Кюхельбекер Вильгельм Карлович - Письмо В. К. Кюхельбекера к князю В. Ф. Одоевскому

Письмо В. К. Кюхельбекера къ князю В. Ѳ. Одоевскому.

"Отчетъ Императорской публичной библіотеки за 1893 годъ", СПб, 1896

3 маія 1845 года.

Тобольской губерніи, Курганскій уѣздъ,

Смолинская слобода.

Узнаешь ли, старый товарищъ по журнальному поприщу, нѣкогда другъ Грибоѣдова и мой, добрый Владиміръ Ѳеодоровичь, узнаешь ли, кто къ тебѣ пишетъ?-- Двадцать лѣтъ ты не видалъ этого почерка... Обо мнѣ ни слова: моя судьба, полагаю, тебѣ извѣстна. Но каковъ же ты? Изъ юноши, почти еще мальчика,-- конечно, даровитаго, но все же почти еще мальчика,-- ты сталъ чуть ли не лучшимъ прозаикомъ нашего отечества. Въ твоихъ Русскихъ Ночахъ мыслей множество, много глубины, много отраднаго и великаго, много совершенно истиннаго и новаго, и притомъ рѣзко и краснорѣчиво высказаннаго,-- что въ глазахъ моихъ не бездѣлица (ты помнишь: я всегда дорожилъ и формою). Словомъ, ты тутъ написалъ книгу, которую мы смѣло можемъ противуставить самымъ дѣльнымъ европейскимъ. Тебя, конечно, станутъ оспаривать; но и самыя оспариванія будутъ доказательствомъ, что созданіе твое примѣчательное и важное явленіе въ литературномъ мірѣ. Кромѣ Русскихъ Ночей, я очень люблю твою Княжну Мими и кое что изъ Пестрыхъ Сказокъ, особенно послѣднія двѣ: О деревянной куклѣ и господинѣ Кивакелѣ. Но главное то, что ты вездѣ желаешь добра, что ты всегда человѣкъ мыслящій и благородный, и притомъ Русскій.

Ты теперь у меня одинъ: нынѣшнее поколѣніе мнѣ чуждо во всѣхъ отношеніяхъ. Я постепенно -- не оплакалъ (слезы что-то нынѣ не даются мнѣ), а болѣзненно, съ мученіемъ пережилъ и моего единственнаго Грибоѣдова, и добраго толстяка Дельвига, и лучшаго поэта Россіи, Пушкина, и бѣднаго твоего брата Александра, человѣка съ богатой, теплой душой, и наконецъ даровитаго Баратынскаго, о смерти котораго я недавно еще узналъ здѣсь въ Западной Сибири, когда собирался къ нему писать. Жуковскаго люблю и глубоко уважаю, какъ старшаго брата, какъ человѣка и писателя, но онъ мнѣ не ровесникъ, не товарищъ, ни по лѣтамъ, ни по жизни. Веневитиновъ и Лермонтовъ тогда уже принялись за перо, когда я исчезъ; я ихъ не знавалъ, а порадовался ихъ прекрасному появленію, и многаго, очень многаго отъ нихъ ожидалъ, но и ихъ я пережилъ. Изъ нынѣшнихъ люблю Краевскаго, не совсѣмъ равнодушенъ къ Гоголю и стихотворцу Ершову, и отдаю справедливость Вельтману. О прочихъ не знаю что сказать: у инаго есть талантъ, у другаго проблески чувства, у третьяго умъ и ученость, но всѣ они болѣе или менѣе мнѣ чужды; симпатіи я ни къ одному изъ нихъ не чувствую. Ты, напротивъ, нашъ: тебѣ и Грибоѣдовъ, и Пушкинъ, и я завѣщали все наше лучшее; ты передъ потомствомъ и отечествомъ представитель нашего времени, нашего безкорыстнаго стремленія къ художественной красотѣ и къ истинѣ безусловной. Будь счастливѣе насъ!

