяком случае, если г. Хлудов считает себя обиженным, я готов дать ему какое угодно удовлетворение, и всегда к его услугам...
   -- Ах нет, напротив, -- перебил меня Мамонтов, -- напротив, г. Хлудов желает лично явиться к вам сюда с извинением, и нарочно просил меня предупредить вас об этом. И если вы позволите, он сейчас же будет здесь. Ему крайне неприятно было, когда он узнал, что вас арестовали за эту глупую историю.
   -- Передайте г. Хлудову, что я на него не сержусь, и готов помириться когда угодно.
   Мамонтов ушел, а через час явился снова в сопровождении Хлудова. Мы встретились не как враги, а скорее как приятели, и старались перещеголять друг друга любезностью, предупредительностью и великодушием. Хлудов в чем-то извинялся передо мной; я успокаивал его и старался обвинить себя. Словом, сцена вышла довольно странная, забавная! Так уж, видно, создан русский человек, что чуждо ему злопамятство и он забывает все при покорности или великодушии врага! Мир был заключен полный.
   -- Ну, господа, надо справить как следует перемирие! -- сказал Мамонтов и неожиданно вынул из карманов две бутылки шампанского. В кармане же у Хлудова оказался коньяк. Затем пришедший с ним человек принес в комнату большой пирог с мясом, и тоже вытащил из своих огромных карманов бутылки. Появилась, таким образом, целая батарея. Пробки полетали в потолок турецкого конака, и самая дружеская, веселая беседа долго продолжалась еще с брудершафтами и теплыми пожеланиями.
   -- Ну, друг, -- говорил на прощанье сильно захмелевший Хлудов, -- я у тебя еще буду... И непременно попрошу Михаила Дмитриевича, чтобы тебя выпустили...
   -- Нет уж, пожалуйста, этого не надо, я вовсе не хочу ходатайств. Виноват -- ну и отсижу!
   Расстались мы вполне приятелями.
   На следующий день, утром, лежу на кровати без сюртука и сапог. Вдруг слышу суету -- кому-то вызвали караул (помню, был от Суздальского полка).
   Подойдя к окну, я увидел Скобелева, который соскочил с коня и подошел к караулу,
   -- Здорово, братцы! -- слышу приветствие.
   -- Здравия желаем, ваше превосходительство! -- раздался громкий и дружный ответ солдат.
   "Как бы еще сюда не зашел?" подумал я, и на всякий случай набросил сюртук, не надевая, однако, сапог, и оставаясь в туфлях. Действительно, через минуту дверь быстро отворилась и на пороге появился Скобелев.
   -- Здравствуйте, буйный узник! -- сказал он весело. -- Ба! Да вы в этом костюме совсем таки похожи на обезьяну! -- и он, смеясь, посмотрел на мои туфли.
   -- Да мы все, по теории Дарвина, происходим от обезьяны! Что вы на меня нападаете, ваше превосходительство! -- отвечал я в том же шутливом тоне.
   -- Ну нет -- я не согласен! -- покачал генерал головой. -- Это только к вам относится... Ну, рассказывайте, как вам живется здесь. Не скучаете ли?
   -- Благодарю вас, ваше превосходительство, прекрасно: отличный сон, прекрасный аппетит... Немножко скучновато только!
   -- Это полезно для вас, -- сказал Михаил Дмитриевич. -- Меня просили, чтобы я простил вас. Но я нарочно буду держать вас в этой клетке, чтобы нервы ваши немножко поуспокоились... Ну-с, до свидания, желаю вам не скучать, быть спокойнее и не буянить.
   И Скобелев со смехом вышел на двор, уселся на лошадь, еще раз кивнул мне головой и уехал.
   Впоследствии я узнал, что Михаил Дмитриевич был у Тотлебена, и имел с ним продолжительный разговор обо мне. Главнокомандующий хотел отдать меня под суд, но Скобелев стал упрашивать его не делать этого.
   -- Если мы, ваше высокопревосходительство, будем отдавать под суд офицеров за всякую малость, то нам придется посадить на скамью подсудимых целые сотни, и мы останемся без храбрых офицеров. Пусть они считаются между собой -- это их частное дело...
   Так, как передавали мне, убеждал Скобелев Тотлебена, и последний, в конце концов, согласился-таки ограничиться одною гауптвахтой. Этот эпизод характеризует доброе сердце Скобелева, и его постоянное старание горячо стоять за интересы своих подчиненных. В последние дни своего заключения я узнал, что меня перевели в лейб-гвардии казачий Его Величества полк корнетом.
   Отсидев положенный срок, я явился к Скобелеву.
   -- А, заключенный -- поздравляю вас со свободой! -- встретил он меня, подавая руку. -- Теперь, я уверен, будете благоразумнее держать себя, не по башибузукски! Затем поздравляю с переводом в гвардию. Когда думаете ехать в Петербург?
   -- Откровенно говоря, не хотелось бы мне уезжать от вас! -- сказал я как-то невольно, и совершенно искренно.
   -- Как не хотелось бы! Я вот вас еще как-нибудь упрятал бы на гауптвахту!
   -- Прячьте сколько угодно, ваше превосходительство, а я все-таки такого начальника, как вы, никогда не найду!
   -- Ну вы вечно ерунду городите! -- сказал генерал и отвернулся. -- Убирайтесь-ка домой, а когда поедете -- заходите прощаться. Да, пожалуйста, держите себя поскромнее!
   Через несколько дней, в последних числах октября, перед отъездом в Россию, я явился к Михаилу Дмитриевичу откланяться и попрощаться. Грустно было мне расставаться с этим человеком, к которому я так слепо привязался, которого так горячо любил, глубоко уважал. Не радовало меня повышение по службе -- перевод в гвардию, и предстоящая карьера. И с большим удовольствием остался бы я на своем опасном посту, при этом умном, благородном и отважном вожде, патриоте, и рыцаре
   -- Вы чего такой пасмурный? -- спросил он меня. -- Человек едет в Россию и повесил нос!
   -- Позвольте поблагодарить вас, ваше превосходительство, за ваше постоянное внимание ко мне, доброту..., -- отвечал я довольно шаблонною фразой, хотя на самом деле хотелось сказать совсем другое.
   -- Ну, до свидания, голубчик; желаю вам от души всего хорошего! Да сдерживайте вы себя, Бога ради; а то настоящей дикарь-азиат... Вот вам на память мой портрет.
   -- Уж будьте до конца любезны, ваше превосходительство, подпишите, пожалуйста, его, -- сказал я, заметив, что карточка была без подписи.
   -- Ну, давайте!
   Скобелев взял обратно портрет и на оборотной стороне написал: "В память Плевны, Шейново и Константинополя сотнику Дукмасову от Михаила Скобелева".
   -- Я на вас сердит за ваши последние проказы и потому, в наказание, не напишу того слова, которое в начале предполагал написать.
   -- Какого же это слова? -- спросил я.
   -- Любящему.
   -- И без этого слова она будет всегда дорога мне! -- ответил я.
   -- Ну, до свидания! Надеюсь, еще увидимся в Петербурге, -- сказал Скобелев, крепко обнимая меня и целуя.
   Затем я зашел попрощаться к доброй, уважаемой Ольге Николаевне, к некоторым из начальствующих лиц и к товарищам. Со всеми этими людьми мне одинаково тяжело было расставаться. Ничто так не сближает людей, как боевая, полная опасностей жизнь, и общая ежеминутная готовность переселиться в другой, неведомый, загадочный мир!
   Не с радостным, а скорее с грустным чувством сел я в вагон на Адрианопольском вокзале после сердечных проводов некоторых из более близких мне товарищей. Сжился я с ними так же, как со своею ординарческою беспокойною жизнью. И жили мы вокруг Скобелева дружно, хорошо, и большею частью весело, без всяких интриг, подлостей, злословий. А впереди -- серенькая, будничная жизнь с ее мелкими интересами, неизбежными интригами, завистью и грязными делишками... Быстро помчал меня поезд на восток, снова к берегам Босфора. По дороге мелькали все знакомые места, знакомые города, селения, позиции.
   На Константинопольском вокзале я высадился и поехал в Перу, в гостиницу. Здесь я случайно встретился со своим хорошим знакомым, мичманом Мореншильдом, который, как оказалось, тоже ехал в отпуск в Россию. Нагулявшись вволю напоследок целых три дня, и значительно облегчив наши кошельки, мы уселись, наконец, на русский пароход, и послали последнее прости той страшной земле, где русский народ в продолжение целых столетий хоронит сотни тысяч своих отважных сынов, свои лучшие, молодые силы во имя христианской идеи и святого общеславянского дела...

Глава VII

   Через 36 часов плавания пароход наш остановился, и мы ступили, наконец, на дорогую, родную землю после стольких испытаний, опасностей, лишений и мук. Впрочем, Одесса произвела на меня не особенно приятное впечатлите: масса иностранного элемента, эти нерусские лица и нерусская речь -- все это действовало как-то неприятно на нервы...
   Через два дня я простился с Одессой и Мореншильдом, и поехал в столицу Дона -- Новочеркасск. Здесь я встретил самый радушный прием как со стороны начальства -- начальника штаба генерала Леонова, бравого и чрезвычайно симпатичного человека, и истого казакомана при этом, так равно и всех товарищей, знакомых. Генерал Леонов повез меня в казачье юнкерское училище, представил юнкерам и пожелал им быть "такими же молодцами и кавалерами". Видимо Леонов гордился, как настоящий казак, моими заслугами и орденами. Он торопил меня ехать скорее в Петербург, чтобы иметь счастье представиться Государю Императору во время Георгиевского праздника; он же выхлопотал мне прогоны, жалованье за год вперед и другие льготы. Вообще я вспоминаю уважаемого и любезного Георгия Алексеевича с благодарностью, признательностью.
   21 ноября я переехал с берегов Дона на берега Невы -- в Питер, и явился к новому начальству, познакомился с новыми товарищами. На Георгиевский праздник 26 ноября меня назначили со взводом лейб-казаков во дворец. Еще ранее я простудился, и чувствовал себя теперь не совсем хорошо.
   Перед выходом Государя ко мне подошел бывший Августейший главнокомандующий, Николай Николаевич.
   -- А, здравствуй, Дукмасов! -- весело сказал Его Высочество, тотчас же узнав меня. -- Ну как твое здоровье? Ведь, ты, кажется, был болен?
   -- Покорно благодарю, Ваше Высочество,- отвечал я, -- теперь немного лучше...
   -- Ну, ничего, у нас поправишься, будешь молодцом.- И Великий Князь подошел затем к какому-то генералу.
   Через несколько минут после этого я первый раз в жизни имел счастье представиться Государю Императору, и удостоиться разговором с Великим Царем-Освободителем. Государь изволил милостиво обратиться ко мне, и спросить, за что я получил Георгиевский крест. Выслушав внимательно мой ответ, Его Величество сказал:
   -- Молодец, спасибо тебе за службу!
   Затем через неделю я снова представлялся Государю в Михайловском манеже, и снова Великий покойный Монарх удостоил меня своим разговором. К одиннадцати часам утра манеж был уже полон. Необыкновенно эффектную картину представляли из себя все эти рослые, увешанные орденами гвардейцы, блестящее генералы и офицеры -- лучший цвет нашей армии. Мне пришлось в первый раз быть в манеже, и потому не удивительно, что меня все это так занимало, интересовало.
   Мне было указано место, но скоро какие-то генералы совершенно оттерли меня, и я очутился позади, и только перед самым приездом Государя дежурный генерал-адъютант перевел меня на правый фланг. Мало-помалу стали приезжать разные начальствующие лица, а затем прибыли Наследник Цесаревич и Николай Николаевич.
   Ровно в двенадцать часов в манеж приехал Государь, сел на прекрасную белую лошадь и, в сопровождении большой свиты, в числе которой находилось несколько представителей иностранных держав, стал объезжать фронт войск. Затем Его Величество подъехал к нам. На мою долю выпала честь представиться первым. Наследник Цесаревич, как командир гвардейского корпуса, назвал мой чин и фамилию. Монарх пристально взглянул на меня своими добрыми и умными глазами, приветливо улыбнулся и сказал:
   -- А, здравствуй! -- и подал свою руку, которую я с благоговением и любовью поцеловал.
   Не выпуская руки, Государь продолжал расспрашивать меня, за что я получил Георгия, Владимира и другие ордена, и я с радостью рассказывал Великому Властелину земли русской о своих скромных боевых трудах в славную войну за освобождение Болгарского народа.
   -- Молодец! спасибо, спасибо тебе еще раз за службу! -- сказал ласково Государь, и эти слова обожаемого Монарха-мученика были дороже мне всяких наград в мире.
   И теперь нередко с наслаждением, с любовью вспоминаю я их и хорошее, сладкое чувство невольно испытываю я тогда и слезы умиления навертываются на моих глазах...
   Началась обыкновенная мирная жизнь гвардейского офицера: обычные ученья, разводы, смотры, парады и, в часы досуга, театры, маскарады, концерты, товарищеская беседы, нередко кутежи, тройки, девицы... Все это скоро надоело, приелось и я стал скучать о своей прежней, боевой, полной опасностей, жизни, о незабвенном Скобелеве, и прежних ратных товарищах.
   Как это ни странно покажется, быть может, читателю, но я говорю совершенную правду и ничуть не рисуюсь! Я, действительно, скучал и с нетерпением жаждал новой смертельной деятельности... Там, перед лицом смерти, мы все были братья, вей равны, все -- от главнокомандующего, генерала, до последнего обозного рядового. Пуля или осколок найдут свою жертву, как и куда ни прячься она от них. И подлый трус, укрывающийся в кукурузе или в яме, вместо того, чтобы идти вперед, не избегнет ее! А отважный, честный храбрец, гордо поднявший голову и прямо, вызывающе смотрящий в лицо свистящей и завывающей смерти -- сплошь и рядом остается цел и невредим! А теперь, когда замолкли орудийные выстрелы и ружейная трескотня, когда мы вернулись к нашим мирным занятиям и серенькая жизнь с ее будничными интересами вступила в свои широкие права -- снова открылось обширное поле для разных мелких интриг, кляуз, сплетен и грязных делишек... И так день за днем, месяц за месяцем, один хуже другого! То, что во время войны казалось таким ничтожным, пустым, теперь считается, напротив, таким серьезным, важным! И как переменилось сразу обхождение начальников со своими подчиненными: там, под пулями, оно было братско товарищеское, здесь -- снова олимпийское, высокомерное; там мы, как друзья, целовались, здесь -- вам едва снисходительно протягивают руку...
   В апреле 1879 года в Петербург приехал Скобелев. Мне, конечно, очень хотелось видеть своего прежнего любимого начальника, и я около полудня поехал на Моховую, где остановился Михаил Дмитриевич.
   -- Дома генерал? спросил я в передней лакея.
   -- Дома, только их видеть нельзя -- они завтракают.
   -- А кто дежурный адъютант?
   -- Г. Эрдели, отвечал лакей.
   -- Попроси его на минутку; скажи: корнет Дукмасов.
   С Эрдели я был в хороших отношениях еще с кампании; он тотчас же доложил обо мне Скобелеву.
   -- Генерал просить тебя в столовую; он очень рад тебя видеть, сообщил мне Эрдели через минуту.
   Михаил Дмитриевич встретил меня очень радушно, усадил рядом с собой за стол, и познакомил с некоторыми из присутствовавших тут генералов. Мой старый знакомый. Лей, денщик Скобелева, осклабясь, бежал уже ко мне с прибором и стулом, видимо обрадованный, что встретился с некоторым образом тоже боевым товарищем. Здесь же были мои прежнее сослуживцы -- Баранок и Абадзиев.
   -- Ну, рассказывайте, как вам живется в Петербурге, и служится в гвардии? Конечно, всем довольны, и веселитесь,- расспрашивал меня генерал.
   "Не для гвардии я создан, ваше превосходительство, а для армии!" хотел было я ответить, но постеснялся тех гвардейцев, которые присутствовали за столом. Хотелось вообще многое сказать этому умному, дорогому и простому человеку, Хотелось излить свою душу, спросить у него несколько советов... но было не время, не место. И я сказал совсем не то, что думал: "Благодарю вас, ваше превосходительство, хорошо, хотя все-таки скучаю о прежней жизни и вспоминаю часто Зеленые горы, Зеленое древо, Шейново, Адрианополь, Св. Георгий, Константинополь и другие места, где находился вместе с вами..."
   Разговор невольно перешел на минувшую кампанию II Михаил Дмитриевич, заметно оживившись, стал рассказывать о наших действиях, разбирать причины временных неудач, чрезвычайно метко характеризовал некоторых из командиров... словом, беседа приняла вполне товарищеский характер. Между прочим, кто-то высказал свое удивление по поводу той храбрости, решительности и хладнокровия, которые всегда проявлял Скобелев в боях.
   -- Те качества, которые вы мне приписываете,- отвечал генерал, -- легко встретить у очень многих, и наверное каждый из вас обладает ими в известной мере. Но кому я завидовал, сознаюсь откровенно, так вот этому господину,- и он указал на меня. -- Я бы не поверил даже, если бы кто-нибудь сказал мне что можно так спокойно, хладнокровно смотреть в лицо смерти и проявлять такую дерзкую отвагу!.. Я давал ему самые смелые, безумные поручения, и он все выполнял в точности и каким-то чудом возвращался целым и невредимым... Помню под Константинополем, в Св. Георгии, перед тем, как нам пришлось очищать позиции, я за обедом предложил офицерам, не возьмется ли кто исполнить мое поручение, выходящее из ряда вон, и сопряженное с крайнею опасностью для жизни. И вот он, не колеблясь ни минуты, взялся выполнить его, хотя я и объяснял ему всю рискованность и опасность этого предприятия. И я уверен, что он, действительно, если бы потребовалось, исполнил это!.. Откровенно сознаюсь, что в решительные, тяжелые минуты я сам сильно волнуюсь и делаю над собой громадные усилия, чтобы заглушить это чувство!.. Этот же человек, кажется, совсем без нервов и страха!
   Долго еще мы с удовольствием слушали оживленные рассказы Скобелева, и разошлись от него довольно поздно.
   Через некоторое время из Болгарии в Петербург приехала мать Скобелева. Я немедленно навестил ее, и Ольга Николаевна встретила меня, по обыкновению, очень любезно, просто, как старого знакомого, и просила заходить к ним без церемоний, когда вздумается. Обществом такой умной и образованной женщины я, конечно, очень дорожил, и нередко с удовольствием проводил вечера в доме Скобелева.
   Помню хорошо, в конце апреля, накануне выезда моего в Красное Село, куда меня командировали в 6-ю донскую Наследника Цесаревича батарею с командами от лейб-казачьего и атаманского полков для обучения их артиллерийскому делу, я отправился к Ольге Николаевне. Разговор завязался, как это нередко бывало, чисто военного характера: говорили мы о причинах наших неудач в Закаспийском крае, о предполагаемой новой экспедиции, о том, кого назначать начальником ее и пр.
   -- Как жаль, сказал я, -- что не назначают людей, более или менее опытных в этом деле, хорошо знающих тот край, туземцев, местные условия и пр. У нас такие люди, ведь, есть: Черняев, Столетов, Куропаткин, Гродеков и др. Все эти опытные офицеры прошли хорошую боевую школу в Туркестане и на берегах Сырдарьи и Амударьи. Кавказские же генералы, при их бесспорной храбрости и опытности, мало знакомы со степью-пустыней и ее воинственными обитателями.
   -- Вот в том-то и горе, Петр Архипович,- отвечала Ольга Николаевна, -- что мы всегда начинаем снова, и совершенно забываем про опыты. Спохватимся, да поздно! Вот перед глазами же у нас неудачные экспедиции Маркосова, Лазарева. Ломакина...
   -- А знаете что, Ольга Николаевна, сказал я, -- мне почему-то кажется, что Государь непременно назначить начальником предполагаемой экспедиции Михаила Дмитриевича.
   -- Кого, Мишу? -- удивилась Ольга Николаевна, -- что вы, нет, никогда!
   -- Не знаю уж почему, но я в этом почти уверен! Он наверное соберет возле себя таких людей, как Куропаткин, Гродеков, и дело будет выиграно.
   -- Ах, милый Дукмасов, мне что-то не верится... Это будет уж слишком умно, если назначат Мишу...,- и добрая женщина весело рассмеялась.
   В это время дверь отворилась и на пороги появился сияющий Михаил Дмитриевич.
   -- Э, да вам тут, я вижу, не скучно! -- сказал он, подавая мне руку и целуя мать.
   -- Знаешь, Миша, что Дукмасов пророчит,- перебила его Ольга Николаевна, -- он утверждает, будто тебя непременно назначат начальником Закаспийской экспедиции. Мы только что об этом говорили...
   Лицо генерала вдруг сделалось пасмурным.
   -- О пустяках вы все толкуете. Никогда этого не будет! -- и он, нахмурившись, быстро зашагал по комнате.
   -- Ну, а если это случится, возьмете меня тогда с собой в экспедицию? -- приставал я к нему.
   -- Никогда этого не будет, повторяю вам! -- сурово и нехотя ответил он.
   -- Ну, а если?
   -- Ах, да отстаньте; ну, конечно, возьму!
   Слова Ольги Николаевны произвели на генерала какое-то странное, непонятное действие и я, боясь окончательно рассердить его, более уже не обращался к нему, хотя меня все подмывало спросить, отчего он так сразу переменился, и из веселого сделался грустным.
   Дня через два после этого разговора я отправился в Красное Село, в упомянутую командировку. Ольга Николаевна вскоре ухала тоже в Болгарию (откуда более и не возвращалась), а Михаил Дмитриевич отравился в свой 4-й корпус, в г. Минск.
   В сентябре 1879 года я подал прошение об увольнении меня по домашним обстоятельствам на льготу, на Дон, и после шумного Петербурга поселился в глухом казачьем захолустье, и занялся хозяйством. В феврале1880 года я прочитал в газетах о назначении Скобелева начальником Закаспийской экспедиции. Предположения мои таким образом сбылись и, помня обещание Михаила Дмитриевича, я написал ему письмо с просьбой взять меня в экспедицию. Но судьба сулила мне иное!
   Письмо это, как оказалось потом, в руки Скобелева вовсе не попало и я, волей-неволей, остался гнить в своем захолустье. Душа рвалась в бой, снова под пули, к знакомому уже делу... Я внимательно следил по газетам за ходом военных действий, и тяжелое чувство, чувство узника, лишенного свободы, испытывал в это время, сидя в своем родном, тихом гнезде...
   Наконец, экспедиция эта, покрывшая новою славой русское оружие и новыми лаврами и без того популярного ее начальника, окончилась, и Скобелев вернулся в Россию.
   В конце 1881 года я, по своим делам, приехал в Москву. В штабе гренадерского корпуса я встретился с бывшим начальником штаба отряда Скобелева, графом Келлером, и от него узнал, что Михаил Дмитриевич тоже прибыл в Москву. Это было 31 декабря.
   "Вот и отлично", решил я. "Завтра, в первый день Нового года, отправлюсь к нему с визитом. Сильно хочется посмотреть на него; говорят, изменился за кампанию..."
   В тот же вечер я заехал со знакомыми в гостиницу "Эрмитаж" обедать. Часов около девяти в зале между публикой вдруг раздались восклицания:
   -- Скобелев идет, Скобелев идет!
   Действительно, через минуту прекрасный орган заиграл марш Скобелева (это распорядился г. Оливье, содержатель "Эрмитажа"), и герой Ахал-Текинской экспедиции, в сопровождении графа Келлера и генерал-лейтенанта князя Гагарина, быстро вошел в залу. Вся бывшая в зале публика -- военные и штатские -- почтительно встала, и радостно приветствовала народного любимца. 'Скобелев любезно отвечал на поклоны и торопливо вошел со своими компаньонами в отдельный кабинет.
   "Вот удобный случай представиться генералу", подумал я. "Кстати, я в мундире при орденах", и я приказал человеку доложить о себе Скобелеву.
   Через минуту лакей вернулся.
   -- Пожалуйте, генерал просят вас в кабинет!
   Скобелев встретил меня не как бывшего подчиненного, а как товарища, даже, пожалуй, друга.
   -- Очень, очень рад вас видеть! -- сказал он, обнимая меня и целуя. -- А я, право, думал, что вас нет уже более на свете... Ваше превосходительство! Обратился он к князю Гагарину, который с удивлением смотрел на эту странную, сердечную встречу двух крайних офицерских чинов, корнета и полного генерала, -- позвольте вам представить моего бывшего ординарца. Ну, с графом Келлером вы, ведь, знакомы?
   -- Да, отвечал я, -- я сегодня от графа узнал о вашем приезде, и хотел было завтра явиться к вашему высокопревосходительству с многочисленными поздравлениями: с Новым годом, с новым чином, новым крестом...
   -- Ну, зарапортовался! -- перебил меня генерал, -- и прекрасно сделали, что явились сегодня, потому что завтра не застали бы меня -- я сегодня вечером еду к себе в имение...
   Я внимательно, между тем, всматривался в лицо дорогого человека. Он заметно изменился за тот короткий срок, в который я его не видел: побледнел, пожелтел, как-то осунулся, выражение глаз стало более серьезно, сосредоточено; он как будто делал усилие, чтобы улыбаться, смеяться, тогда как прежде это веселье было совершенно естественно, и вполне соответствовало его сангвинической натуре. Несомненно, что неожиданная смерть матери, хлопоты и труды в тяжелой степной экспедиции, и разные мелкие треволнения и неприятности сильно отразились даже на этой крепкой натуре.
   -- Ну, а вы что здесь делаете? -- обратился ко мне Скобелев. -- Пьянствуете? Правда, ведь, граф? -- и, не дожидаясь ответа, он стал говорить про меня князю Гагарину, который все продолжал с удивлением смотреть на нашу приятельскую беседу и на мои ордена. -- Отчаянный сорвиголова! -- говорил про меня Скобелев князю. -- Я всегда удивлялся его храбрости и хладнокровию.
   -- Генерал хвалит меня, ваше сиятельство,- вмешался я в разговор, -- а про себя ничего не говорит. А между тем мы -- это может подтвердить и граф Келлер, как бывший начальник штаба -- только брали пример с нашего вождя и в его поведении почерпали силу и энергию.
   -- Ну, вы, обезьянка, не скромничайте и не врите! Вы вот лучше скажите, какого вы чорта торчите тут, в Москве, и что делаете?
   -- Ничего не делаю,- отвечал я весело, -- да и что может делать казачий офицер, состоящий на льготе! В экспедицию вы меня не взяли, хоть и дали слово.
   -- Ах, да,- перебил меня Скобелев, -- я с вами не хочу быть больше знакомым! >   -- За что такая немилость, ваше высокопревосходительство?
   -- А за то, что вы, милостивый государь, проспали или пропили Ахал-Текинскую экспедицию.
   -- Я в этом не виноват: вы еще в Петербурге дали слово, что возьмете меня, в случай вас назначат начальником. Помните тот вечер, перед отъездом вашим в Минск...
   -- Да, помню, но я забыл, у меня тогда вот какая была голова, масса хлопот... Вы должны были сами напомнить о себе -- написать или явиться ко мне лично.
   -- Да я это и сделал, ваше высокопревосходительство; я отправил вам письмо, но ответа никакого не получил.
   -- Какое письмо? удивился Михаил Дмитриевич. -- Я ничего не получал, даю вам слово. Наконец, вы могли послать мне телеграмму!
   -- И ее, вероятно, постигла бы та же участь. Наконец, я решил, что вы, вероятно, недовольны мною за что-нибудь или просто не хотите меня видеть. Что же мне было навязываться!
   -- Что за чепуха! с досадой в голосе сказал генерал. -- Да чорт же знал, что вы существуете на свете! Мне даже говорили, что вы совсем испьянствовались, до чертиков, и от водки отправились на тот свет. Теперь я вижу, что все это вранье; вы такой же молодец, как были на Балканах. Не правда ли, граф? -- обратился он к графу Келлеру.
   Граф ответил утвердительно, и прибавил при этом:
   -- Я вполне разделяю мнение Дукмасова, что раз он не получил ответа на свое письмо -- неудобно было вторично напрашиваться,- и граф, в знак сочувствия, крепко пожал мне руку.
   -- Э, да вы заодно с Дукмасовым,- сказал, рассмеявшись, генерал, -- ну, чорт с вами, давайте вашу лапу в знак примирения,- и генерал протянул мне свою руку. -- А все-таки, продолжал он, -- вы проспали славную экспедицию!
   -- Не моя вина, ваше высокопревосходительство! Не судьба, Должно быть!
   -- Да вы просто взяли бы, да и приехали ко мне. Так делали многие офицеры. Приезжали без всяких бумаг, предписаний, и я, не зная даже их, принимал к себе А вас я знал и был бы очень рад. Храбрые офицеры никогда не могут быть лишними на войне, для них всегда найдется работа... Ну, да прошлого, все равно, не воротишь! Лучше давайте вот ужинать.
   -- Покорно благодарю, я недавно обедал, ваше высокопревосходительство! Вот вина, если позволите, за ваше здоровье выпью.
   -- Ну, уж это извините-с. Чего-чего, а вина-то не дам...,- и Скобелев торопливо отодвинул от меня бутылки.
   -- Не дадите, и не надо! -- сказал я совершенно спокойно.
   -- Впрочем, я думаю, бокал-то один ему можно налить, но не более,- обратился, улыбаясь, Скобелев к князю и графу, наливая мне шампанского. -- Вот что: ведь вы здесь, в Москве, ничего не делаете? Так пойдемте ко мне в деревню встречать Новый год. Вот граф обещался тоже приехать, и еще кое-кто. Я думаю устроить для деревенских детей ёлку, вот вы мне и поможете. Ну, что ж, согласны?
   -- Я с удовольствием куда угодно поеду с вашим высокопревосходительством, хоть на тот свет! -- отвечал я, сильно обрадованный встречей со своим бывшим начальником.
   -- Ну вот и отлично; теперь десять, поезд идет в одиннадцать, значит, через час мы и покатим вместе.
   -- Так позвольте мне съездить в гостиницу, переодеться и захватить кое-какие вещи,- сказал я.
   -- Лишнее -- так и поедем; на что вам вещи? Допивайте-ка ваше вино, да съездите, пожалуйста, в дом генерала Яковлева, где я остановился, и передайте, что я домой не вернусь, а поеду прямо на вокзал; поручику Ушакову скажите, чтобы он приказал Лею уложить мои вещи, и тоже отправлялся на вокзал к 11-тичасовому поезду. Сами же возвращайтесь сюда -- вместе поедем. Разобрали в чем дело?
   -- Что ж тут не разобрать! -- отвечал я, -- в кампанию и не такие приказания разбирал...
   -- Ну, пошел,- прервал меня генерал, -- непременно нужно огрызаться... Я замучился с ним в кампанию,- продолжал он, обращаясь к князю, -- никак с ним не сговоришься!
   -- Вероятно, потому вы и не взяли меня с собой в Ахал-Текинскую экспедицию, ваше высокопревосходительство, а нашли более сговорчивых...
   Все рассмеялись, а Скобелев без церемонии поймал меня за ухо и отодрал, приговаривая:
   -- Вот вам за это, будете меня помнить... Ну, а теперь -- марш! Возьмите мою лошадь; кучер знает, куда везти. Я буду здесь вас ждать.
   Выйдя к подъезду и усевшись на скобелевского лихача, я помчался к дому генерала Яковлева.
   Здесь меня встретил домовладелец, которому я отрекомендовался.
   -- А где же Михаил Дмитриевич? -- спросил меня генерал.
   -- Ужинает в "Эрмитаже". Он просил меня распорядиться относительно его вещей, так как Михаил Дмитриевич не заедет сюда более, а отправится прямо на вокзал.
   -- Это он всегда так устраивает, экспромтом! -- сказал добродушный генерал, и распорядился попросить поручика Ушакова.
   С Ушаковым--милым, симпатичным офицером -- мы встретились радушно, как старые боевые товарищи. Он принимал участие в Ахал-Текинской экспедиции, был ранен, заметно изменился и постарел, хотя за то и украсился новыми регалиями. Я передал ему распоряжение Скобелева, и затем отправился обратно.
   -- Пожалуйста, Петр Архипович, поторопи генерала, а то он, наверное, опоздает к поезду. Ты, ведь, знаешь его: как заговорится, так не оторвешь,- говорил мне Ушаков перед моим отъездом.
   На обратном пути я заехал на минутку домой, и около половины одиннадцатого был уже снова в "Эрмитаже".
   -- Ну что, все устроили? -- спросил меня Скобелев, сидевший, по-прежнему, в обществе князя и графа.
   -- Нечего было и устраивать -- они все сами без меня устроили. Пора ехать, ваше высокопревосходительство, полчаса осталось до отхода поезда.
   -- Уедем еще, тут недалеко до вокзала,- отвечал генерал, и продолжал свою оживленную беседу с Гагариным и Келлером.
   Наконец, минут за десять до отхода поезда я еле уговорил его ехать.
   -- Да чего вы суетитесь, точно баба какая... Успеем еще! -- говорил Скобелев, прощаясь со своими собеседниками.
   С трудом уселись мы вдвоем в узкие извозчичьи санки и помчались на вокзал по отвратительной дороге: снегу почти не было, замерзший лед растаял, и мы неслись то по глубоким лужам, то прямо по земле и камням, с трудом держась друг за друга на узком сиденье. Не смотря на быструю езду, мы все-таки опоздали на четверть часа, но поезд был задержан, благодаря распорядительности полицеймейстера, который встретил Скобелева у поезда, и проводил до вагона.
   Скобелев занял отдельное купе, а я с Ушаковым поместился рядом, в общем вагоне первого класса.
   Так как близилась полночь, то Михаил Дмитриевич пригласил нас к себе в купе встречать вместе Новый год.
   -- А помните, господа,- сказал генерал, -- где мы встречали 78-й год! Помните, как переваливали Балканы у Зеленого древа, помните Шейновский бой, пленение армии Весселя-паши, поход к Адрианополю... Хорошее время было, с удовольствием я его вспоминаю! Придется ли еще когда нюхать порох, или не судьба уже!
   Скобелев, опустив голову, о чем-то задумался.
   Я смотрел внимательно на это дорогое мне лицо, заметно уже постаревшее, осунувшееся, но все еще молодое, красивое, энергичное. "В 38 лет добиться полного генерала, получить Георгия второй степени! Какую он службу сослужил России!"
   -- Ваше высокопревосходительство! -- прервал мои размышления Ушаков. -- Двенадцать часов: с Новым годом, с новым счастьем!
   Мы взглянули на часы -- стрелки сошлись на двенадцати.
   -- Ну, пошли же нам Бог всего хорошего! -- серьезно сказал Скобелев, и набожно перекрестился. -- Что-то нас ожидает в этом году -- будем ли живы?
   Он горячо расцеловался с нами, и от души пожелал нам счастья и здоровья.
   А Лей уже держал в руках откупоренную бутылку шампанского и на подносе три стакана. Мы чокнулись, еще раз пожелали друг другу всех благ мира и вскоре разошлись спать по своим местам.
   -- Смотрите, господа, не проспите, сказал нам на прощанье Скобелев, -- поезд приходить в Раненбург около семи утра. Разбудите меня!
   Было ровно семь часов, когда я проснулся. Поезд наш подходил к какой-то станции, и вскоре остановился. Я взглянул в окно и на фасаде прочитал: "Раненбург".
   -- Мишка, вставай скорее! -- стал я торопливо будить храпевшего Ушакова. -- Иди, буди генерала, а то ругаться будет.
   Действительно, через минуту я услышал из купе недовольный голос Михаила Дмитриевича:
   -- Чорт знает, чего ж вы меня не разбудили раньше! Опять из-за нас поезд будут задерживать! Дукмасов, пожалуйте сюда! Вы отчего меня не разбудили?
   -- Я ваш гость, это не мое дело! -- отвечал я, улыбаясь.
   -- Ну, ладно, гость! Вот лучше помогайте мне скорее одеваться.
   Поезд был задержан на несколько минут, пока генерал успел собраться. На платформе собралась масса крестьян из окрестных деревень встречать его. И когда он вышел, головы всех сразу обнажились, лица просиял,и и простой люд с радостью приветствовал своего любимого народного героя, и вместе помещика.
   -- Батюшка наш, голубчик, красавец писанный? -- говорили с умилением, со слезами на глазах некоторые бабы, и низко-низко кланялись ему.
   Михаил Дмитриевич зашел в уборную и через несколько минут вернулся обратно в залу.
   -- Вот что, -- обратился он к Ушакову, -- так как вещи наши придут со следующим поездом, то вы побудьте, пожалуйста, здесь и позаботьтесь о доставке их в Спасское; тут останется также г. Голубинцев [главный контролер имений Скобелева]. Ну, а мы с вами,- продолжал Скобелев, обращаясь ко мне, -- поедем вместе...
   У крыльца станции, куда мы вышли, нас ожидали хорошенькие сани, запряженные цугом, одна за одной, тройкой прекрасных серых коней. Меня немало удивила эта оригинальная запряжка.
   -- Отчего ты запряг их так, по-польски? -- обратился я к молодцу-кучеру, служившему у Скобелева еще в действующей армии.
   -- Иначе нельзя, ваше благородие,- отвечал он, радостно улыбаясь мне, как старому знакомому, -- потому у нас снег очень глубокий, а дорога мало накатана; мужички ездят все в одну лошадь, так не то что тройкой, а и парой в ряд нельзя проехать...
   -- Ну, трогай, да получше поезжай! -- сказал Скобелев, усевшись между тем в сани.
   Добрые кони быстро повезли нас по плохо укатанной дороге. День был серенький, небо сплошь покрыто было тучами. Ветер постепенно усиливался, поднимая целые тучи снежной пыли, которая почти совершенно заносила дорогу. Меня начал пробирать холод, так как одет я был очень легко. Скобелев молчал, и о чем-то думал.
   -- А у вас, ваше высокопревосходительство, и здесь все напоминает действующую армию! -- обратился я к своему соседу.
   -- Что же именно? -- повернул он ко мне свою голову.
   -- Да как же: тот же кучер Петр, те же серые боевые кони, та же быстрая езда...
   -- Да, вот это! -- улыбнулся он. -- Ну, до действующей армии, положим, далеко еще! А вы знаете, я двух своих белых верховых кобылиц поставил в конюшню, как маток. Вот я повезу вас в свой конный завод, в Златоустове; кстати посмотрите пару рысистых жеребцов, которых я подарил князю Дондукову-Корсакову -- прекрасные лошади... Я очень рад, что поймал вас, вы поможете мне в хозяйстве, а то я, откровенно сознаюсь, плохой хозяин...
   -- Ну, а я еще хуже! -- отвечал я, смеясь, -- и вряд ли могу быть вам чем полезен.
   -- Ничего, все-таки присмотрите, кого нужно подгоните, а то все у меня страшно распущены, и мало заботятся о моих интересах... Вы знаете, я, ведь, привез из Турции несколько верблюдов и мулов, а из Закаспийского края прекрасных быков -- это у меня отдел иностранцев. Я вам все покажу...
   Между тем, метель все более и более усиливалась, и скоро дорога была совершенно занесена. Мы ехали прямо по полю, лошади постоянно проваливались в глубоком снегу.
   -- Однако, мы сбились с дороги, куда это ты нас завез? -- сказал Скобелев, увидя, что мы подъезжаем к какой-то незнакомой деревне.
   -- Виноват, ваше высокопревосходительство, сбился... Сами изволите видеть, как метет, никак невозможно! -- отвечал сильно сконфуженный Петр.
   -- Ах ты, скотина этакая! -- рассердился Скобелев, -- кругом виноват, да еще оправдывается. Я вот для Нового года прикажу отодрать тебя на конюшне... Не будешь тогда ворон ловить!..
   -- Да помилуйте, ваше высокопревосходительство, чем же я виноват...,- начал было снова оправдываться кучер, но Михаил Дмитриевич вторично на него заорал:
   -- Ну, уж лучше молчи! -- Вот как выпорю тебя, так вперед не будешь блудить... Ужасно распустились они здесь! -- продолжал он, обращаясь ко мне. -- В кампанию никогда этого не было...
   -- Э, пустяки, старался утешить я генерала, -- пять-шесть лишних верст не беда... Видь, действительно, метель сильная; посмотрите, как крутит снег!
   И чтобы успокоить генерала, я укутал его в шинель, а Петра дернул за полушубок, давая ему этим понять, чтобы он молчал, и не оправдывался.
   Наконец, мы добрались до Спасского, пробыв в дороге около пяти часов. Михаил Дмитриевич заметно повеселел, привстал в санях, и стряхнул с себя снег. На широкой улице деревни нам попалось навстречу несколько мужиков, которые, узнав своего "янарала", с радостными лицами низко ему кланялись.
   -- Здравствуйте, здравствуйте! -- приветливо отвечал Михаил Дмитриевич на их поклоны, и уже совсем повеселел.
   Мы проехали мимо довольно красивой церкви, возле которой находился большой новый дом.
   -- Это не училище ли ваше? -- обратился я к генералу.
   -- Да, это наш университет,- отвечал он, улыбаясь, -- мое произведение некоторым образом.
   Вскоре сани наши въехали в ворота большого двора, и остановились у деревянного флигеля,
   -- Вот мы и дома! -- сказал Михаил Дмитриевич, вылезая из саней.
   На крыльце его встретила какая-то пожилая дама (оказавшаяся экономкой) и несколько человек прислуги. Поздоровавшись со всеми и раздевшись, мы вошли в столовую, где был уже приготовлен стол с закуской и с шипящим самоваром. Я отправился в кабинет генерала и занялся осмотром его, а Михаил Дмитриевич ушел к себе в спальню, и через несколько минут вернулся оттуда переодетый, умытый и, по обыкновенно, раздушенный.
   -- Ну-с, идемте чаировать! -- обратился он весело ко мне, и мы направились в столовую, где нас ожидала упомянутая экономка. С нею генерал вступил в беседу, расспрашивая про хозяйство, про деревенские новости и пр.
   В это время приехал какой-то господин, сосед Скобелева по имению, а вслед за ним появился и священник села Спасского, отец Андрей, он же и преподаватель закона Божьего в школе.
   -- А, отец Андрей, здравствуйте, очень рад вас видеть. С Новым годом! -- говорил Михаил Дмитриевич, видимо обрадованный его приходу.
   -- Здравствуйте, здравствуйте, ваше высокопревосходительство! С новым счастьем! -- отвечал священник, очень симпатичный и довольно молодой еще человек.
   Завязался общий разговор про хозяйство, школу, охоту и пр.
   Вскоре приехали Ушаков и Голубинцев с вещами, и компания наша еще более оживилась. Пообедав все вместе, мы разбрелись по разным местам усадьбы; генерал отправился к себе в кабинет, а Ушаков ушел в училище хлопотать относительно ёлки.
   На следующий день Михаил Дмитриевич потащил меня с собой осматривать хозяйство. Все оказалось в порядке, и генерал остался вполне доволен осмотром своих владений, хотя, насколько я мог заметить, понимал он в агрономии и хозяйственном деле довольно мало. Впрочем, когда мы подошли к иностранному отделу, т. е., к верблюдам и мулам, привезенным из Турции, и быкам из Закаспийского края, то Михаил Дмитриевич очень рассердился на управляющего, найдя всех этих животных в очень плохом виде.
   -- Извольте все это привести в порядок -- иначе всем будет на орехи! -- сказал он, выходя из скотного двора.

