Короленко Владимир Галактионович - Литератор-обыватель

В. Г. Короленко

Литераторъ-обыватель.
(Рѣчь, читанная въ годовщину смерти А. С. Гацискаго).

Полное собраніе сочиненій В. Г. Короленко

Томъ второй

Изданіе т-ва А. Ф. Марксъ въ С.-Петербургѣ. 1914

15-го ноября 1847 г. въ No 71 Нижегородскихъ Губернскихъ Вѣдомостей, въ отдѣлѣ, озаглавленномъ "о пріѣхавшихъ и выбывшихъ съ 8-го по 12-е ноября", отмѣчено прибытіе въ городъ Нижній лѣкаря Серафима Гацискаго, который, впрочемъ, по ошибкѣ наборщика или отмѣтчика названъ Гацынскимъ. Вмѣстѣ съ нимъ водворились въ городѣ: его жена и сынъ Александръ, девяти лѣтъ.

Серафимъ Гацискій происходилъ изъ польскаго рода Дахновичей. Одному изъ его предковъ, Григорію Дахновичу, пожаловано польскимъ королемъ Сигизмундомъ III имѣніе Гацищи (гать, гатище) за какія-то услуги при осадѣ Смоленска. Съ тѣхъ поръ Дахновичи стали прибавлять къ фамиліи кличку (przydomek) Гацискій.

Жена лѣкаря и мать нашего писателя Александра Серафимовича Гацискаго, Генріетта Свобода, была дочь французскаго эмигранта. Настоящая фамилія ея отца осталась неизвѣстной. Свободой онъ назывался потому, что пріобрѣлъ за нѣсколько франковъ у чеха Свободы узаконенный паспортъ, съ которымъ и прибылъ въ Россію. Здѣсь онъ поселился въ Ревелѣ и унесъ съ собой въ могилу тайну своей прошлой жизни. Былъ ли это аристократъ, бѣжавшій отъ преслѣдованія конвента, или, наоборотъ, ярый якобинецъ, имѣвшій основаніе молчать о своей дѣятельности передъ русскимъ правительствомъ, благопріятствовавшимъ аристократической эмиграціи,-- сказать теперь невозможно. Несомнѣнно только одно, что мальчикъ Александръ Гацискій, прибывшіи съ отцомъ въ Нижній-Новгородъ въ ноябрѣ 1847 г., наслѣдовалъ частію кровь польскаго гербоваго шляхтича, частію же французскаго выходца временъ революціи, женившагося, вдобавокъ, на ревельской нѣмкѣ. Въ шутливой "Некрологіи старца Александра" (написанной къ своему литературному юбилею въ 1889 г.) самъ Александръ Серафимовичъ отмѣчаетъ то обстоятельство, что юные годы его протекли подъ многоразличнымъ воздѣйствіемъ нѣсколькихъ національныхъ началъ: "польскаго (отъ отца), французско-ревельскаго (отъ матери), французско-швейцарскаго (отъ гувернера-воспитателя m-r Jäbot) и чисто-россійскаго (отъ няни Аграфены Кирилловны Орѣховой)". Чрезвычайно интересно отмѣтить эти, такъ сказать, космополитическія черты въ біографіи человѣка, которому впослѣдствіи суждено было стать истинно-типичной, бытовой фигурой, не просто русской, но даже спеціально областной, "человѣкомъ нижегородскаго Поволжья".

Въ 1849 г. Александръ Гацискій поступилъ въ нижегородскую классическую гимназію, а по окончаніи севастопольской кампаніи былъ уже въ казанскомъ университетѣ. Въ Нижегор. Губ. Вѣдомостяхъ за 1865 г. (No 23) помѣщены воспоминанія Гацискаго о С. В. Ешевскомъ, профессорѣ сначала казанскаго, а потомъ московскаго университета. Онъ читалъ исторію послѣ проф. Иванова, который велъ свои лекціи въ стилѣ Шевырева, приноднятомъ и исполненномъ искусственнаго патріотическаго паѳоса. Самъ бывало плачетъ и аудиторія реветъ,-- шутливо вспоминали впослѣдствіи бывшіе его слушатели. Намъ трудно теперь понять этотъ условно-патріотическій тонъ, съ вѣчно-готовымъ пафосомъ, со слезами, проливаемыми ежсгодно въ такомъ-то мѣстѣ литографированныхъ записокъ, но до Севастополя онъ, очевидно, былъ въ модѣ и пользовался правомъ гражданства. Послѣ этихъ бурно-пламенныхъ чтеній первая лекція молодого профессора, говорившаго просто и ясно, безъ громовъ и литавровъ, безъ воплей и слезъ, произвела на слушателей впечатлѣніе ошеломляющей неожиданности. "Мы не знали,-- вспоминалъ впослѣдствіи Гацискій,-- что это такое: необыкновенно хорошо, или ужъ никуда не годится". Дальнѣйшія чтенія опредѣлили окончательно отношеніе аудиторіи къ профессору: это было свѣжее вѣяніе новаго критическаго направленія въ исторіи, вносившее ясное и простое освѣщеніе въ область, загроможденную до тѣхъ поръ бутафорскими принадлежностями ложно-классическаго маскарада. Изъ школы Ешевскаго вышелъ, между прочимъ, извѣстный историкъ Бестужевъ-Рюминъ, и Ешевскій же, нссомнѣннно, способствовалъ зарожденію той исторической струйки, которая впослѣдствіи являлась преобладающей чертой умственнаго склада Гацискаго и его товарищей.

Къ этому слѣдуетъ, разумѣется, прибавить вліяніе общерусской атмосферы того времени, полной свѣжихъ стремленій и надеждъ. Этотъ періодъ общественнаго пробужденія, совпавшій съ опредѣляющимъ періодомъ жизни самого Гацискаго, наложилъ на него характеристическій и ясный отпечатокъ, проникавшій до послѣднихъ дней всѣ отрасли его общественной дѣятельности. Очень важно также то обстоятельство, что эти годы застали Гацискаго въ стѣнахъ именно провинціальнаго университета. Эпоха умственнаго подъема и пробужденія идеальныхъ стремленій сказалась нѣсколько ра:злично на учащейся молодежи столицъ и провинціи. Въ то время какъ въ Москвѣ и Петербургѣ умственное движеніе принимало характеръ широко философскій и до извѣстной степени космопоолитическій,-- въ провинціяхъ оно окрашивалось областными оттѣнками. На югѣ пробуждались украинофильскія симпатіи, въ Казани пылкій Щаповъ разыскивалъ земскія и областныя начала въ исторіи русскаго народа...

Если прибавить, что въ Нижнемъ уже въ сороковыхъ годахъ работалъ талантливый этнографъ П. И. Мельниковъ и что отецъ Гацискаго въ юности принадлежалъ къ Обществу Филаретовъ,-- то этимъ мы можемъ закончить далеко не полную, конечно, характеристику той умственной и нравственной атмосферы, среди которой выросъ А. C. Гацискій. Въ бумагахъ, оставшихся послѣ его смерти, есть автобіографія, назначенная для словаря г. Венгерова, и подробный дневникъ, исписанный необыкновенно мелкимъ почеркомъ и доведенный до 70-хъ годовъ. Изъ нихъ мы навѣрное узмаемъ много интереснаго о томъ умственномъ настроеніи, изъ котораго возникло основное и опредѣляющее стремленіе всей жизни А. C. Гацискаго и нѣкоторыхъ его сверстниковъ, отдававшихъ, какъ и онъ, свои силы на служеніе несуществовавшей еще тогда областной прессѣ.

Повидимому, уже въ то время, когда, только-что покинувшій университетскую скамью, онъ стоялъ, какъ сказочный герой, на расиутьи разныхъ жизненныхъ дорогъ,-- эта руководящая идея была въ немъ сознательной и впослѣдствіи почерпала только новую крѣпость въ потраченныхъ усиліяхъ, въ испытанныхъ удачахъ и неудачахъ. Она же заставила его вернуться въ Нижній изъ столицы, куда онъ направился тотчасъ послѣ окончанія университетскаго курса.

Въ той же шутливой "Некрологіи старца Александра", о которой я упоминалъ выше и изъ которой почерпнулъ эти біографическія свѣдѣнія, Гацискій говоритъ, что "въ Казани, по слабости характера и подъ вліяніемъ нѣкоторыхъ порочныхъ товарищей, онъ предался страсти къ увеселеніямъ въ предѣлахъ, благоразуміемъ не дозволяемыхъ". Увы! -- это также черта, въ большей степени присущая провинціальнымъ университетамъ, и мало думать, что увлеченіе это, въ тѣ времена гомерическихъ кутежей и "олимпійскаго" похмѣлья, кончавшихся по большей части прозаическимъ запоемъ, дѣйствительно начинало принимать размѣры довольно опасные. По крайней мѣрѣ опасеніемъ печальныхъ послѣдствій самъ Гацискій объясняетъ свое переселеніе въ Петербургъ, гдѣ природное благоразуміе, врожденная порядочность и склонность къ серьезнымъ умственнымъ интересамъ встрѣтили, повидимому, болѣе благопріятную почву. Здѣсь-то, познакомившись съ В. Курочкинымъ, редакторомъ Искры, Александръ Серафимовичъ напечаталъ (3-го іюля 1859 года) свою первую литературную работу -- беллетристическій очеркъ "Записки офицера". Произведеніе это, написанное, правда, литературно и бойко, не блещетъ, однако, никакими художественными достоинствами. Между тѣмъ, разбирая бумаги покойнаго, я нашелъ письмо священника, писанное ко дню 30-лѣтняго юбилея Гацискаго, въ которомъ авторъ вспоминаетъ, что "Записки офицера" ходили въ Нижнемъ въ рукописныхъ спискахъ. Надо думать поэтому, что уже въ этомъ первомъ опытѣ было нѣчто, затрогивавшее какія-то живыя тогда, хотя и замолкшія струны. И очень можетъ быть, что если бы авторъ пошелъ дальше по этой дорогѣ, то онъ выработался бы въ хорошаго разсказчика или беллетриста-этнографа. Нужно, однако, сказать, что выдающейся чертой литературной физіономіи или, вѣрнѣе, литературной судьбы Гацискаго является то обстоятельство, что ему не пришлось избрать окончательно и безповоротно ни одного литературнаго жанра. Объ этомъ мнѣ придется еще говорить впослѣдствіи, а пока отмѣчу только, что еще два очерка ("Музыкальныя воспоминанія" и "На именнмахъ"), появившіеся въ Искрѣ въ томъ же 1859 г., являются послѣдними попытками Гацискаго въ этомъ родѣ. Впослѣдствіи беллетристическая жилка сказывалась развѣ въ томъ своеобразномъ стилѣ, исполненмомъ описаній природы и лирическихъ отступленій, въ которомъ написаны многія статьи Гацискаго -- этнографическаго и историческаго содержанія. Послѣ этого онъ окончательно избираетъ свой путь и возвращается въ 1861 г. изъ Петербурга въ Нижній, въ качествѣ чиновника особыхъ порученій при губернаторѣ Одинцовѣ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ качествѣ редактора Нижегородскихъ Губернскихъ Вѣдомостей.

II.

"Оживлять Губернскія Вѣдомости"! Въ то время эта задача имѣла свое специфическое значеніе для людей, работавшихъ въ провинціи. Дѣло въ томъ, что губернскія вѣдомости исчерпывали собою, за незначительными исключеніями, всю наличную провинціальную прессу. Изъ этого совершенно ясно, что всякому, кто, подобно А. C. Гацискому, рѣшилъ отдать свое перо на служеніе областной прессѣ,-- предстояло прежде всего вѣдаться съ единственнымъ ея органомъ.

На этой почвѣ происходили частыя драмы или, скорѣе, трагикомедіи. Тутъ былъ бы прежде всего просвѣщенный администраторъ, благосклонно желающій, чтобы въ "его краѣ" процвѣли искусства и науки вообще и печатное слово въ частности. Тутъ были бы, во-вторыхъ, болѣе или менѣе умные и талантливые (но и нѣсколько наивные на нашъ нынѣшній взглядъ) представители губернской интеллигенціи, которые съ жаромъ и пылкими надеждами принимались за "неоффиціальный отдѣлъ", предоставляемый въ ихъ распоряженіе. Въ первомъ дѣйствіи -- общее благоволеніе и призывы "къ совмѣстному труду на пользу края". Во второмъ -- появленіе перваго обновленнаго и "оживленнаго" номера, знаменующаго начало процвѣтанія мѣстной прессы. Потомъ -- первыя тучи на ясномъ небѣ. Одной сторонѣ казалось, что достаточно добраго желанія, чтобы все процвѣло во "ввѣренномъ нраѣ" и что теперь "темныя стороны" могутъ существовать развѣ только въ сосѣднихъ губерніяхъ. Другая ждала, что ей позволено будетъ раскрывать "бѣдность и несовершенства нашей жизни" и призывать лучшее будущее. На этой почвѣ взаимныя недоразумѣнія растутъ, какъ грибы, "оживленіе" вскорѣ кончается среди обоюднаго охлажденія и недовольства, неоффиціальный отдѣлъ исчезаетъ или принимаетъ чисто канцелярскій характеръ, и гѵбернскій органъ опять звдается для однихъ только шкафовъ волостныхъ правленій, гдѣ благія начинанія находятъ вѣчное успокоеніе, рядомъ съ волостными книгами договоровъ, пустыми полуштофами и огрызками колбасы... Хорошо ещё, если въ результатѣ "оживленія" не оказалось какой-нибудь безнадежно разбитой служебной карьеры...

То же, въ концѣ-концовъ, постигло и нижегородскій губернскій органъ, хотя, правда, редакторская дѣятельность Гацискаго на первое время встрѣтила съ внѣшней стороны болѣе благопріятныя условія. Губернаторъ А. А. Одинцовъ (1861--1873 гг.), смѣнившій декабриста Муравьева, предстовлялъ собою типъ губернскаго администратора довольно рѣдкій и въ наше время, пожалуй даже въ наше время особенно. Мы можемъ только вздыхать, вспоминая, что были когда-то и такіе губернаторы! Впослѣдствіи, уже оставляя губернію, онъ въ шутливой рѣчи на прощальномъ обѣдѣ самъ охарактеризовалъ свою губернаторскую дѣятельность: "своимъ десятилѣтнимъ управленіемъ,-- сказалъ онъ,-- я доказалъ ясно (и это моя главная заслуга), что губернія могла десять лѣтъ отлично обходиться безъ губернатора". Это, конечно, была шутка, и А. С. Гацискій, упоминающій объ этомъ въ своемъ сборникѣ ("Люди нижегородскаго Поволжья"), приводитъ нѣсколько случаевъ, когда присутствіе въ губерніи губернатора Одинцова сказывалось довольно ощутительно. Но все это были случаи такъ сказать элементарные, когда приходилось возстановить какое-нибудь нарушенное равновѣсіе или какіе-нибудь попранные законные интересы. Когда равновѣсіе возстановлялось и законъ опять вступалъ въ свою силу, губернаторъ Одинцовъ устранялся, и губернатора Одинцова какъ будто не было видно. Онъ не думалъ, что во "ввѣренномъ краѣ" все должно отъ него исходить и къ нему устремляться, что самые злаки не могутъ произрастать безъ того, чтобы администрація не подтягивала ихъ изъ земли кверху, и что право на дальнѣйшее существованіе имѣетъ лишь то, что зародилось по его особому благословенію, въ узкомъ пространствѣ, освѣщенномъ спеціальнымъ губернаторскимъ вниманіемъ. Одинцовъ, повидимому, вѣрилъ въ силу простого солнечнаго свѣта, и всякое обывательское начинаніе, не вступавшее въ прямое противорѣчіе съ существующими узаконеніями, пользовалось если не административной поддержкой, то тѣмъ, что часто бываетъ лучше такой поддержки, полной терпимостью. "Поддержка", даже самая энергичная,-- по необходимости узка и одностороння, тогда какъ терпимость даетъ сразу просторъ естественнымъ силамъ по всей поверхности мѣстной жизни. Это очень удобно для края, но не особенно выгодно для личной репутаціи администратора. Въ то время какъ другіе наполняютъ мѣстную исторію своей предпріимчивостью и энергіей до такой степени, что начинаетъ казаться, будто самаго края не существуетъ и все живетъ и движется блестящей дѣятельностью одного лица,-- Одинцовы проходятъ незамѣтно, какъ будто въ это время "губернія въ самомъ дѣлѣ была безъ губернатора". Ихъ торжество -- торжество закона, законныхъ интересовъ и тому подобныхъ безличныхъ началъ. И когда дѣло сдѣлано, когда никто не кричитъ караулъ, и то, что родилось само, само же пытается рости и крѣпнутъ,-- то мы и не вспоминаемъ объ администраторѣ, какъ будто все такъ и шло всегда въ этомъ мірѣ, гдѣ есть дожди и солнце, трудолюбивые земледѣльцы и обрабатываемыя ими нивы, предпріимчивые коммерсанты и промышленность... И только внимательный взглядъ различитъ въ окончательномъ результатѣ "отрицательной" дѣятельности Одинцовыхъ -- приросты и плюсы въ самой жизни; тогда какъ въ результатѣ иной необыкновенно "блестящей" личной энергіи и предпріимчивости такъ часто открываются изъяны и недочеты. Уйдетъ такой энергичный администраторъ, и тотчасъ же все меркнетъ. "Блестящая страница" кончилась, и мы видимъ, что многочисленныя и разнообразныя процвѣтанія охватили узенькое, искусственно освѣщенное пространство, а зато многое, зарождавшееся силою самой жизни, погибло и увяло; что такихъ безвременно погибшихъ начинаній безконечно болѣе, чѣмъ принявшихъ жизнь отъ личной энергіи; что, наконецъ, обыватель утратилъ за это время значительную долю и безъ того небогатыхъ запасовъ иниціативы, которыми его надѣлила исторія, и по пріобрѣтенной привычкѣ даже самому факту восхожденія солнца готовъ повѣрить не иначе, какъ по соотвѣтствующемъ о томъ извѣщеніи съ пожарной каланчи или изъ полицейской будки.

