Кареев Николай Иванович - Новая биография Мирабо

Новая біографія Мирабо.

(Das Leben Mirabeaus von Alfred Stern. Berlin, 1889).

Въ столѣтнюю годовщину великой французской революціи особенно посчастливилось первому ея крупному дѣятелю, знаменитому графу Мирабо, о которомъ въ 1889 году вышло въ свѣтъ два большихъ историческихъ труда, одинъ по-французски, другой по-нѣмецки. Одинъ изъ нихъ, томъ въ 730 страницъ, представляющій собою жизнеописаніе Мирабо до начала революціи, является продолженіемъ капитальной работы о родѣ Мирабо, предпринятой нѣсколько лѣтъ тому назадъ академикомъ Луи деЛомени: смерть автора, успѣвшаго окончить два первые тома этой работы, лишь на время пріостановила ея продолженіе, такъ какъ его сынъ, Шарль де Ломени, взялъ на себя трудъ довести начатое дѣло до конца, и вотъ въ позапрошломъ году поступилъ въ продажу указанный томъ, въ которомъ заключается біографія самаго знаменитаго изъ всѣхъ Мирабо. Такимъ образомъ, Мирабо-отецъ, такъ называемый "другъ людей", біографія коего входитъ въ составъ первой части всей работы, и Мирабо-сынъ, герой революціи, нашли своихъ историковъ въ отцѣ и сынѣ Ломени. Послѣднему остается только выпустить четвертый томъ общаго предпріятія, который будетъ заключать въ себѣ біографію Мирабо уже во время революціи. Если первый томъ работы Ломени-сына, доводящій біографію Мирабо почти до самаго 1789 г., подоспѣлъ къ столѣтней годовщинѣ событія, сдѣлавшаго Мирабо крупною историческою личностью, то нужно желать, чтобы къ столѣтней годовщинѣ со дня смерти великаго трибуна, скончавшагося, какъ извѣстно, 2 апрѣля 1791 года, вышла въ свѣтъ и та часть работы, въ которой должна быть изображена дѣятельность Мирабо въ національномъ собраніи. Читателямъ Русской Мысли уже былъ данъ отчетъ о сочиненіи Шарля де-Ломени однимъ изъ рецензентовъ "Библіографическаго отдѣла" (Русская Мысль 1890 г., кн. IV), и въ настоящей замѣткѣ мы остановимся только на другой біографіи Мирабо, принадлежащей перу Альфреда Штерна, профессора исторіи въ цюрихскомъ федеральномъ политехникумѣ. Появленіе этого труда въ 1889 г., повидимому, не было случайностью: наступленіе столѣтней годовщины 1789 г., вообще оживившее интересъ къ изученію исторіи переворота, который унесъ съ собою "старый порядокъ" во Франціи, могло внушить и почтенному цюрихскому профессору мысль заняться біографіей Мирабо, игравшаго столь видную роль въ событіяхъ того времени, да и самъ авторъ въ предисловіи къ своей книгѣ прямо заявляетъ, что слѣдовало "bei der hundertjährigen Wiederkehr der grossen Erinnerungstage des dämonischen Mannes nicht zu vergessen". Сочиненіе Штерна, состоящее изъ двухъ томовъ по 320 страницъ каждый, содержитъ въ себѣ полную біографію Мирабо, раздѣленную на двѣ части -- до революціи и во время революціи. Когда будетъ оконченъ трудъ Ломени, мы будемъ имѣть, такимъ образомъ, двѣ капитальныя работы объ одной изъ главныхъ историческихъ фигуръ французской революціи, и тогда будетъ удобно на основаніи новыхъ изысканій познакомить читающую публику съ замѣчательною личностью, уже столько разъ привлекавшею къ себѣ вниманіе историковъ и, тѣмъ не менѣе, до сихъ поръ остающеюся во многихъ отношеніяхъ психологическою загадкой. Пока мы ограничиваемся нѣсколькими замѣчаніями не о самомъ Мирабо, а объ указанной о немъ книгѣ, которая, конечно, найдетъ читателей среди не одной нѣмецкой публики.