Глава VIII

   На третий день Скобелев пригласил меня ехать с ним в Златоустовское имение, где находился его конный рысистый завод. Видимо, Михаил Дмитриевич очень любил это дело, и дорогой он все время рассказывал о лошадях.
   Завод, действительно, был прекрасно устроен. Матки и плодовые жеребцы содержались очень заботливо, помещаясь в отлично устроенных денниках, где чистота и порядок были образцовые.
   -- А вот и "Плевна" моя! -- сказал весело Скобелев, останавливаясь перед красивою белого кобылицей. -- Интересно, какое от нее получится потомство -- я скрестил ее с прекрасным рысистым жеребцом... Помните, Петр Архипович, как под Плевной во время дела я полетел в овраг!
   Я припомнил, что, действительно, под Плевной, при атаке Скобелевских редутов 30-го августа, Михаил Дмитриевич, спеша на позицию, упал в овраг, который лошадь не могла перепрыгнуть вследствие дождя, грязи и глинистого грунта. Генерал, весь выпачканный, выскочил из оврага, уселся на лошадь поручика Маркова, и поскакал снова к редуту, увлекши за собой заколебавшихся и уже отступавших солдат. Казаки вытащили тогда же из оврага скобелевскую кобылицу, и привели ее генералу в редут, где он находился. С тех пор эта знаменитая лошадь все время находилась под Скобелевым и, несмотря на страшный огонь и постоянные опасности, ни разу не была ранена.
   -- Прекрасная лошадь, -- сказал Михаил Дмитриевич, смотря на нее с любовью. -- Я очень люблю ее: сильная, легкая, быстрая и смелая... А вот посмотрите на эту матку, продолжал он, останавливаясь перед другою белою кобылой, -- я приобрел ее у конно-гренадер. Тоже добрый конь!
   -- Да у вас, ваше высокопревосходительство, сказал я, смеясь, -- получится порода чисто боевых лошадей. Дети унаследуют от своих матерей воинскую опытность и инстинкты... Вы бы мне одного жеребеночка подарили!
   -- Ну, нет, жеребенка не дам. Вот из взрослых какую угодно берите, -- отвечал он.
   Затем мы осмотрели пару жеребцов, которых Михаил Дмитриевич подарил князю Дондукову-Корсакову.
   Отдав несколько распоряжений управляющему и попросив его смотреть как можно бдительнее за лошадьми, Скобелев уселся в сани, и мы вернулись в Спасское.
   На четвертый день моего пребывания в Спасском, утром, во время чая, Скобелев обратился ко мне.
   -- Петр Архипович! У меня к вам просьба, кстати вам делать нечего: посмотрите, пожалуйста, как исполняют мои приказания относительно содержания в исправности моих любимчиков -- верблюдов, быков, мулов. Особенно обратите внимание на последних: я хочу из них составить тройку упряжных. Вы за одно выберите теперь же их, а потом вместе посмотрим.
   -- Хорошо, -- отвечал я, допивая стакан чая, и поднялся, чтобы идти.
   -- А где же ваш крест? -- спросил Михаил Дмитриевич, заметив, что у меня на груди не было Георгиевского креста.
   -- Он прикреплен к колодке, а другого нет, -- отвечал я, собираясь уходить.
   -- Нет, так нельзя. Лей! -- крикнул генерал, -- принеси-ка скорее мой крест с сюртука. Крест был принесен, и Скобелев собственноручно надел мне его в петлицу.
   Выйдя в переднюю, я набросил на себя шинель.
   -- Это что же вы в шинель нарядились? Разве можно в таком костюме по скотным дворам ходить!
   -- А в чем же я пойду -- у меня другого ничего нет! -- отвечал я.
   -- Нет, так нельзя, -- снова произнес генерал. -- Лей, подай мое пальто: извольте его надавать!
   И как я не отнекивался, не сопротивлялся, Скобелев почти насильно нарядил меня в свое пальто, и я, произведенный на время в чин генерала от инфантерии, отправился ревизовать скотный двор...
   -- Ну что, как? -- спросил меня Михаил Дмитриевич, когда через полчаса я вернулся обратно из своей командировки.
   -- Все благополучно, ответил я, разоблачаясь. -- Ваши любимчики шлют вам привет...
   В этот же день, вечером, назначена была в училище ёлка для деревенских детей. Еще с утра Спасское оживилось. Из окрестных деревень съехалось много крестьян с женами и детьми, и сани их запрудили всю площадь у церкви. Мужики, бабы, девушки, дети толпились целый день возле церкви, училища и у ворот Скобелевского дома. Все они горели нетерпением увидеть своего любимого "богатыря", "батька". Но Михаил Дмитриевич почему-то не показывался, и весь день почти просидел у себя в кабинете. Вечером приехало несколько интеллигентных гостей -- окрестных помещиков со своими семействами. Отец Андрей и Ушаков, на правах хозяев, любезно всех встречали. Наконец, когда все было готово, распорядитель ёлки, поручик Ушаков, послал сказать Скобелеву и последний, пригласив меня с собой, отправился в училище.
   Посреди просторной залы устроена была красивая ёлка, блиставшая яркими огнями. Три больших стола были нагромождены различными подарками для детей -- полушубками, рукавицами, шапками, книгами, сластями и пр.
   Михаил Дмитриевич любезно поздоровался с гостями, а затем подошел к стоявшим тут же, у ёлки, детям.
   -- Мне очень приятно, -- сказал он весело, -- что вы прилежно занимаетесь, и хорошо ведете себя... Все это я с удовольствием узнал от отца Андрея и вашего учителя. Надеюсь, что и на будущее время вы порадуете меня и ваших родителей, и будете так же стараться.
   Детские лица еще более оживились после этих милостивых слов, и они радостно, шумно заговорили все разом:
   -- Будем стараться, постараемся, покорно благодарим...
   -- Ну, что ж, теперь, я думаю, можно и подарки раздать, -- продолжал он, обращаясь к Ушакову. -- Да, пожалуйста, Михаил Иванович, займитесь гостями, и не обращайте на меня внимания. Я, ведь, свой человек, не гость!
   Ушаков попросил двух дам взять на себя труд раздавать подарки, а сам вызывал учеников по успехам их в науках. Восторгам детей не было конца, когда они возвращались на свои места с полушубками, шапками, конфетами, книгами и пр. Ценность подарка соответствовала успехам мальчиков. Присутствовавший тут же отец Андрей снабжал каждого своего питомца каким-нибудь замечанием, советом. Родители (отцы, матери), толпившиеся тут же, тоже сияли от удовольствия, и благословляли генерала за его доброту и внимание к их детям.
   Во время процедуры раздачи подарков Михаил Дмитриевич беседовал с некоторыми из мальчиков, которые с любопытством рассматривали мощную, красивую фигуру заслуженного генерала; он сам раздавал наиболее бойким и разумным разные вещи и сладости, и весело шутил с ними. Затем дети очень стройно спели, под управлением отца Андрея, народный гимн "Боже, Царя храни!"
   -- Однако свечи на ёлке уже догорают! -- сказал Михаил Дмитриевич. -- Ну-ка, дети, на штурм ее!
   И толпа ребятишек, с радостным криком "ура", стремглав бросилась на украшенную орехами, яблоками и конфетами ёлку, и своим пылом, энтузиазмом, вероятно, напомнила хоть отчасти генералу его лихие атаки на Зеленых горах, в поэтической долине Тунджи, в песчаных равнинах Турана... В мгновение ока неприятель был повергнут на пол, и через минуту, после ожесточенной рукопашной схватки, от красивой, блестящей ёлки остался лишь один жалкий остов. Михаил Дмитриевич с улыбкой смотрел на эту живую сцену детской атаки, и всегда доброе его лицо приняло еще более симпатичное выражение.
   -- Михаил Иванович! Я уйду домой, -- обратился Скобелев к Ушакову, -- а вы распорядитесь, пожалуйста, относительно угощения для гостей, -- и, раскланявшись со всеми, он ушел к себе в кабинет.
   Я проводил его домой, а затем возвратился обратно в училище. Вечер прошел очень оживленно, все были довольны, и благословляли Скобелева.
   На другой день после ёлки Ушаков уехал по своим делам в Москву, и я остался один с генералом.
   Граф Келлер, хотя и обещал приехать, но почему-то не явился.
   Лишившись компании, Скобелев почти безвыходно засел в своем кабинете, стал хандрить, и все время занимался либо чтением, либо писанием. Обычная его веселость стала проявляться все реже и реже; чело его большею частью оставалось нахмуренным. Вообще, Ахал-Текинская экспедиция заметно изменила его характер, и из сангвиника переделала почти в ипохондрика; минуты лишь он был весел, оживлен, а часы, дни -- задумчив, молчалив. Я. большею частью проводил время в его кабинете, читал газеты, книги, и изредка только обращался к нему с какими-нибудь вопросами. Иногда, впрочем, Михаил Дмитриевич оживлялся, покидал свою обычную хандру, и много говорил на излюбленные им темы -- об отношениях России и Германии, о немцах, о войне с ними и пр.
   Как-то вечером я сидел в его кабинете. Погода была скверная, ветер уныло завывал в трубе. Михаил Дмитриевич сидел в своем уютном кресле у письменного стола, и что-то писал, временами бросая перо и о чем-то задумываясь. На столе лежала развернутая тактика Драгомирова (последний выпуск) и на полях ее я увидел несколько заметок рукой Скобелева. Меня очень заинтересовали эти заметки, и я взял книгу, чтобы просмотреть их.
   -- Знаете, Петр Архипович, -- обратился ко мне в это время генерал, -- о чем я только что думал?
   Я поднял голову и посмотрел на него вопросительно. Лицо генерала было пасмурно, серьезно; глаза потеряли свой обычный блеск, свою жизненность, и смотрели как-то тускло...
   -- О чем же вы думали? Вероятно, новый план наступления на Берлин! -- заметил я иронически, предполагая, что его занимают обычные думы.
   -- Нет, не об этом... Я вот смотрю на все эти книги, рукописи, -- он указал при этом рукой на шкафы, -- и думаю: кому все это достанется после моей смерти, и будут ли когда-нибудь обнародованы все мои труды и заметки...
   -- Что это у вас такие грустные думы! -- возразил я. -- Вы еще будете жить, да жить... Помирать вам нельзя -- вы нужны для армии и России...
   -- Нет, -- перебил он меня, -- я предчувствую, что проживу недолго... И что тогда будет с ними?
   -- А ваши сестры! В случае, не дай Бог, вы умрете -- все это, конечно, будет ими обнародовано: это в их же интересах... Да, впрочем, что об этом говорить преждевременно: вам придется еще долго прожить!
   -- Нет, не говорите -- я наверное скоро умру! -- снова задумчиво и тихо проговорил генерал.
   -- Это у вас такие мысли лезут в голову от сидячей жизни, да от деревни! -- сказал я.
   -- А знаете, что я думаю, -- перебил меня Михаил Дмитриевич:- я думаю совсем поселиться в деревне.
   Я невольно рассмеялся.
   -- Не с вашею натурой, ваше высокопревосходительство, в деревне жить. Наконец, что же вы будете делать здесь?
   -- Как что -- буду хозяйничать!
   -- Да какой же вы хозяин! Ведь, вы сами же говорили, что ничего не понимаете в хозяйстве! Разве как Суворов, станете петь на клиросе и звонить в колокола...
   Михаил Дмитриевич снисходительно улыбнулся.
   -- Ничего, похозяйничаю -- научусь!
   Затем, разговор перешел незаметно на немцев...-
   -- Терпеть я их не могу, -- говорил Михаил Дмитриевич. -- По-моему, они хуже жидов! Меня больше всего бесит наша уступчивость этим колбасникам. Даже у нас, в России, мы позволяем им безнаказанно делать все, что угодно. Даем им во всем привилегии, а потом сами же кричим, что немцы все забрали в свои руки... Конечно, отчего ж и не брать, когда наши добровольно все им уступают, считая их более способными... А они своею аккуратностью и терпением, которых у нас маловато, много выигрывают, и постепенно подбирают все в свои руки... Право, я бы их перевешал всех! А все-таки, нельзя не отдать им справедливости, нельзя не уважать их, как умных и ловких патриотов: они не останавливаются ни перед какими препятствиями, ни перед какими мерами, если только видят пользу своего фатерланда. Наша нация этим истинным и глубоким патриотизмом не может похвалиться! Нет у нас таких умных людей, таких истинных патриотов, как, например, Бисмарк, который высоко держит знамя своего отечества и, в то же время, водит на буксир государственных людей чуть не всей Европы... Самостоятельности у нас мало в политике! Ненавижу я этого трехволосого министра-русофоба, но, вместе с тем, и глубоко уважаю его, как гениального человека и истого патриота, который не задумывается ни перед какими мерами, раз идет вопрос об интересах и благе его отечества... Вот бы нам побольше людей с таким твердым, решительным характером!
   На другой день, часов около одиннадцати, Скобелев позвал меня к себе.
   -- Пойдем в церковь и помолимся Богу за моих покойных родителей, -- сказал генерал.
   Мы вышли из дому и через минуту вошли в церковь. Обедня уже началась; народу было довольно мало. Церковь была довольно просторная, прекрасно устроена, изящно, даже богато. Видимо, Михаил Дмитриевич не жалел денег на украшение храма в своем селе.
   Отец и мать Скобелева были похоронены рядом в зимнем отделе церкви.
   По окончании обедни отец Андрей начал служить панихиду перед могилами родителей знаменитого русского генерала.
   Михаил Дмитриевич был серьезен, сосредоточен. Он опустил голову на свою могучую грудь, и какая-то тяжелая дума лежала на этом умном, задумчивом челе, на глазах виднелись даже слезы.
   Под грустную молитву священника и монотонное пение певчих невольно задумался и я. Вспомнилась мне симпатичная личность покойницы (Ольги Николаевны) и те хорошие минуты, которые я проводил в ее обществе в Константинополе, Адрианополе и Петербурге; промелькнула в моей памяти и отвратительная личность ее убийцы -- моего соратника, сотоварища; воображение невольно рисовало ту страшную картину, когда этот добрый гений пал под ударами кинжала ею же облагодетельствованного изверга, пал в центре Болгарии, среди признательного народа, за счастье и свободу которого с таким самоотвержением дрался ее доблестный сын...
   Покойного Дмитрия Ивановича я знал мало, и потому все мысли мои во время заупокойной молитвы были сосредоточены на матери дорогого мне человека.
   Наконец, панихида кончилась, мы приложились ко кресту.
   -- Пойдемте, Петр Архипович, -- обратился ко мне Скобелев, -- я вам покажу место, которое я приготовил себе для вечного упокоения...
   Ничего не подозревая, я последовал за генералом. Мы вошли в летнее отделение церкви и подошли к левому клиросу. Недалеко от стены в полу устроена была каменная плита.
   -- Поднимите-ка ее! -- обратился генерал к двум сторожам, указывая на плиту.
   Последние с трудом приподняли тяжелый камень...
   -- Вот и моя могила! -- произнес печально Скобелев, заглядывая в темный, холодный склеп. -- Скоро придется мне здесь покоиться!
   -- Ну, положим, далеко еще не скоро! -- отвечал я, немало удивленный этими мрачными мыслями генерала, которые, впрочем, он высказывал уже не раз по приезде в Спасское.
   -- Нет, дорогой Петр Архипович, -- ответил генерал, все продолжая упорно смотреть внутрь этого страшного, мрачного жилища, -- я чувствую, что это скоро будет; скоро мне придется лежать в этой тесной могиле...
   Какой-то внутренний голос подсказывает мне это!
   Это постоянное напоминание о смерти Михаилом Дмитриевичем крайне дурно действовало на меня, и я даже несколько рассердился на генерала.
   -- Что это вы все говорите о смерти! -- сказал я недовольным голосом. -- Положим, это участь каждого из нас, но вам еще слишком рано думать о могиле... Только напрасно смущаете других. Ведь, никто вам не угрожает смертью!
   -- А почем вы знаете; впрочем, все это чепуха! -- прибавил он быстро.
   -- Конечно, чепуха! -- согласился я.
   В это время к нам подошел отец Андрей.
   -- Батюшка, -- обратился я к нему, -- вот Михаил Дмитриевич показывал мне свою могилу, которую приготовил спозаранку. Это, положим, ничего еще; но грустно то, что генерал очень часто говорит про свою смерть!
   Священник, видимо не ожидавший последней фразы, посмотрел удивленно и внимательно на Скобелева, а затем медленно ответил:
   -- Что ж, все мы под Богом ходим, на все Его святая воля. Невозможно знать, что будет через час, не то что завтра! На все Его воля!
   -- Так, отец Андрей, так, -- живо сказал Михаил Дмитриевич, -- я с вами вполне согласен... Ну, а как нравится вам церковь, Петр Архипович? -- продолжал он, очевидно желая переменить тяжелую тему разговора.
   -- Прекрасная, очень изящная, красивая, -- отвечал я.
   -- Да, заметил отец Андрей, -- благодаря щедротам и усердию ваших покойных родителей, ваше высокопревосходительство, она украсилась так хорошо. Да и ваших забот тут немало!
   Осматривая церковь, я заметил с левой стороны у стены, близ устроенного для себя Скобелевым склепа, его боевые значки. Михаил Дмитриевич подошел тоже к ним.
   -- А вы, ведь, не видели, Дукмасов, этого значка, -- сказал генерал, указывая на красивый новый значок;-- он был со мной в Ахал-Текинской экспедиции...
   -- Не правда ли, -- обратился я к отцу Андрею, -- какая удобная цель для неприятеля: эти значки постоянно, ведь, находились при Михаиле Дмитриевиче на полях сражений, и облегчали, вследствие своего яркого цвета, возможность стрелять в него. Да если прибавить к этому белую лошадь и массивную фигуру генерала, то, действительно, надо удивляться, как это он вышел целым из этих опасностей...
   Между тем, Скобелев, не слушая моих разглагольствований, внимательно рассматривал свои боевые значки, с которыми связано было столько славных воспоминаний из его прежней опасной деятельности на Балканском полуострове и в степях Турана.
   -- Знаете, господа, о чем я думаю теперь? -- обратился к нам генерал. -- Я думаю, что прошло уже безвозвратно славное время этих значков! Не придется больше им развиваться на полях сражений! А между тем, я чувствую, что не за горами новая страшная война; должен решиться, наконец, наш спор с немцами: кому первенствовать -- им или нам. И я уверен, что кровавая борьба эта решится в нашу пользу, хотя, конечно, много жертв, много жизней и денег она поглотит! Но мне не придется видеть всего этого, не придется этим значкам развиваться в предстоящей борьбе славян с немцами!
   -- Вот видите, отец Андрей, -- сказал я недовольным тоном, -- какое мрачное настроение у генерала! Это невозможно...
   Я отошел к иконостасу, и стал его рассматривать, оставив Скобелева с отцом Андреем.
   Через несколько минут Михаил Дмитриевич подошел ко мне, и взял меня за руку.
   -- Ну, идемте завтракать! Ишь, надулся как! -- Это он на меня так рассердился, -- продолжал, улыбаясь, Скобелев, обратившись к священнику, -- зато, что я все говорю о своей смерти! Ему хочется, чтобы было так, как ему нравится...
   -- Зачем же вы напускаете на себя такие дурные мысли, -- ответил я. -- Я, напротив, твердо верю, что в предстоящей войне, с немцами Государь непременно назначит вас главнокомандующим.
   -- Ну, ладно, перебил меня Скобелев, -- пусть будет по-вашему!
   -- Видите, как он предан и расположен к вашему высокопревосходительству! -- говорил отец Андрей, когда мы вышли из церкви.
   После завтрака я ушел к себе, оставив генерала вдвоем со священником.
   На другой день, утром, Скобелев получил из Петербурга какую-то телеграмму, которая крайне дурно подействовала на него. Он сделался сумрачен, раздражителен, и за обедом ровно ничего не ел, и все время молчал. Вечером того же дня он отослал ответную телеграмму, и явился к ужину уже более веселый.
   Дня через два получена была новая телеграмма -- от военного министра, в которой сказано, что Государь Император изволил утвердить награды для тех лиц, которых Скобелев дополнительно представлял за Ахал-Текинскую экспедицию. В телеграмме сообщалось также, что Михаил Дмитриевич назначен Государем председателем комиссии по восточным делам; министр же вызывал его в Петербург.
   Михаил Дмитриевич позвал меня к себе в кабинет и показал эту телеграмму [Первую телеграмму и ответ на нее Скобелев тоже дал мне прочесть].
   -- Я очень, очень рад, говорил он, весело улыбаясь, -- что Его Величество утвердил эти награды! Где льется кровь, там, конечно, должно быть и щедрое вознаграждение! Ведь, я не за себя хлопотал, а за этих честных тружеников! Слава Богу, что они получили должное за свои труды!
   -- Теперь вот что, -- продолжал он, немного погодя, -- у меня есть к вам, Петр Архипович, просьба: завтра я заеду в Москву, и хочу просить вас проконтролировать все дела в моих имениях. Вам, все равно, нечего делать в Москве; здесь гораздо здоровье и полезнее... Так как же -- могу я вас об этом просить?
   -- С величайшим удовольствием, отвечал я; -- только откровенно сознаюсь, что в этих делах я совершенный профан!
   -- Э. пустяки -- это не Бог весть какая премудрость! Я вам передам сметы, которые мне представлены из разных имений; вы побываете в этих деревнях, посмотрите, как ведется хозяйство, проверите шнуровые книги у управляющих и пр. Пожалуйста, обратите внимание на все. Торопиться нечего -- времени достаточно...
   -- Еще раз повторяю, ваше высокопревосходительство, что я мало сведущ в хозяйстве и бухгалтерии...
   -- Да ну, нечего скромничать. Ведь, небось, на Дону у себя хозяйничаете! Я уверен, что вы сделаете все отлично, так же, как исполняли мои приказания в бою! -- польстил мне генерал. -- Я выдам вам бумагу, в которой уполномочу своим именем произвести ревизию. Оставайтесь у меня полным хозяином. Все лошади и прислуга к вашим услугам. Я буду ожидать вас в Москве.
   Затем Михаил Дмитриевич написал приложенное в конце настоящей книги предписание в Ивановскую и Златоустовскую конторы, скрепив его своею подписью и черною печатью.
   -- Вот вам и карт-бланш, -- сказал он, передавая мне документ,
   -- С удовольствием сделаю все, как сумею, -- ответил я. -- Припомню свои слабые познания по агрономии, которые приобрел на льготе в станице...
   -- Ну, спокойной ночи! Пожалуйста, распорядитесь, чтобы завтра, утром, мне были готовы лошади. Я пойду не на станцию, а в город, в Раненбург -- там у меня есть дело; а оттуда уже в Москву.
   На другой день я проводил Скобелева. С ним вместе поехал отец Андрей, которому тоже нужно было в город.
   -- Ну, трогай, -- сказал генерал кучеру, усевшись рядом со священником, и завертываясь в шубу. -- До свидания. Петр Архипович! Буду вас ждать в Москве...
   Сани быстро выехали на улицу.
   В тот же день я принялся за совершенно новое для меня дело, которое поручил мне генерал. И сознаюсь, что исполнять вей его приказания в бою, под свинцовым дождем, и пред лицом смерти, было для меня гораздо легче, чем возиться со всеми этими головоломными счетами, конторскими книгами, разными сметами, и прочею скучною материей.
   Впрочем, благодаря известному терпению и помощи Спасского управляющего и его письмоводителя, которые подробно объясняли мне все, я скоро привык к своей контролерской обязанности, и стал отличать кривду от правды, злоупотребление от правильности.
   На другой день вернулся из города отец Андрей, и привез мне письмо от Скобелева, в котором последний просил меня не торопиться, и подробно обратить внимание на все.
   За обедом мы условились с отцом Андреем вместе ехать в д. Михалково -- одно из имений Скобелева.
   Быстро домчали нас добрые скобелевские кони по прекрасной санной дороге в Михалково. По пути отец Андрей, оказавшийся очень веселым и остроумным собеседником -- сообщил мне много полезных и необходимых сведений относительно злоупотреблений некоторых управляющих, об их ловких проделках.
   Сами же управляющее, видя мою любезность, простоту и неопытность, неосторожно пробалтывались о своих темных делишках, и значительно облегчали этим мою миссию; некоторые же, будучи в контрах друг с другом, просто выдавали своих товарищей по профессии, что называется, топили их. Мне все это было на руку.
   За неделю я успел окончить возложенное на меня дело.
   Побывав в различных деревнях обширных имений Скобелева (Златоустово, Иванково и пр.) и составив обо всем подробный отчет со своими замечаниями, я распростился со Спасским, с любезным отцом Андреем, и уехал на вокзал, а оттуда, через Рязань, в Москву.
   На другой день, кажется, 15 января, я явился к Скобелеву. Он помещался в гостинице "Славянский Базар", и был дома.
   -- А, здравствуйте, казак! -- встретил он меня весело. -- Ну что, как, окончили?
   -- Окончить-то окончил, только не знаю, угодил ли! Однако, в ваших владениях, ваше высокопревосходительство, злоупотреблений порядком-таки! Очевидно, гг. управители изрядно эксплуатируют вашею добротой и доверчивостью!
   -- Знаю, батенька, знаю, -- отвечал, добродушно улыбаясь, Скобелев, и махнул только рукой, как бы говоря: "Бог с ними!"
   Затем я сообщил генералу просьбу его крестьян, переданную мне, относительно их некоторых нужд. Скобелев принял ее очень горячо и близко к сердцу.
   -- Непременно, непременно я это сделаю; я всегда рад им помочь... Спасибо вам большое, голубчик, за все! -- и он крепко поцеловал меня.
   Это была наша последняя встреча: вскоре после этого Скобелев уехал в Петербург, а я отправился домой, к себе на Дон. Более мне не суждено было видеть этого знаменитого русского вождя!
   Как громом поразила меня, как и каждого русского, пять месяцев спустя после отъезда моего из Москвы, ужасная весть о смерти Скобелева. Сначала я плакал как ребенок, потом целые дни ходил как помешанный, точно потерял что-то самое близкое, дорогое для себя...
   "И зачем непременно тебя, а не кого другого", думалось мне в те скорбные минуты, "похитила эта лютая смерть? Мало ли миллионов людей на Руси менее нужных, менее полезных, чем ты! За пять месяцев ты чуял уже кончину, указывал на свою могилу и смеялся над моим скептицизмом..."
   Вообще, известие о смерти Скобелева страшно тяжело подействовало на меня. Я почему-то твердо верил в его звезду, верил, что ему придется играть видную роль в истории России, что в предстоящей войне с немцами он окажет еще громадные услуги отечеству своим знанием, смелостью и патриотизмом... И вдруг -- все это разом рухнуло, кануло безвозвратно в вечность!
   Уверен, что моих боевых сотоварищей не менее меня поразила и огорчила весть о смерти Скобелева. Они так же искренно были преданы покойному богатырю, так же не чаяли в нем души, и готовы были всегда исполнять его любое, хотя бы самое безумное приказание...
   В один из вечеров, когда в палатку к Скобелеву собралось несколько человек молодежи, Михаил Дмитриевич рассказал нам о своем участии в Хивинской и Коканской экспедициях, о которых я до этого имел очень смутное представление.
   "Хива, господа", начал Скобелев, развернув на столе небольшую карту Турана, "представляет из себя, как вам известно, незначительное ханство по нижнему течению Амударьи с населением около 400 тысяч. Само по себе ханство это, конечно, не страшно было для России, и справиться с ним было бы не трудно, если бы оно не имело надежного союзника, а для нас опасного врага -- безлюдных и страшных пустынь, отделявших этот оазис от наших владений -- Кавказа, Оренбурга, Туркестана. Попытка наказать Хиву -- два раза кончалась неудачей для России (1717 и 1839 гг.) и эти неудачи вселили в Хивинцах убеждение в неуязвимости их страны. Даже успехи русского оружия в Бухаре, в долине Заравшана, и завоевание Самарканда в 1868 г. не изменило положения дел и Хива упорно отказывалась признать нашу власть, продолжая наносить нам чувствительный вред в наших торговых сношениях с Туркестаном, поддерживая партию недовольных, агитируя соседнее, подвластное нам население кочевников-киргизов, покровительствуя алламанщикам. нападавшим на торговые караваны и пр. Представления Туркестанского Генерал-губернатора -- вести себя спокойней, освободить наших пленных, не возбуждать Оренбургских киргиз-- ничуть не действовали, и Хива не изменила своего надменного, задирательного тона. Итак, повторяю: противник, по своим боевым качествам для нас не был страшен; наш главный враг был -- пустыня, безводье, жара, лишения... Путей в Хиву из наших владений было несколько: 1) Из Туркестана -- от Ташкента, Самарканда, Перовска, Казалинска; этот путь 700--800 верст; 2) Из Оренбурга и Уральска вдоль западного берега Аральского моря; этот путь почти вдвое длиннее (1400--1500 в.); 3) Со стороны Каспия несколько путей: от форта Александровского, от залива Киндерли, от Красноводска, от Чигишляра; из них наиболее длинный первый (до 1000 вер.), а последние три 750--800 верст.
   Все эти караванные пути проходят почти исключительно по пустынной местности, кое-где покрытой колючкой саксаулом, с почвой солончаковой, песчаной или глинистой. На известном расстоянии находятся колодцы, но число их неодинаково и расстояние между ними тоже. В некоторых местах они находятся на расстоянии дневного перехода, в других -- на расстоянии 2-х 3-х дней пути; эти последние, безводные переходы особенно тяжелы и страшны... В некоторых колодцах вода довольно хорошая, в других -- плохая, соленая, горькая, иногда просто отвратительная на вкус (в одном колодце, помню, мы нашли на дне 2-х дохлых баранов; но это открытие произошло уже после того, как вся вода была нами выпита, и дно ведра ударилось в труп животного). Иногда на пути находится один только колодец, иногда их несколько; в некоторых воды много, и ее может хватить на значительный отряд, в других, напротив, мало, или вода скоро иссякает и требуется много времени, чтобы она снова наполнила колодец. В некоторых колодцах вода находится на незначительной глубине, и воду из них извлекать не трудно, другие колодцы, наоборот, очень глубоки и требуют много времени и разных приспособлений для извлечения воды. Возле некоторых колодцев есть вблизи корм для верблюдов, возле других -- нет его, или он очень далеко... Вообще, условий чрезвычайно много и нужно много навыка, знания местных условий, опытности, чтобы пускаться в этот опасный путь, чтобы решить, какой силы отряд можно двинуть, какие можно взять с собой перевязочные средства и пр.: лошадей, овец и верблюдов ведь тоже надо кормить и поить в пути, хотя последние и могут обходиться без воды дня 2--3. Вообще, в этих степных, вернее -- пустынных экспедициях, верблюд -- это почти все; недаром его назвали кораблем пустыни! Корабль пропал -- и все погибли!.. Вот почему верблюжий вопрос -- это самый важный в этом походе. На роту требовалось не менее 25 верблюдов, на сотню--75; они везли в бурдюках воду, продовольствие для людей (сухари, крупу), лошадей (овес), патроны, котлы, медикаменты и пр.
   Итак, в 1873 г. решена была экспедиция против Хивы, население которой составляют юмуды, киргизы и туркмены (последние наиболее воинственны). Со стороны Оренбурга направлен был отряд генерала Веревкина, со стороны Туркестана двигался Кауфман -- главный начальник всей экспедиции и со стороны Кавказа двинулось 2 отряда: южный, полковника Маркозова, из Красноводска и Чигишляра, и северный, полковника Ломакина, от залива Киндерли; в этих двух отрядах войска были исключительно Кавказские. Южный отряд, Маркозова, не дошел до назначения вследствие страшной жары и безводья и вернулся с половины пути обратно к Каспийскому морю; северный же отряд, Ломакина (или так называемый Мангишлакский), при котором находился и я в качестве офицера генерального штаба, (тогда я был подполковник), успешно выполнил свою задачу, т. е. дошел до Хивы. Все отряды -- Туркестанский, Оренбургский и Кавказские -- должны были появиться в начале мая в Хивинском оазисе, но каждый из них был настолько силен, что мог действовать и самостоятельно. Нам предстояло пройти около 800 верст по пустыни Усть-Урт, и вести борьбу с природой, с всякими невзгодами -- жарой, безводьем и пр. Приготовления к этой трудной экспедиции через пески заняли довольно много времени. Главная забота составляла -- добыть верблюдов, без которых немыслимо переходить пустыню. Покупка, наем, реквизиция--все это применялось. Мне тоже пришлось поработать для этого дела: с командой казаков я отбил у киргизов близ колодцев Он-Каунды 60 верблюдов, и доставил их Ломакину. В апреле началось движение войск эшелонами (войска, как сказал, были переведены морем из Кавказа [Всего наш отряд имел около 2 т. человек. (18 рот 21-й дивизии, 10 орудий и 6 сотен Кубанцев и Терцев]. Сначала я находился при одной из колонн, и исполнял разные поручения; у колодцев же Биш-Акты мне поручено было командование отдельной небольшой колонной. Подвигались вперед мы медленно, испытывая страшные лишения: жара доходила до 45R, духота и сухость воздуха были невыносимы; кругом, куда ни бросишь взор -- безжизненная пустыня, бесконечные пески, пески... Вода в колодцах была большею частью скверная, солоноватая; колодцы глубоки -- иногда до 30 сажен, и доставать воду при таких условиях было очень трудно, а эта операция производилась крайне медленно. Иногда воды не доставало не только для лошадей, верблюдов, овец, которые сопровождали отряд, но даже для людей... Наконец мы поднялись на Усть-Урт. Сухость воздуха и духота еще увеличились, было несколько песчаных ураганов... Словом, мы вступили в царство настоящей пустыни... Вообще, весь этот поход -- это непрерывная борьба с природой. О неприятеле -- ни слуху, ни духу! Пищу люди получали более чем скромную, горячего почти не было, вследствие недостатка топлива. Двигались утром и вечером, днем же отдыхали, или, верней, мучились, пеклись на солнцепеке, так как палаток у нас не было (брали только самое необходимое). Бывали случаи, когда люди окончательно падали духом, приставали во время похода, и приходилось прибегать даже к крутым мерам, чтобы их подбодрить; раз я одну роту провел под барабан и "на плечо" верст 5. чтобы поднять в них энергию. Особенно тяжелые сцены приходилось наблюдать у колодцев при раздаче воды: люди превращались тогда чуть не в зверей, и только благодаря офицерам порядок установлялся. Мы выбивались из сил, чтобы водворить порядок между измученными от усталости, жары и жажды людьми: десятки манерок опускалось в колодец, солдаты отнимали воду у пивших верблюдов, лошадей, в воздухе стояла ругань людей, вой животных... Таким образом мы медленно подвигались вперед -- через колодцы Ильтедже, Байчагир -- к Ибытаю, Вблизи этого последнего колодца я имел стычку с киргизами. Выступив 5-го мая от колодцев Мендали, я с небольшиим авангардом на рысях поехал вперед, и оставил далеко позади свой отряд. За одним из песчаных холмов мы вдруг совершенно неожиданно наткнулись на караван киргиз верблюдов в 30. Верблюдовожатые были застигнуты врасплох, и без сопротивления сдались нам. Отправив сдавшихся с несколькими казаками назад, навстречу двигавшемуся отряду, я с тремя офицерами и восемью казаками поехал еще дальше, к колодцам Ибытай, где, как нам передавали сдавшиеся киргизы, двигался еще больший караван. Действительно, через несколько верст, мы увидели в стороне от дороги огромный караван, верблюдов в 300, при которых находилось несколько десятков вооруженных киргиз. Я подскакал к каравану и потребовал сдачи. Киргизы, видя нашу небольшую группу (10--12 человек), не обратили никакого внимания на мое предложение, и стали гнать верблюдов в обратную сторону, очевидно намереваясь уйти. Мне оставалось одно: или спокойно смотреть на ускользавшую из рук добычу или попробовать счастья русского оружия, помня, что "смелым Бог владеет!" Я решился на последнее: " шашки вон!" скомандовал я горсти своих всадников, "марш-марш!.." и десяток русских кавалеристов врубился между убегавшими в беспорядке навьюченными верблюдами, и златоустовские клинки стали добросовестно работать по чалмам и халатам детей пустыни. Показалась кровь, послышались отчаянные крики, ругань, рев верблюдов, раздались ружейные и пистолетные выстрелы... Убегавшие и опешившие киргизы стали инстинктивно защищаться пиками, шашками, револьверами... Последовала горячая рукопашная схватка... Между тем мой отряд, за которым я послал, уже спешил на выстрелы; пехота бежала несколько верст по страшной жаре, и довершила нашу победу. Правда, часть киргиз с верблюдами успела таки удрать, но все-таки до 200 верблюдов с вьюками (около 800 пудов крупы) остались в наших руках. Эти трофеи нам были очень кстати и солдаты вознаградили себя за долгий пост. В этой стычке некоторые офицеры и казаки были ранены; я тоже получил несколько сабельных ударов, не мог сесть на коня, и улегся в арбу. Но и киргизы недешево отделались: десятка два тел валялось на песке с порубленными черепами, в окровавленных халатах, раненых оказалось тоже немало... Как видите, господа, наш смелый, дружный натиск увенчался полным успехом! Затем мой отряд направился к колодцу Алан, присоединился к другим колоннам, и все продолжили дальнейшее движение.
   Вскоре мы спустились с безжизненного Усть-Урта в Хивинский оазис, в плодородную долину Амударьи (Оксуса), и подошли к г. Кунграду, который был уже занят частью войск Оренбургского отряда генерала Веревкина, следовавшего с севера по западному берегу Аральского моря. Немного южней, у г. Еарабайли, наш отряд, т. е. Ломакина, присоединился к отряду Веревкина, и поступил под его команду. Соединенный отряд был силою до 4500 человек. Это было в половине мая. Продолжая двигаться левым берегом Аму-Дарьи, мы заняли почти без сопротивления гг. Ходжейли и Мангит, после незначительного дела, бывшего у Мангита, генерал Веревкин приказал мне с двумя сотнями и ракетной командой преследовать бежавшая неприятельские шайки, и попутно разорять туркменские аулы за сочувствие и помощь жителей войскам хана. Поручение свое я выполнил в точности, предал огню и мечу несколько селений, порубил немало настигнутых хивинцев, захватил много всякой добычи. Не раз, увлеченные преследованием, мы натыкались на превосходные силы противника, и от наступления переходили к обороне... Я не буду останавливаться на различных, мелких эпизодах этой своей командировки; скажу только, что в ней было много интересного и поучительного. Затем я присоединился снова к отряду и получил благодарность от Веревкина за хорошую работу казаков.
   Во время движения соединенных отрядов из Мангита в г. Китай мне поручено было командовать прикрытием всего обоза -- верблюжьего и колесного. Азиаты вообще очень любят нападать на обоз, рассчитывая главным образом на захват добычи (верблюдов, скота, вещей...) и на относительную легкость удачи. Защищать же обоз дело вообще нелегкое и требует от прикрытия, которое обыкновенно бывает довольно незначительное, большой бдительности, сноровки и стойкости. Мне приходилось несколько раз отбивать нападения Хивинцев ружейным огнем и даже картечью из орудий; все попытки неприятеля кончались неудачей, хотя раз им и удалось захватить 2-х верблюдов и 3 арбы. Потери в наших войсках за все это время были ничтожны.
   При дальнейшем движении отряда к г. Кяту я получил другое назначение -- командовать авангардом. Двигаясь во главе Оренбургского и Кавказского отрядов, я с казаками по пятам преследовал отступавшие к своей столице неприятельские полчища. Хивинский арьергард старался портить дорогу, разрушал и жег мосты через арыки...; вообще всеми силами затруднял наше движение. Мне приходилось несколько раз буквально наскакивать на них и мешать им разрушать или жечь мосты, портить дорогу... С поднятыми шашками, с гиком бросались мои казаки на Хивинцев и последние, бросая работу, поспешно отстреливались, садились на коней, и улепетывали во всю прыть, Некоторые поломки мы быстро чинили (один мост, впрочем, помню, исправляли целую ночь), и отряд беспрепятственно подвигался вперед. 25-го мая я с авангардом подошел к г-Кош-Купырь, который находится верстах в 30 от Хивы. Заметив, что несколько человек Хивинцев зажигают мост, с целью не допустить нас войти в город, я с казаками карьером понесся к мосту. Хивинцы бежали к садам, и оттуда открыли огонь. Вслед затем мы подошли почти к самой Хиве, и остановились от городских стен верстах в 5 -- 6. Хива -- это обыкновенный азиатский город, обнесенный высоким земляным, валом, за которым располагалась неприятельская пехота; в некоторых местах выглядывали дула больших орудий, конечно довольно примитивного устройства. Стрельба из таких орудий была для нас почти безвредна. Да, вообще, боевым качествам нашего противника нельзя было позавидовать, повторяю, как военная сила, Хива не представляла для нас ничего страшного. Наши потери в эту экспедицию были самые ничтожные, хотя трудов и лишений всем пришлось перенести немало. И в Европейских воинах, на культурных театрах войны, борьба с природой, с лишениями, невзгодами часто бывает гораздо страшнее борьбы с противником и его усовершенствованным оружием; в этом, впрочем, я думаю, вы сами убедились, господа, из опыта настоящей кампании: сколько у нас больных было после перехода через Балканы, сколько людей расстроило себе здоровье этой бивачной жизнью на снегу, в сырости, на ветру! Всю жизнь будут помнить многие из нас эти не столько боевые, сколько походные, бивачные дни! Ревматизмы, катары, плевриты и пр. и пр. -- все эти награды раздаются более щедро нашему брату, чем чины и ордена. На Азиатском же театре войны и подавно борьба с природой страшней борьбы с врагом! Нужно много опытности, знания театра войны и различных местных условий...; нужно позаботиться обо всех по-видимому мелочах, которые порой играют громадное значение...; нужно предусмотреть всевозможные случайности, различные комбинации..., чтобы не попасться впросак, чтобы не погубить правильно и хорошо начатого дела... Однако, я отвлекся от своего рассказа.
   Итак, отряд расположился биваком верстах в 6 к северу от Хивы. Веревкин поджидал Туркестанский отряд, который двигался к Хиве с юга и должен был скоро подойти. 26-го Мая мне поручено было с двумя сотнями продвинуться еще ближе к Хиве, и произвести рекогносцировку окрестных городских стен. Двигаясь вперед с цепью наездников по довольно пересеченной местности, я заметил несколько Хивинских всадников, разрушавших мост через арык. При нашем появлении они бросили свое дело, поспешно сели на коней и стали уходить, а я со своими казаками преследовал их по пятам. При этом нам пришлось двигаться между двумя садами, обнесенными стенками. Так проскакали мы с версту. Боясь, чтобы не зарваться и не попасть в засаду, я приказал прекратить преследование, и начал медленно отходить к отряду. Неприятельские наездники подкрепленные густыми конными толпами, видя наше отступление, и объясняя его, вероятно, нашей трусостью, стали довольно энергично наседать на моих казаков. Пришлось спешить два взвода, и усиленным огнем прикрыть отступление остальных через дефиле. К счастью, в главных силах услышали, нашу перестрелку, и нам в подмогу были присланы две сотни, которые помогли моим казакам спокойно отойти назад. Отделались мы очень счастливо и потеряли только 3-х казаков, хотя Хивинцев легло несколько десятков от наших пуль и шашек.
   Вернувшись на свой бивак -- в авангард всего отряда -- мы с аппетитом поужинали жирной бараниной после хорошей военной прогулки, и улеглись спать. Но, на следующей день, опять пришлось обнажить сабли. Рано утром Хивинцы огромной массой -- тысяч до полутора (тут был всякий сброд: пешие и конные туркмены, киргизы...), -- под прикрытием садов, тихо обошли бивачно, расположение нашего отряда, и внезапно ударили на левый фланг, где паслись целые сотни наших верблюдов. Нападение было неожиданно для нас, и удачно для противника. Отбив штук 400 верблюдов, Хивинцы быстро погнали их к городу. Услыхав тревогу и пальбу на левом фланге, я посадил две сотне на коней, и поскакал с ними, и с ракетным станком из авангарда на выстрелы. Через несколько минут мы увидели столбы пыли, сотни бегущих верблюдов и торопливо погонявших их конных Хивинцев. "Шашки вон -- марш-марш!" скомандовал я -- и последовала обычная картина лихой кавалерийской атаки. Казаки действовали молодцами, и скоро с помощью прибывших еще 3-х сотен Леонтьева все верблюды были отбиты, а на месте побоища остались сотни две Хивинских трупов. Во время преследования нами конных азиатов, угонявших верблюдов, пешие неприятельские стрелки заняли сады, и открыли по нам огонь. С прибытием Леонтьева я пустил в атаку свои сотни на эту пехоту, и скоро казаки заставили ее очистить сады и удалиться. Вообще этот денек был длят наших казаков очень счастлив и приятен! Казаки лихо работали шашками, и потеряли только десять своих товарищей... В тот же день мне приказано было выдвинуть авангард на новую позицию, еще ближе к городу и вперед версты на 2. Сначала я произвел рекогносцировку, выбрал наиболее удобное место, имел довольно сильную перестрелку с Хивинскими всадниками и, наконец, вечером перевел на новую позицию свой авангард, который состоял из трех родов оружия. На следующий день Веревкин двинул весь отряд вперед с целью произвести усиленную рекогносцировку ближайших окрестностей города. Наши орудия выехали на позицию, и открыли огонь по городу. Хивинцы отвечали нам тоже артиллерийским огнем с городских стен. Наша пехота тоже стреляла по крепости, откуда и к нам летели пули. К вечеру все войска отошли от города, и расположились на позиции моего авангарда. Наконец, было получено известие о Туркестанском отряде, и 29-го мая Кауфман вступил в Хиву с южной стороны. Экспедиция была, окончена, враг был смирен, и изъявил полную покорность!
   Затем, в июне, мне пришлось участвовать в экспедиции против Туркмен-Юмудов, которые кочуют в окрестностях Ильялы и Кизик-Такир. Это наиболее беспокойная и храбрая часть населения Хивинского ханства, и ее-то нужно было наказать. Я не буду останавливаться на этом набеге. Скажу только, что выполнен он был вполне успешно, и мы навели на население изрядную панику (для азиатов это главным образом и требуется).
   В августе я с одним проводником произвел очень рискованную рекогносцировку путей от Змукшира до колодцев Нефес-Кули (близь Ортакую). Дело в том, что, как вам известно, отряд полковника Маркозова должен был двигаться из Красноводска по Узбою через колодцы Игды на Хиву, и прибыть в оазис почти одновременно с тремя остальными отрядами. Но Маркозов прошел только полпути -- до Ортакую, а затем повернул назад, к Красноводску. Страшная жара, безводье, падеж верблюдов -- все это не позволяло двигаться далее. Об этом неудачном походе тогда много говорили в наших военных кругах, и очень многие обвиняли во всем Маркозова, находя, что ему следовало идти далее, а не возвращаться. Меня очень интересовал вопрос: мог ли отряд Маркозова дойти до Хивы, или он совершенно погиб бы, если б двинулся дальше; в последнем случае благоразумие повелевало конечно вернуться, пока не поздно. И вот, я, переодевшись туркменом, проскакал от Емукшира до Нефес-Кули, и обратно, т.-е. сделал около 600 верст. Несколько раз мы блудили с проводником, несколько раз чуть не пропали от жажды и невозможной духоты, которая особенно чувствительна в августе; раз даже едва не попались в лапы кочевников -- туркмен, этих степных волков. Невольно рука хваталась за рукоятку кинжала или револьвера. Конечно, во сто раз лучше умереть, чем очутиться в плену у этих чертей! А удрать от них в этом безбрежном песчаном море, от их быстрых, красивых степняков -- довольно мудрено! Не раз становилось очень жутко, когда сознавал свое бессилие, свою беспомощность в борьбе с этой страшной безжизненной природой, с этими кочующими двуногими волками. Да, господа, только в молодости, в эту счастливую пору жизни, пору силы, энергии, отваги -- и можно пускаться в такие опасные предприятия! Мой спутник, проводник, человек, сжившийся с пустыней, привыкший с детства ко всевозможным лишениям, невзгодам, более чем я, конечно, способный переносить и жару и жажду -- и тот едва не погиб во время этой поездки. Страшно усталый, но вместе довольный своей удачей, вернулся я в Змукшир. Из своей рекогносцировки я вынес то убеждение, что Маркозов поступил вполне правильно, повернув обратно свой отряд от Ортакую; иначе, при дальнейшем движении до Змукшира, он легко мог совсем погибнуть от безводья и зноя. Водой этот путь очень беден, колодцы находились на большом расстоянии, вода большею частью отвратительная, да к тому же ее и мало. В августе наш Мангишлакский отряд выступил из Хивы в обратный путь и в половине сентября был снова на берегу Каспия, в Киндерли.
   Теперь, господа, я вам вкратце расскажу о своем участии в Коканской экспедиции. В 1865 г. Россия овладела Ташкентом и Ходжентом, и очутилась таким образом в соседстве с Кокандским ханством, занимавшим богатую, плодородную долину верхнего течения Сырдарьи. В семидесятых годах в ханстве началось брожение, явилось несколько партий, недовольных правлением хана (Худояра) и производивших беспорядки в стране.
   Летом 1875 г., я был командирован из Ташкента в Кашгар; до Кокана я отправился вместе с дипломатическим чиновником Вейнбергом, который от лица Кауфмана должен был выразить Худояру хану свое неудовольствие по поводу беспорядков в его владениях. Нас сопровождал конвой казаков. Приехав в Кокан, мы увидели, что волнение жителей (особенно кипчаков) приняло широкие размеры и что положение Худояра очень непрочно; в виду таковой опасности мы и уговорили хана покинуть его владения, и отправиться в Ташкент. Не без затруднений двинулись мы в обратный путь и благополучно добрались до Ташкента. Из своей командировки я извлек большую пользу: произвел маршрутную съемку, набросал кроки наиболее важных попутных позиций и окрестностей Кокана, собрал много необходимых статистических сведений, который впоследствии пригодились нашим войскам, и вообще ко всему внимательно присмотрелся. Между тем враждебность жителей ханств к русским стала обн аруживаться все более и более. Шайки коканцев (преимущественно кипчаков) вторгались в наши владения (в долину р. Ангрена), агитировали подвластное нам магометанское население, портили пути сообщения, угоняли скот и пр. Тогда решено было примерно наказать коканцев, и мы стали готовиться к экспедиции. Во время этих приготовления я имел маленькую командировку: генерал Кауфман поручил мне с двумя сотнями и ракетным дивизионом очистить от неприятельских шаек Северо-восточную часть Курамского уезда. В 2 дня я прошел 175 верст, но шаек нигде не встретил -- они успели уже удрать -- население везде было спокойно. В августе месяце 1875 г. наши войска несколькими колоннами выступили из Ташкента к Ходженту [Всего отряд был силою около 4 тыс. человек (16 рот пехоты -- Туркестанские линейные и стрелковые батальоны, 20 орудий и 8 сотен казаков)]. Я находился при главной колонне. Подходя к Ходженту, мы получили известие, что значительная неприятельская партия находится на границе, у Кишлака Самгара. На меня снова возложено было поручение рассеять эту партию. С двумя сотнями и ракетным дивизионом я двинулся к Самгару, но не застал уже там неприятеля -- он отошел к Махраму. Кажется 20 августа мы выступили из Ходжента, перешли Коканскую границу и двинулись по дороге к Махраму -- неприятельской крепости. Кауфман поручил мне командовать кавалерией отряда (тогда я был в чине полковника генерального штаба), т. е. восемью сотнями. Отряд медленно подвигался вперед в боевом порядке несколькими параллельными колоннами по совершенно ровной местности, причем правую колонну составляли мои лихие сотни (Оренбуржцы, Уральцы, Сибирцы). Конные толпы кипчаков и каракиргизов неоднократно пытались атаковать нас, и только огнем конных орудий и контратаками я останавливал их. Наконец, 22 августа, мы подошли к г. Махраму, и здесь произошел знаменитый для нашего оружия бой.
   Надо вам сказать, господа, что крепость Махрам, обнесенная высокой глиняной стеной с передним рвом, находится на левом берегу Сырдарьи в некотором расстоянии от Кишлака того же имени, причем от последнего до крепости тянулся непрерывный земляной вал, из за которого выглядывало 24 неприятельских орудия. Брать эту позицию с фронта, в лоб что называется, под огнем нескольких десятков орудий, по болотистой местности было, конечно, довольно рискованно, и потому Кауфман решил обойти ее с юга, чтобы затем ударить в тыл и фланг. Обход произведен был очень искусно, и наша пехота, после незначительной артиллерийской подготовки, бросилась в штыки, выбила неприятеля из за вала, овладела 24 орудиями, и по пятам отступавших ворвалась в крепость, где тоже взяла 26 пушек. Бегство противника, охваченного паническим страхом, было полное. Вот в этот-то удобный момент я и бросился с сотнями преследовать бегущих. Лихо работали шашками мои казаки, и под их ударами много легло пеших и конных халатников; мы захватили 2 орудия и нисколько бунчуков. Увлекшись преследованием мы наскочили на громадное полчище, и только благодаря ракетной батарее нам удалось отступить без потерь.
   Впрочем, об этом дело я вам уже рассказывал, господа, и говорил, каким образом мне достался вот этот беленький крестик, принадлежавший прежде Кауфману, а теперь Дукмасову. Лошадь моя была убита, один кипчак полоснул меня шашкой по колену, А ехавший рядом со мной хорунжий Хорошкин (Уральского войска) был убит наповал. Но, все таки, наши потери были самые ничтожные, хотя мои казаки порубили несколько сот человек. Словом, поражение неприятеля было полное, Без боя наши войска вступили в столицу ханства Кокон, а затем заняли и другой важный пункт Маргелан. Но часть населения, предводимая неким Абдур-рахманом, не смотря на Махрамское поражение, не хотела покориться и продолжала оказывать сопротивление. Для преследования отступивших в горы шаек, Кауфман сформировал особый летучий отряд и приказал мне двинуться с ним в погоню за Абдур-рахманом. Форсированным маршем (пехота ехала на арбах) мы двинулись по отвратительной горной дороге, за неприятелем. Через урочище Мин-Тюбе мы дошли до г. Оша, причем авангард моего отряда имел несколько лихих стычек с бежавшими халатниками, захватил несколько орудий и много разного оружия. Выполнив возложенное на меня поручение, я вернулся в Маргелан, и представил отчет начальнику экспедиции о своем набеге. Первая часть кампании была окончена, все города изъявили покорность, и земли по правому берегу Сырдарьи отошли по договору к России. Наши войска заняли г. Наманган. Но оказалось, что это было только начало конца. В конце сентября в г. Андижан вспыхнуло восстание, жители признали власть нового хана(Фулата) и вооруженные толпы конных и пеших кипчаков и каракиргизов сгруппировались вокруг него. Для наказания жителей Андижана двинут был туда довольно сильный отряд (до полутора тыс. человек) из Намангана под командой генерал-майора Троцкого; начальником штаба отряда был назначен я. Троцкий поручил мне произвести рекогносцировку окрестностей города и выбрать место для вагенбурга всего отряда. На рысях только с полутора сотнями двинулся я к Андижану, отыскал северней садов, окружавших город, удобное место для бивака и, затем, узкой долиной ручья направился к самому городу. Но оказалось, что мы слишком увлеклись и. совершенно, неожиданно, попали под сильный огонь, открытый против нас из сакель... Мы остановились в нерешительности... Вдруг выскочили целые тучи конных халатников, и стали энергично на нас нападать. Пришлось медленно отступать, цепляясь за каждое прикрытие. Тем не менее, бывшие со мной топографы быстро сняли кроки местности, а я наметил позиции для наших батарей. Так, отстреливаясь, мы медленно отступали, и в два часа отошли едва полверсты. Наконец, нас выручил полковник Борх, который из авангарда прискакал на выстрелы. Без него нам пришлось бы плохо -- силы были слишком неравны.
   На следующий день, 1 октября, произведен был штурм города. После артиллерийской подготовки мы несколькими колоннами направились на штурм, ворвались в город и, разрушая на своем пути баррикады, завалы, устроенные жителями на улицах, добрались до главной площади, где находился ханский дворец. Я командовал одной из колонн, и моим солдатам пришлось не мало поработать штыками. Коканцы стреляли в нас из ружей, пистолетов, пушек, прячась за стенами, в саклях, мечетях. Разгромив город, произведя во многих местах пожары, истребив изрядное количество противника, войска наши с площади двинулись Обратно к Вагенбургу, находившемуся за городом. Штурм этот нам обошелся очень дешево -- мы потеряли не более 50 человек; неприятелю же был нанесен чувствительный урон. Исполнив свою задачу, т. е. наказав жителей за вероломство, отряд двинулся в обратный путь, к Намангану. Во время этого отступления неприятель был особенно назойлив, дерзок. Я командовал арьергардом всего отряда, и на своих плечах выносил всю тяжесть отступления. При входе в дефиле я принужден был, ввиду их назойливости, броситься в атаку с сотней сибирцев. Несколько десятков халатников пало под ударами наших шашек, но и я потерял тоже 7 казаков -- потеря довольно чувствительная. Чтобы не оставлять тела на поругание противника, я спешил казаков и, благодаря подоспевшей во время пехоте, все тела были подобраны. Благодаря таким постоянным задержкам, наше отступление было очень медленно. Хорошее дело было при Муласы. Этот кишлак заняли кипчаки, и своим огнем очень беспокоили наш отряд, расположившийся биваком. Две роты пехоты посланы были, чтобы выбить оттуда кипчаков. Я и Меллер-Закомельский, вооружившись ружьями, тоже поместились в рядах этих рот чтобы принять участие в штурме. Кипчаки были выбиты, и мы стали их преследовать, но, увлекшись последним, мы неожиданно наткнулись на конные толпы неприятеля, которые бросились на нас... Но наши солдатики не растерялись: они быстро сомкнулись в кучки, и встретили эти конные толпы дружными залпами. Затем мы спокойно отошли, не тревожимые более противником. 5 октября ночью мы сделали нападение на неприятельский бивак, который находился от нашего расположения в нескольких верстах. В 2 часа ночи я тихо выступил с двумя сотнями (сибирцы и Оренбуржцы) к неприятельскому биваку. За мной следовал с пехотой Меллер-Закомельский. Безмолвно подошли мы к безмятежно и крепко спавшим сынам Магомета, и неожиданно с громким криком "ура" врубились в середину бивуака. Никаких мер охранения неприятель не принял для ограждения себя от всяких случайностей, и потому мы обрушились на них, как снег на голову. Невозможно передать картину хаоса, который наступил в неприятельском биваке, вслед за нашим нападением. Крик панического ужаса проснувшихся кипчаков, бегство и фырканье сорвавшихся с коновязи лошадей, отдельные ружейные и пистолетные выстрелы, воинственные крики наших казаков, характерные звуки сабельных ударов по головам и плечам азиатов -- все это слилось в какой-то дикий концерт разрушения и смерти! Эта картина ночного боя, вернее бойни, достойна кисти хорошего баталиста!
   Сколько мы порубили коканцев, сколько взяли оружия, значков и других трофеев -- я уж право не помню. Неприятельский отряд был силою около двух с половиной тысяч, что обнаружилось утром по числу оставшихся на бивуаке чалм, которые магометане, ложась спать, снимают с головы. Вообще, это было лихое дело, в котором лавры разделили казаки с пехотой. Нравственное впечатление этой ночной победы было настолько сильно, что отряд мог спокойно отходить уже ни разу не тревожимый противником. Мы вернулись в Наманган. Я был произведен в генералы, зачислен в свиту Его Величества, и назначен начальником Наманганского отдела. Инсуррекционное движение, однако, не утихло. Недели через две мне, донесли, что Батырь-Тюря, один из претендентов на ханский престол, со своей шайкой занял г. Чуст, и возбуждает население против нас. С небольшим отрядом я выступил из Намангана, рассеял шайку, и занял Чуст. Воспользовавшись моим отсутствием из Намангана, кипчаки возмутились, напали на оставшиеся в этом городе войска, и принудили их очистить цитадель. Но я уже спешил на выручку, и освободил от кипчаков, которые три дня осаждали лагерь, в котором наши молодцы защищались после очищения цитадели. Затем я бомбардировал город, и взял его штурмом. Мои войска потеряли около 40 человек, потери же неприятеля были громадны.
   Вскоре мне пришлось разорять новую шайку кипчаков, которая собралась на левом берегу Сырдарьи у г. Балыкчи Совершенно неожиданно напал я на беспечных халатников, разбил их наголову, уничтожил большие склады продовольствия, заготовленные жителями, и вернулся снова в Наманган. Потери моего отряда были самые ничтожные. Однакож кипчаки, эти буйные сыны Ферганы, не хотели смириться, и продолжали свою враждебную, агитационную деятельность. На мое представление о необходимости нанести решительный удар кипчакам -- разгромить их селения -- зимовки в горах, последовало разрешение Кауфмана, и я стал готовиться к новой зимней экспедиции. Зимний поход для нашего казака -- солдата не страшен, особенно если снабдить его всем необходимым. Русский человек привык к холоду, морозу, снегу -- это его союзники, друзья. Для жителей же юга (каракиргизов, кипчаков) это, напротив, самый лютый враг, особенно если принять во внимание их неподготовленность к зимним операциям. Отряд я сформировал довольно сильный (до двух с половиной тыс.) из всех родов оружия, и тщательно снабдил его всем необходимым. Под Рождество мы выступили в путь по отвратительным горным дорогам, и принялись за вандальское разрушение местности Эки-Су-Арасы между реками Нарын и Кара-Дарья. Несколько кишлаков было сожжено, разорено, несколько шаек уничтожено, паника распространилась на население далеко за пределы нашего марша. Между тем, один из главных агитаторов восстания, Абдур-рахман, стянул к себе значительные силы кипчаков (до 20 т.), занял г. Андижан, и возмутил жителей, которые решили упорно обороняться. Тогда я вторично подошел с войсками к Андижану. Два раза я посылал в город с предложением жителям сдаться, но оба раза они отказались. Волей неволей пришлось прибегнуть к крайним мерам: я выдвинул батареи на позиции, бомбардировал город, и затем двинул пехоту на штурм. Город был занят, и Абдур-рахман со своими полчищами бежал в г. Ассаке. Не давая ему опомниться, я преследовал его форсированным маршем до Ассаке, где он со своими кипчаками занял сильную позицию на высотах близ города. Здесь снова произошел бой, который окончился для нас блистательной победой. Кипчакам нанесено было решительное поражение; Абдур-рахман, Батыр-Тюря и другие руководители восстания сдались в плен; разных трофеев -- орудий, ружей, холодного оружия, лошадей и пр. -- было взято масса.
   Наша победа при Ассаке имела огромное нравственное значение, и вся восточная часть ханства сразу изъявила полную покорность, изо всех городов явились немедленно депутации. В западной половине ханства брожение, впрочем, продолжалось: оставался еще один враг, некто Фулат-бек, который со своей шайкой удрал в Алайские горы и занял укрепленный кишлак Учь-Курган. Честь разбития этого последнего принадлежит всецело полковнику Меллер-Закомельскому, и его храброму, разумному помощнику -- капитану Куропаткину (Алексию Николаевичу). Посланный мною отряд из семи сотен, под командой Меллер-Закомельского в Алайские горы напал ночью на шайку Фулата, и нанес ей жестокое поражение. Захвачено было 5 орудий, масса разного оружия, бунчуков, амуниции и пр. Эта славная победа была триумфом наших военных действий в долине Сырдарьи. С соизволения Государя Императора решено было присоединить ханство к Российским владениям. Со своими войсками я занял столицу ханства -- Кокан, и объявил жителям о состоявшейся воле "белого царя". При этом я прибавил, что всякая новая попытка к восстанию поведет за собой самые суровые, репрессивные меры с нашей стороны. Я дал слово, что разгромлю край, не оставлю камня на камне, виновных перевешаю. С этими господами нужно быть великодушным, гуманным -- раз они изъявляют покорность, кладут оружие, и суровым, безжалостным -- если они нарушают данное слово, прибегают к коварству. И в этом последнем случае надо действовать по Тамерлановски. Народы Кокана увидели, что я с ними не шучу, что, в случае надобности, я не задумаюсь прибегнуть от угроз к делу... Скрепя сердце, они покорились печальной необходимости, т. е. изъявили полную покорность, и вернулись к своим мирным занятиям. К русским они стали относиться с боязнью и уважением!.. Плодородный уголок с трудолюбивым населением еще более увеличил и без того обширные владения России! Государю Императору угодно было назначить меня начальником новой, Ферганской области. Вот, господа, вкратце я изложил вам сущность двух экспедиций, в которых я принимал участие, и о которых сохранил самое светлое воспоминание. Мой рассказ очень неполон, сжат и, конечно, не удовлетворяет вас, военных людей; я выбросил все специальные сведения -- названия войск, число их, состав колонн, фамилии начальников, различные подвиги единичных лиц и целых частей, боевые заслуги каждого рода оружия и пр. и пр. Более подробно я расскажу вам когда-нибудь в другой раз. А теперь -- спокойной ночи, господа -- я спать хочу!"
   Заканчивая свои воспоминания, я позволю себе сказать по поводу их несколько слов. Я никогда не думал, что мне придется когда-нибудь делиться с публикой своими воспоминаниями о пережитом прошлом, и потому весьма вероятно, что при своих описаниях я впал в некоторые незначительные погрешности, неточности.
   Извиняюсь заранее перед благосклонным читателем, и прошу его снисходительнее отнестись к моему труду. Я не задавался трудною целью писать строгое описание военных действий, воспроизводить перед глазами читателя картины боя, и подвиги русских людей в единицах и массах... Я просто хотел поделиться с ним своими впечатлениями о пережитых, десять лет тому назад, боевых днях, и хоть немного познакомить его с симпатичною личностью Скобелева -- этого рыцаря XIX столетия, который блеснул таким светлым метеором на горизонте русской жизни...
   И если я доставил читателю хотя маленькое удовольствие своим рассказом, который взять целиком из жизни, в котором нет ничего выдуманного, преувеличенного -- я буду считать себя счастливым...
   