Редакторская дѣятельность А. С. Гацискаго въ Нижнемъ-Новгородѣ почти цѣликомъ совпадаетъ съ періодомъ губернаторства Одинцова. Но уже одинъ изъ ближайшихъ его преемниковъ (гр. Кутайсовъ) подготовилъ Гацискому одну изъ тѣхъ неожиданностей, которыя у насъ принято называть "печальными недоразумѣніями". Къ счастью, въ это время гр. Кутайсова смѣнилъ гр. Игнатьевъ, который нашелъ, что этотъ "опасный человѣкъ" есть наоборотъ человѣкъ очень благонамѣренный и полезный. Въ бумагахъ покойнаго писателя сохранились указанія на эти въ высокой степени интересныя страницы его біографіи, но это не входитъ въ задачи этого очерка, и мы обратимся теперь къ изложенію опыта Гацискаго по насажденію мѣстной прессы.

III.

Въ темахъ и запросахъ недостатка, разумѣется, не было. Въ обществѣ совершался переломъ, требовавшій живого и умнаго слова, разъясняющаго новыя жизненныя отношенія. "Чѣмъ еще недавно занято было наше общество? -- спрашивалъ А. С. Гацискій въ одной изъ своихъ статей (Губ. Вѣд. 1862 г., No. 28). Только и разговоровъ было, что кто сколько визитовъ сдѣлалъ, да кто сколько полекъ безъ передышки отхватилъ, да о томъ, что въ піесѣ "Полковникъ старыхъ временъ" очень выгодно выказываются формы г-жи N. Нынче же прислушайтесь къ разговорамъ: кто говоритъ о новыхъ судахъ, кто о волостныхъ судахъ, кто о судѣ присяжныхъ". Но самая техника областного слова была слаба и недостаточна для удовлетворенія этимъ запросамъ. Идеи искали своихъ людей и часто не находили. "Неужели,-- спрашиваетъ Гацискій въ No 50 тѣхъ же Губернскихъ Вѣдомостей,-- въ цѣлой губерніи не найдется трехъ-четырехъ человѣкъ, которые своимъ сотрудничествомъ помогли бы Губернскимъ Вѣдомостямъ подняться?" Это настоящій вопль живого, интеллигентнаго человѣка, испуганнаго своимъ одиночествомъ. А между тѣмъ, неужели тогда въ самомъ дѣлѣ не было людей? Если говорить спеціально о прессѣ, то вѣдь столичная пресса именно съ этого времени превращается изъ забавы словесностью въ серьезную общественную силу. Это правда, но правда также и то, что пишущихъ людей, въ общемъ, было немного, и все, что было, схлынуло въ столичные органы. Провинціальная же пресса оставалась еще безъ дѣятелей. Обновленному губернскому органу нужно было еще разыскивать своего писателя и пріучать къ себѣ читателя медленно и съ трудомъ.

А вотъ каковы были внѣшнія условія работы А. C. Гацискаго. Въ распоряженіи его (какъ редактора "неоффиціальной части") состоялъ въ то время одинъ наборщикъ. Этотъ труженикъ, раздѣлявшій съ молодымъ редакторомъ задачу оживленія губернскаго органа прессы,-- "долженъ былъ и набрать No, и выставить его въ станокъ, и выправить корректуру, и потомъ разобрать литеры, такъ какъ безъ этого, по скудости кассы, ея недостанетъ на слѣдующій No". Къ тому-же этотъ типографскій геркулесъ, выносившій на своихъ плечахъ прессу цѣлаго края,-- оплачивался очень скудно, и у редактора не хватало духа предъявлять слишкомъ большія требованія къ своему единственному наборщику, скромному труженику, самое имя котораго осталось, къ сожалѣнію, совершенно неизвѣстнымъ.

Какъ бы то ни было, "оживленіе", хотя и не особенно бойкое, все-таки происходило. Появлялись статьи о театрѣ, о мѣстныхъ событіяхъ, отмѣчался ходъ крестьянской реформы. И главное -- затеплился огонекъ, на который понемногу потянулся обыватель-корреспондентъ изъ уѣздныхъ захолустій: Сергача, Лукоянова, Городца и Балахны. Интересно и даже трогательно въ наше скептическое время перечитывать эти первые, еще робкіе опыты мѣстной публицистики. Отреченіе отъ стараго и самая наивная вѣра въ близкое будущее водили перомъ захолустнаго корреспондента. Не могу отказать себѣ въ удовольствіи привести для примѣра корреспонденцію изъ Балахны (Губ. В23;д. No 7, 1863 года).

"Впередъ, впередъ, нашъ длинный, но узкій городокъ! Пусть въ жизни твоей только одна мѣстность стѣсняетъ ширину твоего населенія, и то потому, что ты прибрежное дѣтище Волги!.. Твое древнее достояніе -- солеварни чуть не допотопнаго устройства -- обряжаются нынѣ въ новыя удобнѣйшія формы... Ихъ пробудила наука, передавшая тебѣ свое знаніе черезъ морского инженера В. П. Васильева... Ты завелъ у себя библіотеку, и только ждешь преобразованія по управленію городскими суммами, чтобы исправить необходимые пути сообщенія... О, много, много талантовъ въ тебѣ, дорогой нашъ городъ!.."

И т. д. Интересно, между прочимъ, что вся эта пылкая тирада -- только вступленіе къ рецензіи о любительскомъ спектаклѣ, къ которому авторъ и переходитъ, замѣчая, что послѣ такихъ подвиговъ на пути прогресса городъ имѣетъ право отдохнуть и повеселиться...

Очевидно, предавая тисненію эти балахнинскіе, сергачскіе и другіе восторги, редакція имѣла въ виду поощреніе своихъ безкорыстныхъ корреспондентовъ, и было бы несправедливо думать, что этими изліяніями ограничивалась мѣстная публицистика того времени. Несмотря на узость рамокъ, въ ней пробивались уже и другія, болѣе серьезныя ноты, встрѣчались попытки разъясненія на новыхъ началахъ жизненныхъ отношеній. Для примѣра мы возьмемъ статью другого органа, редактировавшагося тоже Гацискимъ. Въ Нижегородскомъ Ярмарочномъ Листкѣ было помѣщено объявленіе о конторѣ г. Лика для найма и рекомендаціи прислуги. Въ наше время такія конторы открываются съ соотвѣтствующаго разрѣшенія полиціи и безъ дальнихъ околичностей приступаютъ къ взиманію соотвѣтствующей мзды за комиссію. Но въ тѣ наивныя времена каждое новое дѣло ставилось принципіально и не обходилось безъ нѣкотораго пафоса. Поэтому и г. Ликъ въ своемъ объявленіи прибѣгаетъ къ примѣрамъ просвѣщенныхъ странъ, говоритъ и объ общественномъ благѣ, и о прогрессѣ, и чуть не "о любви къ отечеству и народной гордости". А. Г. (иниціалы Гацискаго), отмѣчая новое учрежденіе въ фельетонѣ о ярмаркѣ,-- обращаетъ вниманіе на одну сторону, упущенную изъ виду Ликомъ, обѣщавшимъ всевозможныя гарантіи и справки о поведеніи прислуги -- нанимателю. Хорошо,-- писалъ по этому поводу Гацискій,-- но отчего же нѣтъ рѣчи о гарантіяхъ и справкахъ для нанимающихся? "Кто бы ни быль нанимающійся,-- гувернеръ или кучеръ, управляющій имѣніемъ или дворникъ,-- онъ долженъ имѣть въ актѣ условія одинаковыя права съ нанимателемъ. Что такое наемъ? Если это обоюдно-свободное условіе одного лица съ другимъ... то оно должно существовать на тѣхъ же основаніяхъ, какъ и всякій разумный договоръ двухъ заинтересованныхъ сторонъ, со всѣми разумными послѣдствіями. Если договоръ такого рода, что требуетъ непремѣнно гарантій, гарантія необходима съ обѣихъ сторонъ. А если все это такъ, то странно, что, накладывая своего рода main morte на нанимающагося, г. учредитель не допускаетъ недобросовѣстности нанимателя. А вѣдь это легко можетъ случиться".

Я полагаю, что эта простая мысль не утратила своей свѣжести еще и въ наше время, когда въ значительно выросшей россійской прессѣ вновь и неоднократно подымается все тотъ же "вопросъ о прислугѣ". Въ то время идея "равноправности" только что освобожденнаго меньшаго брата, провозглашенная сверху въ основныхъ положеніяхъ,-- проводилась послѣдовательно и неуклонно во всѣ мелкія развѣтвленія житейскихъ отношеній. Съ тѣхъ поръ многое вокругъ насъ измѣнилось: идея освобожденія въ значительной мѣрѣ проникла въ практику жизни и обоюдно укоренилась въ нравахъ. Это огромное преимущество нашего времени, черта бытового прогресса, указывающая, что эпоха реформъ не прошла безслѣдно. Фактически мы имѣемъ теперь гораздо больше равноправности въ житейскомъ обиходѣ, чѣмъ въ тѣ времена, когда практика во всемъ объемѣ житейскихъ отношеній была еще полна крѣпостническихъ привычекъ съ обѣихъ сторонъ. Но зато въ идеѣ -- мы заключали тогда отъ рабства къ свободѣ. Теперь у насъ гораздо больше свободы въ нравахъ, но мы опять заключаемъ -- къ рабству.

