Херн Лафкадио - Кимико

Кимико

Желание быть забытой возлюбленным душе
гораздо труднее, нежели старание самой не забыть...
(Из стихотворения Кимико).

На бумажном фонаре y входа в один из домов "улицы гейш" написано ее имя. Ночью эта улица производит фантастическое впечатление, -- узкая, как коридор, с глухими, фасадами из темного полированного дерева, напоминающими пароходные каюты первого класса; в маленьких раздвижных дверях -- оконца, затянутые бумагой, похожей на узорчатое стекло. Здание в несколько этажей, но в безлунную ночь этого и не заметишь; освещены только нижние помещения до спущенных маркиз, -- все остальное, вверх, темно. Светятся лампы изнутри, сквозь узенькие бумажные окна, -- светятся фонари, висящие снаружи, по одному y каждой двери. Смотришь вдоль улицы, между двумя рядами таких фонарей, сливающихся в перспективе в неподвижную массу желтого света. Фонари -- яйцеобразные и цилиндрические, четырех- и шестиугольные -- с японскими надписями, в красивых иероглифах.

Улица безмолвствует, как выставка после ухода посетителей. Обывательницы ее упорхнули и украшают своим присутствием банкеты и пиршества; как ночные бабочки, они живут только ночью.

Если идти с севера на юг, то на первом фонаре слева читаешь: "Кинойя: ухи О-Ката", т. е. "золотой дом, в котором живет Оката".

Фонарь справа повествует о доме Нишимура и о девушке Миутсуру, о "пышном аисте". Следующий дом слева, -- дом Каиты с Коханой-цветочком и Хиканой-куколкой. Напротив возвышается дом Нагайэ, где живут Кимика и Кимико... С полмили тянутся эти параллельные линии светящихся имен.

Хозяйка и владетельница последнего дома -- Кимика. Она последовательно воспитала двух гейш, назвав обеих одним и тем же именем: Кимико первую -- "Ихи-дай-мо" и ныне, существующую Кимико -- "Ни-дай-мэ", -- т. е. Кимико номер второй. Очевидно Кимико-Ихи-дай-мэ в свое время пользовалась большой известностью, т. к. имена обыкновенных гейш никогда не переходят на их преемниц.

Может быть, случай занесет вас когда- либо в этот дом; раздвинув дверь, вы услышите звук гонга, возвещающего о вашем посещении, и увидите Кинику, если только она со своей маленькой труппой не приглашена в этот вечер куда-нибудь. Кимика очень интеллигентная особа, с которой стоит поговорить. Если она в настроении, то порасскажет вам много интересного, почерпнутого непосредственно из живой жизни, из наблюдений над природой людской. Ведь улица гейш полна преданий, трагических, комических, мелодраматических. Кимике все известны.

В каждом доме -- свои воспоминания -- страшные, смешные и такие, над которыми невольно задумаешься. Такова повесть Кимико первой: не то чтобы она была необычайной, но во всяком случае она доступнее других нашему западному пониманию.

Ихи-дай-мэ-Кимико нет больше в доме На-гайэ; о ней осталось лишь одно воспоминание. Кимика была еще очень молода, когда Кимико стала ее товаркой по профессии.

"Необыкновенная девушка", -- отзывается Кимика о ней.

Чтобы стать известной, гейша должна быть или красива, или умна, -- a лучше, если в ней соединено и то и другое. При выборе девочки-подростков, будущих гейш, воспитатели их обращают на это особенное внимание. Даже от гейш второго и третьего разряда требуют в юности известной прелести, хотя бы beauté du diable, породившей японскую поговорку, что "в восемнадцать лет и черт красив" и в "двадцать дракон!"

Но Кимико была не просто хороша собой, в ней как бы воплотился японский идеал красоты, что среди тысяч женщин редко находишь в одной.

Она была не просто умна, -- она была талантлива: писала изящные стихи, с изысканным вкусом все вокруг себя украшала цветами, безукоризненно проделывала все чайные церемонии, прекрасно вышивала и делала шелковую мозаику; одним словом--она была совершенство.