   г. Новочеркасск.
   
   

"Со Скобелевым в огне".

Главы из книги о "Белом генерале".

Глава I

   На следующий день, т.е. 25 августа, наша бригада направилась туда же, к этому заколдованному и роковому для нескольких тысяч русских воинов городу, и расположилась биваком в лощине между шоссе и деревней Баготом.
   С 26 августа я почти не считаю себя кавалеристом, так как мне приходилось иметь дело преимущественно с пехотой и пешею артиллерией -- главными родами оружий при плевненских операциях.
   Так как мне придется довольно долго остановиться на своем пребывании под Плевной, на Зеленых горах, то я позволю себе вкратце описать эту местность, на которой так упорно и мужественно боролись храбрые скобелевские войска. Где пролито было так много молодой русской крови и которой, все-таки, справедливо гордится каждый истый русский патриот.
   К юго-востоку от деревни Брестовца (в расстоянии от нее около версты) находится наиболее возвышенная часть этого района -- гора Рыжая; к северу же и северо-востоку от упомянутой деревни местность постепенно понижается, образуя в последнем случае так называемый первый гребень Зеленых гор, южный скат которого, вместе с северною покатостью горы Рыжей, представляют довольно глубокую лощину, местами переходящую в овраг и называемую Брестовацким логом. К востоку от деревни Крышино (в расстоянии тоже около версты) находится довольно обширная возвышенность, которая образует два длинных гребня: южный (или второй гребень Зеленых гор) тянется почти в восточном направлении, и северный (или третий гребень Зеленых гор) в северо-восточном направлении к южной окраине города. Все эти три гребня, имевшие такое важное значение при атаке и обороне этой местности, оканчиваются у Тученицкого оврага, очень крутого, местами совершенно обрывистого, на дне которая протекает небольшая речка того же имени. У самого города в реку Тученицу вливается с западной стороны незначительный ручей Зеленогорский, левый берег которого на протяжении 150-200 сажен довольно круто поднимается, и увенчан был сильными турецкими укреплениями: Иса-Ага (или Скобелевский N 2) -- ближайший к городу, Каванлык (или Скобелевский N 1-й) -- к западу от последнего и соединенный с ним траншеей, и Баглык Сарты (или Садовое) -- еще западнее.
   К северу от деревни Крышино турки устроили на высотах тоже несколько редутов, причем ближайший из них -- Юнус-бей, отстоял от деревни почти на полверсты.
   Вот вкратце характер местности и укрепления гор левого берега Тученицы, получивших свое название "Зеленых" вследствие того, что они покрыты виноградниками, кустами и отдельными деревьями.
   "Зеленые горы"! Как сильно бьется сердце у каждого русского воина при воспоминаниях об этих кровавых, славных местах! И какая страшная разница между этими словами и другими двумя, с ними сходными -- "Зеленым островом"! Здесь -- смех, веселье, радость, музыка, аплодисменты; там -- смерть, мучения, пушечные громы, ружейная трескотня, скорбь, слезы, кровь...
   Да, много русских костей осталось там, на этих страшных горах, где теперь болгарин-земледелец мирно и спокойно разрабатывает свои виноградники и нивы, удобренные русскими трупами!
   После двух неудачных и тяжелых попыток (8 и 18 июля) овладеть Плевной и разбить армию Османа, в нашей главной квартире решено было, собрав к этому важному пункту значительное число войск, произвести в третий раз решительную атаку плевненских укреплений, подготовив ее предварительно в достаточной степени сильным артиллерийским огнем. С востока и с севера действовали войска 4-го и 9-го корпусов, а так же румынская армия; с юга, со стороны деревни Брестовца и к западу от Тученицкого оврага, назначены были действовать те самые войска (князя Имеретинского и Скобелева), которые 22 августа с такою отвагой овладели Ловчей.
   Наша бригада (собственно семь сотен, так как пять сотен осталось на Шипке), под командой полковника Чернозубова, вошла в состав этих войск, и подчинилась князю Имеретинскому.
   Еще с утра 26 августа завязался оживленный артиллерийский бой между батареями 4-го и 9-го корпусов, а также румынскими с одной стороны, и турецкими орудиями, помещавшимися в редутах, с другой. Пушечные выстрелы, то одиночные, то залпами, почти непрерывно раздавались к северо-востоку от нас. Отряд князя Имеретинского в этот день почти бездействовал, и только казаки наши имели незначительное столкновение с черкесами, оттеснив их цепь с первого гребня Зеленых гор.
   27 августа бой продолжался. Нашей сотне приказано было занять цепь на первом гребне Зеленых гор. Я со своею полусотней расположился вправо от шоссе в северо-восточном направлении до Тученицкого оврага; Ретивов с другою полусотней -- влево от шоссе до деревни Брестовца, которая была занята нашей пехотой.
   Сотни русских орудий гремели к востоку и югу от Плевны, и турецкие дальнобойки энергично отвечали на наш страшный огонь.
   Против нашей сотни, на первом же гребне, находилась цепь черкесов, с которой мы изредка перестреливались. Было около трех часов дня, когда я получил приказание отбросить эту цепь с первого гребня. Медленно начал я подвигаться со своими людьми вперед, постепенно учащая огонь. Черкесы сначала шагом отступали, затем быстро очистили фронт и навели нас на свою пехоту, которая и открыла по казакам сильный огонь. Волей-неволей пришлось остановиться, и я послал просить себе помощи. К счастью, скоро подошла наша пехота (цепь Калужского полка) и мы, совместными силами, стали энергично наседать на турок, поражая их метким огнем из крынок и берданок. Красные фески, выпуская целые тучи пуль, поспешно отступили, и заняли второй гребень Зеленых гор.
   В это время прискакал казак и передал мне приказание Гречановского -- собрать свою полусотню и расположиться за правым флангом, зорко наблюдая Тученицкий овраг на случай обхода нас неприятелем. Лишь только я успел собрать людей, как калужцы двинулись вперед, в атаку на второй гребень. Я с полусотней направился вслед за ними. Турки не выдержали дружного натиска нашей пехоты и бежали. Спустившись с первого гребня в лощину и поднявшись, затем, по заросшему частым кустарником скату на второй гребень, очищенный турками, я остановился на пологом хребте между деревьями.
   К нам скоро подошла какая-то рота Калужского полка и залегла тут же в виноградниках. Турки с редутов, очевидно, заметили наше присутствие и начали буквально обсыпать нас снарядами, которые скоро избороздили вокруг всю землю. Нужно было иметь много присутствия духа и самообладания, чтобы спокойно и неподвижно стоять под этим убийственным огнем. Особенно подействовало это на пехотных солдат, и никоторые из них, вероятно, более молодые, стали потихоньку, озираясь по сторонам, удирать назад.
   Не видя офицера и замечая, какое сильное нравственное впечатление производят на солдат эти рвущиеся с пронзительным, злобным шипением неприятельские гранаты, я подъехал к ним. "Ну как вам не стыдно, братцы, убегать! А еще Скобелевские герои!.. И нашли кого бояться -- турецких снарядов! Они только пугают, а вреда не делают... Вот посмотрите на казаков, как они стоят!" Действительно, мои казаки, как бывалые уже и опытные, держали себя молодцами. Солдатики, видимо, ободрились после моих слов, и стали гораздо спокойнее; за разбежавшимися же я послал нескольких казаков.
   Через некоторое время роте этой, также как и другим частям Калужского полка, приказано было двинуться в атаку. С замечательным мужеством и самоотвержением ринулись они вперед, на врага. Некоторые солдаты увлеклись до того, что овладели не только вторым гребнем, но даже третьим, и преследовали сбитых и бежавших турок до самого Зеленогорского ручья и далее, до редута.
   Но тут, на крутом скате, их встретили неприятельские резервы и, в свою очередь, атаковали наших малочисленных и усталых храбрецов...
   Во время этой атаки я с казаками охранял правый фланг и зорко наблюдал за Тученицким оврагом.
   Вскоре ко мне подъехал есаул Гречановский, и приказал, собрав полусотню, присоединиться к полку.
   Двигаясь обратно со своею командой по шоссе, я увидел в стороне скакавшую от позиции и по направлению к нам группу всадников, над которою рельефно развивался белый значок, и впереди которой особенно выделялся на белой лошади молодой красивый генерал. Я сразу узнал Скобелева 2-го, о котором так много уже слышал и которого видел еще ранее в Бухаресте, в гостинице, и 24 августа, после взятия Ловчи, при прохождении отряда князя Имеретинского в Плевну.
   -- Смирно! Пики в руку! -- скомандовал я полусотне и сам взял под козырек.
   -- Пожалуйте сюда! -- подозвал меня генерал, подъехав ближе, -- вы откуда и куда?
   -- Я с полусотней все время находился на правом фланге, между шоссе и Тученицким оврагом. А теперь командир сотни приказал мне присоединиться к полку...
   -- А знаю... Спасибо, казаки, за службу! -- крикнул он полусотне.
   -- Рады стараться, ваше превосходительство! -- дружно отвечали они под аккомпанемент свистящих и плачущих пуль.
   -- Я -- начальник боевой линии отряда, -- продолжал генерал, обращаясь ко мне, а потому приказываю вам сейчас же вернуться обратно на позицию, рассыпать ваших людей и подобрать всех наших раненых. Старайтесь пробираться даже через цепь. Надеюсь, что вы исполните возлагаемое на вас поручение добросовестно, честно!
   -- Слушаю, ваше превосходительство, постараюсь! -- отвечал я.
   -- А завтра утром, прибавил он, -- доложите мне, сколько всего раненых вы подобрали... И, дав шпоры лошади, герой Зеленых гор поскакал дальше, по направлению к Брестовцу.
   Хотя контратака турок и была отбита прибывшими подкреплениями, и мы удержали за собою второй гребень Зеленых гор, но калужцы потеряли в этом бою несколько сот человек, и оба гребня были усеяны убитыми и ранеными воинами. Мне с полусотней предстояло работы немало.
   Известив Гречановского о своей новой миссии, и дав наставление казакам по исполнении совершенно неизвестной для них обязанности санитаров, я, рассыпав полусотню лавой, двинулся через виноградники на позицию.
   Началась тяжелая работа по эвакуации раненых с поля сражения, и под пулями, на перевязочный пункт. Крепкие нервы нужно было иметь, чтобы терпеливо переносить эти ужасные стоны страдальцев, их, хватающие за душу мольбы, а часто и проклятия. Некоторых раненых казаки несли, устраивая из шинелей и пик импровизированные носилки, других вели под руки, третьих сажали на своих коней и поддерживали на ходу.
   Так работали мы всю ночь без отдыха.
   -- Ваше благородие! -- подъехал ко мне на заре вахмистр, -- Казаки не возвращаются с перевязочного пункта, застряли там чего-то. Совсем людей из полусотни мало осталось...
   -- А раненых много еще?
   -- Никак нет, ваше благородие, всех подобрали уже.
   -- Ну, так вот что, -- распорядился я, еле удерживаясь сам от одолевавшего меня сна,-- ты побудь здесь, а я отправлюсь назад и посмотрю, что там делается.
   Оказалось, что большинство казаков чуть держалось на ногах от усталости; лошади тоже были страшно изнурены и другие сутки работали без корма.
   Было уже совершенно светло, когда я, приказав вахмистру собрать людей и отвести их в полк, поехал доложить об этом командиру полка. На биваке застал Гречановского, съел у него наскоро кусок курицы, выпил, вместо чаю, водки и поскакал затем на гору 16-й дивизии, возле которой, в логу, устроен был перевязочный пункт. "Нужно будет узнать здесь, сколько всего раненых", рассуждал я, "Скобелев приказал считать их, а я этого положительно не мог делать..."
   Получив от доктора все необходимые мне сведения, я поехал разыскивать Скобелева.
   Ввиду того, что предположенная на 28 августа атака плевненских укреплений была по некоторым соображениям отложена, Скобелев, дабы не подвергать своих людей напрасным потерям, приказал очистить второй гребень Зеленых гор и отступить на первый. Калужский полк, как сильно пострадавший в бою 27 августа, был убран в резерв и заменен эстляндцами.
   Утро 28 августа началось на Зеленых горах грохотом орудий и сильною ружейною трескотней: турки перешли в наступление на наши войска, занимавшие позицию первого гребня. Но несколько попыток их не увенчались успехом, и эстляндцы, поддержанные стрелками, мужественно отразили все смелые атаки турок.
   Скобелева я нашел на Рыжей горе. Он сидел на походном складном стуле, возле длинной нашей батареи, и в бинокль рассматривал позицию.
   -- Ваше превосходительство изволили приказать мне вчера доложить вам о числе раненых: полусотня работала всю ночь, и на перевязочный пункт доставлено 450 человек, доложил я генералу.
   -- Хорошо, благодарю вас, -- отвечал он. Я хотел ехать восвояси.
   --Постойте, -- обратился ко мне снова генерал, -- вот вам новая работа: возьмите мой бинокль, садитесь на этот стул и внимательно наблюдайте за всею позицией. Если заметите что особенное -- сейчас дайте мне знать. В вашем распоряжении оставляю трех казаков. А я поеду к князю Имеретинскому...
   И, усевшись на коня, он поскакал в Богот.
   Я уместился поудобнее на трехногом скобелевском стуле, вооружился его биноклем, и стал рассматривать Зеленогорскую позицию, высоты по обе стороны Тученицы, и Крышинский редут. (Лежавший в лощине город Плевна с его белыми домиками и стройными минаретами с моего места не был виден.)
   "Господи, да когда же, наконец, мы возьмем этот заколдованный, страшный город?", думал я под грохот стоявших возле меня нескольких батарей, в числе которых была одна, составленная из турецких дальнобойных орудий, взятых 9-м корпусом под Никополем. "Ведь вот, кажется, пустое: никакой крепости нет, непривычному глазу почти не видно даже этих укреплений -- каких-то ничтожных земляных насыпей; как будто даже там нет никого, точно спит все или вымерло... А попробуй-ка, сунься туда в это мертвое царство! И какой ад поднимется там, какие громы станут изрыгать эти серые земляные насыпи, эти длинные тонкие ровики!.. И сколько жизней -- молодых, здоровых, сильных -- за которых теперь молятся десятки миллионов славян, снова вырвут эти злые свинцовые пчелки, эти куски чугуна, разрывающее в клочки человеческое мясо и кости... Но, рано или поздно, сломим же мы, наконец, это геройское сопротивление Османа! Терпите и труд все перетрут!.. Настанет же некогда день, и погибнет кровавая Плевна, храбрый погибнет Осман и весь стан мушир-гази Османа!" пародировал я известные слова Гомера, сказанные им относительно знаменитой Трои.
   Турки отвечали временами довольно энергично на огонь наших батарей и неприятельские гранаты рвались и зарывались в землю то впереди, то позади орудий, то между ними, к счастью не задавая никого из нас. После бессонно-проведенной ночи меня страшно клонило ко сну, и нужно было много усилий, чтобы не поддаться этому тяжелому состоянию. Сначала я беседовал с ординарцем Скобелева, нашего же полка хорунжим Чеботаревым. Но скоро он улегся возле; меня на землю, завернулся в пальто и, не обращая внимания на турецкие гранаты, зарывавшиеся возле нас, захрапел через минуту так громко и аппетитно, что мне сделалось просто завидно.
   Так просидел я под огнем на скобелевском стуле около пяти часов. Наконец, часа в четыре, я увидел приближавшуюся конную группу со знакомым значком, и с белым всадником впереди. "Ну что нового?" обратился ко мне Скобелев, подъехав к батарее и останавливая коня. "Ничего особенного нет, ваше превосходительство!" отвечал я; "за это время турки передвигали только незначительные части пехоты, по которым стреляла наша артиллерия..."
   Побыв еще некоторое время на батарее, Скобелев со штабом, к которому пристроился и я, поехал осматривать позиции наших войск на Зеленых горах. Невзирая на сильный артиллерийский и ружейный огонь; который открыли турки по нашей конной группе, Скобелев смело галопировал даже за линией аванпостов, внимательно осматривая местность и позиции -- наши и неприятельские.
   -- Господа, -- обратился к нам, между прочим, Скобелев, -- старайтесь хорошенько запоминать окружающую местность и расположение наших войск. Во время боя я буду часто посылать вас с приказаниями, и вы должны быстро исполнять их и не блудить... Даже по ночам вам придется нередко ездить... От толкового и храброго ординарца часто зависит успех боя!
   Объехав все позиции, мы шагом направились к Брестовцу. Солнце уже садилось, в воздухе стало заметно свежеть. Скобелев разослал почти всех бывших при нем ординарцев с разными приказаниями, и скоро из десяти человек остался один я.
   -- Дукмасов, обратился вдруг генерал ко мне, -- поезжайте сейчас ко всем командирам частей и объявите им, чтобы к завтрашнему дню они непременно пополнили свои патроны, а в батареях снаряды. Чтобы везде была приготовлена горячая пища и непременно по полтора фунта мяса на человека. Я строго взыщу с командиров, если замечу отступление от этого. Затем пусть позаботятся о шанцевом инструменте, и чтобы каждую минуту были готовы двинуться в атаку... На передовых позициях пусть люди углубляют траншеи, и чтобы имели при себе по фунту мяса. Вы поняли, что я вам сказал, не позабудете?
   -- Помню все, ваше превосходительство, будьте покойны! -- отвечал я.
   Но генерал прервал меня.
   -- Нет, лучше пойдемте в лагерь, я прикажу начальнику штаба все это написать. А то вы, пожалуй, перепутаете еще, а я потом буду взыскивать с командиров частей... Смотрите только, когда будете ночью развозить приказание, не попадитесь в руки турок! Хорошо ли вы запомнили местность и расположение наших войск?
   -- Не беспокойтесь, ваше превосходительство, какой же я казак после этого буду! -- отвечал я.
   В лагере Скобелев представил меня своему начальнику штаба, капитану Алексею Николаевичу Куропаткину. Это был довольно молодой еще офицер генерального штаба, небольшого роста, брюнет, с маленькими, черными и выразительными глазами, очень спокойный, хладнокровный и рассудительный. Вообще, Куропаткин произвел на меня самое приятное впечатлите. В нем не было того высокого, порой надменного отношения к нам, маленьким офицерам, которое мне нередко приходилось встречать в людях, носящих мундир генерального штаба, и которое всегда так глубоко оскорбляло нас, неученых строевиков.
   Он крепко, по товарищески, пожал мне руку, сейчас же написал приказание Скобелева и, передав мне бумаги, пожелал успеха и счастливого пути.
   Вообще Куропаткин представлял некоторый контраст со Скобелевым -- не по уму, конечно, а по натуре. Спокойный, несколько медлительный, осторожный, осмотрительный и дельный, он представлял противовес пылкой, увлекающейся и нервной натуре Михаила Дмитриевича.
   Получив от Куропаткина письменные приказания, я повез их развозить начальникам пехотных, кавалерийских и артиллерийских частей. Ночь была безлунная, темная, в 3--4 шагах ничего не было видно. Нередко попадая в канавы, овраги, то пешком, то верхом, рыскал я всю ночь по траншеям, развозя приказания. И только под утро попал я на бивак своего полка, командиру которого тоже передал пакет.
   Забравшись в первую попавшуюся палатку и повалившись здесь на землю, я крепко и почти моментально уснул после двух тяжелых бессонных ночей.
   Часов в восемь утра я проснулся. Товарищи мои уже встали и пили чай.
   -- А, и ординарец скобелевский глаза продрал! Ишь разважничался, фазан этакий! Ну поднимайся, у нас коньяк есть! -- так приветствовали меня станичники -- господа хорунжие и сотники.
   Откровенно говоря, мне вовсе не нравилась ординарческая, посыльная служба. Я знал, как мы, строевые офицеры, недружелюбно, порой враждебно даже, относились к этим штабным деятелям, отнимавшим у нас обыкновенно награды и лавры, называя их фазанами, моншерами, шаркунами, полотерами и другими эпитетами, хотя многие из них совершенно и не заслужили этого. Я с глубоким уважением и любовью относился только к строевой службе, и хотел всю кампанию оставаться в рядах своей сотни... И только имя Скобелева, его популярность в армии и народе и, наконец, самая опасность моего положения мирили меня с этим местом.
   Поболтав с товарищами, напившись чаю и поделившись с ними своею ночною поездкой по позиции (к счастью, ночь эта прошла у нас совершенно спокойно), я снова уселся на коня, и поехал разыскивать генерала. Нашел его, по обыкновению, на позиции, под пулями.
   -- А, здравствуйте, казак! -- сказал он весело, увидя меня, -- а я думал, что вы попались туркам и они вас на кол посадили!'
   -- Ну, вряд ли это им удастся, ваше превосходительство! отвечал я, здороваясь с новыми своими товарищами, -- живым-то я не дамся им, ну а с мертвым пускай делают что хотят!
   Генерал засмеялся, и посмотрел на меня одобрительно.
   В этот день, т.е. 29-го августа, после полудня войска наши, по приказанию Скобелева, с первого гребня двинулись вперед, и быстро овладели вторым гребнем. Турки в беспорядке бежали, и открыли как с третьего гребня, так и с редутов сильный ружейный и артиллерийский огонь по нашей передовой линии, на которой, под пулями и снарядами, наши солдаты уже начали рыть закрытые для себя траншеи. В ночь с 29-го на 30-е турки снова делали слабые попытки наступать на наши позиции на втором гребне, но по-прежнему были отражены эстляндцами.

