Клюшников Иван Петрович - Клюшников И. П.: биографическая справка

КЛЮШНИКОВ Иван Петрович [2(14).12.1811, хутор Криничный Сумского у. Слободско-Укр. губ.-- 16(28).2.1895, там же,], поэт, прозаик. Дядя В. П. Клюшникова. Из дворян; сын помещика, имевшего чин стат. советника. Получил хорошее дом. образование, к-рое продолжил в Моск. губ. г-зии (с 1825) и на словесном отд. Моск. ун-та (1828--32); окончил со степенью кандидата. Слушал лекции Н. И. Надеждина, М. Т. Каченовского, И. И. Давыдова (на него и др. профессоров писал едкие, остроумные эпиграммы), после 1832 -- М. П. Погодина и С. П. Шевырёва. В 1830 или 1831 в ун-те сближается с Н. В. Станкевичем, становится членом его кружка (1831--39); вместе с Я. М. Неверовым, В. И. Красовым составил первонач. ядро кружка, куда вскоре вошли В. Г. Белинский (именно К. ввел его в кружок после изгнания из ун-та), К. С. Аксаков, О. М. Бодянский, А. П. Ефремов и др., позднее М. А. Бакунин, В. П. Боткин и M. H. Катков -- люди, длительное время составлявшие ближайшее окружение К.

Со студенч. лет К. особенно интересовался историей (готовил И. С. Тургенева для поступления в ун-т), по окончании ун-та давал частные уроки по истории и рус. словесности, в т. ч. сестре и брату Ю. Ф. Самарина (РА, 1880, кн. 2, с. 273). С марта 1838 по 1839 ст. учитель истории в Моск. дворян. ин-те, однако от карьеры учёного отказался: К. знал, по собств. выражению, историю "по-своему", "рассказывал о людях и делах отдаленного прошлого, будто самовидец, как бы о лично пережитом" (<Катков> -- PB, 1883, No 2, с. 803). В 1835 вместе с др. участниками кружка был близок к ред. "Телескопа" (РА, 1885, кн. 2, с. 583).

Обладая живым, насмешливым, склонным к скептицизму умом, К. играл в кружке роль признанного каламбуриста, эпиграмматиста и Мефистофеля; успехом пользовались его пародийные октавы, сатирич. стихотв. "Обозрение всемирной истории"; К. собирался написать и "пасквиль на все человечество" (Переписка Станкевича, с. 440). Как и др. члены кружка, К. внимательно изучал философию Г. В. Ф. Гегеля, вместе со Станкевичем штудировал Ф. В. Шеллинга и И. Канта, но собственно философские, осн. на систематич. "методе" построения мало вдохновляли его и также служили предметом острот: "С адскою усмешкою смотрит он на мою попытку отыскать счастие в идее всеобщей жизни и говорит: жаль Николаши!" (письмо Станкевича Бакунину 12 нояб. 1835 -- там же, с. 585).

В выработке нового цельного мировоззрения, обнимающего все сферы бытия -- человеческого, историч., природного -- через обращение к нем. философии, видели молодые рус. идеалисты кружка Станкевича "исход" и спасение от пустоты, мертвенности "всеобщей" и индивидуальной жизни. Абстрактные категории "абсолютной", бесконечной, "божественной" жизни предъявлялись в качестве ценностного критерия каждому моменту бытия -- поступку, переживанию, чувству. Но быть точкой приложения этих требований могла только преображенная личность, поэтому воспитание души, ее очищение и просветление считалось обязат. нормой, а вернейшим средством -- пост, труд самосознания и мысли, преодолевающих бесплодность отвлеч. созерцания. Без этих внутр. ценностных ориентиров кружка не может быть понята духовная драма К. (и др. участников кружка), личность поэта и его лирика: чуждая филос. рефлексии -- почти ни одна из названных проблем не обсуждалась в его стихах, и филос. подоплека его поэтич. признаний почти не просматривается,-- она явилась как бы психол. проекцией идеальных установок кружка, его интимным, камерным зеркалом, в к-ром участники кружка узнавали собств. настроения и "падения".