В Киото, с первого же выхода ее "dans le monde où l'on s'amuse", она произвела сенсацию; ее успех сразу был обеспечен, и началось победоносное шествие. Подготовка y нее была прекрасная, она справлялась со всеми положениями, не терялась ни при каких обстоятельствах. A то, чего она еще не знала, -- то ведала Кимика: власть красоты и слабость под влиянием страстей, цену обещаний и муку равнодушия, все безумие, всю низость, царящую в сердцах мужчин. Руководимая ею, Кимико редко ошибалась и мало проливала слез. Со временем она стала немного опасной, чего Кимика и желала, -- опасной, как горящая лампа для ночных бабочек, -- не более того; иначе ее могли бы и потушить. Лампа должна освещать то, что приятно для глаз; страдать же она никого не заставляет, -- так и Кимико никого не заставляла страдать; она была не слишком опасной. Заботливые, почтенные родители скоро убедились, что она и не думает вторгаться в их семьи; она даже романтических приключений не искала. Но юношам, подписывающим договоры собственной кровью, требующие от гейш отрезанного мизинчика в знак вечной верности, -- им она спуску не давала и исцеляла их безумие жестокостью. Так же безжалостна она была и по отношению к богатым поклонникам, желавшим купить ее ценою домов и имений. Один из них был так великодушен, что предложил за ее свободу сумму, которая сделала бы ее сразу богатой женщиной. Кимико сердечно поблагодарила, но осталась гейшей. Отказывая, она не обижала, и отчаяние почти всегда умела врачевать. Были, конечно, и исключения. Пожилой господин, вообразивший, что жить без Кимико не может, пригласил ее однажды на пирушку и предложил ей выпить с ним вместе вина. Но опытная Кимика, по лицу читающая в душах людских, сразу смекнула, в чем дело, быстро заменила вино в бокале девушки чаем и спасла таким образом ее драгоценную жизнь. A душа старого влюбленного глупца несколько минут спустя одна отправилась в меицо, вероятно очень удивленная и разочарованная своим одиночеством.

С тех пор Кимика оберегала Кимико, как дикая кошка своего котенка.

"Котенок" стал баловнем высшего света, злобой дня, местной знаменитостью.

Один из ее поклонников, заграничный принц, до сих пор помнящий ее имя, посылал ей бриллианты, которых она никогда не носила; счастливцы, имеющие возможность доставлять ей удовольствие, засыпали ее драгоценными подарками; пользоваться ее благосклонностью хотя бы в течение одного дня -- было мечтой "золотой молодежи". Но она никому не давала предпочтения и слышать не хотела о вечной верности. На мольбы и клятвы она неизменно отвечала, что знает свое место и назначение. Даже женщины света снисходительно отзывались о ней, т. к. она никогда не бывала причиной семейной драмы. Она действительно знала свое место. Время, казалось, щадило ее; она с годами становилась все лучше. Появлялись другие гейши, достигали славы, но не было равной ей. Фабрикант, приобретший право пользоваться ее фотографией на своих ярлыках, составил себе том состояние.

Но вдруг распространилась изумительная весть: неприступное сердце Кимико сдалось! Она распростилась с Кимикой и ушла к возлюбленному, богатому и щедрому. Говорили также, что он хотел упорядочить ее социальное положение, восстановить ее репутацию, зажать рот сплетникам, всех заставить забыть о ее прошлом. Он готов был тысячу раз умереть за нее, хотя уже и так был еле жив от любви.

По рассказам Кимики, Кимико сжалилась над безумцем, покушавшимся из любви к ней на самоубийство, и ухаживала за больным, пока вместе со здоровьем не вернулось и прежнее безумие его...

Тайко Хидейоши сказал, что боится только безумцев и темных ночей. Кимика тоже боялась безумцев, -- и к такому безумцу ушла ее Кимико. Со слезами, не лишенными эгоизма, Кимика уверяла, что Кимико ушла навсегда, т. к. взаимная любовь их так велика, что переживет несколько человеческих жизней.

Но, несмотря на всю свою проницательность, Кимика ошибалась: если бы ей дано было проникнуть в самый тайник души своей воспитанницы, -- она громко вскрикнула бы от удивления.

Кимико отличалась от других танцовщиц еще и своим знатным происхождением. Кимико было профессиональным именем, a раньше ее звали Аи. Смотря по начертанию, имя это означает то "любовь", то "страдание". Судьба Аи действительно сплелась из любви и страдания. Она получила хорошее воспитание, училась в частной школе, которой заведовал старый самурай. На корточках сидели девочки на своих подушках за низенькими двенадцатидюймовыми пюпитрами и прилежно учились; обучение было бесплатное. (Нынче, когда учителя получают больше жалованья, нежели другие чиновники, обучение не так интересно и не так основательно, как было раньше.) Служанка провожала девочку в школу и домой, неся за нею полушку, тетради и столик.

После этого Аи поступила в общественную начальную школу. Первые "модные учебники" только что появились. Это были переводы на японский язык английских, французских и немецких рассказов о чести, долге и геройстве, -- чудесные сборники с наивными маленькими картинками, изображающими людей Запада в таких костюмах, которых никто на свете никогда не носил и не видел. Эти трогательные книжечки теперь стали редкостью; их давно вытеснили другие, составленные с большей претензией и меньшей любовью.