Глава II

   Наконец, наступил кровавый день 30 августа. Густой туман окутывал нас во всех сторон, мелкий дождик зарядил, по-видимому, на весь день, образуя липкую грязь на глинистых, поросших виноградниками и кукурузой, скатах Плевненских возвышенностей. С раннего утра уже загремели пушечные выстрелы вокруг Плевны, и целые сотни русских гранат и бомб, шипя и свистя, летали в редуты, траншеи и в город; большинство их, конечно, впивалось не в человеческое мясо, а в землю и камень. Турки отвечали довольно вяло. Уже давно мы все на ногах, или, вернее, на конях, и ездим по позициям за Скобелевым, у которого сегодня лицо необыкновенно серьезно, озабочено. Вот вся группа остановилась на возвышенности, и Скобелев внимательно рассматривает расположение войск.
   -- Послушайте, внезапно обратился он к Куропаткину, -- я и забыл совсем. Как бы назначить кого-нибудь из расторопных офицеров, чтобы позаботился о доставке воды на позицию для войск во все время сражения -- это необходимо!
   Куропаткин оглянулся кругом и остановился на мне.
   -- Да вот -- Дукмасов может. Пожалуйте-ка сюда!
   И Куропаткин начал объяснять мне мою новую обязанность. Вначале я страшно обиделся за такое поручение. "Вот, черт возьми", думал я, слушая наставление Куропаткина, "неужели я ни к чему более не способен, как только развозить воду... Люди идут в бой, грудью столкнутся с врагом, и вся честь победы падет на их долю, а тут изображай из себя водовоза". Наконец, я не выдержал.
   -- Господин капитан, обратился я к Куропаткину, -- нельзя ли вас просить избавить меня от этой обязанности; назначьте, пожалуйста, какого-нибудь урядника, что ли. Я предпочел бы идти в атаку, на штурм, чем возиться с таким не боевым делом!
   Капитан, заметя, по выражению моего лица и тону голоса, мое неудовольствие, слегка улыбнулся.
   -- Вы напрасно думаете, мягко и дружески заметил он, -- что, то дело, которое вам поручено, так ничтожно и обидно для самолюбия: каждый приносит долю пользы в этом общем, великом деле. Доставлять ближнему облегчение в страданиях, подкреплять его силы -- это, напротив, великая роль, и каждый принесет вам за это искреннюю благодарность.
   Доводы Алексея Николаевича были настолько убедительны, что я вполне с ним согласился, и задетое слегка самолюбие было совершенно успокоено.
   Вообще, нельзя не отдать должную справедливость уму Алексея Николаевича, такту его, и уменью обращаться с подчиненными.
   Ведь другой на его месте, на мое замечание о назначении урядника распоряжаться подвозом воды, крикнул бы просто: "Извольте не рассуждать, а исполнять, что вам приказывают!"
   Положим, я и стал бы исполнять, но не с такою энергией, не с таким глубоким сознанием пользы и важности порученного мне дела, а просто с формальной лишь стороны... Здесь же сила убеждения, спокойная логика и теплое, товарищеское обращение вполне достигают своей цели.
   Куропаткин ускакал догонять Скобелева, а я решился добросовестно заняться своею новою мирною миссией в сфере пуль и гранат.
   Обидно мне было только то, что меня могли убить или ранить в то время, когда я занимался самым мирным занятием.
   Получив в свое распоряжение десять казаков, я отправился с ними в деревню Брестовац, собрал там несколько каруцц с волами и бочками, и организовал подвоз воды на позицию.
   Двенадцать бочек с водой постоянно стояли на известных местах, а четыре безостановочно снабжали войска на позициях.
   -- Вот, спасибо, дай Бог вам здоровья, казачки! -- говорили солдатики, утоляя томительную жажду в самом разгаре жаркого боя.
   Устроив таким образом порученное мне дело, я вернулся снова в свиту Скобелева исполнять свои ординарческие обязанности.
   Не буду останавливаться на описании подробностей боя 30 августа на Зеленых горах, на геройских подвигах наших войск. Русскому читателю эти подвиги прекрасно известны из многочисленных корреспонденций, рассказов и особенно из правдивого, подробного и высокохудожественного описания этого славного боя в капитальном труде генерала Куропаткина "Ловча и Плевна". В летописях русской военной истории бои 30 и 31 августа на Зеленых горах прибавят еще несколько славных страниц.
   План Скобелева атаковать редуты No 1-й и No 2-й действительно гениален, и сильно поразил турок и их недюжинного предводителя своею неожиданностью, смелостью, даже дерзостью. Идея блестящая, исполнение не менее славное.
   И если храбрые бойцы и их гениальный полководец не получили своевременно поддержки, помощи, то в этом не их вина!
   Будь направлена сюда главная атака всех оставшихся свободных резервов -- несомненно, что армия Османа-паши сложила бы оружие, или, в противном случае, совершенно была бы истреблена.
   Общая атака плевненских укреплений назначена была в три часа дня, но на Зеленых горах бой начался гораздо раньше: Скобелев решил занять сначала третий гребень, укрепиться на нем и затем уже двинуться в три часа, вместе с другими войсками, на штурм редутов.
   Под грохот наших батарей двинулись в атаку, в десять часов утра, на третий гребень владимирцы и стрелки. Прикрываемые туманом, они быстро и молодецки оттеснили турок с этого гребня; некоторые, как приказано было им, остановились здесь и занялись самоокапыванием; другие же, не видя ясного очертания гребня, продолжали преследовать бежавшего врага до самых редутов, причем несколько смельчаков даже вскочили в неприятельское укрепление. Впрочем, вскоре турки вытеснили эту слабую горсть храбрецов и, в свою очередь, перешли в наступление. Но встреченные огнем владимирцев и Суздальцев, мусульмане принуждены были отойти обратно к своим редутам, оставив третий гребень в наших руках.
   Общий штурм начался ровно в три часа дня. Владимирцы получили приказание атаковать редут 1-й, суздальцы -- редут 2-й, стрелки 9-го и 10-го батальонов -- направились правее последних.
   Стройно, в полном порядке и под музыку, двинулись эти части вперед, быстро спустились с третьего гребня, перескочили ручей, и стали карабкаться наверх по скользкому, вследствие дождей, и голому скату... Но тут убийственный огонь неприятеля заставил их временно остановиться. Поддержанные ревельцами, которые из резерва подошли к ним на подмогу, наши молодцы снова полезли по вязкому грунту на встречу страшному свинцовому дождю, теряя по дороге сотни своих храбрых товарищей... На половине ската солдаты снова приостановились: эти тучи пуль на совершенно открытом скате производили ужасное опустошение в рядах наших бойцов, что, в связи с физическою усталостью, делало дальнейшее наступление почти невозможным. Еще несколько мгновений -- и наступающие части бросятся назад!.. Момент был критический!.. Скобелев решился тогда на последнюю, крайнюю меру -- бросить в боевую линию весь оставшийся в его распоряжении резерв -- три батальона либавцев и два стрелков...
   Я позволю себе здесь выписать почти две страницы высокохудожественного и правдивого описания этих боевых минут из замечательного труда генерала Куропаткина "Ловча и Плевна":
   "Пять свежих батальонов -- пишет почтенный автор -- скрылись в зловещей долине, которая так же быстро поглотила их, как уже поглотила одиннадцать батальонов, ранее посланных. Эта лощина представлялась каким-то чудовищем, которое ненасытно требовало и поглощало все новые и новые жертвы. Несколько тысяч человек уже убыли из строя. Либавцы и стрелки молодецки достигли лощины и, оставив там свои жертвы убитыми, ранеными и отсталыми, стали, в свою очередь, карабкаться по скату. Вот они уже достигли до изнемогавших в борьбе с губительным огнем наших передовых частей, слились с ними и начали продвигаться вперед сперва довольно быстро, затем все медленнее. В это время турки перешли сами в наступление против нашего крайнего правого фланга из г. Плевны. Тут были у них пехота, черкесы и башибузуки.
   "Дрались в рукопашную. Наш правый фланг приостановился; фронт и левый фланг были тоже близки к остановке.
   "Успех боя окончательно заколебался. Тогда генерал Скобелев решил бросить на весы военного счастья единственный оставшийся в его распоряжении резерв -- самого себя. Неподвижно, не спуская глаз с редутов, стоял он верхом, спустившись с третьего гребня на половине ската до ручья, окруженный штабом, с конвоем и значком. Скрывая волнение, генерал Скобелев старался бесстрастно-спокойно глядеть, как полк за полком исчезали в пекле боя. Град пуль уносил все новые и новые жертвы из конвоя, но ни на секунду не рассеивал его внимания. Всякая мысль лично о себе была далека в эту минуту. Одна крупная забота об успехе порученного ему боя всецело поглощала все. Если генерал Скобелев не бросился ранее с передовыми войсками, как то подсказывала ему горячая кровь, то только потому, что он смотрел на себя, как на резерв, которым заранее решил пожертвовать без оглядки, как только наступит по его мнению, решительная минута. Минута эта настала; генерал Скобелев пожертвовал собою, и только чудом вышел живым из боя, в который беззаветно окунулся. Дав шпоры коню, генерал Скобелев быстро доскакал до оврага, опустился или, вернее, скатился к ручью и начал подниматься на противоположный скат к редуту номер 1. Появление генерала было замечено даже в те минуты, настолько Скобелев уже был популярен между войсками. Отступавшие возвращались, лежавшие вставали и шли за ним, на смерть. Его громкое: "вперед, ребята!" придавало новые силы. Турки, занимавшие ложементы перед редутом номер1, не выдержали, оставили их и бегом отступили в редуты и траншею между ними.
   "Вид отступавших от ложементов турок воодушевил еще более наших. "Ура", подхваченное тысячами грудей, грозно полилось по линии. Скользя, падая, вновь поднимаясь, теряя сотни убитыми и ранеными, запыхавшиеся, охрипшие от крика, наши войска за Скобелевым все лезли и лезли вперед. Двигались нестройными, но дружными кучками различных частей и одиночными людьми. Огонь турок точно ослабел или действие его, за захватившею всех решимостью дойти до турок и все возраставшею уверенностью в успехе, стало менее заметным. Казалось, в рядах турок замечалось колебание. Еще несколько тяжелых мгновений -- и наши передовые ворвались с остервенением в траншею и, затем, в 4 часа 25 минут пополудни, в редут номер 1.
   "Генерал Скобелев, добравшись до редута, скатился с лошадью в ров, высвободился из под нее, и из числа первых ворвался в редут. Внутри и около редута завязалась короткая рукопашная схватка. Упорнейшие турки были перебиты, остальные отступили назад к своему лагерю, лежащему в 300 саженях к северу от линии редутов. Другие отступили к редуту No 2.
   "Интересен следующий эпизод: схватка еще не всюду была кончена, как офицеры и солдаты, шедшие на редут за Скобелевым, как за знаменем, окружили его и умоляли идти назад, умоляли поберечь себя. Тяжело раненый майор Либавского полка тащил его за ногу из седла; лошадь, на которую Скобелев сел, была повернута и выведена из редута.
   В эти минуты каждый от сердца готов был прикрыть своею грудью начальника, раз уверовав в него и видя его личный пример, личное презрение к смерти..."
   Итак, редут 1-й и часть траншеи вправо от него остались за нами. Попытка овладеть редутом номер 2 сначала была неудачна и турки отразили наши атаки как с юга, так равно и со стороны редута No 1-й.
   Но зато и наши войска, занимавшие редут No 1-й и ближайшую траншею, отбросили ружейным огнем турок, пытавшихся через полчаса после потери своего укрепления вновь его захватить.
   Несколько позже, по прибытии свежих подкреплений, бойцы наши (суздальцы и либавцы) снова бросились на редут No 2-й, и, имея впереди достойного предводителя в лице подполковника Мосцевого, ворвались в него, переколов на бруствере отчаянно сопротивлявшихся фанатиков. Остальные в страхе бежали в Плевну.
   Наконец, наступила ночь -- тяжелая, страшная. Не ночь отдыха, успокоения, а напротив, ночь новых трудов, новых треволнений. Днем, когда видишь перед собой врага, стоящего на месте, приближающегося или удаляющегося, опасность не так страшна; но ночью нравственное состояние делается гораздо тяжелее, нервы слишком напрягаются; каждую минуту ожидаешь неожиданного нападения... Не до отдыха, конечно, было в такие тяжелые минуты! Все ординарцы были разосланы с приказаниями и донесениями. Мне тоже было приказано отправиться с бумагами к князю Имеретинскому. Темень наступила страшная; дождь не прекращался ни на минуту. Завязая в грязи, доехал я до первого гребня, где, возле шоссе, была разбита палатка князя. Кроме него, в ней помещался начальник штаба, полковник Паренсов, и нисколько адъютантов. Все они, не смотря на поздний час, были заняты делом. Нашему брату, ординарцу, приехавшему с донесением, конечно, не нашлось места в палатке' укрыться от дождя и непогоды.
   Соскочив с коня, я завернулся в бурку и прилег на мокрой земле возле палатки. Веки скоро сомкнулись, и я уснул тяжелым, свинцовым сном. Недолго, впрочем, пришлось мне наслаждаться отдыхом. Вскоре я почувствовал, что меня кто-то расталкивает.
   -- Послушайте, бумаги готовы -- поезжайте скорей. От души желаю вашему отряду полного успеха, говорил мне Паренсов.
   -- Передайте, пожалуйста, Скобелеву, сказал в это время вышедший из палатки князь,-- что я ему буду посылать все, что только возможно собрать в тылу, а также, что я послал в главную квартиру и просил подкреплений. Ну поезжайте, дай Бог удачи!
   Передав Скобелеву бумаги и слова князя, я думал на зорьке хоть немного вздремнуть, так как те нисколько минут, которые я не заснул, а забылся возле палатки князя, не подкрепили, а, напротив, утомили меня еще более.
   Но Скобелев не дал мне спать.
   -- Послушайте, Дукмасов, -- обратился он ко мне, -- возьмите человек двадцать казаков, да займитесь подвозом патронов стрелкам на позиции, а то они жалуются на недостаток.
   Снова вскочил на уставшего не менее меня "Дона" и всю ночь, до самого утра, ездил от патронных ящиков до редутов, снабжая стрелков патронами Бердана, которые казаки помещали в свои торбы и карманы.
   Суровое пасмурное утро 31 августа осветило непроглядную, мрачную картину на Зеленых горах. Туман, пропитанный запахом крови, стоял в воздухе. Сотни молчаливых убитых и целые тысячи стонущих раненых, ожидание уцелевшими новых жертв, новой бойни -- все это ухудшало нравственное настроение храбрых, но несчастных воинов; лица их были суровы, угрюмы, разговоры были сдержанные... Хотя большинство и получило пищу, но немногим пришлось сомкнуть глаза и запастись силами для новых тяжелых испытаний. Ожидания наши не были напрасны. С раннего утра уже загремела канонада с обеих сторон. Туман мало-помалу стал рассеиваться. Кроме артиллерийского огня, турки участили и ружейный. Со всех сторон летели свинцовые и чугунные чудовища в Скобелевские редуты, защищаемые несколькими тысячами наших измученных солдат (суздальцев, эстляндцев, владимирцев).
   Доступы к редутам -- склон третьего гребня и подъем за Зеленогорским ручьем сильно обстреливался неприятельским перекрестным огнем; сообщения по этому пространству производились большею частью одиночными людьми и притом бегом.
   Самые редуты и траншеи между ними представляли для защитников очень слабое закрытие, и турецкий огонь убивал в них немало народу.
   После короткой бомбардировки нашей передовой позиции, турки густыми цепями двинулись в атаку на Скобелевский редут No 1-й, но, встреченные дружным огнем нашей пехоты с редутов и Горталовской траншеи, принуждены были немедленно отступить, не смотря на значительное превосходство в силах, понеся большие потери, и оставив несколько сот убитых и раненых.
   Главная сила турок двигалась при этом со стороны Садового редута. "Слава Богу! атака отбита", вздохнули мы свободнее и перекрестились.
   Спустя часа три после описанных, неожиданных для нас атак, часов около десяти утра, они снова начали усиленно обстреливать нашу передовую позицию, а затем, густыми цепями красных фесок двинулись в атаку, и повели ее так энергично, так храбро, что едва не овладели укреплениями, стоившими нам таких ужасных жертв. Видно было, как несколько десятков человек наших солдат дрогнули и бросились бежать из редутов; за ними вскоре последовали еще большие кучки, и число защитников становилось все менее и менее. Если бы не гений Скобелева, не его обаяние и безумная храбрость в эту тяжелую минуту, то турки в этот раз наверно овладели бы редутом.
   Видя критический момент боя, Скобелев вихрем понесся на своем красивом белом коне, окруженный свитой, к редутам. Увидев любимого начальника, скакавшего на встречу врагу со своим рельефным значком среди этого свинцового дождя, наэлектризованные его словом, его самоотвержением, отступавшее бросились обратно к покинутым местам и дружным, убийственным огнем встретили почти в упор наступавшего врага. Последней не выдержал, дрогнул и. оставив у самых рвов редутов несколько десятков тел своих храбрецов, быстро отступил.
   В это время на правом фланге позиции у Тученицкого оврага завязалась оживленная перестрелка. Турки, не тревожимые нашими войсками со стороны Радишева, после нескольких неудачных атак их на редут Омар-бей-Тарбию, рассыпав густую цепь стрелков по правому берегу Тученицкого оврага и видя, что силы скобелевского отряда с этой стороны очень слабы, смело начали спускаться в овраг и даже подниматься на левый берег его. Наша редкая цепь, не будучи в состоянии сопротивляться, стала медленно отходить, цепляясь за деревья, кусты и энергично отстреливаясь; турки наступали все смелее и смелее.
   Видя новую угрожаемую опасность, Скобелев поскакал к отступавшим солдатам, удержал их, и приказал во что бы то ни стало отбросить турок за овраг; к счастью, в это время подошло подкрепление из резервов -- две роты, которые, вместе с бывшими в боевой линии людьми, дружно бросились на турок, заставили их торопливо спуститься в Тученицкий овраг и убраться восвояси; на пути они оставили немало тел -- пули и гранаты наши делали свое дело. Героем в этой стычке был подполковник Эрн.
   Я позабыл упомянуть, что на взятый нами редут (Скобелева No 1) еще ночью с 30 на 31 августа были втащены два наших орудия, которые все время прекрасно действовали и принесли большую пользу для защитников редута. Но, поражаемые со всех сторон, орудия эти около полудня 31-го были подбиты и большая часть прислуги истреблена. Тогда Скобелев приказал перевезти в тот же редут еще три орудия. С громадными усилиями и с большими жертвами притащили их до места назначения, и новые орудия снова завязали оживленную перестрелку с турецкою артиллерией.
   Один из зарядных ящиков, привезенный с этими орудиями, был поставлен за траверсом и послужил причиной страшного несчастья: турецкая граната ударилась в него, разорвалась, и ящик взлетел на воздух!
   Оглушающий удар раздался по всей позиции, и целый столб дыма и земли поднялся над редутом. Несколько человек артиллеристов и лошадей были убиты и страшно изувечены, а некоторые буквально разорваны на клочки; убит был осколком храбрый генерал Тебякин, ранен командир стрелкового батальона полковник Курсель; начальник штаба Куропаткин этим же злополучным взрывом был контужен и обожжен, но, несмотря на это, остался на позиции, и продолжал так же хладнокровно распоряжаться обороной.
   Конечно, на наши войска этот взрыв, стоивший нам таких жертв, произвел крайне тяжелое впечатление и в первое время просто ошеломил... Турки, напротив, приветствовали его громкими криками и, совершенно основательно рассчитывая на наше смущение, бросились неожиданно в атаку. Но и в этот раз им не удалось овладеть редутом. Дружные залпы наших рот, особенно из Горталовской траншеи, заставили их постепенно отойти. Это было около часу.
   Мы снова вздохнули свободнее. По отбитии этой атаки Скобелев поехал на правый фланг, на редут No 2. Я немного отстал от него и догнал только тогда, когда он выезжал уже из этого редута.
   -- Вот, посмотрите, Дукмасов, -- обратился ко мне, когда я подъехал, Скобелев, указывая на полусотню казаков, бывших впереди редута.
   --Этим господам я приказал выбить из огородов и виноградников черкесов и башибузуков, которые засели там в канавах и сильно беспокоят наших.
   Я посмотрел на своих станичников и увидел, что действительно они действовали очень вяло, нерешительно: верхом медленно подвигаясь вперед, осторожно перебираясь через канавы и другие препятствия.
   -- Вот ваши казаки (тут генерал употребил крепкое, ругательное слово), продолжал Скобелев, заметно раздражаясь. -- Поезжайте и скажите, чтобы сейчас же выбили эту сволочь!
   Своим нецензурно-ругательным словом Скобелев сильно задел мое казачье самолюбие. Вспылив, и не сознавая ясно, что говорю, я, взяв под козырек, твердо ответил:
   -- Если вы, ваше превосходительство, ругаете так нас, казаков, то я не могу исполнять вашего приказания.
   -- Как вы смеете рассуждать, хорунжий! -- грозно крикнул на меня Скобелев, весь вспыхнув. -- Я прикажу вас расстрелять сейчас!
   -- Как угодно будет вашему превосходительству! Хотя мы стоим теперь под перекрестным огнем и каждый из нас может быть расстрелян неприятельскими пулями, но, если прикажете, меня расстреляют свои пули.
   У Скобелева, между тем, вспышка горячности прошла. Он протянул мне руку и с добродушною улыбкой сказал:
   -- Ну, довольно... Извините меня, голубчик, я погорячился!
   Эта искренняя фраза генерала, который действительно мог предать меня суду за мою дикую выходку, за дерзкое возражение, еще более расположила меня к этому человеку, в котором я и прежде души не чаял, которым был просто очарован. Прикажи он мне тогда скакать в главный лагерь и привезти голову Османа-паши, и я ни минуты не колебался бы, не задумался бы отправиться на это сумасшедшее предприятие!.. Я поехал к казакам, передал им приказание Скобелева, и они немедленно и дружно его исполнили, оттеснив черкесов и башибузуков из близлежащих виноградников.
   Вскоре после этого я получил новое поручение. Мне приказано было отправиться на левый фланг позиции, и с сотней донских казаков 34-го полка охранять этот фланг со стороны Крышинского редута, удерживая этим турок от атаки в тыл наших войск, действовавших в центре Зеленых гор. Сотней командовал бравый есаул Енютин, с которым вместе мы направились в цепь. Выйдя из виноградников, Енютин рассыпал полусотню, которая тотчас завязала перестрелку с турецкою пехотой, занимавшей траншеи и ложементы близь Крышинского редута. Несмотря на близость неприятеля (шагов 500), казаки успешно состязались в стрельбе с турецкими пехотинцами и, прикрываясь деревьями и кустами, держались до самого вечера на позиции, не допуская турок атаковать наши войска, находившиеся в центре. Потери нашей сотни были довольно ничтожны: 2--3 казака и 6--7 лошадей.
   Исполнив это поручение, я снова вернулся к Скобелеву и застал его крайне встревоженным и огорченным. В руках он держал телеграмму от генерала Зотова и говорил Куропаткину: "Черт знает что такое! Пишут, что нет подкреплений, а между тем мы видим у них целые колонны, ничего не делающие... Хоть бы произвели демонстрацию с той стороны и отвлекли от нас таким образом часть неприятельских сил! Ведь нам приходится бороться чуть не со всею армией Османа-паши! Отряд наш истощает свои последние силы в непосильной борьбе!" От внутреннего волнения у него показались даже слезы на глазах; он опустил голову и отвернулся.-- "Если бы мне теперь свежую бригаду -- я доказал бы..." проговорил он тихо немного спустя (окончания фразы я не расслышал). Затем он поднял голову и, обратившись ко мне, сказал твердым голосом:
   -- Дукмасов! Поезжайте сейчас на оба редута и прочтите там вслух вот эту телеграмму, которую я получил от генерала Зотова.
   Не зная содержания телеграммы, и видя Скобелева крайне возбужденным, взволнованным, я немало был удивлен этим лаконическим приказанием.
   -- Слушаю, ваше превосходительство, отвечал я, взяв под козырек.-- Больше ничего не прикажете?
   -- Нет, ничего. Это решило все! Поезжайте и прочтите войскам эту телеграмму.
   Ударив плетью своего коня, я рысью направился к редуту No 1, до которого было около тысячи шагов. Пули свистали вокруг меня точно рой пчел, но я не обращал на них никакого внимания и больше думал о Скобелеве. Мне стало жаль его, мне было грустно, что мы не выиграем дела, которое так славно начали. Лошадь моя часто спотыкалась на трупы наших солдат, многие из которых уже разложились и наполняли воздух ужасными зловониями. При подъеме на скат, где находились взятые нами редуты, огонь турок еще более усилился и возле меня стали шлепаться со злобным шипеньем одна за другою неприятельские гранаты. Я решил, что целый не выйду из этого царства смерти и ужаса... Один из осколков прогудел вдруг над самым моим ухом; я схватился машинально за голову и думал, что контужен. Но счастье не покидало меня, и я невредимый добрался до цепи. Быстро вскочил я во внутрь укрепления и был поражен тою страшною картиной, которая открылась перед моими глазами: целые груды трупов -- православных и мусульман -- валялись возле редута и внутри его; раненые, которых немыслимо было вынести из этой кровавой, заколдованной горы, лежали тут же, рядом с убитыми, оглашая воздух стонами, мольбами и проклятиями; та часть бруствера, которая обращена была к городу, состояла буквально из куч мертвых тел, присыпанных слегка с наружной стороны землей; два русских орудия стояли безмолвно, подбитые и негодные к употреблению; несколько сот солдат различных полков, в самых разнообразных позах, стояли, сидели и лежали на банкете, по временам стреляя через вал... Они как-то тупо, апатично посмотрели на меня, когда я верхом вскочил в редут.
   -- Послушайте, братцы, а где тут ваш командир? -- обратился я к ним, не видя офицера.
   -- А вон там -- в энтой траншее, что впереди, -- ответило несколько голосов, указывая по направлению к Садовому редуту.
   Пришлось скакать еще шагов полтораста и снова под убийственным перекрестным огнем...
   Невредимый дохал я, наконец, до самой траншеи, занятой тоже нашими солдатами.
   -- Где тут командир? -- повторил я тот же вопрос, останавливая на всем скаку своего коня.
   -- А я самый и есть! Что прикажете? -- проговорил какой-то офицер, приподнимаясь с земли.
   Я увидел перед собою человека небольшого роста, средних лет, довольно плотного, с симпатичным, добродушным и чисто русским лицом, в стареньком пальто с потертыми, древними капитанскими погонами и в такой же шапке.
   -- Позвольте познакомиться, продолжал он, обращаясь ко мне,-- майор Горталов; чем могу служить?
   Майор Горталов -- личность историческая в военном отношении, которая должна занять почетное место наряду со Скобелевым, Добровольским, Куропаткиным, Эрном и другими героями Зеленых гор.
   -- Очень приятно, хорунжий Дукмасов, ординарец генерала Скобелева, -- отвечал я, пожимая радушно протянутую мне руку храброго воина.-- Только не с радостными вестями я к вам, майор! Генерал Скобелев прислал меня сюда и приказал прочесть телеграмму, которую он только-то получил от генерала Зотова.
   Тут я громко прочитал телеграмму, гласившую, что подкрепления не могут быть присланы, ибо таковых не имеется, и что он, генерал Зотов, надеется, что войска Скобелева удержатся собственными силами.
   Новость эта произвела на героев-защитников, изнемогавших в неравной борьбе с энергичным противником, и каждую минуту ожидавших подмоги, видимо удручающее впечатление. Невольно закрадывалась мысль, что эти отважные бойцы, под впечатлением грустной вести, падут духом и будут обороняться далеко уже не с прежним энтузиазмом, не с прежнею отвагой...
   Хотя меня и не уполномочил Скобелев говорить им что-либо еще, но я, тем не менее, стал уверять солдат, будто генерал вполне уверен, что они и без подкреплений сами удержатся на завоеванной позиции, что Великий Князь, главнокомандующий, обещал непременно прислать им помощь и пр. Словом, всеми силами старался хоть немного подбодрить их.
   -- Ну, до свиданья, дай Бог счастья! -- проговорил я на прощанье, пожимая руку Горталова, и. поворачивая своего усталого коня.
   В это время турки неожиданно перешли в наступление против этого участка. Увидев мою фигуру на лошади и принимая, вероятно, меня за какого-нибудь начальника, они открыли шагов с 300 самый убийственный огонь. Пули назойливо стали свистеть мимо моих ушей и вдруг одна из них злобно влепилась в голову моего верного боевого товарища "Дона". Зашаталось бедное животное, грохнулось затем на землю и жалобно застонало... Я едва успел соскочить на землю. "Это Бог меня наказывает за вранье!" подумал я, прощаясь с несчастным, любимым другом.
   -- Эх, жаль, братцы, хорошая лошадь была! -- говорили пехотные солдатики, с соболезнованием смотря на бедное животное, которое, откинув назад голову, страшно хрипя и конвульсивно вздрагивая ногами, боролось со смертью.
   "Вот, уж одному из нас не суждено вернуться в родные степи, на Дон", думал я, маршируя обратно от Горталовской траншеи к редуту No 1 и из кавалериста превратившись в пехотинца. "Скоро и мой черед, пожалуй! Может, сейчас вот какой-нибудь роковой кусочек свинца влепится мне в спину или в затылок и уложит так же, как и моего верного Пегаса!.."
   Не заходя в редут No 1-й, я направился ближайшим путем к редуту No 2-й. Подходя к нему, я встретил знакомого офицера (причисленного к генеральному штабу штабс-капитана Сокольского), который возвращался из редута тоже пешком.
   -- Что же это пешечком? -- обратился я к нему. -- А конь твой где?
   -- Убили только что, -- отвечал он, пожимая мою руку.
   -- Ну, в таком случае, мы с тобой товарищи: я тоже лишился своего дорогого "Дона". Вот что: ты подожди меня здесь немного, я объявлю сейчас приказание генерала на редуте и отправимся вместе назад.
   -- Ладно, ступай, я подожду!
   На редуте No 2-й командиром был подполковник Мосцевой, которому я передал то же известие и прочитал телеграмму. И здесь новость эта произвела видимо удручающее впечатление. Не желая заставлять ждать себя, я пустился в обратный путь, и вскоре подошел я Сокольскому; он сидел на камне между редутами и совершенно спокойно курил папиросу под перекрестным неприятельским артиллерийским и ружейным огнем.
   -- А я тебя все поджидаю, хладнокровно сказал он, точно дело происходило где-нибудь на бульваре ила в гостиной.
   -- Однако, ты храбрец! -- невольно заметил я, удивляясь тому месту, которое он выбрал себе для отдыха. -- Тебе как будто доставляет удовольствие сидеть здесь, ты каждый миг рискуешь быть убитым.
   -- Э, брат, все равно, куда ни прячься -- один черт! -- спокойно отвечал Сокольский.
   Повторяю еще раз читателю, что я не задаюсь вовсе целью воспроизвести перед его глазами полную картину боя на Зеленых горах в порядке, в системе; и подробностях!.. Я описываю лишь те эпизоды, которых был сам свидетелем или слышал тут же, под огнем, от более или менее авторитетных лиц. Поэтому, весьма вероятно, что в описаниях моих могут явиться и некоторые неточности. Моя главная цель -- писать все без утайки, одну лишь голую правду, будь она лестная для нашего национального самолюбия или, напротив, неприятная.
   Около четырех часов дня турки открыли усиленный; артиллерийский и ружейный огонь по нашим редутам. Еще раньше Скобелев начал получать донесения от Горталова и Мосцевого о значительном сосредоточении неприятельских войск против нашего отряда. Очевидно, Осман-паша вздохнул свободнее после отбития атаки на других пунктах позиции и, не тревожимый более никем, решил обрушиться почти всеми своими резервами на самого назойливого и опасного врага, который завладел такими важными, в тактическом и стратегическом отношениях пунктами, как редуты No 1 и 2.
   Густые цепи турок с сильными поддержками позади неистово лезли вперед, не смотря на страшный огонь наших солдат из редутов и траншей. Целые сотни их валились на землю от русских пуль и гранат; но это не удерживало остальных и они, с дикими криками "Алла, Алла!", с пением и со стрельбой на ходу, неудержимою волной все ближе и ближе подвигались к нашим. Впереди ясно развивалось зеленое знамя пророка: несколько мул в белых чалмах двигались с атакующими таборами, держа высоко над головами священные Кораны. И все эти тысячи мусульман, как бы опьяненные, с каким-то диким энтузиазмом, точно сумасшедшие или разъяренные звери, стремительно подвигались к редутам. Они, вероятно, поклялись или погибнуть, или победить!.. Вместе с пехотой двигалось несколько сот черкесов и башибузуков, которые своим дьявольским видом, своими криками и гиканьем придавали этой фанатической атаке какой-то адский характер...
   В этот роковой момент Скобелев со своею свитой и значком стоял на втором гребне Зеленых гор и с грустью смотрел, как была захвачена турками сначала Горталовская траншея, а затем и редут его имени (No 1). Отчетливо было видно, как кучки наших солдатиков поспешно спускались с кровавого ската к Зеленогорскому ручью, как красные фески появились в редуте, и огласили воздух неистовым, радостным "Алла!" Горсть русских героев не захотела отступить из завоеванных дорогою ценою укреплений и штыками встретила ворвавшихся сынов Магомета. В числе этих, павших в неравном штыковом бою, богатырей, память о которых будет всегда священна на Руси для каждого истинного патриота, был и честный храбрец -- майор Горталов. Отступавшие солдаты наши видели, как несколько ворвавшихся в редут здоровых турок, от которых он защищался шашкой, подняли его безжалостно на штыки... Вечная память тебе, скромный герой и честный воин! Дай Бог, чтобы в рядах русской армии было побольше таких, беззаветно преданных своему долгу, людей, чтобы пример твой не пропал даром для нашего потомства! Как мизерны и ничтожны кажутся перед таким истинным героем те мишурные, изящные и паркетные воины, которые с закрученными усиками и с пенсне на носу, очень мило и увлекательно рассказывают в обществе об ужасах войны и своих подвигах, заставляя этим нервных барынек вздрагивать и закрывать глаза... Этих господ очень метко охарактеризовал наш талантливый художник Верещагин, своей прелестной картиной: "Si juenne et si decore!" Какой-то философ сказал, что "количество получаемых боевых наград обратно -- пропорционально квадратам расстояний, получаемых от неприятеля". И действительно! Что если бы Горталов каким-нибудь чудом остался жив и удержал за собою этот редут, или хотя спасся с горстью своих храбрецов... Что бы было ему? Да ничего особенного. Много-много, если бы получил Георгия -- и только! И то это у Скобелева; у других, может быть, и того не получил бы. И поплелся бы он после войны; с родным полком на стоянку в какую-нибудь Черниговскую или Полтавскую губернию, и хорошо еще, если бы получил после какой-нибудь отдельный батальон!.., На этом идеале и закончил бы свое мирное существование такой герой, память о котором для потомства, по всей справедливости, следовало бы увековечить хотя скромным монументом!
   Не могу не рассказать здесь, кстати зашла речь о наградах, курьезного эпизодика, который, как мне рассказывали, имел место в Систове. (За достоверность его, впрочем, не ручаюсь). В один из ресторанов (вернее, кабачков), где, в общей зале, сидели за. столом много офицеров различных родов оружия армейских и гвардейских -- и за бутылками вина вели оживленные беседы о военных событиях, о наградах и проч., -- в один из таких ресторанов, повторяю, зашел уже не особенно молодой морской офицер, капитан-лейтенант -- известный юморист -- заметно "навеселе". Шапка его была на затылке; он сильно покачивался. На пороге моряк остановился и, заложив руки в карманы пальто, обвел присутствующих мутным, блуждающим и вместе насмешливым взором. Постоял так минуты две, прислушиваясь к беседам. За ближайшим столом сидели два гвардейских офицера и с ними блестящий офицер генерального штаба. Мундир последнего моряк почему-то сильно не долюбливал. Разговор шел о наградах. "Момент!" подняв голову, внезапно громко проговорил сын флота, махнув головой на аксельбанты. "Георгия!" -- "Э... Гвардия!" продолжал он, повелительно указывая рукой на гвардейских офицеров. "Владимира с мечами и бантом!" В самом углу, у столика смиренно за бутылкой пива, сидел пехотный офицер. И его заметил комик-моряк. "А -- армия!.. Ну, тебе, брат, клюкву!.." (так офицерство называет красный темляк), и махнул при этом рукой так, как бы говоря: "Бог с тобой, что тебя обижать, дам и тебе что-нибудь"... Никто, конечно, не обратил внимания на пьяного моряка, но офицер генерального штаба считал своим долгом обидеться и шумно поднялся. "Позвольте, капитан-лейтенант", обратился он к нему, желая, очевидно, потребовать объяснения. -- "Что, мало Георгия?" закричал вдруг на него свирепо моряк. "Ну -- золотое оружие еще!" и, махнув рукой, повернулся кругом и вышел из залы, сопровождаемый дружным хохотом всех присутствовавших.

Глава III

   Однако я отвлекся от рассказа. Я сказал, что редут N 1 был взят турками; затем они бросились по траншее к редуту N 2, который был одновременно атакован и со стороны города. И здесь также дружно встретили наши войска залпами наступающие таборы... Но Скобелев видел, что сопротивление напрасно, бесполезно и, чтобы спасти своих лучших, испытанных, солдат, он приказал им отступать. Один из ординарцев уже несся во весь дух к редутам с приказанием Скобелева. Не успел он доскакать до редута N 1, как его уже покинули наши... Но защитники редута N 2 и не думали об отступлении. Хотя турки стали даже заходить им в тыл, они продолжали упорно отстреливаться. Скобелев послал снова ординарца к Мосцевому с категорическим приказанием покинуть редут. Но тот все не оставлял своего поста, купленного такою дорогою ценой. Наконец, генерал отправил еще третьего ординарца с тем же приказанием... И только тогда Мосцевой вывел свой геройски отряд из редута и, составив из него небольшое каре, в полном порядки и не торопясь, стал отступать к Зеленогорскому ручью, отстреливаясь от напиравших со всех сторон турок и черкесов, а местами даже штыками прокладывая себе путь; раненых своих солдаты забирали с собой. Завладев обратно редутами, турки развернули на них свои знамена и огласили воздух долго не умолкавшими криками "Алла!" и какими-то дикими песнями [Впоследствии от некоторых офицеров, бывших в свите Государя Императора, я слышал, что когда Его Величество увидел критическое положение нашего отряда, то хотел направить к нему подкрепление. Но некоторые генералы отсоветовали это Его Величеству, уверяя, что крайне опасно и рискованно ослаблять главный резерв. Что если Скобелев и будет даже разбит, то все же в главных силах турки при наступлении встретят надежный отпор].
   Между тем Скобелев и его начальник штаба делали энергичные распоряжения, чтобы сильнее укрепить второй гребень Зеленых гор, и чтобы не допустить далее неприятеля. Вся артиллерия (24 орудия) была поставлена здесь на позицию на два фронта (к стороне Крышинского редута и к северным) и все резервы стянуты сюда; сходившихся со всех сторон к передовой позиции солдат формировали в роты и батальоны, не стесняясь тем, что часто смешивались люди даже разных полков, назначали тут же начальников и пр. Все ординарцы Скобелева были разосланы собирать людей и формировать их в роты.
   К этому времени успел, к счастью, подойти Шуйский пехотный полк (или, вернее, батальон, потому что в нем не было и тысячи человек), которым Скобелев воспользовался, чтобы прикрыть отступление наших войск.
   Относительно Шуйского полка сначала была получена телеграмма от генерала Зотова, а вслед затем приехал ординарец от Его Высочества с тем же известием. "Поздно!" сурово, сквозь зубы, проговорил Скобелев. "Двумя часами раньше мне нужно было только бригаду, еще раньше -- достаточно было даже полка... Теперь же этот полк может только прикрыть отступление... Хотя, в сущности, что это за полк, когда в нем 700 штыков и 26 офицеров! Это скорее батальон, хотя и с тремя знаменами!.." [*].
   
   [*] Шуйский пехотный полк, бывший под командой полковника Бохана, неудачно атаковал 30 августа так называемый Радишевский редут (Омар-бей-Табию) и потерял почти две трети солдат и половину офицеров.
   Об этой атаке, предпринятой по распоряжению начальника дивизии, генерала Шнитникова, упоминается, между прочим, в "Плевниаде", песне, сочиненной еще на позициях некоторыми офицерами для солдатского пения. Вот несколько куплетов этой боевой поэмы:
   
   "Шнитник думал: Радишев
Будет больно нам дешев --
Нарвался!..
Он пять тысяч уложил
И начальству доложил --
Трудно!..
Зато Скобель-янарал
Сам редута два забрал --
Без войска!
Подкреплений он просил,
Да уж мало было сил --
Не дали!.."
   
   Тем не менее, эта свежая часть принесла громадную пользу и образовала ядро, вокруг которого мало-помалу сгруппировались отступавшие и разрозненные кучки. Между тем, турки, после временной передышки на редутах, снова двинулись следом за нашими отступившими войсками. Черкесы и башибузуки с гиком выносились вперед и беспощадно рубили отставших одиночных людей и беззащитных раненых. Мы не могли помочь этим несчастным: нам нужно было очистить скорее место и встретить атаку сильным фронтальным огнем с занятой нами позиции на втором гребне. Несколько сот черкесов и башибузуков, увлекшись преследованием наших солдат, зарвались слишком вперед и были встречены сильным и метким огнем нашей пехотной цепи, которая помещалась на склоне горы. Целые десятки этих звероподобных людей повалились с коней, остальные обратились в поспешное бегство, и скоро попрятались за свою пехотную цепь; несколько испуганных лошадей без всадников неслось прямо в нашу сторону. Турецкая пехота, между тем, продолжала наступление, и все ближе к ближе подходила к нашей оборонительной позиции. По приказанию Скобелева, войска наши молчали, в ожидании, когда неприятель подойдет на более близкое расстояние. Но вот Скобелев махнул рукой -- сигнал был подан, и по всей линии вдруг открылся сильный артиллерийский и ружейный огонь. Залпы пехоты и частые орудийные выстрелы нескольких батарей встретили смелого врага и заставили его тотчас же в беспорядке податься назад. Момент был очень удачный для действия кавалерии. Две сотни казаков (донцов и терцев) стремительно кинулись, по команде Скобелева, и под предводительством его самого, за отступавшим врагом, и шашкам и пикам была хорошая работа...
   Преследование продолжалось до оврага. Когда же испуганные турки стали подниматься густыми колоннами по склону горы к взятым ими редутам, наша артиллерия и пехота воспользовались удобным моментом и положили их там не одну сотню... Таким образом наш отряд был спасен, благодаря только энергии, распорядительности и спокойной находчивости такого умного и храброго начальника, каким был Скобелев и его талантливый помощник Куропаткин. Шуйский полк остался на позиции, а большая часть войск отошла назад и расположилась биваком близь деревни Брестовца. Второй гребень был занят нами довольно сильно, и приступлено к его укреплению; на третий же были выдвинуты аванпосты -- казаки. Ночь провели мы довольно спокойно, и турки нас не тревожили.
   Несмотря на сильное возбуждение нервов в этот ужасный, кровавый день 31 августа и ожидайте ночной атаки со стороны неприятеля, я уснул крепким, тяжелым сном прямо на сырой земле. Рано утром вскочил я на ноги. Дождик перестал, небо прояснилось и показалось солнце. С турецкой стороны дул легкий ветерок и приносил с собою зловоние от разлагавшихся трупов. В войсках кипела уже работа: разборка людей по полкам, ротам и формирование в новые единицы. Часто из батальона получалась рота, из полка -- батальон.
   Часов в пять Скобелев и Куропаткин уселись на коней и поехали на второй гребень. Мы, ординарцы, были разосланы с приказаниями, чтобы резервы и артиллерия отходили к Рыжей горе. Скобелев объехал позицию и поправил расположение некоторых частей на ней. В это время с третьего гребня, с аванпостной цепи, прискакал казак.
   -- Ваше превосходительство, у турецких редутов собираются войска, а в цепи заметно движение,- торопливо доложил он.
   -- Наступать хотят, -- проговорил спокойно Скобелев. -- Что ж, пусть сунутся!
   -- Смотрите, ребята, -- говорил он, проезжая по гребню, который занимали шуйцы, -- сейчас неприятель станет наступать. Будьте готовы встретить его, как истые русские герои! Если только мы уступим врагу эту позицию, то все погибнем: резервов у нас нет совсем; войска в тылу расстроены... Подпускать ближе и бить залпами; попусту не стрелять. Глядите ж, молодцы, держитесь крепко!
   -- Постараемся, ваше превосходительство! -- дружно и весело ответили сотни голосов, и слова эти видимо ободрили самого Скобелева: он прочел в них твердую решимость и веру в себя; выражение лиц шуйцев было спокойное, в нем можно было прочесть, что они не боятся теперь врага и его атак.
   В это время к Скобелеву подскакало еще несколько казаков.
   -- Ваше превосходительство, турецкая пехота перешла овраг и напирает на нашу конную цепь. С Крышинского редута тоже вышла турецкая цепь...
   Действительно, через несколько минут турки оттеснили наших казаков с третьего гребня, и стали двигаться к месту расположения нашей пехоты. Последняя, помня приказание Скобелева, подпустив эти мелькающие в виноградниках красные фески на близкое расстояние, встретила их сильными, отчетливыми залпами, которые, вместе с картечным огнем наших орудий, заставили их быстро податься назад, и отступить к оврагу, где они начали собираться, очевидно, готовясь к новой атаке. В это время совершенно уже рассвело.
   Скобелев окинул глазами нашу позицию и заметил, как слабо была она усилена окопами.
   -- Шанцевого инструмента нет почти, ничего не поделаешь! -- ответил кто-то на замечание Скобелева.
   -- Послушайте, Дукмасов! -- обратился Скобелев ко мне -- Поезжайте к князю Имеретинскому и скажите, что я прошу его прислать мне сапер с лопатами.
   -- Слушаю, ваше превосходительство! -- отвечал я и поскакал назад.
   Еще утром я чувствовал себя крайне нехорошо: голова трещала, тело ломило и я еле сидел на коне. Вероятно, я простудился за ночь, пролежав в тяжелом сне несколько часов на мокрой земле. Я остановил коня (после смерти "Дона" я купил у одного казака другую лошадь), слез с него, и едва не повалился на землю -- так вдруг мне стало скверно. "Однако, дело подлец!" подумал я, удерживаясь за седло, "нужно хоть передать приказание Скобелева, а там заехать в госпиталь..." С трудом вскарабкался я снова на лошадь и кое-как доехал до палатки князя Имеретинского.
   -- Ваша светлость! Генерал Скобелев просит прислать ему сапер с шанцевым инструментом, -- доложил я.
   -- Хорошо, отвечал князь,-- сейчас получите.
   Но здесь силы окончательно меня оставили, и я почувствовал, что не в состоянии возвратиться обратно на позицию.
   -- Господин полковник, -- обратился я к начальнику штаба, полковнику Паренсову,-- позвольте вас просить назначить вместо меня кого-нибудь другого, чтобы отвел сапер к генералу Скобелеву: я нездоров и не могу ехать.
   Паренсов назначил одного из ординарцев князя, которому я объяснил, куда вести сапер и где находится Скобелев. Сам же я побрел на бивак нашего полка (Донского казачьего N 26-го), который находился вблизи. Полковой доктор, уважаемый г. Загроцкий (уже знакомый читателям из описания Тырновского боя), осмотрел меня внимательно и покачал головой.
   -- Ну, батенька, у вас тиф. Держать вас здесь, в полковом лазарете, нельзя. Вам надо немедленно в госпиталь!
   На тряской подводе меня отвезли в госпиталь "Красного Креста"; со мной ехал хорунжий Чеботарев, тоже больной. Здесь нас любезно встретила княгиня Шаховская, предложила чаю, закуску, но объявила, что принять к себе не может, так как болезнь моя, тиф, очень опасна и прилипчива, и, кроме того, у нее много раненых. Как это ни было грустно, но пришлось ехать дальше на этой же самой подводе. Через два дня мы дотащились до Зимницы, и были помещены в одной из палаток походного госпиталя. На другой день нас осмотрели доктора и назначили меня и Чеботарева еще дальше -- в Румынию, в город Яссы, куда нас вскоре эвакуировали сначала на повозках, а затем по железной дороге.
   Не буду останавливаться на своей жизни в стенах госпиталя. Душно и скучно показалось мне здесь после кипучих дней 30 и 31 августа на Зеленых горах! Почти полтора месяца провалялся я на койке Ясского госпиталя, и с нетерпением ожидал времени, когда вырвусь отсюда. Казалось, что, выйдя целым и невредимым из того адского огня, из той страшной опасности, в которой я находился на Зеленых горах, и находясь теперь в теплой, уютной комнате гостеприимного госпиталя, наслаждаясь полным комфортом, спокойствием и заботливым уходом, я должен был бы благословлять свою судьбу! А между тем, я скучал за Зелеными горами, за Скобелевым, за Куропаткиным, за своими боевыми товарищами, за всем лихим отрядом, с которым я так сжился, сроднился... Я скучал даже за этим грохотом, за этою трескотней... В ушах то и дело раздавались эти свистящие и гудящие звуки, с которыми я так свыкся, сроднился... Мне даже смешно становилось: тут -- заболит у человека -- у последнего солдатика -- голова, почувствует он незначительный озноб, и доктора внимательно расспрашивают его о подробностях болезни, выслушивают грудь, стукают в живот, пичкают всевозможными лекарствами, ухаживают как за тяжелобольным или раненым и т.д. А там, на полях битв, где смерть летает, как у нас в комнате мухи, где тысячи людей падают, умирают, мучаются и взывают о помощи -- там гибель единичного человека, даже десятков, почти не ценится, а считаются лишь сотни, тысячи... Какая страшная, поражающая разница! Живет человек, лелеет себя, делает сбережения, строит планы, идеалы, призывает при малейшем прыщике докторов, посылает в аптеку за лекарствами... И вдруг этот роковой кусочек свинца -- хлоп! -- и нет жизни, нет мыслей, желаний -- ничего нет! Остается лишь какая-то масса, которая через день-другой начинает издавать страшное зловоние!
   И так, повторяю, я не чувствовал под собою ног, когда 11 октября мне позволено было уехать обратно в действующую армию. Снова перебрался я через Дунай, снова очутился на болгарской территории, и торопился скорее к Зеленым горам.
   13 октября я доехал до Парадима, где помещалась главная квартира. Полковник Скалон любезно предложил мне переночевать у него. Узнав, что я еду к Скобелеву, он просил меня захватить с собою несколько ящиков, которые присланы были с разными вещами и пожертвованиями мирных русских патриотов для офицеров и солдат славного Зеленогорского отряда. Я, конечно, с удовольствием взялся исполнить поручение. Поблагодарив радушного и гостеприимного хозяина, на другой день, рано утром, я выехал дальше по направлению к Плевне. На половине пути, между Парадимом и Брестовацем, я столкнулся со Скобелевым, который ехал мне навстречу. Узнав меня, он любезно поздоровался, и приказал остановиться своей коляске. Я слез с повозки и передал поручение Скалона.
   -- А, спасибо! -- сказал он.-- Что это вы тогда так внезапно покинули позицию?
   -- Не мог, ваше превосходительство: заболел тифом. Приказание ваше я исполнил и передал князю о саперах, а полковника Паренсова попросил назначить вместо меня другого офицера вести сапер. Не знаю, получили ли вы их, ваше превосходительство?
   -- Как же... Мы тогда, ведь, отбили турок!.. Впрочем,- прибавил он, -- в сущности вы мало потеряли, что отсутствовали это время: дела никакого не было и мы больше баклушничали. Вот дня через два у нас ожидается работа! Ну, вы поезжайте ко мне в лагерь. Я еду в главную квартиру, и к обеду вернусь. До свидания!
   Скобелев пожал мне руку, и коляска быстро покатилась по направлению к Парадиму.
   После трех неудачных попыток овладеть Плевной открытою атакой, в главной квартире решено было обложить это заколдованное турецкое гнездо нашими войсками со всех сторон и, усилив себя фортификационными укреплениями, принудить к сдаче Османа-пашу голодом. Решено было, словом, блокировать Плевну. План, бесспорно, хорош, но для этого требовалось достаточное количество войск и достаточно терпения. О материальных расходах, конечно, и говорить нечего: каждый лишний день войны стоил России громадных денег!
   Так как Осман-паша мог легко получать подкрепление и припасы, главным образом, со стороны Софии, то надо было отрезать ему сообщение со всеми пунктами. По дороге к Софии у Османа было две сильно укрепленных позиции -- Телиш и Горный Дубняк; в каждом считалось до трех тысяч защитников. Так как рискованно было облагать Плевну со всех сторон, имея в тылу такие сильные укрепления с солидными гарнизонами, то решили взять сначала их, а затем уже, владея всею Орханийскою дорогой и обеспечив себя таким образом с юга, произвести полное обложение Плевны. Честь взять эти два укрепления выпала на гвардию, которая только что пришла из России для усиления наших, сильно поредевших войск.
   12 октября пал Горный Дубняк, а 16-го, после ожесточенной бомбардировки, Телиш. В день штурма Горного Дубняка нашему Зеленогорскому отряду приказано было произвести демонстративную атаку, чтобы отвлечь внимание турок от Гурко. Ложная атака произведена была так искусно нашим отрядом, благодаря мудрой распорядительности Скобелева и его начальника штаба Куропаткина, что Осман-паша не решился направить на помощь Горно-Дубнякскому гарнизону часть своих сил, и все предполагал, что со стороны Ловчинского шоссе ведется настоящая атака. Войска наши были вовремя остановлены Скобелевым на ближней позиции, поддерживая все время усиленную перестрелку, и оставались в таком положении до тех пор, пока храбрые гвардейцы не овладели Горным Дубняком, где 3,000 турок, после довольно упорной обороны, положили оружие. Государь Император, наблюдавший все время за действиями наших боевых молодцов, остался очень доволен ими, и передал свою Высочайшую благодарность. С целью возможного уменьшения линии русских войск и укреплений, охватывающих Плевну, нашему отряду, между прочим, приказано было продвинуться от Учин-Дола несколько вперед, и занять Рыжую гору и деревню Брестовац. На Рыжей горе Скобелев решил поместить артиллерию, в числе которой находилась также дальнобойная батарея из турецких орудий, взятых в Никополе. Углицкий пехотный полк должен был занять деревню Брестовац, укрепить ее и баррикадировать улицы; казаки N 9-го донского полка получили приказание выдвинуть аванпостную цепь влево от деревни Брестовца на высоте и к долу Камбулатке.
   Все это было исполнено в ночь с 23 на 24 октября чрезвычайно тихо и без всяких потерь. На занятых местах пехота и артиллерия устроили себе в ту же ночь ложементы и траншеи.
   Лишь только рассвело, и турки заметили наше приближение и постройки, тотчас же открылась с их стороны оживленная артиллерийская и ружейная пальба, хотя, к счастью, мало действительная. Скобелев, заметив утром, что прикрытия для пехоты чрезвычайно слабы -- самой незначительной профили, тотчас же послал узнать о причине этого, и получил ответ, что лопат очень мало. Генерал распорядился, чтобы шанцевый инструмента был взят из других полков и по счету сдан Улицкому полку и батареям. Приказание Скобелева было немедленно приведено в исполнение. Угличане под огнем продолжали оканчивать свои фортификационные работы -- углублять и расширять ровики и траншеи. Перед вечером огонь турок несколько стих. Скобелев с начальником штаба и ординарцами поехал осматривать позиции. Только-то наша группа показалась на возвышенности, как турецкие гранаты одна за другою стали шлепаться возле нас, взрывая большие комья земли. Тем не менее, Скобелев объехал все расположение передовой линии и затем повернул к лагерю.
   С 25 до 30 октября происходили ежедневно перестрелки между нашими и турецкими войсками. Передовые неприятельские войска занимали первый гребень, где ими устроены были траншеи. Скобелев решил овладеть этим гребнем, и этими траншеями. 30 октября, около полуночи, в глубокой тишине и темноте, войска наши двинулись вперед и без выстрела с криком "ура" стремительно вскочили в неприятельские траншеи. Турки в паническом страхе бежали во второй ряд своих траншей на том же гребне, отстоявших шагов на 250--300, и оттуда открыли беспорядочную пальбу. Несколько десятков трупов со штыковыми ранами осталось в траншеях, которые войска наши торопливо стали перекапывать, устраивая себе прикрытие против сильного неприятельского огня. Скобелев и Куропаткин все время были впереди, и энергично распоряжались работами и расположением частей на новой позиции.
   -- Послушайте, Дукмасов, -- обратился ко мне Михаил Дмитриевич, от которого я не отставал ни на шаг,-- я пойду в лагерь, а вы останьтесь здесь, и когда все успокоится -- дайте мне знать. Слышите?
   -- Слушаю, ваше превосходительство.
   Скобелев с Куропаткиным уехали, а я слез с коня и, прислонившись головой к сырой земле; в только-то вырытой турецко-русской траншее, употреблял страшное усилие, чтобы не заснуть. Пули беспрерывно жужжали над головой, и их монотонные, смертельные песни действовали на меня убаюкивающим образом.
   Солдатики усиленно и в глубоком молчании работали маленькими лопатами, положив ружья позади себя. Пот ручьями лился по их усталым, загорелым лицам, но они и не думали даже о минутном отдыхе. Впереди работавших была выдвинута цепь, прикрывавшая их.
   -- Эх ты, Господи! слышалось по временам. -- Лопаты маловаты, что ею сделаешь?! Тут бы заступ хороший!
   -- Ой, братцы мои, убили насмерть,- жалобно застонал кто-то возле меня, и, выпустив из рук лопатку, тяжело повалился на землю.
   -- Где носилки? Клади его скорее,- раздался голос офицера в темноте.
   Около часа продолжалась ружейная трескотня, потом постепенно начала стихать. Я прошелся по всем траншеям. Работа подвигалась довольно тихо, так как лопат было очень мало. (В боях под Ловчей и Пленной солдаты подрастеряли их, а запасных близко не было). Некоторые солдатики, за неимением лопат, манерками и руками выгребали землю и бросали ее вперед. Наконец, стрельба почти совсем прекратилась и я решил поехать назад доложить Скобелеву о положении дела. Темнота была такая страшная, что, буквально, в трех шагах ничего нельзя было рассмотреть. Немудрено при таких условиях заехать, вместо Скобелева, к Осману! Но я этого не боялся: местность изучил я прекрасно еще когда расставлял аванпосты. Я уже подъезжал к Брестовацу, как с турецкой стороны снова вдруг открылся сильный огонь. "Вот тебе, и раз", стал я размышлять, остановив коня, "куда же ехать: к Скобелеву или обратно на позиции? Но в это самое время я услышал вдруг голос генерала.
   -- Чорт знает что такое! ругался он,-- Куда вы меня завели?! Этак мы к туркам попадем!..
   В темноте, я увидел свет от маленького фонаря, который держал в руке кто-то из лиц, сопровождавших Скобелева... Свет направлялся к краю обрывистого оврага.
   -- Куда вы, ваше превосходительство! -- закричал я,-- Осторожнее: там овраг!
   -- А, это вы, Дукмасов! -- обрадовался он. -- Выведите меня, пожалуйста, из этой трущобы... Меня вот эти господа повели напрямик, да вот куда и залезли...
   -- Поезжайте за мной -- я дорогу знаю, отвечал я и двинулся над краем крутого оврага. По пути я изложил генералу ход работ и обстоятельства дела.
   -- Я ехал, продолжал я к вам доложить о благополучии, а в это время там снова поднялась трескотня...
   -- Вы, смотрите, не заблудитесь -- еще к туркам заведете! снова заметил Скобелев.
   -- Будьте покойны, не ошибусь. Какой же после этого
   буду я казак!
   Мы переехали шоссе и спустились в Брестовацкий дол, откуда нам нужно было подниматься по скату первого гребня. Здесь мы невольно остановились, увидев бегущих солдат Владимирского полка. Некоторые-были с ружьями, другие без них.
   -- Это что такое?! -- закричал Скобелев на них громовым голосом.-- Стой! Что это за безобразие! Где офицер?!
   Подошел испуганный офицер, и взял под козырек.
   -- Объясните, что это значит? -- грозно обратился к нему генерал.
   -- Ваше превосходительство! Турки открыли такой сильный огонь, и такую панику нагнали на солдат, что они, несмотря на наше старание, побросали лопаты, а некоторые и ружья, и бросились бежать... Мы ничего не
   могли с ними сделать! -- смущенно докладывал офицер.
   -- Какой же вы офицер после этого! Как вам не стыдно! У вас самолюбия никакого нет! Вы своего долга не знаете! Вы забыли присягу, данную Государю -- не щадить живота! Стыдитесь, молодой человек! -- кричал на него генерал. Подошло еще несколько офицеров, и их тоже пристыдил Скобелев.
   -- Соберите скорее ваших людей, разберитесь но ротам, и в порядке идите обратно в траншеи. Смотрите, ребята,- обратился он к сильно сконфуженным солдатам,-- вы должны загладить вашу страшную вину -- иначе я не хочу вас знать, не хочу вами командовать! Будьте молодцами: солдатами, а не бабами! Господа! Пойдемте пешком в траншеи,- обратился Скобелев ко мне, и поручику Лисовскому.
   Мы слезли с коней и передали их казакам. Туман ничуть не уменьшался, в воздухе было очень сыро. Мы шли по виноградникам, поминутно спотыкаясь. Наконец, мы добрались до наших траншей, но они были совершенно пусты.
   -- Это отсюда, значить, бежали те две роты владимирцев, которых мы встретили, заметил Михаил Дмитриевич,-- Пойдемте к правому флангу...
   Мы направились по траншее по направлению к Тученицкому оврагу. Здесь солдаты оказались на своих местах, и за работой.
   -- Не отвечайте на мои слова, а только выслушайте, -- обратился Скобелев к солдатам, -- Прежде всего, спасибо вам, братцы, за вашу храбрость и старание! Потом, молодцы, постарайтесь к рассвету как можно глубже углубиться; землю не бросайте вперед, а только вверх... Ну, еще раз спасибо и желаю от души успеха!
   Затем мы направились обратно. Скобелев постоянно спотыкался о виноградные пни, и я с Лисовским взяли его под руки. Мы снова прошли пространство траншеи, которую покинули владимирцы. Последние до сих пор не возвращались еще.
   -- Чорт знает, что они копаются! Сходите, пожалуйста, обратился он к Лисовскому,-- поторопите их, чтобы скорее занимали свои места!
   Затем мы прошли на левый фланг. Тут тоже все было в порядке, и Скобелев благодарил солдат за службу и работу.
   Отсюда мы стали спускаться к Брестовацкому логу, где стояли наши лошади. Генерал опирался на меня и все-таки спотыкался. Темнота ничуть не уменьшалась. Мы шли уже долго вдвоем, никого не встречая.
   -- Вот темень-то,- говорил дорогой Скобелев, постоянно спотыкаясь и раздражаясь этим,-- Вы, смотрите, не заведите меня еще к туркам, а то они нас обоих на кол посадят!.. Особенно это они с удовольствием проделают со мной... Впрочем, вы за мою голову можете получить от Османа хорошие деньги: советую пользоваться случаем...
   -- А вы за мою можете получить тоже приличный куш,- перебил я, смеясь, генерала.
   -- Ну, что за вас дадут -- 2 галагана... Турки, ведь, обезьян не любят! Фу, чуть не упал! Смотрите, тут какой-то овраг...
   Наконец, мы добрались до лошадей, уселись на них, и направились в деревню Брестовац, куда Скобелев перевел свою штаб-квартиру.
   Выстрелы стали раздаваться все реже и реже и, наконец, почти совершенно прекратились. Изредка только проносились над нашею позицией одиночные пульки, которые выпускали турецкие часовые, как доказательство своего бодрствования.
   На рассвете следующего дня турки снова открыли сильный огонь по нашим траншеям, которые уже довольно ясно обрисовывались на первом гребне, и из которых солдаты свободно стреляли, стоя на коленях. Лишь только поднялась трескотня, Скобелев вскочил с постели и нетерпеливо начал кричать: "Скорее лошадь мне, чего копаетесь!" Вся свита была возле него. Рысью спустились мы в Брестовацкий лог, оставили здесь коней и пешком направились на левый фланг позиции. Осмотрев траншеи, он поблагодарил капитана Бырдина за распорядительность, и выразил надежду, что войска скоро окончат работу. "Ну, желаю вам успеха, господа, до свидания!" Затем, спустившись к лошадям, мы направились рысью к позиции Углицкого полка, находившейся у деревни Брестовац, а отсюда на Рыжую гору к батареям. Везде генерал делал замечания, некоторых хвалил и выражал надежду, что войска будут держать себя с честью.
   2 ноября Скобелев снова поехал осматривать траншеи, который углубились уже настолько, что во рву можно было свободно ходить, прикрываясь от пуль насыпью. Этому много способствовал Куропаткин, который приказал доставить на позиции весь шанцевый инструмент, бывший в обозе, а также собранный у болгар.
   -- Еще немножко надо, господа, углубить траншеи,- говорил Скобелев офицерам,-- так чтобы одна шеренга помещалась на банкете, а другая свободно могла сидеть позади во рву, оставив между ними проход.
   В одном месте траншея была нисколько расширена.
   -- Господа, обратился генерал к сопровождавшим его, кроме ординарцев, Куропаткину и генералу Гренквисту, бригадному командиру,-- присядемте здесь и обдумаем некоторые вопросы: где нам удобнее разбить редут, который будет служить опорным и сборным пунктом для всех траншей; где удобнее расположить подходные пути (а то сообщение резервов с траншеями сильно обстреливается); где, наконец, устроить отхожие места для солдат, а то они выходят для этого из траншей и часто делаются жертвами нуль... Все эти вопросы надо обсудить обстоятельно.
   -- Да, вот еще что: так как позиция неприятеля находится очень близко от нашей, а мы, т.-е. начальство, находимся довольно далеко, что крайне неудобно в смысле командования, своевременности распоряжений, то я решил лучше перебраться со всем штабом сюда, в траншеи. Я надеюсь, господа, что с помощью вашей,- он обратился к нам, ординарцам,-- и, в особенности, вас, Алексей Николаевич, мы устроим все, и приведем в порядок, а потом можно будет переселиться обратно. Пока же, господа, забудьте о деревне. Нам сюда будут приносить обед и завтрак. Когда размеры траншей увеличим, притащим сюда музыкантов, и нам не будет скучно. Музыка подбодрит солдат, и они наверное будут высматривать веселее.
   Затем общим советом было выбрано место для редута позади линии траншей; редут этот должен был соединяться прикрытым путем как с траншеями, так равно и с Брестовацким логом, обеспечивая таким образом безопасное сообщение.
   Кроме этого, решено было устроить еще два прикрытых пути прямо от траншей до Брестовацкого лога, чтобы по ним люди могли свободно подносить на траншеи пищу, патроны и пр.
   В этих ходах Скобелев приказал устроить отхожие места, которые через известное время зарывать. Словом, были обсуждены все кажущаяся на первый взгляд мелочи, которые, однакож, в военное время играют очень важную роль, и сохраняют нередко не только здоровье, но и жизнь людей. Ко всему этому решено было приступить немедленно, и постепенно окончить к 30 ноября. Мы все поселились вместе со Скобелевым в траншее, и ночевали здесь, кутаясь в бурки. Солдаты были видимо обрадованы, что Скобелев разделяет с ними невзгоды траншейной жизни. Левый прикрытый путь, соединявшей траншеи с Брестовацким логом, был готов уже на третий день, и по нему свободно, без всяких потерь, прошел хор Казанского пехотного полка.
   -- А, музыканты к нам пришли! -- обрадовался Скобелев, сидя на земле в траншее,-- Ну-ка, марш из "Жизни за Царя"!
   Это было как раз перед нашим обедом, около четырех часов. И вдруг грянула музыка нашего прекрасного оркестра, и звуки русского марша понеслись далеко над нашею и неприятельскою позицией. Турки, стрелявшие обыкновенно без перерыва, вдруг прекратили пальбу и, как бы очарованные, с удивлением прислушивались к незнакомым мотивам музыки "гяуров".
   Затем оркестр прекрасно исполнил народный гимн "Боже, Царя храни", во время которого головы всех благоговейно обнажились. Через несколько минут в траншею принесли обед. Денщик Скобелева, Круковский, в противоположность своему барину, большой трус, подавая суп, испуганно посматривал вверх, где то и дело свистали пульки. Он преуморительно наклонял быстро голову и выделывал такие ужасные гримасы, что мы все от души хохотали над забавным и трусливым поляком. Скобелев нередко, находясь в хорошем расположении духа, потешался над своим денщиком, дразнил его "обезьяной", "попугаем" и проч.; Круковский сначала обыкновенно старался разыгрывать роль обиженного, но потом заражался общим веселым настроением и уходил с хохотом.
   -- Ты чего тут рожи строишь и нагибаешься! -- обратился к нему Скобелев, когда Круковский чуть не пролил суп, усердствуя спрятаться от пуль, -- Я вот прикажу твое высокообезьянство выставить на этот вал; турки наверное, разбегутся в ужасе, увидев такую рожу.
   Круковский струхнул не на шутку. Он посмотрел искоса на генерала, потом на траншею, как бы соображая -- шутит ли генерал или нет, а также о степени опасности, и еще более углубился в свое дело.
   -- Ты думаешь, что я шучу, -- нисколько! На ночь ты останешься здесь, и пойдешь на вылазку с охотниками. Слышишь?
   Круковский еще более пугался, а мы хохотали над его смущением.
   Обед с музыкой прошел очень оживленно, с шутками, остротами. Я в этот день был дежурный при Скобелеве и после обеда, по своей обязанности, ходил по всем траншеям проверить расположение и доложить генералу. Солдатики высматривали заметно бодрее, везде слышались разговоры, остроты. "Хорошо это янарал выдумал, что музыку сюда пригнали. Не так страшно и не скучно. Да и турок надо позабавить: они, видь, нехристи, небось от роду не слышали такой. Вот бы под музыку и энти редуты брать. Помирать бы веселее!.." Словом, настроение сразу изменилось к лучшему. Постройка нашего редута, между тем, быстро подвигалась вперед. На левом нашем фланге впереди траншеи и параллельно ей устроены были в некотором расстоянии одна от другой ямы, куда по ночам залезали наши секреты. Секретами этими заведовал молодчина унтер-офицер Владимирского полка Попов, обладатель трех георгиевских крестов. Он-то и предложил соединить ночью эти ямы траншеей. Куропатки согласился с его мыслью, и предложил на обсуждение Скобелеву.
   -- Что ж, прекрасно,- отвечал Михаил Дмитриевич, -- я ничего не имею. Так как инициатива этой траншеи принадлежит Попову, то пусть он будет и начальником ее.
   Попов, услышав о приказании Скобелева, был в восторге от возложенной на него миссии, и поклялся, что живым не отдаст неприятелю своей траншеи.
   -- За Государя, за начальство, и за Рассею живот свой положу,- говорил он.
   Мне несколько раз после того приходилось видеть Попова, слышать его рассуждения, взгляды, и я всегда поражался, что в простом, необразованном человеке был такой светлый ум, такая сила логики, такое разумное и честное отношение к своему долгу при твердой воле и замечательной отваге. Его команда состояла от 30 солдат, в которых он умел вложить такие же убеждения и энергию.
   -- Смотрите, братцы, говорил он им, -- генерал на нас надеется. Докажем, что мы не трусы. Отступать не сметь ни в каком разе.
   Сообщение этой траншеи с позади лежащею возможно было только по ночам; днем это расстояние в 50 шагов было немыслимо пробежать даже одиночному человеку, так как до турецких траншей было не более 200 шагов. Чтобы хотя немного обезопасить храбрых защитников этой передовой траншеи, Скобелев приказал соединить ее ночью прикрытым путем с главною траншеей, а также расположить впереди ее проволочную сеть и каменные фугасы -- все это на случай атаки неприятеля. Траншеи все росли в своих размерах и, наконец, достигли надлежащей высоты. Прикрытые пути были тоже устроены, и сообщение стало совершенно безопасно. На флангах траншей даже поставили скорострельные орудия. Хотя траншейные работы были почти все окончены, но Скобелев все не покидал позиции -- ему хотелось окончить еще постройку редута и вооружить его 4-фунтовыми орудиями.
   Эти дни перестрелка не прекращалась совершенно ни на один час. В то время, как на других пунктах плевненских позиций царствовала глубокая тишина, изредка лишь прерываемая одновременным грохотом целых сотен орудий, у нас трескотня не умолкала. Особенно бесило, когда ночью, утомленный, только что заснешь на земле, вдруг, ни с того, ни с сего, раздается перепалка. Вскакиваешь на ноги и бежишь узнавать о причине, а причина, обыкновенно, самая пустая, часто даже вовсе без причины. Главнокомандующий очень интересовался нашим отрядом и ежедневно присылал ординарца, который справлялся о положении дел у нас и неприятеля. Так как от нашей позиции на первом гребне до турецких редутов (Скобелевского N 1, N 2, Крышинского и пр.) было довольно далеко, до трех и более верст, и наши Крынки, конечно, не доставали на это расстояние, то турки, обыкновенно, высыпали днем на валы редутов и на траншеи, спокойно разгуливая по ним и рассматривая наши позиции. Скобелева это ужасно басило. "Надо их отучить от этого", сказал как-то он и обратился с просьбой к главнокомандующему прислать ему несколько крепостных ружей Бердана. которые стреляли на значительные расстояния. Его Высочество приказал выдать нам 16 ружей, и скоро несколько басурман поплатились жизнью за свое любопытство; остальные же перестали более выставляться на показ.