Само собою разумѣется, что рамки губернскаго органа очень скоро оказались тѣсны для нарождающейся провинціальной публицистики. Отсюда -- постоянное стремленіе выйти изъ предѣловъ узкой программы, стремленіе, не у всѣхъ встрѣчавшее такую благосклонную терпимость, какъ у губернатора Одинцова. Ужъ въ 1864 году слѣдуетъ въ этомъ смыслѣ внушительное указаніе изъ Петербурга. Въ статьѣ 17-го номера Губернскихъ Вѣдомостей (25-го апрѣля 1864 г.) А. C. Гацискій высказываетъ нѣсколько мыслей о благотворительности. Общія заключенія автора въ высшей степени скромны, даже скорѣе робки, чѣмъ умѣренны. Намъ теперь трудно понять, что собственно вреднаго предполагалосъ въ этой статьѣ, проводившей мысль, что обществу и правительству еще очень долго придется смягчать послѣдствія нищеты посредствомъ благотворительности, не касаясь основныхъ причинъ этого явленія. Фактъ, однако, тотъ, что эта статья подала поводъ къ собственноручному письму министра внутреннихъ дѣлъ П. А. Валуева (какъ кажется, принципіальнаго противника областной прессы) на имя губернатора Одинцова. Съ этихъ поръ статьи подобнаго общаго содержанія въ Губернскихъ Вѣдомостяхъ (по крайней мѣрѣ временно) прекращаются.

Тѣмъ, конечно, съ большимъ напряженіемъ стучатся онѣ въ другія двери и ищутъ другого помѣщенія, по возможности въ частной газетѣ.

IV.

Первою частною газетой Нижегородскаго Поволжья явился Нижнгородскій Справочный Ярмарочный Листокъ, принадлежавшій нѣкоему Мельгунову {Издавался съ 1860 до 1873 г.}.

Интересная черта къ исторіи областной печати. Повидимому высшая администрація того времени смотрѣла на провинціальную газету, какъ на праздную затѣю, совершенно излишнюю и пожалуй вредную, причиняющую сверхсмѣтныя безпокойства цензурному вѣдомству. Поэтому добиться права на изданіе частной газеты въ провинціи и въ то время было почти невозможно.

Первыя отступленія отъ этого общаго правила были сдѣланы въ пользу торгово-промышленныхъ интересовъ. Потребность въ органѣ "объявленій, биржевыхъ и другихъ справокъ" представлялась до такой степени осязательной и реальной, что отказать въ основаніи такого органа въ сколько-нибудь крупномъ промышленномъ городѣ было почти невозможно. Вотъ почему заглавія "N-скій биржевой листокъ" или "N-скій листокъ справокъ и объявленій" -- являются прототипами провинціальныхъ газетъ въ первомъ періодѣ. Скоро, однако, сама жизнь указываетъ на то, что дѣйствительная потребность лежитъ совсѣмъ не здѣсь. Торгово-промышленные листки ведутъ самое жалкое существованіе, изданіе не окупаетъ даже бумаги и печати, и владѣльцы обращаются съ жалобными просьбами о расширеніи программы. Тогда передъ администраціей встаетъ другой "реальный интересъ": издатель разорился и проситъ дать возможность вернуть затраты. Если этотъ понятный и осязательный мотивъ встрѣчаетъ признаніе, то слова "биржевой" или "справокъ и объявленій" начинаютъ печататься въ заголовкѣ все меньшимъ шрифтомъ, пока не атрофируются совершенно и пока изъ N-скаго биржевого листка справокъ и объявленій не сдѣлается просто "N-скій листокъ,-- газета литературная и политическая". Если же почему-либо просьбы оставляются безъ послѣдствій,-- то бѣдный органъ увядаетъ и падаетъ, какъ осенній листокъ, изсохшій отъ недостатка питанія, безъ живой связи съ почвой...

Эту печальную исторію испыталъ на себѣ и Мельгуновъ, издатель Нижегородскаго Справочнаго Ярмарочпаго Листка. Въ теченіе трехъ лѣтъ онъ боролся съ равнодушіемъ торгово-промышленнаго класса, во имя котораго только и получилъ разрѣшеніе. Всѣ его жалобныя слезницы о расширеніи программы встрѣчались въ Петербургѣ полнѣйшимъ равнодушіемъ. Тогда-то онъ обратился къ содѣйствію А. C. Гацискаго и А. П. Смирнова, бывшихъ въ то время членами статистическаго комитета и стоявшихъ въ центрѣ мѣстной интеллигенціи. Для оживленія умирающаго органа они сообща прибѣгли къ чрезвычайно сложной и запутанной комбинаціи. Съ 1863 г. Мельгуновъ по договору передаетъ свою газету статистическому комитету, какъ учрежденію оффиціальному, которому очевидно легче было добиться расширенія программы. Затѣмъ губернскій статистическій комитетъ, по новому договору, сдаетъ газету Мельгунову въ аренду. И въ довершеніе всей этой юридической путаницы фактическое редакторство все-таки переходитъ къ А. С. Гацискому и А. П. Смирнову, какъ членамъ статистическаго комитета {А. П. Смирновъ умеръ въ концѣ 1864 года или въ началѣ 1865 г. Съ этого времени Гацискій редактировалъ газету одинъ.}. Эта невинная хитрость со стороны кружка мѣстныхъ писателей, имѣвшая очевидною цѣлью -- провести первую частную газету подъ оффиціальнымъ флагомъ, вначалѣ послужила несчастному листку на пользу. Цѣлый рядъ постепенныхъ ходатайствъ со стороны комитета, поддержанныхъ благосклоннымъ сочувствіемъ губернатора Одинцова, былъ уваженъ. Газета получала новый отдѣлъ за отдѣломъ, не исключая даже "политическихъ извѣстій", подъ условіемъ, однако, заимствованія таковыхъ изъ оффиціальныхъ петербургскихъ изданій. Съ 20-го іюня 1870 г. Мельгуновъ, по ходатайству все того-же губернскаго комитета, получаетъ разрѣшеніе откинуть эпитетъ "ярмарочный" и выпускать газету круглый годъ, а не въ ярмарочное только время.

Однако, уже съ конца 60-хъ годовъ отношеніе къ Листку измѣняется къ худшему. Въ цѣломъ рядѣ бумагъ на имя губернатора главное управленіе по дѣламъ печати отмѣчаетъ постоянныя погрѣшности газеты. То, въ одной статьѣ, "преувеличенно и тенденціозно" трактуется о бѣдности учащейся семинарской молодежи; то въ другой -- какъ бы оправдывается народное пьянство ссылкой на изреченіе св. Владиміра ("веселіе есть Руси пити") и т. д., и т. д. Если вспомнимъ, что въ тѣ времена болѣе или менѣе безпрепятственно печаталось въ столичныхъ изданіяхъ,-- то самая ничтожность этихъ обвиненій покажетъ краснорѣчиво, что для областной печати существовали совершенно иныя мѣрки. Впрочемъ, гораздо проще дѣло объясняется нѣсколько ироническими сентенціями, сопровождающими почти каждое изъ этихъ указаній. "Нельзя не замѣтить, что все это не входитъ въ утвержденную программу изданія". Дѣйствительно, не смотря на значительное повидимому расширеніе, программа Листка все-таки оставалась еще очень узкой, и статьи руководящаго характера, обозрѣнія и фельетоны проходили только благодаря терпимости мѣстной цензуры. Теперь газетѣ показывали ясно, что впередъ она должна держаться строго въ предѣлахъ программы, а въ дальнѣйшемъ ея расширеніи отказывали категорически. Наконецъ, въ 1872 году (4-го іюля) послѣдовало совершенно точное и, къ сожалѣнію, довольно справедливое замѣчаніе, что изданіе частной газеты "общелитературнаго и политическаго направленія" отнюдь не входитъ въ задачи губернскаго статистическаго комитета, почему и предлагается послѣднему окончательно выяснить отношенія свои къ изданію, не возобновлять съ Мельгуновымъ контракта и обратить газету въ дѣйствительный органъ комитета, для печатанія трудовъ послѣдняго.

Само собою разумѣется, что это равнялось фактическому закрытію газеты, и уже къ слѣдующему году Листокь прекратилъ свое существованіе, длившееся при указанныхъ очень тяжелыхъ условіяхъ ровно десять лѣтъ. Къ этому времени ему, очевидно, удавалось постепенно одолѣвать внутреннія препятствія (отсутствіе силъ и равнодушіе публики): онъ выросъ въ объемѣ и выходилъ уже круглый годъ, по 4 раза въ недѣлю...