К. неожиданно начал писать стихи в 1838, решив таким обр. "отметить свои страдания" (ЛН, т. 56, кн. 2, с. 120). Еще до того как обратиться к поэзии, он пережил душевный кризис, продолжавшийся более полугода (до осени 1837). Как и у др. участников кружка, у К. был свой "период отвлеченности": смысл его заключался в борьбе с "призрачностью", "прекраснодушием" -- т. е. неспособностью перевести конкретный душевный опыт в идеальный и вместе с тем жизненно-полнокровный план бытия, истинную "жизнь в духе"; все они "расшиблись" о действительность, к-рой не могли овладеть -- дать ей "стройное", сообразное своим понятиям содержание. У К. этот "момент" был еще "ужаснее" и "чуть не довел до смерти или сумасшествия" (Белинский, XI, 322); "мысль о своей бесплодной жизни... иссушила его до костей... Он исповедовался в своих грехах передо мною, как человеком чуть-чуть не святым, но уж, конечно, безгрешным" (там же, 181). Впоследствии эта беспощадность к себе ("самоедство" К. к этому времени было хорошо известно), согласно принятой в кружке этике, распространится и на друзей; у К. это примет особенно неделикатную, бесцеремонную форму: он плохо понимал, что можно оскорбиться "истиной". Выходом из этой изнуряющей борьбы после очередного приступа ипохондрии был "религиозный экстаз": по словам Белинского, весной 1838 он "стал здоров, светел, остер до невозможности, начал писать прекрасные стихи" (там же, 395). В 1838--41 К. поместил в "Моск. наблюдателе" и "Отеч. записках" ок. 40 стихов, не оставшихся незамеченными.

К. подписывался криптонимом θ: фита, начальная буква греч. слова "феос", бог -- шутливое прозвище К., полученное от друзей за его экзальтиров. настроение, когда он не мог ни о чем говорить, кроме как о "высоком и прекрасном". Большинство из 100 "пиес", написанных к 1838, к-рые он намеревался издать отд. книгой, не сохранились.

Лит. дебют К., стих. "Медный всадник. Сознание России у памятника Петра Великого" (МН, 1838, ч. 18),-- традиц. апология Петра I, пробудившего Россию "от сна полночи" ("наша Русь -- его созданье"); оно выпадает из осн. тональности лирики К., как и стихи "К Москве" (на к-рую поэт смотрит как на "живую летопись" "и русских бед, и русской славы"), "Песнь инвалида" -- об А. В. Суворове и иронич.-бытовое "Городок"; Белинский отнес "Медного всадника..." к явным неудачам (XI, 380--81, 395), Станкевич отозвался о нем как об "особенно хорошем" (Переписка Станкевича, с. 431).

Господствующие мотивы лирики К., определившие ее страдальческую и однообразную тональность,-- "тяжкая тоска", "горечь безучастья", неистребимость "сомнений вековых", бессмысленность, пустота прошлого и безнадежность безотрадного будущего; нерв мн. стихов -- плач о непрожитой жизни сердца, неутоленных желаниях и надеждах. На фоне этих традиц. мотивов элегич. и романтич. школы выделяются темы греха и раскаяния (соотносимые с поздней любовной лирикой Ф. И. Тютчева, как и интонац.-ритмич. рисунок нек-рых стихов), к-рые часто сгущаются до мотивов нечистой совести, переживания стыда и позора ("Элегия" -- "Есть сны ужасные", "Мой гений", "Ночная молитва" и др.). Поэзия К. как бы наглядно реализует в себе самый "состав" душевных терзаний участников кружка Станкевича. Однако эта "наглядность" была очевидной именно для посвященных. Отравляющая рефлексия, неотделимая от лирики К., была пережита и др. участниками кружка, что во многом способствовало увлечению его стихами: они их читали друг другу, цитировали в письмах, а Белинский в рецензиях упоминал о нем сразу вслед за М. Ю. Лермонтовым и А. В. Кольцовым; критик отмечал "болезненность", истинность и "выстраданность" чувства в "прекрасных" стихах "под фирмою 6", нередко высказываемого в "пленительных поэтических образах" (IV, 180; см. также: IV, 195--96, 526--27). Для позднейшего же и "незаинтересованного" восприятия скорбные и часто панихидные интонации поэта, сама "убийственная" рефлексия К., в отличие, напр., от лермонтовской (психол. родство с к-рым К., по преданию, вполне сознавал; об эпигонстве, в силу одноврем. публикаций обоих поэтов, говорить не приходится), оказались недействительными, "литературными", поглощенными условно-поэтич. строем обычной элегич. поэзии: лексика и стилистика К. в осн. ориентирована на поэзию пушкинского периода. Новое идеально-романтич. сознание не нашло в лице К. адекватных средств ху-дож. воплощения.