Глава IV

   Жизнь в траншеях крайне тяжела: постоянно на чеку, постоянно в ожидании неприятельского нападения. Через каждые три дня батальоны менялись: бывшие в траншеях уходили в резерв, а эти последние заступали место первых. Смена, во избежание потерь, происходила в десять часов вечера. Все люди обязательно получали горячую пищу два раза в день -- это была единственная поддержка их сил. Пища в котлах привозилась в Брестовацкий лог, и сюда уже приходили по очереди люди из траншей по прикрытому пути. Некоторые, впрочем, ходили и прямо ближайшим путем; на этих обыкновенно охотились турецкие стрелки. По утрам в траншеях солдатики варили себе в котелках чай.
   Как-то ночью секреты донесли Скобелеву, что у турок совершаются какие-то сборы, приготовления и что по всем признакам к ним прибыли свежие подкрепления. Скобелев сделал распоряжение, чтобы, в случае неприятельского наступления, секреты наши, дав ему об этом знать, быстро отошли к своим траншеям и очистили место для стрельбы из последних.
   -- Алексей Николаевич, -- сказал генерал, обращаясь к Куропаткину, -- вы идите, пожалуйста, на левый фланг, а я пойду на правый; надо предупредить офицеров и солдат.
   Ординарцы разделились пополам; я пошел с Куропаткиным. Через полчаса из секретов пришло новое донесение, что турки покинули свои траншеи и перешли в наступление; секреты наши, как было им приказано, быстро отошли за главную траншею. Куропаткин со мной обходил траншеи левого фланга.
   -- Смотрите, братцы, не стрелять зря, слушать команды ваших начальников. Господа, подпускайте атакующих как можно ближе и тогда только открывайте огонь залпами; целить ниже -- в ноги; если ворвутся в траншею, принимать их штыками -- они этого никогда не выдерживают; при отступлении неприятеля -- не выходить из траншей, а преследовать его тоже залпами, будьте молодцами, не торопитесь...
   Спокойно и хладнокровно отдавал он приказания, обращаясь то к солдатам, то к офицерам. На скорострельной батарее мы остановились. В это время из траншеи унтер-офицера Попова, расположенной впереди шагах в 50-ти, послышалась частая стрельба; затем огоньки показались и в траншее крайнего левого фланга, которая была загнута несколько вперед к стороне неприятеля. Наконец, и мы стали слегка различать на скате горы между виноградниками какие-то движущиеся фигуры; фигуры сначала показались десятками, а затем и сотнями; они быстро подвигались к нам без выстрела, слегка нагнувшись. "Пальба ротою", зычно крикнул стоявши возле меня ротный командир, "рота -- пли!" Раздался оглушительный залп и впереди лежащая местность на мгновение осветилась. Мы ясно увидели шагах в ста от нас синие куртки и красные фески турецких солдат; целые тучи пуль полетели на встречу непрошенным гостям и десятки этих фигур повалились в тот же миг на землю. Послышались стоны, крики "Алла!" и движущаяся лава в нерешительности остановилась. "Рота -- пли!" снова раздалась команда, и снова падающие синие куртки... А тут картечницы наши сильно затрещали, изрыгая на врага тоже тысячи пуль. Последний не выдержал и в беспорядке бросился в свои покинутые траншеи. "Рота -- пли!" кричал все тот же капитан охриплым голосом, и пули владимирцев вновь догоняли испуганных мусульман, и мы снова с радостью видели их падающие фигуры... Атака была отбита. Турки, не ожидавшие, вероятно, такой бдительности с нашей стороны, окончательно отступили на свои позиции, и открыли оттуда такой убийственный огонь, продолжавшийся около часа, что из главной квартиры прискакало несколько ординарцев узнать о причини такой перепалки. Там думали, что неприятель перешел в наступление и занял наши позиции.
   Во время оживленного огня турок, наши не отвечали им ни одним выстрелом, приберегая патроны для более важного случая. Отступившие секреты снова заняли свои места впереди траншей. "Не стрелять попусту!" говорил Куропаткин, обходя траншеи. "Молодцы! Один штурм отбили; но не зевайте, будьте готовы к другому -- турки, вероятно, повторять атаку, слушайте команду офицеров!" Обходя траншеи Владимирского полка, мы натолкнулись случайно на труп одного ротного командира.
   -- Ваше высокоблагородие, -- обратился фельдфебель к Куропаткину,-- у нас офицеров нет -- все перебиты!
   -- Хорунжий Дукмасов, останьтесь здесь и командуйте пока ротою, -- сказал мне Куропаткин, а сам ушел далее на левый фланг.
   Волей-неволей пришлось изобразить из себя пехотинца. Объявив солдатам о том, что начальник штаба назначил меня командовать ротою, я сказал, чтобы слушались моих приказаний. Солдаты знали меня хорошо и раньше, так как, находясь при Скобелеве, я довольно часто показывался им на глаза. Обойдя позиции своей роты, проверив часовых и познакомившись со взводными унтер-офицерами, я объяснил им, как действовать в случай нового неприятельского наступления. "Смотрите, братцы, без моей команды не стрелять и, главное, не суетиться; в случае, если меня убьют, слушайтесь фельдфебеля!.." Стрельба турок между тем начала понемногу стихать. Солдатики несколько успокоились и перестали волноваться -- чувство весьма естественное, когда каждую минуту ожидаешь нападения. Я присел на банкет и задумался.
   -- Где начальник штаба? услышал я чей-то оклик.
   -- Хомичевский, это ты? -- крикнул я, узнав знакомый голос одного из ординарцев Скобелева.
   -- А, Дукмасов, ты чего здесь? -- подошел он ко мне и подал руку.
   -- Да вот, брат, в пехоту перевелся -- ротой командую!
   -- Каким образом?
   -- Куропаткин приказал; офицеров в роте нет, так вот пока я.
   -- А Алексей Николаевич где? -- спросил Хомичевский.
   -- Пошел на левый фланг; вероятно, скоро вернется. Зачем он тебе?
   -- Да Скобелев послал за ним; из секретов донесения, что турки снова собираются атаковать нас. Ну, прощай, брат, пойду искать Алексея Николаевича!
   Через несколько минут они возвращались обратно вдвоем.
   -- Надеюсь, Дукмасов, -- обратился ко мне Куропаткин, останавливаясь на минуту, -- что вы со своею ротой молодцами отобьете неприятельскую атаку, я уверен в вас!
   -- Будьте покойны, капитан, отвечал я, -- мы за себя постоим, живыми в руки не дадимся.
   -- Ну, дай Бог успеха! -- отвечал он, крепко пожимая мне руку, и затем быстро направился на правый фланг к Скобелеву.
   Прошло несколько минуть тяжелого затишья -- предвестника грозы. Вдруг, в темноте перед траншеей замелькало нисколько фигур, быстро приближавшихся к нам. "Тише, не стрелять: это наши секреты отступают", крикнул я, когда некоторые из солдат нервно схватились за ружья. Действительно, через минуту несколько человек быстро перелезли через бруствер. "Ну, что?" обратился я к ним. "Наступают, ваше благородие", взволнованно отвечали они, пристраиваясь к брустверу и укладывая на него поудобнее свои ружья. Турки снова повели атаку, но только, в этот раз, сначала на правый фланг, а затем уже в нашу сторону. Вправо от нас уже давно раздавались частые и мерные залпы, но в нашем участке еще было все спокойно. Наконец, я разглядел впереди траншеи двигающаяся фигуры; все ближе подвигались они ломаною линией к нам, перебегая от одного куста к другому. Раздались одиночные выстрелы, нисколько испуганных голосов закричали: "Турки идут, турки!" -- "Не сметь стрелять, команду слушать!" громко крикнул я; оставалось не более ста шагов до довольно густой, неприятельской цепи. "Пора!" сказал я сам себе и громко скомандовал: "Рота -- пли" Турки остановились, несколько человек упало, солдаты торопливо зарядили ружья... "Рота -- пли!" закричал я снова, не давая опомниться ошеломленному врагу... Неприятель бежал по всей линии, оставляя по пути сотни тел. И на правом, и на нашем флангах атака снова была отбита. Как и в предшествовавшую неудачную атаку, турки, отойдя в свои траншеи, открыли оттуда сильный огонь, продолжавшийся около часу. Секреты наши снова выдвинулись вперед и заняли свои места в ямках, кустах и пр. Спустя некоторое время, мы заметили впереди, до самых турецких позиций, блуждающие в темноте огоньки. Сначала я не мог объяснить себе этого явления, но потом оказалось, что это турецкие санитары с фонарями в руках подбирают своих раненых.
   Наши солдаты, конечно, не стреляли в них -- не брали в этом отношении примера с неприятеля.
   Обходя на заре траншеи и проверяя часовых, я натолкнулся на одного молодого солдата, опершегося на бруствер, и вытянувшего вперед голову. Мне показалось, что он внимательно рассматривает что-то впереди.
   -- Что это ты там видишь? -- обратился я к нему, останавливаясь. Ответа не последовало -- солдат молчал, не переменяя своего положения.
   -- Слышишь, кого ты там рассматриваешь?- повторил я свой вопрос, дотрагиваясь до молчаливого воина. Он свободно отшатнулся и по прежнему ни слова... Тогда только я заметил, что он был мертв: на лбу у него виднелась маленькая ранка с запекшеюся кровью.
   Очевидно, он расстался с жизнью, ничуть не изменяя своей прежней позы...
   Я позвал фельдфебеля, приказал убрать бесполезного часового, и на его место поставить другого. Турки атак не повторяли более, не беспокоили нас своею стрельбой и всю ночь занимались уборкой своих раненых и убитых, которых было, конечно, немало. Тем не менее, всю ночь мы были на чеку, и я вовсе не сомкнул глаз. На другой день, часов в девять, явился начальник штаба; горячо поблагодарил солдат и меня за отбитие неприятельской атаки и приказал мне сдать роту другому офицеру (поручику Юрьеву).
   -- Будьте всегда такими молодцами, как эту ночь,- прибавил Куропаткин на прощанье. Я отправился к прежнему своему посту, в распоряжение Скобелева.
   -- Мне говорил начальник штаба, как вы ловко отбили турок, и я слышал ваши прекрасные залпы... Спасибо вам большое!- сказал генерал, крепко пожав руку.
   С тех пор, как Скобелев поселился в траншеях, к нам нередко заглядывали не только посторонние офицеры, посылаемые по делам службы, но даже совершенно частные люди, по собственной охоте. В числе последних явился, между прочим, доктор Студицкий, устроивший по собственной инициативе, и с согласия Скобелева перевязочный пункт в прикрытом пути. За это доброе и чрезвычайно важное дело каждый русский сказал, конечно, великое спасибо честному труженику и истому патриоту. Скорая помощь раненым была крайне необходима, а перевязочные пункты, между т4м, помещалась обыкновенно довольно далеко от места бойни, и пока раненый добирался до них, он терял не мало крови и сил. Наконец, при этом надолго отрываются от дела и люди, которые несут или ведут обыкновенно раненых. Вообще, этот вопрос -- о возможно ближайшем расположении перевязочных пунктов -- чрезвычайно важен.
   Затем к нам в траншеи явился новый гость -- корреспондент "Нового Времени", Василий Иванович Немирович-Данченко. Это был довольно молодой еще человек, среднего роста, брюнет, хорошо сложенный, с красивым и выразительным лицом, и очень симпатичным характером. Скобелев принял его радушно, любезно, и всем нам он скоро понравился своею простотой, общительностью и веселым нравом. Штатский костюм Немировича-Данченко как-то резко выделялся из нашей исключительно военной среды. Сначала мы несколько иронически посматривали на этого представителя газетного мира, предполагая, что пули заставят его скоро убраться отсюда. Но своим поведением под огнем и уменьем владеть собой он заставил нас вскоре изменить составленное о нем первоначально мнение. Скобелев пригласил его на обед, который был, по обыкновению, с музыкой, и Немирович-Данченко остался в восторге от нашей боевой обстановки, от обеда под пулями.
   -- Да вы оставайтесь ночевать у нас, если вам нравится!- обратился к нему Скобелев.
   -- Очень вам благодарен,- с удовольствием воспользуюсь вашим разрешением!- отвечал Василий Иванович. А узнав, что на следующий день предполагается вылазка, он согласился остаться еще, чтобы быть свидетелем подвигов наших молодцов.
   Вылазка должна была совершиться под начальством командира Владимирского полка, полковника Кашнева, теми ротами, которые бежали с поля сражения при занятии первого гребня Зеленых гор.
   -- Я предоставляю вам эту честь,- обратился Скобелев к солдатам,-- чтобы вы могли загладить ваш прежний позорный проступок! Я надеюсь, вы докажете, что достойны носить звание русского солдата, и снимете черное пятно с вашего славного боевого полка!
   Слова Скобелева, горячие, прочувствованные, произвели на них видимое впечатлите.
   -- Постараемся, ваше превосходительство!- дружно отвечали солдаты, и по их лицам заметно было, что это не обыкновенная, казенная фраза, а действительно голос, исходящей из глубины души. В нем слышалось полное сознание своей тяжелой вины, и искреннее желание загладить хотя бы ценой жизни свой неопытный шаг.
   Скобелев разрешил также принять участие в вылазке волонтерам Владимирского полка, чтобы убедиться в их боевой годности. Один из них был отставной подпоручик Узатис, другой -- какой-то штабс-капитан, высокого роста, с вызывающими выражением лица, и довольно комичною фигурой.
   Такие, храбрые на вид, господа на самом деле, большею частью, бывают никуда негодны при первом серьезном испытании. Я невольно припоминаю добродушные и ничуть уж не воинственные лица и скромные фигуры нескольких знакомых мне истинно храбрых людей, вполне героев, глядя на которых трудно предположить, чтобы они были способны на какой-нибудь отчаянный, безумный подвиг...
   Упомянутый второй волонтер, или, как мы прозвали его, "воронье гнездо", потому что на голове у него была громадная белая папаха, которою, очевидно, он хотел придать себе более воинственный вид, производил сразу впечатление человека, который на словах берет города, а на деле боится куста. Он очень много рассказывал о своих кавказских подвигах, которых, наверное, в действительности не было вовсе, и важно расхаживал по траншеям, заложив руки в карманы.
   Наступил вечер. Все, и особенно участники вылазки, были в каком-то лихорадочном, тревожном настроении; лица солдатские были серьезные, сосредоточенные; все молчали или перекидывались изредка отдельными, лаконическими фразами. Всем хорошо известно было, что предстояла тяжелая, рискованная работа, которая неизбежно вырвет несколько десятков этих молодых, крепких жизней. Полковой командир, Кашнев, все бегал, суетился и был в каком-то возбужденном состоянии. Между 11 и 12 часами Скобелев позвал к себе Кашнева, и дал ему инструкции, как действовать при вылазке.
   -- Ну с Богом, желаю вам от души успеха! Главное, смелее, без колебаний,- закончил Михаил Дмитриевич свою беседу и отпустил полковника.
   -- А вы, господа, обратился он к нам, -- извольте разойтись по траншеям, и следить, чтобы люди не открывали огня до окончания вылазки; а то еще своих, пожалуй, перебьют. Предупредите об этом офицеров и солдат!
   Мы разошлись по разным местам. Я направился к тому пункту, откуда началась вылазка. Две роты наши осторожно перелезли через насыпь и тихо направились вперед, по направленно к неприятельским траншеям. Скоро я потерял их из виду -- они совершенно скрылись во мгле ночи. Кругом стояла глубокая тишина, ни одного выстрела не было слышно... Так прошло несколько томительных минут... Вдруг впереди мелькнул огонек, за ним другой, третий -- и вся турецкая линия осветилась сотнями этих зловещих, вспыхивавших в темноте огоньков. Пули сотнями засвистали над нашими головами... Очевидно было, что турки наших заметили и открыли по ним сильную пальбу. Войска, занимавшие траншеи, оставались пассивными зрителями этой кровавой экскурсии. Стрелять нашим солдатам нельзя было -- они могли легко попасть в своих. Так прошло еще несколько тяжелых минут. Трескотня все усиливалась с неприятельской стороны, наши молчали и затаили дыхание в тревожном ожидании... "Чем-то это кончится, удастся ли им эта попытка?" одна дума стояла у каждого из нас в голове.
   -- Кто-то идет!- тревожно проговорил стоявший возле меня солдатик. Впереди, в темноте, медленно подвигалась к нам какая-то фигура, постоянно спотыкаясь и опираясь на ружье.
   -- Должно раненый!- прибавил, немного погодя, тот же голос, несколько спокойнее уже. Действительно, это был раненый в ногу солдат, участвовавший в вылазке.
   -- Ну что, как там?- жадно обратилось к нему с вопросом несколько человек.
   -- Ой, Господи, братцы мои, поранили меня, жалобно стонал он.
   --Побили наших, страсть сколько легло... Ничего не поделаешь -- их сила...
   Затем появился другой, третий -- все раненые. Кто шел сам, кого вели под руки; одни были с ружьями, другие, немногие, без них. Наконец, стали появляться и здоровые, сначала поодиночке, затем и кучками. Все говорили одно и то же: "их сила, ничего не поделаешь!" А пули все свистели и свистели, догоняя отступавших, здоровых и раненых. Наконец, появились и остальные с офицерами. От последних мы услышали более обстоятельный, правдивый рассказ. Оказалось, что передовую турецкую траншею наши взяли без выстрела, и перекололи там несколько человек. Но, затем подошли неприятельские резервы, выгнали их оттуда и открыли убийственный огонь... В результате вылазка оказалась неудачна, хотя все-таки она показала туркам, что мы не ограничиваемся только пассивною блокадой. Я вернулся к Скобелеву, и доложил обо всем виденном и слышанном мною. Здесь, между прочим, рассмешил нас своим рассказом Немирович-Данченко.
   -- Когда вы все разошлись, господа, -- говорил он нам,-- и Скобелев с Куропаткиным тоже ушли куда-то, я остался совершенно один. Состояние, конечно, я испытывал не особенно приятное, и нервы у меня были сильно настроены. Наконец, тишина прекратилась страшною трескотней со стороны неприятеля. Я вынул револьвер, и в волнении стал ходить по траншее. Вдруг замечаю, что в темноте кто-то лезет на бруствер прямо против меня. Я, не разобрав хорошенько, кто это -- свой или чужой и, конечно, испугавшись, стал кричать и угрожать револьвером. Фигура моментально перескочила обратно, за бруствер... Тогда только, внимательно присмотревшись, я увидел, что это был наш волонтер -- "воронье гнездо"...
   Мы от души все посмеялись над храбрым волонтером, который сначала так рисовался своею боевою опытностью. День прошел спокойно, перестрелка была довольно редкая.
   Кто-то сообщил приятную новость -- об успехах наших войск на азиатском театре войны и о взятии крепости Карса. По предложению, кажется, Куропаткина, Скобелев решил поделиться с турками этою крупною новостью (она не могла быть им известна, так как плевненские защитники были отрезаны нашими войсками от сообщения со всем миром) и приказал сделать транспарант из сшитых попон, по середине которого вырезано было по турецки только два слова: "Карс взять". Вечером, часов в девять, транспарант этот был выставлен в передовой траншее и сразу освещен тридцатью фонарями. Все это было устроено при помощи переводчика, болгарина Александра Луцканова. Картина получилась в темноте чрезвычайно эффектная и туркам прекрасно видна была громадная лаконическая надпись, сделанная на их родном языке. Даже одиночные выстрелы с неприятельской стороны прекратились -- очевидно, турки любовались устроенною специально для них иллюминацией. Но, спустя несколько минут, вероятно, по приказание начальства, мусульмане сразу открыли такой ожесточенный ружейный и даже артиллерийский огонь по несчастному транспаранту, что середина его была моментально прострелена несколькими пулями. Чтобы не дразнить гусей, Скобелев приказал убрать транспарант.
   Жизнь в траншеях тянулась своим чередом. Хоть было и жутко, но мы мало-помалу втянулись в нее и совершенно освоились. Человек, кажется, ко всему привыкает! Неприятно было только одно -- это наступившие холода. Одежды теплой, кроме бурки, у меня не было, почему приходилось часто ежиться и поневоле прибегать к магической фляжке...
   Как-то при обходе траншей Скобелев обратился к нам:
   -- А меня, господа, можете поздравить с обновкой: отец прислал мне прекрасный полушубок с наставлением, чтобы я непременно носил его. Но мне что-то он не нравится, главное, потому, что черный...
   Суеверие не обмануло Скобелева: через несколько дней после этих слов, во время обхода траншей, он был контужен пролетевшею возле него неприятельскою пулей. Мы все вначале сильно перепугались, но вскоре успокоились, узнав, что контузия довольно незначительна.
   -- Господа! -- сказал нам после этого Куропаткин, когда Скобелев отошел в сторону, -- если генерал будет становиться на банкет и выставлять таким образом себя на показ неприятелю, становитесь, пожалуйста, и вы тоже... Я уверен, он реже будет тогда рисковать собой!
   Спустя некоторое время, при обходе траншей, Скобелев со дна рва поднялся на банкет и стал рассматривать неприятельские позиции. Мы все тотчас же тоже влезли на банкет. Пули учащенно засвистали над нашими головами... Скобелев удивленно посмотрел на нас и, не говоря ни слова, слез с банкета и пошел дальше. Через несколько шагов он повторил то же -- и мы опять повылазили и выставили себя под расстрел туркам.
   -- Да чего вы торчите здесь? Сойдите вниз! -- недовольным голосом обратился к нам генерал.
   -- Мы обязаны брать пример с начальства, -- иронически заметил Куропаткин, -- Если вы подвергаете себя опасности, то и нам, подчиненным, жалеть себя нечего!
   Скобелев молча пожал плечами, соскочил в ров и пошел дальше.
   В другой раз Скобелев был контужен довольно сильно. Я в это время был послан на правый фланг для поверки траншейной службы, а Скобелев с Куропаткиным отправился на левый. Хомичевский, который находился с ними, рассказывал мне потом, что в то время, когда генерал сходил с банкета, на котором долго стоял, рассматривая неприятельские позиции, предательская пуля так сильно контузила Скобелева в спину, что он моментально упал; но тотчас же с трудом поднялся и, очевидно, сдерживая сильную боль и не показывая на лице испытываемого страдания, чтобы не подорвать этим нравственного состояния солдат, направился, поддерживаемый Куропаткиным и Хомичевским, через прикрытый путь в деревню Брестовац. В эту ночь мы снова ожидали неприятельской вылазки: секреты наши доносили о каких-то приготовлениях с турецкой стороны. Вечером начальник штаба со мною обходил траншеи левого фланга. У скорострельной батареи Куропаткину донесли, что артиллерийский офицер (не помню его фамилии) ранен, и некому командовать.
   -- Дукмасов, обратился ко мне Куропаткин, -- потрудитесь остаться здесь и командуйте пока батареей. Я распоряжусь, чтобы прислали другого офицера.
   "Вот тебе и раз!" подумал я, "Это выходить, во всех родах оружия приходится служить!" Пехотную службу я еще знал, но с артиллерийскою, а тем более, с этими скорострелками, я был знаком очень мало.
   -- Послушайте, братцы,- обратился я к солдатам-артиллеристам, когда Куропаткин ушел дальше, -- вы меня поучите, как действовать из ваших орудий... Я ведь казак! Коня, пику, ружье и шашку хорошо знаю, а с этими трещотками никогда не имел дела.
   -- Да вы, ваше благородие, -- отвечал, улыбаясь, бравый фейерверкер,-- не извольте беспокоиться! Только прикажите нам, когда стрелять, а мы все это сами хорошо знаем...
   -- Ну, ладно, слушайте же команду!
   Вылазка неприятельская действительно состоялась, хотя и очень нерешительная. Ночью турки вышли из своих траншей. Встреченные огнем наших солдат, они остановились и открыли беспорядочную, учащенную стрельбу -- явный признак колебания, трусости. Вся линия наших траншей тоже осветилась огоньками, которые то в одиночку, то разом целыми сотнями, вспыхивали в том или другом месте расположения наших войск. Мои скорострелки тоже затрещали, выбрасывая из своих тоненьких горлышек целые тысячи смертоносных кусочков свинца.
   Неприятель и не пытался даже более наступать; он быстро отступил в свои траншеи и открыл оттуда частую пальбу, продолжавшуюся около часа.
   На следующий день я сдал батарею какому-то прибывшему артиллерийскому офицеру и, вместе с другими лицами свиты Скобелева, направился в д. Брестовац, чтобы проведать любимого контуженого начальника.
   Скобелев помещался в довольно просторной болгарской хате, и лежал на постели, когда мы вошли к нему. Он был бледен и видимо болен, хотя и совершенно спокоен; несмотря на несомненные физические страдания, он старался казаться веселым, любезным и все время шутил с нами.
   -- Это все, господа, виноват черный полушубок! -- говорил он, улыбаясь.-- Не надень я его -- наверное, ничего бы этого не было... Но, во всяком случай, все это пустяки! Скоро я снова явлюсь к вам в траншеи.
   Его Высочество, узнав о контузии Скобелева, лично приехал навестить славного героя Зеленых гор. В то время, когда главнокомандующий со своею свитой подъезжал к Брестовацу, турки открыли по этой груши всадников учащенный огонь. Николай Николаевич совершенно спокойно и не торопясь сошел с коня и вошел в комнату Скобелева, у которого и оставался довольно долго. Пули, между тем, так и свистали возле того места, где стояла свита, в ожидании выхода из избы главнокомандующего. Несколько раз докладывали Его Высочеству об опасности положения, но он все продолжал свою беседу со Скобелевым.
   -- Ведь, скандал, господа, -- волновались некоторый из лиц свиты, -- если главнокомандующего убьют вдруг! Мы отвечать будем за это перед Государем и историей!
   Наконец, Николай Николаевич любезно распростился со Скобелевым, пожелав ему скорее поправляться и, усевшись на коня, благополучно вернулся, провожаемый турецкими пулями, в Богот.
   В свите главнокомандующего приезжал навещать Скобелева также отец его -- почтенный, всеми уважаемый генерал-лейтенант Дмитрий Иванович Скобелев 1-й.
   Со своею обычною добродушною улыбкой Михаил Дмитриевич рассказывал нам после, как он, воспользовавшись "размягчением родительского сердца", взял слово с "папаши", что последний непременно пришлет для всей его дивизии 10,000 полушубков.
   -- Ты запиши за мной, сказал я ему;-- а потом я тебе возвращу эти деньги... Конечно, и не подумаю! У него денег тьма-тьмущая, на что ему столько? Впрочем, он и не будет в претензии, если я не отдам ему их! У него только трудно выпросить! Вот, значит, господа, контузия не прошла без пользы!
   Мы все, конечно, от души хохотали, слушая этот откровенный рассказ Скобелева о его остроумной и полезной хитрости.
   Действительно, через некоторое время полушубки были получены и розданы солдатам, к их великому удовольствию.
   Жизнь на позициях, в траншеях продолжалась своим обычным чередом, не смотря на болезнь Скобелева, обязанность которого исполнял старший в чине после него генерал Гренквист; он же вместе с тем был и комендантом воздвигнутого за траншеями редута, куда ежедневно назначались дежурить ординарцы Скобелева. Не смотря на свою контузию, Михаил Дмитриевич продолжал фактически распоряжаться делами: впереди д. Брестовац он приказал поставить 9-ти-фунтовую батарею, позади, у ручья, расположить перевязочный пункт. Деревню занимал Углицкий полк, командир которого, полковник Панютин, устроил в деревни же офицерскую столовую, где можно было достать все необходимое по сравнительно очень дешевым ценам; все продукты выписывались из Бухареста. Нельзя не помянуть за это добрым словом энергичного и заботливого Панютина, благодаря которому мы сохранили в наших карманах немало денег, перешедших бы, в противном случае, в руки алчных маркитантов.
   Между тем, здоровье Скобелева, благодаря его крепкой натуре, быстро поправлялось, и через неделю он уже снова сидел на своем боевом коне, и объезжал позиции. Солдаты радостно приветствовали любимого полководца, к которому они так привыкли, который одним своим присутствием так ободрял их, который делил с ними в траншеях и горе, и радость, и все боевые невзгоды...
   Популярность "белого генерала" с каждым днем все более и более увеличивалась не только в народе (как гласили газеты), но и среди войск действующей армии, особенно же окружавших Плевну. Солдаты часто, преимущественно по вечерам, когда фантазия особенно разыгрывается, рассказывали про него разные небылицы: что он заколдованный, что от него отскакивают пули и пр. Я не раз слышал это собственными ушами. Словом, вера в него росла с каждым днем.
   В то время, когда весь блокирующей плевненский отряд безмолвствовал, у нас на Зеленых горах кипела беспрерывная жизнь, как должно понимать ее в боевом смысле. Контузия же Скобелева, как и всякое несчастье. еще более расположило к нему общественное мнение. И действительно, Скобелев не щадил себя, и находился всегда в наиболее опасных и, следовательно, важных местах.
   -- Что ж, братцы, слышал я часто рассуждения солдатиков, -- ежели, таперича, он, сам янарал наш, идет прямо под пули, так нашему брату, простому мужику, и подавно жалеть себя нечего!..
   На Зеленые горы к нам нередко приезжали офицеры с других позиций, а также румыны и из главной квартиры; все живо интересовались ходом дела на нашем участке и, главное, личностью самого начальника.
   Приехал, между прочим, какой-то немецкий принц (не помню его имени) и убедительно просил Скобелева показать ему расположение укреплений на Зеленых горах. Скобелев изъявил на это полное согласие и подозвал меня.
   -- Вот этот принц, сказал он мне тихо, -- просит показать ему наши траншеи и редут. Поезжайте с ним и покажите ему хорошенько все... Я уверен, вы это сделаете так, что у них не явится более охоты осматривать...
   В этой фразе сказалась нелюбовь Скобелева ко всем немцам вообще, которую он, впрочем, как человек честный и прямой, никогда и не скрывал.
   -- Ваше высочество! -- обратился Михаил Дмитриевич к принцу, -- вот этот офицер, он указал на меня, -- проведет вас на позицию и подробно все объяснит вашему высочеству. Он находился все время в траншеях и прекрасно знает местность...
   Я взял под козырек, принц любезно мне поклонился. Усевшись на коней, мы рысью направились к Брестовацкому логу. С нами ехал еще ординарец главнокомандующего, состоявший при принце, и два лейб-казака. В лощине мы остановились, слезли с лошадей, и пешком направились прикрытым путем к редуту. Здесь принца встретил комендант, генерал Гренквист, которому я объяснил цель нашего прихода. Турки в это время молчали и мы свободно могли рассматривать из редута впереди лежащую местность.
   Осмотрев опорный пункт нашего расположения, я провел принца по прикрытому пути сначала на правый фланг, а затем, траншеями на левый. Когда мы подошли к левому флангу, турки вдруг почему-то открыли ружейный огонь и пули часто засвистали над нашими головами.
   Принц в нерешительности остановился; видимо, эти предательские, действующие так сильно на нервы, звуки произвели на него неприятное впечатление.
   -- Самая интересная траншея, ваше высочество,- сказал я, обращаясь к принцу,-- это вон та, что виднеется впереди; ее стоить осмотреть: перед нею расположены проволочные сети и фугасы...
   Хотя огонь все усиливался, но принц, после некоторого колебания, изъявил согласие отправиться дальше, и посмотреть на указанную мною траншею. Мы быстро двинулись вперед по соединительному прикрытому пути под довольно сильным неприятельским огнем. Пули беспрерывно, все чаще и чаще почему-то, жужжали над нашими головами.
   -- Это ничего, старался я утешить принца, который заметно начал волноваться и нагибать голову; -- здесь постоянно летают пули... Нагибайтесь ниже, ваше высочество!
   Наконец мы дошли до самой передовой траншеи. Я стал на банкет, открывая, таким образом, свою голову и плечи неприятелю, и предложил спутникам сделать то же. Принц довольно неохотно последовал моему примеру.
   -- Вот, взгляните, ваше высочество, обратился я к нему,-- здесь находится проволочная сеть, в которой турки запутаются, если вздумают атаковать нас; а вон там -- устроены фугасы, которые мы взорвем при той же попытке с их стороны...
   Пули целыми десятками так и резали воздух мимо наших голов (расстояние до неприятеля было около 150 шагов); некоторый впивались в рыхлую землю насыпи возле нас, к счастью, не задев никого из людей. Через минуту мы направились обратно к своим лошадям, и благополучно вернулись в Брестовац.
   -- Ну что, -- спросил меня Скобелев, -- как принц вел себя под огнем?
   -- Да как будто сробел немного, особенно когда пришлось стать на банкет в передовой траншее, -- отвечал я.
   За обедом, на котором присутствовал и принц, Скобелев обратился к нему по-немецки.
   -- Довольны ли вы, ваше высочество, вашим проводником -- Дукмасовым?
   -- О, да,- отвечал весело принц, -- я очень, очень доволен. И как прекрасно у вас все устроено; все эти траншеи, редуты, сети... Однако я думаю, очень опасно находиться так близко к неприятелю! Нужно быть в постоянной боевой готовности встретить его. Ведь, это страшно утомительно для офицеров и солдат! Наконец, этот постоянный огонь так неприятно действует!
   Во время этого разговора в столовую, где мы все находились, вошел скобелевский повар-француз, держа в руках над своею головой большое полено. Мы все с удивлением смотрели на него, на эту комичную фигуру и взволнованное выражение его лица.
   -- Что вам надо? -- обратился к нему по-французски Скобелев.
   Джентльмен повар, опустив полено у ног Скобелева и сильно жестикулируя, стал быстро говорить.
   -- Помилуйте, генерал, это невозможно: мне нет покоя на кухне от турецких пуль! Я заставил плиту несколькими дверьми и все-таки одна проклятая пуля ("une maudite balle") испортила мне лучшую кастрюлю... Наконец, вот только что в это бревно (он с ужасом указал на полено, лежавшее у ног Скобелева), возле которого я стоял, ударилась большая пуля ("une grande balle")... Посмотрите, она здесь, -- продолжал француз, тыкая пальцем на маленькое отверстие в дереве.
   -- Я, конечно, ужасно испугался и вот принес вам показать это полено... Я не могу так работать, генерал!.. В крымскую кампанию я тоже был поваром у англичан, но со мною ничего подобного никогда не случалось! Я ведь гражданин, а не воин! Я не могу продолжать вам готовить, как угодно! Меня могут убить, а я хочу жить,- и так далее.
   Все это он говорил чрезвычайно быстро, как истый француз, и я половины не понял из его тирады. После уже мне рассказали товарищи. Скобелев, дорожа хорошим поваром, начал уговаривать и утешать француза.
   -- Ведь, без этого невозможно на войне! -- говорил он, улыбаясь. -- Вот и моя палатка, посмотрите, тоже пробита пулями. Вам в доме гораздо лучше, безопаснее: стену не пробьет пуля, а двери и окна закладывайте бревнами... Но повар был неумолим и все что-то болтал, размахивая руками. Наконец, это надоело Скобелеву, и он хотел было уже его выгнать.
   -- Ваше превосходительство! -- сказал кто-то, -- да вы прикажите выдать ему бутылку красного вина -- он сейчас успокоится...
   -- А в самом деле, улыбнулся генерал. -- Хомичевский, распорядитесь, пожалуйста, чтобы храброму гражданину французской республики красного вина дали!
   Повар был совершенно удовлетворен и тотчас же успокоился.
   По приказанию главнокомандующего, Скобелев должен был принять от генерал-адъютанта Гурко так называемые Волынские редуты. Принимать эти редуты Скобелев направился со своею свитой, состоявшей из Куропаткина, инженер-полковника Мельницкого, Баранка, Хомичевского, меня, и пяти казаков.
   Мы выехали из Брестовца и направились прямо на север через аванпостную цепь к деревне Крышино. Вскоре мы подъехали к ней, благодаря лощине, очень близко и совершенно незаметно. Несколько турецких солдат, бывших на окраине деревни, заметив неожиданно нас, подняв крик, бросились в испуге бежать и в то же время из ближайших траншей открыли по нашей группе частый ружейный огонь. У полковника Мельницкого тотчас же была ранена лошадь, и он должен был вернуться обратно.
   -- Алексей Николаевич! -- обратился Скобелев к Куропаткину, -- да вы поезжайте с Баранком тоже назад: там, ведь, есть спешные бумаги...
   Так что далее продолжали путь только Скобелев, Хомичевский, я, и два казака.
   Редут, куда мы приехали, занимал лейб-гвардии волынский полк с двумя орудиями Мы слезли здесь с коней и вскоре увидели ехавшего от р. Вид генерала Гурко с большою свитой. Возле редута Гурко спешился, вошел в укрепление и дружески поздоровался со Скобелевым. Они стояли на платформе у самого орудия, и оживленно о чем-то разговаривали. Я же с Хомичевским беседовали в это время с лицами свиты Гурко, которая почти исключительно состояла из гвардейских офицеров. Впереди редута, в котором мы находились, турки строили какое-то укрепление, и масса рабочих совершенно открыто копала землю.
   -- А не пустить ли нам гранату по этим рабочим? -- обратился Гурко к Скобелеву.
   -- Отчего ж, не мешает попугать их! -- согласился последний.
   Гурко приказал артиллерийскому офицеру навести орудие и выстрелить по рабочим. "Пли!" послышалась команда, и граната, завывая, шлепнулась где-то далеко возле рабочих, которые быстро разбежались и попрятались. Но в ту же минуту в неприятельском редуте мелькнул огонек. "Огонь!" крикнул кто-то, и все быстро попрятались за бруствер и траверсы; а генерал. Каталей нашел себе приют даже под дулом орудия. На своих местах остались только Гурко, Скобелев, Хомичевский и я. Неприятельская граната с шумом пролетела мимо орудия, и ударила в траверс -- целый сноп земли обсыпал всех нас. Опасность миновала и все вышли из своих укрытий. Гурко подал руку Скобелеву и крепко пожал ее.
   -- Вы, сказал он, улыбаясь, -- с молодых лет, еще привыкли к боевой жизни, почему и относитесь к этому так спокойно...
   Впрочем, нужно отдать справедливость, что Гурко держал себя под огнем с таким же достоинством, как и Скобелев, подавая этим хорошей примерь своим подчиненным. Через несколько мгновений снова блеснул огонек в турецком редуте и снова повторилась прежняя картина -- все бросились под прикрытие земляных насыпей. Вторая граната не долетела далеко до редута, и зарылась в землю шагах в 150 от нас. Видя, что турецкая артиллерия не остается в долгу, наши орудия прекратили стрельбу, и неприятельские рабочие снова повыползали и спокойно занялись на наших глазах своим делом. Скобелев уговорился с Гурки относительно сдачи и приема редута и смены Волынского полка войсками нашего отряда; затем мы дружески распростились, уселись на коней и разъехались по домам.