Къ этому слѣдуетъ прибавить еще одинъ эпизодъ, въ которомъ, правда, Гацискій не игралъ непосредственной роли, какъ въ предыдущихъ случаяхъ, но въ которомъ, однако, онъ принималъ близкое участіе. Въ 1872 году, т. е. какъ разъ въ то время, когда судьба Нижегородскаго Листка уже выяснилась и онъ доживалъ послѣдніе дни,-- въ Казани кружокъ мѣстныхъ писателей, товарищей Гацискаго, сталъ издавать Камско-Волжскую Газету. Редакторомъ издателемъ былъ Н. Я. Агафоновъ, ближайишми сотрудниками -- Пономаревъ и К. Лаврскій въ Казани. А. C. Гацискій, уже въ то время пользовавшійся извѣстностью въ качествѣ провинціальнаго писателя и издателя Нижегородскаго Сборника, принималъ въ газетѣ тоже очень дѣятельное участіе. Это была первая газета Поволжья съ болѣе или менѣе полной программой и располагавшая сложившимися и совершенно достаточными литературными силами. Велась она талантливо и литературно. сразу заняла очень видное положеніе, въ особенности пылкимъ, настойчивымъ, горячимъ и обстоятельнымъ выясненіемъ памятнаго самарскаго голода въ 1873 году. Въ лицѣ Камско-Волжской Газеты печать Поволжья дѣлала огромный шагъ, оставляя далеко позади тотъ типъ газеты, съ которой приходилось имѣть дѣло Гацискому. Времена для областной печати назрѣвали быстро, и новая казанская газета показала, что провинціальный органъ можетъ играть очень важную и много опредѣляющую роль въ критическіе моменты мѣстной жизни. Къ сожалѣнію, непривычка къ этой роли областной прессы была еще очень сильна, и то самое, что составило силу газеты, послужило къ ея погибели. Уже въ 1874 году цензура Камско-Волжской Газеты была перенесена -- въ Москву. Разумѣется, сообщать новости, которыя, ранѣе своего появленія, должны были предварительно съѣздить въ Москву и потомъ вернуться обратно,-- это было равносильно погибели газеты. Издатель, г. Агафоновъ, отправился въ Петербургъ и тамъ горячо изложилъ все практическое неудобство для изданія этого порядка цензуры. Покойный М. H. Лонгиновъ выслушалъ очень холодно это объясненіе и отвѣтилъ сухо, что все это -- для него совсѣмъ не новость. Агафоновъ понялъ, вернулся въ Казань, и юная газета была закрыта въ 1874 году, просуществовавъ только два года...

Такъ кончились попытки А. С. Гацискаго по насажденію органовъ печати въ провинціи,-- попытки, которымъ онъ отдалъ десятъ лучшихъ лѣтъ своей жизни. Можно было подумать, что послѣ всѣхъ этихъ усилій, такихъ настойчивыхъ и все-таки напрасныхъ,-- онъ стоитъ опять у своего исходнаго пункта...

Уже въ 1869 году,-- въ періодъ наибольшаго внѣшняго давленія на оба редактируемые имъ органа,-- въ Губерискихъ Вѣдомостяхъ А. С. Гацискій высказывалъ мнѣнія о задачахъ провинціальной печати, проникнутыя нѣкоторымъ уныніемъ и пессимизмомъ. Онъ распространяется здѣсь о центростремительномъ вліяніи столицъ, отнимающихъ у провинціи лучшія силы, о внѣшнихъ и внутреннихъ препятствіяхъ, мѣшающихъ развитію областной печати. Изъ всего этого дѣлался выводъ, что провинціальная печатъ надолго еще должна ограничиваться собираніемъ бытового, этнографическаго и экономическаго матеріала. Уже изъ этого видно, что въ сущности А. С. Гацискій не былъ совсѣмъ журналистомъ. Къ этому времени его имя, почти неизвѣстное въ качествѣ публициста внѣ предѣловъ Нижегородскаго края, начинало пріобрѣтать извѣстность въ спеціальной области, какъ имя знатока исторической и бытовой стороны мѣстной жизни. Его "Сборникъ въ память второго статистическаго съѣзда" и его "Нижегородскій сборникъ", изданный къ 1875 году уже въ составѣ четырехъ большихъ томовъ, обращали на него вниманіе спеціалистовъ, а также всѣхъ, работавшихъ въ томъ же направленіи въ провинціи. Кабинетная складка его ума брала свое, и совершенно понятно, что, отдаваясь самъ съ любовью и видимымъ успѣхомъ изученію старины и нейтральнаго бытового матеріала, онъ былъ склоненъ увести въ минуту унынія свое любимое дѣтище -- провинціальную газету -- въ эту безмятежную и совершенно несродную ей область.

Однако, уже примѣръ Камско-Волжской Газеты, съ ея молодой, можетъ быть,тнеопытной, но кипучей и живой дѣятельностью, съ ея вліятельнымъ участіемъ въ вопросахъ повседневной жизни,-- выводитъ А. C. Гацискаго изъ этого настроенія, и возникшая въ 1875--6 годахъ оживленная полемика по вопросу о задачахъ провинціальной печати застаетъ его опять исполненнымъ самой пылкой вѣры въ свое дѣло.

Сколько мнѣ извѣстно, вопросъ этотъ принципіально ставился въ нашей прессѣ два раза. О первомъ изъ этихъ случаевъ еще въ 60-хъ годахъ упоминаетъ А. C. Гацискій въ замѣткѣ, помѣщенной въ Губернскихъ Вѣдомостяхъ. Къ сожалѣнію, подробности этой полемики мнѣ неизвѣстны изъ подлинныхъ источниковъ, а это было бы любопытно тѣмъ болѣе, что на одной сторонѣ былъ Аксаковъ. Интересно, однако, что споръ ставился очень круто. Одна изъ сторонъ доказывала, что провинціи ненужны и невозможны въ ней свои газеты. Такъ какъ въ губернскихъ городахъ нѣтъ вовсе умственныхъ интересовъ, то имъ достаточно оффиціальной части губернскихъ вѣдомостей, изъ коихъ обыватель можетъ узнать послѣднія распоряженія своего начальства.

Полемика семидесятыхъ годовъ отличается отъ этого эпизода настолько же, насколько провинціальная печать этихъ годовъ отличалась отъ своихъ эмбріоновъ предьгдущаго десятилѣтія.

Въ 1875 году въ журналѣ Дѣло (кн. IX и X) появились статьи Д. Л. Мордовцева подъ заглавіемъ "Печать въ провинціи". Это было время, когда были въ ходу широкія обобщенія, заключавшія отъ явленій біологическихъ къ общественнымъ. Въ качествѣ посылки, авторъ взялъ указаніе одной статьи Эли Реклю: "большія рыбы стремятся въ большія моря, крупныя инфузоріи -- въ большіе стаканы". Отсюда получался чуть не универсальный законъ всякой общественности, по которому все выдающееся стремится къ крупнымъ центрамъ. "Вотъ,-- прибавлялъ отъ себя Д. Л. Мордовцевъ,-- та страшная сила, которая налагаетъ руку на провинціализмъ во всѣхъ его видахъ... въ томъ числѣ на провинціализмъ литературный... Ясно, что и печать вмѣстѣ съ человѣкомъ будетъ тяготѣть къ центрамъ, городамъ, а провинціи должны оставаться вдовствующими во всѣхъ отношеніяхъ".

Правда, эти жестокіе по своей категоричности выводы были обставлены въ статьѣ Д. Л. Мордовцева многими ограниченіями и даже прямо противорѣчіями. Между прочимъ, статья заключала въ себѣ интересныя указанія на существованіе цѣлыхъ шести замѣтныхъ фракцій тружениковъ провинціальнаго слова. работамъ которыхъ самъ авторъ придавалъ большое значеніе. Уже одно это указаніе довольно краснорѣчиво, особенно же въ связи съ фактомъ существованія такихъ провинціальныхъ изданій, какъ Камско-Волжская Газета въ Казани, Донъ въ Воронежѣ, Азовскій Вѣстникъ въ Таганрогѣ, Сибирь въ Иркутскѣ, Кіевскій Телеірафъ въ Кіевѣ и нѣсколько другихъ, доказавшихъ свою полную жизнеспособность при условіяхъ болѣе тяжелыхъ, чѣмъ условія столичной печати.-- Изъ этого видно, сколько утекло воды съ тѣхъ поръ, когда Гацискій спрашивалъ съ отчаяніемъ: "неужели не найдется у насъ 2--3 сотрудниковъ для газеты", когда спорили о самой возможности какого-либо матеріала для губернскаго изданія...

Тѣмъ не менѣе, вопросъ опять ставился принципіально, и во многихъ мѣстахъ своей статьи Д. Л. Мордовцевъ предсказываетъ поглощеніе и смерть областному печатному слову. Правда, онъ признаетъ возможность того, что когда-нибудь процессъ централизаціи превратится въ обратный, и тогда литература хлынетъ въ провинцію,-- но тутъ-же прибавляетъ, что "это едва-ли когда-нибудь случится". Затѣмъ онъ указываетъ факты роста и успѣха провинціальныхъ изданій,-- но считаетъ ихъ случайными и не имѣющими ближайшаго будущаго. Самое закрытіе Камско-Волжской Газеты онъ объясняетъ не внѣшними причинами, а тѣмъ, что газета взялась судить о вопросахъ, которые подобаетъ вѣдать только печати столицъ... Затѣмъ, онъ кончаетъ ссылками на указанныя уже мною мнѣнія А. C. Гацискаго, какъ на авторитетное признаніе ограниченности задачъ и сферы дѣйствія провинціальныхъ изданій.

Полемика, возникшая по этому поводу, въ свое время составила очень замѣтный литературный эпизодъ. Статья г. Мордовцева, написанная слишкомъ наскоро и довольно сбивчиво въ отношеніи главной мысли, однако не лишенная той талантливой и раздражающей яркости, которая вообще была присуща этому писателю, задѣла -- можетъ быть, неожиданно для самого автора -- цѣлую серію смежныхъ вопросовъ. Впослѣдствіи споръ локализировался и принялъ форму діалога между Отечественными Записками (H. K. Михайловскій) и Недѣлей.

Всякому, кто пожелаетъ изучить настроеніе и главныя теченія мысли въ 70-хъ годахъ, этотъ полемическій эпизодъ доставляетъ очень много интереснаго и живого еще и нынѣ матеріала. Для насъ, однако, интересна та сторона его, гдѣ онъ касается предмета настоящей статьи. т. е. судебъ провинціальнаго слова... Въ этомъ отношеніи любопытны уже тѣ размѣры, какіе внезапно приняла полемика. Оказалось, что такъ или иначе, гдѣ ползкомъ, гдѣ ничкомъ, прямо или обходами и хитростями, провинціальная пресса все-таки уже заняла свое мѣсто въ русской жизни, и необыкновенный шумъ, раздавшійся послѣ статьи Д. Л. Мордовцева между прочимъ въ провинціи, обнаружилъ присутствіе, въ качествѣ живого и задорнаго факта, того самаго явленія, въ самой возможности котораго еще такъ недавно сомнѣвались даже писатели. Кромѣ столичныхъ газетъ, въ полемикѣ приняли участіе провинціальныя, начиная Воронежскимъ Телеграфомъ и кончая далекой Сибирью. Казань выступила какъ разъ въ это время съ Первымъ Шагомъ, заключавшимъ, мелсду прочимъ, также и пылкую, хотя и нѣсколько наивную отповѣдь Д. Л. Мордовцеву, и послѣдній въ своемъ отвѣтѣ ("Quos ego!", Дѣло, 1876, кн. 5-я) приводитъ даже выдержки по тому же предмету изъ газеты Правда, издававшейся въ Галиціи. А. C. Гацискій выступилъ въ свою очередь съ брошюрой "Смерть провинціи или нѣтъ", которая сразу заняла центральное положеніе среди голосовъ полемизировавшей провинціи и способствовала широкой извѣстности А. C. Гацискаго гораздо въ большей степени, чѣмъ вся его предыдущая кропотливая работа. Въ этой брошюрѣ съ нѣкоторой умѣренностью, но въ другихъ изданіяхъ съ значительною рѣзкостью и задоромъ пишущая провинція заявляла уже не только о своемъ правѣ голоса, но въ иныхъ случаяхъ о правѣ голоса преимущественнаго, какъ голоса областного, какъ выраженія непосредственной жизни страны,-- "земли", вопіющей противъ канцелярской и бюрократической рутины столицъ. Провинціальный писатель, въ душѣ котораго накопилось много горечи, далеко, разумѣется, не безпричинной,-- теперь изливалъ ее, задѣтый обмолвкой Д. Л. Мордовцева, на ни въ чемъ неповиннаго столичнаго собрата. Въ этомъ, конечно, было много наивнаго. Между прочимъ, въ своей брошюрѣ А. C. Гацискій упоминаетъ объ одномъ изъ своихъ друзей, выражавшемъ готовность принести клятву Аннибала въ вѣчной враждѣ къ столичной прессѣ. "Литераторъ-обыватель" въ Первомъ Шагѣ звалъ самого Мордовцева доказать искренность своихъ симпатій къ областной прессѣ, бросивъ столицы для того, чтебы работать только въ провинціальныхъ изданіяхъ. Самъ А. C. Гацискій въ это время, да и послѣ, любилъ прибѣгать къ сравненію петербургскихъ писателей съ департаментскими чиновниками, а провинціальныхъ -- съ "волжскими бурлаками".

Какъ бы то ни было, этотъ шутливый эпизодъ былъ уже послѣднимъ, въ которомъ вопросъ о правѣ провинціальной прессы на существованіе ставился принципіально.

Д. Л. Мордовцевъ отступилъ передъ натискомъ, и впослѣдствіи напечаталъ въ газетахъ полупокаянное обращеніе къ Гацискому, въ которомъ заявлялъ, что ошибся, что радуется своей ошибкѣ и даже (выражаясь своеобразнымъ полуархаическимъ стилемъ автора) имѣетъ "патентъ радованія", выданный ему благодушнымъ противникомъ А. C. Гацискимъ, піонеромъ все растущаго областного слова...

VI.

Такъ закончилась эта характерная полемика, вынесшая имя Гацискаго изъ областной полуизвѣстности въ ту область, гдѣ оно стало извѣстнымъ, какъ имя "піонера областной печати". Обращаясь собственно къ литературной характеристикѣ покойнаго въ тѣсномъ смыслѣ слова, приходится сказать съ грустью, что послѣ 35-лѣтней литературной работы онъ не оставилъ все-таки трудовъ, на которыхъ въ особенности покоилась бы его литературная извѣстность. Исторія его издательства похоронила въ безвѣстной могилѣ плоды десятилѣтнихъ ухищреній и усилій. Историческія работы А. C. Гацискаго, обнаруживавшія изумительную память и детальное знакомство съ исторіей края, носили всегда характеръ случайныхъ замѣтокъ и справокъ, слишкомъ спеціальныхъ, а порой представляли просто сырой матеріалъ. Таковъ его "Нижегородскій Лѣтописецъ" -- сводъ четырехъ варіантовъ рукописной лѣтописи Нижняго-Новгорода. Затѣмъ мы имѣемъ еще нѣсколько статей историческаго содержанія, напечатанныхъ въ "Нижегородскихъ сборникахъ" ("На Сундовикѣ, въ Жарахъ и на Сити-на-рѣцѣ" и др.). Это -- разсказы о поѣздкахъ Гацискаго для ученыхъ изысканій,-- въ одномъ случаѣ мѣста битвы на Сити, въ другомъ -- могильнаго памятника кн. Пожарскаго, въ третьемъ -- для раскопокъ кургана въ одномъ изъ уѣздовъ Нижегородской губ. Всѣ эти замѣтки написаны въ томъ своеобразномъ стилѣ, образецъ котораго далъ нѣкогда покойный Погодинъ (между прочимъ, тоже ѣздившій на берега Сити съ тою-же цѣлью), и со всей непосредственностью кабинетнаго труженика, на котораго всякая мелочь полей, проселочныхъ дорогъ и сельскаго быта производитъ необыкновенно яркое и сильное впечатлѣніе. Свѣтъ солнца, облако, дорожная встрѣча и пѣніе птицы на вѣткѣ придорожной березы -- все это покойный заносилъ въ свой путевой дневникъ, пересыпая эти описанія множествомъ детальныхъ замѣчаній историческаго и этнографическаго характера, которыя обнаруживали необыкновенныя познанія въ бытовой области мѣстной жизни, но которыя вмѣстѣ съ тѣмъ являлись случайно, несвязанныя никакой внутренней связью ни съ предметомъ статьи, ни другъ съ другомъ. Что касается до чисто историческихъ результатовъ этихъ изысканій, то они оказывались болѣе чѣмъ скудными: точное опредѣленіе мѣста татарскаго погрома осталось подъ такимиже сомнѣніями, какъ и послѣ поѣздки Погодина. Курганъ оказался "натуральнымъ", а могильная плита Пожарскаго -- простымъ булыжникомъ, на которомъ пастухи нацарапали что-то посредствомъ гвоздя.

О характерѣ "Нижегородскаго сборника",-- капитальнаго и многолѣтняго труда покойнаго Гацискаго,-- приходится сказать, что самъ онъ, какъ писатель, участвовалъ въ немъ . предисловіями и нѣсколькими статьями, въ родѣ упоминаемыхъ выше, затѣмъ нужно упомянуть о "Нижегородекомъ театрѣ", представляющемъ матеріалъ для исторіи театральнаго дѣла въ Россіи, съ характеристиками игры забытыхъ давно артистовъ, затѣмъ "Нижегородку" -- нѣчто вродѣ путеводителя по Нижнему, и "Люди нижегородскаго Поволжья" -- маленькій сборникъ довольно сухихъ біографій, подобранныхъ тоже довольно случайно.

Вотъ то, что остается послѣ Л. С. Гацискаго. Передо мной лежитъ еще библіографическій списокъ, составленный самимъ Гацискимъ съ необыкновенной аккуратностью. И чего только нѣтъ въ этомъ спискѣ! И исторія, и этнографія, и беллетристика, и летучая отмѣтка газетнаго хроникера, и печатная докладная записка по чисто дѣловому вопросу, и даже -- стихотвореніе!

Наконецъ, когда послѣ его смерти я приступилъ, по просьбѣ близкихъ лицъ, къ обозрѣнію его бумагъ,-- меня охватило какое-то жуткое чувство, близкое къ ужасу при видѣ этой необъятной массы сырого матеріала, которою покойный окружилъ себя при жизни. Вырѣзки изъ газетъ, историческія брошюры, съ отмѣтками на поляхъ и подготовленныя для извлеченій, тетради съ различными выписками, столбы записныхъ книжекъ и затѣмъ -- тучи отдѣльныхъ листковъ, исписанныхъ торопливымъ и мелкимъ, какъ бисеръ, почеркомъ. "Я собираю и классифицирую матеріалъ такъ, какъ будто мнѣ предстоитъ работать до 80 лѣтъ",-- говорилъ покойный. Но мнѣ кажется, что для этого моря литературнаго сырья не хватило бы десяти жизней, и невольное жуткое чувство проникало въ душу, при видѣ этой пучины, поглотившей даровитаго, но одинокаго труженика...

Въ этомъ истинно-трагическая судьба людей того интеллигентнаго типа, къ которому принадлежалъ Гацискій. Они брались за все, должны были растрачивать свои дарованія въ областяхъ, часто имъ несродныхъ, утопали въ непосильной борьбѣ съ надвигавшимся со всѣхъ сторонъ матеріаломъ, но все-таки выполняли свою особенную миссію.

Это была миссія "литератора-обывателя" въ лучшемъ значеніи этого слова.

Типъ этотъ теперь уже сходитъ со сцены, и недаромъ Гацискій въ послѣдніе годы почти не участвовалъ въ текущей литературѣ. Онъ чувствовалъ инстинктивно, что его роль сыграна и его дѣло сдѣлано. Онъ видѣлъ, какъ изъ того эмбріона, который представляла собой его "нераздѣленная" тридцатилѣтняя работа, выдѣлилось въ одну сторону систематическое, вооруженное всѣми средствами науки изслѣдованіе въ видѣ почвенныхъ изслѣдованій и земской статистики, какъ съ другой на смѣну ему приходили провинціальные публицисты новаго типа, успѣвшаго изъ многихъ зависимостей скинуть съ себя хоть одну, опутывавшую дѣятельность литератора-обывателя.

Въ той полемикѣ, о которой я говорилъ выше, провинціальные писатели любили останавливаться на специфическихъ отличіяхъ писателей провинцій и сотрудниковъ столичныхъ изданій. Мы видѣли, что А. C. Гацискій съ добродушной наивностью любилъ изображать себя "волжскимъ бурлакомъ", какъ бы въ противоположность "департаментскимъ чиновникамъ" петербургской прессы, и въ предисловіи къ одному изъ своихъ сборниковъ онъ говоритъ, что отъ радости густо смазалъ свои волосы квасомъ и надѣлъ по-праздничному сапоги бураками. Казанскій литераторъ-обыватель, въ сборникѣ "Первый Шагъ", съ безсознательной мѣткостью коснулся еще одной черты, выгодно, по его мнѣнію, отличающей писателей-областниковъ: "Мы,-- писалъ онъ,-- относимся къ литературѣ безкорыстно. Вы получаете отъ нея, мы на нее тратимъ. Вы пишете, чтобы жить, мы живемъ, чтобы писать".

H. К. Михайловскій очень остроумно отразилъ сравненіе Гацискаго. Петербургскій писатель далеко не всегда и, пожалуй, даже довольно рѣдко служитъ въ департаментѣ. Съ другой стороны, провинціальный писатель довольно часто служитъ въ канцеляріи губернатора или въ казенной палатѣ. Такимъ образомъ, петербургскій писатель съ такимъ-же правомъ можетъ считать себя петербургскимъ крючникомъ, какъ и провинціальный -- волжскимъ бурлакомъ. Дѣло, очевидно, не въ томъ, гдѣ пишетъ тотъ и другой, а лишь въ томъ, чьимъ интересамъ отдаетъ онъ свое перо...

Это, безъ сомнѣнія, совершенно справедливо и бьетъ въ самый центръ вопроса; но при этомъ остается, однако, въ полной силѣ отличіе, указанное литераторомъ-обывателемъ. Дѣло именно въ томъ, что петербургскій литераторъ не ходитъ въ департаментъ и именно потому, что не имѣетъ въ этомъ надобности, такъ какъ его уже кормитъ литература; между тѣмъ какъ провинціальная литература еще никого тогда кормить была не въ состояніи, и мнимый "волжскій бурлакъ", т. е. литераторъ-обыватель нашихъ провинцій, обязывался непремѣнно служить чиновникомъ особыхъ порученій у губернатора, чтобы кормить свое хилое дѣтище.

Только врядъ-ли это сравненіе служило къ выгодѣ провинціальной прессы. Правда, это обстоятельство налагаетъ особую черту безкорыстія и нѣкотораго идеализма на отношенія провинціальнаго писателя къ его газетѣ и вообще къ его изданію. Едва-ли до конца жизни А. C. Гацискаго такъ называемый литературный гонораръ составлялъ хоть сколько-нибудь замѣтную статью его бюджета. Наоборотъ, жалованіе чиновника особыхъ порученій при губернаторѣ Одинцовѣ въ значительной части навѣрное поглощалось нуждами изданія. Сколько мнѣ извѣстно, ни одно еще изъ изданій А. С. Гацискаго не окупилось и, значитъ, всѣ эти начинанія требовали затратъ, которыя не возвращались.

Такимъ образомъ,-- и въ этомъ главное отличіе литератора-обывателя,-- онъ не только жилъ, чтобы писать, но еще и служилъ для той же цѣли. Это трогательная черта для его характеристики. Но она же указываетъ на слабость и зависимость областной печати этого періода...

Если газета живетъ на средства, получаемыя изъ канцеляріи губернатора,-- она поневолѣ и неизбѣжно подпадаетъ подъ косвенное вліяніе канцеляріи. Если средствомъ для ея существованія ямяется жалованіе городского головы,-- она опять невольно будетъ, если не говорить, то молчать въ зависимости отъ партійныхъ соображеній. И только газета, которая не кормится отъ стороннихъ источниковъ, а сама даетъ средства своимъ работникамъ, является органомъ независимаго мнѣнія, той новою силою, которая, имѣя собственную точку опоры, дѣйствительно движетъ и поворачиваетъ окружающій ее міръ частныхъ, своекорыстныхъ интересовъ... правда, и теперь провинціальная пресса еще далека отъ этого положенія... И въ этомъ немало виновато ея прошлое: "торговый листокъ", даже погибшій вначалѣ, все-таки налагаетъ руку на ея будущее: она почти вся въ рукахъ издателя-промышленника. Но провинціальный "писатель", отдавшійся нераздѣльно одной литературѣ, уже народился. Онъ бродитъ порой изъ города въ городъ, подымаетъ значеніе той или другой газеты, разочаровывается и опять ищетъ. Онъ повторяетъ собой прежніою исторію "оживленія" губернскихъ органовъ, только роль прежнихъ администраторовъ играетъ теперь для него торгашъ и промышленникъ... Однако, это уже не относится къ нашему очерку...

VII.

И для того, что уже достигнуто, потребовалась работа, потребовалась жизнь цѣлаго поколѣнія, цѣлаго общественно-литературнаго типа...

Въ исторіи каждой національной литературы есть непремѣнно періодъ такъ называемаго меценатства, своего рода паразитизма, когда, еще неокрѣпшая, она нуждается въ стороннемъ покровительствѣ и поддержкѣ. Провинціальная пресса, скромная и неблестящая, нашла его не при дворахъ и не во дворцахъ вельможъ. Ее, сиротливую и убогую, взялъ подъ свое покровительство самъ далеко небогатый и неважный литераторъ-обыватель. Онъ не получалъ отъ нея выгодъ и поддержки, наоборотъ -- ее онъ долженъ былъ охранять, ее надо было поддерживать. Для нея-то онъ служилъ, чтобы охранять ее на два фронта: отъ предубѣжденій сверху, отъ равнодушія и часто косной враждебности снизу.

Такимъ именно литераторомъ-обывателемъ былъ и Гацискій. Въ той-же шутливой автобіографіи, которую я уже цитировалъ ранѣе, онъ такъ рисуетъ собственный портретъ: "съ годами старецъ Александръ все болѣе пріобрѣталъ душеанаго слокойствія, почерпаемаго въ нѣкоторой маніи къ нижегородовѣдѣнію и нижегорододѣланію: окруживъ себя нижегородскими книгами, картинами, планами, картами, иконами, онъ чувствуетъ себя, какъ рыба въ водѣ, птица въ воздухѣ, или "кротъ въ норѣ". Ступая по стогнамъ града и почти безошибочно опредѣляя встрѣчающихся ему на пути угольщиковъ изъ Красной Рамени, грушевниковъ изъ Сіухи, штукатуровъ изъ Бѣлгородья, столяровъ-пуреханъ изъ Жаровъ, онъ находитъ въ этомъ немалое удовольствіе. Считая вообще весь нижегородскій край своей научно-литературной вотчиной, закрѣпленной за нимъ нѣсколькими давностями спокойнаго и ненарушимаго владѣнія, изучая отдаленнѣйшія историческія эпохи во второй половинѣ дня,-- онъ былъ бы идеально счастливъ, если бы,-- такъ заканчиваетъ онъ эту свою исповѣдь,-- жизнь не напоминала ему слишкомъ часто о несоотвѣтствіи идеаловъ 40-хъ годовъ, на которыхъ онъ воспитался, и 60-хъ, въ выработкѣ которыхъ участвовало и его поколѣніе, съ современною дѣйствительностью".

Не правда ли, въ этихъ немногихъ штрихахъ -- цѣлый бытовой типъ, весь окрашенный бытовою мѣстною окраской и крѣпко сросшійся со своей почной. Легко представить себѣ, что "многія давности", въ теченіе которыхъ можетъ сложиться въ данной средѣ такой интеллектуальный образъ, не проходятъ напрасно и для данной среды. Онъ окрашенъ ею, но и она невольно принимаетъ кое-что отъ него. Одинокій свѣтъ его лампы, его затѣи, его работы -- все это становится знакомымъ и близкимъ. И вотъ почему онъ могъ проводить въ обывательскую среду свое любимое, но еще безсильное и нищее дѣтище -- литературу.

Вотъ онъ задумываетъ работу. Онъ знаетъ, что въ такихъ-то глухихъ углахъ живетъ учитель, священникъ, старикъ-управляющій... Они тоже, въ меньшихъ размѣрахъ -- литераторы-обыватели. Одинъ любитъ записывать пѣсни, другой читаетъ старые документы, валявшіеся на церковной колокольнѣ. Третій ведетъ запись погодѣ, четвертый зачѣмъ-то каждый вечеръ, гусинымъ перомъ, заноситъ впечатлѣнія дня. Эти записи и эти впечатлѣнія ни къ чему не стремятся, ничего не имѣютъ въ виду. Они дѣлаются отъ полноты обывательскаго сердца, въ которомъ не исчезло еще смутное стремленіе съ выраженію смутныхъ мыслей. Они заносятся, какъ заносилъ въ прошломъ вѣкѣ одинъ изъ такихъ литераторовъ-обывателей, Болотовъ, все, что останавливало на себѣ его взглядъ или вниманіе въ Богородицкомъ захолустьи. Снѣгъ покрылъ плля и дороги, снѣгъ завалилъ деревья, снѣгъ мелькаетъ въ воздухѣ, къ усадьбѣ нѣтъ ни прохода, ни проѣзда. И вотъ литераторъ-обыватель пишетъ въ своемъ дневникѣ, четко выводя на синемъ листѣ заглавіе:

"О обильно выпавшемъ снѣгѣ".

Въ другой разъ проѣзжій ремонтеръ, человѣкъ бывалый и досужій, разсказываетъ о бѣломъ свѣтѣ, и Болотовъ, по его отъѣздѣ, прибавляетъ еще главу къ дневиику:

"О полячкѣ гордой и богатой".

Оказывается такимъ образомъ, что обильно выпавшій снѣгъ поломалъ въ усадьбѣ деревья, и что полячка гордая и богатая живетъ въ Варшавѣ и что къ ней часто ѣздитъ въ гости Понятовскій. Что изъ этого? Снѣгъ въ усадьбѣ, а вдалекѣ, въ шумномъ свѣтѣ -- полячка; между этими двумя фактами, изъ которыхъ рѣшительно ничего не слѣдуетъ, бьется въ тоскѣ замирающая человѣческая мысль, не находящая выхода...

И вотъ является человѣкъ, который даетъ исходъ этому броженію тоскующей мысли. Оказывается, что старыя бумаги, валявшіяся на колокольнѣ, интересны и даже подлежатъ опубликованію въ трудахъ архивной комиссіи, основанной и предсѣдательствуемой Гацискимъ. Оказывается, что пѣски принимаются съ благодарностью статистическимъ комитетомъ, въ которомъ секретарствуетъ все тотъ же Александръ Серафимовичъ. Оказывается, что и обывательская тоска, и обывательское негодованіе, и желаніе лучшаго -- все можетъ найти мѣсто въ газетѣ. Оказывается, однимъ словомъ, что все это идетъ въ дѣло, что все направляется къ такой-то цѣли, что все, надъ чѣмъ смѣялись, какъ надъ чудачествомъ, куда-то годится... И вотъ въ углахъ объ этомъ говорятъ, этому удивляются, потомъ въ свою очередь начинаютъ чинить перья и на вопросъ о причинѣ необыкновенныхъ предпріятій отвѣчаютъ:

-- Хочу тоже... Александру Серафимовичу кое-что... о нашей жизни...

А Александръ Серафимовичъ начинаетъ огромный трудъ, безъ работниковъ, безъ средствъ, съ одной надеждой и вѣрой въ свое дѣло. И, смотришь, растутъ десять томовъ этнографическаго сборника. Откуда-то явились молодые люди, которые именемъ А. С. Гацискаго разъѣзжаютъ по усадьбамъ, по церковнымъ домамъ, по глухимъ деревушкамъ. Пишутъ священники, пишутъ самоучки-крестьяне, царапаетъ что-то о своей нуждѣ полуграмотный кустарь. Сначала статистическій комитетъ принимается печатать все то, что набирается съ разныхъ сторонъ. Потомъ у него уже не хватаетъ средствъ,-- Александръ Серафимовичъ говоритъ въ городской Думѣ о важности познанія своей родины. Если бы это говорилъ человѣкъ со стороны, какой-нибудь спеціалистъ-литераторъ, то обыватель пожалуй готовъ бы былъ закричать караулъ, подозрѣвая, что его вовлекаютъ въ государственное преступленіе. Но говоритъ Александръ Серафимовичъ, товарищъ городского головы,-- и обыватель даетъ пособіе. Потомъ, когда и этого не хватаетъ, А. С. говоритъ о важности родиновѣдѣнія въ земствѣ. А въ земствѣ сидитъ волостной писарь, который уже кое-что посылалъ въ "вѣдомости", сидитъ священникъ, который очень уважаетъ Александра Серафимовича, сидитъ гласный, котораго А. С. будетъ тоже выбирать куда-нибудь,-- и опять получаетъ пособіе. А затѣмъ оказывается, что въ практическомъ вопросѣ Александръ Серафимовичъ засыпалъ противника данными, почерпнутыми изъ изслѣдованія. И обыватель самъ начинаетъ раскрывать книгу...

Такъ постепенно совершалась эта работа, и дремавшая мысль и засыпавшіе умственные запросы просыпались къ жизни. Является книга, является корреспондентъ, а за ошеломляющей захолустье корреспонденціей идетъ въ газету читатель... Цѣлая жизнь, работа десятковъ лѣтъ потребовалась для этихъ результатовъ,-- но что-жъ изъ этого! Въ каждой области, въ каждомъ губернскомъ городѣ есть свой Гацискій, большихъ или меньшихъ размѣровъ. Въ Нижнемъ -- это былъ Александръ Серафимовичъ, въ Казани -- Агафоновъ, въ Перми -- Смышляевъ, въ Саратовѣ, Астрахани, Твери, Воронежѣ, Симбирскѣ -- всюду были свои Гацискіе, дѣлающіе такъ-же и тоже дѣло...

Намъ нужна, намъ настоятельно необходима областная печать, и теперь это ощущается неоспоримо. Жизнь необыкновенно усложняется и, каково бы ни было направленіе нашей государственной дѣятельности, никто не сомнѣвается, что для ея успѣха необходимо живое и сочувственное отношеніе всѣхъ слоевъ общества. Между тѣмъ, и вглубь, и вширь мы, не смотря на свое прославленное даже въ учебникахъ единство, въ сущности далеко не едины. Не говоря о малограмотномъ народѣ, хранящемъ допотопныя понятія о самыхъ основаніяхъ нашего гражданскаго строя, Россія такъ необъятна вширь, что всякая государственная идея, какъ бы живо она ни сознавалась въ центрахъ, рискуетъ замереть прежде, чѣмъ дойдетъ до окраинъ. Начиная отъ внутреннихъ губерній Европейской Россіи, чутко вздрагивающихъ при каждомъ новомъ "вѣяніи" изъ центровъ, и кончая сѣверо-востокомъ Сибири, занятымъ "несовершенно-подданными" (по опредѣленію Свода Законовъ) чукчами, которые не испытываютъ уже ни въ какой мѣрѣ вліяніе нашей кулътуры и нашего государственнаго права,-- наше отечество похоже на гиганта, вяло раскинувшагося на огромномъ пространствѣ, съ отекшими членами, не проводящими къ оконечностямъ нервныхъ токовъ отъ центра.

И это-то мы называемъ нашимъ единствомъ, и при этомъ мы боимся не инертности, а слишкомъ будто бы быстраго прогресса. Между тѣмъ, никакіе воображаемые сепаратизмы, никакія областныя учрежденія со всѣмъ разнообразіемъ ихъ мѣстныхъ особенностей не могутъ доставить нашему едиству, нашему дальнѣйшему гармоническому развитію тѣхъ поистинѣ устрашающихъ препятствій, какія ставятся этой инертностью нашего государственнаго организма, этой бездѣятельностью его областей.

И вотъ почему всякій очагъ живой мѣстной мысли, который пытается провести въ своемъ уголкѣ общую идею, общія свѣдѣнія, который направляетъ дремлющее вниманіе далекаго захолустья на тѣ же предметы, о которыхъ думаютъ и говорятъ въ центрахъ общей жизни отечества, который будитъ гражданскіе интересы и чувства, направляя ихъ на вопросы общаго блага, является прежде всего могучимъ органомъ объединенія и развитія. И вотъ почему вопросъ о будущемъ освобожденіи областного слова является для нашего огромнаго отечества настоятельнымъ и насущнымъ.

Но если это такъ, если Россія сдѣлала въ этомъ направленіи такой шагъ, послѣ котораго самые вопросы, надъ рѣшеніемъ которыхъ приходилось биться предыдущему поколѣнію, перестали быть вопросами и стали фактомъ; если теперь въ провинціи уже есть своя пресса, если въ ней то и дѣло закипаетъ уже систематическое изслѣдованіе, если на смѣну литератора-обывателя приходитъ новый типъ инсателя,-- независимаго работника уже отдѣленнаго литературнаго труда; если, наконецъ, мы близки къ тому времени, когда предубѣжденіе противъ провинціальнаго печатнаго слова окончательно разрушится,-- то и этимъ въ весьма значительной степени мы будемъ обязаны разностороннимъ усиліямъ "литератора-обывателя", который заслужилъ всею своею одинокой и самоотверженной работой вѣчную и благодарную память....

1894 г.