Трудъ проф. Штерна имѣетъ характеръ самостоятельнаго изслѣдованія, произведеннаго на основаніи документальныхъ источниковъ: не ограничившись изученіемъ работъ своихъ предшественниковъ и всего печатнаго матеріала, касающагося Мирабо, авторъ предпринялъ архивныя разысканія въ Парижѣ, Берлинѣ, Вѣнѣ, Невшателѣ и Женевѣ, давшія ему немало интереснаго матеріала, изъ котораго кое-что онъ помѣстилъ въ видѣ pièces justificatives въ приложеніяхъ къ обоимъ томамъ своего труда. Впрочемъ, по количеству неизданныхъ источниковъ, вошедшихъ въ работу, сочиненіе Штерна значительно уступаетъ книгѣ Ломени, получившаго громадное количество матеріала въ наслѣдство отъ своего отца и умножившаго его своими собственными разысканіями. Можно даже сказать, что во многихъ отношеніяхъ нѣмецкій біографъ Мирабо прямо зависитъ отъ французскаго. Дѣло въ томъ, что Ломени предпослалъ своему труду рядъ отдѣльныхъ статей о Мирабо, которыми Штернъ, какъ самъ онъ признается, широко воспользовался: пишущему эти строки пришлось прочесть оба труда одинъ за другимъ, французскій прежде нѣмецкаго, и при чтеніи перваго тома біографіи, написанной Штерномъ, весьма легко было отмѣчать тѣ мѣста книги, гдѣ зависимость Штерна отъ Ломени совершенно очевидна. Кромѣ того, въ своемъ предисловіи первый благодаритъ второго за устныя и письменныя сообщенія, которыя онъ ему дѣлалъ, за критическія замѣчанія, присланныя французскимъ историкомъ на корректурныхъ листахъ книги во время ея печатанія. Впрочемъ, и Штернъ не остался въ долгу передъ своимъ корреспондентомъ: и Ломени для своей работы имѣлъ не разъ случай воспользоваться указаніями, какія ему дѣлалъ Штернъ. Сравнивая, кстати, обѣ біографіи Мирабо, должно отмѣтить, что изложеніе Ломени является, такъ сказать, болѣе громоздкимъ, благодаря именно массѣ сырого матеріала, включеннаго въ текстъ: недаромъ французская біографія обѣщаетъ превосходить размѣрами нѣмецкую болѣе, нежели въ два раза, причемъ еще значительную часть нѣмецкой біографіи занимаютъ главы, посвященныя предкамъ и родителямъ Мирабо и опирающіяся на работы Ломени-отца. Что касается каждаго тома книги Штерна въ отдѣльности, то второй, несомнѣнно, гораздо болѣе самостоятеленъ, чѣмъ первый, такъ какъ для него авторъ уже не имѣлъ такого подспорья, какимъ были для перваго тома упомянутыя статьи Ломени-сына {Самъ Штернъ указываетъ только на зависимость перваго тома отъ работъ Ломени: "Wie viel der deutsche Biograph Mirabeaus den Arbeiten schuldet, die den Namen Loménie tragen,-- wird jedes Kapitel des ersten Bandes der nachfolgenden Darstellung beweisen".}. Кромѣ того, этотъ второй томъ имѣетъ значеніе какъ бы совершенно отдѣльнаго сочиненія, излагающаго событія французской революціи съ мая 1789 г. по мартъ 1791 года: дѣятельность Мирабо въ эти два года была такъ кипуча, многостороння, вліятельна, что въ рамки его жизнеописанія съ удобствомъ вкладывается исторія цѣлаго періода французской революціи. Поэтому въ числѣ книгъ, разсказывающихъ исторію великаго переворота, не можетъ оставаться неотмѣченнымъ второй томъ біографіи Мирабо, написанной Штерномъ, тѣмъ болѣе, что, сосредоточивая изложеніе событій около центральной фигуры, авторъ волей-неволей долженъ былъ касаться такихъ сторонъ дѣла, которыя часто ускользали отъ вниманія общихъ историковъ эпохи, и выводить на сцену людей, принимавшихъ участіе въ политической борьбѣ только благодаря тому, что ихъ трудами пользовался Мирабо, довольно часто, какъ извѣстно, загребавшій жаръ чужими руками. Весьма нерѣдко сосредоточеніе историческихъ событій около одной личности, принимавшей въ нихъ участіе, влечетъ за собою ошибочное преувеличеніе ихъ значенія въ описываемыхъ событіяхъ, но Штернъ не заслуживаетъ упрека съ этой стороны: скорѣе можно думать, что общее его историческое міросозерцаніе покоится на тезисѣ, діаметрально противуположномъ признанію за личностью силы и способности вліять на ходъ событій, что, конечно, должно было его спасти отъ какихъ бы то ни было преувеличеній въ изображеніи дѣятельности Мирабо. Притомъ, самый неуспѣхъ политическихъ плановъ и предпріятій великаго трибуна способенъ скорѣе приводить къ мысли о тщетности индивидуальныхъ попытокъ отвращать теченіе исторіи отъ его естественнаго русла, хотя это не мѣшало нѣкоторымъ историкамъ высказывать увѣренность, что Мирабо былъ единственный человѣкъ, который могъ консолидировать пріобрѣтенія революціи и предотвратить слѣдовавшія за его смертью потрясенія государства.

Личность Мирабо интересна въ двухъ отношеніяхъ: въ историческомъ и въ психологическомъ. Историческій интересъ къ его личности возбуждается, конечно, тою выдающеюся ролью, какую Мирабо игралъ въ началѣ революціи, тою оцѣнкой, какую онъ дѣлалъ положенію вещей, ходу событій, людямъ, принимавшимъ въ нихъ участіе, тѣми, наконецъ, политическими планами, осуществленіе коихъ, по его мнѣнію, только и могло установить во Франціи конституціонную монархію, упрочить новый общественный строй и спасти страну отъ анархіи. Съ этой точки зрѣнія Мирабо интересенъ для историка не только въ ту пору, когда совершалась его дѣятельность въ національномъ собраніи, но и въ пору, когда происходила въ немъ, такъ сказать, подготовка будущаго политическаго борца. Особенно, разумѣется, любопытны его теоретическія воззрѣнія въ области политики, его взгляды на современное положеніе вещей передъ революціей, его предсказанія, касавшіяся будущихъ генеральныхъ штатовъ, его стремленіе къ политической дѣятельности въ то еще время, когда никто не предвидѣлъ событій 1789 г.: историческій матеріалъ, оставшійся отъ Мирабо и о Мирабо, позволяетъ его біографу прослѣдить, какъ складывались его политическія воззрѣнія и стремленія, когда ничто еще не указывало на событія, которыя открывали передъ честолюбіемъ Мирабо и его поразительною жаждой дѣятельности самые широкіе горизонты. Быть можетъ, Штерну въ виду этого слѣдовало бы нѣсколько подробнѣе, нежели онъ это сдѣлалъ, остановиться на тѣхъ политическихъ идеяхъ, которыя сложились у Мирабо къ 1789 г. подъ вліяніемъ и жизненнаго опыта, и читавшихся имъ книгъ. Быть можетъ также, что Штерну не мѣшало бы рельефнѣе оттѣнить то обстоятельство, что основные элементы политической программы Мирабо въ 1789--91 годахъ уже заключаются въ его теоретическихъ воззрѣніяхъ предъидущихъ лѣтъ. Чтобы выдвинуть все это на первый планъ, на мѣстѣ Штерна мы, быть можетъ, пожертвовали бы нѣкоторыми подробностями личной судьбы Мирабо, хотя и онѣ опять-таки очень любопытны въ историческомъ же отношеніи: семейная хроника Мирабо содержитъ въ себѣ массу матеріала для характеристики нравовъ французскаго общества въ XVIII вѣкѣ, такъ что Ломени-отецъ имѣлъ полное право разсматривать свой трудъ Les Mirabeau, какъ "études sur la société franèaise au XVIII siècle". Впрочемъ, въ своей біографіи Штернъ, повидимому, поставилъ себѣ задачу прослѣдить шагъ за шагомъ жизнь Мирабо, слѣдуя чисто-хронологическому порядку, что и мѣшало ему при разсмотрѣніи болѣе раннихъ фактовъ указывать на ихъ значеніе для фактовъ позднѣйшихъ, а при разсмотрѣній послѣднихъ ссылаться на факты болѣе ранніе: ему некогда, такъ сказать, останавливаться, чтобы подводить итоги подъ предъидущимъ и намѣчать послѣдующее, онъ считаетъ излишнимъ сближать однородныя черты изъ разныхъ моментовъ для того, чтобы дать болѣе или менѣе ясную характеристику главнаго героя своей книги, и все это онъ предоставляетъ дѣлать самому читателю, давая ему массу интересныхъ фактовъ, характеризующихъ и нравы французскаго общества во второй половинѣ XVIII вѣка, и личность самого Мирабо, и его политическіе взгляды и стремленія, и его участіе въ событіяхъ революціонной эпохи, но какъ бы остерегаясь отъ того, чтобы высказать собственное сужденіе о человѣкѣ и объ его исторической роли, которое касалось бы не отдѣльныхъ его дѣйствій и намѣреній, а самаго его существа. Я не говорю, чтобы читатель не вынесъ изъ книги Штерна никакого общаго представленія объ историческомъ значеніи Мирабо, но это общее представленіе приходится ему создавать себѣ самому, такъ какъ авторъ на всемъ протяженіи двухъ томовъ заставляетъ говорить самые факты, взятые въ ихъ хронологической послѣдовательности. Совершенно такъ же (и это, конечно, вполнѣ послѣдовательно) исполняетъ онъ то, что можно назвать психологическою стороной въ задачѣ каждаго біографа, изображающаго какую бы то ни было историческую личность: изъ массы фактовъ, которые онъ могъ бы втиснуть въ свое изложеніе, онъ съ большимъ искусствомъ выбираетъ наиболѣе характерные, давая такимъ образомъ читателю готовый матеріалъ для характеристики Мирабо, какъ личности съ извѣстнымъ темпераментомъ, талантомъ, умственнымъ и нравственнымъ строемъ, но не давая самой характеристики. Между тѣмъ, личность Мирабо, какъ мы сказали, кромѣ интереса историческаго, способна, возбуждать интересъ и психологическій: его способности и пороки, его великодушныя стремленія и недостойныя слабости, то обаяніе, которое онъ производилъ на людей, имѣвшихъ съ нимъ дѣло, и то недовѣріе, которое онъ, тѣмъ не менѣе, встрѣчалъ съ разныхъ сторонъ, -- все это дѣлаетъ личность Мирабо весьма мудреною для пониманія, весьма трудною для характеристики, и уже самое разногласіе, существующее въ приговорахъ о немъ современниковъ и потомства, указываетъ на то, что передъ біографомъ находится здѣсь весьма нелегкая задача. Самъ Штернъ въ концѣ своего предисловія заявляетъ, что въ предметѣ его книги содержится своего рода психологическая проблемна, "wie sich so viel Monstrosität des Menschlichen mit so viel politischem Genius verbinden konnte"; но, поставивъ себѣ задачей начертать образъ (ein Lebensbild), "который, по крайней мѣрѣ, не слишкомъ былъ бы далекъ отъ дѣйствительности", онъ понялъ свою задачу только въ смыслѣ точнаго воспроизведенія отдѣльныхъ чертъ, не позаботившись о томъ, чтобы творчески соединить ихъ въ одно цѣлое и, познакомивъ съ предметомъ по частямъ, дать и цѣлое его изображеніе, болѣе выпуклое и ярче освѣщенное. Читатель былъ бы гораздо болѣе удовлетворенъ по прочтеніи книги,-- самой по себѣ, все-таки, интересной,-- особенно тогда, если бы Штернъ пошелъ еще далѣе, если бы слилъ воедино такую психологическую характеристику Мирабо съ историческою характеристикой его политической роли; быть можетъ, читатель и не согласился бы съ тѣмъ или другимъ въ такой характеристикѣ, но она облегчила бы ему составленіе собственнаго взгляда на историческую личность и ея жизненную роль, такъ какъ вполнѣ самостоятельная обработка такихъ приговоровъ, хотя бы и на основаніи искусно выработанныхъ фактовъ, дѣло нелегкое, особенно ежели приходится сочетать точки зрѣнія психолога и историка, подходящихъ къ одному и тому же предмету съ разныхъ сторонъ. Весьма вѣроятно, что если бы Штернъ не уклонился отъ того, чтобы и самому почаще выступать съ собственными сужденіями и приговорами, а не заставлять почти всегда говорить только одни факты, какъ бы краснорѣчивы они ни были, его общій выводъ изъ всей книги былъ бы содержательнѣе той формулы, въ которой мы позволяемъ себѣ видѣть "мораль басни". На послѣдней страницѣ второго тома авторъ разсуждаетъ приблизительно слѣдующимъ образомъ. У каждаго, кто окидываетъ однимъ взоромъ жизнь Мирабо, являются два вопроса: о судьбѣ самого Мирабо (сложись его молодость иначе) и о ходѣ революціи (не умри онъ такъ безвременно),-- и смѣльчаки рѣшались отвѣчать на эти вопросы, но обязанность (Amt) историка лишь въ томъ, чтобы узнать дѣйствительно случившееся, а изъ сопоставленія силы событій и безуспѣшности стремленій генія онъ можетъ быть склоненъ вывести только то заключеніе, что "желѣзная необходимость событій въ общемъ и цѣломъ сильнѣе дѣйствующей въ противность имъ волѣ сильнѣйшей единицы". Не касаясь пока вопроса о вѣрности или невѣрности этого вывода, мы не можемъ не назвать его слишкомъ тощимъ въ сравненіи съ тѣмъ обиліемъ собраннаго Штерномъ матеріала, который самъ напрашивается на болѣе содержательныя обобщенія: и объективныя данныя обоихъ томовъ книги, и частныя соображенія автора, вызванныя нѣкоторыми отдѣльными фактами, позволяютъ,-- даже вовсе не прибѣгая къ смѣлымъ гаданіямъ о томъ, что было бы, если бы и т. д.,-- установить болѣе опредѣленный общій взглядъ на Мирабо, какъ на человѣка и какъ на политическаго дѣятеля, указавъ, между прочимъ, и на то, какія причины, лежавшія въ самой личности Мирабо, мѣшали ему сдѣлаться тѣмъ, къ чему онъ стремился и на что имѣлъ всѣ права по своему политическому таланту, и отмѣтивъ, что проиграла Франція вслѣдствіе неосуществленія политическихъ плановъ Мирабо, которымъ и Штернъ не отказываетъ, по крайней мѣрѣ, въ вѣрности пониманія того положенія, въ какомъ находились дѣла, и въ проницательности относительно будущаго. Ссылка на силу событій -- общее мѣсто: если планы Мирабо не увѣнчались успѣхомъ, то причины этого заключались не въ однихъ внѣшнихъ по отношенію къ Мирабо обстоятельствахъ, создававшихъ ходъ событій, но и въ собственномъ поведеніи Мирабо, которое тоже участвовало въ созиданіи этого хода наравнѣ съ поведеніемъ другихъ лицъ, игравшихъ ту или другую роль на тогдашней исторической сценѣ, происходило ли дѣйствіе во дворцѣ или въ якобинскомъ клубѣ, въ національномъ собраніи или на городскихъ улицахъ. Въ собственной книгѣ Штерна ходъ событій вовсе не является единымъ и безраздѣльно царящимъ въ исторіи рокомъ. Пристальное изученіе имъ дѣятельности Мирабо во всѣхъ подробностяхъ и на основаніи документовъ, изученіе ея въ связи съ оцѣнкою, какую онъ дѣлалъ поведенію другихъ лицъ, и съ оцѣнкою, какую послѣднія дѣлали его поведенію, должно было привести автора къ пониманію того, что ходъ событій создавался не самъ собою, что событія складывались подъ вліяніемъ отдѣльныхъ поступковъ отдѣльныхъ лицъ, что разъ Мирабо принималъ въ нихъ большое участіе, его поступки опредѣляли ихъ ходъ и не только тогда, когда онъ достигалъ своихъ цѣлей, но и тогда, когда именно его-то участіе при извѣстномъ къ нему недовѣріи и портило то самое дѣло, ради котораго онъ напрягалъ всѣ усилія. Штернъ въ своей книгѣ достаточно анализировалъ и политическую дѣятельность Мирабо, и главныя событія эпохи для того, чтобы съ полнымъ правомъ, охватывая жизнь Мирабо однимъ взглядомъ, резюмировать ея историческій смыслъ въ такой формулѣ, которая дѣйствительно была бы выводомъ изъ изученія этой жизни, а не была бы общимъ мѣстомъ, способнымъ имѣть тысячи приложеній. Притомъ, идея, что "die eherne Notwendigkeit der Ereignisse im ganzen und grossen ist stärker als der entgegenstrebende Wille des stärksten Einzelnen", въ качествѣ общаго вывода, играетъ скорѣе роль предвзятой мысли, руководившей Штерномъ, когда онъ приступалъ къ изученію жизни Мирабо: ссылка на эту общую формулу, кажется намъ, и помѣшала автору біографіи Мирабо произвести болѣе тонкій анализъ, результатомъ коего могъ бы быть только болѣе содержательный приговоръ объ историческомъ значеніи этого политическаго дѣятеля. Именно Штерну слѣдовало бы внимательнѣе отнестись къ вопросамъ о томъ, почему воля Мирабо стремилась дѣйствовать въ противность ходу событій, въ чемъ и почему между ними заключалось противорѣчіе, что обусловливало неуспѣхъ Мирабо, несмотря на его почти пророческую проницательность, его энергію, обаятельность его личности, его популярность. И тѣмъ болѣе было бы послѣдовательно со стороны Штерна это сдѣлать въ одномъ общемъ итогѣ, что онъ именно такъ и поступаетъ, когда ему приходится касаться единичныхъ намѣреній и поступковъ своего героя.

При всемъ нашемъ уваженіи къ чисто-ученой сторонѣ сочиненія Штерна, мы самымъ рѣшительнымъ образомъ возстаемъ противъ историко-философской концепціи, подсказавшей ему такой тощій выводъ относительно всей политической дѣятельности Мирабо и, какъ намъ кажется, отклонившей его отъ болѣе топкаго анализа фактовъ, который только и могъ привести его къ болѣе содержательному résumé. Въ области исторіи нельзя работать безъ извѣстныхъ историко-философскихъ презумицій, ясно сознанныхъ и опредѣленно формулированныхъ или безсознательно руководящихъ научною дѣятельностью историка и узнаваемыхъ только посредствомъ критическаго анализа ея результатовъ. Если наше толкованіе вѣрно, основною исторіологическою концепціей Штерна является приведенная выше формула о роковой силѣ событій, о роковомъ безсиліи личности, и мы рѣшаемся поставить въ прямую связь то, что на нашъ взглядъ есть капитальный недостатокъ въ сочиненіи Штерна, съ этою формулой, ибо, прежде всего, при предположенной вѣрности мысли, въ ней заключающейся, біографія, какъ отрасль научно-исторической литературы, собственно говоря, почти утрачиваетъ всякій смыслъ. Въ самомъ дѣлѣ, если историкъ долженъ изучать только дѣйствительно случившееся, а таковымъ нужно считать лишь то, что создано желѣзною необходимостью событій, какіе научные резоны могутъ существовать у историка для того, чтобы изслѣдовать индивидуальныя стремленія, идущія весьма часто наперекоръ теченію, а потому не осуществляющіяся? И, прежде всего, съ этой точки зрѣнія пришлось бы осудить самого Штерна за то, что въ своемъ историческомъ трудѣ (во второй его части, главнымъ образомъ) ему гораздо больше приходится заниматься неосуществившимися планами и неудавшимися попытками Мирабо, чѣмъ событіями дѣйствительно совершившимися и тѣмъ самымъ доказавшими свою необходимость. Какъ бы мы ни смотрѣли на мысль заключительной формулы Штерна съ общеисторической точки зрѣнія, въ примѣненіи къ жизни отдѣльнаго человѣка или къ историческому изображенію такой жизни, она является прямо убійственной: въ практическомъ отношеніи принятіе заключительной формулы Штерна равносильно принятію рѣшенія дать полное laissez passer совершающимся вокругъ насъ событіямъ, такъ какъ перечить имъ безсмысленно, хотя бы мы были всѣ геніальны, какъ Мирабо; въ теоретическомъ же отношеніи только съ нѣкоторою непослѣдовательностью, допуская внутреннія противорѣчія въ своей работѣ, можно при такомъ фаталистическомъ взглядѣ заниматься біографіями, если только послѣднія не предпринимаются исключительно для доказательства фаталистическаго тезиса. Очевидно, не съ такою цѣлью занялся Штернъ жизнеописаніемъ Мирабо, а потому у него дѣло и не могло обойтись безъ противорѣчія между исторіологическою идеей и дѣйствительнымъ отношеніемъ автора къ своему предмету. Это противорѣчіе мы ставимъ ему даже въ заслугу, ибо для насъ немыслимо было бы положить столько труда на изученіе одной исторической личности, какъ бы заранѣе зная, что значеніе ея равно нулю. Съ точки зрѣнія желѣзной необходимости событій, Штерну слѣдовало бы вообще осудить Мирабо за то, что онъ пытался идти наперекоръ имъ, а, между тѣмъ, въ общемъ біографъ находитъ правильною ту оцѣнку, которую его герой дѣлаетъ положенію вещей, и не безъ сочувствія относится къ его политическимъ планамъ. Или различнымъ образомъ судя въ отдѣльности тѣ или другіе планы и попытки Мирабо, одинаково вытекавшіе изъ противленія его воли ходу событій, но не одинаково цѣлесообразные и практичные, судя ихъ именно со стороны ихъ пригодности и осуществимости, Штернъ тѣмъ самымъ признаетъ, что передъ желѣзною необходимостью событій, создаваемыхъ, конечно, поведеніемъ самихъ людей, поведеніе той или иной единицы, дѣйствующей имъ наперекоръ, не всегда бываетъ совсѣмъ безсильно и не всегда должно отступать безъ всякаго успѣха. Только отвергая въ душѣ историческій фатализмъ, только безсознательно вѣря въ активную роль личности въ исторіи, можно вообще, какъ это и дѣлаетъ Штернъ въ біографіи Мирабо, съ интересомъ и вниманіемъ слѣдить за словами и дѣйствіями исторической личности, за ея отношеніями къ людямъ и событіямъ.

Задумавъ дать русскому читателю понятіе о книгѣ Штерна, я невольно остановился подробнѣе всего на такой ея сторонѣ, которая могла бы пройти незамѣченной, если бы не представлялось при этомъ нѣкотораго общаго вопроса касательно біографіи, какъ особаго вида исторической литературы. Когда говорятъ, и, нужно замѣтить, говорятъ въ настоящее время часто, что при современномъ состояніи исторіи, какъ науки, на біографіи слѣдуетъ смотрѣть, какъ на научныя работы не особенно высокаго порядка, то едва ли отдаютъ себѣ ясный отчетъ о томъ, какое значеніе имѣетъ вообще біографическій элементъ въ исторіи. Беря исторію какой-либо эпохи въ прагматическомъ отношеніи, т.-е. исторію какихъ-либо событій, составляющихъ изъ себя цѣлое историческое движеніе, историкъ-аналитикъ необходимо долженъ будетъ разложить эти событія на отдѣльныя дѣйствія отдѣльныхъ людей и каждому лицу указать его мѣсто въ ходѣ этихъ событій; тутъ, такъ сказать, онъ наблюдаетъ сплетеніе отрывковъ отдѣльныхъ біографій въ сложную ткань скрещивающихся взаимодѣйствій, и лишь тогда онъ наилучшимъ образомъ могъ бы понять ходъ событій даннаго времени, когда ему были бы извѣстны біографіи всѣхъ лицъ, принимавшихъ въ нихъ участіе. Мы, несомнѣнно, достигли бы наиболѣе совершеннаго пониманія, напримѣръ, прагматической стороны французской революціи, если бы біографіи наиболѣе выдающихся ея "героевъ" и наиболѣе типическихъ лицъ изъ "толпы" были изслѣдованы столь же обстоятельно и безпристрастно, какъ изслѣдована въ сочиненіи Штерна жизнь Мирабо. Говоря это, я имѣю въ виду только одну сторону дѣла, значеніе біографій для прагматической исторіи, каковою должна являться, напримѣръ, исторія революціи, разсматриваемой, какъ цѣпь находящихся между собою въ причинной связи событій. Конечно, этимъ не исчерпывается научное значеніе біографіи, и, не касаясь другихъ еще сторонъ дѣла, особое вниманіе слѣдуетъ обратить на то значеніе, какое могутъ имѣть научно разработанныя біографіи для того, что позволительно называть теоріей историческаго процесса. Однимъ изъ капитальнѣйшихъ вопросовъ такой теоріи всегда будетъ вопросъ о роли личности въ исторіи, и біографіи историческихъ дѣятелей, принимавшихъ, подобно Мирабо, наибольшее участіе въ событіяхъ, несомнѣнно, должны быть принимаемы въ разсчетъ при теоретической разработкѣ отдѣльныхъ частей этого вопроса. Здѣсь не мѣсто, конечно, распространяться о томъ, что въ его рѣшеніи должно основываться на общихъ соображеніяхъ и что необходимо отнести на счетъ фактическаго матеріала, который долженъ въ данномъ случаѣ заключаться въ научно разработанныхъ біографіяхъ, по едва ли лишнимъ, хотя бы и прямо по отношенію къ сочиненію Штерна, будетъ сказать, чего слѣдовало бы требовать отъ научно разработанныхъ біографій въ виду мало, впрочемъ, еще сознаваемыхъ требованій теоріи историческаго процесса. Само собою разумѣется, что написанная Штерномъ біографія Мирабо оказалась бы совершенно неудовлетворительною, если бы мы прикинули къ ней такую мѣрку, но въ этомъ отношеніи неудовлетворительными нужно будетъ признать всѣ существующія въ исторической литературѣ біографіи, даже наилучшія изъ нихъ, и по причинѣ весьма понятной, такъ какъ кто же когда-либо подходилъ къ работѣ надъ біографіей исторической личности со сколько-нибудь выработанною теоріей историческаго процесса, съ сколько-нибудь значительнымъ запасомъ нуждающихся въ провѣркѣ положеній и требующихъ рѣшенія вопросовъ о роли личности въ исторіи, со сколько-нибудь намѣченными теоретическими цѣлями? Характеръ всякой научной работы и даже прямо ея содержаніе зависятъ не только отъ того фактическаго матеріала, который былъ въ распоряженіи работника, но и отъ тѣхъ отвѣтовъ, ради которыхъ онъ приступаетъ къ допросу своихъ свидѣтельствъ, а, въ такомъ случаѣ, что же мудренаго въ томъ, что всѣ существующія біографіи не содержатъ въ себѣ прямыхъ отвѣтовъ на вопросы, интересующіе всякаго, кто занимается теоріей историческаго процесса? Если, однако, многимъ кажется еще весьма проблематичной какая бы то ни была польза отъ подобной теоріи, едва ли кто станетъ оспаривать, что самое дѣло біографической литературы, имѣющей свои собственныя задачи, только выиграло бы, если бы біографы расширяли кругъ вопросовъ, съ коими они подходятъ къ своему фактическому матеріалу. Если Штернъ не далъ намъ ни психологической, ни исторической характеристики Мирабо, имъ самимъ сдѣланной, а не той, которая дѣлается самими фактами, то только потому, что самъ съузилъ свою задачу, не поставивъ себѣ нѣкоторыхъ психологическихъ и историческихъ вопросовъ, рѣшеніе коихъ должно было бы привести его къ болѣе опредѣленному и содержательному выводу объ исторической роли Мирабо; но разъ біографъ подходитъ къ своей работѣ съ опредѣленными вопросами относительно личности и роли даннаго лица, естественное расширеніе круга его вопросовъ можетъ совершиться въ одну только сторону,-- въ сторону вопросовъ историко-теоретическихъ. Такъ какъ, собственно говоря, нельзя взяться ни за одинъ историческій предметъ, не раздѣляя тѣхъ или другихъ теоретическихъ взглядовъ на сущность историческаго процесса, то чѣмъ они ограниченнѣе, тѣмъ скуднѣе будетъ и содержаніе (не просто фактическое, конечно) работы, въ которой они проявятся даже безъ вѣдома самого историка. Въ примѣненіи къ книгѣ Штерна отсутствіе теоретическаго элемента сказывается замѣтнымъ образомъ на томъ общемъ представленіи, какое онъ даетъ объ исторической роли Мирабо: ссылка на общее мѣсто тамъ, гдѣ слѣдовало бы ожидать подведенія конкретныхъ итоговъ подъ конкретными фактами, свидѣтельствуетъ, что, изучая участіе Мирабо въ событіяхъ французской революціи, онъ не задавался общимъ теоретическимъ вопросомъ о томъ, каковымъ можетъ быть -- какъ по своимъ мотивамъ, такъ и по своимъ слѣдствіямъ -- дѣйствіе единичной личности въ ходѣ событій, соотвѣтствующихъ или несоотвѣтствующихъ стремленіямъ этой личности. Намъ кажется, что, помимо той пользы, какую могло бы принести теоріи историческаго процесса иное, т.-е. болѣе широкое отношеніе Штерна къ предмету своего изслѣдованія, и самое освѣщеніе личности Мирабо значительно выиграло бы, если бы авторъ его біографіи не ограничивался занесеніемъ въ свою книгу только тѣхъ отвѣтовъ, которые даются самими фактами, когда ихъ ни о чемъ даже не спрашиваютъ. Конечно, для читателя, желающаго просто познакомиться съ замѣчательною личностью столь виднаго дѣятеля 1789 г., какимъ былъ Мирабо, въ этомъ бѣды большой нѣтъ, небольшая въ этомъ бѣда съ высшей научной точки зрѣнія и особенно для біографіи вообще, которой слѣдуетъ поднять свое научное значеніе въ виду успѣховъ, дѣлаемыхъ другими видами исторической литературы.

Личность Мирабо и его историческая роль даютъ весьма много поводовъ для общихъ соображеній не только моральнаго и политическаго свойства, но именно и чисто историко-теоретическаго содержанія. Какое противорѣчіе мы ни обнаруживали бы между тѣмъ, къ чему онъ стремился, и тѣмъ, что осуществлялось ходомъ событій, мы никакъ не можетъ отказать ему въ значеніи одного изъ наиболѣе рѣзкихъ представителей современнаго ему общества, тѣмъ болѣе, что онъ во многихъ отношеніяхъ гораздо ранѣе другихъ формулировалъ тѣ идеи, которыя потомъ дѣлались общимъ достояніемъ. Съ этой-то особенно стороны и интересны тѣ мѣста перваго тома сочиненія Штерна, гдѣ излагаются политическія воззрѣнія Мирабо, относящіяся ко времени, когда онѣ не могли еще быть частями программы, подлежавшей непосредственному осуществленію. Его отношеніе къ физіократическому идеалу "законнаго деспотизма" (I, 140 и слѣд.), къ политическимъ идеямъ Монтескьё и Руссо, къ англійской конституціи, къ задачѣ монархической власти во Франціи, отъ которой онъ желалъ бы "возвращенія странѣ ея политическихъ и гражданскихъ правъ", наконецъ, къ реформамъ, бывшимъ, по его мнѣнію, необходимыми въ сферѣ чисто-гражданской (I, 70 и слѣд., 130--131, 175, 178 и др.), напоминаетъ намъ содержаніе позднѣйшихъ брошюръ и cahiers 1789 г. и многихъ реформъ, совершенныхъ національнымъ собраніемъ. Мирабо идетъ впереди своего общества и задолго до того, когда онъ почувствовалъ, что горизонтъ его расширился и что для него наступила пора дѣйствовать, онъ все свое высшее честолюбіе полагалъ въ томъ, чтобы быть "наставникомъ націи" (instructeur de la nation). Въ историко-теоретическомъ отношеніи весьма любопытно прослѣдить на примѣрѣ Мирабо, какъ формируются единичныя личности, которыя ранѣе другихъ приходятъ къ извѣстнымъ идеямъ, дѣлающимся потомъ общимъ мнѣніемъ. Въ данномъ случаѣ Мирабо является человѣкомъ, который не только въ своихъ желаніяхъ и стремленіяхъ предварялъ событія, соотвѣтствовавшія этимъ желаніямъ и стремленіямъ, но и въ своихъ описаніяхъ, относящихся ко времени оптимистическаго энтузіазма среди представителей прогрессивнаго движенія, онъ прозрѣвалъ грядущія событія, совсѣмъ, напротивъ, не соотвѣтствовавшія тому, чего онъ желалъ для Франціи. И тутъ онъ шелъ впереди своихъ современниковъ, весьма часто не понимавшихъ того, что вокругъ нихъ совершалось. Конечно, такой человѣкъ, дѣйствительно, могъ бы дать ходу событій иное направленіе, ^находись онъ у власти, насколько властное положеніе даетъ человѣку особую силу. Мирабо имѣлъ полное право говорить, что у него имѣлся опредѣленный планъ, который правительству нужно было лишь отдать на простую ратификацію представителей націи, чтобы произвести крупное политическое и общественное преобразованіе и, вмѣстѣ съ тѣмъ, взявъ движеніе въ свои руки, упрочить свое положеніе, а у Неккера, которому пришлось сдѣлаться идоломъ націи въ эпоху созыва государственныхъ чиновъ, какъ разъ не было даже намека на что-либо подобное (I, 267): историки революціи порицаютъ за это Неккера, тѣмъ самымъ отдавая передъ нимъ преимущество Мирабо, и Штернъ не составляетъ тутъ исключенія, такъ что, несмотря на строгій фактицизмъ своей книги и на свое отвращеніе ко всѣмъ гаданіямъ, и онъ долженъ былъ бы сознаться, что будь на мѣстѣ Неккера человѣкъ со способностями и энергіей Мирабо, революція приняла бы иное направленіе. Исторія такихъ сложныхъ событій, какимъ была французская революція, состоитъ обыкновенно изъ цѣлаго ряда рѣшительныхъ моментовъ, отъ коихъ зависитъ, въ какую сторону направится дальнѣйшее теченіе, и это по отношенію къ отдѣльнымъ фактамъ изображаемой эпохи признаетъ и самъ Штернъ (см., наприм., нѣсколько словъ о рѣшительности момента и для Франціи, и для самого Мирабо, созданнаго королевскимъ засѣданіемъ 23 іюня 1789 года, т. II, стр. 26), а потому, конечно, не малое значеніе принадлежитъ тому, кто и какъ имѣетъ возможность дѣйствовать въ рѣшительную минуту, когда другіе скорѣе ждутъ чужой иниціативы, чѣмъ предполагаютъ дѣйствовать на собственный страхъ. Проводя въ жизнь свою программу, Мирабо не могъ довольствоваться ролью простаго наставника націи; онъ прямо заявлялъ, что роль дѣятеля съ наступленіемъ переворота стала важнѣе роли наставника (I, 266), и цѣлью его стремленій сдѣлалось добиться власти, отстранивъ отъ нея людей, коихъ онъ считалъ неспособными или опасными, и подчинивъ себѣ тѣхъ людей, безъ которыхъ власть не имѣла бы прочной опоры. Въ этомъ стремленіи Мирабо не было ничего несбыточнаго. Post factum легко говорить, что Мирабо потерпѣлъ неудачу потому, что его воля стремилась дѣйствовать въ противорѣчіи съ желѣзною необходимостью событій, но совершенно неосновательно обобщать неудачу Мирабо, выставляя фаталистическую формулу, какъ легко post factum выводить успѣхъ Наполеона изъ соотвѣтствія его воли съ ходомъ событій, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, одинаково было бы неосновательно утверждать, что Наполеонъ не самъ создалъ свое положеніе, и дѣлать отсюда другой фаталистическій выводъ. Весь интересъ судьбы Мирабо въ революціонные годы въ томъ и заключается, что, по его мнѣнію, люди, главнымъ образомъ и создавшіе событія, вели Францію не туда, куда ей слѣдовало идти, и что онъ добивался власти для осуществленія собственной своей программы, которая могла бы, какъ онъ думалъ, привести государство въ мирную пристань. Весьма многое въ воззрѣніяхъ Мирабо было справедливо, и существовало не мало шансовъ, чтобы Мирабо добился своей цѣли, т.-е. достигъ власти для осуществленія своей правительственной идеи: онъ не хотѣлъ ничего, что само по себѣ было несбыточно, и многіе люди, стремившіеся къ власти для противодѣйствія неодобряемому ими теченію исторіи, не только ея добивались, но достигали и тѣхъ результатовъ, коихъ ждали отъ ея примѣненія. Общіе историки революціи указывали не разъ на общія причины неудачи Мирабо, а въ повѣствованіи своемъ Штернъ имѣлъ возможность отмѣчать и болѣе частныя причины, лежавшія, между прочимъ, въ недовѣріи отдѣльныхъ дѣятелей къ самой личности Мирабо, а не его идеямъ только, и въ собственныхъ его ошибкахъ, касавшихся отдѣльныхъ предметовъ, а не всего теченія дѣлъ. Съ точки зрѣнія теоріи исторіи, при опредѣленіи успѣха или неуспѣха какого-либо дѣятеля весьма интересно классифицировать общія и частныя причины по ихъ значенію для даннаго результата, а такъ какъ причины эти заключаются въ настроеніяхъ и дѣйствіяхъ отдѣльныхъ лицъ, какъ самого дѣятеля, такъ и другихъ людей, то анализъ, о коемъ мы говоримъ, весьма часто будетъ приводить къ открытію главной причины того или другаго явленія не въ общемъ фактѣ, достаточно его, повидимому, объясняющемъ, а въ фактѣ весьма частнаго свойства. Факты, объясняющіе намъ, какъ планы и попытки Мирабо не приводили къ поставленной цѣли, собраны и изображены у Штерна въ достаточномъ количествѣ и съ большою вѣрностью дѣйствительности, и въ этомъ отношеніи представляютъ богатый матеріалъ для иллюстрацій нѣкоторыхъ теоретическихъ положеній о значеніи общихъ и частныхъ причинъ въ ходѣ событій. Частныя причины принято по кое-какимъ теоретическимъ соображеніямъ умалять передъ причинами общими, и, быть можетъ, анализъ причинъ, наприм., историческаго успѣха или неуспѣха какой-либо личности вродѣ Мирабо, могъ бы содѣйствовать установленію болѣе правильнаго взгляда на мѣсто того, который не хочетъ ничего знать, кромѣ общихъ причинъ. Очень обстоятельно слѣдитъ Штернъ и за тѣми средствами, какія пускалъ въ ходъ Мирабо, чтобы добиться власти, мѣняя ихъ сообразно обстоятельствамъ. Совершенно основательно поворотнымъ пунктомъ въ политической жизни Мирабо считаетъ онъ 7 ноября 1789 г., когда Мирабо потерпѣлъ и политическую, и личную неудачу по вопросу о парламентарномъ министерствѣ, ибо, "лишенный всякой надежды достигнуть власти прямымъ путемъ, онъ увидѣлъ себя отброшеннымъ къ роли интригана" (II, 120), вслѣдствіе чего въ скоромъ времени онъ, цѣлью котораго было сдѣлаться руководящимъ министромъ, унизился до роли наемнаго писаки и тайнаго агента (1,151). Нельзя сказать, чтобъ и раньше революціи Мирабо не вступалъ на подобный путь, вовсе, однако, не торгуя при этомъ своими убѣжденіями. Удача и неудача человѣка зависитъ отъ цѣлесообразности и примѣнимости средствъ, которыя онъ же и пускаетъ въ ходъ, и самъ Штернъ судитъ иногда планы Мирабо съ этой точки зрѣнія (наприм., I, 170--171), отмѣчая и тѣ случаи, когда онъ совѣтуетъ для упроченія новаго порядка вещей пустить въ ходъ средства, составлявшія одну изъ язвъ стараго порядка (II, 232). Однимъ словомъ, человѣкъ попалъ въ противорѣчіе съ самимъ собою и съ своимъ собственнымъ дѣломъ, а это не могло содѣйствовать успѣху: причины и результаты такого противорѣчія въ дѣятельности Мирабо могутъ, равнымъ образомъ, представить большой теоретическій интересъ, и, между прочимъ, здѣсь возникаетъ вопросъ о томъ различіи, какое можетъ существовать между историческою ролью натуръ цѣльныхъ и натуръ, созданныхъ изъ противорѣчій.

Натура Мирабо была натурою послѣдняго рода. Читая сочиненіе Штерна, въ которомъ эта двойственность Мирабо отмѣчена весьма рельефно, какъ-то невольно проникаешься къ Мирабо противуположными чувствами, хотя и имѣешь передъ собою постоянно одного и того же человѣка.

Н. Карѣевъ.

"Русская Мысль", кн.I, 1891