Глава V

   В последних числах ноября у нас стали носиться упорные слухи, что со дня на день должно ожидать каких-нибудь решительных действий со стороны Османа. Все мы находились в понятном тревожном ожидании; все эти слухи вызывали самые оживленные, бесконечные толки, предположения, всех охватило какое-то лихорадочное настроение. Большинство ложилось ночью спать в полной боевой готовности, с револьверами в руках, и самая незначительная перестрелка поднимала на ноги чуть не весь отряд. Словом, все были в возбужденном, нервном настроении.
   Бежавшие из Плевны болгары-жители, а также дезертиры-турки, показывали, что Осман собирается прорваться; но в какую сторону, куда именно -- это было неизвестно; наиболее вероятный путь был, конечно, за реку Вид.
   Генералом Тотлебеном были разосланы приказания во все части войск об исправлении дорог, ведущих к р. Вид, и проложены новых, чтобы, в случае движения турок на запад, все отряды, облегающие Плевну, могли удобно и быстро двинуться во фланги и в тыл прорывающемуся врагу. Наш отряд, в случае прорыва турок за р. Вид, должен был тоже двинуться на выручку гренадерского корпуса Ганецкого. Везде закипела лихорадочная деятельность; все чувствовали, что дни Османа сочтены, что еще несколько дней ожидания и терпения -- и опасный зверь будет пойман в своей неприступной берлоге.
   В эти дни ожиданий я получил командировку.
   -- Дукмасов! -- обратился ко мне рано утром Куропаткин, -- генерал Скобелев приказал вам ехать сейчас же на р. Искер, и произвести тщательную рекогносцировку ее. Хорошенько осмотрите все: ширину, глубину, свойство берегов, быстроту течения, есть ли броды, где удобнее места для наводки мостов между деревнями Койнаре и Махалата. где можно найти для этого материал и пр. Да кроки не забудьте представить. Пожалуйста, все повнимательнее осмотрите и разузнайте обо всем; очень может быть, что Осман туда ударит и попробует прорваться на Виддин... Возьмите с собой десять казаков и с Богом!
   Я немедленно уселся на коня и выехал с казаками из д. Брестовац на Картужабен и Медован; в этой деревне мы встретили дивизион лейб-гвардии казачьего полка, который занимал аванпосты.
   -- А, станичники, здорово! -- обрадовался, увидя нас, любезный дивизионер, полковник Поздеев, -- Ну, как хотите, а мы не пустим вас без закуски, отвечал он, узнав цель моего приезда, -- Кстати, мы можем сообщить вам кое-какие полезные сведения.
   Пришлось волей-неволей слезать с коня и закусывать. Полковник Поздеев познакомил меня с несколькими офицерами, от которых я собрал кое-какие сведения о турках, о бродах через Вид и пр. Подкрепившись наскоро и распростившись с радушными гвардейцами, мы двинулись далее, переправились в брод через р. Вид, проехали деревни Горный Дубняк, Телиш и у деревни Койнаре переправились через реку Искер. Здесь я осмотрел все дороги, ведущие к этой реке, измерил глубину ее и быстроту течения, собрал от жителей нужные сведения, и затем направился по течению Искера к д. Глава. Солнце уже садилось, стало заметно темнеть, и я решил ночевать в Главе, тем более, что казаки и лошади сильно устали, пройдя около 50-ти верст без корма и почти без отдыха. В ближайшей избе деревни мы остановились на ночлег.
   Рано утром на следующий день я переправился со своею маленькою командой на правый, нагорный берег Искера, измерил снова пиками глубину реки и, вернувшись опять на левую сторону, добрался до деревни Махалата. Здесь я нашел нашу пехоту и сапер, которые уже навели мост через Искер. Отдохнув немного и побеседовав с саперными офицерами, мы двинулись в обратный путь и к вечеру, через Дубняк и Картужабен. благополучно достигли дома, т.-е. Зеленых гор и Брестовца. Все свои работы, кроки и описание я передал Куропаткину и на другой день получил от Скобелева благодарность за хорошее исполнение данного мне поручения.
   Часов около двенадцати ночи с 27 на 28 ноября, когда мы, ординарцы Скобелева, еще бодрствовали и беседовали о предполагаемом прорыве Османа, послышался чей-то голос:
   -- Господа, казачий разъезд привез с аванпостов турка!
   Мы бросились из избы к Скобелеву, к которому повели пленного низама -- здорового, плотного мужчину в старом поношенном пальто с башлыком. Смотрел он на нас довольно спокойно, апатично и. казалось, совершенно примирился со своим положением. Вскоре явился переводчик и занялся опросом пленного, который, как оказалось, попал в наши руки случайно, заблудившись в темноте. Он же сообщил, что боевых запасов у турок осталось очень немного, так что Осман уже две недели тому назад приказал совершенно прекратить стрельбу из орудий и, возможно реже открывать ружейный огонь (действительно, в последние дни турки почти совершенно прекратили стрельбу даже по более или менее значительным группам; тогда как прежде они пускали гранаты в кучки из 4 -- 5 человек); что два дня тому назад всем солдатам роздан был трехдневный запас галет, кофе и рису со строгим приказанием отнюдь не расходовать эту провизию; что в эту ночь войскам со всех редутов и траншей велено было собраться у моста через р. Вид, откуда они должны направиться в крепость Виддин. Затем пленный сообщил, что он все время служил на редуте Юнус-бея (Крышинский), что с вечера он крепко заснул в землянки и не заметил, как товарищи его ушли. Отправившись же догонять их, он заблудился и набрел на наш разъезд.
   -- А ну-ка, посмотрите, господа,- обратился к нам Скобелев, -- что у него в ранце?
   Мы сняли ранец и раскрыли его; там оказался тот самый запас, о котором упоминал турок (галеты, рис, кофе), незначительное количество белья и разная мелочь.
   -- Ну, белье-то неважное! -- заметил как бы про себя Михаил Дмитриевич.
   -- Передайте ему,- продолжал он, обращаясь к переводчику Луцканову,-- что он должен вести наш отряд на Крышинский редут, и если окажется, что он наврал, то будет там же убит!
   Турок изъявил на это полное согласие.
   -- Ну, а пока прикажите, господа, накормить его хорошенько. Да вот что, Алексий Николаевич,- продолжал генерал, обращаясь к Куропаткину,-- нужно будет обо всем этом сейчас же послать телеграмму в главную квартиру и генералу Тотлебену, а затем вызвать охотников, и направить их в Крышинский редут со всеми предосторожностями...
   Через нисколько минут к редутам были двинуты охотники с пленным турком, и вскоре удостоверились, что они действительно очищены неприятелем. Для более сильного занятия их, из д. Брестовца направился Углицкий полк, захвативший не только ближайшие, но и самые дальние редуты над р. Видом и, отрезав, таким образом, путь отступления туркам, которые могли бы, в случай неудачи прорыва, снова вернуться под прикрытие этих грозных укреплений. Остальные же три полка лихой 16-й дивизии с артиллерией двинулись еще до рассвета за р. Вид.
   Всю ночь была зловещая тишина -- ни одного выстрела не раздавалось в воздухе. Часов в семь утра памятного для всех русских и турок 28 ноября, лишь только туман слегка рассеялся, и мы стояли уже на своих местах, за Видом, на правом фланге гренадерского корпуса раздался ружейный выстрел, за ним другой, третий, и скоро страшная трескотня, вместе с частыми орудийными выстрелами, огласила всю окрестность. Мы увидели, как густые цепи красных фесок стремительно атаковали передовые траншеи наших гренадер, которые, не будучи в силах удержать дружного натиска врага, бежали к своим резервам. Турки без остановки бросились далее и через несколько минут та же участь постигла наши батареи, несмотря на тот страшный картечный огонь, валивши целые кучи турецких тел, которым встретили они непрошенных гостей. Было что-то фанатическое, отчаянно-демоническое в этой бешеной атаке! Казалось, что турки поклялись или умереть, или прорваться! На несколько минут остановились мусульмане для маленькой передышки у захваченных ими русских орудий и затем снова стремительно, храбро бросились вперед...
   Тогда Скобелев отдал приказание переменить фронт своей дивизии, и направиться правее Плевно-Софийского шоссе, во фланг наступавшему врагу, до которого было около четырех верст.
   Войска, в боевом порядке, в две линии, имея впереди казачью цепь, стройно двинулись на рассвирепевшего врага.
   Скобелев, чтобы лучше видеть картину боя, поскакал по шоссе к Плевне; мы от него не отставали. Между тем, военное счастье переменилось: на выручку гренадерам подошла из их резерва свежая бригада и дружно, в свою очередь, атаковала усталых победителей. Последние не выдержали, и подались назад. Эта удача еще больше ободрила гренадер, и они энергично стали теснить врага. Вот они уже взяли обратно свои батареи, и брошенные орудия, вот турки бегут через траншеи к Виду, а гренадеры, с победным криком "ура", преследуют их и штыками, и страшными залпами, от которых ложатся целые сотни лучших, испытанных турецких солдат.
   Сначала турки цеплялись за каждую траншейку, отбиваясь от рассвирепевших гренадер, но вскоре, объятые паническим страхом, они просто бежали, как стадо испуганных баранов. А в эту густую массу человеческих тел со всех сторон со злобным свистом сыпались тысячи русских пуль, гранат и картечей... На мосту через Вид мы увидели страшную картину: масса войск и множество каруцц с обезумевшими жителями, плачущими детьми и женщинами -- все это стремилось, в неимоверной давке, пробраться на другой берег реки. Большинство турецких воинов, спасаясь от наших солдат и не имея возможности попасть на мост, бросалось прямо в реку и гибло здесь десятками, не будучи в состоянии переплыть в одежде и амуниции через узкую полосу быстрой воды. Многих же пловцов русские пули догоняли уже в то время, когда они достигали противоположного берега... Трупы их неслись по течению... Некоторые части неприятельского войска, преследуемые и беспощадно расстреливаемые нашими солдатами, бросились к покинутым редутам. Но здесь, с южной стороны, их встретили дружными залпами угличане, а с северной -- захватившие эти редуты румыны. Положение было безвыходное -- басурмане были окружены со всех сторон! Со всех сторон их беспощадно расстреливали! Осману ничего больше не оставалось делать, как выкинуть белый флаг. Действительно, он скоро и показался возле моста -- турки бросали оружие...
   С трудом могли остановить наши офицеры своих солдат, которые вымещали на неприятеле кишевшую злобу за все те жертвы, испытания и неудачи, которые причинил он им, за своих павших товарищей, -- словом, за все, за все... Как звери, гнали они этого бегущего, объятого ужасом, врага, и ничто, казалось, не могло сломить теперь их дикой, безумной храбрости... "Ура, урааа!.." все еще слышалось в кровавой долине Вида, и эти радостные, победные крики долго носились над живыми, ранеными и мертвыми ратниками... Русская честь была восстановлена: мы отмстили за своих павших товарищей, за тяжелые неудачи, поражения... Трудно передать то счастливое, блаженное настроение, которое охватило всех нас, присутствовавших при сдаче армии Османа-паши. Нужно было самому прожить целые месяцы на позициях, вокруг этого заколдованного турецкого гнезда, нужно было самому перенести эти бесконечные нравственные и физические страдания и муки, видеть отчаянные, но тщетные усилия наших героев, участвовать самому в этих ужасных атаках на смертоносные редуты, у которых погибли тысячи наших боевых сотоварищей, наших дорогих друзей... Повторяю, нужно самому все это испытать, пережить, перечувствовать, чтобы понять то неподдающееся описанию чувство, которое испытывали все мы, плевненские бойцы, увидев развивающийся белый флаг, увидев эти десятки тысяч врагов, нанесших нам столько вреда, бросавших теперь оружие, и отдававших в полное наше распоряжение свою судьбу... Не даром говорят, что нужно отведать горького, чтобы оценить прелесть сладкого! Кто не перенес сильного горя, сильных страданий, тот вряд ли может испытать и полную радость!
   Однако, я забежал вперед; возвращаюсь к своему рассказу.
   Скобелев, видя, что участь турецкой армии решена и без его помощи, что гренадеры одни управились с неприятелем, послал приказание полкам приостановить движение, а сам со свитой поскакал к мосту, где развивался этот желанный, белый флаг. Еще ранее начальник гренадерского корпуса, генерал Ганецкий, послал к Осману парламентера, свиты Его Величества генерал-майора Струкова, которому храбрый, раненый в ногу, предводитель турок передал, что сдается со всею своею армией (40 тысяч и 70 орудий) на волю и милость нашего Государя; при этом он просил только, чтобы офицерам позволено было оставить при себе все вещи, прислугу и лошадей. Ганецкий, которому вернувшийся Струков передал просьбу Османа, сказал, что сообщит об этом главнокомандующему.
   Между тем, к мосту, к которому мы подъехали, собралась масса нашего генералитета и офицеров; некоторые зашли в землянку, где помещался Осман, и с удивлением рассматривали раненого турецкого героя и начальника его штаба (некоторые же, даже солидные чины, немедленно занялись торговлей -- покупкой прекрасных лошадей и оружия у турецких пашей, предлагая им цены, слишком уж обидные)... Осман-паша, несмотря на полученную рану, был довольно спокоен и старался, по возможности, любезно отвечать на всеобщие приветствия, хотя сумрачное выражение его лица доказывало, что его нравственное состояние духа далеко не соответствовало наружному спокойствие. Это был мужчина среднего роста, средних лет, брюнет, с довольно выразительною физиономией, с умными, проницательными глазами. Одет он был в самый простой турецкий костюм с красною феской на голове. Многие из окружавших его наших офицеров говорили ему по-французски льстивые речи, удивлялись его храбрости, его стойкости... "Браво, Осман, брависсимо!" слышалось даже по временам. Словом, ему чуть не аплодировали! Он относился ко всему этому довольно хладнокровно и пасмурно смотрел на всю эту плеяду блестящих русских мундиров. Не такой триумф рисовался храброму защитнику Плевны! Он мечтал, вероятно, о торжественной встрече в Стамбуле, об объятиях султана, об овациях всей турецкой знати, всего сераскериата и духовенства... И вдруг теперь эти северные "гяуры" расточают перед ним свои любезности, сыплют ему панегирики, и все это за то, что он отправил на тот свет десятки тысяч храбрых братьев этих же самых льстецов...
   Между тем, дано было знать о судьбе турецкой армии главнокомандующему, и все стали готовиться к торжественной встрече Его Высочества. Стрельба прекратилась, изредка раздавались только одиночные выстрелы.
   Я воспользовался этою суетой и подъехал осмотреть поле сражения и ближайшие неприятельские укрепления (предмостные).
   Пришлось проезжать мимо турецких землянок, которые снова заняли уцелевшие хозяева. Некоторые, сидя на земле, сами перевязывали себе раны, другие без всякого дела апатично посматривали на наших солдат-гренадер, стоявших тут же, возле них. При моем приближении турки вставали и отдавали по-своему честь. Офицеры тоже почтительно кланялись и добродушно, с любопытством посматривали на меня. На лицах у всех я заметил даже некоторое довольство. Один из офицеров заговорил со мною по-польски. Я за время своей службы в Полыни немного знал этот язык и вступил с ним в беседу. Оказалось, что они очень довольны таким исходом. "Кончились, по крайней мере, наши страдания и вечное ожидание смерти", прибавил он с улыбкой.
   -- А скоро нас поведут в Россию? Будут нас хорошо содержать, кормить? -- закидывал он меня вопросами.
   -- Да вам-то, офицерам, будет, конечно, хорошо,- отвечал я, -- а вот солдатам -- вероятно, придется попоститься! Ведь, наше интендантство не предвидело такого счастливого эпилога плевненского сидения, и не позаботилось, конечно, о достаточных запасах для 40 тысяч пленников. Да и теплой одежды у вас, вероятно, нет, а придется ведь ночевать не в землянках, а на открытом воздухе...
   Взглянув назад, я увидел, что едет главнокомандующий со свитой. Пожав руку пленному офицеру, я поскакал обратно к мосту. Войска наши были уже выстроены шпалерами по шоссе для встречи Его Высочества, а также окружали землянку Османа-паши. Николай Николаевич был очень весел, здоровался с солдатами и благодарил их за молодецкую службу и пленение турецкой армии. Побеседовав с Османом-пашей около десяти минут, Его Высочество подъехал к Государю Императору, приказав отделить штабных офицеров от солдат, и отправить первых в город; туда же отвезли и Османа. Комендантом Плевны главнокомандующий назначил Скобелева. Последний пригласил к себе в Брестовац начальника штаба Османа, генерал-лейтенанта Тевфика-пашу, который изъявил на это полное согласие. Вещи его Скобелев приказал отправить в Брестовац. По дороги Тевфик-паша, довольно молодой еще человек с внешностью европейца, рассказывал много интересного относительно обороны Плевны, и особенно про отряд Скобелева. Я, плохо понимая французский язык, уловил только кое-что из их беседы.
   -- Когда, 30 августа, рассказывал паша, -- вы захватили наши редуты--Еаванлык и Иса-ага, на военном совете мы решили отбить их обратно у вас во что бы то ни стало, и если это не удастся, то покинуть Плевну и отступить. Но нам, благодарю Бога, помогли ваши же генералы! Сначала мы очень боялись за Гривицкие редуты: Ибрагим-бей-табию и Омар-бей-табию; мы думали, что на эти пункты русскими будет поведена главная атака, в виду чего и сосредоточили здесь свои резервы. Но оказалось, что самым опасным и решительным противником явились вы, и так как взятые вами редуты были очень важны в стратегическом и тактическом отношениях, то мы и приняли вышеупомянутое решение. К нашему счастью, русские ограничились взятием редута Кавлы-Таб1я (Гривицкий номер 1); на других же пунктах они были отбиты, и видимо не были расположены повторять атаку. Поэтому мы незаметно перевели большую часть резерва к редутам Каванлык и Иса-ага, оставив на других пунктах лишь самое необходимое число войск... И все-таки, не смотря на такое численное превосходство, мы отобрали редуты лишь после пяти атак, потеряв значительное число лучших наших солдат... Да, вы держались замечательно стойко! Мы больше всего боялись вашего отряда...
   Тефик-паша еще много говорил. Говорил ли правду или льстил Скобелеву -- не берусь судить. Многого я не понял и пропускал мимо ушей, не разбирая быстрой французской речи. За обедом, который продолжался очень долго и прошел чрезвычайно оживленно под впечатлением счастливого исхода плевненского сидения, Тевфик-паша продолжал рассказывать различные эпизоды из осады Плевны. Когда Скобелев похвалил укрепления турок и хорошее их расположение, паша с гордостью и удовольствием заявил, что все редуты и траншеи строили природные турки, участвовавшее большею частью в Крымской кампании и на Кавказе в качестве ротных и батальонных командиров. (Названия редутов даны в честь строителей). Вообще Тевфик-паша был очень весел и, кажется, даже доволен тем, что попал в плен и вышел цел и с честью из такого опасного положения. С Тевфиком-пашей приезжал также один пленный полковник Тахир-бей, очень симпатичный турок, с которым мне пришлось впоследствии встретиться под Константинополем. На другой день, переночевав у нас, Тевфик-паша был отправлен в главную квартиру, а Скобелев со штабом перебрался в Плевну из Брестовца и вступил в отправление своей новой обязанности -- коменданта разгромленного города, заваленного грудами неприятельских и частью болгарских тел. На улицах, площадях, в домах, в подвалах -- везде беспощадная смерть оставила свои ужасные следы...
   Бродя по городу и заглядывая в развалины некоторых подвальных помещений, я натыкался часто на самые потрясающие душу сцены. Рядом с трупами мужчин, женщин и детей лежали полуживые скелеты, полутрупы, в зараженном страшными миазмами воздухе; страдальческие стоны несчастных умирающих, вид этих беспомощных малюток, расстающихся с жизнью тут же, на груди своих матерей -- все это было по истине ужасно! Человек с мало-мальски слабыми нервами не выдержал бы этих тяжелых нравственных пыток! Только война и безвыходное положение осажденных воинов, которым было не до мертвых, раненых и больных, могли создать такие, потрясающие душу, картины!
   Скобелев употреблял все усилия, чтобы скорее освободить город от мертвых тел, перевезти больных и раненых, очистить дома от клоаков всевозможных заразительных болезней.
   Сотни каруцц то и дело медленно разъезжали по городу и нагружались человеческими телами, которых вытаскивали из домов и, как дохлых собак, бросали у ворот; все это вывозилось за город и зарывалось в глубокие ямы.
   Насколько Михаил Дмитриевич был искусным военачальником, на столько же он оказался и искусным административным мирным деятелем. И тут снова сказался его характер -- энергичный, подвижной. Он разъезжал верхом по городу и деятельно хлопотал о приведении всего в порядок.
   К завтраку и обеду Скобелев возвращался домой -- в один из хорошеньких домиков Плевны, счастливо уцелевших от бомбардировки, и обыкновенно привозил с собой кого-нибудь. 2 декабря, между прочим, он возвратился домой в обществе одного молодого артиллерийского офицера 5-й бригады, которого он встретил на улице и, как знакомого, затащил к себе завтракать, Вот этот-то офицер, с которым я тогда познакомился, встретившись со мной восемь лет спустя после кампании, и навел меня на мысль составить настоящая воспоминания.
   Скобелева видимо тяготила комендантская обязанность -- не по его натуре она была -- и он несколько раз это нам откровенно высказывал. Его тянуло снова в бой, на Шипку, и он деятельно к этому готовился. Полковым, батальонным, ротным и батарейным командирам он постоянно твердил, чтобы они озаботились о приведении в порядок всего испорченного имущества, а также о снабжении людей всем необходимым для тяжелого зимнего похода через горы; постоянно слышались разговоры о сухарях, патронах, вьюках, лошадях, об обуви, платье, оружии, порохе и проч. Он обращал их внимание даже на кажущиеся мелочи, которые на самом деле играют очень важную роль в солдатском быту.
   2 декабря Государь Император изволил объезжать позиции г. Плевны и Свои победоносные войска. Извещенный об этом заранее, Скобелев приготовил для Его Величества почетный караул от Владимирского пехотного полка у своей квартиры, куда Государь согласился заехать после объезда для отдыха и завтрака.
   Здесь же, у дома, собралась депутация от почетных граждан г. Плевны с хлебом-солью для торжественной встречи Царя-Освободителя, а также группа болгарских девушек в белых национальных костюмах с цветами в руках.
   Скобелев со штабом направился к выезду из города для встречи Его Величества. Вскоре показалась свита, впереди которой ехал Государь. Скобелев подъехал к Монарху и отрапортовал, как комендант города, о благополучии. Его Величество горячо поблагодарил генерала и его начальника штаба за службу и любезно поздоровался с нами, ординарцами. Затем Государь изволил отправиться через город на то место, где сдалась армия Османа-паши. Скобелев, проводив Его Величество, вернулся на квартиру, для приготовления встречи.
   Спустя некоторое время. Государь показался возле ворот, где Его Величество встретила депутация от жителей Плевны с хлебом-солью. Затем Государь подъехал к почетному караулу, поздоровался с ним и поблагодарил за молодецкую службу. Музыканты играли при этом "Более, Царя храни!".
   После этого Государь Император изволил слезть с коня и подняться по ступенькам на крыльцо. Стоявшие здесь болгарские девушки усыпали при этом путь Царя цветами, а одна из них сказала простую, но сердечную речь, которою Государь был видимо тронут.
   "Всемилостивейший Государь! -- говорила она. -- Велико Твое благодеяние к нам; Ты не только предпринял великую войну из любви и сострадания к нам, но и удостоил нашу убогую страну Твоим Царским посещением, подвергнув Себя всем трудностям походной жизни. Всемилостивейший Государь! Наша признательность к Тебе не имеет пределов, но извини, Великий Государь, нашей простота, не умеющей достойно встретить Тебя и показать свою глубокую признательность. Болгары будут до конца мира благословлять Твое великое имя и имя Твоего Августейшего Дома".
   Завтрак был заранее прислан из главной квартиры и оказался, конечно, на славу. Так как домик был очень маленький, то помещения в столовой едва хватило для самых значительных лиц, преимущественно генералитета. Мы же, штабные, разместились на открытом воздухе. Всего было вволю и от Царского стола досталось не только офицерам, но даже солдатам и казакам.
   По окончании завтрака Государь вышел на крыльцо, благосклонно простился с офицерами, сел на лошадь и нисколько минут что-то говорил стоявшему возле Царского коня Скобелеву. Что именно -- я не расслышал; но, по веселому, улыбающемуся лицу Государя и счастливой физиономии Скобелева, можно было догадаться, что слова Монарха выражали похвалу нашему храброму генералу. При звуках народного гимна и восторженных криках народа Государь выехал на улицу.
   Еще ранее описанного приезда Государя, начальник штаба Куропаткин передал мне приказание Скобелева перевести всех пленных турок за р. Вид, и передать их в распоряжение других войск. Выехав за город на Софийское шоссе, я увидеть громадную площадь, покрытую массой людей, повозок, буйволов, лошадей. Здесь находилась вся пленная армия Османа-паши -- около 40 000 человек, а включая сюда женщин, детей и стариков -- более 50 000.
   Пленными турками распоряжался отец Скобелева, который, для большего удобства раздачи продовольствия, разделил их на сотни. В каждой сотне был выбран особый старший, который и выдавал для своей сотни получаемый провиант и был ответственен за всякие беспорядки. Пленных офицеров, как упомянуто было раньше, совершенно отделили от солдат. В армии оказалось немало татар, поляков и других народностей, знавших довольно порядочно русский язык. Помощью их-то и велись обыкновенно переговоры с пленными. Чтобы перевести эту 50-титысячную массу мне дана была только одна сотня казаков. Вместе с сотенным командиром я объяснил казакам их обязанности по конвоированию пленных, которых нужно было окружить цепью парных часовых на значительном протяжении.
   Подъехав к пленным, я вызвал упомянутых старших в каждой сотне, и обратился к ним по-русски:
   -- Мне приказано генералом Скобелевым перевести вас за р. Вид и сдать другим командам, которые препроводят вас в Россию, и от которых вы получите все необходимое. Хотя вас будет сопровождать очень малая часть всадников, но вы со всех сторон окружены нашими войсками, и потому всякая мысль о побеге бесполезна. Передайте вашим товарищам, чтобы они двигались в полном порядке, и исполняли все приказания конвойных; за всякую же попытку к побегу или сопротивление -- виновный будет немедленно убит.
   Старшие, которым передали мои слова, понимавшие по-русски, почтительно сняли фески и ручались, что все будет в порядке... Разойдясь по сотням, они сейчас же сообщили мои слова остальным солдатам, и вся эта многотысячная толпа заколыхалась, готовясь к движению. С небольшой возвышенности мне хорошо виден был весь громадный лагерь когда-то грозной для нас турецкой силы, находившейся теперь в полной нашей власти... И будь это несколько веков тому назад, или даже и теперь, но где-нибудь в африканских или азиатских дебрях, и этих военнопленных ожидала бы если не смерть, то вечное рабство, позор, унижение!.. Теперь же они совершенно спокойны, многие даже очень довольны: каждый знал, что при настоящем положении у него гораздо больше шансов вернуться домой, к своему очагу, чем в том случае, если бы попытка Османа прорваться удалась... Тогда предстояли бы новые сражения, новые страшные испытания и новые шансы форсированным маршем попасть в рай Магомета, о котором турки хотя и мечтают, но не особенно охотно, кажется, туда отправляются. Каждый из пленников отлично знал, что рано или поздно война кончится и из России их отправят обратно на родину. Несомненно, что для начальника плененной армии, для того лица, которое приказывает выкинуть белый флаг, факт сдачи составляет крайне тяжелое явление: помимо нравственной, это лицо подвергается, большею частью, и известной легальной ответственности, не говоря уже об общественном мнении [Невольно приходится вспомнить Базена, которого в прошлом году, в Мадриде, ударил кинжалом какой-то экзальтированный молодой француз, заявивший при аресте, что лично против бывшего защитника Меца, он ничего не имеет, но сделал это из патриотизма и чтобы отмстить за позор, причиненный его отечеству несчастною капитуляцией], и, только тогда, когда будет доказано, что другого выхода из критического положения не было, что нужно или гибнуть почти всем, или сдаваться (например, положение Османа-паши), общественное мнение может еще оправдать капитуляцию. В большинстве же случаев, на месте ответственного начальника лучше пустить себе нулю в лоб или, что благородней, во главе отряда ринуться вперед, чем отдавать врагу свое оружие. Нижний же чин почти всегда выигрывает от этого!
   Через полчаса я подал сигнал движения и поехал впереди с восемью казаками. Оглянувшись назад через некоторое время, я увидел длинную и густую колонну фесок, вытянувшуюся по шоссе; только кое-где мелькали между этою, когда-то грозною массой наши верховые казаки с пиками.
   Через несколько времени я встретил главного героя 28 ноября -- генерала Ганецкого.
   -- Ваше превосходительство, -- подъехал я к нему, взяв под козырек, -- генерал Скобелев приказал мне перевести всех пленных за р. Вид. Конвоирует всего одна сотня, что крайне недостаточно. Необходимо назначить хоть батальон пехоты...
   -- Хорошо, можете ехать обратно -- я распоряжусь относительно конвоя,- сказал генерал.
   Я вернулся восвояси.
   Помощником своим и полицмейстером г. Плевны Скобелев назначил командира Углицкого полка, полковника Панютина -- веселого, симпатичного и энергичного человека. Последний деятельно стал хлопотать о приведении в порядок города, о скорейшей уборке тел, о расквартировании наших войск и свозе оружия пленных. Орудия были отвезены за город, и расположены близ Софийского шоссе; ружья и патроны сложены в самом городе. Панютину пришла счастливая мысль -- вооружить свой полк этими ружьями (системы Пибоди), которые, несомненно, были гораздо лучше наших Крынка. Мысль свою Панютин высказал Куропаткину, а последний Скобелеву. Сообща вопрос этот решен был в утвердительном смысле, и Скобелев, съездив в главную квартиру, получил на это согласие главнокомандующего. Панютин был очень доволен, что мысль его была применена к делу.
   -- Вы не особенно-то радуйтесь, заметил ему на это Скобелев, -- ваш полк я постоянно буду посылать вперед вместо стрелков, так как ружья теперь у вас гораздо лучше, чем в остальной пехоте...
   -- Что ж, я очень рад буду этому, ваше превосходительство! -- совершенно спокойно отвечал Панютин.
   Скобелев хотел перевооружить этими прекрасными ружьями всю свою дивизию, но побоялся, что снабжение патронами встретит некоторое затруднение.
   -- Вы смотрите, сказал он на прощанье Панютину,-- позаботьтесь, чтобы патронов было достаточно, а также не забудьте насчет вьюков!
   В Плевне к Скобелеву заезжал прощаться корреспондент американской газеты "Нью-Йорк Геральд", Мак-Гахан, друг Михаила Дмитриевича еще по Хивинской экспедиции. Он бывал еще у нас на Зеленых горах, и проводил там целые дни; в штабе нашем он приобрел общее расположение, как чрезвычайно симпатичная, правдивая и трудолюбивая личность.
   -- Заехал к вам попрощаться,- обратился к нам Мак-Гахан,-- теперь у вас делать нечего; поеду в Бухарест, отошлю свои корреспонденции, а затем отправлюсь на Шипку, к Радецкому.
   Мы расстались с ним самым дружеским образом, и просили скорее возвращаться снова к нам.
   Вообще, Мак-Гахан сильно выделялся из среды других корреспондентов, которые нередко, собравшись вместе, говорили совсем не то, что хотели писать и что думали, стараясь как бы провести один другого... Мы, посторонние наблюдатели, часто от души хохотали над их дипломатическими маневрами друг перед другом.
   Утром 5-го мы проснулись и с удовольствием увидели на крышах снег, выпавший за ночь, и прикрывший хотя немного те безобразные картины, которые были на улицах, и площадях. Невольно вспомнилась русская зима, санки, тройки, масленица, блины... Но как далеко все это было от действительности!.. В этот день Скобелев ухал в главную квартиру, и вернулся довольный, сияющий.
   -- Ну, господа, -- сказал он, слезая с коня, -- привез радостные вести: послезавтра выступаем на Шипку. Снова побываем в Ловче, а там через Сельви в Габрово...
   Мы все, конечно, вполне разделяли радостное настроение своего любимого вождя: сидеть без дела в Плевне было довольно скучно, и мы с нетерпением жаждали новой боевой деятельности... Странным покажется мирному гражданину это желание! Желать снова подставлять лоб под пулю, снова рисковать своею жизнью, здоровьем! А между тем, в большинстве случаев это так бывает! По крайней мере, я за себя и за своих товарищей ручаюсь в этом!
   В штабе у нас закипела письменная работа: предписания, рапорты, отношения -- все это спешно рассылалось во все стороны; в полках и батареях энергично готовились к выступлению. И надо отдать справедливость, что, благодаря распорядительности Скобелева, Куропаткина и полковых командиров лихой 16-й дивизии, а также частной благотворительности русских патриотов (особенно Московских купцов) и "Красному Кресту", люди были прекрасно снабжены всем необходимым. Самым необходимым, конечно, являлась теплая одежда и полушубки, так как предстоял тяжелый зимний переход через горы по ужасным дорогам или, вернее, без всяких дорог. Даже предметы роскоши -- табак, чай, водка и прочее -- все это было поровну разделено на полки и батареи [Грустно, что того же не было в других отрядах. Там даже офицеры, более чувствительные к невзгодам, вовсе не имели теплой одежды].
   Накануне выступления мы провели вечер у А. Н. Куропаткина по случаю производства его в подполковники, а также дня ангела его родного брата, Нила Николаевича, батарейного командира, такого же симпатичного, как и Алексей Николаевич.
   Здесь собрались все штабные, все полковые и батарейные командиры -- все это зеленогорские деятели. Далеко за полночь затянулась трапеза в самой оживленной, дружеской беседе. Много было произнесено горячих, задушевных тостов, захватывавших каждого за самую чувствительную струнку сердца, много было теплых пожеланий и, наконец, веселых, остроумных рассказов, от которых все общество дружно хохотало; особенно оживлял всех Всеволод Васильевич Панютин, командир Углицкого полка.
   Вечер закончился танцами и песнями. Товарищ мой, тоже ординарец Владикавказского полка, сотник Харанов, очень искусно протанцевал свой национальный танец -- лезгинку. Вся хохотали и дружно аплодировали ему. Затем он затянул какую-то невозможную, монотонную кавказскую песню и при этом строил такие забавные рожи и, жестикулируя руками, испускал такие дивные звуки, что все мы буквально хватались за животики...
   -- Ну, пора и но домам, господа, -- сказал, наконец, Михаил Дмитриевич, вставая и зевнув;-- завтра в поход -- на Шипку!
   Веселые и довольные вечером, разбрелись мы по своим временным жилищам, и я в последний раз уснул богатырским сном в объятиях исторической, кровавой Плевны, поглотившей столько тысяч русских жизней.
   В отряд Скобелева входили, кроме 16-й дивизии (полки: Владимирский, Суздальский, Углицкий и Казанский) с артиллерией, еще стрелковый батальон, болгарская дружина, Донской казачий N 9 полк (Нагибина), и сотня уральцев (войсковой старшина Кирилов). Порядок движения и время выступления были определены еще с вечера диспозициями, и рано утром колонны потянулись из Плевны по Ловчинскому шоссе через те самые Зеленые горы, которые так долго служили ареной для кровавого турнира креста с полумесяцем.
   До рассвета еще вскочили мы на ноги, и вышли на двор. Скобелев уже оделся и оживленно о чем-то разговаривал с Куропаткиным. Чистое, голубое небо, тихое, слегка морозное утро и только что поднявшееся над горами солнце, заигравшее серебристым светом по рыхлому снеговому покрову на окрестных полях и крышах плевненских домов -- все это вполне гармонировало с нашим веселым душевным настроением. Полною грудью вдыхая этот здоровый, утренний воздух, мы подошли к лошадям, которых держали под уздцы казаки. Везде слышался смех, шутки, остроты. Отряд весело вытянулся в походную кишку.
   -- На подмогу к янаралу Радецкому, значить, на гору Шипку. Что ж, это можно! Отчего не пособить товаришшам! -- слышались замечания между солдатиками.
   -- А ежели, брат, у них другой Осман там появится? -- спрашивал молодой солдатик другого, более опытного, -- Что тогда?
   -- Что ж, и его заберем. Теперь, брат, мы знаем, как и брать! Ученые стали!
   Отряд мало-помалу вытянулся по шоссе, и двинулись обозы.
   Между тем, Скобелеву подали коня. Быстро вскочил он на него, и обратился к нам, предварительно поздоровавшись с каждым за руку:
   -- Ну, господа, едем! Слава Богу, наконец, мы покидаем эту проклятую Плевну. На Шипке, Бог даст, будет счастливее...
   Скобелев был необычайно весел, оживлен, со всеми шутил, смеялся и вспоминал разные эпизоды из обороны Зеленых гор. Только проезжая мимо редутов своего имени (Скобелева N 1-й и N 2-й), с которыми связаны были воспоминания о славных наших атаках и еще более геройской обороне этих кровавых мест, чело Скобелева сильно омрачилось. Он снял шапку и набожно три раза перекрестился. Вся свита его сделала то же.
   -- Сколько здесь жертв легло! И все это напрасно! Не поддержали вас вовремя!- как бы про себя проговорил Скобелев, и слезы показались на его глазах.
   Нисколько минут царило молчание: каждый задумался и вспоминал тяжелые, недавно пережитые дни. Невольно вспомнились имена героев-защитников этих укреплений, имена Горталова, Добровольского, Тебякина и других, и невольно каждый прошептал про себя: "Вечная память вам, герои-мученики, за великое славянское дело!.." [Можно ли было тогда предполагать, что эти самые братья-славяне, за освобождение которых мы пожертвовали столькими жизнями, в недалеком будущем отплатят нам такою черною неблагодарностью...]
   Поравнявшись с логом, где был убит художник -- волонтер Верещагин, Скобелев вспомнил об этом грустном эпизоде, обратившись к Куропаткину [Сергей Васильевич Верещагин поступил к Скобелеву в качестве волонтера-ординарца и добровольно исполнял все опасные поручения Михаила Дмитриевича касательно рекогносцировки местности. Будучи прекрасным художником, Верещагин приносил отряду большую пользу своим искусством: он смело приближался к неприятельским позициям и быстро, под пулями, набрасывал карандашом на папку расположение войск противника и позицию его. Еще под Ловчей Верещагин проявил свое замечательное мужество и искусство. В роковой же день 30 августа этот благородный воин-художник был в куски изрублен черкесами в то время, когда хладнокровно занимался своим делом впереди линии нашей цепи...]. Вспомнил также про киргиза Нарубайко, которого Скобелев вывез с собою из Туркестана и который в деле 30 августа был смертельно ранен.
   А когда поравнялись с первым гребнем Зеленых гор, Скобелев обратился ко мне и, смеясь, сказал:
   -- А помните. Дукмасов, как вы в этих траншеях водили принца и знакомили его с турецкими пулями?
   Веселые воспоминания менялись с грустными; последних, конечно, было гораздо больше. Каждый кустик здесь был нам знаком, каждый шаг напоминал собой какой-нибудь грустный эпизод, какую-нибудь смерть... Здесь осколком гранаты в грудь убит такой-то офицер, тут пулей в живот смертельно ранен другой, там -- взорван зарядный ящик и в итоге -- целые кучи изуродованных тел и т. д., и т. д. Более мелкие поранения не так действовали на нервы и воображение, не так сильно врезывались в память...
   Проехали мимо Брестовца, где, так долго была штаб-квартира Скобелева, и где он лежал больной и контуженный. Мы начали обгонять обозы и за Рыжею горой догнали хвост колонны. "Смирно, смирн-о-о-о!.." послышались команды офицеров и солдаты на ходу быстро стали подтягиваться, выравниваться в рядах, оправлять амуницию, поправлять кепи...
   -- Здорово, молодцы!- весело крикнул Скобелев,-- Поздравляю вас с походом!
   Солдаты дружно, в таком же веселом тоне, отвечали на приветствие любимого вождя.
   -- Смотрите ж,- продолжал Михаил Дмитриевич,-- будьте такими же молодцами, как и раньше! Вы теперь отдохнули, привели в порядок оружие, одежду, собрались с новыми силами... Впереди предстоит нам еще много трудов! Но, Бог даст, мы скоро докончим с турками на Шипке, а потом дойдем до Царьграда и отдохнем уже там вволю!
   Солдаты с удовольствием слушали слова своего обожаемого генерала и по их бодрым, самодовольным, раскрасневшимся на морозе лицам, по их блестящим, веселым глазам видно было, что они вполне соглашаются со словами своего начальника.
   Гулко грохотала артиллерия по шоссе, мирно и твердо отчеканивала шаги пехота, и целый лес штыков красиво блестел на солнце... И рядом с русскими штыками Крынка и Бердана виднелись штыки и турецких ружей Пибоди у солдат Углицкого полка, которые были очень довольны, что превратились некоторым образом в стрелков... У многих солдат красовались на груди серебряные Георгиевские крестики; у некоторых унтер-офицеров виднелось их по два, по три. Это все боевые ветераны, побывавшие уже во многих перепалках на Зеленых горах, а некоторые и под Ловчей; все люди испытанной храбрости, видавшие у самого носа неприятельские штыки, ходившие не раз охотниками в глухую ночь, и переколовшие или уложившие прикладом в неприятельских траншеях не одного басурмана... На этих людей можно было положиться, и Скобелев их особенно любил: он знал их всех по фамилиям, даже по именам.
   -- Здорово, Попов, как поживаешь?- обращается он к одному из унтер-офицеров, проезжая мимо. (Это тот самый Попов, по инициативе которого были сделаны траншеи на первом гребне, получившие название Поповских траншей)
   -- Здравия желаю, покорнейше благодарю, ваше превосходительство!- самодовольно осклабясь и весь сияя, громко отвечает счастливый Попов, готовый в это время выпрыгнуть из строя, чтобы хоть дотронуться только до стремени боготворимого генерала.
   -- Смотри, брат, поучи молодых, чтоб такие же молодцы были, как ты!- говорить Скобелев, и едет дальше.
   -- Постараюсь, ваше превосходительство!- Посылает вдогонку ему счастливый Попов, и затем обращается к окружающим его молодым солдатам: -- Ну, братцы вы мои, в жисть, то есть, мою не видал такого генерала... Отец родной!
   Дальше я не слышу его разглагольствований, и спешу догнать Скобелева. Скобелев обогнал весь отряд, и впереди проехался немного с офицерами и побеседовал с ними, а затем направился прямо в Ловчу, чтобы заранее распорядиться о разных хозяйственных нуждах отряда.
   Так как было довольно холодно и морозно, и не требовалось особенной боевой готовности, в виду удаленности противника, то Скобелев приказал останавливаться на ночлег в деревнях, по домам, сберегая таким образом силы солдат. Поэтому, отряд разбросался на ночлег не только в Ловче, но и в ближайших деревнях -- Зилкове, Сотево, Бахоеце, Придуншец и др. На следующий день движение продолжалось на г. Сельви, причем части, имевшие ночлег в дальних деревнях, например, в Зилкове, останавливались последовательно в Ловче или Павликени, Какрино. Акенджилар.
   Погода благоприятствовала нашему движению: дни стояли хотя и морозные, но ясные, хорошие... Скобелев все время хлопотал о том, удобно ли расквартированы войска на ночлег, хорошо ли они снабжены теплою одеждой и обувью, получают ли хорошую горячую пищу и т. д. Мы, ординарцы, постоянно получали от него приказания проверять все это и подробно доносить ему, особенно относительно качества пищи. Вообще, лучше заботиться о солдатах, как заботился Скобелев, вряд ли возможно!
   В Ловче мы переночевали, и выехали в Сельви довольно поздно, около полудня. В это время некоторые полки и батареи проходили через город. Скобелев пропускал их мимо себя, делая постоянно разные замечания то офицерам, то солдатам; ничто не ускользало от его опытного глаза: последний обозный рядовой, запасная лошадь, лазаретная фура -- все подвергалось контролю его начальнического ока.