Аи училась с большой легкостью. Раз в год во время экзаменов в школу приезжал знатный сановник; он отечески разговаривал с девочками и, раздавая награды, ласково гладил их по шелковистым головкам. Потом он достиг высших чинов, удалился от общественной жизни и, конечно, забыл об Аи. В наши дни не так нежно обращаются с маленькими ученицами и не радуют наградами их сердечек.

Но наступили общественные перевороты; именитые семьи лишались положения и имущества. Аи должна была оставить школу. Непрерывной цепью сливалось одно горе с другим. Аи осталась без поддержки, без помощи, одна с матерью и маленькой сестрой. Мать и Аи умели ткать, но это приносило так мало, что скоро пришлось распродавать имущество, оставляя только самое необходимое; сначала продали дом и землю, затем одну за другою хозяйственные принадлежности, драгоценности, богатую одежду, гравированные и лакированные вещицы. За полцены все это переходило в руки тех, чье благосостояние построено на несчастии других, чье богатство в народе называется слезными деньгами. От живых нечего было ждать поддержки: большинство родственников самураев находились в таком же безотрадном положении. Когда же все источники истощились, когда все было распродано -- даже учебники Аи, -- тогда прибегли к помощи мертвых...

Вспомнили, что дедушка Аи был похоронен с драгоценным, в золотой оправе мечом, подарком даймио. Раскрыли могилу, заменили драгоценную рукоятку простой и сняли украшение с лакированных ножен. Лезвие же оставили, -- оно могло понадобиться воину. Аи увидела высокую фигуру в красной глиняной урне, употребляемой по старинному обычаю вместо гроба при погребении знатных самураев. Долго пролежал он в могиле, но черты его лица еще можно было узнать; и когда ему возвратили меч, Аи показалось, что по лицу его пробежала свирепая, но одобрительная улыбка.

Но наступили черные дни: мать Аи все слабела и не могла больше работать за ткацким станком; золото мертвеца истощилось. Тогда Аи решительно сказала:

-- Мама, исход один: я продам себя, пойду в танцовщицы.

Мать молча рыдала; Аи не плакала и одна вышла из дома.

Она вспомнила свободную гейшу по имени Киника, часто бывавшую на пирах в доме ее отца и всегда ласкавшую ее. К ней-то она и направилась.

-- Купи меня, -- сказала Аи, входя; -- мне очень много денег нужно.

Кимика улыбнулась, приласкала, накормила девочку и выслушала печальную повесть ее.

-- Дитя мое, -- сказала Кимика: -- много я дать тебе не могу, y меня самой денег мало. Но обещаю тебе заботиться о твоей матери; это лучше, чем дать ей в руки большую сумму. Мать твоя, дитя мое, была знатной дамой; она не умеет обращаться с деньгами. Попроси ее подписать договор, по которому ты обязуешься остаться y меня до двадцатичетырехлетнего возраста или до тех пор, пока не уплатишь своего долга. A то, чем я сейчас могу поделиться, возьми с собой, как подарок.

Таким образом Аи стала гейшей; Кимика назвала ее Кимико и сдержала обещание относительно матери и маленькой сестры.

Кимико еще не достигла славы, когда мать ее умерла; сестрицу отдали в школу, затем произошло то, о чем рассказано выше.

Молодой человек, покушавшийся на самоубийство из-за любви к гейше, был достоин лучшей участи. Он был единственным сыном богатых, уважаемых людей, готовых ради него на всякую жертву, готовых даже гейшу признать невесткой, так трогала их ее любовь.

Незадолго до ухода от Киники, Кимико выдала замуж сестру, Умэ, только что окончившую школу. Пользуясь своим знанием людей, Кимико сама ей выбрала мужа, прямого, честного купца старого закала, решительно неспособного ни на что дурное.

Умэ беспрекословно и радостно приняла выбор сестры, и брак в самом деле оказался очень счастливым.

В четвертом месяце года Кимико ввели в новый, приготовленный для нее дом. Великолепие его могло изгладить из памяти все тяжелые воспоминания: это был волшебный замок в зачарованном молчании больших тенистых садов. Ей показалось, что боги перенесли ее за добрые дела в царство хораи. Но прошла весна, наступило лето, a Кимико все еще не решалась на последний шаг. По необъяснимым причинам она уже трижды откладывала день свадьбы.

Прошло еще несколько месяцев. Настроение Кимико омрачалось все больше, и в один прекрасный день она кротко, но решительно изложила причину своего отказа.