Я заговорился съ тобою, другъ. Я почти забылъ, что взялся за перо, чтобъ потолковать съ тобою о дѣлѣ, для меня очень немаловажномъ, потому что съ нимъ сопряжено продолженіе моей жизни, которую -- volens, nolens -- я долженъ стараться сохранить, какъ отецъ дѣтей малолѣтнихъ, которыя еще долго будутъ нуждаться въ моемъ существованіи: сыну моему нѣтъ еще шести лѣтъ, дочери два года. По слабости здоровья переведенъ сюда изъ Акши. Но въ Курганѣ и во всемъ уѣздѣ одинъ только лѣкарь: между тѣмъ живу за Тоболомъ въ 1 1/2 верстахъ отъ города. Главнѣйшая моя болѣзнь -- паховая грыжа, которая, какъ разболится, требуетъ немедленнаго медицинскаго пособія, а то не мудрено и на курьерскихъ отправиться ad patres, какъ то разъ въ 35 году чуть было и не случилось со мною. Ты столько знаешь медицину, что это поймешь. Легко ли ночью -- [а по ночамъ такого роду болѣзни всего чаще усиливаются] -- посылать въ городъ за 1 1/2 версты, за рѣку, къ доктору, который и городскихъ своихъ больныхъ едва успѣваетъ обѣгать въ теченіи дня? Да и кого я пошлю? Ты знаешь, что я не слишкомъ надѣленъ дарами фортуны: дорогой я поиздержался и потому не въ состояніи нанимать работника. Право, тутъ не разъ вспомнишь о своемъ казематѣ да и пожалѣешь о немъ. Я думалъ и думалъ, и наконецъ рѣшился просить графа Орлова исходатайствовать мнѣ позволеніе перебраться въ самый Курганъ. Не могутъ, полагаю, опасаться, чтобъ человѣкъ дряхлый и больной, который 20 лѣтъ провелъ въ совершенномъ уединеніи, сталъ заводить знакомства и входить въ какія бы то ни было связи; тѣмъ менѣе я къ этому склоненъ, что отъ людей почти совершенно отвыкъ и что мнѣ отъ своихъ занятій всего отраднѣе отдыхать въ бесѣдѣ съ доброю женою и засматриваться на игры нашихъ малютокъ. Если же, чего однако и думать не смѣю, мнѣ откажутъ въ совершенномъ и окончательномъ переводѣ {Въ подлинникѣ слово "переводѣ" написано дважды.} въ Курганъ, постарайся по кр<айней> мѣрѣ, мой добрый другъ, чтобы мнѣ при усиливаніи моихъ страданій позволено было хоть на время пріѣзжать въ городъ. Конечно, это будетъ не безъ большихъ для меня неудобствъ и издержекъ, но что же дѣлать, все же и это будетъ для меня благодѣяніемъ. Обращаюсь къ тебѣ съ такою просьбою по настоянію жены, которая заставила меня писать и къ графу: исполняю тутъ долгъ отца и мужа; для жены и дѣтей, вѣроятно, нужна еще моя жизнь, а не то, она бы не твердила мнѣ объ одномъ и томъ же сто разъ на день. Обращаюсь именно къ тебѣ и не къ другому кому, во 1-хъ, потому что ты служишь въ Собственной канцеляріи Государя и что, если и не заблагоразсудятъ тамъ тебѣ вручить это письмо, по кр<айней> мѣрѣ хоть прочтутъ его другіе и доведутъ до свѣдѣнія графа Орлова, а во 2-хъ, буде ты точно получишь эти строки, я въ тебѣ увѣренъ: ты въ память своего брата, въ память Грибоѣдова, употребишь все возможное, чтобъ оказать услугу человѣку, который былъ ихъ и твоимъ другомъ. Отвѣту на мое письмо обрадуюсь не менѣе, какъ былъ я обрадованъ письмомъ Жуковскаго, который писалъ ко мнѣ изъ Дармштадта въ Акшу и тѣмъ доказалъ, что можно же ко мнѣ писать. Прощай! Обнимаю тебя.

Твой Вильгельмъ Кюхельбекеръ.