Глава VI

   В Сельви мы приехали вечером. По дороге Скобелев проверял полки, уже расположенные на отдыхе.
   На следующий день снова на коня. Наконец, мы добрались до Габрово и здесь, у подножия Балкан, на время остановились в ожидании приказаний от генерала Радецкого, к которому наш отряд вошел в подчинение. Простояли мы в Габрово четыре дня, употребив это время на отдых и на заготовление необходимых предметов для предстоящего тяжелого перехода через горы. Скобелев съездил к Радецкому на гору Св. Николая (с ординарцами Марковым и Абадзиевым) и, возвратившись оттуда, сообщил план дальнейшего движения через Балканы. Силы наши, действующие против турецкой Шибкинской армии, разделялись на три отряда: центральный и главный (генерала Радецкого) стоял прямо против неприятеля, и должен был действовать пассивно, оборонительно; активная же роль выпала на долю двух обходных колонн -- левой (князя Святополк-Мирского 2-го), действовавшей с восточной стороны, и правой (Скобелева), наступавшей с запада. Мы решили охватить турок с трех сторон. План был, бесспорно, очень разумный, хотя несколько рискован, даже дерзок. Но мы знали, что имеем дело с противником не предприимчивым? нерешительным, прикованным к своим земляным окопам, не рискующим на быстрые наступательные движения, действия.
   По возвращении от Радецкого в Габрово, Скобелев энергично занялся приготовлением отряда к тяжелому зимнему переходу, причем особенное внимание обратил на вьюки. О повозках, конечно, не могло быть и речи, так как пути, по которым нам предстояло двигаться, были доступны зимой лишь для диких коз да оленей. Летом даже по ним лишь с трудом пробирался привычный болгарин со своим вьючным мулом. Для батарей подполковника Куропаткина Скобелев приказал приготовить сани (на колесах тащить орудия немыслимо было); всем же остальным батареям (кроме горной вьючной Лихачева, которая тоже следовала с отрядом), а также обозу, приказано было остаться в Габрово. Патроны, сухари и другие необходимые предметы -- все это было помещено на вьюках. Словом, в отряде кипела самая горячая деятельность. Начиная со Скобелева и кончая последним рядовым, все работали, хлопотали... Каждый сознавал, что предстоит совершить серьезный, тяжелый подвиг, который не обойдется без жертв, что придется воевать и с противником; и, главное, с. суровою природой, с холодом, морозом. Много помогала нам беспечность неприятеля, и вера его в неодолимость такой преграды, как Балканы, и притом в такое суровое время года. Наиболее важные проходы турки оберегали довольно тщательно, за остальными присматривали: слегка, а тропинки совершенно игнорировали. Мы же на последние то и обратили все свое внимание. Горький опыт Севастопольской кампании (сражение при реке Альме) послужил нам хорошим уроком в этом отношении, и мы научились кое-чему у англичан... "Где пройдет один солдат, там пройдет и целая армия!" сказал Наполеон.
   Наконец, мы имели перед собою блестящий пример отряда Гурко, прошедшего почти полгода тому назад Ханкиойский проход, и верили в успех нашего предприятия. Главная же вера в успех была в отряде нашем потому, что вел его вперед Скобелев, а мы все почему-то твердо были убеждены, что с ним никогда не проиграем дела, что с ним всюду сломим врага и даже природу. Словом, настроение отряда было самое прекрасное, а известно, как много значит на войне это нравственное состояние, этот дух войск, который, сам уже есть отчасти залог победы... Артиллеристы, остававшиеся в Габрове. неподдельно скорбели и завидовали своим товарищам (горной батарее и батарее Куропаткина), отправлявшимся в поход. "Тут сиди без дела, да плесни, а вы там понахватаете крестов!.."
   Особенно в восторге были от предстоящего движения в поэтическую долину Тунджи (или роз) юные воины болгарского ополчения: они давно уже горячо рвались в бой, давно пылали благородным чувством -- отмстить варварам за т страшные зверства, которые причинили они им, за смерть своих отцов, братьев, детей... Старания и труды инструкторов -- наших офицеров и унтер-офицеров -- не пропали даром: братушки знали свое дело прекрасно. При отряде нашем, готовящемся к походу, были два переводчика: Луцканов и Словейков. Последний, болгарский литератор, участвовал уже в первом Забалканском походи Гурко и ранее занимал пост председателя совета в Эски-Загре; когда же войска наши отступили, то и Словейков бежал с нами. Вообще, он был заклятый враг турок, не раз сидел в тюрьме за разные патриотические воззвания, не раз бежал из заточения и скитался в горах, преследуемый заптиями, не раз жизнь его висела на волоске... Семья его была вся перерезана турками; он остался совершенно один и поклялся всю свою жизнь посвятить на месть вековому врагу его родины и семьи. Естественно, такой человек, хорошо знавший самые глухие места в горах и одушевленный такою фанатическою враждой к общему врагу, при известном уме и опытности, был очень дорог для отряда.
   24 декабря отряд собрался у подножия Балкан в ближайших деревнях, а 25-го, в день Рождества Христова, двинулся вперед или, вернее, вверх. Штаб Скобелева с раннего утра был уже на ногах, и ожидал выхода генерала у его квартиры. Михаил Дмитриевич скоро вышел из дому и весело поздоровался с нами.
   -- Нам предстоит, господа, тяжелая работа,- сказал он, между прочим, -- пожалуйста, приложите подальше энергии и труда... Раз мы победим здесь, нам, вероятно, не встретится уже препятствий, и мы легко займем Адрианополь, даже Константинополь!
   Усевшись на коней, мы переехали через горную речку, у которой собрались части войск нашего отряда: Казанский полк, саперы и сотня уральцев Кирилова. Скобелев поздоровался с солдатами и сейчас же назначил авангард из уральцев, сапер (для продолжения хоть какой-нибудь дорожки) и одного батальона Казанского полка под общею командой адъютанта Его Высочества, полковника Ласковского.
   -- Извольте занять деревню Зелено-Древо, -- отдавал Скобелев инструкции,-- а затем как можно скорее захватывайте главный перевал и Марковы столбы (первый перевал)... Двигайтесь как можно осторожнее, чтобы турки вас не заметили, и торопитесь завладеть возвышенностью!
   Так как священника при отряде не было, то Скобелев приказал снять всем шапки и прочитать молитву.
   -- Ну, теперь с Богом! Дай Бог счастья! -- сказал он.
   Отряд стал тихо подниматься в гору. Впереди двигалась лихая сотня уральцев на своих маленьких, косматых, но крепких лошадях. Народ все это был сильный, отважный, надежный. Бравый командир их, войсковой старшина Кирилов, был, действительно, молодчина во всех отношениях, и подавал пример своим станичникам в мужестве и выносливости. При сотне находился и упомянутый уже провод ник Словейков, взявшийся провести отряд.
   С каждым шагом двигаться становилось все хуже, все труднее. Особенно тяжело приходилось передним людям. Двигались, конечно, гуськом, один за одним... Лошаденки казачьи то быстро карабкались по почти отвесным скалам, то, осторожно упираясь передними ногами, постепенно сползали на задних вниз, рискуя ежеминутно свалиться в глубокую пропасть. Да и не раз приходилось видеть, как несчастное оступившееся животное вместе с всадником стремглав летело вниз в страшную бездну... Никоторые казаки, спешившись, хватались за хвосты своих лошадей, которые тащили их таким образом вверх. Снег становился все глубже и глубже, особенно в лощинах; лошади проваливались по самое брюхо, пехотинцы вязли по колено. За авангардом двигались остальные части отряда. Скобелев всех их пропускал мимо себя, ободрял и высказывал уверенность в победе. Наконец, от полковника Ласковского приехал гонец и сообщил, что деревня Зелено-Древо занята без боя, что турецкие позиции хорошо видны, но турки, очевидно, не замечают нашего движения.
   -- Поезжайте скорее вперед, -- обратился Скобелев к ординарцу, поручику Маркову,-- и скажите Ласковскому, чтобы занимал немедленно Марковы столбы!
   Через несколько времени мы услышали орудийные выстрелы... Оказалось, что турки заметили, наконец, наше движение, и открыли огонь. К счастью, впрочем, он не причинил нам никакого вреда, и войска наши продолжали наступление. Вдали, в турецком лагере заметен был переполох и неприятельские колонны стали спускаться с гор в долину. При первых выстрелах Скобелев летел уже вперед, с трудом обгоняя двигающиеся войска.
   Позиции неприятеля, его батареи, редуты и траншеи, а также наши укрепления на Шипкинском перевале, на этих огромных горных массах, были видны довольно ясно зловещими черными и сирыми линиями... По склону горы виднелись турецкий лагерь и землянки.
   -- Поезжайте, скорее назад, -- обратился Скобелев к сотнику Харанову,-- и приведите горную батарею. Хоть два орудия притащите: нужно открыть огонь по неприятельскому лагерю...
   Харанов повернул назад. Между тем, наступал, вечер, стало заметно темнеть. Войска прошли, проползли, прокарабкались около десяти верст по страшным кручам, по колено в снегу и буквально выбились из сил. Скобелев, видя это утомление солдат, решил остановить отряд на ночлег. Осмотрев ближайшую местность, он отыскал довольно глубокую долину, которая скрывалась от неприятельских взоров густым лесом. Вот здесь-то он и решил расположить отряд биваком. Начальник штаба Куропаткин обозначил место для каждой части войск, и вскоре эта мертвая долина, где, кроме диких зверей, едва ли бывало прежде живое существо, осветилась яркими кострами. Мы, штабные, разбрелись по разным углам бивака, отыскивая себе поуютнее местечко, и разбились на группы, человека по 3--4 каждая. В одной из таких групп был я, художник Верещагин (Василий Васильевич) и корреспондент "Нового Времени" Немирович-Данченко (Василий Иванович). Расчистив до земли глубокий снег на пространстве квадратной сажени, и образовав таким образом снеговую яму, мы разложили на дне этой берлоги небольшой костер, и разместились возле него на ночлег под открытым небом. Конец декабря и мороз давали себя чувствовать. Ноги сильно коченели, озноб прохватывал насквозь. Из теплой одежды, кроме обыкновенного офицерского пальто и бурки, у меня ровно ничего не было по свойственной мне беспечности. Сотоварищи мои по ночлегу чувствовали себя, кажется, тоже не особенно хорошо и тепло, потому что были угрюмы, неразговорчивы, как обыкновенно, усиленно подбрасывали только в костер сырое дерево и совали свои ноги чуть не в самый огонь. Конечно, после пружинных матрасов, после роскошного номера где-нибудь в бельэтаже, очутиться в такой обстановке не особенно приятно!
   Несмотря на такую неблагоприятную обстановку, я уснул скоро крепким сном, укутавшись в свою бурку. Сожители же мои, как оказалось потом, не будучи в состоянии уснуть от холода, продолжали усердно подбрасывать дрова в костер, и постепенно тем увеличивали его размеры. Во время сна я раскрылся, и бурка моя очутилась у самого костра. Не отличая ее в темноте от земли, господа волонтеры стали разводить огонь и на ней... На заре я проснулся от сильного холода и ветра и быстро вскочил на ноги. Сожители мои по берлоге, против моего ожидания, спали в самых неживописных позах... Усталость, видно, взяла-таки свое! Дрожа от холода, я, накинув на себя бурку, направился к ближайшей яме, которую занимали товарищи мои, тоже ординарцы -- Лисовский, Харанов и Абадзиев. Они все бодрствовали и о чем-то беседовали.
   -- Господа, посмотрите на него! -- услышал я веселый голос Лисовского, и вслед за этим всеобщий смех.
   -- Хорош, молодчина! -- продолжали раздаваться из ямы веселые замечания.
   Я оглянулся на себя и тогда только заметил, что бурка моя -- единственная защита от всех невзгод -- совершенно обгорела позади до самой спины... Приходилось ее выбросить в самое нужное время, когда другой не достанешь ни за какие деньги.
   -- Черт знает что такое!- сказал я, рассматривая с соболезнованием свою бурку, -- это все господа писатель и художник наделали... Пойду ругаться с ними! Я вернулся обратно и без церемонии разбудил спавших сотоварищей.
   -- Что такое, в чем дело?- испугались они с просонков.
   -- Господа! Это свинство, черт знает что такое! -- обратился я к ним,-- Вы мне спалили бурку: подбрасывали слишком усердно дрова, и вот результаты -- полюбуйтесь!
   Те сначала было удивились, а потом давай извиняться и хохотать.
   -- Ну, ничего, я вам за это нарисую картину, даю слово!- пообещался Василий Васильевич.
   -- А я вам куплю прекрасную бурку непременно!- сказал Василий Иванович.
   Но ни тот, ни другой по сие время не исполнили своих обещаний. Впрочем, "никогда не поздно исправиться", и я с удовольствием готов рассчитаться с ними хоть сейчас!
   Снежные вершины гор стали, между тем, освещаться лучами восходящего солнца, и мало-помалу бивак наш зашевелился; черные пятна в глубоком снегу обозначали места костров, над которыми еще в некоторых местах поднимался дым: солдатики возились со своим скудным имуществом, некоторые тщательно осматривали оружие, другие подпрыгивали на месте, стараясь согреться от утреннего мороза и ветра. Утром вернулся поручик Марков, и сообщил, что перевал занят нашими войсками, которые рассчитывают удержаться на нем против неприятеля. Скобелев и Куропаткин сильно повеселели при этом известии.
   Дано было приказание двигаться отряду дальше. Снова потянулись войска узкою, длинною и винтообразною лентой; снова стали карабкаться по почти отвесным скалам, скатываться вниз, а иногда и лететь в глубокие обрывы. Движение сделалось еще более затруднительным, снег становился все глубже и глубже, природа все суровее, негостеприимнее, число несчастных случаев -- падения в пропасти людей и лошадей -- все увеличивалось. Скобелев поехал вперед на Марковы столбы (так называлась позиции на главном перевале). Достигнув этого пункта, мы невольно остановились. Чудная картина открывалась вниз, на юг, в долину р. Тунджи. Несколько десятков деревень виднелось вдали, разбросанных там и сям в живописной долине роз. А прямо под ногами, на громадном протяжении, тянулся скат, местами совершенно обрывистый, местами страшно крутой. Тут сходить уж было немыслимо -- нужно было просто катиться на седалище, упираясь ружьем, цепляясь за кусты и рискуя ежеминутно оборваться и сломать себе шею в глубокой бездне... Положение всадников, которые тащили своих лошадей в поводу, было еще хуже: нужно было беречь и себя, и своих боевых товарищей. Осмотрев местность, Скобелев приказал полковнику Ласковскому двинуться немедленно с занимаемых позиций, и решительно дебушировать в долину Тунджи против расположившегося там противника. Один батальон Казанского полка (полковника Завадского) храбро повел наступление; но, встреченный убийственным огнем значительно сильнейшего противника, батальон остановился, и залег на неудобной позиции. Атакованные же, в свою очередь, со всех сторон массами турок, бойцы наши принуждены были отойти назад, оставив на месте несколько человек убитыми [Турки варварски отрубили им головы; эти головы мы нашли после взятия Шейновского редута в их же собственных башлыках].
   Отступившие с Ласковским казанцы залегли снова на близлежащих высотах, и были тотчас же окружены с трех сторон турками, которые, в значительных силах, удобно применившись к местности, открыли сильный огонь по нашему несчастному батальону с 300-400 шагов. Уже несколько гонцов было прислано к Скобелеву от Ласковского с донесением о критическом положении батальона, и с просьбой о подмоге. Но генерал не мог помочь -- не было чем! Войска, как известно, могли двигаться по глубокому снегу и убийственному пути крайне медленно, один за одним, и каждая рота даже собиралась чрезвычайно долго. Наконец, явился еще посланный от Ласковского.
   -- Ваше превосходительство! Полковник ранен, просят убедительно помощи; никак невозможно держаться...
   Генерал сильно нахмурился.
   -- Дукмасов!- обратился он вдруг ко мне,-- поезжайте сейчас туда, и узнайте подробно, что там делается!
   -- Слушаю, ваше превосходительство!- отвечал я, и ударил плетью коня.
   С величайшим трудом добрался до этого батальона. Я ехал прямо, кратчайшим, хотя зато самым опасным путем. Пули сотнями свистали возле меня, впивались в землю, визжали под самым ухом, но меня не цепляли. А тут еще эти постоянные обрывы, пропасти, эти ужасные подъемы и спуски. Предполагая, вероятно, во мне какого-нибудь начальника, турки направили в меня самый убийственный огонь... К счастью, ни я, ни конь мой не были ранены. Я благополучно добрался до нашего батальона, и доложил Ласковскому, что генерал прислал меня узнать о положении дела.
   -- Что ж, вы сами видите, что у нас делается: с трех сторон мы окружены неприятелем, солдаты еле держатся, я ранен... Словом, то же, что я докладывал раньше! Пожалуйста, сообщите обо всем генералу, и попросите его прислать хоть несколько рот!
   Я повернул коня назад и, провожаемый таким же свинцовым дождем, благополучно добрался до Скобелева.
   -- Ну что, как там?- нетерпеливо обратился он ко мне.
   -- Плохо, ваше превосходительство, -- отвечал я. -- Ласковский легко ранен, солдаты сильно напуганы и видимо деморализованы. Батальон потерял много людей; несколько офицеров убито и ранено. Ободренные турки дерзко наседают с фронта и флангов!
   -- Черт знает что такое! -- проговорил сердито, сквозь зубы, Михаил Дмитриевич,-- Что, есть у нас хоть какое-нибудь подкрепление? -- обратился он к стоявшему тут же Куропаткину.
   -- Ничего нет! -- отвечал последний. -- Собравшаяся рота двинута на левый фланг против показавшихся там турок... Теперь собирается рота казанцев, но не готова еще. Ужасно медленно и тяжело: поодиночке ведь, спускаются!..
   -- Ну, в таком случае, -- обратился Скобелев решительно ко мне, -- ведите меня к авангарду!
   Я. поехал вперед; за мною следовали Скобелев, Куропаткин, Баранок, и десять человек казаков. Проехав некоторое расстояние, мы очутились на довольно открытой местности и попали под сильный неприятельский огонь; такая цель, как дюжина всадников, была, конечно, довольно заманчива... Один из казаков сразу же был подстрелен; нам грозила та же участь...
   -- Ваше превосходительство, -- нам лучше здесь спешиться,- обратился я к генералу, опасаясь за его жизнь.
   -- Что вы глупости говорите, поезжайте вперед скорей!- отвечал с раздражением генерал.
   Наконец, мы доехали до левого фланга позиции батальона. Солдаты лежали на гребне горы, за кустами и складками земли, и изредка стреляли в неприятеля. Они посмотрели на нас как-то испуганно, безучастно.
   -- Здорово, братцы!- крикнул Скобелев.
   К удивлению, солдаты не отвечали на это приветствие любимого полководца... Учащенный свист неприятельских пуль над нашими головами был только ответом на эти слова. Скобелев несколько смутился, хотя не показал виду и, только сильнее пришпорив коня, въехал быстро в самую середину расположения батальона.
   -- Здорово, братцы!- крикнул генерал еще раз своим звучным, громким голосом, и вся воинственная фигура его на коне представляла из себя в эту минуту какую-то особенную, торжественную позу.
   -- Здравия желаем, ваше превосходительство!- ответило несколько десятков голосов, но ответило как-то вяло, нерешительно, точно боясь этим криком своим навлечь на себя новое наступление врага.
   -- Охотники ко мне! -- крикнул снова Скобелев.
   Человек 20 солдат (кажется, из 3-й роты) встали с земли, и медленно подошли к генералу, переглядываясь между собой. А турки в это время особенно участили свой огонь по нашей группе.
   -- Дукмасов, -- обратился снова генерал ко мне, -- возьмите вот этих людей, и отбросьте во что бы то ни стало левый фланг неприятеля... Я вас прошу это сделать непременно.
   Турки, как мною упомянуто было, охватили расположение нашего батальона с трех сторон (в виде подковы), и особенно приблизились своим левым флангом к нашему правому, охватив его в то же время, так что расстояние до неприятеля в этом месте было никак не более 300 шагов; кроме того, турки хорошо прикрывались в кустах и в командующих горах.
   Получив категорическое приказание от генерала, я слез с коня, и со своею маленькою командой охотников двинулся в горы, решив незаметно подкрасться к левому флангу неприятеля, и в то же время обойти его.
   -- Смотрите, молодцы, дружнее напирайте на басурман, да метче стреляйте! Хоть вас и 20 человек только, но я буду называть вас ротой... Мне не в первый раз эту сволочь выгонять... Главное, храбрее! -- ободрял я по дороге своих солдатиков, которые видимо уже подбодрились, и даже с шуточками и остротами пробирались, сильно нагнувшись, через густой кустарник. Подкравшись незаметно на близкое расстояние к левому флангу неприятеля, загнутому вперед, мы открыли внезапно сильный и частый огонь и двинулись вперед с таким ужасным криком "ура", что турки, не видя вследствие кустов наших сил и предполагая, что против них здесь действует более или менее значительная часть, стремглав бросились удирать вниз, в долину. "Ура, ура!.." орали мы и, как угорелые, гнались вдогонку за ошеломленным врагом... Воспользовавшись тем эффектом, который произвел мой неожиданный обход, и распаленный успехом, я решился ударить во фланг расположения всего неприятельского отряда, хотя этого мне и не было приказано. Не давая им опомниться, и поддерживая на бегу частый огонь, мы с криком "ура" начали быстро теснить врага по всему фронту, двигаясь таким образом впереди и параллельно расположения нашего батальона. Неожиданность, кусты (скрывавшие силы моей слабой команды), бегство левого фланга неприятеля и, наконец, наша дерзость помогли нам и здесь. Я с радостью увидел, как красные фески одна за другою вскакивали с земли и из-за кустов и быстро катились вниз, в долину... А за этими одиночными трусами повалили уже целые кучки, десятки, сотни... Все это стремглав, перегоняя друг друга, в самом хаотическом беспорядке и, очевидно, в паническом страхе от нашего внезапного появления и флангового огня, бежало, летало и катилось вниз, в долину Тунджи, провожаемое дружными залпами моих обрадованных молодцов... Победа была за нами: турки поспешно оставили все свои позиции и в беспорядке бежали вниз к деревне Иметли. Я ни на шаг не отставал от них, не давал им опомниться, и по пятам бежал за мелькавшими впереди фесками. Нисколько человек по дороге мы докололи штыками; у одного легко раненого, который хот-л выстрелить в меня из-за куста, я вырвал ружье и его же собственный штык всадил ему на половину в живот... Тот ужасный, глубоко страдальческий взгляд, который он бросил на меня, расставаясь с жизнью, и конвульсивно хватаясь руками за окровавленный штык, долго потом чудился мне и не давал по ночам покоя. Я бросил ружье и с шашкой в руках побежал дальше... И здесь мой клинок впервые отведал мусульманской крови!
   Спустившись вниз за бежавшим неприятелем, мы (т. е. охотники) временно заняли д. Иметли, но затем отошли несколько назад, и расположились на возвышенности в углубленной дороги, к северу от деревни, провожая залпами отступавшего врага.
   К юго-востоку от того места, где расположился я с охотниками, и в расстоянии около полуверсты находился небольшой лесок, где вероятно, поместилось турецкое начальство, и откуда постоянно скакали к войскам гонцы.
   Не успели мы сделать несколько залпов, как увидели выехавшего из этого леска всадника (оказавшегося потом офицером), и скакавшего на красивом гнедом коне по направлению к деревне Иметли, к отступавшему неприятелю. Так как путь его лежал мимо нас, то мне сильно захотелось не допустить его до места назначения.
   -- А ну-ка, братцы, давайте-ка этого черта снимем с коня... Лошадь дарю вам,- сказал я.
   -- Целить на 250 -- 300 шагов.
   Всадник скакал полным марш-маршем, сильно пригнувшись на седле, как раз против нас. "Рота -- пли!" скомандовал я. Последовал дружный залп. Лошадь сделала еще отчаянный прыжок, и вместе с всадником повалилась на бок. Оба более уже не вставали.
   -- Эх, ваше благородье, жаль, -- сказал один из солдат, -- за что ж коня-то убили -- хорошая лошадь была!
   Не прошло и двух минут, как мы увидели другого всадника, выехавшего из того же леса по тому же направлению. Вероятно, и этот ехал с тем же приказанием, как и первый.
   -- Вон еще, еще, ваше благородие! -- обрадовались мои охотники, и стали быстро готовиться к новому залпу.
   -- Да лошадь не бейте, братцы; лучше заберем себе! -- говорили они друг другу.
   Всадник (это был тоже офицер) снова поравнялся с нами... Новый залп, и новые две жертвы -- животное и человек.
   -- Ах ты, Господи! -- соболезновали солдатики, -- опять лошадь убили!
   -- Ну, это, братцы, не я, заметил один, -- я ему в башку прямо целил!
   -- А попал в хвост! -- сострил кто-то.
   Более гонцов уже не было, потому что и других, наверное, постигла бы такая же участь.
   Горы были совершенно очищены от турок; войска их разбежались по всей долине. О результатах своих действий я донес письменно Скобелеву и просил подкрепления и патронов, так как все они были выпущены. Донесение это, написанное на клочке бумаги и на спине одного из солдат-охотников, я послал с ним же к Скобелеву. Через несколько времени на смену мне явилась целая рота штабс-капитана Иовало-Швейковского, который сообщил, что мне с охотниками приказано вернуться к батальону.
   -- Ружья вольно, шагом марш! -- скомандовал я своей маленькой, но лихой команде, и вскоре вернулся на наши позиции.
   -- Ну, братцы, теперь я должен с вами расстаться, обратился я к охотникам, -- спасибо вам от души за ваш молодецкий подвиг, благодаря которому турки очистили свои крепкие позиции. Генерал Скобелев видел вашу службу, и не забудет ее. Я же, со своей стороны, попрошу генерала, чтоб он походатайствовал перед главнокомандующим о награждении вас всех Георгиевскими крестами... Ну, прощайте еще раз, будьте здоровы!
   -- Счастливо оставаться, ваше благородие, покорнейше благодарим. И вас пусть хранит Господь! Жаль, что нас покидаете: с таким начальником мы никого не боимся!- кричали они мне вслед, и эти простые солдатские голоса глубоко запали мне в сердце. Видно было, что они действительно полюбили меня за эти несколько часов между жизнью и смертью и расставались со мной с искренним, неподдельным сожалением... Это не то, что те громкие, витиеватые фразы, которые произносятся на торжественных обедах, при проводах любимого начальника! Там все поддельно, искусственно, все соображено, взвешено... Здесь же -- вся простая, неиспорченная душа выворачивается наизнанку...
   Отыскивая Скобелева, я встретился с полковником Ласковским (раненым) и Завадским (командиром батальона), которые стали крепко жать мне руку, и горяча благодарить за разбитие турок... Офицеры тоже наперерыв изъявляли мне свое удовольствие по поводу победы.
   -- Ну, вы их ловко отделали! Ведь, как бараны, покатились они, подлецы, вниз после вашего натиска... Мы вам аплодировали с позиции...
   Солдаты указывали на меня пальцами... Конечно, все это не могло не льстить, не щекотать моего самолюбия!
   Наконец, я увидел Михаила Дмитриевича и подошел к нему.
   -- Приказание вашего превосходительства я исполнил в точности! -- сказал я, взяв под козырек.
   -- А, здравствуйте. Дукмасов! Ну, спасибо вам великое, голубчик! -- сказал радостно Скобелев, горячо обнимая и целуя меня. -- Еще раз, очень, очень вам благодарен! Поздравляю вас Георгиевским кавалером!
   Не могу передать то приятное ощущение, тот прилив радости, который почувствовал я при последних словах генерала. Нужно быть самому воином, любить военное дело и бывать в боях, чтобы понять это хорошее, счастливое чувство! Его можно сравнить, и то отчасти только, с тем чувством, которое испытывает юнкер или офицер, после тяжелых и долгих трудов, добивающийся права на офицерские погоны или, на академически значок. Кажется, что тут особенного, надеть на грудь этот маленький, беленький крестик! Прав особенных он не дает, материальных выгод тоже. И как много мы видим людей, украшенных этою высшею воинскою наградой, в самой ужасной жизненной обстановка, в нужде, в лишениях... И все-таки, как гордятся они этим-крестиком, который составляет для них почти единственное утешение в их тяжелой жизни, и который они не уступят ни за какие сокровища, как бы ни было безвыходно их положение! И чем тяжелее достается эта награда, чем более потеряно здоровья, более потрясена нервная система, более пережито страшных, роковых минут, тем дороже и милее становится для него этот крестик... Он делается самым дорогим другом для этого человека, с которым последний не расстается уже во всю земную жизнь, до самой гробовой доски... Не военному человеку, может быть, покажется несколько странным эта слепая привязанность к неодушевленному предмету, но истинный сын Марса, я уверен, поймет меня, и согласится со мною.
   Однако, я отвлекся от рассказа. И так, Скобелев поздравил меня с Георгиевским крестом, а вслед за ним стали поздравлять и все товарищи мои. Хотя право выдавать награду зависало от главнокомандующего и Государя, но все мы знали, как высоко тогда стояли фонды Скобелева при главной квартире, и потому не сомневались, что просьба генерала будет непременно уважена.
   -- А где же Алексей Николаевич? -- обратился я к товарищам, не замечая присутствия нашего доброго и любимого начальника штаба.
   -- А, ты не знаешь! -- сказал Лисовский, и веселое лицо его сделалось сразу серьезным. -- Представь, он, бедняга, ранен и довольно серьезно! Марков повез его в Габрово. Это было в то время, когда ты с охотниками пошел в атаку на фланг. В свите у нас убито несколько казаков и лошадей, а мы, как видишь, целы! Ну, а ты как -- рассказывай!
   Новость эта болезненно отозвалась в моем сердце.
   Потеря Куропаткина сильно подействовала на Скобелева. Чело его нахмурилось, он сделался молчалив, раздражителен, и как-то весь ушел в себя. Лишиться вообще дорогого, полезного помощника и вместе человека -- товарища и друга, было тяжело, а тем более в такое критическое время.
   Куропаткин был его правая рука, его ближайший советник, который не раз сдерживал Скобелева в его, подчас, слишком смелых, рискованных предприятиях. Куропаткин был, пожалуй, не менее храбр, чем Скобелев, хотя и не обладал такою импозантностью, не мог так увлекать солдат в бою, так электрически действовать на массу; но он был, бесспорно, более осторожен, благоразумен, и более спокоен -- качества, крайне необходимые для крупного военного начальника. Скобелев поверял Куропаткину все свои тайны и нередко горячо спорил с ним, причем Алексей Николаевич спокойно и хладнокровно, со своею обыкновенною улыбкой, которая постоянно светилась в его умных, блестящих глазах, возражал Скобелеву, стоял на своем, и часто заставлял генерала соглашаться с ним. Вообще, Скобелеву с его пылкою, увлекающеюся натурой было положительно необходимо иметь такого человека, каким был Куропаткин. Скобелев сам, казалось, это чувствовал и сознавал тяжелую утрату такого помощника и советника в это горячее время...
   К востоку от той тропинки, по которой гуськом двигались наши солдаты, находилась небольшая гора, занятая турками, которые устроили на ней траншею, и стреляли по спускавшимся с гор войскам, причиняя им немалые потери (расстояние было довольно незначительное -- около полуверсты). Чтобы избавиться от этой несносной трескотни, Скобелев приказал сотнику Харанову с полуротой солдат захватить упомянутую траншею ночью, когда стрельба обыкновенно прекращалась. Спустя некоторое время после того, как стемнело, от Харанова было получено донесение, что упомянутая высота им занята.
   Тяжелый день 26 декабря близился к концу. Солнце давно уже зашло за горы, в воздухе стало гораздо холоднее, темнота быстро увеличивалась, и отдельные выстрелы раздавались все реже и реже.
   Скобелев со своим штабом расположился на ночлег в одном из ближайших оврагов, возле ручья... Холодно, сыро, а укрыться нечем -- бурку мою попалили господа писатель и художник.
   Движение войск с гор ночью продолжалось. И если днем они двигались так медленно, с такими неимоверными усилиями, утопая по колено в снегу, срываясь с крутых скатов в пропасти, то легко себе представить трудность движения ночью, в темноте, по совершенно незнакомой, дикой местности, и вблизи врага. А двигаться необходимо было: силы наши были слишком ничтожны, нам следовало как можно скорее собраться для дружного удара с задней стороны на многочисленного неприятеля. Ночь провели мы кое-как. Я сильно мерз, и несколько раз просыпался от холода, невольно хватаясь руками вокруг себя, и не находя спасительной бурки...
   Рано утром 27 декабря мы все вскочили на ноги; Скобелев был в числе первых. Получено было донесение, что полтора батальона Углицкого полка успело за ночь спуститься с гор, и несколько отдохнуть.
   Скобелев решил двинуть их вперед и заменить усталых казанцев.
   -- Посмотрим, как они будут действовать! -- прибавил генерал. -- Да поторопите, пожалуйста, горную батарею, обратился он к кому-то. -- Хотя особенной материальной пользы она и не принесет, но за то нравственная будет несомненно: пехота пойдет веселее, да и турки подумают, что мы обладаем серьезными силами, и выдвинут против нас значительную часть своих войск. Радецкому и Мирскому будет тогда легче...
   Становилось все светлее и светлее. Вдруг мы услышали в стороне и несколько позади сильную ружейную трескотню. Оказалось, что это стреляли турки по двигавшимся по дороге войскам из той самой траншеи на горке, которую Скобелев приказал занять ночью сотнику Харанову, и которая, как донес он, была им уже занята...
   Скобелев страшно рассердился, приказал позвать Харанова, и начал его распекать. Оказалось, что Харанов, по ошибке, занял в темноте совсем другую горку, и принял ее за искомую.
   -- Черт знает что такое! -- выругался генерал, и чтобы самому убедиться в ошибке Харанова, поскакал к тому месту так быстро, что мы не могли поспеть за ним. Я догнал его в то время, когда он возвращался уже обратно, сильно рассерженный. Увидев меня, он сказал:
   -- Послушайте, возьмите сейчас полуроту солдат, и выбейте турок с этой горы!..
   Как раз в это время мимо нас, по дороге, двигалась 12-я рота Казанского полка.
   -- Здорово, молодцы! -- крикнул им Скобелев.
   -- Здравия желаем, ваше превосходительство! -- последовал дружный и громкий ответ.
   -- Откуда, ваше превосходительство, прикажете взять полуроту? -- обратился я к генералу.
   -- А вот хоть из этой! -- отвечал он, указывая на проходивших солдат...
   Я поехал к роте.
   -- Дукмасов! -- окликнул меня Скобелев. -- Впрочем, возьмите всю роту, да, смотрите, непременно овладейте горой!
   -- Постараюсь, ваше превосходительство! ответил я, и подъехал к ротному командиру.
   -- Господин штабс-капитан, -- сказал я, взяв под козырек, как младший в чине, -- генерал Скобелев приказал мне с вашею ротой выбить турок вон с той позиции... Поэтому, я поведу первую полуроту в атаку, а вы со второй двигайтесь, пожалуйста, за нами в качестве резерва, и если меня отобьют, то поддержите... Местность эта мне знакома, и я проведу солдат самым удобным путем...
   -- Прекрасно, с Богом!- отвечал штабс-капитан.
   И я немедленно с первою полуротой двинулся вперед, разомкнув ее предварительно, чтобы менее терпеть от огня.
   Местность к стороне неприятеля постепенно понижалась; затем следовала небольшая седловина и, наконец, довольно крутой подъем до самой вершины, где находилась неприятельская траншея.
   Я заметил, что турецкие пули ложились все в определенном районе по склону горы, на которой мы стояли, Поэтому я со своими солдатами бегом пробежал это опасное место, и действительно, скоро пули стали свистать лишь над нашими головами. Все ближе и ближе ускоренным шагом, чуть не бегом, двигались мы в тумане вперед, поднимаясь к неприятельской траншее; к удивлению моему, огонь становился все реже и реже... Очевидно, защитники траншеи сочли более благоразумным заранее покинуть свою позицию, не рискуя штыками встретить нас...
   Было не более пятидесяти шагов, когда я скомандовал своим солдатам "на руку!" и с криком "ура" кинулся в траншею. Штабс-капитан с остальными людьми следовал позади, в расстоянии около ста шагов. "Ура, урааа!" подхватили шедшие позади нас казанцы, и вся рота, перегоняя друг друга, с одушевлением бросилась вперед. Вот, наконец, мы и наверху, в самой траншей неприятеля. Несколько смельчаков турок, стрелявших в нас почти в упор, были тут же переколоты. Остальные еще раньше удрали, и только красные фески их мелькали в отдалении между густыми кустами, в которых продолжали вспыхивать зловещие огоньки. Кроме траншеи, мы захватили пороховой погреб с массой патронов, несколько ружей, ранцев, сумок и проч. Потери наши были ничтожны, сколько -- не знаю наверно...
   -- Ну, капитан, поздравляю вас с победой!- сказал я, стоя на траншее возле убитого мною низама, и пожимая от души руку довольного ротного командира.
   Теперь позвольте вас покинуть: я поезду к генералу, и доложу ему о нашем успехе...
   Мы дружески простились. Вскоре я был возле Скобелева.
   -- Траншея взята 12-ю ротой, ваше превосходительство, доложил я, -- турки отступили!
   -- Да, да, мы видели вашу лихую атаку... Сердечное вам спасибо!- и генерал крепко пожал мне руку.
   Это дело было тоже упомянуто Скобелевым при представлении им меня к ордену св. Георгия, и обозначено в высочайшей грамоте.

Глава VП

   Еще утром 27 декабря мы слышали с востока отдаленную артиллерийскую канонаду, которая не прекращалась в продолжение всего дня. Туман не позволял различить точно место сражения, но все решили, что это действует отряд князя Святополк-Мирского.
   -- Несомненно, что это Мирский действует -- говорил несколько раз Скобелев в сильном волнении -- Необходимо нам поддержать его, и хоть часть сил неприятеля отвлечь на себя! Господи, как долго это стягиваются наши войска -- поторопите их, пожалуйста!
   Словом, Скобелев не раз в продолжение дня сердился, не раз высказывал сожаление, что не может немедленно двинуться на помощь сражающимся товарищам.
   Наконец, к вечеру только 27-го около половины отряда успело спуститься в долину с гор: Углицкий полк, стрелки, болгары, казачий N 9 полк, уральская сотня и горная батарея.
   Скобелев приказал немедленно же, т. е. вечером, собравшимся войскам двинуться вперед на Шейново и, отчасти на Шипку, придерживаясь ближе к Балканам. Горной батарее приказано было выехать на позицию возможно ближе к неприятелю и, подкопав предварительно насколько можно больше хобота, сделать несколько залпов. Войска, пройдя некоторое расстояние по направлению к Шейново, остановились. Наступал уже вечер -- темнота все увеличивалась. По приказанию Скобелева, все музыканты и барабанщики торжественно сыграли зорю; затем войска развели массу костров, и отступили к Иметли, оставив на линии огней лишь аванпостную цепь.
   Всеми этими мерами Скобелев хотел возможно больше напугать, обмануть турок относительно силы своего отряда и, отвлечением на себя известной части неприятельских сил, помочь этим Мирскому, действовавшему по ту сторону Шейново.
   Как оказалось впоследствии, хитрость эта достигла известных результатов, и испуганные турки отделили значительную часть своей армии против нашего отряда, а масса неприятельской кавалерии выдвинута была по направлению к Иметли.
   Сильно измучившись физически и, главное, нравственно за тяжелые дни 26 и 27 декабря, я думал немного отдохнуть за ночь, когда, поздно вечером, отряд наш расположился биваком у д. Иметли. Я уже предвкушал заранее сладость отдыха, и высматривал только поуютнее местечко для ложа, как вдруг ко мне явился граф Келлер, исполнявший после Куропаткина обязанности начальника штаба.
   -- Вам Скобелев приказал сейчас же отправиться на Шипку к генералу Радецкому с важными бумагами... Генерал испрашивает приказаний у Радецкого, и доносит, что завтра утром он может начать дело.
   "Вот тебе и отдых!" подумал я, скорчив недовольную мину.
   -- Граф, попросите, пожалуйста, генерала, нельзя ли назначить кого-нибудь другого вместо меня; я страшно устал, и за эти два дня положительно не имел отдыха, все время был в делах...
   -- Нет, генерал окончательно решил этот вопрос. Он именно и надеется, что вы, как казак, скорее выполните эту трудную задачу -- пробраться ночью по горам к Радецкому и привезти к утру приказание от него.
   Как ни лестны были для моего самолюбия эти слова графа, но я с удовольствием бы в то время передал эту честь кому-нибудь, лишь бы меня оставили в покое, и дали отдохнуть -- забыться и заснуть хоть на два -- три часа... Человеку, который не испытал сильной усталости души и тела, трудно понять, как тяжело пересиливать натуру, какие нужны для этого сверхъестественные усилия...
   Волей-неволей пришлось снова усесться на своего усталого коня, и одному пробираться по совершенно незнакомой местности к горе св. Николая.
   Перед выездом, собираясь в ночное путешествие, я столкнулся в темноте с художником В. В. Верещагиным.
   -- Что, собираетесь в путь -- сказал он мне, улыбаясь -- а знаете, это по моему настоянию Скобелев посылает вас на Шипку... Если воротитесь к утру, генерал обещает вам крест, а если опоздаете -- арест...
   Мне было не до разговоров, я торопился скорее в дорогу.
   Выехал я из Иметли в девять часов вечера, когда было уже совершенно темно. С неимоверными усилиями, рискуя ежеминутно сломать себе шею, пробирался я еле заметною тропинкой через глубокие ущелья и балки, карабкался на громадные горы, скатывался в какие-то пропасти, поросшие густым лесом. Раза два я падал с лошади, раз сорвался вместе с нею в небольшой, к счастью, овраг и отделался только ушибом и ссадинами на физиономии; но лошадь моя сильно захромала и я принужден был оставить ее в горах на оказавшемся, к счастью, вблизи казачьем посту (казаки N 9-го полка содержали здесь полевую почту), а сам пересел на лошадь казака.
   Наконец, после целого ряда тяжелых испытаний и ожиданий сделаться навсегда калекой (не от пули, а от падения), я добрался, около двух часов ночи, до отряда Радецкого на гору св. Николая.
   Генерал Радецкий -- очень умный, симпатичный, и простой человек -- принял меня в своей неприхотливой и вполне боевой землянке чрезвычайно любезно, гостеприимно, напоил чаем с ромом и предложил закусить.
   Великое спасибо ему за этот чай с ромом, который сильно поддержал мои упавшие силы. (Кроме Радецкого, тут были еще начальник штаба его, генерал Липинский, и несколько адъютантов).
   -- Я очень, очень рад вашему приезду -- добродушно улыбаясь, говорил генерал в то время, как я с волчьим аппетитом истреблял закуску -- я сильно-таки беспокоился за ваш отряд, не получая оттуда никаких известий. Ну, слава Богу -- теперь я совершенно спокоен!
   -- Генерал Скобелев послал вашему превосходительству еще утром донесение -- не знаю, отчего оно не получено -- отвечал я -- Дорога у нас ужаснейшая. Люди и лошади буквально выбиваются из сил, и ранее вчерашнего вечера немыслимо было спуститься тем частям, которые находятся в долине близ Иметли...
   Затем я рассказал подробно генералу все дела нашего отряда 26 и 27 декабря, про зорю с церемонней и прочие подробности. Радецкий слушал рассказ мой, не смотря на поздний ночной час, с живейшим интересом, и, в свою очередь, рассказал мне про действия своего отряда.
   -- Да, конечно -- согласился Радецкий, -- при таких условиях трудно было спуститься скорее! Но все-таки я сильно побаивался за вас. Вчера утром еще я получил донесение от князя Мирского, в котором он сообщает про свое критическое положение, и просит непременно поддержки со стороны моего отряда. "Что же касается отряда Скобелева", пишет он, "то о нем я не имею никаких известий". Я ответил князю, что поддержу его и сделаю вылазку, чтобы привлечь на себя хоть часть неприятельской силы; сообщил ему также, что про ваш отряд ничего не знаю, но каждую минуту поджидаю донесения... И вот, чтобы поддержать князя, я должен был решиться на атаку неприступной неприятельской позиции -- продолжал он -- Я предвидел, что все окончится неудачей, но не мог, конечно, отказать князю в этой помощи... Да, день 27 декабря нам дорого стоил -- сказал генерал, немного погодя, глубоко вздохнув, -- я потерял своих лучших солдат, которые оказали буквально чудеса храбрости: им пришлось двигаться в атаку узким фронтом по дороге перекопанной в нескольких местах траншеями, через глубокие ущелья, под убийственным огнем... И все-таки они взяли три ряда этих траншей, пока, наконец, немыслимо было двигаться дальше... Полки потеряли почти две трети своих людей -- и особенно пострадал лихой Подольский полк полковника Духонина... Конечно, этою атакой я спас Мирского и удержал до 35 таборов, которые собирались уже на него ринуться; видно было даже, как некоторые части турецкого войска стали спускаться с гор в долину, но лотом опять поднялись вверх.
   Услышав от меня, что начальник штаба наш ранен, Радецкий с неподдельным сочувствием воскликнул:
   -- Куропаткин ранен! Ах, как жаль, как жаль! Такой прекрасный, полезный офицер! Это большая потеря для вас!
   Радецкий положительно очаровал меня своею обходительностью, простотой, доступностью, и вместе умом и ясностью изложения.
   Всего я пробыл у благородного и симпатичного героя Шипки около двух часов. За это время необходимые бумаги были написаны и Радецкий передал их мне. Кроме письменного приказания, генерал передал также и словесно весь план действий на 28 декабря. Получив все необходимое, я встал и раскланялся.
   -- Ну, до свиданья -- сказал добродушно Радецкий -- пожимая мою руку. -- От души желаю успеха вашему отряду. Передайте поклон мой Скобелеву! Счастливой дороги!
   Было около четырех часов утра, и совершенно еще темно, когда я снова уселся на коня и поехал в обратный путь. Ехать было, пожалуй, еще хуже: хотя дорога была более или менее знакома уже, но зато приходилось преимущественно спускаться или просто скатываться на задних ногах лошади. Где дорога позволяла, я, боясь опоздать, скакал во весь дух, не смотря на крайне неудобное сиденье -- туго набитую подушку, где хранится обыкновенно все имущество и походное богатство казака, и которую он бережет, как зеницу ока. Было уже совершенно светло (часов около восьми), когда я доехал до того места, где еще ночью полетел с лошадью в овраг. Конь мой несколько оправился и я снова пересел на него. Наконец, я спустился в долину и направился к Иметли. Еще с гор я увидел, что отряд наш уже выступал с бивака и развертывался в боевой порядок; при этом правый фланг направлялся в обход Шейнова, очевидно с целью отрезать путь отступления туркам. Это совершенно согласовалось с видами генерала Радецкого, а потому я успокоился, и несколько сдержал скакавшего все время коня...
   Вдали, между войсками, виднелась группа всадников, над которой рельефно развивался белый значок. Я направился на этот знак и скоро был возле Скобелева.
   -- Ваше превосходительство! бумаги от генерала Радецкого -- сказал я, передавая ему пакеты.
   Генерал прочитал, поблагодарил меня за быстрое исполнение поручения, и в продолжение всего дела не тревожил уже более.
   Между тем, войска наши продолжали наступление против неприятельской позиции, которая резко обозначалась несколькими редутами и линией траншей по обе стороны Шейново.
   На правом фланге двигался Углицкий полк, в центре, и на левом -- стрелки, болгарское ополчение, и горная батарея. Донцы находились правде угличан, а уральцы Кирилова охраняли отряд с тыла, со стороны Карлова.
   Бой завязала наша горная батарея. Несмотря на ничтожный калибр, действия ее были прекрасны, и маленькие снаряды рвались в самых турецких редутах и траншеях. Неприятель энергично отвечал нам не только артиллерийским, но и сильным, ружейным огнем. Вдруг один из снарядов наших ударился в неприятельский зарядный ящик, находившийся в редуте, и в то же мгновение последовал страшный взрыв... Радостный крик прогремел среди наших войск, и, воспользовавшись этою удобною минутой, они бросились в атаку на неприятеля. Атака эта, к несчастью, не имела, однако, успеха. Силы наши были еще слишком ничтожны, позиция неприятельская слишком сильна, а пространство, по которому пришлось двигаться атакующим войскам, не представляла для них ровно никаких закрытия. На правом фланге Углицкий полк, предводимый храбрым командиром, полковником Панютиным, смело ринулся вперед... Но, встреченный страшным свинцовым дождем, который вырывал из рядов целые десятки жертв, он должен был остановиться и залег в одной из складок местности. Путь полка резко обозначался массой убитых и раненых, рассеянных по полю; последние по одиночке тащились обратно, оглашая воздух жалобными стонами...
   В центре и на левом фланге такая же участь постигла болгарское ополчение и стрелков Меллера-Закомельского. Хотя они и овладели неприятельским редутом, но, потеряв при этом значительную часть бойцов и сильно расстроившись, не могли удержаться во взятом укреплении, и должны были отступить из редута, который снова перешел во власть турок. Видя, как наши стрелки отступают из купленного такою дорогою ценой редута, так и хотелось броситься вперед, крикнуть им: "За мной, братцы!", ворваться вновь в укрепление, и прочно засесть за земляною насыпью.
   Еще ранее Скобелев разослав ординарцев торопить движете остальных войск -- в них была настоятельная нужда. В то время, когда передние бойцы наши потерпели временную неудачу, и принуждены были приостановить атаку, не будучи в силах двигаться дальше, подмога, в лице Владимирского и Суздальского полков, уже спешила к ним в боевую линию на выручку.
   Общими силами (оставив в частном резерве два батальона) войска наши вновь бросились на неприятеля и снова загорелся ожесточенный бой. Успех видимо склонялся на нашу сторону и в некоторых редутах и траншеях уже показались русские кепи. Чтобы поддержать сражающихся и еще более развить успех атаки, Скобелев приказал двум батальонам частного резерва двинуться на подмогу стрелкам и угличанам, а также отправил одного из ординарцев на левый фланг, где находился Казанский полк, охраняющий наше расположение со стороны Шипки, с приказанием направиться возможно скорее упомянутому полку в общий резерв. В самый разгар этого боя на поле сражения прибыл генерал Дохтуров со своею кавалерией.
   -- В распоряжение вашего превосходительства я прибыл с 1-ю кавалерийскою дивизией. Куда прикажете направиться -- доложил генерал Дохтуров, подъехав к Скобелеву.
   -- Направляйтесь, пожалуйста, скорее на правый фланг; постарайтесь отрезать совершенно туркам путь отступления, и войдите непременно в связь с отрядом кн. Святополк-Мирского.
   Каждая минута была дорога, и Дохтуров немедленно же поскакал приводить в исполнение приказание Скобелева. Бой между тем продолжался. Раздавалась непрерывная ружейная трескотня, частые орудийные выстрелы, со всех сторон слышались громкие, победные крики "ура". Скобелев внимательно следил за картиной боя, и с одного места постоянно переезжал на другое, ни мало не стесняясь тем обстоятельством, что возле него то и дело шлепались гранаты и зарывались в землю пули. Он весь был поглощен этою мрачною картиной человеческого истребления, весь был сосредоточен на одной мысли -- овладеть во что бы то ни стало этими редутами, батареями, траншеями... Победа или смерть! -- иного выбора для него, казалось, не было. Это читалось в его блестящих глазах, в порывистых движениях каждого мускула его воинственного лица, в беспокойных, нервических подергиваниях поводом и ногами по бокам лошади... Еще неудача -- и он сам с последним резервом ринется вперед, и выйдет наверное победителем, если только какая-нибудь шальная пуля не уложит на месте этого беспокойного гения войны!
   -- Два батальона Казанского полка пришли в общий резерв -- доложил кто-то из ординарцев.
   -- Хорошо -- отвечает генерал, не поворачивая головы.
   -- Генерал Дохтуров прислал доложить вашему превосходительству, что он вошел в связь с отрядом князя Святополк-Мирского -- раздается донесение другого гонца.
   -- Слава Богу -- отвечает снова генерал, и лицо его несколько просияло.
   -- От князя Мирского приехал казачий офицер с пакетом!
   Скобелев нетерпеливо разорвал пакет и прочел сообщение князя.
   -- Ну, теперь пора двигаться в решительную атаку -- сказал генерал, поднимая голову, и отдал соответствующие приказания.
   Четыре батальона, поротно в две линии, с распущенными знаменами и с музыкой двинулись вперед.
   Этот вид стройно двигавшихся под музыку, точно на параде, русских батальонов с развивавшимися, историческими знаменами, бывшими на полях Германии и Франции, и получившими, почти четверть века тому назад, новое боевое крещение на бастионах Севастополя, произвел на турок положительную панику. Бросив орудия, снаряды, лагерь, они бежали на Казанлык; но тут их встретила кавалерия Дохтурова и целые сотни мусульман гибли под ударами шашек русских гусар, улан, драгун и казаков. Целые таборы, видя свое безвыходное положение, бросали орудие, знамена и умоляли только о пощаде, о сохранении жизни. А с востока и. севера, между тем, на турок сильно стали наседать, войска Мирского и Радецкого, и с каждою минутой все: меньше и меньше делались те роковые стальные тиски, которые крепко охватывали расположение неприятельских войск. Турки были окружены со всех сторон -- их положение сделалось критическим. Исходов было два: честный -- пробиться через эту грозную стену русских штыков и шашек и хоть горсти отступить на Казанлык и дальше; позорный -- выкинуть белый флаг и просить пощады и великодушия победителя! Турки выбрали последнее -- это дело было им уже привычное. Скобелев только что выехал из лесу на поляну перед вторым батальоном общего резерва, который он лично вел в атаку, как его догнал сотник Харанов, посланный генералом за батальоном Казанского полка. Еще издали он что-то кричал и махал шапкой.
   -- Что это он -- сдурел, что ли -- сказал Скобелев, заметив жестикуляции Харанова...
   -- Ваше превосходительство! На главном кургане турки выкинули белый флаг -- радостно прокричал он, наконец, подскакав ближе.
   -- Что вы -- правда ли это? Вы разве видели?
   -- Так точно, ваше превосходительство, ей Богу видел -- запыхавшись и весь красный отвечал он.
   Действительно, присмотревшись, мы ясно различали на большом кургане развивавшийся белый флаг -- роковой и позорный для турок, славный, счастливый для нас.
   -- Остановите резерв -- обратился Скобелев к батальонному командиру; -- а вы, продолжал он, обращаясь к Харанову -- ведите меня к главному кургану.
   Крупною рысью мы двинулись вперед. Стрельба против нас прекратилась, турецкие солдаты бросали оружие... Мы быстро проехали мимо палаток "Красной Луны"... Несколько докторов (турок и англичан) вышли нам на встречу и низко поклонились Скобелеву.
   Наконец, мы подъехали довольно близко к главному кургану, и увидели здесь несколько белых флагов.
   -- Поезжайте с переводчиком вперед -- обратился генерал к поручику Лисовскому, -- и узнайте от Весселя-паши, на, каких условиях он сдается?
   Вскоре Лисовский вернулся и сообщил, что Вессель-паша сначала пожелал узнать, какой чин у Скобелева, и когда ему сказали, что генерал-лейтенант, то только тогда согласился на сдачу, при чем вполне отдавался на милость победителя. Веселая, счастливая улыбка осветила лицо Скобелева. Мы все, конечно, вполне разделяли радость нашего полководца. "А что", пришла мне в это время мысль, "что если бы Скобелев был на месте Весселя-паши и в таком же критическом положении?" Я не сомневался ни на минуту, что он никогда не отдал бы своей шашки врагу, что он принял бы другое, более рыцарское решение -- прорваться и, в крайности, с честью умереть, "мертвые бо сраму не имут!"
   Мне почему-то думалось, что Скобелев, мало того, что прорвался бы, но, действуя энергично, отчаянно, одержал бы даже победу... Военная история представляет немало подобных примеров! Не думаю, чтобы турецкий солдат уступал в храбрости русскому при условии мужественного, энергичного и дельного начальника! Осман-паша под Пленной доказал нам это!
   Между тем, на нашем правом фланги и у Мирского стрельба продолжалась -- им не была еще известна наша общая радость. Скобелев разослал гонцов во все стороны с известием об этом событии; Вессель-паша, глубоко вздохнув, то же сделал, со своей стороны, относительно турецких войск. Мало-помалу по всей окровавленной долине стрельба стала стихать. Скобелев приказал войскам своего отряда собраться у главного редута, впереди Шейново, и выстроиться фронтом к Шипке; генералу Столетову с двумя офицерами он поручил отправиться к северу от Шипки в горы и предложить сдаться тем турецким войскам, который занимали там позицию против отряда Радецкого.
   Турецкий полковник, командовавший этими войсками, отказался вступить в переговоры с генералом Столетовым, и угрожал стрелять в него, если он не повернет обратно. Тогда Скобелев приказал: всем войскам, собравшимся у главного редута, с музыкой и распущенными знаменами двинуться вперед в боевом порядке по направлению к Шипке (стрелки и кавалерия находились впереди). Затем вторично послан был генерал Столетов, чтобы предупредить турок, что если они не сдадутся, то будут беспощадно разгромлены с двух сторон -- с севера и с юга. Вместе со Столетовым поехал турецкий офицер от Весселя-паши с поручением передать полковнику приказание сдаться, причем упомянуть о грозной силе русских войск и бесполезности сопротивления.
   Столетову же Скобелев передал и шашку Весселя-паши, которая служила бы таким образом турецкому полковнику наглядным доказательством сдачи его собратьев; затем эту шашку генерал Столетов должен был вручить начальнику всех русских войск, оперировавших в окрестностях Шибки -- генералу Радецкому.
   Вскоре мы увидели с наших мест, что миссия Столетова увенчалась полным успехом: над грозными турецкими укреплениями, расположенными в горах к северу от Шибки, показалось несколько белых флагов... Радостный, победоносный крик прогремел по всей долине, шапки наши полетели высоко вверх... Это был финал нашей славной общей победы в долине Тунджи, финал триумфа наших мужественных полководцев -- Радецкого, Скобелева и Святополк-Мирского! Хотя львиная доля победы приходилась, бесспорно, на наш отряд, но нельзя умалять также громадных подвигов нашего северного и восточного отрядов, хотя действия их и не были обставлены таким наружным блеском.
   Скобелев был поэтом войны, и умел самый кровавый эпизод боя -- атаку, штурм -- облечь в красивую, поэтическую форму (распущенные знамена, музыка, барабанный бой), что действует так возбуждающе на нервы сражающихся, так сильно на воображение массы.
   Беспристрастному историку, конечно, лучше известно, кому следует надеть лавровый венок -- Радецкому, Скобелеву или Мирскому. Мое личное скромное мнение, что его вполне достойны все три славных наших полководца и прежде всего, конечно, Радецкий.
   Государь так и оценил подвиги каждого из них, и Георгиевские кресты красуются на каждом из героев Шибки и Шейнова... Долго еще разносило эхо в суровых Балканах радостное русское "ура", и тяжело отзывалось оно в сердцах бросивших оружие пленных османов.
   Кто не был в сражении, кто не видел перед лицом своим неумолимую смерть, кто, наконец, не испытывал горького, щемящего чувства при неудачах, поражениях, кто не плакал нравственно при виде бегущих товарищей, тот не поймет того сладостного, счастливого чувства, которое испытывает самый последний рядовой при этом магическом слове "победа"... По-видимому, не все ли равно для этого ничтожного рядового -- победить или сдаться в плен, назваться победителем или побежденным?! Ни в том ведь, ни в другом случай его не ожидает ничего особенного, радостного!
   А между тем, всмотритесь в эти простые, загорелые солдатские лица: сколько в них счастья, оживления, какое невыразимое блаженство светится в этих блестящих глазах!
   Нужно самому быть участником этих событий, самому пережить такие минуты, чтобы понять их, понять то сильное, радостное чувство, которое не забывается во всю жизнь... "Господи, как хорошо, как сладко жить в этом мире!" выражает лицо каждого из победителей. И, несмотря на это наслаждение земною жизнью, предложите этим самым людям броситься опять в новый смертельный бой -- и они, не задумываясь, совершенно добровольно, как звери ринутся на новую, почти верную гибель.
   Странно, загадочно создан человек! Трудно понять душу его и громадное влияние на нее другой, более сильной человеческой души! Одно слово, одна фраза любимого полководца -- и тысячи охотно бросаются на смерть, на страшные, мучительные пытки!
   Скобелев выстроил войска покоем.
   -- На молитву, шапки долой -- раздалась его зычная команда, и головы быстро обнажились...
   Теплая, сердечная молитва долго носилась над этою многотысячною толпой; многие плакали, благодаря Творца за дарованное счастье нашему оружию, нашему Царю и родине, а потом уже за избавление от опасности и спасение жизни в этом адском, кровавом бою... Молились за павших товарищей, за оставшихся живых, за Царя, за Россию... И эта картина горячей молитвы русских православных воинов, благодарящих Бога за славную победу -- тоже наверное живо врезалась в память каждого участника. Наконец, молитва была окончена.
   -- Накройсь -- прозвучала новая команда по рядам батальонов, и солдаты надели шапки.
   Тогда Скобелев объехал свои войска, и горячо благодарил их за лихую службу, за храбрость, за победу!
   Величественна была эта фигура "белого генерала" на красивом белом коне, мчавшегося мимо своих победных войск. Сколько жизни и энергии виднелось в этом оживленном, умном и воинственном лице молодого отважного вождя; сколько силы представляла из себя вся эта красивая фигура героя Плевны и Шейново!
   -- Именем Государя, именем России, спасибо, братцы, за вашу службу -- благодарил генерал, и новое сердечное, оглушительное "ура" вылетало из рядов, и огласило кровавую долину роз...
   Этим криком русские воины выражали свою преданность обожаемому Монарху и постоянную готовность броситься на новые испытания по одному Его слову.
   Чудную и незабвенную картину эту высокоталантливый наш художник В. В. Верещагин (свидетель всего этого) воспроизвел и увековечил для потомства в своей прелестной картине "Победа".
   Духовная дань была, таким образом, заплачена; нужно было позаботиться теперь о пополнении израсходованных физических сил, об отдыхе и еде победителей, о судьбе, наконец, побежденных (в отношении которых русский человек никогда не применял знаменитой и страшной в свое время фразы: "горе побежденному!", а напротив, на сколько он беспощаден в разгар боя, на столько же великодушен и гуманен к врагу безоружному, помня русскую пословицу, что "лежачего не бьют!"), о погребении тех несчастных и неизбежных жертв, дорогою ценой которых куплена эта славная победа, о призрении многочисленных раненых, которые рассеяны были по всему полю, и давно уже молили о помощи... Словом, нужно было позаботиться о тех бесчисленных житейско-боевых нуждах, которые окружают сражающихся во все времена человеческих кровавых распрей.
   Войска расположились биваком у Шейново, и закипела работа по устройству временного жилья и приготовлению пищи. Скобелев пригласил к себе на обед Весселя-пашу, и некоторых турецких докторов. Мы же, штабные, разбрелись по разным местам искать приюта и пищи.
   Ранее мы всегда продовольствовались у Михаила Дмитриевича, и не только мы, но и все лица, приезжавшие к Скобелеву по какому-либо делу, находили у него радушный прием и обильное угощение... Перед переходом же через Балканы Скобелев предупредил нас, чтобы каждый позаботился о собственном продовольствии, так как он не может нас кормить при столь неблагоприятной обстановке. Впрочем, я, не смотря на свою беспечность и безалаберность, никогда не был голоден, никогда не нуждался в еде. В любом полку, эскадроне, в любой батарее и сотне я всегда находил себе продовольствие, все любезно приглашали к себе, и охотно делились своими скудными запасами...
   До 31 декабря все мы почивали на лаврах: высыпались, наедались, починялись и приготовлялись к приезду главнокомандующего, которого ожидали в последний день тяжелого, кровавого 1876 года. Впрочем, это приготовление не составляло для нас труда, а напротив, скорее было радостно. Нам приятно было порадовать Августейшего полководца, приятно было увидеть, как он разделит с нами радость и скажет свое, дорогое для нас, "спасибо". Мы с нетерпением, поэтому, ожидали Великого Князя. Раненые -- наши и турецкие -- были подобраны и перевязаны, убитые зарыты в землю; долина роз вновь приняла поэтический мирный вид и не заметно было даже, что она поглотила в себя целые ручьи русской и турецкой крови.
   В десять часов утра 31 декабря отряд наш выстроился перед Шейново, фронтом к Шипке.
   У последней деревни находились офицеры, которые должны были предупредить отряд при появлении Его Высочества.
   Около двенадцати часов дня из Шибки выехала группа всадников, впереди которых ехал Великий Князь. Музыка заиграла марш; Скобелев подъехал к главнокомандующему и отрапортовал ему. Николай Николаевич подал руку Скобелеву, затем горячо обнял и поцеловал его, и поздравил со шпагой, украшенной бриллиантами.
   Затем Его Высочество стал объезжать войска. Он останавливался возле каждого полка, снимал фуражку и сердечно благодарил воинов за молодецкую службу Государю, за славную, лихую победу...
   Вновь громкое русское "ура" покатилось по долине роз, и это родное, сердечное "спасибо" из уст высокого полководца и от лица самого Государя было особенно дорого нам, бойцам, поели целого ряда этих лишений, потерь и опасностей.
   Затем главнокомандующий поехал к войскам князя Мирского, которые стояли биваком близь дороги из Шибки в Казанлык, а наш отряд в тот же день направился в Казанлык, до которого было только двенадцать верст, где и разместился на квартирах.
   Здесь, на самом берегу Тунджи, мы скромно встретили Новый год. Каждый невольно задавал себе вопросы: что-то нас ожидает в этом новом году, долго ли еще протянется эта человеческая бойня, увенчаются ли достойною наградой наши победы? и проч. и проч.
   В день Нового года отряд быстро двинулся далее. Надо было торопиться и возможно скорее достигнуть Адрианополя -- турецкой Москвы...
   Западный отряд нашей армии двинулся, как известно, под предводительством Гурко, после падения Плевны, на юг, перешел Балканы с неимоверными трудами и страш ными жертвами [Причем главный враг явился в виде мороза, стужи, и нашего интендантства, не доставившего войскам теплой одежды] у Араб-Конака, имел несколько блестящих дел на вершинах гор и у подножия их, завладел столицей Болгарии -- Софией, разбил на всех пунктах турецкую армию, и форсированным маршем двигался теперь на восток--на соединение с нами, по направлению на Филиппополь и Адрианополь.
   Остатки этой растерзанной турецкой армии, под предводительством Сулеймана (нашего знакомого по Эски-Загре), поспешно отступали на восток, и мы боялись, что они предупредит нас в Адрианополе. Овладеть этим пунктом для нас было чрезвычайно важно: помимо его административного, политического и экономического значения, он был, как нам доносили болгары, укреплен чрезвычайно солидно и при занятии этих фортификационных построек приличными силами мы могли наткнуться на новую Плевну...
   Из Казанлыка мы двинулись сначала к востоку, вдоль левого берега реки Тунджи, а затем, перейдя ее, свернули на юг, перевалили через Малые Балканы и достигли Эски-Загры. Знакомый путь, знакомый, печальные места! Каждый куст был здесь мне памятен, каждая горка наводила на то или другое воспоминание! А вот и Эски-Загры! Боже, как сильно забилось у меня сердце при виде этих жалких развалин, этого пепелища когда-то славного, цветущего города. Живо припомнилась мне сердечная встреча и умиление жителей при виде своих -- болгарских -- войск; счастливые дни здесь в обществе хорошенькой, стыдливой Пембы; мое участие в набеге на берег реки Марицы и разрушение железной дороги у станции Каяджик; радостное возвращение в Эски-Загру, в объятия очаровательной Пембы -- все это быстро пронеслось в моей голове! Но светлые мысли сменились тяжелыми, мрачными: вот грозные слухи о движении армии Сулеймана-паши; вот зловещие выстрелы в виноградниках, к югу от города; вот, наконец, наступление этих грозных туч, этой страшной массы турецкой армии. Ужасный неравный бой!.. "Бойцы умирали, но не сдавались!" смело мог бы повторить Гурко знаменитую Наполеоновскую фразу. Бедные юные болгарские воины! Сколько вас легло здесь, на окраине родного вам города, защищая его своею грудью бок -- о -- бок со старшими северными братьями, которые так бескорыстно пришли сюда для освобождения вас от векового рабства!
   Глубоко вздохнул каждый из нас, помянув этих честных бойцов, и набожно перекрестил свой лоб; пожелав им спокойной жизни там -- в неведомом нам мире!
   Отряд двинулся далее к юго-востоку, до станции Карабунара (на линии Ямболь-Тырново-Сейменли) и отсюда, вдоль течения реки Саллы-дере до этой последней станции.
   Расстояние это -- 130 верст -- от Казанлыка до Тырново-Сейменли отряд прошел всего в три дня. И это после таких ужасных дел, после такого чудовищного перехода через горы! Особенно же надо было удивляться выносливости нашей пехоты. Тырново-Сейменли -- пункт очень важный: здесь сходятся железно дорожные пути из Филиппополя, Ямболя и Адрианополя. Владея этою станцией, мы совершенно отрезывали туркам сообщение с их второю столицей из упомянутых двух пунктов. Впереди отряда двигалась кавалерия под командой генерала Струкова (дивизия Дохтурова, N 9 донской казачий полк); за ними в некотором расстоянии следовали 16-я пехотная дивизия, и 3-я стрелковая бригада. Кавалерии открылось широкое поле для действия и она вполне оправдала возлагавшиеся на нее надежды. Дерзко и смело нападала она даже на солидные пехотные неприятельские силы, преграждавшие ей путь в укреплениях и мало-помалу, один за другим, переходили в наши руки турецкие деревни, города, железнодорожные узлы и проч. С каждым часом мы все глубже и глубже углублялись внутрь турецкой территории, все более и более расширялся район наших завоеваний.
   В Тырново-Сейменли Струков одержал блестящую победу: захватил железнодорожный мост через реку Марицу и деревню; табор пехоты, защищавший этот важный пункт, после незначительной перестрелки, стремительно бежал из редута от нашей конницы, оставив в распоряжении драгун и казаков шесть крупповских дальнобойных пушек.
   Струков донес Скобелеву о своей победе и, вместе с тем, просил прислать скорее пехоту, так как опасался, что из г. Германлы, отстоящего от Тырново -- Сейменли верст на пятнадцать, могут напасть находившиеся там четыре табора пехоты.
   Скобелев сделал распоряжение о скорейшем движении нашей пехоты, и сам со штабом почти без остановки проскакал от Эски-Загры до Тырново-Сейменли, куда и прибыл 3 января, вечером. Здесь нас встретил Струков. Скобелев горячо поблагодарил своего друга и товарища за лихое дело, и с удовольствием принял предложение Струкова отпраздновать победу ужином на вокзале. Еще ранее Струков об этом позаботился, и мы, голодные и измученные длинным переходом, с наслаждением поели прекрасно приготовленный ужин, запив его отличным вином.
   Весело и оживленно прошел этот ужин в турецком вокзале, на узле важных железнодорожных линий. Задушевные тосты, горячие пожелания, и теплая товарищеская беседа соратников продолжалась далеко за полночь.
   Наконец, мы разошлись спать, а Скобелев со своим начальником штаба, графом Келлером, занялись делами, и почти до рассвета были погружены в разные вычисления, писания и планы.
   На следующий день, 4 января, Струков с кавалерией двинулся далее -- на Германлы и Мустафу-Пашу. В последнем городе на железнодорожной станции он встретил поезд, пришедший из Адрианополя, на котором находилось двое пашей, специально командированных султаном к главнокомандующему, для переговоров о перемирии.
   Паши хотели ехать далее, но Струков предложил им выйти из вагона и продолжать путь в экипаже, а поезд взял в свое распоряжение.
   Хотя паши и протестовали против такого насильственного ареста их посольского поезда, но Струков отговаривался, будто бы, полученными им инструкциями, и направил их к Скобелеву, который-де разрешит их недоразумение...
   Получив обо всем этом донесение от Струкова, Скобелев вполне одобрил его действия и, вместе с тем, приказал, чтобы посольский поезд был прислан в Германлы, где в это время находился Михаил Дмитриевич; пашей же приказал, задержать до тех пор, пока он не получить разрешения от главнокомандующего относительно пропуска их через наши войска. Конечно, это был только предлог, чтобы возможно долее задержать их, и этим временем захватить побольше неприятельской территории.

