Короленко Владимир Галактионович - Красинский.- Иридимон

Полное собраніе сочиненій
В. Г. Короленко.

Томъ девятый

Изданіе Т-ва А. Ф. Марксъ въ Петроградѣ. 1914

http://az.lib.ru

Красинскій.-- Иридіонъ.
Съ польскаго перев. А. Уманьскій. Спб. 1904. Изд. Товарищества "Знаніе".

Покойнаго польскаго поэта Красинскаго, автора "Небожественной Комедіи", читающая публика внѣ Польши знаетъ мало. Теперь товарищество "Знаніе" издаетъ переводъ "Иридіона" -- произведенія, даже въ Польшѣ менѣе извѣстнаго, чѣмъ "Небожественная Комедія". Нужно сказать, что время для популяризаціи Красинскаго у насъ выбрано удачно: такъ называемый символизмъ -- теперь модное теченіе, а Краснинскаго въ значительной степени можно причислить къ символистамъ. Нужно, однако, оговориться: это символизмъ особаго рода, во многомъ отличающійся отъ того, что извѣстно подъ симъ именемъ въ настоящее время, и скорѣе напоминающій пріемы байроновскаго Манфреда или гетёвскаго Фауста (второй части). Авторъ избираетъ условную форму для того, чтобы схематически представитъ широкія категоріи человѣческой жизни или исторіи. Такъ, Гете сводитъ Фауста и Елену, чтобы символизировать эпоху возрожденія. оплодотвореніе оживающей классической культуры жившій силами средневѣковой варварской Европы.

Нельзя сказать, чтобы этотъ образъ Гете, условный и схематичный, производилъ особенно сильное художественно эстетическое впечатлѣніе. Гете перегрузилъ вторую часть своего Фауста огромной эрудиціей и виртуозностью стихотворца за счетъ творческаго воображенія. Конечно, тутъ играла значительную роль старость. Но и вообще этотъ пріемъ, по самой сущности; несетъ съ собой первородный грѣхъ явной условности, и нужно много воодушевленія и подъема, чтобы заставить читателя примириться съ тѣмъ, что онъ имѣетъ дѣло не съ непосредственнымъ образомъ, а съ нѣкоторыми категоріями, которыя этотъ образъ долженъ символизировать, часто за счетъ собственной правдоподобности. Отсюда ясно, что символическія произведенія могутъ быть сильны лишь возвышенностью и глубиной тѣхъ отвлеченныхъ категорій, которые они имѣютъ въ виду. Такова сила байроновскаго Манфреда.

Пусть мы должны при этомъ забыть, что облака, напримѣръ, не обладаютъ членораздѣльною рѣчью, но мы все-таки испытываемъ волненія мысли и чувства, читая пламенные монологи, выражающіе наши собственные вопросы, которые мы, смутно и неоформленно, тоже предлагали въ тотъ или другой періодъ своей жизни неодушевленной природѣ -- и волнамъ, и вѣтру, и тьмѣ, и тучамъ... И иной разъ испытывали иллюзію нѣкоторыхъ отвѣтовъ... Вся сила законнаго символизма -- въ широтѣ, ясности и величіи того, что онъ символизируетъ, будь это порывы сомнѣній и отчаянья пытливаго духа, порывы вѣры и любви, или патріотическаго одушевленія и патріотической печали. Такой символизмъ существуетъ давно, и его произведенія не оправдываютъ, а лишь обличаютъ мелкотравчатый символизмъ нашихъ дней, въ которомъ условность образа прикрываетъ лишь мглу и неясность плоской и маленькой мысли. Мы хорошо знаемъ, что говорилъ Манфредъ своимъ современникамъ не реальными, но пламенными образами и тирадами. Форма была условна, мысль ясна, жизненна и глубока.