"Пора высказать то, что я так долго таю в себе. Из любви к матери, давшей мне жизнь, из любви к сестрице я жила как в аду... Все это миновало, но позорное клеймо осталось на мне, и ничто в мире не смоет его. Не может такая, как я, войти в вашу семью, стать матерью вашего сына, устроить вам уютный родной уголок. Не перебивайте меня, -- дайте высказать... В познании зла я много, много опытнее вас... Не могу я стать вашей женою, не хочу опозорить вас, -- нет, никогда... Я лишь подруга ваша, товарищ ваших игр, мимолетная гостья, -- бескорыстная, свободная... Нам должно расстаться, и когда я буду далеко, -- вы все поймете. Я всегда буду вам дорога, но чувства ваши изменятся: не будет больше слепого безумства, которым вы охвачены теперь. Слова эти вытекают из недр души моей, -- вы со временем вспомните их... Для вас выберут прелестную невесту из знатной семьи; она станет матерью ваших детей; быть может я увижу их, -- но супругой вашей мне не быть и материнских радостей мне не знать никогда... Дорогой мой, ведь я -- только безумие твое, иллюзия, греза, легкая тень, -- промелькнула в твоей жизни и снова исчезла... Может быть когда-нибудь я буду большим для тебя, -- но супругой твоей, -- нет, никогда... Не уговаривай меня, -- иначе я сейчас же покину тебя..."

С наступлением шестого месяца Кимико вдруг скрылась неожиданно и бесследно.

Никто не знал, как и когда она ушла. Даже соседи не заметили ее ухода. Сначала надеялись на ее скорое возвращение, т. к. из всех своих вещей, роскошных и красивых, она ничего не взяла с собою, -- ни платья, ни драгоценностей, ни даже подарков, стоивших целое состояние. Но проходила неделя за неделей, a она все не возвращалась. Уж стали опасаться несчастного случая. Отводили реки, обыскивали колодцы, -- все было напрасно. Наводили справки письменно и по телеграфу. Во все концы за нею рассылали верных слуг. Назначили награду за ее нахождение; Кимике же обещали золотые горы, хотя она так любила девушку, что была бы счастлива найти ее и без всякой надежды на награду... Тайна так и осталась тайной. Обращаться же к властям было бы напрасно: ведь беглянка не совершила преступления, не нарушила закона, a ради страсти и прихоти влюбленного юноши нельзя было приводить в движение сложный полицейский механизм.

Проходили месяцы, проходили годы; ни Кимика, ни юная сестра в Киото, ни бывшие поклонники прекрасной гейши, никто никогда не видел ее большее.

Кимико была права: время -- великий целитель -- осушило слезы, залечило раны; дважды по той же причине не покушаются на самоубийство, даже в Японии. Ее друг стал ее забывать, успокоился, женился на премилой девушке и стал отцом прелестного мальчугана.

Прошло несколько лет. Счастье и довольство царили в волшебном замке, где некогда жила Кимико.

В один прекрасный день к дому подошла странствующая монахиня, будто за милостыней. Услышав ее буддийский возглас: "Ха-и, Ха-и", ребенок подбежал к воротам. Служанка, следовавшая за ним с обычным подаянием, рисом, увидела с изумлением, что монахиня ласкает ребенка, и шепотом разговаривает с ним. Увидя служанку, мальчик воскликнул:

"Я подам ей!"

И из-за фаты, спускавшейся с широкополой соломенной шляпы, раздался голос монахини:

"Прошу вас, исполните его просьбу!"

Ребенок высыпал рис в чашечку монахини; поблагодарив, она сказала:

"Повтори мои слова!"

Мальчик тихо произнес:

"Отец, та, которую в этом мире ты никогда не увидишь, говорит, что сердце ее преисполнено радостью, потому что она видела сына твоего!"

Монахиня кротко улыбнулась, еще раз приласкала мальчика и поспешно удалилась.

Служанка с удивлением смотрела ей вслед, a ребенок, подбежав к отцу, исполнил поручение таинственной посетительницы.

Услышав нежданную весть, отец склонился к головке ребёнка и тихо заплакал. Он один только знал, кто подходил к его воротам; он постиг глубину жертвы, руководившей всей жизнью ее.

С тех пор он часто сидит, погруженный в глубокие скрытые думы. Он знает, что легче сойтись светилам небесным, чем ему с этой женщиной, так много любившей его. Он знает, что напрасно было бы искать, где, -- в далеком ли городе, среди безличной, пестрой толпы или в темном, безвестном убогом храме, -- она ждет наступления мрака, предтечу необъятного, вечного света... В этом свете лик Учителя с улыбкой склонится над ней, и голос его, слаще голоса земной любви, коснется уха ее:

"О, дочь моя", -- скажет Он: -- "верный путь избрала ты; ты поверила и проникла в самую глубину истины; привет тебе, приди ко мне".

---------------------------------------------------------------------

Источник текста: Душа Японии. Рассказы. Из сборников Кокоро, Кью-шу и Ицумо / [Соч.] Лафкадио Херна; Перевод С. Лорие. -- Москва: т-во скоропеч. А. А. Левенсон, 1910. С. 25--41.