В поэтически более зрелой форме и с особенной остротой комплекс душевных переживаний К. выразился в стихах о любви: "Я уж давно за слезы упоенья--", (1838), "Ночное раздумье", "Ей", "Песня" ("Мне уж скоро тридцать лет"), "Когда горя преступным жаром..." (все -- 1840). Стих. "Я не люблю тебя..." (1838) -- одно из лучших в поэтич. наследии К.: признание в нелюбви выражено в нем с такой обреченной преданностью и силой, что не уступает всепоглощающей любовной страсти: "И, как безумный, я и плачу и тоскую, / И все о том, что не люблю тебя!"; мотивы раскаяния и вины ("Я обманул природу, / Тебя, себя...") не исчерпываются здесь этически напряженным переживанием внутр. разлада: неустранимость его разрешения обнаруживает универсальный смысл, свидетельствуя о неподвластной человеку логике развития чувства (ср. аналогичное по теме стих. В. Г. Бенедиктова 1837 г. с тем же назв.). Стих, ценил и К. Н. Леонтьев, для него оно было (в 1851) "ближе всего на свете" (Собр. соч., т. 9, СПб., 1913, с. 72). Неполнота пережитого или несостоявшегося чувства связывалась с собств. неспособностью к внерассудочной, цельной и в то же время неземной любви; она приобретала особенный для сознания поэта драматизм в контексте исповедуемых в кружке Станкевича представлений о значимости чувства: и мировоззрение, и этика кружка не только допускали счастье, любовь (в к-рой видели "таинство" жизни, своего рода религию, полноту бытия), но прямо их предписывали: доходящая до надрыва жажда любви и счастья постоянно сопутствует безнадежной и разуверившейся душе поэта.

В кон. 1838 Боткин сообщал Бакунину об изменившемся мироощущении К.: "скептич. неисчерпаемые фантазии" разрешились в "глубокое, нравственное религиозное чувство... Он поэт примирения" (Ежегодник РОПД. 1978, Л., 1980, с. 100); о том, что он "поэт примирения", а А. С. Пушкин -- "поэт распадения" К. сам, без к.-л. чувства дистанции, писал Белинскому (Белинский, XI, 395). Настроения примирения, надежда на новую жизнь и душевное возрождение получили отражение и в лирике, но клюшниковские благословения жизни ("Жизнь", "Утренний звон") и небесные видения отмечены известной насильственностью, мечтат. серафичностью, какой-то непрочностью, несмотря на искренность и этих порывов. Именно в строфах, связанных с темой религ. просветления, чаще всего возникают массовые элегич. клише -- "сладостные звуки", "святая грусть", "святой мой идеал", "заветный идеал", "святая гармония" и т. д. Одновременно во мн. стихах К. прибегает к симптоматичному для романтич. сознания скрещению возвышенного и низкого пластов бытия, рассчитанно-сниженным образам и интонациям ("Быть иль не быть -- ужасное мгновенье!.. Но самовар кипит, и вам готовят чай"; "Тянуться в небо... и потом / Преважно шлепнуть в грязь лицом" -- "Элегии", обе -- 1838; см. также "Претензии", 1840), однако в новую стилистич. цельность они не срастаются.

Приступы "ужасной хандры" К., возобновившиеся с весны 1839, перемежавшиеся периодами экзальтиров. просветления, все более начинают принимать форму, близкую к клинической (о чем сообщают в письмах Станкевичу Белинский, Боткин, Бакунин, Т. Н. Грановский). В обширном письме Станкевичу Белинский излагал историю душевных метаний К. и своих обострившихся с ним отношений (Белинский, XI, 395--406). К. "восстает" на Белинского, Боткина и Бакунина, обвиняя их во всех смертных грехах и требуя от них согласия со своими выводами об их "пошлости", чувственности и ничтожестве; после саркастич. эпистолярной "проповеди" против Белинского (не сохр., как, за редким исключением, и др. письма К.: он вообще не оставил проясняющих личность самопризнаний) -- К. вскоре сам назвал ее "помешательством" -- он принял с ним "тон спасителя", к-рому тот на минуту "поддался" (там же, с. 397)); Бакунину он с такой "адской логикой" нарисовал "нашу внешнюю жизнь", что у него "волосы стали дыбом" (Бакунин, т. 2, с. 249). Отношения К. с друзьями никогда не были вполне открытыми (не было ничего в душе другого, чего бы ни коснулась его скептич. ирония -- см.: Переписка Станкевича, с. 401), ближайшее же участие К. в их интимных делах (откровенность, исповедальность также предписывалась этикой кружка) в роли уличающего поверенного в отношениях Белинского и А. М. Щепкиной, Боткина и А. А. Бакуниной, Белинского и Боткина в период их временной враждебности -- все это привело к постепенному охлаждению и резкому неприятию личности К. Он все более замыкается в себе, отдаляется от друзей (попадает под влияние своего брата-врача Петра, такого же "ипохондрика"), пытающихся спасти его от потерянности, безволия, расслабленности и "разложения".

Внутр. кризис, как и психич. болезнь К., имеет свои вполне реальные корни: это свой вариант расчета с идеализмом, постулатам к-рого он так ревностно пытался следовать; в это время "безвозвратную погибель" своих друзей он видит в "стремлении к небывалому миру идеалов, вместо того, чтобы жить как все", в отречении "от простой веры отцов наших" (Белинский, XI, 401); самому же К., его "мефистофельской" по изначальным психологии, импульсам натуре, ни установка на простоту, ни мистич. настроения не давали твердой внутр. опоры.

Умств. интересы К. в нач. 1840-х гг., однако, не ослабевают: он говорит "очень умно о Гёте" (правда, "кроме Гёте и себя" он ни о чем не говорит -- Грановский и его переписка, т. 2, с. 380), делает интересные наблюдения в связи с творчеством Н. В. Гоголя, обсуждает в качестве лит. типов Погодина и Шевырёва (направл. против них язвит, ст. Белинского "Педант" была принята Боткиным и др. за статью К.); в последний приезд в Петербург в марте 1842 (после осени 1841), будучи в маскараде с И. И. Панаевым, К. "вкратце пересказал" ему "Феноменологию духа" Гегеля и суть заблуждений Белинского: "Панаев был в отчаянии" (Белинский, XII, 92); к этому времени критик уже совершенно охладевает к личности и поэзии К., удивляясь, что "стишонки" Красова и θ могли занимать его "как вопросы жизни и смерти" (там же, 129).

Не ранее, очевидно, весны 1843 (в июне этого года Белинский упоминал о чтении и оценках К. рукописи историка Ю. И. Венелина -- там же, 167) К. внезапно уезжает в деревню (ок. 40 лет живет в своем родовом имении на Украине, где, по-видимому, женится), порывает все связи и остается в полном забвении (многие считали его умершим). Единств, публикация этого времени -- пов. "Любовная сказка", написанная, видимо, во время приезда в Москву в 1849 и напечатанная в "Отеч. записках" (1849, No 6) (как прозаик К. дебютировал в 1841 -- рассказом "Привидение первого мужа, или Вдова замужем" -- непритязательным очерком из светской жизни, с элементами нравоописания: Л Г, No 50). В повести К., любопытном явлении прозы 1840-х гг., по-своему преломились влияние натуральной школы, отзвучавшие романтич. веяния и поиски средств психологич. реалистич. письма. Среда как бы провоцирует, но не определяет личных качеств героев, обычных людей смешанных свойств, не устойчивых ни в слабостях, ни в достоинствах (однако более удался К. жен. тип не идеальной, но вполне положит, героини, с зачатками эмансипированности). Тип "мечтат. романтика" трансформируется в "семейного мечтателя", не сознающего в себе др. призвания; литературно полемичен и неоднократно возникающий в повести мотив "сбывшейся мечты" -- в противовес традиционно недостижимой: герой, т. о., лишается возможности сослаться (в своих внутр. неудачах) на прозу и "пошлость" жизни.

В 1880 К. неожиданно, "будто выходец с того света" (PB, 1883, No 2, с. 803), появляется в Москве, встречается с другом юности Катковым (к-рого он некогда "уважал" и "умолял не сбиться с пути"-- Белинский, XI, 401); в "Рус. вестнике" Катков напечатал стихи К. 1880-х гг. со своим вступлением (1883, No 2, 1886, No 5). Как явствует из этих стихов и письма к А. В. Станкевичу 1880 (изд. 1964, с. 493), К. остался верен своим убеждениям, во многом прежними остались и поэтич. мотивы, приобретая в нек-рых случаях энергическую афористичность: "Насквозь грехом, насквозь пропитан ложью, / Грешил и плакал, плакал -- и грешил"; "Я пережил все помыслы земные / И нищий духом Богу предстаю" -- из стих. "Вечер. Chez-soi. Пред иконой матери всех скорбящих" (1880), но б.ч. это зарифмов. декларации отстоявшегося душевного опыта, помещенные, к тому же, в публицистич. контекст, исполненный инвектив новому веку. В программном стих. "Nova ars poetica. Мечты и идеалы поэта будущности" (1880) кротость, терпение, дух добра и святыни -- качества, к к-рым призывает уже обретший их автор,-- совмещаются с морализующим указующим перстом учителя жизни, обличителя и нового, и старого поколений. При этом неизжитыми остались виденья "небесной любви", составляющие "святилище души" 70-летнего поэта ("Беатриче", "Ad venerem uranium").

Я. П. Полонский, знавший К. в нач. 1840-х гг., вывел его в поэме "Свежее предание" (1861--62) под именем Камкова, рефлексирующего интеллигента-идеалиста 1830--40-х гг.-- образ, не ставший ключом к личности К.; нек-рые черты его облика использовал И. С. Тургенев в рассказе "Гамлет Щигровского уезда" (Тургенев, IV, 591). Модель творч. поведения К. нашла отражение в пародии А. М. Бакунина на "философии, друзей его сына" (хотя автор ее не был знаком с поэтом) "Приди хандра, мой гений мощный...", к-рая местами "прямо метит" в К. (Гинзбург, с. 146--47).

Изд.: Сб. лучших произв. рус. поэтов, СПб., 1858 (Сост. Н. Д. Щербина); Гербель; Поэты 1820--1830-х гг.; Поэты кружка Н. В. Станкевича, М.--Л., 1964 (вступ. ст., послесловие и прим. С. И. Машинского; вкл. все известные стихи К.); Рус. эпиграмма; "Любовная сказка".-- В кн.: Проза рус. поэтов, М., 1982 (изд. подготовлено А. Л. Осповатом).

Лит.: Белинский (ук.); Анненков П. В., Н. В. Станкевич. Переписка его и биография, М., 1857; Переписка Н. В. Станкевича. 1830--1840, М., 1914; Т. Н. Грановский и его переписка, т. 2, М., 1897 (ук.); Кольцов А. В., ПСС, СПб., 1909 (ук.); Аксаков К. С, Воспоминание студентства. 1832--35 гг., СПб., 1911; Бакунин М. А., Собр. соч. и писем, т. 2, М., 1934 (ук.); Полонский Я. П., Проза, М., 1988, с. 366-- 67; Достоевский, XIX, 351; Барсуков, IV, V (ук.); Бродский Н. Л., Поэты кружка Станкевича, СПб., 1913; В. Г. Белинский и его корреспонденты, М., 1948, с. 74--75; Гинзбург Л., О лирике, изд. 2-е, Л., 1974, с. 142--48; Журавлева А. И., О поэтах кружка Станкевича.-- "Вестник МГУ". Сер. Филология, 1967, No 4; Манн Ю. В., В кружке Станкевича, М., 1983; ЛН, т. 56--58, 67 (ук.); Bourmeyster A., Stankevič et t'idéatisme humanitaire des années 1830, t. 1--2, Lille, 1974 (ук.). + Некролог: ИВ, 1895, No 5. Венгеров. Источ.; КЛЭ; Иванов; Боград. ОЗ (1); Рус. писатели, 1990; Муратова (1); Масанов.

Архивы: ЦГИАМ, ф. 418, оп. 98, д. 302; оп. 102, д. 119 (студенч. дело К.); НБ МГУ (рукопись К. на рус. и лат. яз. "О духе рим. лит-ры", 1832); ГИМ, ф. 351, No 68, и др. (письма Н. В. Станкевичу, 1839, Ал-дру В. Станкевичу 1880-х гг.).

Л. М. Щемелева.

Русские писатели. 1800--1917. Биографический словарь. Том 2. М., "Большая Российская энциклопедия", 1992