Красинскій въ своемъ "Иридіонѣ" беретъ темой любовь къ порабощенной родинѣ и чувство "патріотической" ненависти къ побѣдителямъ. Вся поэма проникнута психологіей мести. Поэту нужно было раздвинуть рамки картины такъ широко, чтобы онѣ охватили цѣлые историческіе періоды, и для этого онъ прибѣгаетъ къ символическому пріему Гете. Грекъ Амфилохъ Гермесъ вступаетъ въ союзъ съ дѣвственной жрицей Одина Гримгильдой, дочерью кимирскаго князя. Отъ этого союза рождаются сынъ Иридіонъ и дочь Эльзиноя, которымъ отецъ (классическая Греція) и мать (порабощенный варварскій міръ) завѣщаютъ ненависть и месть къ Риму Геліогабаловъ и Нероновъ и освобожденіе народовъ отъ римскаго ярма. Орудіе мести порабощенныхъ -- предательство и хитрость. Во имя своей высокой цѣли Иридіонъ дѣлаетъ сестру любовницей Геліогабала, а самъ становится его довѣреннымъ. Въ то же время онъ вступаетъ въ союзъ съ прогрессивными элементами Рима (Александръ Северъ), съ одной стороны, и преслѣдуемыми христіанами -- съ другой. Но его цѣли не совпадаютъ съ стремленіями союзниковъ, и потому онъ обманываетъ ихъ: въ мечтахъ фанатизированнаго наслѣдственнаго мстителя виднѣется Римъ, обращенный въ развалины, и борозды плуга на мѣстѣ Капитолія... Происходитъ возмущеніе варваровъ, гладіаторовъ и легіонеровъ. Геліогабалъ свергнутъ, но и замыселъ Иридіона не удается: христіане, которыхъ онъ привлекъ было именемъ воинствующаго Христа, въ послѣднюю минуту оставляютъ его во имя Христа смиреннаго, легіоны Александра Севера, свергнувшіе Геліогабала, справляются съ разнузданными ордами варваровъ, которыхъ Иридіонъ бросилъ на Римъ, -- и столица міра остается неколебимой и прочной, какъ скала среди разбушевавшагося прибоя: еще надолго, на цѣлые вѣка, Риму суждено быть владыкой міра, если не властью цезаря, то именемъ Христа и его "намѣстниковъ".

Такова основная канва, на которой Красинскій, романтикъ, символистъ и сынъ своей родины, вышилъ поэтическіе узоры своей поэзіи. Эти образы, впрочемъ, онъ усложнилъ еще нѣкоторыми сторонними мотивами, характерными дли настроенія того періода польской литературы. Въ поэмѣ выступаетъ еще Массинисса, нѣкій отвѣчный старецъ, символизирующій начало демонизма, возмущенія и зла. Онъ покровительствуетъ и Амфилоху (отцу Иридіона), и самому Иридіону. Его цѣль -- борьба съ Христомъ, и по его совѣту Иридіонъ совращаетъ святую христіанскую дѣву Корнелію для земной любви и мести. Въ концѣ концовъ, Массинисса послѣ пораженія возставшихъ усыпляетъ Иридіона сномъ вѣковъ, обѣщая дать ему нѣкогда зрѣлище разрушеннаго Рима, но въ эпилогѣ мы узнаемъ все-таки, что Иридіонъ не станетъ жертвой духа зла и отрицанія, потому что его ненависть истекала изъ любви къ порабощенной родинѣ.

Образъ Массиниссы довольно туманенъ, но еще блѣднѣе и анемичнѣе образы христіанъ (это, впрочемъ, кажется, общая участь большинства произведеній, пытающихся изобразить "святость"). Въ мистическомъ снѣ Иридіона, обвѣянномъ субъективными видѣніями самого автора, чувствуется какое-то ощущеніе метампсихоза, характерное для польской поэзіи того періода (извѣстно, напр., что поэтъ Словацкій серьезно воображалъ себя перевоплощеннымъ Казиміромъ Великимъ); Демонизмъ Красинскаго въ значительной мѣрѣ пасуетъ передъ вліяніемъ католицизма, хотя для своего времени это было все-таки произведеніе почти революціонное. Теперь въ этихъ символахъ уже многое выдохлось, а главное -- націонализмъ, которымъ проникнута вся поэма, теряетъ свою острую эмоціональную силу... Тѣмъ не менѣе, произведеніе польскаго поэта можетъ и теперь еще служить укоромъ блѣдному и худосочному современному символизму, съ его безформенными намеками "на то, чего не вѣдаетъ никто"..

Переводъ въ общемъ правиленъ и мѣстами передаетъ подлинникъ. Къ сожалѣнію, однако, онъ слишкомъ дословенъ и несвободенъ отъ полонизмовъ. Во всякомъ случаѣ, хотя и трудно предсказать "Иридіону" особенно широкій кругъ читателей, но все же въ этомъ изданіи русская литература пріобрѣтаетъ одно изъ характерныхъ и значительныхъ произведеній родственнаго польскаго духа.

1911 г.