Глава VIII

   В то время, как Струков со своим легким и лихим отрядом так удачно действовал почти под стенами Адрианополя, в тылу его, между Германлы и Хасгаойем, разыгралась маленькая кровавая драма: 5 января с частью сил своего отряда Скобелев находился в г. Германлы, расположенном на железной дороге и вместе на Филиппопольско-Адрианопольском шоссе. Войска Гурко, овладев Софией и западною частью Болгарии, и одержав целый ряд блестящих побед в долине Искера, быстро двигались на восток, преследуя разбитую и деморализованную армию Сулеймана-паши.
   Последний, по предположению Скобелева, должен был направиться через Филиппополь на Адрианополь. В Германлы. таким образом, мы преграждали ему путь отступления.
   В виду всего этого, Скобелев выслал драгунов и казаков на запад к г. Хаскиою, а пехоте и артиллерии приказал занять позицию по обе стороны шоссе, фронтом на запад, и усилить ее полевыми укреплениями.
   Еще 5-го, вечером, от разъездов было получено донесение, что близ Хаскиоя и Узунджова показались незначительные конные неприятельские части. 6-го же, часов около одиннадцати, с аванпостов пришло новое донесение, что черкесы и башибузуки показались в довольно значительном количестве, а за ними виднеется и неприятельская пехота. Войска наши, между тем, подтягивались к Германлы: из Тырново-Сейменли двигалась бригада стрелков, большая часть суздальцев и артиллерия.
   Скобелев давно был уже на коне, объезжал, и внимательно осматривал позиции Углицкого полка и артиллерии.
   -- Ваше превосходительство! Турки наступают -- аванпосты наши отошли -- торопливо доложил прискакавший с цепи драгун.
   -- Хорошо -- совершенно спокойно ответил генерал. -- Поторопите скорее суздальцев -- обратился он к кому-то из ординарцев.
   Драгуны и казаки отошли назад, и открыли место для действий нашей пехоты. Последняя встретила метким огнем зарвавшихся при преследовании черкесов и башибузуков, и несколько десятков их слетело с коней. Остальные марш-маршем ускакали назад, и спрятались за свою пехоту; а эта последняя, заняв высоту в расстоянии хорошего ружейного выстрела, открыла по нашим войскам оживленный огонь.
   Турок было видно около двух таборов. Скобелев, предполагая, что мы имеем дело лишь с авангардом армии Сулеймана-паши, и в виду неполного сосредоточения наших войск, решил действовать пока пассивно. Батарея полковника Куропаткина, в ответ на пехотный огонь неприятеля, послала ему несколько картечных гранат и эти последние своими удачными разрывами произвели на турок такое сильное впечатление, что они, без попыток даже к наступлению с нашей стороны, покинули свою позицию и стали отступать.
   Панютин воспользовался этим удобным моментом, и двинул вперед свой полк. Угличане дружно бросились на отступавшего врага, который обратился тогда в беспорядочное бегство, провожаемый сильным ружейным и артиллерийским огнем, усеявшим все поле турецкими трупами и ранеными.
   Преследуя бегущих турок, и спустившись с возвышенности, мы, при повороти шоссе с сивера на юг, внезапно были поражены тою страшною картиной, которая открылась внизу перед нашими глазами. Дело в том, что турецкие войска, с которыми мы имели только что кровавое столкновение, прикрывали громадный обоз жителей, спасавшийся от войск Гурко и рассчитывавший достигнуть Адрианополя. По своей беспечности, прикрытие неприятельское не приняло должных мер предосторожности и совершенно неожиданно наткнулось на наш отряд. Предполагая, вероятно, что силы наши незначительны, турки вступили с нами в состязание, но увидев, что ошиблись в своем предположении, что у нас есть даже артиллерия, они стали отступать сначала в порядки, а затем, когда мы начали их теснить, бросились в рассыпную, оставив на полный произвол несчастных безоружных жителей с их громадным обозом.
   Вот эта-то картина и открылась перед нашими глазами, когда мы стали спускаться с возвышенности.
   Далеко вдали, в долине, скакали черкесы и башибузуки; за ними, в самом ужасном беспорядке, бежала неприятельская пехота, а вслед за войсками в паническом страхе бежали мирные жители, женщины и дети, оглашая воздух раздирающими душу криками и страшными воплями.
   Громадный обоз, брошенный ими на произвол судьбы и состоявший из нескольких сот всевозможных повозок, запряженных буйволами и лошадьми, в хаотическом беспорядке запрудил все шоссе (лошади и волы стояли в нашу сторону) и не двигался с места; здесь остались только дряхлые старики, старухи и грудные малютки, покинутые обезумившими от страха матерями. Некоторые мальчики и девочки, бежавшие за своими родителями, падали от утомления на землю, и воплем звали покинувших их близких людей. Некоторых неосторожная русская пуля укладывала на веки на месте.
   Невольно каждый из нас остановился и смотрел с ужасом на эту грустную жизненную драму. За что же, думал, вероятно, каждый из нас, страдают эти несчастные, безвинный жертвы -- эти женщины и дети?!
   Чувство человека заговорило бы в самом черством суровом сердце. И солдат наш, который более чем кто-либо отзывается на все доброе, честное и благородное, показал себя и здесь вполне рыцарем и истым христианином.
   Позабыв о преследовании бегущего неприятеля, о военной славе, добыче и трофеях, он всецело отдался благородным порывам своего чуткого, ко всему доброму сердца и бросился спасать несчастных малюток, защищать беспомощных стариков и старух и возвращать убегавших матерей к их детям (но не так, как защищало турецкое войско, бросив их на произвол судьбы). Последних солдаты собрали по полю более 300, и притащили обратно к повозкам. Такое поведете наших войск просто поразило этот мирный мусульманский люд, спасавшейся от зверства северных гяуров: они ожидали от них самой лютой смерти, всевозможных мук, истязаний... и вдруг, вместо всего этого, видят самое заботливое попечение о них, теплую ласку к их детям и такое внимание, такое участие, которое едва ли и они сами применяли к ним когда-нибудь. Когда преследование прекратилось, то старухам солдаты сами стали разводить костры и помогать готовить пищу, детей кормили сухарями, кутали их в свои башлыки, шинели и всячески старались их успокоить. Вспоминалась, должно быть, каждому из них своя родная деревня где-нибудь в Черниговской или Тульской губернии, своя семья и дети!
   Январские морозы и холода давали себя чувствовать, хотя мы были и в долине Марины.
   Много юных мусульманских жизней спасли тогда наши солдаты от смерти, которая являлась в лице мороза и стужи!
   По окончании дела Скобелев высказал всем нам свое предположение, что, вероятно, это обоз Сулеймана, который сам наверное с войсками двигается вслед за ним.
   -- Он, конечно, не рассчитывает, прибавил генерал -- что мы так скоро выйдем в долину Марицы, и преградим ему путь отступления. Нам необходимо поэтому двинуться немедленно к Хаскиою и с двух сторон ударить на неприятеля: с запада -- Гурко, с востока -- мы. Сулейману останется тогда только сдаться...
   Углицкий полк получил приказание тотчас же двигаться к Хаскиою и весь отряд потянулся на запад.
   Движете Углицкого полка сопровождалось громадными затруднениями. До самого города -- на протяжении тридцати верст -- все шоссе было загромождено обозом, и солдаты должны были выпрягать волов и лошадей и сталкивать каруццы и другие экипажи во рвы, чтобы иметь возможность как-нибудь пройти.
   По пути снова приходилось поднимать несчастные жертвы -- беспомощных детей, покинутых их матерями, и гибнувших, часто в одних рубашонках, от холода и мороза.
   Поздно вечером Скобелев со штабом и Улицким полком прибыл в г. Хаскиой. Тотчас же были направлены разъезды во все стороны, и особенно к Филиппополю, откуда, главным образом, и ожидался противник. Предположения Скобелева, впрочем, не оправдались.
   Вскоре казачьи разъезды натолкнулись на Филиппопольском шоссе на разъезды отряда Гурко (лейб-гусарского полка) и от последних узнали, что Сулейман-паша, отрезанный за Филиппополем от Хаскиойского шоссе отступил к юго-востоку на г. Станимаку, и здесь был окончательно разбит, потеряв всю свою артиллерию.
   Вскоре в Хаскиой прибыл весь лейб-гвардии гусарский полк; от офицеров этого полка мы узнали о подробностях поражения Сулеймана, и об отступлении его по горной дороге к Эгейскому морю.
   Тогда Скобелев решил направиться прежним путем на Адрианополь. Войска, двигавшиеся на Хаскиой, получили приказание вернуться обратно в Германлы. Владимирскому полку приказано было двинуться в Мустафу-Пашу, и далее в Адрианополь.
   На следующий день мы потянулись обратно по той же ужасной дороге, окруженной этим громадным обозом с несчастными жителями, и к вечеру прибыли в Германлы.
   Еще ранее мною было упомянуто, что Струков в Мустафе-Паше задержал поезд, на котором ехало двое пашей -- послов от султана -- и что этот посольский поезд, по приказанию Скобелева, был прислан в Германлы. По прибытии из Хаскиоя, Скобелев поручил начальнику штаба, графу Келлеру, распорядиться, чтобы на этот поезд был посажен батальон пехоты с музыкой.
   Струков доносил о занятии им Адрианополя и просил о скорейшей присылке пехоты, так как из Ямболя, по слухам, двигались неприятельские войска.
   На этом же поезде поместился и Скобелев со своим штабом, и около двенадцати часов дня 10 января мы, в самом веселом настроении духа, по турецкой железной дороге и в неприятельских вагонах, помчались на парах во вторую столицу Оттоманской империи.
   Особенно веселы были солдаты. Внутри вагонов и на крышах, где тоже поместились наши воины, слышались самые оживленные разговоры, смех, песни и даже пляска; откуда-то появилась даже гармоника.
   Как-то особенно ласкали ухо эти звуки русского народного инструмента, выходившие из вагона неприятельского поезда. Так и вспоминалась Россия, родные картины, знакомый лица.
   Везде счастливые, довольные физиономии солдатиков, оживленные беседы.
   -- Вот, брат, дождались -- говорить один молодой солдат другому -- покатают нас теперь эти басурмане; походили-таки порядком по проклятой Туретчине -- теперь нехай повозят... А за обувь, да за одежу, что обносилась -- это мы с султана деньгами получим!
   -- Да у него, брат, ничего не осталось -- заметил другой, более солидный.
   -- Мы, значит, все города у него повоевали, скоро его самого в полон заберем в Константинополе; повяжем, да к нашему Батюшке-Царю и отправим. Чтобы не бунтовал более!
   Между тем, послышался свисток паровоза, и поезд медленно тронулся с места. Музыканты, по приказанию Скобелева, заиграли в этот торжественный момент "Боже, Царя храни". Все сняли шапки и с наслаждением, с каким-то особенным теплым чувством прослушали эти дорогие каждому русскому звуки народного гимна.
   Все шибче и шибче двигался поезд -- музыканты окончили, наконец, игру гимна. "Ура!" крикнул в это время Скобелев, высунувшись из окна вагона, над которым развевался его красивый белый значок, и обращаясь к солдатам. "Ура, урааа!" дружно подхватили в вагонах и на крышах, и долина Марицы, вдоль которой несся наш поезд, огласилась радостными криками русских победителей. По мере приближения к станции Мустафа-Паша, мы стали обгонять наши обозы и войска, двигавшиеся по шоссе, и которые выступили из Германлы еще ранее.
   Завидя мчавшийся поезд, на одном из вагонов которого развивался значок Скобелева, шедшие по шоссе владимирцы, узнав своих боевых сотоварищей, приветствовали их радостным "ура".
   Солдатики из вагонов отвечали им тем же и маханием шапок. Музыка, под влиянием такого патриотического настроения, снова заиграла "Боже, Царя храни", и "ура" владимирцев еще более усилилось.
   Как раз в это время на встречу нам по шоссе ехали в экипаже те самые паши, которые были посланы султаном в нашу армию для переговоров и которые путешествовали первоначально на этом самом поезде.
   Теперь, по распоряжению Скобелева, Струков отправил их в экипаже в Казанлык к главнокомандующему.
   Шоссе в этом месте пересекал железнодорожный путь. Экипаж их остановился и паши невольно сделались свидетелями этой счастливой сцены своих победителей. Мне надолго врезались в память эти две фигуры турецких генералов в скромных костюмах и красных фесках, их грустные. серьезные лица и печальное выражение глаз, на которых стояли даже слезы.
   Они бессильны были задержать наше победное шествие и, конечно, хорошо сознавали, что пока экипаж их дотащится до Казанлыка, мы будем уже у берегов Мраморного моря и Босфора, под стенами Константинополя.
   Поезд быстро промчался мимо этих посланцев султана; мы высунулись из окон, и с любопытством провожали глазами их экипаж.
   -- Пока эти господа доберутся до Казанлыка, мы будем уже в Константинополе -- заметил, самодовольно улыбаясь, Михаил Дмитриевич.
   -- А что, ваше превосходительство, займем мы Константинополь или нет -- обратился я к Скобелеву, давно интересуясь этим вопросом.
   -- Конечно, займем! отвечал генерал -- Ведь, у турок почти нет теперь войска. Пока-то они успеют стянуть остатки армии Сулеймана, да гарнизоны Шумлы, Варны и из других мест, к этому времени мы, наверное, уже овладеем Босфором и Дарданеллами. Да, наконец, войска эти настолько теперь деморализованы, напуганы, что, конечно, не устоять против наших молодцов.
   -- Вы посмотрите на этих солдатиков -- продолжал он, указывая рукой на двигавшихся по шоссе пехотинцев -- какими они молодцами высматривают! Сколько у них самоуверенности в лицах, сколько энергии, твердости и энтузиазма! Их теперь ничто не остановит! Мне это выражение хорошо знакомо -- это залог полной победы над врагом!.. Я. сам, господа, чувствую в себе теперь избыток сил и энергии, и твердо верю в удачу, в успех...
   Мы вполне согласились с мнением генерала, видя перед собою эти мелькающие, веселые и оживленный лица усталых, но счастливых солдат.
   Поезд все ближе и ближе приближался к Адрианополю. Солнце спускалось уже к горизонту, в вагоне зажгли свечи... Мы болтали о предстоящих удовольствиях в Адрианополе. о движении к Мраморному морю, о скором заключении мира, о возвращении в Россию и т. п.
   Скобелев с графом Келлером и адъютантом своим, поручиком Баранком, занялся разбором бумаг, делая разные замечания, и пометки на полях их.
   Было уже совершенно темно, когда поезд наш вблизи Адрианополя переезжал мост, перекинутый через приток Марицы -- Арда. Мост был довольно длинный и при этом деревянный и старый. Поезд двигался очень медленно и на середине моста вдруг остановился. Одновременно мы услышали сильную ружейную трескотню и, высунувшись из окон, ясно увидели вдали знакомые зловещие огоньки, вспыхивавшие в глубоком мраке.
   -- Что это такое, что это значит -- закричал Скобелев, с беспокойством вглядываясь в темноту.
   Все молчали и частые ружейные выстрелы были только ответом на этот вопрос. Поезд безмолвно стоял на середине ветхого турецкого моста на высоте 20-25 сажен над поверхностью горной быстрой речки.
   -- Ваше превосходительство -- подбежал в это время саперный офицер, ехавший в поезде (кажется, поручик Иванов) -- Позвольте мне осмотреть мост -- он очень ненадежный -- и разузнать о причинах перестрелки!
   -- Да, пожалуйста -- живо ответил Михаил Дмитриевич -- Возьмите с собой человек десять солдат и узнайте поскорее, в чем дело!
   Стрельба, между тем, постепенно затихала и только одиночные выстрелы вспыхивали еще вдали в горах, лежавших к югу от нас. Вскоре вернулся саперный офицер, и доложил, что это башибузуки с гор сделали нападение на железнодорожный мост с целью испортить его, или сжечь, но, казачий пост наш, оставленный Струковым для прикрытая моста, отбил огнем это нападение, и заставил турок отступить обратно в горы.
   Неприятное впечатление, которое временно овладело нами в виду неизвестности и возможности провалиться в воду, быстро прошло, поезд медленно двинулся далее, и скоро остановился на станции Адрианополь. Скобелев и все мы разместились в близлежащей гостинице, и я уснул богатырским сном с полным комфортом мирного времени, в большой уютной комнате со всеми удобствами.
   Не хочу передавать то блаженное состояние, которое испытал я, когда, раздевшись и надев чистое белье, я улегся на мягкий пружинный матрас и, протянувшись, покрылся чистой простыней.
   Выше этого блаженства для меня не было в то время. Кто испытал невзгоды боевой и походной жизни, кто не снимал сапог по целым неделям, кто не проводил по человечески ни одной ночи -- спокойно, без тревог и вечных ожиданий быть разбуженным ружейною трескотней, тот поймет это блаженное, счастливое состояние.
   Давно я не спал так хорошо, так крепко и сладко.
   Утром я был разбужен кем-то из товарищей, который сообщил, что уже прибыли наши лошади, и еще несколько рот пехоты из Германлы, куда поезд наш снова совершил ночной рейс.
   Одевшись и напившись чаю, мы отправились в номер Михаила Дмитриевича, который был уже на ногах, и возился с какими-то бумагами.
   -- Доброго утра, ваше превосходительство! Как почивали -- приветствовали мы нашего любимого начальника.
   -- Ничего, благодарю -- выспался прекрасно! Отвечал он весело -- Да вот что, господа: будьте готовы -- сейчас мы с войсками начнем вступать в город.
   Вскоре Скобелев вышел из номера, объехал войска и поздравил их со вступлением во вторую столицу Турецкой империи... Затем музыка грянула марш и пехота стройно зашагала по шоссе, по обе стороны которого стояла наша конница.
   От вокзала собственно до города было довольно далеко -- версты четыре. Местность была совершенно открытая, ровная. Город издали представлял очень красивую панораму, над которой в разных местах грациозно поднимались стройные башни белых минаретов. Возле моста через Марицу нас встретила громадная толпа народа, впереди которой находилось духовенство с крестами и хоругвями и с греческим архимандритом во главе. Тут же были депутации и от других вероисповеданий, несколько мулл от мусульманского населения, и представители города с хлебом-солью.
   Все это встретило Скобелева, ехавшего впереди войск, с благословением и изъявлением полной покорности нашему Государю и главнокомандующему.
   Скобелев любезно принял эти депутации, и от имени Его Высочества сказал, что они могут быть совершенно спокойны за порядок в городе и целость их имущества, что русские войска не только не трогают мирных жителей, но, напротив, защищают их от всяких врагов, что правда и милость всегда сопровождают русское управление -- словом, совершенно успокоил и ободрил несколько взволнованное население второй турецкой столицы.
   Видя перед собою эту симпатичную и красивую фигуру русского генерала, его веселость, любезность и уважение к обрядности врага, даже серьезные муллы стали улыбаться и совершенно добродушно посматривать на оживленный и довольный лица наших маршировавших солдат.
   Затем мы двинулись дальше, переправились через мост, и с музыкой подошли к канаку или дворцу прежних знаменитых турецких султанов.
   Масса разнокалиберного люда в фесках и чалмах, в самых разнообразных, пестрых костюмах толпилась на узких и кривых улицах и площадях. Тут были всевозможные народности Балканского полуострова -- греки, армяне, болгары, турки, албанцы, жиды...
   Православная часть населения города встречала нас с неподдельным, горячим энтузиазмом; то и дело раздавались громкие, радостные крики "ура! да живе Царь Александру да живе Россия!"
   Из окон домов высматривали хорошенькие, смуглые лица южных чернооких красавиц и, приветливо улыбаясь, бросали венки и букеты в победоносных северных воинов, причем больше всего цветов приходилось, конечно, на долю симпатичного и популярного "белого генерала".
   Приятное чувство испытывал каждый из нас при этих овациях, при виде этих хорошеньких фигурок; но, конечно, каждый дорого бы дал, если бы вместо всех этих незнакомых, совершенно чуждых нам лиц, здесь появились наши дорогие соотечественницы, наши матери, сестры, жены, невесты...
   С музыкой же вступил наш небольшой, но лихой отряд в просторный двор конака.
   Здесь Скобелев, приказав предварительно запереть ворота, обратился к солдатам с отеческим наставлением, как следует вести себя в неприятельском городе с многочисленным турецким населением, как честный русский воин-победитель должен относиться к мирному, безоружному жителю.
   -- Помните, братцы! За всякий недостойный поступок -- за воровство, буйство, за обиду -- я строго взыщу; пощады и снисхождения никому не будет... Смотрите ж, держите себя молодцами! Жалоб чтоб не было на вас!
   -- Постараемся, ваше превосходительство -- Отвечали солдаты и, по выражению их лиц, видно было, какое сильное впечатление произвели на них слова генерала.
   В конаке оставлен был караул; остальные войска расположились за городом. Для наблюдения же за порядком в городе, для патрулей, разъездов и проч. тоже назначены были особые команды.
   Скобелев со своим штабом и конвоем расположился в конаке -- большом двухэтажном здании, в роскошных султанских помещениях, где, незадолго перед этим, жил гроза Адрианопольского санджака, турецкий генерал-губернатор.
   Мы, ординарцы Скобелева, чтобы не было скучно, заняли одну большую комнату и, немного отдохнув, отправились осматривать здание конака и надворные постройки. Чичероне наш, какой-то услужливый братушка, подробно объяснял нам назначение каждой из комнат. Между прочим, он провел нас и в тюрьму, где мы увидели массу всевозможных орудий пыток, которым подвергались преступники и внутренние враги оттоманского правительства.
   -- Это здание -- сказал наш проводник -- долго было страшилищем и пугалом всего болгарского народа. За самое пустое слово, сказанное неосторожно против турецкого правительства, за недостаточную почтительность к паше, несчастного тащили сюда, мучили и истязали здесь самым ужасным, бесчеловечным образом...
   Действительно, мы увидели в углу сложенные кандалы, нисколько колец, вбитых в стены и потолок, к которым привязывали несчастных жертв и затем вытягивали их; еще несколько железных инструментов, только глядя на которые мороз проходил по коже и мы с отвращением отворачивались. Слушая рассказы и подробные объяснения проводника о способах употребления этих орудий пыток, невольно воображение рисовало те ужасные картины страдания, те бесчеловечные истязания, которым подвергались здесь эти несчастные жертвы турецкой инквизиции.
   -- Нет, господа, сказал кто-то из офицеров, -- уйдем отсюда поскорее -- ну их к черту -- эти ужасы; только нервы себе расстроишь!
   Мы вышли из этого жилища страданий, и отправились бродить по городу.
   Адрианополь, хотя и вторая столица Турции -- некоторым образом мусульманская Москва -- в сущности та же Мустафа-Паша, Хаскиой, Германлы и другие турецкие города, только в большем, конечно, грандиозном размере. Узкие, грязные улицы, оригинальные, довольно некрасивой для европейского глаза архитектуры, дома, отсутствие приличных чистых гостиниц и кафе -- все это резко бросается в глаза свежему, приезжему человеку. Словом, действительность не оправдала наших ожиданий, предположений. Все, пожалуй, хорошо, но только в турецком, восточном вкусе. Есть, впрочем, очень богатые дома, хотя с наружной стороны, со стороны улицы, они выглядывают довольно невзрачно; но за то внутри -- роскошь и богатство удовлетворят самому прихотливому вкусу.
   Одно бесспорно прекрасно: роскошная мечеть Селима со своими стройными минаретами, могущая смело конкурировать, в архитектурном и эстетическом отношениях, с нашим Исаакиевским собором или храмом Спасителя, и великолепные мраморные бани.
   Сейчас было видно, что османы любят молиться и мыться, и не поскупились деньгами на отделку этих мест молитвы и омовения, имеющих притом, некоторую религиозную связь.
   Я долго любовался изящною архитектурною работой внутри громадного мусульманского храма мечети Селима.
   Внутри же города помещается пассаж, т. е. рынок со всевозможною продажей, причем торговцы -- греки, армяне и турки -- как истуканы сидят, поджав под себя ноги, на столах, посреди своих разложенных и развешенных товаров.
   На каждом шагу продавцы разных сластей, и особенно халвы, которую жители Востока, кажется, любят так же, как в России орехи, и в Малороссии семечки.
   
   
   В военном отношении, собственно в военно-инженерном, не мало интереса представляли устроенные вокруг Адрианополя громадные редуты: расположение их, и применение к местности не оставляло желать ничего лучшего. Каждый представлял довольно сильное самостоятельное укрепление, сооруженное из земли, камня и дерева, со всевозможными траверсами, погребами и землянками и, вооруженное притом орудиями громадного калибра; взять эти укрепления было бы очень не легко наступающему. Местность между редутами обстреливалась сильным перекрестным огнем, а каждый из них, на случай, если бы был взят, обстреливался, в свою очередь, с соседних редутов. И такие укрепления на известном расстоянии были устроены вокруг всего Адрианополя.
   Для обороны такого громадного укрепленного лагеря требовалось, конечно, немало войск, чего, к нашему счастью, у турок не было.
   Вообще, редуты эти, выстроенные, по приказание турецких властей, несчастными болгарами, были гораздо сильнее плевненских, и если бы были заняты соответствующими силами, потребовали бы от нас громадных усилий для овладения ими.
   Между тем, войска нашего отряда постепенно стягивались в Адрианополь. С каждым часом на улицах все чаще и чаще встречались русские люди в мундирах всех родов оружия. Офицерство наше запрудило гостиницы и рестораны, и щедро сыпало во все стороны свои полуимпериалы, которых накопилось довольно порядочно. Ловкие спекулянты всех национальностей уже расставили здесь свои сети, и добродушный русский воин, отлично понимая даже, что его бессовестно эксплуатируют, без всяких ссор, хотя обыкновенно и с руганью, платил за все требуемые деньги. "А ну их к черту! Стоит заводить истории из-за каких-нибудь десяти франков!", улыбаясь отвечало большинство на предложение некоторых не платить сумасшедших денег.
   По приходе пехоты, Скобелев приказал всей кавалерии двинуться вперед на Хаскиой, Демотику, Баба-Эски и Узун-Кепри. Часть пехоты была направлена туда же, а остальная заняла адрианопольские редуты на случай внезапного нападения неприятеля.
   Желая выразить свои симпатии победоносным русским войскам, вступившим в Адрианополь, иностранные консулы этого города задумали устроить в честь их бал. Уведомленный об этом Скобелев выразил полное удовольствие, и предложил даже для танцев большую залу в занимаемом им конаке.
   Начались приготовления. Зала была очень красиво декорирована тропическими растениями и цветами. Стены украсились портретами нашего Государя, главнокомандующего и Наследника.
   В ближайших комнатах устроили дамскую уборную, кабинеты для карточной игры с зелеными столиками, столовую, буфет и проч. Меня, откровенно говоря, больше всего интересовал последний отдел, так как на паркетном поприще я почти не практиковался, да и не любил его...
   Около восьми часов вечера были зажжены люстры и свечи, и зала с соседними комнатами осветились яркими огнями. Офицерство наше, в самых разнообразных -- боевых и походных, пропитанных порохом, но отнюдь не бальных -- костюмах, мало-помалу наполнило залу. Впрочем, костюмы эти и длинные, часто с вентиляцией, сапоги, за которые, пожалуй, вывели бы с любого танцевального вечера, ничуть не стесняли их. Все чувствовали себя не в гостях, а как бы дома, все были в самом веселом настроении духа, оживленно болтая о предстоящих танцах, о дамском персонале, об адрианопольских красавицах. Только один Михаил Дмитриевич, раздушенный и безукоризненно одетый, представлял некоторый контраст нашим поношенным костюмам.
   Любезные распорядители бала бегали по всем комнатам, суетились, хлопотали и видимо старались доставить нам побольше удовольствия. Изредка, на ходу, они перекидывались французскими фразами с некоторыми из наших офицеров, которых очень интересовало, много ли будет дам, каких национальностей, понимают ли они по-русски и проч.
   Наконец, приехали консулы и именитые граждане Адрианополя -- болгары, греки, армяне, французы и других национальностей. Приехали с ними и дамы и собрались все в своей уборной. Распорядители предупредили об этом Скобелева, и просили открыть бал. Музыка заиграла марш, боковая дверь распахнулась и дамы -- мамаши с дочками--в бальных, изящных костюмах, торжественно вошли в залу. Скобелев любезно со всеми раскланялся и с любопытством, со своею постоянною улыбкой, рассматривал адрианопольских красавиц. Михаил Дмитриевич считал себя в этом деле большим, знатоком и был довольно строгий критик. Барышни, видимо сконфузились сначала от множества направленных на них глаз, но скоро оправились и очень грациозно стали отвечать на наши расшаркивания, а затем, в свою очередь, начали с любопытством рассматривать нашу группу сбившихся в кучу офицеров, почему-то совершенно оробевших перед этими юными созданиями.
   За время кампании мы так одичали, так отвыкли от подобной обстановки, что на свежего, постороннего человека производили, вероятно, впечатлите не образованных офицеров европейской армии, а каких-нибудь зулусов или туркмен. Жизнь в траншеях, на биваках, под огнем, в виду вечной опасности, совершенно закалила наши нервы и заставила позабыть об иной обстановке -- мирного времени. Мы привыкли к двоякого рода удовольствиям и неприятностям: радость победы и, изредка, щемящее чувство при неудаче, поражении. Мы как бы позабыли, что есть иные наслаждения, не сопровождаемые ружейною трескотней и пушечным громом, что есть балы, театры, концерты и другие развлечения мирных дней! Да оно и понятно: когда идет вопрос о жизни и смерти, быть или не быть, то все эти мелкие житейские удовольствия естественно кажутся так ничтожны, мизерны.
   Костюмы наши за долгий период кампании приняли уж слишком боевой вид, и совершенно не гармонировали с бальною обстановкой, с этими хорошенькими головками в изящных цветных костюмах. Мы с удовольствием смотрели на этот красивый дамский цветник, и самые храбрые и светские из нас чувствовали какую-то робость при виде этой группы брюнеток и блондинок в белых и розовых платьях. Я, по крайней мере, ощущал какое-то странное чувство не то страха, не то неловкости, когда мимо меня прошло несколько пар этих юных созданий, и на меня пахнуло от них запахом нежных ароматических духов. Появись внезапно здесь, в зале, вооруженный неприятель, и я, без колебаний, выхватив шашку, бросился бы на целый десяток вражьих штыков. А теперь вот, при виде этих хорошеньких, безвредных фигурок, у меня чуть, не ушла душа в пятки... "Одичал, брат, Дукмасов", думал я, рассматривая из-за плеча товарища изящные ножки молоденьких иностранок. "Ведь прежде, на Дону, в станице, этого со мной, кажется, не бывало!" Я взглянул мельком на окружавших меня офицеров, и невольно улыбнулся, заметив странное выражение большинства лиц. Оно напоминало мне несколько выражение глаз того хищного, голодного тигра или льва, который из своей клетки посматривает на гуляющего вблизи него ягненка... или, по крайней мере, на умного и опытного сеттера, сделавшего стойку над бедным бекасом. "Пли!" скомандовал бы Скобелев, и -- ни одной барышни не осталось бы в зале!
   Лакеи обносили десерт и чай. Дамы сидели возле стен, тихо беседовали между собою и внимательно рассматривали нашего брата. Мы тоже перекидывались замечаниями, никак не решаясь, однако, подойти к ним.
   Но вот раздались нужные звуки вальса -- бешеного, увлекательного танца. Мы подталкивали друг друга, но никто, однако ж, не решался начинать.
   -- Иди, проси вон ту хорошенькую брюнетку -- говорил какой-то драгун пехотному офицеру.
   -- Не могу, брат -- отговаривался тот. -- У меня сапоги касторовым маслом смазаны. Ступай ты -- ты кавалерист!
   -- Да, кавалерист -- засмеялся тот. -- А ты знаешь, что у этого кавалериста в штанах на седалище три латки: Гессен-Дармштадт, Нассау, и Мекленбург-Стрелиц! Тоже, ведь, уважительная причина... Да и позабыл я; ей-богу, упаду еще, или шпорами платье порву! Пойдем лучше в буфет!..
   Наконец, храбрейшие отважились подойти к дамам. За ними рискнули покружиться и менее светские, и скоро пары довольно часто замелькали в залитой огнями зале...
   Затем следовала кадриль, потом полька, опять вальс и т. д. Я тоже поддался общему настроению и немного протанцевал, хотя больше занимался наблюдениями и приятными разговорами у буфета.
   Офицеры наши объяснялись со своими дамами по-французски, а некоторые просто на российском диалекте с помощью, конечно, пантомим. Выходило очень забавно, курьезно и весело. Танцами распоряжался ловкий адъютант драгунского полка. Приехало еще несколько дам -- их немедленно ангажировали на кадрили; недостатка в кавалерах не оказалось.
   Мало-помалу танцы так оживились, что пустились в пляску даже такие байбаки, такие медведи, которые в России и не помышляли никогда об эстетической гимнастике на паркете. Вероятно, их ободрил несколько буфет, который гостеприимно был открыт для всех.
   Танцы продолжались до самого рассвета. Все остались, кажется, очень довольны: и дамы, и их кавалеры, и папаши с мамашами; последние, может быть, уже мечтали, не подвернется ли случайно женишок, русский офицер для возлюбленной дщери!
   Словом, бал удался вполне, и было уже совершенно светло, когда мы проводили усталых, но довольных дам, а сами разбрелись по своим койкам.
   Через несколько дней после описанного бала, Скобелев, ожидая Гурко, очистил для последнего конак, и перешел со своим штабом в большой дом, принадлежавший какому-то паше, и богато отделанный в восточном вкусе.

---------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Со Скобелевым в огне. Воспоминания о Рус.-тур. войне 1877-78 гг. и о М.Д. Скобелеве ординарца его Петра Дукмасова. -- 2-е изд., доп. -- Санкт-Петербург: тип. Муллер и Богельман, 1895. -- XXI, 488 с., 5 л. карт., факс.; 21 см.
   Исходник здесь: http://www.dmitryskobelev.com/petr-arkhipovich-dukmasov/
   
   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов