Книговод

Последний день приговорённого к смерти

Гюго Виктор


ПОСЛѢДНIЙ ДЕНЬ ПРИГОВОРЕННАГО КЪ СМЕРТИ

(Изъ Виктора Гюго)

   Объяснить происхожденiе этой книги можно двумя способами. Можетъ быть и въ самомъ-дѣлѣ нашлась связка листовъ, пожелтѣвшихъ и неровныхъ, на которыхъ записывались одна за другою мысли несчастнаго; а можетъ быть и встрѣтился человѣкъ, мечтатель, наблюдающiй природу ради пользъ искусства, философъ, поэтъ вѣроятно, у котораго эта мысль превратилась въ капризъ, въ фантазiю, который взялъ её, или лучше самъ отдался ей и неиначе могъ отвязаться отъ нея, какъ бросивъ её въ книгу.
   Пусть изъ этихъ двухъ объясненiй читатель изберетъ какое ему болѣе понравится.

I.

   Бисетра [Извѣстная тюрьма въ Парижѣ. -- Перев.].
   Приговоренъ къ смерти!
   Вотъ пять недѣль, что я живу съ этой мыслью, всегда одинъ съ ней, всегда объятый холодомъ отъ ея присутствiя, всегда согбенный подъ ея гнетомъ.
   Когда-то, потому что мнѣ кажется, съ тѣхъ-поръ прошли года, а не недѣли, я былъ человѣкъ какъ человѣкъ. Дни, часы, минуты имѣли свою опредѣленную мысль; духъ мой, молодой и богатый, былъ полонъ фантазiй. Онъ любилъ развивать ихъ передо мною безъ связи и безъ конца, рисуя неисчерпаемыя арабески на грубой и тощей ткани жизни. То были все молоденькiя красавицы, блестящiя еписконскiя мантiи, выигранныя битвы, театры, залитые шумомъ и свѣтомъ, а потомъ опять красавицы и тёмныя прогулки ночью подъ широкими объятiями каштановъ. Былъ всегда какой-то праздникъ въ моемъ воображенiи; я могъ думать о чемъ хотѣлъ, я былъ свободенъ.
   Теперь я въ не волѣ. Тѣло мое заковано въ тюрьмѣ; умъ въ плѣну у мысли, ужасной, кровавой, неумолимой мысли! Одна у меня только идея, одно убѣжденiе, одна непреложная истина. Приговоренъ къ смерти!
   Что бы я ни дѣлалъ, она всегда тутъ, эта адская мысль, стоитъ около меня, какъ свинцовый призракъ, одинокая, ревнивая, отгоняющая всякое развлеченiе, стоитъ лицомъ къ лицу со мною, несчастнымъ, и теребитъ меня ледяными руками, когда я захочу отвергнуть голову или закрыть глаза. Она вкрадывается подъ разными видами всюду, гдѣ умъ мой хотѣлъ бы ея избѣгнуть, примѣшивается, какъ ужасный припѣвъ, ко всѣмъ словамъ, съ которыми ко мнѣ обращаются, прилепаетъ вмѣстѣ со мною къ отвратительнымъ рѣшоткамъ моего каземата, не отстаетъ отъ меня, когда я бодрствую, стережетъ мой судорожный сонъ и снится мнѣ въ видѣ ножа.
   Пробуждаюсь, вскакиваю, преслѣдуемый ею и утѣшая себя, что это только сонъ! -- И что же? еще мои отяжелѣвшiя вѣки не успѣютъ раскрыться на столько, чтобъ увидѣть эту роковую мысль, написанную на ужасной дѣйствительности, которая меня окружаетъ, на грязныхъ и вспотѣвшихъ плитахъ пола, на блѣдномъ лучѣ ночной лампы, на грубой ткани моего холщеваго халата, на темной фигурѣ часового, котораго сумка блеститъ сквозь рѣшотки каземата, -- какъ ужь мнѣ чудится, какой-то голосъ шепчетъ мнѣ на ухо: -- Приговоренъ къ смерти!

II

   Было прекрасное августовское утро.
   Уже три дня какъ начался мой процессъ; три дня какъ мое имя и преступленiе собирали каждое утро цѣлыя кучи зрителей, которые усаживались на скамьяхъ присутственной залы, какъ коршуны около трупа; три дня какъ вся эта фантасмагорiя судей, свидѣтелей, адвокатовъ, королевскихъ прокуроровъ сновала и проходила передо мною, то грубая, то кровавая, всегда мрачная и роковая. Первыя двѣ ночи отъ безпокойства и страха я не смыкалъ глазъ; третью я спалъ отъ скуки и усталости. Въ полночь я оставилъ присяжныхъ за обсуживанiемъ моего преступленiя. Меня опять привели къ соломѣ моего каземата, и я тутъ-же заснулъ глубокимъ сномъ, сномъ забвенiя. Это были первые часы покоя послѣ многихъ дней.
   Я былъ еще погружонъ въ самую глубь этого глубокаго сна, когда меня разбудили. На этотъ разъ, мало было тяжолой поступи и подкованныхъ башмаковъ тюремщика, звяканья его связки ключей, дикаго скрежета замковъ: чтобъ разбудить меня изъ летаргiи, понадобился его грубый голосъ надъ моимъ ухомъ и его жосткая рука на моемъ плечѣ. -- Вставайте же! -- Я открылъ глаза и, испуганный, сѣлъ на койкѣ. Въ эту минуту изъ узкаго и высокаго окна каземата я увидѣлъ на потолкѣ сосѣдняго корридора -- единственномъ небѣ, которое я могъ видѣть -- тотъ жолтый отблескъ, въ которомъ глаза, привыкшiе къ тюремному мраку, такъ хорошо умѣютъ узнавать солнце. Я люблю солнце.
   -- Хорошая погода, сказалъ я тюремщику. Съ минуту онъ молчалъ, как-будто недоумѣвая, стоитъ-ли тратить на это слова, потомъ съ нѣкоторымъ усилiемъ проворчалъ: -- Пожалуй, что и такъ.
   Я неподвижно сидѣлъ на койкѣ, полусонный, улыбающiйся и пристально смотрѣлъ на тихiй золотой отблескъ, озарявшiй потолокъ. -- Прекрасный день, повторилъ я. -- Такъ-то-такъ, отвѣчалъ тюремщикъ, а васъ ждутъ.
   Эти немногiя слова, какъ нитка, останавливающая полетъ насѣкомаго, насильственно отбросили меня въ дѣйствительность. Я вдругъ увидѣлъ, какъ въ блескѣ молнiи, мрачную залу асизовъ, подкову судей, обитую красною, какъ кровь, матерiей, три ряда свидѣтелей съ безсмысленными лицами, двухъ жандармовъ съ обоихъ концевъ моей скамьи и чорныя волнующiяся платья и головы толпы, кишащiя въ тѣни, и остановившiйся на мнѣ пристальный взглядъ двѣнадцати присяжныхъ, которые бодрствовали въ то время, какъ я спалъ.
   Я всталъ. Зубы мои щелкали, руки тряслись и не могли найти платья; въ ногахъ была слабость. На первыхъ же шагахъ я споткнулся, какъ черезъ силу обременный носильщикъ. Однако, я побрелъ за тюремщикомъ.
   Два жандарма ждали меня у порога моей кельи. На меня опять надѣли кандалы. Въ нихъ былъ маленькiй мудреный замочекъ, который они тщательно заперли. Я не сопротивлялся. Они надѣвали машину на другую машину.
   Мы прошли внутреннiй дворъ. Утреннiй воздухъ оживилъ меня. Я поднялъ голову. Небо было ясно, и теплые лучи солнца, разрѣзанные длинными дымовыми трубами, чертили большiе углы свѣта по вершинамъ высокихъ и мрачныхъ стѣнъ тюрьмы. Погода, въ самомъ-дѣлѣ, была прекрасная.
   Мы поднялись по круглой винтообразной лѣстницѣ, прошли корридоръ, потомъ другой, потомъ третiй, потомъ отворилась передъ нами низенькая дверь. Теплый воздухъ, растворенный шумомъ, обдалъ лицо мое. Это было дыханiе толпы въ залѣ асизовъ. Я вошелъ.
   При моемъ появленiи поднялся шумъ отъ оружiя и голосовъ. Скамьи съ громомъ задвигались, перегородки затрещали; и въ то время какъ я проходилъ по длинной залѣ между двухъ массъ народа, облицованныхъ содатами, мнѣ казалось, что я центръ, къ которому стремятся нити, двигающiя всѣ эти разинутыя и свѣсившiяся лица.
   Въ эту минуту я замѣтилъ, что былъ безъ кандаловъ; но не могу припомнить, гдѣ и когда мнѣ ихъ сняли.
   Вдругъ, настало глубокое молчанiе. Я дошолъ до своего мѣста. Въ ту-же минуту, какъ прекратился хаосъ въ толпѣ, онъ прекратился и въ моихъ мысляхъ. Я вдругъ понялъ ясно, чтС до-сихъ-поръ мнѣ только мерещилось, понялъ, что настала рѣшительная минута, и что я стоялъ тутъ для выслушанiя приговора.
   Непостижимое дѣло. Эта мысль теперь вовсе не ужаснула меня. Окна были отворены; воздухъ вмѣстѣ съ городскимъ шумомъ свободно врывался съ улицы, зала сiяла, какъ-будто свадебная; веселые лучи солнца чертили тамъ и сямъ свѣтлые четвероугольники рамъ, продолговатые на полу, косые на столѣ и ломанные по угамъ стѣнъ; а въ сверкавшихъ снопахъ свѣта у оконъ каждый лучъ вырѣзывалъ въ воздухѣ большую призму золотой пыли.
   Судьи, въ глубинѣ залы, смотрѣли самодовольно, вѣроятно отъ радости, что скоро покончатъ. Лицо президента, мягко освѣщонное отраженiемъ одного стекла, было какъ-то особенно добро кротко; молодой ассесоръ почти весело, пощипывая свои брыжи, разговаривалъ съ какой-то молоденькой дамой въ розовой шляпкѣ, сидѣвшей сзади него, очевидно по протекцiи.
   Одни присяжные казались блѣдными и убитыми, но это было, вѣроятно, отъ усталости и отъ безсонной ночи.
   Нѣкоторые изъ нихъ зѣвали; ничто въ нихъ не предвѣщало людей, которые произнесли смертный приговоръ; на этихъ добрыхъ мѣщанскихъ лицахъ я прочелъ только большое желанiе выспаться.
   Прямо передо мною окно было совсѣмъ отворено. Я слышалъ, какъ на набережной смѣялись продавцы цвѣтовъ, а на краю подоконника, какая-то хорошенькая жолтая травка, выросшая во швѣ двухъ плитъ и вся пронизанная солнечнымъ лучомъ, играла съ вѣтромъ.
   Какимъ-же образомъ роковая мысль могла зародиться среди такихъ грацiозныхъ ощущенiй? Залитый воздухомъ и солнцемъ, я не могъ думать ни о чемъ больше, какъ о свободѣ; надежда заблистала во мнѣ, какъ день блисталъ вокругъ меня, и я довѣрчиво ждалъ приговора, какъ ждутъ освобожденiя и жизни.
   Между-тѣмъ прошолъ мой авдокатъ. Его ждали. Онъ только-что славно и съ аппетитомъ позавтракалъ. Дошедши до мѣста, онъ съ улыбкой наклонился ко мнѣ. -- Я надѣюсь, сказалъ онъ. -- Въ самомъ дѣлѣ? отвѣчалъ я, облегчонный и тоже улыбающiйся. -- Да, началъ онъ снова; я еще ничего не знаю объ ихъ рѣшенiи, но, вѣроятно, они отстранятъ премидитацiю, и тогда только навсегда въ каторжную работу. -- Что вы, милостивый государь? возразилъ я съ негодованiемъ, ужь въ тысячу разъ лучше смерть!
   Да, смерть! -- А потомъ, нашоптыалъ мнѣ какой-то внутреннiй голосъ, чѣмъ я рискую, сказавъ это? Когда-же видано было, чтобъ произносился смертный приговоръ не въ полночь, при факелахъ, не въ чорной и мрачной залѣ какою-нибудь холодною и дождливою зимнею ночью? Но въ августѣ, въ восемь часовъ утра, въ такой прекрасный день и такими добрыми присяжными... невозможно! И глаза мои снова занялись хорошенькимъ жолтымъ цвѣточкомъ на солнцѣ.
   Вдругъ, президентъ, ждавшiй только авдоката, пригласилъ меня встать. Солдаты сдѣлали на караулъ; какъ-будто отъ электрической искры, все собранiе вдругъ встало. Какая-то незначущая фигурка, сидѣвшая за столомъ пониже трибунала [это я думаю, былъ грефье -- секретарь суда], стала говорить и прочла приговоръ, произнесеный присяжными въ мое отсутствiе. Холодный потъ выступилъ изъ всѣхъ моихъ членовъ. Я прислонился къ стѣнѣ, чтобъ не упасть.
   -- Адвокатъ, не имѣете-ли вы чего-нибудь сказать насчетъ приложенiя наказанiя? спросилъ президентъ.
   Я бы, кажется, тутъ все сказалъ, но ничего не пришло мнѣ въ голову. Языкъ мой прильнулъ къ гортани.
   Защитникъ всталъ.
   Я понялъ, что онъ будетъ стараться смягчить приговоръ присяжныхъ и, вмѣсто произнесенной ими пѣсни, выставить на видъ другую, ту самую, которая недавно такъ меня возмутила.
   Видно, негодованiе во мнѣ было слишкомъ сильно, что проступило сквозь тысячи ощущенiй, овладѣвшихъ моими мыслями. Мнѣ захотѣлось громко повторить ему то, что уже я сказалъ: лучше въ тысячу разъ смерть! но у меня захватило дыханiе, и я могъ только грубо остановить его за руку и закричать съ судорожною силой: Нѣтъ!
   Генеральный прокуроръ возражалъ адвокату, а я слышалъ его съ безсмысленнымъ довольствомъ. Потомъ судьи вышли, потомъ снова вошли, и президентъ прочелъ мнѣ приговоръ.
   -- Осужденъ на смерть! сказала толпа, и въ то время какъ меня уводили, весь этотъ народъ устремился вслѣдъ за мною съ шумомъ разрушающагося зданiя. Я же, я шолъ, опьянѣлый и обезумѣвшiй. Переворотъ совершился во мнѣ. До смертнаго приговора я чувствовалъ, что дышалъ, жилъ, трепеталъ въ той же средѣ, что и другiе люди; теперь же, я ясно увидѣлъ какой-то заборъ между мною и мiромъ. Ничто уже не являлось мнѣ такимъ-же, какъ прежде. Широкiя, свѣтлыя окна, яркое солнце, чистое небо, прерасный цвѣточекъ, все стало бѣловато и блѣдно, все приняло цвѣтъ савана. Въ людяхъ, женщинахъ, дѣтяхъ, толпившихся на моей дорогѣ, мнѣ вдругъ стало казаться что-то призрачное.
   Чорная и грязная карета съ рѣшотками у оконъ ждала меня у лѣстницы. Влѣзая въ нее, я случайно взглянулъ на площадь. -- Приговоренный къ смерти! кричали прохожiе, бросаясь къ каретѣ. -- Сквозь туманъ, который теперь застилъ мнѣ всѣ предметы, я различилъ двухъ молоденькихъ дѣвушекъ, слѣдившихъ за мною жадными глазами. -- Славно, сказала младшая, хлопая въ ладоши, посмотримъ черезъ шесть недѣль.

III

   Приговоренъ къ смерти!... Ну, такъ чтожъ? Мнѣ помнится, я читалъ въ какой-то книгѣ, въ которой и было только хорошаго, что: всѣ безъ исключенiя люди осуждены на смерть, только съ неопредѣленными сроками. Что же особенно измѣнилось въ моемъ положенiи?
   Съ той минуты, какъ приговоръ былъ произнесенъ надо мной, сколько умерло людей, прочившихъ себя на долгую жизнь! Сколько предупредило меня, молодыхъ, свободныхъ, здоровыхъ, которые навѣрно разсчитывали посмотрѣть, какъ упадетъ голова моя на Гревской площади! Сколько еще такихъ, которые теперь движутся, дышутъ чистымъ воздухомъ, входятъ и выходятъ по своей волѣ и все-таки отправятся раньше меня!
   А потомъ, и то сказать, ужь будто жизнь такъ привлекательна для меня? И въ самомъ-дѣлѣ, мракъ и чорный хлѣбъ тюрьмы, порцiя тощаго бульона, налитаго изъ ушата каторжниковъ; толчки и грубости тюремщиковъ и караульныхъ -- я-же такъ утонченно воспитанъ -- а потомъ, не видѣть человѣческаго существа, которое удостоило-бы меня слова, или къ которому я-бы могъ обратиться съ словомъ; ежеминутно трепетать за то, что самъ сдѣлаешь, или что мнѣ сдѣлаютъ: вотъ почти единственныя блага, которыя палачъ у меня отниметъ.
   Ахъ! Все-таки, это ужасно!

IV

   Чорная карета привезла меня сюда, въ эту отвратительную Бисетру.
   Издали это зданiе, пожалуй, не безъ нѣкотораго величiя: оно вытянулось на вершинѣ холма и на извѣстномъ разстоянiи сохраняетъ кое-что изъ своего прежняго великолѣпiя, смотритъ королевскимъ замкомъ. Но по мѣрѣ вашего приближенiя, дворецъ стновится мазанкой. Обитые зубцы оскорбляютъ глазъ.
   Какая-то дрянь и бѣдность тяготѣетъ надъ этими королевскими фасадами: скажешь, пожалуй, что стѣны заразились проказой. Ни оконныхъ переплетовъ, ни стеколъ въ окнахъ; однѣ толстыя желѣзныя рѣшотки, къ которымъ тамъ и сямъ прилипо блѣдное лицо каторжнаго или сумашедшаго.
   Вотъ жизнь вблизи.

V

   Не успѣлъ я войти, какъ желѣзныя лапы овладѣли мною. Строгости увеличились: нѣтъ ни ножей, ни вилокъ за обѣдомъ; безобразный китель, нѣчто въ родѣ холщеваго мѣшка съ дырой, окуталъ мои руки; за мою жизнь отвѣчали. Я подалъ просьбу о пересмотрѣ приговора. Можетъ пройти шесть или семь недѣль въ этихъ лишнихъ проволочахъ, а нужно сохранить меня здрава и невридима для Гревской площади.
   Первые дни со мною обходились съ отвратительною сладостью. Взгляды тюремщика чуютъ эшафотъ. Къ счастiю, спустя нѣсколько дней, привычка взяла свое. Они смѣшали меня съ другими заключенными въ общей грубости и перестали обращаться со мною съ тою непривычною вѣжливостiю, которая всегда напоминала мнѣ палача; это еще не все: улучшенiя простирались дальше. Молодость, сговорчивость, внимательность тюремнаго священника, а главное, нѣсколько латинскихъ словъ, съ которыми я обратился къ смотрителю и которыхъ онъ не понялъ, доставили мнѣ позволенiе разъ въ недѣлю гулять съ другими заключенными и сняли съ меня китель, въ которомъ я былъ парализованъ. Послѣ долгихъ колебанiй, мнѣ даже принесли чернилъ, бумаги, перьевъ и ночникъ.
   Каждое воскресенье, послѣ обѣдни, въ извѣстный часъ меня выпускаютъ на тюремный дворъ. Тамъ я разговариваю съ заключенными. Нельзя-же. Ребята они впрочемъ предобрые. Разсказываютъ мнѣ свои продѣлки: волосы становятся у меня дыбомъ, но я знаю, что они хвастаютъ. Учатъ меня говорить по ихному, колотить по наковальнѣ, какъ они выражаются. Это цѣлый языкъ, налѣпленный на общепринятый, нѣчто въ родѣ отвратительнаго нароста, какъ, напримѣръ, вередъ. Иногда вдругъ странная энергiя, ужасающая картинность: варенье на сковородѣ (тутъ кровь на дорогѣ), жениться на вдовѣ (быть повѣшену), какъ-будто веревка на висѣлицѣ вдова всѣхъ повѣшенныхъ. Голова вора имѣетъ два названiя: сорбона, когда она выдумываетъ, обсуждаетъ, зачинаетъ преступленiе; пень, когда палачъ ее отсѣкаетъ. А то и водевильный складъ: тростниковый кашемиръ (корзина тряпичника) врунъ (языкъ), а потомъ вездѣ, на всякомъ шагу, слова странныя, таинственныя, гадкiя и грязныя, взятыя Богъ-знаетъ откуда: le Taule (палачъ) la cТne (смерть) la placarde (мѣсто казни). Ящеры и пауки какiе-то. Когда слышишь этотъ языкъ, то воображаешь нѣчто грязное, запыленное, нѣчто въ родѣ самаго отвратительнаго отрепья, которое-бы вдругъ стали перетряхивать передъ вами.
   По-крайней-мѣрѣ, эти люди меня жалѣютъ. Они одни. Тюремщики, номерные, ключари (я не сержусь на нихъ) говорятъ и смѣются и считаютъ меня не болѣе какъ за вещь.

VI

   Я вотъ-что выдумалъ.
   -- Мнѣ даны средства писать, почему-жъ бы и въ-самомъ-дѣлѣ не присѣсть за бумагу? Но что писать? Запертой въ четырехъ стѣнахъ голыхъ и холодныхъ, безъ свободы для ногъ, безъ неба для глазъ, машинально день-деньской занятой отъ скуки медленнымъ ходомъ того бѣловатаго четвероугольника, который окошечко моей двери нарѣзываетъ на противуположной мрачной стѣнѣ, и какъ я уже сказалъ сей-часъ, одинъ одинешенекъ съ мыслью о преступленiи и казни, объ убiйствѣ и смерти, -- могу-ли я что-нибудь высказать, я, которому больше нечего дѣлать въ этомъ мiрѣ? и можетъ ли въ этой измученной и пустой головѣ родиться что-нибудь достойное письма?
   Почему же и нѣтъ? Если все вокругъ меня монотонно и безцвѣтно, то во мнѣ есть буря, борьба, трагедiя? Развѣ мысль, овладѣвшая мною, ежечастно и ежеминутно не представляется мнѣ все въ новыхъ формахъ, все болѣе ужасною, болѣе кровавою, чѣмъ ближе я къ сроку? Почему-бы не попробовать разсказать самому себѣ обо всемъ, что я испытываю насильственнаго и неизвѣстнаго въ моемъ одиночествѣ; сюжетъ, конечно, богатый. И какъ-бы ни была коротка моя жизнь, но въ мукахъ, страхѣ и страданiяхъ, которые ее наполнятъ съ этого часа и до послѣдняго, будетъ на что истратить это перо и истощитъ эту чернильницу. -- Да и страданiя... единственное средство уменьшить ихъ заключаются въ наблюденiи за ними, и описывая ихъ, я развлекусь.
   А потомъ, что-бы я ни написалъ, такимъ образомъ, будетъ, можетъ-быть, не безполезно. Этотъ журналъ моихъ страданiй, часъ за часъ, минута за минуту, мука за муку, если только хватитъ силъ моихъ довести его до часа, когда я физически буду не въ состоянiи продолжать его; эта исторiя моихъ впечатлѣнiй по необходимости не конченная, но по возможности полная, могутъ заключать въ себѣ великое и глубокое поученiе. Въ этомъ протоколѣ издыхающей мысли, въ этой возрастающей прогрессiи скорбей, въ этой умственной анатомiи осужденнаго можетъ таиться не одинъ урокъ для осуждающихъ. Чтенiе это, можетъ-быть, удержитъ ихъ руку, когда имъ въ другой разъ придется бросить голову, которая мыслитъ, голову человѣка на то, что они называютъ вѣсами правосудiя! можетъ-быть имъ, несчастнымъ, никогда не приходила на умъ та медленная вереница пытокъ, которая таится въ проворной формальности смертнаго приговора.
   Останавливались-ли они хоть когда-нибудь на этой ѣдкой мысли, что въ человѣкѣ, котораго они отсѣкаютъ, живетъ духъ, духъ разсчитывавшiй на жизнь, душа, которая не располагала умирать? Нѣтъ. Во всемъ этомъ они видятъ только вертикальное паденiе треуголнаго ножа, и конечно увѣрены, что для осужденнаго не было ничего прежде, не будетъ ничего послѣ.
   Листки эти разувѣрятъ ихъ. Напечатанные, можетъ-быть, когда-нибудь, они остановятъ хоть на нѣсколько мгновенiй ихъ умъ на страданiяхъ ума: ихъ-то они и не подозрѣваютъ. Они въ восторгѣ отъ того, что изобрѣли средство убивать людей безъ страданiй тѣла. Но развѣ вопросъ въ этомъ? Что значитъ физическая боль въ сравненiе съ моральной? жалки и отвратительны законы, если они такiе! настанетъ время и, можетъ-быть, эти мемуары, послѣднiя друзья несчастнаго, подвинутъ насъ къ нему... --
   Если только, послѣ смерти, вѣтеръ не размечетъ по двору этихъ клочковъ бумаги, запачканныхъ грязью, или не истлѣютъ они на дождѣ, наклеенные въ видѣ заплаты на разбитые стекла въ сторожкѣ тюремщика...

VII

   Что-жъ мнѣ-то въ томъ, что эти строки могутъ быть нѣкогда полезны другимъ, что онѣ остановятъ судью, готоваго осудить, что онѣ спасутъ несчастныхъ, невинныхъ или преступныхъ, отъ той агонiи, на которую я осужденъ? -- мнѣ-то что? я-то что выиграю? Мнѣ отрубятъ голову, пусть рубятъ и другимъ! Мнѣ что за дѣло? Неужели и вправду я могъ думать о такихъ глупостяхъ? Разрушать эшафотъ послѣ того, какъ я войду на его подмостки! прошу покорно, большая надобность.
   Какъ! солнце, поля, испещренныя цвѣтами, птицы, пробуждающiяся по утрамъ, облака, деревья, природа, свобода, жизнь, все это теперь не для меня?
   Боже мой! меня спасите, меня! правда ли, что это невозможно, что должно будетъ умереть завтра, сегодня можетъ-быть, что это непремѣнно будетъ? Боже мой! Отъ этой ужасной мысли можно раздробить себѣ голову о тюремныя стѣны.

VIII

   Сочту, сколько мнѣ осталось:
   Три дня сроку послѣ произнесеннаго приговора для подачи аппеляцiи.
   Недѣля проволочекъ въ уголовномъ судѣ, послѣ чего бумаги, какъ говорятъ они, отправляются къ министру.
   Двѣ недѣли пролежатъ онѣ у министра, который даже и подозрѣвать не будетъ объ ихъ существованiи, но который все-таки передастъ ихъ, какъ-будто просмотрѣнныя имъ, кассацiонному суду.
   Тамъ путешествiя по разнымъ столамъ, нумерацiя, запись на приходъ, потому-что гильотина завалена работой, и каждый долженъ ждать своей очереди.
   Двѣ недѣли для разсмотрѣнiя, не учинена ли вамъ какая несправедливость.
   Наконецъ, судъ собирается, обыкновенно въ которой-нибудь четвергъ, отвергаетъ массой аппеляцiй съ двадцать и всю кучу отсылаетъ обратно министру, тотъ отсылаетъ генеральному прокурору, а этотъ уже отсылаетъ палачу. Три дня.
   Утромъ на четвертый день, помощникъ генеральнаго прокурора, повязывая галстухъ, разсуждаетъ, что пора дескать покончить съ этимъ дѣломъ. Тогда, если помощникъ экзекутора не даетъ какого-нибудь завтрака друзьямъ, и ничто ему не помѣшаетъ, приказъ объ экзекуцiи пишется, переписывается, заносится въ журналъ, отсылается, и на другой день съ разсвѣтомъ будетъ слышно, какъ строятъ помостъ на Гревской площади, а на перекресткахъ ревутъ охриплые голоса разносчиковъ афишъ.
   Всего шесть недѣль. Дѣвочка говорила правду.
   Но вотъ уже недѣль пять, а можетъ-быть и цѣлыхъ шесть, не смѣю пересчитывать, что я сижу въ этой кельѣ въ Бисетрѣ, а мнѣ кажется, что тому только три дня. Это было въ четвергъ.

IX

   Я написалъ духовную.
   Къ чему это? Я приговоренъ къ судебнымъ издержкамъ, и моего имѣнiя едва-ли достанетъ на это. Гильотина вещь не дешовая.
   Я оставляю мать, жену; оставляю ребенка.
   Маленькую трехлѣтнюю дѣвочку, тихонькую, розовую и худенькую, съ большими черными глазками и съ длинными каштановыми волосами.
   Ей было два года и одинъ мѣсяцъ, когда я въ послѣднiй разъ ее видѣлъ.
   И такъ, послѣ моей смерти три женщины останутся, безъ сына, безъ мужа, безъ отца. Три сироты въ разной степени; три вдовы по милости закона.
   Положимъ, что казнь моя справедлива. Но что сдѣлали эти невинныя? Кому до этого дѣло? Ихъ лишаютъ чести, ихъ разоряютъ; справедливость.
   Бѣдная старуха-мать еще не безпокоитъ меня. Ей шестьдесятъ-четыре года: она умретъ отъ этого удара. А если и протянетъ нѣсколько дней еще, то было-бы ей только тепло и она ничего не скажетъ.
   О женѣ тоже нечего много горевать: она о сю пору больна и какъ помѣшанная. Она тоже умретъ, если только не сойдетъ совсѣмъ съ ума. Говорятъ, что полоумные живущи, по-крайней-мѣрѣ не страдаетъ умъ; она спитъ, она все равно что умерла.
   Но дочь, дитя мое, моя бѣдная малютка Маша, которая теперь хохочетъ, играетъ, поетъ и ни о чемъ не думаетъ -- вотъ о комъ болитъ мое сердце.

X

   Вотъ вамъ моя келья:
   Восемь квадратныхъ футъ. Четыре стѣны изъ тесанаго камня, опирающiяся прямо на плитный полъ, возвышенный на одну ступень противъ корридора.
   Направо отъ входной двери нѣчто въ родѣ ниши, представляющей пародiю на альковъ. Туда бросаютъ связку соломы и совершенно увѣрены, что заключенный и отдыхаетъ на ней и спитъ, одѣтый лѣто и зиму въ холщевые пантолоны и затрапезную куртку.
   Надо мною, въ видѣ неба, чорный сводъ, кажется стрѣльчатый (если не ошибаюсь), съ котораго толстые слои паутины висятъ, какъ отрепье.
   И ни одного окна, ни одной даже отдушины; дверь обита желѣзомъ.
   Виноватъ: среди двери, наверху, есть отверстiе въ девять квадратныхъ дюймовъ, съ крестоообразной рѣшоткой, которое на ночь запирается тюремщикомъ.
   За кельей довольно длинный корридоръ, освѣщаемый и освѣжаемый узкими отдушниками, вверху стѣны, и разгороженный на разныя отдѣленiя, которыя сообщаются между собою низенькими полукруглыми дверьми; каждое изъ этихъ отдѣленiй представляетъ нѣчто въ родѣ передней для такой кельи какъ моя. Въ эти кельи по приговору тюремнаго директора запираются преступники за наказанiя. Первыя три назначены для осужденныхъ на смерть, потому-что, будучи ближе другихъ къ сторожкѣ, онѣ удобнѣе для надзора.
   Эти темницы суть единственные остатки древняго Бисетрскаго замка, построеннаго въ пятнадцатомъ столѣтiи кардиналомъ Винчестеромъ, тѣмъ самымъ, который сжегъ Жанну д'Аркъ. Я слышалъ это отъ любопытныхъ, которые приходили намедни въ мою ложу и смотрѣли на меня издали, какъ на дикаго звѣря въ звѣринцѣ. Тюремщикъ получилъ пять франковъ.
   Позабылъ сказать, что день и ночь стоитъ за моей дверью часовой, и что глаза мои, останавливаясь на двери, постоянно встрѣчаютъ его два глаза, всегда пристальные, всегда открытые.
   А впрочемъ, они думаютъ, что есть и свѣтъ и воздухъ въ этой каменной коробкѣ.

XI

   День еще не занимался, а что прикажете дѣлать ночью? Мнѣ пришла идея. Я всталъ и съ лампою началъ осматривать четыре стѣны моего каземата. Онѣ испещрены надписями, рисунками, странными фигурами, именами, которыя смѣшиваются между собою и стираются одно другимъ. Кажется, каждый осужденный хотѣлъ оставить послѣ себя слѣдъ, хоть здѣсь по-крайней-мѣрѣ. Тутъ и карандашъ, и мѣлъ, и уголь, буквы чорныя, бѣлыя, сѣрыя, часто глубоко-вырѣзынныя въ камень, иногда проржавленныя, как-будто были написаны кровью. Безъ сомнѣнiя съ болѣе-свободнымъ умомъ, я съ любопытствомъ занялся-бы этою странною книгою, которая страница за страницею развертывается передъ моими глазами на каждомъ камнѣ моей кельи. Я съ удовольствiемъ возсоздавалъ-бы цѣлое изъ этихъ обломковъ мысли, разбросанныхъ по плитамъ, отыскивалъ-бы человѣка подъ именемъ, придавалъ-бы плоть и жизнь этимъ изувѣченнымъ надписямъ, исковерканнымъ фразамъ, изуродованнымъ словамъ, тѣлу безъ головы, какъ тѣ, которые все это написали.
   Надъ самымъ изголовьемъ моимъ есть два пламенѣющихъ сердца, пронзенныхъ стрѣлою, а вверху надпись: любовь на жизнь. Не на долго-же несчастный бралъ на себя обязательство.
   Въ сторонѣ нѣчто въ родѣ треугольной шляпы съ маленькой, грубо-нарисованной фигуркой подъ нею, и эти слова: Да здравствуетъ императоръ! 1814.
   Опять пламенѣющiя сердца съ надписью, весьма характеристическою въ тюрьмѣ: Люблю и обожаю Матье Данвена. Жакъ.
   На противоположной стѣнѣ читаешь имя: Папавуанъ.
   Прописное П раздѣлано арабесками и тщательно изукрашено.
   Куплетъ неприличной пѣсни.
   Шапка, вырѣзанная довольно-глубоко въ камнѣ, а внизу: Борисъ. -- Республика. Это былъ одинъ изъ Ларошельскихъ унтеръ-офицеровъ. Бѣдный молодой человѣкъ! какъ отвратительны ихъ политическiя необходимости! За одну мысль, мечту, отвлеченность какую-нибудь, эта ужасающая дѣйствительность, которую зовутъ гильотиной! -- И я еще жалуюсь, я, несчастный, совершившiй настоящее преступленiе, пролившiй кровь!
   Полно разсматривать стѣны.
   Въ углу я вдругъ увидѣлъ убiйственный образъ, начертанный бѣлыми чертами: фигуру эшафота, который теперь уже, можетъ-быть, готовится для меня. -- Чуть-было не выронилъ лампы изъ рукъ.

XII

   Я снова и поспѣшно сѣлъ на солому, опустивъ голову къ колѣнамъ. Мало-по-малу разсѣялся мой дѣтскiй ужасъ, и мною овладѣло странное любопытство продолжать чтенiе моей стѣны.
   Около имени Папавуана я снялъ огромную паутину, покрытую толстымъ слоемъ пыли и висѣвшую въ углу стѣны. Подъ этой паутиной были четыре или пять именъ, совершенно сохранившихся между многими другими, отъ которыхъ остались одни пятна. -- Дотенъ 1815. -- Пуленъ 1818. -- Жанъ-Мартенъ 1821. -- Кастенъ 1823. Я прочелъ эти имена, и зловѣщiя воспоминанiя осадили меня. Дотенъ, рѣзавшiй своего брата на части и бросившiй ночью голову въ колодезь, а туловище въ помойную яму; Пуленъ, убившiй жену; Жанъ-Мартенъ, выстрѣлившiй въ отца изъ пистолета въ то самое время, какъ старикъ открывалъ окно; Кастенъ, докторъ, отравившiй своего друга, лечившiй его отъ болѣзни, которую самъ-же навязалъ ему, и вмѣсто лекарствъ снова подчивавшiй его ядомъ; а возлѣ нихъ Папавуанъ, этотъ ужасный помѣшанный, убивавшiй дѣтей ударомъ ножа по головѣ!
   Вотъ, подумалъ я, и лихорадочный ознобъ пробѣжалъ по костямъ моимъ, вотъ какiе гости были до меня въ этой кельѣ. Здѣсь, на той самой плитѣ, на которой я сижу теперь, эти люди убiйства и крови думали свои послѣднiя думы! у самой этой стѣны, въ этомъ тѣсномъ четвероугольникѣ они, какъ дикiе звѣри, кружили своими послѣдними шагами. Небольшiе промежутки времени отдѣляли ихъ другъ отъ друга: повидимому казематъ этотъ не пустѣетъ. Они оставили послѣ себя нагрѣтое мѣсто и мнѣ его оставили. Въ свою очередь я соединюсь съ ними на Кламарскомъ кладбищѣ, гдѣ такъ хорошо ростетъ трава.
   Я не фантастъ и не суевѣренъ. Вѣроятно, отъ этихъ мыслей у меня сдѣлалась лихорадка, потому-что среди мечтанiй, мнѣ вдругъ показалось, что имена эти горѣли, какъ огненныя, на черной стѣнѣ; звонъ, усиливавшiйся все болѣе и болѣе, зазвучалъ въ ушахъ моихъ; красноватый свѣтъ хлынулъ мнѣ въ глаза; а потомъ мнѣ почудилось, что въ казематѣ заходили люди, странные люди, которые несли свои головы въ лѣвой рукѣ и держали эти головы за рты, потому-что на нихъ не было волосъ. Всѣ показывали мнѣ кулакъ, исключая отцеубiйцы.
   Въ ужасѣ закрылъ я глаза: тогда все стало для меня яснѣе.
   Былъ-ли это сонъ, видѣнiе или дѣйствительность -- не знаю; только я сошолъ-бы съ ума, еслибъ не разбудило меня во-время новое внезапное ощущенiе. Я готовъ былъ упасть на-взничъ, какъ вдругъ почувствовалъ, что по моей голой ногѣ тащилось холодное туловище съ мохнатыми ножками. То былъ паукъ, спугнутый мной и убѣгающiй.
   Я пришолъ въ себя. -- О, странныя видѣнiя! -- Нѣтъ! То былъ дымъ, бредъ моего опустѣлаго и судорожнаго мозга. Макбетовскiя химеры! мертвые мертвы, а эти и подавно. Они крѣпко на-крѣпко заперты въ могилахъ, а могила не чета тюрьмѣ, изъ которой можно убѣжать. отчего-же я такъ испугался?
   Могильныя двери не отворяются извнутри.

XIII

   Намедни я видѣлъ отвратительную вещь.
   День только занимался, и тюрьма наполнилась шумомъ. Слышно было, какъ отворялись и запирались тяжолыя двери, скрипѣли засовы и желѣзные замки, звенѣли связки ключей, болтавшихся на поясахъ тюремщиковъ, тряслись лѣстницы сверху до низу отъ скорыхъ шаговъ и перекликались голоса съ двухъ концовъ длинныхъ корридоровъ. Сосѣди мои по кельи, наказанные арестанты, были веселѣе обыкновеннаго. Вся Бисетра, казалось, хохотала, пѣла, бѣгала, плясала.
   Только я одинъ, нѣмой среди этого шума, неподвижный среди этого движенiя, и зумленный и сосредоточенный, только я одинъ прислушивался.
   Прошолъ какой-то нумерной.
   Я рискнулъ остановить его и спросилъ, не праздникъ-ли въ тюрьмѣ. -- Праздникъ, коли хотите, отвѣчалъ онъ. Ныньче заковываютъ каторжныхъ, которыхъ завтра отправятъ въ Тулонъ. Хотите взглянуть? Это развлечетъ васъ.
   Для такого заключеннаго какъ я, всякое зрѣлище находка, какъ-бы гнусно оно ни было; я согласился на развлеченiе.
   Номерной послѣ обычныхъ предосторожностей, чтобъ совершенно быть увѣрену во мнѣ, ввелъ меня въ маленькую келью, пустую и безъ всякой мебели, въ которой было небольшое окно за желѣзной рѣшоткой, но зато настоящее окно, изъ котораго можно было видѣть настоящее небо.
   -- Вотъ, сказалъ онъ, отсюда вамъ все будетъ видно и слышно. Вы, какъ король, будете одинъ въ ложѣ.
   Тутъ онъ вышелъ и заперъ за мною задвижки двери и замки.
   Окно выходило на четыреугольный дворъ, довольно пространный, кругомъ котораго съ четырехъ сторонъ возвышалось большое шестиэтажное зданiе изъ тесаннаго камня. Трудно представить себѣ что-нибудь омерзительнѣе, голѣе и унылѣе для глаза, чѣмъ этотъ четыреугольный фасадъ, истыканный множествомъ рѣшотчатыхъ оконъ, въ которыхъ съ низу до верху торчала куча лицъ блѣдныхъ и худыхъ, сдавленныхъ одно другимъ, какъ камни въ стѣнѣ, лицъ, изъ которыхъ каждое, казалось, какъ-будто въ рамкѣ, въ четвероугольникѣ желѣзныхъ рѣшотокъ. Все это были заключеные, пока еще зрители церемонiи, будущiе въ ней актеры. Они похожи были на бѣдныхъ грѣшниковъ у отдушинъ чистилища, выходящихъ въ адъ.
   Всѣ молча смотрѣли на дворъ, пока еще пустой. Они ждали. Между этими угасшими и безцвѣтными лицами, тамъ и сямъ блистали нѣсколько глазъ пронзительныхъ и живыхъ, какъ огненныя точки.
   Каменный четвероугольникъ, окружающiй дворъ, не замыкаетъ его со всѣхъ сторонъ. Одинъ изъ четырехъ фасадовъ зданiя (восточный) разрѣзанъ посрединѣ и соединенъ съ сосѣдней стѣною желѣзной рѣшоткой. Эти ворота выходятъ на другой дворъ, нѣсколько поменьше перваго, и тоже кругомъ обставленный стѣнами и почернѣвшими башенками.
   Вокругъ главнаго двора у стѣнъ тянутся каменныя скамьи. Посреди возвышается желѣзный согнутый стержень, назначенный для фонаря.
   Пробило двѣнадцать часовъ. Большiя заднiя ворота, спрятанныя въ углубленiи, вдругъ отворились. Повозка, сопровождаемая грязными и плюгавыми солдатами, въ синихъ мундирахъ съ красными эполетами и жолтыми лямками, тяжело и съ громомъ въѣхала на дворъ, какъ-будто везла ломаное желѣзо. Это этапная стража каторжниковъ и кандалы.
   Въ туже минуту, какъ-будто этотъ шумъ пробудилъ всю тюрьму, зрители у оконъ, доселѣ тихiе и неподвижные, разразились радостными криками, пѣснями, угрозами, ругательствами, смѣшанными съ взрывами хохота, горькаго для ушей. Глядя на нихъ, можно было подумать, что это дьявольскiя хари. Что ни лицо, то гримаса; кулаки высунулись изъ рѣшотокъ, голоса заревѣли, глаза заблистали, и мнѣ стало страшно при видѣ столькихъ искръ изъ-подъ полупотухшаго пепла.
   Между-тѣмъ, надсмотрщики, отъ которыхъ по одеждѣ и по ужасу на лицахъ отличались нѣсколько любопытныхъ, прошедшихъ изъ Парижа, преспокойно принялись за работу. Одинъ изъ нихъ влѣзъ на повозку и сбросилъ товарищамъ кандалы, арканы и цѣлый ворохъ холщевыхъ панталонъ. Тутъ они раздѣлили работу: одни отправились растягивать въ одномъ углу двора длинныя цѣпи, которыя на ихъ странномъ языкѣ назывались веревочками; другiе разстилали по мостовой тафту, т. е. рубахи и панталоны; а самые смѣтливые разсматривали, подъ надзоромъ своего капитана, маленькаго приземистаго старичка, по-одиночкѣ желѣзные ошейники, которые тутъ-же они пробовали, сверкая ими на мостовой. И все это дѣлалось при насмѣшливыхъ возгласахъ заключенныхъ; крики ихъ покрывались громкимъ хохотомъ каторжныхъ, для которыхъ все это приготовлялось и которые виднѣлись за рѣшотками старой тюрьмы, выходящей на маленькiй дворикъ.
   Когда окончились всѣ эти приготовленiя, господинъ, весь вышитый серебромъ, и котораго называли господиномъ инспекторомъ далъ приказъ господину директору тюрьмы; и вотъ минуту спустя, двое или трое воротъ изрыгнули вдругъ, и будто кучками, на дворъ людей отвратительныхъ, крикливыхъ, оборваныхъ. Это были каторжные.
   Появленiе ихъ удвоило радостные крики у оконъ. Нѣкоторые изъ нихъ, громкiя имена въ каторгѣ, были привѣтствованы взрывами криковъ и рукоплесканiй, которые они принимали съ какою-то гордою скромностью. Большинство носило нѣчто въ родѣ шляпъ, самодѣльщину изъ казематной соломы, и все престранной формы, для того, чтобъ въ городахъ и селенiяхъ шляпа обращала вниманiе на голову. Этимъ еще болѣе рукоплескали. Одинъ изъ нихъ, возбудилъ особенный взрывъ энтузiазма: юноша лѣтъ семнадцати съ лицомъ молоденькой дѣвушки. Онъ вышелъ изъ секретнаго отдѣленiя, гдѣ просидѣлъ съ недѣлю: изъ соломы онъ смастерилъ себѣ одежду, въ которую былъ окутанъ съ головы до ногъ, и вкатился на дворъ колесомъ съ проворствомъ змѣи. Этотъ шутъ былъ осужденъ за воровство. Поднялась буря рукоплескаiй и радостныхъ криковъ. Каторжные отвѣчали, и вышла ужасающая сцена изъ этой смѣси веселости между каторжными-признанными и каторжными-кандидатами. Было тамъ и общество въ лицѣ надсмотрщиковъ и испуганныхъ посѣтителей, но преступленiе глумилось надъ нимъ и страшную казнь превращало въ семейный праздникъ.
   По-мѣрѣ-того какъ они появлялись, ихъ вводили между двухъ рядовъ этапныхъ солдатъ въ маленькiй дворикъ, за рѣшоткой, гдѣ ждалъ ихъ докторскiй смотръ. Тамъ каждый изъ нихъ испытывалъ послѣднее усилiе, чтобъ избѣгнуть путешествiя, представляя какой-нибудь предлогъ нездоровья: больные глаза, хромую ногу, искалѣченную руку. Но почти всегда они оказывались годными для каторги; и тогда каждый безпечно утѣшался, забывъ въ одну минуту про вымышленную болѣзнь всей жизни.
   Рѣшотка малаго двора отворилась. Сторожъ сталъ дѣлать имъ алфавитную перекличку, и тогда они выходили одинъ за другимъ и каждый каторжный равнялся въ углу большаго двора съ своимъ случайнымъ товарищемъ по заглавной буквѣ. Такимъ-образомъ каждому отведено мѣсто; каждый несетъ цѣпь свою рядомъ съ неизвѣстнымъ; и если случится, что у каторжнаго есть другъ, цѣпь ихъ разлучитъ. Послѣднее изъ несчастiй.
   Когда, такимъ-образомъ, вышло ихъ человѣкъ тридцать, рѣшотку затворили. Этапный выровнялъ ихъ палкой, бросилъ предъ каждымъ изъ нихъ рубаху, куртку и панталоны изъ толстаго холста, потомъ далъ знакъ и всѣ стали раздѣваться. Неожиданная соучайность, какъ-будто нарочно, превратила это униженiе въ пытку.
   Погода до-сихъ-поръ стояла довольно сносная; и если октябрьскiй вѣтеръ холодилъ воздухъ, зато онъ иногда разрывалъ въ сѣрыхъ тучахъ прогалину, изъ которой падалъ сонечный лучъ. Но только каторжные сняли съ себя тюремное рубище, въ ту минуту, когда они, голые, отдавались подозрительному осмотру сторожей и любопытнымъ взглядамъ горожанъ, которые вертѣлись около нихъ, осматривая ихъ плечи, небо почернѣло, вдругъ прыснулъ холодный осеннiй ливень и, какъ изъ ведра, захлесталъ по двору, по обнаженнымъ головамъ, по нагому тѣлу каторжныхъ, по ихъ жалкому тряпью, брошенному на мостовой.
   Въ одинъ мигъ дворъ очистился отъ всего, что не было сторожъ, этапный; парижскiе буржуа прiютились, кой-гдѣ подъ крыльцами.
   А ливень лилъ, какъ изъ ведра. На дворѣ оставались одни каторжные, голые и промоченные на затопленной мостовой. Мертвое молчанiе смѣнило ихъ шумную болтовню. Они дрожали, щолкая зубами; ихъ изхудалыя ноги, ихъ узловатыя колѣна бились одно о другое, и жалко было видѣть, какъ они натягивали на посинѣвшее тѣло смоченныя рубахи, куртки, панталоны, которыя можно было выжать. Нагота была-бы сноснѣе.
   Одинъ только, какой-то старикъ, сохранилъ нѣкоторую веселость. Обтираясь мокрой рубашкой, онъ сказалъ, что этого не было въ программѣ, потомъ засмѣялся, показавъ небу кулакъ.
   Когда они всѣ одѣлись въ походныя платья, ихъ повели партiями, отъ двадцати до тридцати человѣкъ, на другой уголъ двора, гдѣ ихъ ожидали кордоны, вытынутые на мостовой. Эти кардоны суть ничто иное, какъ длиные и крѣпкiя цѣпи, перерѣзанныя вертикально чрезъ каждые два фута другими цѣпями покороче, къ оконечности которыхъ прикрѣпляется четыреугольный ошейникъ, открывающiйся съ другаго конца посредствомъ шарнира и желѣзнаго шпинька. Въ такiе ошейники заковываютъ шею каторжнаго на все время похода. Эти кордоны, растянутые на землѣ, довольно-хорошо изображаютъ большую позвоночную кость рыбы.
   Каторжныхъ усадили въ грязи на мокрую мостовую, примѣрили имъ ошейники, потомъ два острожные кузнеца, вооруженные ручными наковальнями, заковали ихъ, по холодному желѣзу, сильными ударами огромныхъ молотовъ.Минута эта ужасна; самые смѣлые блѣднѣютъ. Отъ каждаго удара молота по наковальнѣ, прислоненной къ спинѣ, вздрагиваетъ подбородокъ пацiента; малѣйшее движенiе назадъ, и черепъ можетъ быть раздробленъ, какъ орѣховая скорлупа.
   Послѣ этой операцiи, они прiуныли. Слышалось только звяканьое цѣпей, да по временамъ крикъ и глухой ударъ палки конвойныхъ по спинѣ какого-нибудь упрямца. Были такiе, что плакали; старики вздрагивали и закусывали губы. Я съ ужасомъ смотрѣлъ на эти зловѣщiе профили въ желѣзныхъ рамкахъ.
   Такимъ образомъ, послѣ докторскаго смотра, смотръ приставовъ; послѣ смотра приставовъ, заковка. Три акта въ этомъ спектаклѣ.
   Проглянуло солнце. Казалось, оно мгновенно зажгло всѣ эти головы. Каторжные вдругъ поднялись, какъ-будто ихъ что толкнуло. Пять кордоновъ вдругъ схватились руками и, такимъ-образомъ, составили огромный кругъ около фонаря. Они стали кружиться, такъ что въ глазахъ зарябило. Всѣ они пѣли каторжную пѣсню, какой-то романсъ на ихъ странномъ языкѣ на голосъ, то жалобный, то бѣшеный и веселый; по временамъ дикiе крики, взрывы хохота, разбитаго и запыхавшагося, смѣшивались съ таинственными словами; а бѣшеныя восклицанiя, а цѣпи, звякавшiя въ тактъ и служившiя оркестромъ этому пѣнiю, болѣе шумному, чѣмъ ихъ бряцанье. Еслибъ мнѣ понадобилось изображенiе шабаша, я не желалъ-бы ни лучшаго, ни худшаго.
   На дворъ принесли большой ушатъ. Конвойные палками прекратили пляску каторжныхъ и подвели ихъ къ ушату, въ которомъ плавала какая-то трава въ какой-то дымящейся и грязной жидкости. Они стали ѣсть.
   Потомъ, пообѣдавъ, они вылили на мостовую остатки супа, побросали черный хлѣбъ и снова принялись плясать и пѣть. По видимому, имъ позволяется это въ день заковки и въ ночь, которая за ней слѣдуетъ.
   Я смотрѣлъ на это зрѣлище съ такимъ жаднымъ, трепетнымъ, съ такимъ внимательнымъ любопытствомъ, что позабылъ самъ себя. Глубокое чувство жалости обнимало меня всего, и ихъ хохотъ заставилъ меня плакать.
   Вдругъ, среди глубокой задумчивости, въ которую я былъ погружонъ, я почувствовалъ какъ остановился и замолкъ ревѣвшiй кругъ. Потомъ, глаза всѣхъ обратились къ окну, у котораго я стоялъ. -- Осужденный! осужденный! закричали они всѣ, показывая на меня пальцами, и взрывы восторга удвоились.
   Я будто приросъ къ мѣсту.
   Недоумѣваю, почему они меня знали и какимъ образомъ могли узнать.
   Здравствуй, здорово! кричали они мнѣ наперерывъ. Одинъ, почти еще юноша, осужденный на вѣчныя галеры, съ глянцовитымъ, свинцоваго цвѣта лицомъ, посмотрѣлъ на меня съ завистью и сказалъ: счастливчикъ! Его отгрызутъ. Прощай, товарищъ!
   Трудно сказать, что происходило во мнѣ. Я, въ-самомъ-дѣлѣ, былъ ихъ товарищемъ. Грева сестра Тулона. Я даже былъ ниже ихъ: они дѣлали мнѣ честь. Я содрогнулся.
   Да, ихъ товарищъ! Нѣсколько дней послѣ, и я могъ бы служить для нихъ зрѣлилищемъ.
   Я остался у окна, неподвижный, оцѣпенѣвшiй, пораженный. Но когда я увидѣлъ, что пять кордоновъ обратились въ мою сторону, кинулись на меня съ отвратительно-дружелюбными словами; когда я услышалъ шумный громъ ихъ цѣпей, ихъ шаговъ у самой стѣны моей, мнѣ показалось, что это стадо чертей уже лѣзло къ моей жалкой кельѣ, я закричалъ, я бросился къ двери и сталъ разбивать ее: но не было средствъ къ побѣгу. Запоры были снаружи. Потомъ, я какъ-будто услышалъ еще ближе голоса каторжныхъ. Ихъ отвратительныя лица, какъ-будто уже показалось въ окнѣ моемъ, я еще разъ вскрикнулъ отъ страха и упалъ въ обморокъ.

XIV

   Когда я пришолъ въ себя, была уже ночь. Я лежалъ на койкѣ; фонарь, мерцавшiй на потолкѣ, помогъ мнѣ разглядѣть другiя койки, вытянутыя въ рядъ въ обѣ стороны отъ моей. Я понялъ, что меня перенесли въ больницу.
   Я провелъ нѣсколько минутъ безъ мысли и безъ памяти, отдавшись весь блаженству лежать на постели. Конечно, въ былое время, эта госпитальная и тюремная койка заставила-бы меня отвернуться отъ отвращенiя и привередливости; но я былъ уже не тотъ человѣкъ. Простыни сѣроватыя и грубыя, одѣяло тощее и дырявое; тюфякъ отзывался соломой. Ничего! мнѣ было просторно потягиваться подъ этими грубыми простынями; подъ этимъ одѣяломъ, какъ-бы ни было оно плохо, я чувствовалъ, что во мнѣ исчезалъ мало-по-малу холодъ, доходившiй до мозга въ костяхъ, холодъ къ которому я уже привыкъ. Я опять заснулъ.
   Страшный шумъ разбудилъ меня; день только занимался. Шумѣли на дворѣ. Постель моя стояла у окна; я всталъ на нее, чтобъ посмотрѣть, что тамъ такое.
   Окно выходило на большой дворъ Бисетры. Онъ былъ полонъ народа; два ряда ветерановъ, среди этой толпы, съ трудомъ сохраняли узкую дорожку, проходившую черезъ дворъ. Между этихъ двухъ рядовъ солдатъ медленно, покачиваясь изъ стороны въ сторону, ѣхало пять длинныхъ повозокъ, набитыхъ людьми. Отправлялись каторжные.
   Повозки были открыты. Въ каждой помѣщалось по кордону. Каторжные сидѣли вдоль, по сторонамъ, сомкнувшись спинами, и отдѣленные другъ отъ друга общей цѣпью, тянувшеюся во всю длину повозки и на концѣ которой стоялъ съ заряженнымъ ружьемъ конвойный часовой.
   Ихъ цѣпи гремѣли, и при каждомъ толчкѣ повозки можно было видѣть, какъ прыгали ихъ головы какъ болтались ихъ висѣвшiе наружу ноги.
   Частый и мелкiй дождь холодилъ воздухъ; холщевые панталоны, изъ сѣрыхъ ставшiе уже черными, прилипали къ ихъ колѣнамъ. Вода сочилась съ длинныхъ бородъ, съ короткихъ волосъ; лица посинѣли; видно было какъ они зябнутъ, и какъ стучатъ ихъ зубы отъ бѣшенства и холода. Впрочемъ, ни одного движенiя. Разъ прикованный къ цѣпи, человѣкъ становится дробью того отвратительнаго цѣлаго, которое называется кордономъ и движется, какъ одинъ человѣкъ. Разсудочная способность остается въ сторонѣ; каторжный ошейникъ осуждаетъ ее на смерть; а самое животное получаетъ нужды и аппетиты только въ извѣстные часы. Такъ неподвижные, большею-частiю полунагiе, съ открытыми головами и болтавшимися ногами, они начинали свой двадцати-пяти-дневный походъ, посаженные на однѣ и тѣже повозки, одѣтые въ одну и туже одежду для жаркаго iюльскаго солнца и для холодныхъ ноябрскихъ дождей. Какъ не сказать, что люди хотятъ заставить и самое небо играть наполовину роль палача.
   Между толпой и повозками возникла какая-то странная перебранка: съ одной стороны ругательства, подзадориванье съ другой, брань съ обѣихъ; но по знаку капитана, я увидѣлъ, какъ посыпались вдругъ въ повозкахъ палочные удары по плечамъ и головамъ, и все приняло то наружное спокойствiе, которое называется порядкомъ. Глаза только горѣли мщенiемъ и кулаки негодяевъ сжимались на колѣнахъ.
   Пять повозокъ, въ сопровожденiи конныхъ жандармовъ и пѣшихъ конвойныхъ, скрылись одна за другою въ стрѣльчатыхъ воротахъ Бисетры; шестая слѣдовала за ними, заваленная жаровнями, мѣдными баками и запасными цѣпями. Нѣсколько конвойныхъ, замѣшкавшихся въ питейной, бѣгомъ догоняли свою партiю. Толпа разошлась. Все это зрѣлище исчезло, какъ какая-то фантасмагорiя. Слышно было, какъ постепенно слабѣлъ въ воздухѣ тяжелый стукъ колесъ и лошадиныхъ копытъ на мощоной фонтенеблосской дорогѣ, щолканье бичей, звяканье желѣза и ревъ народа, провожавшаго каторжниковъ всевозможною бранью.
   И это еще только цвѣточки для нихъ.
   -- Что-жъ это говорилъ мнѣ адвокатъ про галеры? Спасибо! ужь въ тысячу разъ лучше смерть! лучше эшафотъ, чѣмъ каторга; лучше ничтожество, чѣмъ адъ; лучше подставить шею подъ ножъ господина Гильотена, чѣмъ подъ каторжный ошейникъ! Галеры! нечего сказать, обрадовалъ!

XV

   Къ-несчастiю, я не заболѣлъ. На другой день пришлось выписаться изъ больницы. Казематъ снова овладѣлъ мною.
   Здоровъ! И въ-самомъ-дѣлѣ, я молодъ, крѣпокъ и силенъ. Кровь свободно течетъ у меня въ жилахъ; члены повинуются всѣмъ моимъ прихотямъ; я крѣпокъ тѣломъ и духомъ, я сложенъ для долгой жизни; да, все это правда, и однакожъ, во мнѣ есть блѣзнь, болѣзнь смертельная, болѣзнь созданная человѣческими руками.
   Съ-тѣхъ-поръ, какъ я вышелъ изъ больницы, меня преслѣдуетъ ѣдкая мысль, отъ которой можно съ ума сойти, -- что я могъ-бы бѣжать, еслибъ меня тамъ оставили. Доктора и сестры милосердiя, повидимому, принимали во мнѣ участiе. Умереть въ такихъ молодыхъ лѣтахъ и такою смертью! Имъ какъ-будто было жаль меня: они такъ за мной ухаживали. Вздоръ! любопытство! А потомъ, эти люди славно вылечиваютъ отъ лихорадки, но не отъ смертнаго приговора. А это было-бы имъ такъ легко сдѣлать! Отворить немножко дверь... ничего-бы это для нихъ не стоило.
   Теперь, нѣтъ больше шансовъ! мою просьбу отвергнутъ, потому-что все было на законномъ основанiи: свидѣтели показывали по законамъ, обвинители обвиняли по законамъ, судьи тоже судили по законамъ. Я на это не разсчитываю, развѣ что... Вздоръ! Пустяки! нѣтъ болѣе надежды! Просьба о пересмотрѣ -- веревка, на которой вы висите надъ пропастью, и которая трещитъ ежеминутно, пока не оборвется. Это такой-же ножъ гильотины, только падающiй на васъ шесть недѣль.
   Еслибъ мнѣ удалось получить помилованiе? -- Получить помилованiе! -- А чрезъ кого? зачѣмъ? Какъ? Не въ порядкѣ вещей, чтобъ меня помиловали. Примѣръ нуженъ! какъ говорятъ они.
   Мнѣ остаются только три шага: Бисетра, Консiержери, Грева.

XVI

   Въ тѣ немногiе часы, что я провелъ въ больницѣ, я усѣлся разъ у окна на солнышко (оно какъ-то проглянуло), или лучше на нѣсколько лучей его, оставленныхъ на мою долю оконною рѣшоткою.
   Я сидѣлъ тамъ, схвативъ обѣими руками тяжолую и мутную голову, въ которой, конечно, было болѣе, чѣмъ онѣ снести могли, упершись локтями въ колѣна, а ноги положивъ на спинку стула; отъ унынiя ужь я всегда какъ-то согнусь и скорчусь, какъ будто-бы я былъ безъ костей въ членахъ или безъ мускуловъ въ тѣлѣ.
   Затхлый запахъ тюрьмы душилъ меня болѣе чѣмъ когда-либо; въ ушахъ звенѣлъ еще шумъ каторжныхъ цѣпей; я все еще чувствовалъ страшную усталость отъ Бисетры. Мнѣ казалось, что Господь умилосердится надо мною и пошлетъ мнѣ хоть какую-нибудь птичку, которая мнѣ пропоетъ что-нибудь съ крыши.
   И почти въ туже минуту я услышалъ подъ окномъ голосъ, только не птички, а гораздо лучше: чистый, свѣжiй, бархатный голосъ молоденькой дѣвочки, лѣтъ пятнадцати. Я мгновенно тряхнулъ головою и сталъ слушать, что она пѣла. Это была пѣсня медленная и тоскливая, нѣчто въ родѣ грустнаго и жалобнаго воркованья; вотъ слова:
   
   Какъ на улицѣ на темной
   Три усатые жандарма
   Наругались надо мной.
   Въ шею больно надавали,
   Руки накрѣпко связали,
   Руки за спиной.
   
   Трудно описать мое разочарованiе; голосъ продолжалъ:
   
   Руки накрѣпко связали.
   Коммисаръ пришелъ тутъ тоже,
   И пошли мы впятеромъ.
   На дорогѣ повстрѣчался
   Мой прiятель, воръ сосѣдскiй,
   Паренекъ съ умомъ.
   ---
   Мой прiятель, воръ сосѣдскiй.
   Ты бѣги къ женѣ скорѣе,
   Обо мнѣ повѣдай ей.
   И вспылитъ жена-чертовка,
   Спроситъ, что набѣдокурилъ?
   Отвѣчай скорѣй!
   ---
   Спроситъ, что набѣдокурилъ?
   Потъ у дуба ночью пролилъ [*],
   Кожу также я слупилъ [**].
   Снялъ кошель съ него, стуканцы [***],
   Съ башмаковъ его снялъ пряжки,
   Трупъ-же схоронилъ.
   ---
   Съ башмаковъ его снялъ пряжки;
   Жонка тутъ спѣшитъ къ Версали,
   Къ королю потомъ спѣшитъ
   И ему съ поклономъ суетъ
   Въ руки бѣлыя болтушку [****] --
   Пусть меня проститъ.
   ---
   Въ руки бѣлыя болтушку.
   Ахъ когда меня проститъ онъ
   Я жену озолочу;
   Я куплю ей полсапожки,
   Разодѣну въ шолкъ, да въ ленты,
   Въ бархатъ, да въ порчу.
   ---
   Разодѣну въ шолкъ, да въ ленты.
   Чорта съ два! король ей скажетъ,
   Убирайся, вотъ отвѣтъ:
   Я его плясать заставлю
   Въ томъ покойчикѣ высокомъ,
   Гдѣ ни стѣнъ, ни пола нѣтъ.
   
   [*] Убилъ человѣка.
   
   [**] Снялъ съ него платье.
   
   [***] Часы.
   
   [****] Просьбу.
   
   Я не слушалъ, а не могъ слышать больше. Полуоконечный и полузатаенный смыслъ этой ужасной притчи, этотъ разбойникъ въ борьбѣ съ патрулемъ, воришка, котораго онъ встрѣчаетъ и шлетъ къ женѣ, страшное извѣстiе: я убилъ человѣка и зато меня посадили, потъ у дуба пролилъ; эта жена, отправляющаяся въ Версаль съ просьбою, и король пришедшiй въ негодованiе и угрожающiй заставитъ его проплясать пляску тамъ, гдѣ ни стѣнъ, ни пола нѣтъ; и это все пропѣтое такимъ прiятнымъ напѣвомъ, такимъ миленькимъ голоскомъ, который очень рѣдко слышится человѣческимъ ухомъ!... все это меня надорвало, измучило, уничтожило. Отвратительны были такiя уродливыя слова на розовыхъ и свѣженькихъ губкахъ. Точно слизь улитки на розанѣ.
   Я не въ силахъ передать своихъ ощущенiй: меня услаждали и оскорбляли въ одно и тоже время. Нарѣчье воровскаго притона и каторги, языкъ окровавленный и дико-живописный, это ужасное арго, соединенное съ голосомъ ребенка-дѣвочки, грацiозный переходъ отъ дѣтскаго голоса къ голосу женщины! всѣ эти безобразныя и уродливыя слова, пропѣтыя звонко, ясно, бисерно...
   О, какая гнусная вещь тюрьма! Есть въ ней ядъ, который все мараетъ. Все въ ней становится грязью, даже и пѣсенка пятнадцатилѣтней дѣвочки! Увидите здѣсь птичку: грязь на крылѣ у ней; сорвете хорошенькiй цвѣтокъ и понюхаете: онъ воняетъ.

XVII

   Ахъ, еслибъ уйти, какъ-бы я побѣжалъ по полямъ!
   Напротивъ! бѣжать-то и не надо. Обратятъ вниманiе, заподозрятъ. Надо идти медленно, поднявъ голову и распѣвая. Достать откуда-нибудь старенькiй, синiй зипунишко съ красными разводами -- ни за чтобы не узнали. Всѣ сосѣднiе огородники такiе носятъ.
   Не подалеку отъ Аркейля я помню одинъ лѣсокъ у болота, куда, будучи еще въ школѣ, я хаживалъ съ товарищами по четвергамъ удить лягушекъ. Вотъ тамъ-то я и спрячусь до вечера.
   Вмѣстѣ съ ночью, я снова пущусь въ дорогу. Пойду въ Венсенъ. Нѣтъ, тамъ рѣка помѣшаетъ. Пойду въ Арпажонъ. -- Всего-бы лучше было держаться Сен-Жермена, и идти въ Гавръ, а оттуда махнуть въ Англiю. -- Ладно! Прихожу въ Лоножюмо, первый встрѣчный жандармъ спрашиваетъ паспортъ... я погибъ!
   О, бѣдный мечтатель, разбей сначала стѣну тюрьмы твоей въ три фута толщиною! Смерть! Смерть!
   Какъ подумаешь, что я ребенкомъ приходилъ сюда, въ Бисетру, смотрѣть большой колодезь и сумасшедшихъ.

XVIII

   Въ то время какъ я писалъ это, лампа моя поблѣднѣла, насталъ день, часы на часовнѣ пробили шесть.
   -- Что бы это значило? Дежурный тюремщикъ заходилъ сей часъ ко мнѣ, въ казематъ, снялъ фуражку, поклонился, извинился, что обезпокоилъ и спросилъ, смягчивъ, елико возможно, свой грубый голосъ, что я прикажу подать себѣ на завтракъ.
   Дрожь взяла меня. -- Такъ неужелижь ныньче?

XIX

   Да, ныньче.
   Самъ директоръ сдѣлалъ мнѣ сейчасъ визитъ. Онъ спросилъ меня, чѣмъ можетъ быть особенно-прiятенъ или полезенъ мнѣ; изъявилъ желанiе, чтобъ я не могъ жаловаться ни на него, ни на его подчиненныхъ; съ участiемъ освѣдомился о моемъ здоровьѣ и о томъ какъ я провелъ ночь; оставляя меня, онъ сказалъ мнѣ даже господинъ такой-то.
   Это будетъ ныньче.

XX

   Этотъ тюремщикъ полагаетъ, что мнѣ нечего жаловаться на него или на его под-тюремщиковъ. Онъ правъ: дурно было бы, еслибъ я жаловался; они исполняли свое ремесло, стерегли меня, а, сверхъ того, были вѣжливы въ началѣ и въ концѣ. Прошу покорно жаловаться?
   Этотъ добрый тюремщикъ съ расплывшейся улыбкой, съ медовыми словами, съ глазомъ, который льститъ и высматриваетъ, съ толстыми и широкими ручищами -- да эта воплощенная тюрьма: эта Бисетра, ставшая человѣкомъ. Все вокругъ меня тюрьма: я вижу тюрьму во всѣхъ видахъ, въ видѣ человѣка, точно также какъ въ видѣ запора и замка. Эта стѣна тюрьма изъ камня, эта дверь тюрьма изъ дерева, эти тюремщики тюрьма изъ плоти и костей. Тюрьма есть существо ужасное, совершенное, нераздѣльное, наполовину домъ, наполовину человѣкъ. Я ея добыча. Она впивается въ меня глазами, обвиваетъ всѣми своими суставами; держитъ въ своихъ гранитныхъ стѣнахъ, запираетъ своими желѣзными замками и присматриваетъ за мной глазами тюремщика.
   О, несчастный! Что со мною будетъ? Что они со мною сдѣлаютъ.

XXI

   Я теперь покоенъ; все кончено, совершенно кончено. Я вышелъ изъ невыносимой тоски, въ которую впалъ послѣ посѣщенiя директора. Потому-что, признаюсь, я еще надѣялся... Теперь, слава Богу, я не надѣюсь больше.
   Вотъ что случилось.
   Ровно въ половинѣ седьмаго, -- виноватъ, немного раньше -- отворилась дверь моего каземата. Вошелъ сѣдой старичокъ въ темной шинели. Онъ распахнулъ ее, и я увидѣлъ подрясникъ, бѣлый рабатъ. То былъ священникъ.
   Только не тюремный священникъ. Становилось страшно.
   Онъ сѣлъ напротивъ меня съ благосклонной улыбкой, потомъ покачалъ головою и поднялъ глаза къ небу, т. е. къ своду моего каземата. Я понялъ его. -- Сынъ мой, сказалъ онъ мнѣ, приготовились-ли вы?
   Я отвѣчалъ ему слабымъ голосомъ: я не приготовился, но готовъ.
   Однакожь, зрѣнiе мое помутилось, ледяной потъ проступилъ по всѣмъ членамъ, я чувствовалъ какъ начинали вздуваться виски, а уши наполнялись шумомъ.
   Между-тѣмъ, какъ я покачивался на стулѣ, какъ полусонный, добрый старичокъ говорилъ. По-крайней-мѣрѣ, такъ мнѣ показалось, да и помню я, что губы его шевелились, руки двигались, глаза блестѣли.
   Дверь во второй разъ отворилась. Шумъ засововъ и замковъ вывелъ насъ обоихъ, меня изъ столбняка, его изъ рѣчи. Вошолъ какой-то господинъ въ черномъ фракѣ, вмѣстѣ съ директоромъ, и низко мнѣ поклонился. У этого человѣка было на лицѣ нѣчто офицiально печальное, какъ у распорядителей похоронныхъ процессiй. Въ рукахъ онъ держалъ свертокъ бумагъ.
   -- Милостивый государь, сказалъ онъ мнѣ съ вѣжливой улыбкой, я экзекуторъ парижскаго королевскаго суда. Имѣю честь передать вамъ посланiе отъ господина генеральнаго прокурора.
   Первое потрясенiе прошло. Ко мнѣ возвратилось все присутствiе духа.
   -- Вѣдь это господинъ генеральный прокуроръ, отвѣчалъ я ему, -- такъ упорно требовалъ головы моей? Много чести для меня, что онъ ко мнѣ пишетъ. Надѣюсь, что смерть моя доставитъ ему большое удовольствiе; мнѣ было-бы горько думать, что онъ съ такимъ жаромъ вымаливалъ ее, а, между тѣмъ, совершенно равнодушенъ къ ней.
   Я сказалъ все это и потомъ громко прибавилъ: читайте сударь.
   Онъ сталъ читать длиннѣйшую рацею, припѣвая въ концѣ каждой строки и нѣсколько замедляя на срединѣ каждаго слова. Это былъ отказъ въ моей просьбѣ.
   -- Приговоръ будетъ исполненъ ныньче на Гревской-площади, прибавилъ онъ, окончивъ чтенiе, но неподнимая глазъ съ гербовой бумаги. -- Ровно въ половинѣ восьмаго мы отправляемся въ Консiержери. Не будете-ли вы такъ безконечно-обязательны, милостивый государь, не послѣдуете-ли за мною.
   Я давно уже пересталъ его слушать. Директоръ разговаривалъ съ священникомъ; онъ не отрывалъ глазъ съ бумаги; я взглянулъ на полуотворенную дверь... -- Создатель! четыре солдата съ ружьями въ корридорѣ!
   Экзекуторъ повторилъ вопросъ, уже смотря на меня. -- Когда вамъ будетъ угодно, отвѣчалъ я ему. Распоряжайтесь мною.
   Онъ поклонился мнѣ, сказавъ: я буду имѣть честь придти за вами черезъ полчаса.
   Тогда они оставили меня одного.
   Какъ-бы убѣжать! Боже мой, какъ-бы убѣжать! Мнѣ нужно уйти отъ нихъ! Нужно! сейчасъ-же! Изъ дверей, изъ оконъ, черезъ крышу! хотя-бъ пришлось оставить собственное мясо на стропилахъ.
   О горе! черти! пролятiе! Цѣлые мѣсяцы нужны, чтобъ пробить эту стѣну хорошими инструментами, а у меня ни гвоздя, ни часа.

XXII

   Изъ Консiержери.
   Вотъ я и переведенъ, какъ сказано въ протоколѣ. Но путешествiе мое стоитъ разсказа.
   Било половину восьмаго, когда на порогѣ моего каземата снова явился экзекуторъ.
   -- Милостивый государь, сказалъ онъ мнѣ, - я васъ жду. -- Увы! опять съ нимъ другiе!
   Я всталъ и сдѣлалъ шагъ: мнѣ казалось, что я не буду въ состоянiи ступить въ другой разъ: такъ тяжела была голова моя, такъ слабы ноги. Однако, я поправился и пошелъ довольно твердо. При выходѣ изъ каземата, я бросилъ на него послѣднiй взглядъ. Я полюбилъ свой казематъ.
   Сверхъ того, я оставлялъ его пустымъ и отвореннымъ, чтл придаетъ тюрьмѣ какой-то странный видъ.
   Впрочемъ, онъ долго не останется ни пустымъ, ни отвореннымъ. Нынѣшнiй-же вечеръ, говорили номерные, тамъ ждутъ какого-то осужденнаго, котораго изготовляетъ въ настоящую минуту ассизный судъ.
   На поворотѣ корридора къ намъ присталъ священникъ. Онъ только что позавтракалъ.
   Когда мы выходили изъ сторожки, директоръ ласково пожалъ мнѣ руку и усилилъ конвой четырьмя ветеранами.
   У дверей больницы умирающiй старикъ закричалъ мнѣ: до свиданiя.
   Мы вышли, наконецъ, на дворъ. Я вздохнулъ: это меня освѣжило.
   Не долго шли мы на чистомъ воздухѣ. Карета съ почтовыми лошадьми, уже совсѣмъ заложенная, стояла на первомъ дворѣ; таже самая карета, въ которой я сюда прiѣхалъ, нѣчто въ родѣ длинной колымаги, разгороженной вертикально на два отдѣленiя проволочною рѣшоткою, да такою частою, что можно было подумать, что она вязаная. Оба эти отдѣленiя снабжены дверцами: одна спереди, другая сзади кареты. И все это до того грязно, засалено, запылено, что похоронныя дроги нищихъ въ сравненiи съ этой колымагой, кажутся парадной каретой.
   Прежде чѣмъ погребсти себя въ этой двуколесной могилѣ, я бросилъ взглядъ на дворъ, -- одинъ изъ тѣхъ отчаянныхъ взглядовъ, отъ которыхъ, кажется, должно-бы сокрушиться стѣны. Дворъ, небольшая площадка, усаженная деревьями, былъ переполненъ болѣе зрителями, чѣмъ каторжными. О сю пору толпа!
   Точно также какъ и въ день отправленiя каторжныхъ, моросилъ осеннiй дождь, частый и холодный, который мороситъ и теперь, когда я пишу это, и, безъ сомнѣнiя, промороситъ цѣлый день; онъ переживетъ меня.
   Дороги были размыты, дворъ полонъ грязи и лужъ. Я съ удовольствiемъ смотрѣлъ на толпу, которая вязла въ такой грязи.
   Мы влѣзли въ колымагу: экзекуторъ съ жандармомъ въ переднее отдѣленiе; священникъ, я и другой жандармъ въ заднее. Около кареты четыре конныхъ жандарма. Такимъ образомъ, безъ почтальона восемь человѣъ на одного.
   Въ то время, какъ я влѣзалъ, какая-то сѣроглазая старуха сказала: "это получше кордона".
   Очень понятно. Это спектакль, который скорѣе охватишь взоромъ: скорѣе осмотришь. Это также интересно, но гораздо-удобнѣе. Ничто не развлекаетъ васъ. Тутъ только одинъ человѣкъ, но надъ этимъ однимъ человѣкомъ обрушилось столько-же бѣдъ, какъ надъ всѣми каторжными, взятыми вмѣстѣ. Тутъ больше сжатости: это сгущенный напитокъ, и потому гораздо вкуснѣе.
   Колымага двинулась. Прогремѣвъ подъ сводомъ большихъ воротъ, она вкатила въ аллею, и тяжолыя двери Бисетры закрылись за нами. Я чувствовалъ, что ѣду въ какомъ-то оцѣпенiи, какъ человѣкъ, впавшiй въ летаргiю, который не можетъ ни пошевелиться, ни закричать, а между тѣмъ слышитъ, что его хоронятъ. Я смутно слышалъ какъ звякали бубенчики на шеяхъ почтовыхъ лошадей, иногда въ кадансъ, иногда подобно какой-то икотѣ; какъ колесныя шины гремѣли по мостовой или стукались о кузовъ, перемѣняя колею; звонкiй галопъ жандармовъ около колымаги, щолканье бича почтальона. Все это казалось мнѣ какимъ-то вихремъ, который носилъ меня.
   Сквозь рѣшотку окна, которое было передо мною, глаза мои машинально остановились на надписи, выбитой большими буквами надъ главнымъ подъѣздомъ Бисетры:

Богадѣльня для престарѣлыхъ.

   -- Вотъ-те-на, сказалъ я про себя, по видимому здѣсь можно состарѣться.
   

ПОСЛѢДНІЙ ДЕНЬ ПРИГОВОРЕННАГО КЪ СМЕРТИ.

Сочиненіе
Викторa Гуго.

Переводъ съ Французскаго.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ,
въ Типографіи ИМПЕРАТОРСКАГО Воспитат. Дома.
1830.

ИЗЪ ТРАГЕДІИ
КОМЕДІЯ.

ДѢЙСТВУЮЩІЯ ЛИЦА.

   Госпожа де Блинваль.
   Кавалеръ.
   Эргастъ.
   Элегическій Стихотворецъ.
   Философъ.
   Толстый Мущина.
   Сухощавый Мущина.
   Женщины.
   Слуга.

ИЗЪ ТРАГЕДІИ
КОМЕДІЯ.

Зала.

Элегическій Стихотворецъ (читая).

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   На утро, шумъ шаговъ по лѣсу раздавался,
   И съ громкимъ лаемъ песъ вдоль по рѣкѣ скитался.
             Вотъ въ древнемъ замкѣ на балконъ
   Пришла опять въ слезахъ прелестная Лаура,
             И слышитъ ропотъ бьющихъ волнъ;
                       Но лютни трубадура
                       Умолкнулъ страстный стонъ!

Все общество.

   Браво! прекрасно! восхитительно!

(Хлопаютъ руками. )

Госпожа де Блинваль.

   Въ семъ окончаніи есть какая-то неизъяснимая таинственность, извлекающая изъ очей слезы.

Элегическій Стихотворецъ.

   Развязка скрыта.......

Кавалеръ (качая головою.)

   Лютня, пѣвецъ, это отзывается романтизьмомъ!

Элегическій Стихотпворецъ.

   Но здѣсь, Сударь, романтизьмъ основателыіый, правдоподобный. Что дѣлать? не надобно быть слишкомъ взыскательнымъ.

Кавалеръ.

   Вотъ что и портить вкусъ. Я отдалъ бы всѣ романтическіе стихи за одно сіе четырестишіе:
   
                       Парнассъ, Цитера, Игры, Смѣхъ Любезнаго
             Бернара извѣщаютъ,
   Что милое любви искуство приглашаютъ
   Къ искуству нравиться отужинать въ Четвергъ.
   
   Вотъ истинная поэзія! Искуство любить будетъ къ искуству нравиться въ четвергъ на ужинъ! Восхитительно! Нынѣ же лютня, трубадуръ. Перестали писать легкія стихотворенія; но я не поэтъ.

Элегическій Стихотворецъ.

   Однако Элегіи.

Кавалерь.

   Легкія стихотворенія, сударь.

Одинъ изъ присутствующихъ, Элегическому Стихотворцу.

   Позвольте, Милостивый Государь, сдѣлать замѣчаніе. Вы говорите древній замокъ, почему не готическій.

Элегическій Стихотворецъ.

   Готическій слово, неупотребительное въ стихахъ.

Тотъ же, изъ присутствующихъ.

   А! это дѣло другое.

Элегическіи Стихотеорецъ, (продолжая.)

   Вся важность въ томъ, сударь, чтобы умѣть держаться въ границахъ. Я не изъ числа тѣхъ, которые хотятъ ниспровергнуть всѣ правила, ввести старинную безтолковщину. Я романтикъ, но романтикъ умѣренный. Тоже наблюдаю и въ отношеніи къ чувствованіямъ: касаюсь души слегка, люблю мечтательность, меланхолію, а не кровь, не ужасы; развязку я предоставляю угадывать. Знаю, что есть изступленные, люди съ разстроеннымъ воображеніемъ, которые...... Вотъ на примѣръ, читали ли вы, Милостивыя Государыни, новый Романъ?

Женщины.

   Какой?

Элегическій Стихотворецъ.

   Послѣдній день.......

Толстый Мущина.

   Довольно, сударь; знаю, объ чемъ вы говорите. Одно заглавіе производитъ во мнѣ судороги.

Госпожа де Блинваль.

   И во мнѣ также. Ужасная книга! Она у меня здѣсь.

Женщины.

   Покажите, покажите.

(Книга переходитъ изъ рукъ въ руки. )

Одинъ изъ присутствующихь, (читая.)

   Послѣдній день при.......

Толстый Мущина.

   Пощадите, Сударыня!

Госпожа де Блинваль.

   Въ самомъ дѣлѣ это книга преопасная; отъ нея получишь спазьмы, сляжешь въ постелю.

Одна изъ Женщинъ, (тихо.)

   Я прочитаю эту книгу.

Толстый Мущина.

   Нельзя не согласиться, что нравы день ото дня болѣе портятся. Боже мой! страшная мысль! высчитывать, обсуждать, разбирать, одно за другимъ, всѣ физическія страданія, не исключая ни одного, всѣ нравственныя муки, которыя долженъ чувствовать, въ день казни, приговоренный къ смерти. Не жестоко ли это? могли ли вы думать, Сударыни, чтобы такая мысль встрѣтила для себя писателя, а для такого сочиненія нашлась публика.

Кавалеръ.

   Вотъ величайшая безразсудность.

Госпожа де Блинваль.

   A кто Авторъ?

Толстый Мущина.

   На первомъ изданіи не было имени сочинителя.

Элегическій Стихотворецъ.

   Его сочиненія есть еще два романа....... Боже мой, я забылъ ихъ заглавія. Первый начинается въ Моргѣ, а оканчивается на Гревской площади. Въ каждой главѣ людоѣдъ глотаетъ по ребенку.

Толстый Мущина.

   Вы читали это?

Элегическій Стихотворецъ.

   Читалъ, Сударь, дѣйствіе происходитъ въ Исландіи.

Толстый Мущина.

   Въ Исландіи, вотъ ужасъ!

Элегическій Стихотворецъ.

   Сверхъ того онъ писалъ Оды, Баллады, еще не знаю что-то, гдѣ есть чудовища съ синими тѣлами.

Кавалеръ (со смѣхомъ.)

   Тьфу пропасть! вотъ должно быть отчаянно.

Элегическій Стихотворецъ.

   Онъ издалъ также драму, -- сочиненіе, называющееся драмою,-- тамъ слѣдующій прекрасный стихъ:

Седьмое Февраля семь сотъ седьмаго года.

Одинъ изъ присутствующихь.

   Вотъ стихъ!

Элегическій Стихотворецъ.

   Его можно написать цифрами, Милостивыя Государыни: -- 7 Февраля 707 года.

(Смѣется. Раздается смѣхъ въ собраніи.)

Кавалеръ.

   У насъ нынѣ совсѣмъ особенная поэзія.

Толстый Мущина.

   Ахъ, Боже мой! Да этотъ человѣкъ не знаетъ стихосложенія! какъ зовутъ его?

Элегическій Стихотворецъ.

   Фамилью его трудно и помнить и выговаривать. Онъ долженъ быть изъ Готѳовъ, Визиготѳовъ, Осштоготѳовъ.

(Смѣется.)

Госпожа де Блинваль.

   Онъ негодяй.

Толстый Мущина.

   Предурный человѣкъ.

Одна изъ Женщинъ.

   Одинъ изъ знакомыхъ его говорилъ мнѣ...

Толстый Мущина.

   Вы знаете кого нибудь изъ его знакомыхъ?

Молодая Женщина.

   Знаю, и сей-то знакомый говорилъ, что упоминаемый нами писатель человѣкъ тихій и простый, что онъ живетъ въ уединеніи, и по цѣлымъ днямъ играетъ съ маленькими своими дѣтями.

Стихотворецъ.

   A ночью виждетъ бредъ, произведенья тьмы.-- Вотъ странно; я выразился стихомъ совсѣмъ невзначай. Да еще въ этомъ стихѣ:

A ночью зиждешъ бредъ, произведенья тьмы.

   И прекрасная Цезура.-- Остается найти другую риѳму. Боже мой!

Госпожа де Блинвалъ.

   Quidquid tentabat dicere, versus erat.

Толстый Мущина.

   Вы говорили, что у Сочинителя, объ которомъ идетъ рѣчь, есть маленькія дѣти. Не можетъ бытъ, Сударыня. У Автора такаго произведенія! у Сочинителя столь ужаснаго романа!......

Одинъ изъ присутствующихь.

   Но съ какою цѣлью написалъ онъ сей романъ?

Элегическій Стихотворецъ.

   Не могу понять.

Философъ.

   По видимому, онъ хотѣлъ содѣйствовать уничтоженію смертной казни.

Толстый Мущина.

   Отвратительное произведеніе, говорю вамъ!

Кавалеръ.

   Дуэль съ Палачемъ.

Элегическій Стихотворецъ.

   Сочинитель взбѣшенъ на гильётину.

Сухощавый Мущина,

   Я напередъ знаю; вся книга одно высокопарное витіиствованіе.

Толстый Мущина.

   Совсѣмъ нѣтъ. Собственно о смертной казни врядъ найдется двѣ страницы. Всё прочее ощущенія.

Философъ.

   Вотъ что неосновательно. Предметъ заслуживалъ разсужденій. Драма, романъ ничего не доказываютъ. Притомъ я читалъ самую книгу, она никуда не годится.

Элегическій Стихотворецъ.

   Несносная книга! Въ томъ ли состоитъ искуство, чтобы, какъ говорится, лѣзть на стѣну, бить стекла. По крайней мѣрѣ хотя бы знать преступника? Но не тутъ-то было. Что онъ сдѣлалъ? никто не знаетъ. Можетъ быть онъ бездѣльникъ. Въ правѣ ли кто возбуждать въ насъ участіе къ неизвѣстному лицу.

Толстый Мущина.

   Писатель не долженъ заставлять читателя своего дѣлить физическія страданія. Ежели я бываю во время представленія трагедій, и вижу какъ между собою рѣжутся, это мнѣ ничего; но отъ сего романа волосы на головѣ становятся дыбомъ, подираетъ по кожѣ, и видишь страшные сны. Прочитавъ его, я три дня былъ въ постелѣ.

Философъ.

   Прибавте къ тому царствующую въ сей книгѣ холодность и принужденность.

Стихотворецъ.

   Эта книга!..... книга!....

Философъ.

   Точно. -- И, какъ вы изволили передъ симъ объясниться, Сударь, тутъ нѣтъ истинной эстетики. Можетъ ли занимать отвлеченность или чистая существенность. Нѣтъ, пиши такъ, чтобы намекать каждому лично объ немъ; Сверхъ того въ слогѣ нѣтъ ни простоты, ни ясности. Онъ отзывается стариной. Не это ли говорили вы, Сударь?

Стихотворецъ.

   Вы говорите правду, вы говорите правду. Не надо личностей. Осужденный незанимателенъ.

Стихотворецъ,

   И не можетъ быть занимательнымъ; вы видите преступленіе безъ угрызеній совѣсти: я избралъ бы противное. Я разсказалъ бы Исторію своего осужденнаго. Онъ изъ честнаго семейства, съ хорошимъ воспитаніемъ, горитъ любовью, мучится ревностью, впалъ въ какой нибудь проступокъ весьма обыкновенный, и чувствуетъ угрызенія совѣсти, угрызенія, страшныя угрызенія; но человѣческіе законы неумолимы; онъ долженъ умереть, и здѣсь-то я обсудилъ бы вопросъ о смертной казни. Вотъ въ чемъ дѣло!

Госпожа де Блинваль.

   Да, да!

Философъ.

   Извините. Такая книга не доказала бы ничего. Изъ частныхъ случаевъ нельзя выводишь законы для общаго.

Стихотворецъ.

   Такъ почему бы не избрать Героемъ на примѣръ...... Мальзерба, добродѣтельнаго Мальзерба? Его послѣдній день, его казнь? О! тогда представилось бы прекрасное и благородное зрѣлище. Я проливалъ бы слезы, я бы дрожалъ, я рвался бы вмѣстѣ съ нимъ на мѣсто казни.

Философъ.

   A я совсѣмъ нѣтъ.

Кавалеръ.

   И я также. Вашъ Г. Мальзербъ былъ въ существѣ мятежникъ.

Философъ.

   Казнь Мальзерба не служитъ опроверженіемъ смертной казни вообще.

Толстый Мущина.

   Что за смертная казнь? Зачѣмъ говорить объ ней? Какое вамъ дѣло до смертной казни? Сочинитель долженъ быть, самой дурной нравственности; ибо мучитъ насъ въ своей книгѣ такимъ вздоромъ.

Госпожа де Блинваль.

   Совершенная правда: у него должно быть презлое сердце.

Толстый Мущина.

   Онъ водитъ насъ по тюрьмамъ, по галерамъ, по Бисетру: это весьма непріятно. Пусть всѣ сіи мѣста въ самомъ отвратительномъ положеніи; но при всемъ этомъ обществу какое до того дѣло?

Госпожа де Блинваль.

   Тѣ, которые издавали законы, были не дѣти.

Философъ.

   Конечно, однако, представляя вещи въ истинномъ ихъ видѣ.....

Сухощавый Мущина.

   Вотъ истины-то и недостаетъ. Что въ состояніи сказать Стихотворецъ о такихъ предметахъ? для этаго надобно быть по крайней мѣрѣ Королевскимъ Прокуроромъ. Напримѣръ: я читалъ въ одномъ отрывкѣ, приведенномъ изъ сей книги, не помню, въ какомъ-то Журналѣ, что осужденный не говоритъ ничего, когда читаютъ ему смертный приговоръ его.-- Ложь! -- При мнѣ одинъ приговоренный къ смерти испустилъ въ эту минуту ужасный крикъ. -- Увѣряю васъ.

Философъ.

   Позвольте.....

Сухощавый Мущина.

   Послушайте, Милостивые Государи, гильётина, Гревская площадь,-- все это обнаруживаетъ дурный вкусъ...... а въ Доказательство скажу вамъ, что, по видимому, книга сія портитъ вкусъ, дѣлаетъ насъ неспособными къ чистымъ, свѣжимъ естественнымъ ощущеніямъ. Ахъ! когда возстанутъ поборники здравой литтературы? Я желалъ бы сдѣлаться членомъ Французской Академіи, и труды мои даютъ мнѣ на то право..... Господинъ Эргастъ, вы засѣдаете въ Академіи, скажите же, какъ думаете вы о послѣднемъ днѣ приговореннаго къ смерти?

Эргастъ.

   Право, Сударь, я не читалъ этаго сочиненія, да и читать его не буду. Я обѣдалъ вчера у Госпожи де Сенанжъ, и Маркиза Мориваль упоминала о разбираемой вами книгѣ Герцогу Мелькуру! Говорятъ, что въ ономъ есть личности на Судей и особенно на Президента д'Алимона. Аббатъ Флорикуръ былъ также въ негодованіи. Кажется, въ сей книгѣ есть главы противъ вѣроисповѣданія и Правленія, господствующихъ во Франціи. Ахъ! еслибъ я былъ Королевскимъ Прокуроромъ....

Кавалеръ.

   Что значитъ тутъ Королевскій Прокуроръ! Вспомните Хартію, свободу книгопечатанія! Не смотря на то, поэту ли уничтожать смертную казнь? Нѣтъ, пусть кто нибудь въ прежнія времена осмѣлился бы издать романъ противъ истязаній....! -- Но, со времени взятія Бастиліи, пиши, что хочешь. Книги дѣлаютъ ужасное зло.

Толстый Мущина.

   Ужасное. -- Прежде всѣ были спокойны, ни о чемъ не думали. Конечно по временамъ отсѣкали во Франціи голову, много двѣ въ недѣлю; но безъ шума, безъ соблазна. Ничего не говорили. Никто о томъ не думалъ..... Теперь совсѣмъ другое, вотъ книга.....-- книга, отъ которой кружится голова!

Сухощавый Мущина.

   Какъ Присяжному дѣлать приговоръ, прочитавъ такую книгу?

Эргастъ.

   Она возмущаетъ совѣсть.

Госпожа де Блинваль.

   Ахъ! книги! книги! кто сказалъ бы это о романѣ?

Стихотворецъ.

   Доказано, что книги служатъ весьма часто ядомъ, умерщвляющимъ общественный порядокъ.

Сухощавый Мущина.

   Не говоря уже о языкѣ, который господа романтики также разрушаютъ.

Стихотворецъ.

   Не станемъ смѣшивать, Сударь, однихъ романтиковъ съ другими.

Сухощавый Мущина.

   Безвкусіе, безвкусіе!

Эргастъ.

   Вы правы. Безвкусіе.

Сухощавый Мущина.

   На это отвѣчать не найдется.

Философъ, (опираясь на кресла одной изъ женщинъ.)

   Площадный разговоръ!

Эргастъ.

   Несносная книга!

Госпожа де Блинваль.

   Не кидайте ея въ огонь: она изъ библіотеки Для чтенія.

Кавалеръ.

   Поговоримъ о нашихъ временахъ. Какъ всё съ тѣхъ поръ перемѣнилось къ худшему, и вкусъ и нравы! Помните ли, Госпожа де Блинваль, какъ было въ наше время?

Госпожа де Блинваль.

   Нѣтъ, Сударь, не помню.

Кавалеръ.

   Мы были народъ самый тихій, самый веселый, самый остроумный. Безпрестанно прелестные праздники, милые стихи; наслажденье! что можетъ быть привлекательнѣе Мадригала Г. Лагарпа на балъ, данный Маршальшею Мальи въ тысяча семьсотъ..... въ день казни Даміеня?

Толстый Мущина, (вздыхая.)

   Счастливое время! Теперь нравы ужасные и книги также. Исполняется прекрасный стихъ Буало: Искуства не цвѣтутъ при развращеньи нравовъ.

Философъ, (тихо стихотворцу.)

   Пойдутъ ли здѣсь къ ужину?

Элегическій Стихотворецъ.

   Сей часъ позовутъ.

Сухощавый Мущина.

   Въ нашъ вѣкъ, хотятъ ли уничтожишь смертную казнь, пишутъ романы ужасные, безнравственные, безвкусные: послѣдній день приговореннаго къ смерти, и Богъ знаетъ что.

Толстый Мущина.

   Послушайте, мой любезный, перестанемъ говорить объ этой книгѣ, а кстати, скажите мнѣ, что дѣлается у васъ съ тѣмъ человѣкомъ, котораго жалобу отринули мы за три недѣли передъ симъ?

Сухощавый Мущина.

   Ахъ потерпите немного! я здѣсь въ отпускѣ, дайте мнѣ отдохнуть. Подождите моего возвращенія! Впрочемъ, если отсрочка сія кажется для васъ слишкомъ продолжительного, я отпишу къ своему помощнику.....

Слуга, (входя.)

   Сударыня, кушанье готово.

-----

   Двумъ случаямъ можно приписывать существованіе сей книги. Или въ самомъ дѣлѣ попался свертокъ бумагъ, на которыхъ начертаны были, одна за другою, послѣднія мысли несчастнаго; или нашелся мечтатель, наблюдавшій природу для пользы искуствъ, философъ, поэтъ или другій кто нибудь, который избралъ сію мысль предметомъ своихъ думъ, овладѣлъ ею или, лучше сказать, самъ предался оной до такой степени, что она какъ бы caма излилась на бумагу.
   Изъ двухъ сихъ объясненій, читатель, выбирай любое. --
   

ПОСЛѢДНІЙ ДЕНЬ
ПРИГОВОРЕННАГО КЪ СМЕРТИ.

I.

Бисетръ.

   Приговоренъ къ смерти/
   Вотъ уже пять недѣль живу я съ сею мыслію, одинъ съ нею неразлучно; она всечасно мучитъ меня, непрестанно давитъ своимъ бременемъ.
   Нѣкогда, ибо, кажется, я прожилъ здѣсь не недѣли, а годы, былъ и я такій же человѣкъ, какъ другіе. -- Для каждаго дня, каждаго часа, каждой минуты была своя мысль, въ моемъ юномъ и роскошномъ умѣ толпились мечтанія. Онъ развивалъ ихъ однѣ за другими, безъ порядка, безъ конца, разцвѣчая безпрерывно темную и непрочную ткань жизни. На ней изображались поперемѣнно то младыя дѣвы, то блестящія златомъ мантіи, то шумные и освѣщенные театры, то опять молодыя дѣвы и прогулки, въ сумракѣ ночи, подъ широкими вѣтвями каштановыхъ деревъ. Въ моемъ воображеніи было вѣчное празднество; я былъ свободенъ.
   Теперь я узникъ. Тѣломъ моимъ завладѣла темница; умъ мой оковала одна мысль, ужасная, кровавая, неотступная мысль. Я думаю объ одномъ, убѣжденъ въ одномъ, знаю одно. Приговоренъ къ смерти!
   Что ни дѣлаю, адская мысль сія все предо мною, какъ посинѣлый скелетъ, сторожитъ меня, отгоняетъ всякое развлеченіе, одна, со мною страдальцемъ лицемъ къ лицу, и потрясаетъ меня ледяными руками своими, когда я хочу отвратить чело или смежить взоры. Она прокрадывается во всѣ вилы, подъ коими умъ мой желалъ бы отъ ней укрыться, смѣшивается, какъ ужасный отголосокъ, со всѣми словами, которыя я слышу, припадаетъ со мною къ ненавистнымъ рѣшеткамъ моей темницы, терзаетъ меня, когда я бодрствую, уловляетъ мой судорожный сонъ, появляется въ моихъ сновидѣніяхъ въ видѣ сѣкиры.
   Преслѣдуемый ею, я пробудился въ испугѣ, говоря самъ себѣ: Ахъ! это одна мечта! но прежде нежели отягченныя очи мои успѣли раскрыться и увидѣть начертаніе сей роковой мысли въ ужасной существенности, меня окружающей, на мокрой и сырой плитѣ моей темницы, въ блѣдныхъ лучахъ моей ночной лампады, на грубой ткани моего платья, на мрачномъ лицѣ караульнаго, котораго сумка свѣтится сквозь рѣшетку моего чулана, нѣкій голосъ, кажется, прошепталъ уже мнѣ: приговоренъ къ смерти.
   

II.

   Было прекрасное утро въ Августѣ мѣсяцѣ. Три дня уже производился мой судъ; три дня уже имя и преступленіе мое собирали каждое утро въ судейскую залу толпу зрителей, которые тѣснились въ ней на скамьяхъ, какъ вороны округъ трупа; три дня уже мелькали предо мною, подобно привидѣніямъ, судьи, свидѣтели, Адвокаты, Королевскіе Прокуроры; то казались они мнѣ шутами, то дымились кровью; но постоянно окружалъ ихъ мракъ и ужасъ. Въ первыя двѣ ночи, отъ безпокойства и страха, я не могъ уснуть: въ третью, спалъ отъ скуки и усталости. Въ полночь оставилъ я присяжныхъ на разсужденіи. Меня отвели въ темницу на солому; и я въ тотъ же мигъ погрузился въ глубокій сонъ, въ сонъ забвенія. Протекло много дней, а сонъ сей посѣтилъ меня впервые.
   Я крѣпко спалъ. Пришли разбудить меня. Какъ ни тяжелы были шаги тюремнаго стража, какъ ни стучали подбитыя гвоздями башмаки его, какъ ни гремѣла связка темничныхъ ключей, какъ ни скрыпѣли запоры; но я вышелъ изъ безпамятства только въ ту минуту, когда грубый голосъ тюремщика потрясъ мой слухъ, а рука его толкнула меня въ плечо. -- "Вставайте же!" -- Я открылъ глаза, вскочилъ въ ужасъ на кровати. Въ ту минуту, сквозь узкое и высокое окно своего логовища, на потолкѣ сосѣдняго корридора, на семъ потолкѣ, изображавшемъ для меня сводъ небесный, увидѣлъ я желтый отблескъ, въ которомъ глаза, привыкшіе ко мраку темницы, умѣютъ такъ хорошо распознавать солнце. Я люблю солнце,
   Время прекрасное, сказалъ я тюремщику. Онъ молчалъ нѣсколько времени, какъ бы недоумѣвая, стоило ли труда потратиться словомъ, потомъ съ нѣкоторымъ, неудовольствіемъ проворчалъ грубо: быть можетъ.
   Я пребывалъ неподвижнымъ, умъ мой былъ полуусыпленъ, уста улыбались, взоръ поглощалъ златый отсвѣтъ солнца, пріятно разцвѣчивавшій потолокъ. Прекрасный день, повторилъ я. Да, отвѣчалъ мнѣ тюремщикъ, васъ ждутъ.
   Сіи немногія слова, какъ паутина, останавливающая полетъ насѣкомаго, внезапно, возвратили меня въ существенность. Я увидѣлъ опять, какъ въ блескѣ молніи, мрачную судейскую залу, полукружіе судей, покрытое окровавленными рубищами, три ряда свидѣтелей, съ глупыми лицами, двухъ жандармовъ на обоихъ концахъ моей скамьи, въ моихъ глазахъ опять заволновались черныя платья, зашевелились вдали въ сумракѣ головы народа, и мнѣ показалось, что остановились на мнѣ неподвижно взоры двенадцати присяжныхъ, которые бодрствовали, когда я спалъ.
   Я всталъ: зубы мои стучали одинъ объ другій, руки дрожали, и я не зналъ, гдѣ отыскать свое платье, ноги мои были слабы. На первомъ шагѣ я споткнулся, какъ носильщикъ подъ слишкомъ великимъ бременемъ. При всемъ томъ я шелъ вслѣдъ за тюремщикомъ.
   Оба жандарма ожидали меня у порога тюрмы. На меня надѣли кандалы. Въ нихъ былъ небольшій многосложный замокъ, который тщательно заперли. Я не противился; такимъ образомъ была машина на машинѣ.
   Мы прошли одинъ изъ внутреннихъ дворовъ. Свѣжій утренній воздухъ оживилъ меня. Я поднялъ голову. Небо синѣло, и жаркіе лучи солнца, пересѣкаемые длинными трубами, начертывали большіе углы свѣта на вершинѣ высокихъ и мрачныхъ стѣнъ тюрмы. Въ самомъ дѣлѣ было прекрасное время. Вотъ мы на круглой лѣстницѣ, прошли корридоръ, потомъ другій, послѣ третій, потомъ отворилась низкая дверь. Жаркій воздухъ, смѣшенный съ шумомъ, хлынулъ мнѣ въ лице. То было дыханіе народа въ судейской залѣ. Я вошелъ.
   При появленіи моемъ, загремѣли оружія и голоса; скамьи зашумѣли; перегородки затрещали; и когда я проходилъ по длинной залѣ между двумя куча.ми: народа, кои обставлены были солдатами, мнѣ казалось, что я былъ средоточіемъ, куда прикрѣплялись нити, приводившія въ движеніе сіи наклоненныя и уставившіяся на меня лица.
   Въ сію минуту я увидѣлъ лицо на мнѣ; не было цѣпей, но не помню, гдѣ и когда ихъ сняли.
   Всё утихло. Я дошелъ до своего мѣста. Едва умолкло смущеніе въ собраніи, какъ и мысли мои пришли въ порядокъ. Я понялъ вдругъ ясно то, объ чемъ до тѣхъ поръ какъ бы только мечталъ, увѣрился, что рѣшительная минута наступила, и что я призванъ выслушать свой приговоръ.
   Тогда мысль сія не устрашила меня. Изъясняй это, кто можетъ. Окна были открыты; воздухъ и шумъ городскій проходили въ оныя свободно снаружи; зала была освѣщена, какъ для бракосочетанія; веселые солнечные лучи начертывали тамъ и сямъ свѣтлый образъ оконъ, то вытягивая оный на полу, то развивая на столахъ, то преломляя на углу стѣнъ, и отъ сихъ косоугольниковъ, блиставшихъ на окнахъ, каждый лучь отсѣкалъ въ воздухѣ большую призьму золотой пыли.
   Судьи сидѣли въ глубинѣ залы, съ видомъ довольнымъ, вѣроятно отъ радости, что скоро кончили дѣло. Лице Президента, тихо освѣщенное отблескомъ стекла, имѣло въ себѣ нѣчто спокойное и доброе; а молодый Ассессоръ разговаривалъ почти вёсело, играя своими манжетами, съ одного молодой дамою, которая, была въ розовой шляпкѣ и, по праву знакомства, получила мѣсто позади его.
   Одни присяжные казались блѣдными и унылыми, вѣроятно отъ усталости; ибо они не спали цѣлую ночь. Нѣкоторые зѣвали; видъ ихъ нисколько не показывалъ людей, произнесшихъ только предъ симъ смертный приговоръ, а въ наружности простаго народа можно было угадать одно желаніе сна.
   Противъ меня, одно окно было всё отворено. Я слышалъ, какъ нач набережной смѣялись торговки цвѣтами; а на краю окна маленькое, красивое растеніе желтаго цвѣта, томимое солнечнымъ лучемъ, играло съ вѣтеркомъ въ разщелинѣ камня.
   При столь пріятныхъ ощущеніяхъ, какъ могла родиться какая нибудь грустная мысль. Плавая въ воздухѣ и солнцѣ, о чемъ могъ я думать, какъ не о свободѣ? Надежда просіяла, во мнѣ, какъ день около меня, и съ довѣренностью ожидалъ я своего приговора, какъ ждутъ свободы и жизни.
   Между тѣмъ явился мой Адвокатъ. Его ожидали. Онъ позавтракалъ за хорошимъ столомъ и съ охотой. Пробравшись къ своему мѣсту, наклонился онъ ко мнѣ съ улыбкою. Я надѣюсь, сказалъ онъ мнѣ. Въ самомъ дѣлѣ? отвѣчалъ я безпечно и также съ улыбкою, -- Да, возразилъ онъ, мнѣ еще неизвѣстенъ ихъ приговоръ, но они безъ сомнѣнія не нашли проступокъ вашъ умышленнымъ,, а въ такомъ случаѣ наказаніе ограничится ссылкою по смерть на галеры. Что говорите вы, сударь? вскричалъ я съ негодованіемъ, лучше сто разъ умереть!
   Да, умереть! И, притомъ, твердилъ мнѣ какій-то внутренній голосъ: почему не сказать тебѣ этаго? Развѣ не всегда приговаривали къ смерти въ полночь, при свѣтильникахъ, въ сумрачной, траурной залѣ, зимой, въ дождливую погоду? Но въ Августѣ, въ восемь часовъ угара, въ такое прекрасное время, при такихъ добрыхъ присяжныхъ, это не возможно! и глаза мои опять устремлялись на красивый желтый цвѣтокъ, озаренный солнцемъ.
   Вдругъ Президентъ, ожидавшій только Адвоката, далъ мнѣ знакъ встать. Солдаты сдѣлали къ ружью; всё собраніе, какъ бы пораженное электрическимъ ударомъ, въ минуту встало. Незначительное и ничтожное лице, помѣщенное за столомъ внизу судилища, кажется, письмоводитель, вышло на позорище и прочитало приговоръ, сдѣланный присяжными безъ меня. Холодный потъ выступилъ изо всѣхъ моихъ членовъ, я прислонился къ стѣнѣ, чтобы не упасть.
   -- Адвокатъ, не имѣете ли какаго либо возраженія противъ присужденнаго наказанія? спросилъ Президентъ.
   Я могъ бы сказать всё; но не въ силахъ былъ произнести ничего. Языкъ мой прильнулъ къ гортани.
   Защитникъ всталъ.
   Я понялъ, что онъ хотѣлъ смягчить приговоръ присяжныхъ, и присужденную имъ казнь замѣнить другимъ наказаніемъ, тѣмъ самымъ, о которомъ однимъ намекомъ привелъ онъ меня въ такое негодованіе.
   Гнѣвъ мой былъ конечно слишкомъ силенъ; ибо устранилъ тысячу волненій, оспоривавшихъ мои мысли. Я хотѣлъ громко повторить сказанное ему: лучше сто разъ умереть! Но дыханіе мое прервалось и я могъ только остановить своего Адвоката, ухватвъ его грубо за руку, и вскричавъ съ судорожнымъ порывомъ: Нѣтъ!
   Генералъ Прокуроръ оспоривалъ Адвоката, и я слушалъ его возраженія съ безумнымъ удовольствіемъ. Потомъ судьи вышли, послѣ возвратились, и Президентъ прочелъ мнѣ мой приговоръ.
   -- Приговоренъ къ смерти! отдавалось въ собраніи меня повели, а народъ ринулся вслѣдъ за мною съ трескомъ разрушающагося зданія. Я шелъ въ безпамятствѣ и оцѣпененіи. Во мнѣ сдѣлался переворотъ. До смертнаго приговора, я чувствовалъ,, что сердце во мнѣ билось, что я дышалъ, жилъ вмѣстѣ съ другими людьми, теперь я увидѣлъ ясно преграду между свѣтомъ и мною. Всё казалось мнѣ въ другомъ видѣ. Широкія лучезарныя окна, прекрасное солнце, милый цвѣтокъ, всё это бѣлѣлось и блѣднѣло, было цвѣта савана. Мущины, женщины, дѣти, толпившіеся на моемъ пути, казались мнѣ мертвецами.
   У лѣстницы ожидала меня черная и измаранная карета съ рѣшетчатыми окнами. При самомъ входѣ въ оную, я случайно взглянулъ на площадь. Приговоренный къ смерти! кричали прохожіе, подбѣгая къ каретѣ. Сквозь облако, которое, казалось, отдѣляло меня отъ вселенной, я различилъ двухъ молодыхъ дѣтей, слѣдовавшихъ за мною жадными взорами. Хорошо, сказала младшая хлопая руками,черезъ шесть недѣль!
   

III.

   Приговоренъ къ смерти! Такъ чтожъ? весьма естественно. Люди всѣ обречены смерти, но она имъ отсрочена на неопредѣленное время. Вотъ что, помнится мнѣ, читалъ я, не знаю, въ какой книгѣ, въ которой только это и было хорошаго. Въ чемъ же столько перемѣнилось мое состояніе?
   Съ того часа, какъ прочитанъ мнѣ мой приговоръ, сколько умерло такихъ, которые приготовлялись къ долгой жизни, сколько опередило меня изъ тѣхъ, которые, въ цвѣтѣ молодости и здоровья, наслаждаясь свободой, весьма надѣялись идти смотрѣть паденіе головы моей на Гревской площади, сколько можетъ быть есть и теперь людей, кои прогуливаются и дышатъ на волѣ, входятъ и выходятъ по своему произволу, и которые также прежде меня отъидутъ!
   Да и отъ чего дорожить мнѣ жизнію? Сумракъ и черный тюремный хлѣбъ, ложка дурнаго бульёна изъ котла колодниковъ, грубое содержаніе для взросшаго въ нѣгѣ, оскорбленія отъ тюремщиковъ и колодничныхъ смотрителей, неимѣніе человѣка, который удостоилъ бы сказать или выслушать хотя одно слово, безпрестанная боязнь и того, что самъ дѣлаетъ, и того, что съ тобою сдѣлаютъ: вотъ почти единственныя блага, которыя палачь можетъ у меня похитить.
   Ахъ! пусть такъ; но это ужасно!
   

IV.

   Въ черной каретѣ привезли меня сюда, въ сей презрѣнный Бисетръ.
   Смотря на зданіе издали, видишь въ немъ величіе. Оно развертывается на горизонтѣ, на вершинѣ холма; въ нѣкоторомъ разстояніи находишь въ немъ остатки древняго его величія, видъ Королевскаго дворца; но приближается къ симъ чертогамъ, и они становятся развалинами. Обвалившіяся стѣны противны для глазъ. Наружность сихъ палатъ осквернена какимъ-то позоромъ и скудостію; стѣны какъ бы заражены проказой. Ни стеколъ, ни рамъ въ окнахъ; въ нихъ однѣ перевитыя толстыя желѣзныя рѣшетки, къ которымъ пригвождено тамъ и сямъ какое нибудь безобразное лице колодника или сумасшедшаго.
   Таковъ видъ вблизи.
   

V.

   Едва я прибылъ, меня взяли въ желѣзныя руки. Предосторожности умножились: ни ножа, ни вилки не давали ко мнѣ на столъ: на плечи надѣли мнѣ колодничью фуфайку, родъ парусиннаго мѣшка; жизнь моя была на отчетѣ. Я подалъ жалобу на приговоръ. Трудное дѣло сіе могло продолжиться шесть или семь недѣль, а меня должно было представить въ цѣлости на Гревскую площадь.
   Въ первые дни обходились со мною ласково, что было для меня ужасно. Привѣтливость тюремщика отзывается плахой.-- Къ счастію, въ нѣсколько дней, привычка взяла верхъ; со мною стали поступать также грубо, какъ и съ прочими арестантами, и не оказывали мнѣ уже тѣхъ необычайныхъ знаковъ вѣжливости, отъ которыхъ былъ въ глазахъ моихъ безпрестанно палачь. Не въ этомъ одномъ улучшилось. Моя молодость, моя понятливость, старанія тюремнаго Священника и въ особенности нѣсколько Латинскихъ словъ, сказанныхъ мною сторожу, который ихъ не понялъ, исходатайствовали мнѣ позволеніе прогуливаться разъ въ недѣлю съ прочими заключенными и высвободили изъ фуфайки, сдавившей меня. Послѣ многихъ отказовъ, дали мнѣ: чернилъ, бумаги, перьевъ и ночникъ.
   Каждое воскресенье, послѣ обѣдни, спускаютъ меня на тюремную площадку, въ часъ отдыха; тамъ разговариваю я съ заключенными; это не лишнее. Бѣдняки сіи люди простые: они разсказываютъ мнѣ свои бездѣльничества; слушая ихъ, ужасается; но я знаю, что они прихвастываютъ. Они учатъ меня говорить ихъ нарѣчіемъ. Сіе варварское нарѣчіе привилось къ общему языку, въ родѣ безобразнаго нароста или желѣзъ. Въ ономъ иногда особенная сила, живописно страшное: жениться на вдовѣ (быть повѣшену), какъ будто веревка на висѣлицѣ вдова всѣхъ повѣшенныхъ. Голову вора называютъ двумя именами: Сорбонною, когда она замышляетъ, обдумываетъ преступленіе, и возбуждаетъ къ злодѣйству; гурбаномъ, когда палачь отсѣкаетъ ее. Иногда игривость: лгунъ (языкъ); однимъ словомъ вездѣ, поминутно, слова чудовищныя, таинственныя, противныя и гнусныя, взятыя неизвѣстно откуда. Кажется, слышишь разговоръ жабъ и пауковъ. Языкъ сей производитъ на чувства такое же впечатлѣніе, какъ грязь и пыль, какъ разтряхиванье лохмотья.
   Эти люди одни жалѣютъ обо мнѣ. Тюремные стражи, привратники, ключники (Богъ съ ними!}, толкуютъ, смѣются и при мнѣ, говорятъ обо мнѣ, какъ о вещи.
   

VI.

   Я сказалъ самъ себѣ:
   -- Зачѣмъ не пишу я, имѣя къ тому способъ? какъ; писать? Заключенный въ четырехъ стѣнахъ изъ хладнаго камня, безъ горизонта для очей, занятый цѣлый день однимъ наблюденіемъ медленнаго движенія бѣловатаго четыреугольника, отсѣкаемаго находящимся въ дверяхъ моихъ слуховымъ окномъ на противулежащей мрачной стѣнѣ; и, какъ передъ симъ я сказалъ, одинъ на одинъ съ мыслію, мыслію преступленія и казни, убійства и смерти, объ чемъ могу я говоритъ? Въ этомъ свѣтѣ мнѣ уже нечего болѣе дѣлать! Есть ли въ омраченной и пустой головѣ сей что либо достойное описанія?
   Почему и не быть? Пусть всё, окружающее меня, однообразно и сумрачно, но во мнѣ гроза, борьба, мука. Развѣ постоянная мысль, господствующая надо мною, не представляется мнѣ каждый часъ, каждую минугу, въ новомъ видѣ, который становится тѣмъ, отвратительнѣе и окровавленное, чѣмъ ближе назначенный срокъ? зачѣмъ не попытаюсь я разсказать самому себѣ всѣ порывистыя и безвѣстныя ощущенія, обуревающія меня въ теперешнемъ отчаянномъ моемъ положеніи? по истинѣ предметъ богатый, и какъ ни мало остается мнѣ жить, но при всемъ томъ, отъ сего, часа до послѣдняго найдется еще, что описывать: будутъ и страданія, и ужасъ, u истязанія. Сверхъ того, наблюдая сіи муки, будешь менѣе чувствовать ихъ, а изображая, разсѣется.
   И можетъ быть еще описаніе мое не будетъ безполезно. Въ семъ разсказѣ изобразится въ подробности каждое мгновеніе, и если достанетъ у меня силъ довести мои приключенія до тѣхъ поръ, пока сдѣлается Физически невозможнымъ продолжать описаніе оныхъ; то сія повѣсть ощущеній моихъ, хотя по необходимости неоконченная, но по возможности полная, не будетъ ли заключать великое и глубокое поученіе? Не послужатъ ли сіи замѣчанія изнемогающаго ума, сіе безпрерывное умноженіе страданій, сей родъ мысленнаго созерцанія разстающагося съ жизнію уроками для тѣхъ, которые дѣлаютъ приговоръ? Можетъ быть чтеніе сіе остепенитъ ихъ руки на другій случай, когда должно. будетъ также класть мыслящую голову, голову человѣка, на такъ называемыя ими вѣсы правосудія? Можетъ быть несчастные сіи не размышляли никогда о медленной постепенности мукъ, заключающихся въ смертномъ приговорѣ, въ семъ произведеніи одной минуты; останавливались ли они хотя однажды на горькой той мысли, что въ разсѣкаемомъ ими человѣкѣ есть умъ, умъ, надѣявшійся жизни, душа, не располагавшаяся къ смерти? Нѣтъ. Они видятъ одно прямолинѣйное паденіе треугольнаго ножа, и думаютъ безъ сомнѣнія, что для приговореннаго къ смерти нѣтъ ничего ни предыдущаго, ни послѣдующаго.
   Сіи листы выведутъ ихъ изъ заблужденія, и, бывъ можетъ быть обнародованы нѣкогда, остановятъ на нѣсколько времени ихъ умъ надъ умственными страданіями, ибо умственныхъ-то мукъ люди сіи не предполагаютъ. Они торжествуютъ, что могутъ умертвитъ, почти не заставя страдать тѣлесно. а въ этомъ и дѣло! что боль физическая въ сравненіи со нравственною? Ужасно! Можетъ быть записки сіи, послѣдніе хранители тайнъ страдальца, будутъ небезполезны.
   Пусть только по смерти моей не выбросятъ листковъ сихъ среди площади въ грязь и на вѣтеръ, или не истлятъ ихъ на дождѣ, залѣпивъ ими трещины въ стеклахъ у тюремщика.
   

VII.

   Пусть то, что я пишу здѣсь, послужитъ въ пользу для другихъ, остановивъ судью, готоваго производить судъ, избавя, несчастныхъ, невинныхъ или виновныхъ, отъ истязаній, коимъ я преданъ: зачѣмъ? На какій колецъ? Какое мнѣ до того дѣло? Когда отсѣкутъ у меня голову, пусть отсѣкаютъ ее и у другихъ? Ужели въ самомъ дѣлѣ могли войти мнѣ въ умъ такія не нелѣпости? Низвергать эшафотъ, войдя на оный! Скажите, ради Бога, что я этимъ выиграю.
   Какъ, солнце, весна, поля, усыпанныя, цвѣтами, птицы, пробуждающіяся въ часъ утра, облака, дерева, природа, жизнь; свобода, и всё это уже не для меня?
   Ахъ! меня меня надобно спасать. Развѣ точно это невозможно и должно умереть завтра, можетъ быть сего дня? Ужели всё это справедливо? О Боже! Ужасная мысль, отъ коей можно лишиться разсудка!
   

VIII.

   Разсчитаемъ, сколько остается мнѣ жить:
   Три дня отсрочки послѣ произнесенія приговора, для подачи жалобы въ Кассаціонный Судъ.
   Восемь дней дѣло остается въ Судѣ безъ движенія, послѣ чего, какъ говорятъ, бумаги отсылаются къ Министру.
   Двѣ недѣли остаются онѣ у Министра, который, по разсмотрѣніи дѣла, передаетъ оное въ Кассаціонный Судъ,
   Потомъ разборъ, перемѣчиванье, внесеніе въ реэстръ; вѣдь гильётина завалёна, и каждому своя очередь.
   Двѣ недѣли разсматривается, законно ли ведено дѣло.
   Наконецъ Судъ собирается, обыкновенно въ четвергъ, признаетъ жалобы незаслуживающими уваженія, и отсылаетъ всё къ Министру, который отправляетъ бумаги къ Генералъ-Прокурору, а сей къ палачу. Три дня.
   На четвертый день, утромъ, Помощникъ Генералъ-Прокурора, надѣвая галстукъ, говоритъ самъ себѣ; надо же кончить это дѣло; тогда если у Письмоводительскаго Помощника нѣтъ гостей, собравшихся на завтракъ: то приказъ о совершеніи казни сочиняютъ и разсматриваютъ, переписываютъ на бѣло, отсылаютъ; и наутро съ разсвѣтомъ раздается уже на Гревской площади стукъ сколачиваемыхъ досокъ, и по перекресткамъ изо всей силы воютъ охриплые глашатаи.
   Всего шесть недѣль. Дѣвушка говорила правду.
   Итакъ вотъ уже не менѣе пяти, можетъ быть, шести недѣль (не смѣю считать), какъ я въ семъ душномъ Бисетрѣ, а мнѣ кажется, я здѣсь только три дня, съ четверга.
   

IX.

   Я написалъ свою духовную.
   На что? Меня судили на мой счетъ, и всего моего имѣнья едва достанетъ на сіи издержки. Гильётина весьма дорога.
   Послѣ меня остается мать, остается жена, остается дитя.
   Дѣвочка трехъ лѣтъ, тихая, румяная, нѣжная, съ большими черными: глазами и длинными каштановыми кудрями.
   Ей было два года и одинъ мѣсяцъ, когда я видѣлъ ее въ послѣдній разъ.
   Итакъ, послѣ смерти моей, три женщины, безъ сына, безъ мужа, безъ отца. Три сироты разнаго рода, три вдовы.
   Пусть я наказанъ справедливо. Что сдѣлали этѣ невинныя? Не смотря на то, ихъ безчестятъ, раззоряютъ: вотъ правосудіе.
   Я не забочусь о престарѣлой матери своей; ей шестьдесять четыре года, она умретъ отъ этаго удара; а если и проходитъ еще нѣсколько дней -- будь только для ней до послѣдней ея минуты горсть теплой золы, она не скажетъ ни слова.
   О женѣ я также не тоскую, и тѣло и умъ ея безъ того уже слабы. Она также умретъ.
   Развѣ только лишится она разсудка. Говорятъ, сумашествіе продолжаетъ жизнь; но по крайней мѣрѣ умственныя силы ея не будутъ страдать, она будетъ спать, она какъ будто умретъ,
   Но дочь моя, дитя мое, бѣдная малютка Маша, она смѣется, играетъ, поетъ въ это время, и ни о чемъ не думаетъ объ ней-то мнѣ грустно.
   

X.

   Вотъ что моя тюрьма:
   Восемь четвероугольныхъ футовъ. Четыре стѣны изъ тесаннаго камня опираются правымъ угломъ на мостовую изъ плитъ, поднятую на ступень выше наружнаго корридора.
   Вправо отъ двери, при входѣ, родъ углубленія, каррикатура алькова. Туда бросаютъ пукъ соломы, на которой будто бы покоится и спитъ заключенный, въ холстинныхъ штанахъ и тиковомъ жилетѣ, и зимой и лѣтомъ.
   Надъ моей головою, вмѣсто неба, черный сводъ со стрѣлкою (такъ онъ называется), съ котораго висятъ, подобно рубищамъ, густыя паутины.
   Впрочемъ ни окна, ни отдушины; деревянная дверь, обитая желѣзомъ.
   Ошибаюсь; посреди двери, къ верху, отверстіе величиною въ девять четвероугольныхъ дюймовъ, пересѣченное крестообразною желѣзной рѣшеткою; отверстіе это тюремный стражъ можетъ запирать на ночь.
   Снаружи довольно длинный корридоръ, освѣщенный, освѣжаемый воздухомъ посредствомъ тѣсныхъ отдушинъ, находящихся на верху стѣны, раздѣленный на флигели каменной работы, сообщающіеся между собою рядомъ дверей низкихъ и имѣющихъ видъ полуциркуля: каждый изъ сихъ отдѣловъ служитъ нѣкоторымъ образомъ прихожею арестантской комнатѣ, похожей на мою. Въ сіи-то арестантскія комнаты сажаютъ колодниковъ, приговоренныхъ тюремнымъ Директоромъ къ исправительнымъ наказаніямъ. Первые три чулана опредѣлены для осужденныхъ на смерть, потому что, будучи ближе къ воротамъ, они удобнѣе для темничнаго стража.
   Сіи арестантскія составляютъ всё, остающееся отъ древняго Бисетрскаго замка, съ того времени какъ онъ выстроенъ былъ въ пятнадцатомъ столѣтіи Винчестерскимъ Кардиналомъ, тѣмъ самымъ, который сжегъ Іоанну д'Аркъ. Я слышалъ, какъ разсказывали объ этомъ любопытные, приходившіе посмотрѣть на меня, когда я сидѣлъ въ моей норѣ, и разглядывавшіе меня издали, какъ звѣря въ клѣткѣ.
   Я позабылъ сказать, что денно и ночно стоитъ у дверей моихъ часовый; и что глаза мои, обращаясь къ четвероугольному слуховому окну, всякій разъ встрѣчаются съ двумя неподвижными и всегда открытыми глазами сего стража.
   Впрочемъ полагаютъ, что въ семъ каменномъ логовищѣ есть воздухъ и свѣтъ.
   

XI.

   Еще не разсвѣло. Какъ убить ночь?-- Мнѣ пришла мысль. Я всталъ и началъ водить лампу по четыремъ стѣнамъ моего покоя. Онѣ исписаны, изрисованы, изпещрены странными изображеніями, именами, перемѣшенными между собою, и изглаживающими одно другое. Кажется, каждый приговоренный къ смерти хотѣлъ оставить послѣ себя слѣдъ, по крайней мѣрѣ здѣсь. Тутъ карандашъ, мѣлъ, уголь, буквы: черныя, бѣлыя, сѣрыя, во многихъ мѣстахъ углубленія въ камнѣ, тамъ и сямъ знаки ржавые, какъ будто написанные кровію. Конечно, при свободномъ духѣ, я занялся бы съ любопытствомъ сею странной книгою, развертывающею предо мной страницу за страницею на каждой плитѣ сего логовища. Я постарался бы передѣлать въ одно цѣлое сіи отрывки ума, разсѣянные на камнѣ, разгадать каждаго по его имени, придать смыслъ и жизнь симъ изувѣченнымъ надписямъ, обезчлененнымъ выраженіямъ, искаженнымъ словамъ, тѣламъ обезглавленнымъ, какъ и тѣ, которые писали всё это. Вровень съ моимъ изголовьемъ, два горящія сердца, пронзенныя стрѣлою, а надъ ними: Любовь до гроба. Бѣднякъ входилъ въ обязательство не надолго.
   Подлѣ родъ треугольной шляпы; подъ ней маленькое изображеніе, грубо нарисованное, и слова: Да здравствуетъ Императорь! 1824.
   Еще два пылающія сердца съ сею надписью; рѣдкою въ темницѣ: Люблю и обожаю Матвѣя Данвина. Яковъ.
   На противулежащей стѣнѣ имя Папавуанъ. Заглавная буква П испещрена Арабесками, и тщательно изукрашена.
   Куплетъ изъ неблагопристойной пѣсни.
   Республиканскій колпакъ; высѣченный довольно глубоко въ камнѣ, внизу написано: Борій.-- Республика.-- Это имя одного изъ четырехъ Ларошельскихъ юнкеровъ. Бѣдный юноша! Какъ презрительны ихъ мнимыя политическія крайности! За мысль, за мечту, за отвлеченность ужасная существенность, называемая гильётиною! а я недостойный, я истинный преступникъ, проявишій кровь, я смѣлъ роптать!
   Прекращу свое изслѣдованіе. Я увидѣлъ начертанное въ углу стѣны чѣмъ-то бѣлымъ ужасное изображеніе, видъ эшафота, который въ сіе время возвышается можетъ быть для меня!-- Лампада едва не выпала изъ рукъ моихъ.
   

XII.

   Стремглавъ отскочилъ я отъ стѣны, и сѣлъ опять на солому, поникнувъ головой въ колѣна; но дѣтскій страхъ мой вскорѣ разсѣялся, и прежнее странное любопытство снова овладѣло мною,-- я сталъ продолжать чтеніе своей стѣны.
   Подлѣ имени Папавуана оторвалъ я огромную паутину, наполненную пылью и протянутую въ углу стѣны. Подъ сею паугиною можно было прочитать безъ малѣйшаго труда четыре или пять именъ въ числѣ другихъ, отъ которыхъ остается на стѣнѣ одно пятно. -- Дотюнь, 1815. -- Пулень, 1818. -- Жакъ Мартень, 1821. -- Кастень, 1823.-- Я прочиталъ имена сіи, и горестныя воспоминанія объяли мою душу. Дотюнь разчетверилъ своего брата, и ночью бросилъ голову въ ручей, а туловище въ сточную яму; Пулень умертвилъ свою жену; Жакъ Мартень выстрѣлилъ изъ пистолета въ престарѣлаго своего отца, тогда какъ сей послѣдній отпиралъ окно; Кастень лѣкарь отравилъ своего друга, и, пользуя его отъ сей болѣзни, которую самъ нанесъ, давалъ ему снова вмѣсто лѣкарства ядъ; рядомъ съ нимъ Папавуанъ, страшилище и сумасшедшій, который убивалъ дѣтей, разсѣкая имъ головы ножемъ.
   Вотъ, сказалъ я самъ себѣ, и лихорадочная дрожь вступила въ мою внутренность, вотъ кто жилъ до меня въ сей горницѣ. Здѣсь-то, на томъ же камнѣ, на коемъ теперь и я, родились послѣднія мысли сихъ изверговъ, привыкшихъ къ убійствамъ и крови! Около сей самой стѣны, въ семъ тѣсномъ четыреугольникѣ кружились они въ послѣдній разъ, подобно дикому звѣрю. -- Они смѣняли другъ друга скоро; кажется, заключенныхъ здѣсь не убавляется. Много перебывало ихъ въ сей тюрьмѣ, и наконецъ мнѣ суждено занять ихъ мѣсто. Въ свою очередь соединюсь съ ними и я на Кламарскомъ кладбищѣ, гдѣ такъ хорошо расшетъ трава!
   Я не мечтатель и не суевѣръ. Вѣроятно отъ сихъ-то мыслей била меня дрожь; я предавался грезамъ, и вдругъ показалось мнѣ, что роковыя имена сіи начертаны были на черной стѣнѣ огненными письменами; въ ушахъ моихъ раздавался звонъ, съ каждой минутою ускорявшійся; передъ очами моими разливался кровавый свѣтъ; мнѣ казалось, что вокругъ меня толпились толпы странной наружности, каждый изъ нихъ держалъ голову свою безволосую, у себя въ лѣвой рукѣ, ухвативъ ее за уста. Они грозили мнѣ всѣ, кромѣ отцеубійцы.
   Я закрылъ глаза съ ужасомъ; но вдругъ увидѣлъ всё еще яснѣе.
   Было ли всё сіе греза или видѣніе или существенность; но я лишился бы разсудка, если бы вдругъ не былъ разбуженъ благовременно. Я готовъ былъ упасть навзничъ, какъ почувствовалъ, что по голой ногѣ, моей тянулось что-то холодное съ мохнатыми лапами; что же было это? бѣжалъ сроненный мною паукъ.
   Я пришелъ въ себя. О ужасныя привидѣнія! Нѣтъ, я мечталъ, пустая голова моя была въ чаду, въ судорожныхъ припадкахъ. Макбетовская греза! Мертвецы, особенно такіе, не возстанутъ. Въ гробѣ они подъ крѣпкими заклепами. Отъ чего же я такъ испугался?
   Могильная дверь изнутри не отпирается.
   

XIII.

   Въ прошлые дни видѣлъ я отвратительное зрѣлище.
   Еще едва разсвѣтало, а въ тюрьмѣ былъ уже вездѣ шумъ. Тяжелыя двери запирались и отворялись, желѣзные запоры и замки скрипѣли, связки ключей, ударяемыхъ одинъ о другій на поясѣ у темничныхъ стражей, стучали, лѣстницы съ верху до низу дрожали подъ скорыми шагами, и голоса перекликались съ обоихъ концевъ длинныхъ корридоровъ. Тюремные сосѣды мои колодники, осужденные на галеры, были веселѣе противъ обыкновеннаго. Казалось, весь Бисетръ: смѣялся, пѣлъ, бѣгалъ, плясалъ.
   Я одинъ, наблюдая молчаніе посреди сего крика, не двигаясь съ мѣста въ семъ смятеніи; удивляясь и напрягая вниманіе, слушалъ.
   Пришелъ тюремщикъ.
   Я отважился окликать его и спросить, не было ли въ тюрьмѣ какаго праздника. Пожалуй, щитайте и праздникомъ! отвѣчалъ онъ мнѣ. Сегодня заковываютъ колодниковъ, которыхъ должно отправлять завтра въ Тулонъ. Не хотите ли посмотрѣть? Вы позабавитесь.
   Зрѣлище сіе, при всей своей гнусности, для пустыннаго затворника было въ самомъ дѣлѣ находкою. Я принялъ приглашеніе.
   Стражъ мой взялъ нужныя предосторожности, что бы я не могъ уйти, потомъ привелъ меня въ маленькій пустый чуланъ, гдѣ не было никакой мебели, я увидѣлъ только обыкновенное рѣшетчатое окно, которое было такой величины, что въ него можно было смотрѣть облокотясь, и видѣть настоящее небо,
   -- Вотъ, сказалъ онъ мнѣ, отсюда вамъ всё будетъ видно и слышно. Вы будете въ своей ложѣ одинъ.
   Съ сими словами онъ вышелъ и заперъ за собою замки, задвижки, и заложилъ запоры.
   Окно выходило на довольно широкій четыреугольный дворъ, вкругъ котораго поднималось по четыремъ сторонамъ, какъ стѣна, большее зданіе изъ тесаннаго камня въ шесть этажей. Ничто не можетъ быть отвратительнѣе, обнаженнѣе, позорнѣе для глазъ, какъ четыресторонній окладъ сего дома, прорѣзанный множествомъ рѣшетчетыхъ оконъ, уставленныхъ съ низу до верху тощими и блѣдными лицами, которыя тѣснились одно надъ другимъ, какъ камни въ стѣнѣ, и всѣ, такъ сказать, вклеены были въ промежутки между желѣзными прутьями. То были заключенные, смотрѣвшіе на представленіе въ ожиданіи своей очереди быть дѣйствующими лицами. Они казались душами, мучащимися въ отдушинахъ чистилища, выходящихъ въ адъ.
   Всѣ смотрѣли въ молчаніи на дворъ, гдѣ никого еще не было. Они ждали. Между сими погасшими и мертвенными лицами блистало кое-гдѣ, подобно огненнымъ точкамъ, нѣсколько проницательныхъ и быстрыхъ глазъ.
   Четыреугольникъ тюремнаго зданія простирается не вокругъ всего двора. Одинъ изъ четырехъ угловъ тюрьмы, обращенный къ востоку, разсѣченъ на срединѣ, и соединяется со смежнымъ угломъ желѣзною рѣшеткою. Рѣшетка сія отворяется на другую дворъ, который меньше перваго, и, подобно ему, огражденъ черноватыми зубчатыми стѣнами.
   Кругомъ всего главнаго двора стоятъ у стѣны каменныя скамьи. На срединѣ воздымается нагнутый желѣзный шестъ, на которомъ вѣшаютъ фонарь.
   Наступилъ полдень. Вдругъ разхлопнулась большая калитка, скрытая въ углубленіи. Телега, окруженная нѣкоторыми подобіями солдатъ нечистаго и срамнаго вида, одѣтыхъ въ голубые мундиры съ красными эполетами и желтыми перевязями, тянулась медленно на дворъ, со скрипомъ ржаваго желѣза. Это были колодники и цѣпи.
   Вмигъ, какъ будто шумъ сей взволновалъ всю тюрьму; зрители въ окнахъ, наблюдавшіе до тѣхъ поръ молчаніе, и недвигавшіеся съ мѣстъ своихъ, издали крики радости, начали пѣть, посыпали угрозы, заклинанія вмѣстѣ съ пронзительнымъ хохотомъ. Они похожи были на демоновъ.-- У каждаго лице скривилось, руки высунулись изъ рѣшетокъ въ угрожающемъ положеніи, голосъ завылъ, глаза засверкали, и я объятъ былъ страхомъ, увидѣвъ столько искръ въ семъ пеплѣ.
   Между тѣмъ надзиратели надъ каторжными, въ числѣ коихъ, по опрятному платью и испуганному виду, не трудно было узнать нѣсколько любопытныхъ, пришедшихъ изъ Парижа. Приступили спокойно къ своему дѣлу. Одинъ изъ нихъ влезъ на телегу и побросалъ товарищамъ своимъ цѣпи, дорожные ошейники и кипы холстинныхъ штановъ. Они раздѣлили между собою работу: одни разстилали въ углу двора длинныя цѣпи, которыя называли по своему бичевками; другіе раскладывали по мостовой ткани, рубахи и штаны; между тѣмъ какъ тѣ, которые были поумнѣе, осматривали, подъ руководствомъ Главнаго Смотрителя, маленькаго здороваго старика, желѣзные ошейники, каждый особо, а потомъ пробовали ихъ ударяя ими по мостовой. Всё это происходило при громкихъ насмѣшкахъ заключенныхъ, мелькавшихъ въ отдаленіи въ окнахъ старой тюрьмы, обращенныхъ на малый дворъ; но голоса сіи заглушаемы быди шумнымъ хохотомъ галерныхъ невольниковъ, для коихъ дѣлались приготовленія.
   Когда всё, было готово, одинъ чиновникъ съ серебреннымъ шитьемъ, котораго называли Господиномъ Инспекторомъ, далъ приказъ Директору тюрьмы; вслѣдъ за тѣмъ изъ двухъ или трехъ низкихъ дверей хлынуло на дворъ съ воемъ, почти въ одно время и какъ бы тучами, множество людей отвратительнаго вида и въ рубищахъ. Люди сіи были галерные невольники.
   При входѣ ихъ радость въ окнахъ усугубилась. Нѣкоторые изъ нихъ, наиболѣе прославившіеся въ острогѣ, привѣтствуемы были радостными кликами, и рукоплесканіями, и принимали оныя съ какимъ-то гордымъ смиренномудріемъ. На многихъ были шляпы, сплетенныя собственными ихъ руками изъ тюремной соломы, всѣ страшнаго вида; они надѣвали ихъ съ тою цѣлью, чтобы въ городахъ, чрезъ которые лежалъ имъ путь, шляпа заставляла обращать вниманіе на голову. Такимъ колодникамъ еще болѣе рукоплескали. Въ особенности одинъ произвелъ всеобщій восторгъ: молодый человѣкъ лѣтъ семнадцати, съ лица какъ дѣвушка. Онъ вышелъ изъ тюрьмы, въ которой содержался втайнѣ восемь дней, изъ своей связки соломы сдѣлалъ онъ себѣ платье, покрывавшее его съ ногъ до головы, и появился на дворъ, кружась около себя съ проворствомъ змѣи. Забавникъ сей осужденъ былъ за воровство. Рукоплесканія и крики радости выходили изъ границъ. Колодники отвѣчали тѣмъ же, и сердце раздиралось при видѣ такой взаимной радости между настоящими и будущими галерными невольниками. Не смотря на присутствіе тюремщиковъ и устрашенныхъ жителей, завлеченныхъ любопытствомъ, преступленіе, презирая ихъ, явно, дѣлало изъ сего ужаснаго наказанія семейный праздникъ,
   Только что входилъ колодникъ, его толкали, между двумя рядами галерной стражи, на малый дворъ, окруженный рѣшетками, на которомъ готовился лѣкарскій осмотръ. Здѣсь-то каждый испытывалъ послѣднее средство, чтобы избавиться отъ дороги, и взводилъ на себя какій нибудь недугъ: или болѣли глаза, или хромала нога, или переломлена была рука; но, по освидѣтельствованіи, почти всегда оказывались всѣ годными для галеръ: и тогда каждый безпечно предавался своему жребію, забывая въ нѣсколько минутъ долголѣтнюю мнимую свою болѣзнь.
   Рѣшетка вкругъ малаго двора опять отворилась. Одинъ изъ надзирателей сдѣлалъ перекличку по азбучному порядку, и вотъ вышли колодники одинъ по одному, и каждый изъ нихъ становился въ углу большаго двора подлѣ товарища, доставшагося по заглавной буквѣ. Здѣсь колоднику не на кого уже надѣяться, онъ влачитъ цѣпь за себя, рядомъ съ незнакомцемъ, и хотя бы случился у него другъ, онъ отдѣленъ отъ него цѣпью. Несчастіе изъ несчастій!
   Когда вышло человѣкъ до тридцати рѣшетку опять заперли. Одинъ изъ галерныхъ начальниковъ уравнялъ ихъ своей палкою, бросилъ передъ каждымъ изъ нихъ по рубашкѣ, жилету и толстымъ холстиннымъ штанамъ, подалъ знакъ, и всѣ начали раздѣваться. Неожиданный случай, какъ будто нарочно, перемѣнилъ униженіе сіе въ муку,
   До сихъ поръ погода была довольно хороша, и хотя отъ Октябрскаго сѣвернаго вѣтра воздухъ былъ холоденъ, однако по временамъ проглядывалъ кое-гдѣ сквозь сѣрые густые туманы солнечный лучь; но едва скинули колодники свои тюремныя рубища, и предстали нагіе подробному освидѣтельствованію галерныхъ смотрителей, и любопытнымъ взорамъ приходящихъ, которые кружились около нихъ, осматривая ихъ плеча, небо помрачилось и вдругъ холодный осенній дождь полился ручьями въ четвероугольный дворъ, на непокрытыя головы, обнаженные члены каторжныхъ; на ихъ негодные плащи, раскинутые на мостовой.
   Въ минуту на площади ни осталось никого, кромѣ колодниковъ и ихъ стражи. Парижскіе шатуны скрылись у входовъ подъ навѣсомъ.
   Между тѣмъ дождь лился рѣкою. На дворѣ оставались уже одни голые колодники, съ которыхъ лились ручьи на наводненнуіо мостовую. За шумными угрозами послѣдовало мертвое молчаніе. Несчастные дрожали, стучали зубами; изсохшія ихъ ноги, суковатыя колѣна ударялись другъ объ друга, и жалко было смотрѣть, какъ они натягивали на свои посинѣлые члены мокрыя рубахи, жилеты, штаны, съ которыхъ струился дождь. Нагота была бы лучше.
   Только одинъ старикъ оставался веселымъ. Утираясь мокрою своей рубашкою, онъ вскричалъ: этого не было въ росписаніи, потомъ началѣ смѣяться.
   Когда надѣли они дорожныя платья, ихъ повели по двадцати или тридцати человѣкъ на другій уголъ площади, уже приготовлены были для нихъ растянутыя по землѣ веревки. Сіи веревки были длинныя и крѣпкія цѣпи, пересѣкаемыя чрезъ каждые два фута другими цѣпями не столь длинными, у коихъ на концѣ прикрѣпляется четвероугольный желѣзный ошейникъ; отпирается ошейникъ сей чрезъ скважину, просверленную въ одномъ углу, а затворяется на противолежащей сторонѣ посредствомъ болта, заковываемаго на шеѣ каторжнаго до прибытія къ мѣсту назначенія, Такія веревки, будучи разложены по землѣ, весьма походятъ на главную рыбью кость.
   Каторжныхъ посадили на мостовой въ грязи, водѣ, имъ стали примѣривать нашейныя цѣпи: потомъ два галерные кузнеца, вооруженные дорожными наковальнями, заковали имъ на шеѣ сильными ударами молотовъ холодное желѣзо. Вотъ минута ужасная и для самыхъ отважныхъ. При каждомъ ударѣ по наковальнѣ; приложенной къ ихъ спинѣ, отскакиваетъ подбородокъ несчастнаго, отъ малѣйшаго движенія назадъ отлетѣлъ бы черепъ, какъ шелуха съ орѣха.
   Послѣ сего дѣйствія, веселость ихъ пропала. Уже раздавался одинъ стукъ цѣпей, и изрѣдка свистъ и глухій шумъ отъ палки, которою галерные смотрители угощали упрямыхъ. Нѣкоторые изъ колодниковъ плакали, старики дрожали и прикусывали у себя губы. Съ ужасомъ смотрѣлъ я на всѣ сіи мрачныя лица, вставленныя въ желѣзныя рамы.
   Такимъ образомъ, послѣ докторскаго осмотра, свидѣтельствуютъ галерные начальники; послѣ освидѣтельствованія галерными начальниками заковыванье. Въ семъ представленіи три дѣйствія.
   Солнце проглянуло снова. Оно какъ будто зажгло головы у всѣхъ галерныхъ невольниковъ. Они вскочили вдругъ какъ бы отъ судорожнаго удара, всѣ пять веревокъ напутали себѣ на руки, и внезапно окружили, въ видѣ безконечнаго кольца, шестъ, на которомъ висѣлъ фонарь. При видѣ круженія ихъ, зрѣніе утомлялось. Они пѣли и галерныя пѣсни и романсы своего покроя то жалкимъ, то буйнымъ и веселымъ напѣвомъ, иногда пронзительные голоса, прерывистый и удушливый хохотъ смѣшивались съ таинственными словами; вдругъ раздавались неистовые клики, и цѣпи, ударяясь одна объ другую, служили оркестромъ для сего пѣнія, которое было бездушнѣе ихъ шума, это былъ настоящій жидовскій шабашъ.
   На площадь принесли широкій котелъ. Галерные смотрители прервали пляску палочными ударами, и повели колодниковъ къ этому котлу, въ которомъ плавали, не знаю, какія травы, въ какой-то дымившейся и грязной жидкости. Они стали ѣсть.
   Насытясь, они вылили на мостовую недоѣденную смѣсь, побросали остатокъ чернаго хлѣба, и опять стали плясать и пѣть. По видимому, свободу сію даютъ имъ въ день заковыванья, и въ слѣдующую за тѣмъ ночь.
   Я смотрѣлъ на сіе зрѣлище съ такимъ ненасытимымъ любопытствомъ, съ такимъ трепетомъ и вниманіемъ, что самъ себя позабылъ. Глубокое чувстованіе жалости потрясало мою внутренность, и хохотъ безумцевъ заставлялъ меня плакать.
   Вдругъ, погруженный въ задумчивость, увидѣлъ я, что завывавшій хороводъ остановился и замолчалъ. Глаза у всѣхъ обратились къ окошку, у котораго я былъ. Приговоренный къ смерти! Приговоренный къ смерти! кричали они всѣ, указывая на меня пальцами; и порывы радости удвоились.
   Я окаменѣлъ.
   Не знаю, гдѣ они видѣли и какъ узнали меня.
   -- Здорово, здорово! кричали они мнѣ съ своею злобной усмѣшкою. Одинъ изъ самыхъ молодыхъ, осужденный но смерть на галеры, съ лоснящимся и багровымъ лицемъ, поглядѣлъ на меня съ видомъ зависти, примолвя: Онъ счастливъ! Его подрѣжутъ! Прощай, товарищъ!
   Не могу сказать, что происходило во мнѣ. Я былъ въ самомъ дѣлѣ ихъ товарищъ. Гревская площадь сестра Тулонскимъ галерамъ. Я стоялъ даже ниже ихъ, они дѣлали мнѣ честь. Я затрепеталъ.
   Да, ихъ товарищъ! еще нѣсколько дней, и я могъ въ свою очередь ихъ позабавить.
   Я оставался у окна неподвижнымъ, разслабленнымъ, въ параличѣ; но когда увидѣлъ, что пять рядовъ колодниковъ подходили, бросались ко мнѣ съ выраженіями адскаго ихъ дружества, когда услышалъ шумный трескъ ихъ цѣпей, ихъ оглушающіе крики и громовые шаги подъ стѣною; то мнѣ показалось, что толпа этихъ демоновъ лезла въ мой бѣдный чуланъ; я закричалъ, бросился на дверь съ такой силою, что едва не вышибъ ее; но бѣгство было невозможно. Запоры задвинуты были снаружи. Я стучался, кричалъ съ бѣшенствомъ. Уже мнѣ чудилось, что страшные голоса галерныхъ невольниковъ приближались, уже, казалось, видѣлъ я безобразныя ихъ головы на краю моего окна, я закричалъ неистово и упалъ въ безпамятствѣ;
   

XIV.

   Я пришелъ въ себя уже ночью. Я лежалъ на дурной кровати, и, при слабомъ свѣтѣ привѣшеннаго къ потолку фонаря, увидѣлъ нѣсколько такихъ же кроватей, размѣщенныхъ прямолинѣйно по обѣимъ сторонамъ моей. Я понялъ, что меня перенесли въ больницу.
   Нѣсколько минутъ я бодрствовалъ, но безъ мыслей и памяти, предавшись весь блаженству, которое вкушалъ, лежа на постелѣ. Конечно, въ другое время, я отскочилъ бы съ отвращеніемъ и жалостью отъ сей госпитальной и темничной кровати; но тогда я сталъ уже другимъ. Хотя бѣлье было нечисто и жестко, одѣяло тонко и въ дырахъ, а сквозь тюфякъ можно было чувствовать солому, ничего! члены мои могли разгибаться по волѣ въ сей грубой одеждѣ; какъ ни было тонко сіе одѣяло; но я ощущалъ, что ужасный холодъ, проникавшій меня обыкновенно до сердца, сталъ мало по малу изчезать. Я опять уснулъ.
   Сильный шумъ разбудилъ меня; уже разсвѣтало. Шумъ сей происходилъ снаружи, кровать моя была подлѣ окна; я сѣлъ въ постелѣ, любопытствуя узнать причину стука.
   Окно выходило на большій Бисетрскій дворъ, который былъ наполненъ народомъ; два ряда старыхъ солдатъ съ трудомъ заграждали, посреди сей толпы, узкую дорожку поперегъ двора. Между симъ двойнымъ рядомъ солдатъ проходили медлѣ

ПОСЛѢДНІЙ ДЕНЬ ПРИГОВОРЕННАГО КЪ СМЕРТИ.

(DERNIER JOUR D'UN CONDAMNÉ).
(1829.)

ВИКТОРА ГЮГО.

  

I.

Бисетръ.

   Приговоренъ къ смерти!
   Вотъ уже пять недѣль, какъ я живу съ этой мыслію, постоянно съ нею наединѣ... Она леденить меня, тяжкимъ бременемъ гнететъ меня!,
   А было время -- и мнѣ кажется, съ тѣхъ поръ прошли не недѣли, а годы,-- а я былъ такимъ же человѣкомъ, какъ и другіе. У каждаго дня, часа, у каждой минуты, была своя мысль. Мой юный и богатый умъ былъ полонъ упоительныхъ видѣній. Онъ развивалъ предо мною длинный свитокъ жизни, вышивая на его грубой ткани причудливые, неистощимые арабески, То являлись юныя красавицы, то митры эпископовъ; то выигранныя сраженья, то театры, наводненные огнемъ и гуломъ нѣсколькихъ тысячъ голосовъ, тамъ опять красавицы, и уединенныя прогулки подъ раскидистыми каштанами... Что ни день, то бывало и праздникъ въ моемъ воображеніи. Я могъ думать о чемъ хочу, былъ свободенъ,
   А теперь -- я узникъ. Окованное мое тѣло заточено въ казематѣ, разумъ окованъ одной мыслію, мыслью ужасной, кровавой, неотразимой! У меня одна мысль, одно убѣжденіе:-- я приговоренъ къ смерти!
   Что бы я ни дѣлалъ, эта адская мысль безотлучно со мной, какъ грозное видѣнье. Ревнивое чудовище, она отгоняетъ отъ меня всякую другую мысль; она тормошитъ меня своими ледяными руками, если я отъ нея отворачиваюсь или закрываю глаза. Она впалзываетъ въ мозгъ мой во всякихъ образахъ; какъ припѣвъ примѣшивается къ каждому слову, которое я слышу отъ другихъ; выглядываетъ изъ-за желѣзной рѣшетки моей кельи; мучитъ меня бодрствующаго; стоитъ у моего изголовья, когда я забываюсь сномъ; является и въ сновидѣніяхъ въ образѣ топора!
   Какъ-то я проснулся и, преслѣдуемый ею, сказалъ: "это сонъ!" Но прежде нежели я, открывъ отяжелѣвшія зѣницы, прежде чѣмъ я успѣлъ прочитать въ дѣйствительности эту роковую мысль, начертанную и на влажныхъ стѣнахъ моей кельи, и на нагорѣлой свѣтильнѣ мерцающаго ночника, и на грубой ткани моей одежды, и на мрачномъ лицѣ часоваго, котораго сумка блеститъ сквозь дверную рѣшетку -- чей-то голосъ уже шепнулъ мнѣ на ухо: ты приговоренъ къ смерти!
  

II.

   Это было въ ясное утро августа мѣсяца.
   Со времени начала моего слѣдственнаго дѣла прошло три дня. Уже три дня мое имя и мое преступленіе привлекали каждое утро толпу зрителей на скамьи суда, какъ падалище привлекаетъ стаи вороновъ; три дня мелькала предо мною эта фантасмагорія судей; свидѣтелей, адвокатовъ, присяжныхъ -- то въ смѣшномъ, то въ кровавомъ -- но постоянно въ ужасающемъ видѣ! Первыя двѣ ночи я не могъ уснуть отъ страха и безпокойства, на третью -- скука и усталость усыпили меня. Въ полночь меня вывели изъ залы суда, а засѣданіе еще продолжалось. Меня привели на солому каземата, я тотчасъ же погрузился въ глубокій сонъ, а съ нимъ и въ самозабвеніе. Это былъ мой первый сонъ послѣ долгой безсонницы.
   Я былъ, такъ сказать, на самой глубинѣ этого сна, какъ меня разбудили. На этотъ разъ, чтобы разбудить меня, оказалось недостаточно стука тяжелыхъ башмаковъ тюремщика, бряцанья его ключей и скрежета засововъ двери. Чтобы извлечь меня изъ моей летаргіи, тюремщикъ тронулъ меня за руку и хрипло сказалъ на ухо: "Вставайте же!" Я открылъ глаза и сѣлъ на постели. Въ эту минуту, сквозь узкое окно каземата, на стѣнѣ сосѣдняго корридора (эта стѣна замѣняетъ мнѣ небо), я увидѣлъ желтое пятно -- лучъ солнца... Я люблю солнце.
   -- Сегодня ясная погода! сказалъ я тюремщику. Онъ помолчалъ съ минуту, точно обдумывая, стоитъ ли отвѣчать мнѣ; потомъ проворчалъ сквозь зубы:-- можетъ быть!
   Я сидѣлъ недвижно, въ какой-то дремотѣ, и съ улыбкою не спускалъ глазъ съ золотистаго отблеска на стѣнѣ.
   -- Да, славный день! повторилъ я.
   -- Да, отвѣчалъ тюремщикъ.-- А вы вставайте; васъ ждутъ.
   Эти слова, какъ нитка, за которую ребенокъ притягиваетъ къ себѣ привязанное насѣкомое -- мгновенно напомнили мнѣ о безотрадной дѣйствительности. Въ ту же минуту, будто лучъ молніи промелькнулъ передо мной: зала суда, судьи въ ихъ кровавыхъ тогахъ, три ряда свидѣтелей съ ихъ тупыми физіономіями, два жандарма по обѣимъ сторонамъ моей скамьи -- а тамъ, въ полумракѣ черныя платья и головы зрителей, взгляды двѣнадцати присяжныхъ, бодрствовавшихъ, покуда я спалъ.
   Я всталъ съ постели. Зубы у меня стучали, какъ въ лихорадкѣ, я не зналъ, гдѣ отыскать одежду, колѣни мои подгибались. Сдѣлавъ два, три шага, я споткнулся, какъ носильщикъ чрезъ мѣру нагруженный. Однакоже я послѣдовалъ за тюремщикомъ.
   Двое жандармовъ ожидали меня на порогѣ моей кельи. На руки мнѣ опять надѣли кандалы. Эти кандалы были съ затѣйливымъ замочкомъ, который тщательно замкнули... Пускай себѣ! Надѣвайте одну машину на другую.
   Мы прошли чрезъ внутренній дворъ. Свѣжій утренній воздухъ пріободрилъ меня. Я поднялъ голову. Небо, было ясно и теплые лучи солнца ярко озаряли дымовыя трубы и высокія стѣны тюрьмы. Погода дѣйствительно была прекрасная.
   Мы поднялись по винтовой лѣстницѣ, миновали одинъ корридоръ, другой, третій; наконецъ передъ, нами открылись низенькая дверь. Жаркій воздухъ, въ которомъ гудѣлъ говоръ многихъ голосовъ, пахнулъ мнѣ въ лицо. Этотъ воздухъ былъ дыханіемъ толпы въ залѣ засѣданія. Я вошелъ.
   При моемъ появленіи раздался смутный говоръ и бряцанье оружія; задвигали скамьями, заскрипѣли дверями у загородокъ, и покуда я проходилъ по длинной залѣ между двухъ стѣнъ народа, сдерживаемыхъ рядами солдатъ, мнѣ казалось, что я центръ, на которомъ связуются невидимыя нити взглядовъ всѣхъ присутствующихъ.
   Въ эту минуту я замѣтилъ; что кандаловъ на мнѣ нѣтъ; гдѣ и когда съ меня ихъ сняли -- не помню.
   Тогда воцарилась глубокая тишина. Я дошелъ до-своего мѣста. Въ ту минуту, когда затихъ смутный ропотъ въ толпѣ, мысли мои пришли въ порядокъ. Мгновенно я понялъ то, о чемъ до сихъ поръ только догадывался; я понялъ, что наступила роковая минута, и что меня привели сюда для выслушавшія приговора.
   Какъ эта мысль пришла мнѣ въ голову, пусть всякій объясняетъ себѣ какъ хочетъ, но она не ужаснула меня. Окна были отворены; съ улицы явственно доносился городской шумъ; въ залѣ было свѣтло какъ въ свадебномъ покоѣ; веселые лучи солнца отражали на полу переплеты оконницъ, скользили по столамъ; прозрачнымъ золотомъ обливали стѣны; призматическими красками переливаливались въ столбахъ пыли.
   Судьи въ глубинѣ залы самодовольно переглядывались, вѣроятно радуясь окончанію дѣла. Слабо озаренное лицо президента дышало спокойствіемъ и кротостью; молодой асессоръ, поглаживая краги, такъ весело разговаривалъ съ молоденькой дамой въ розовой шляпкѣ, которую должно быть по знакомству привелъ и усадилъ на мѣстечко поближе.
   Одни присяжные были блѣдны и унылы; но вѣроятно отъ усталости, послѣ вчерашней безсонницы. Нѣкоторые изъ нихъ зѣвали, судя по ихъ манерамъ невозможно было подумать, чтобы эти люди произнесли смертный приговоръ, и судя по лицамъ этихъ простяковъ, я понялъ только, что имъ хочется спать.
   Окно, противъ котораго я сидѣлъ, было открыто настежь. Я слышалъ, какъ на набережной хохочутъ цвѣточницы; а на подоконникѣ въ трещинѣ камня покачивался хорошенькій желтый цвѣтомъ, освѣщенный солнцемъ, слегка колеблемый вѣтеркомъ.
   Какъ при этой прелестной обстановкѣ могла зародиться въ умѣ человѣка страшная дума? Упиваясь свѣжимъ воздухомъ и солнцемъ, я ни о чемъ иномъ кромѣ свободы не могъ думать, сердце мое просвѣтлѣло надеждой, и я ждалъ приговора, какъ освобожденія отъ жизни.
   Однако же пришелъ мой адвокатъ. Его ждали, онъ только что позавтракалъ, и какъ видно, плотно и съ аппетитомъ. Дойдя до своего мѣста, онъ съ улыбкою нагнулся ко мнѣ. -- Я надѣюсь, сказалъ онъ.-- Неужто? отвѣчалъ я, также спокойно и съ улыбкой.-- Да, отвѣчалъ онъ, я еще не знаю, чѣмъ они рѣшили, но вѣроятно приняли во вниманіе, что преступленіе совершено безъ предъумышленія, и тогда насъ приговорятъ только къ вѣчной каторгѣ.-- Какъ, сударь! воскликнулъ я съ негодованіемъ: -- да лучше сто разъ умереть!
   Да, лучше смерть! А впрочемъ, повторилъ мнѣ какой-то внутренній головъ, чѣмъ же я рискую, говоря такимъ образомъ? Смертные приговоры произносятъ обыкновенно въ полночь, при огнѣ, въ мрачной черной залѣ, въ холодную дождливую ночь! Но въ августѣ въ семь часовъ утра, въ такую прекрасную погоду и эти добрые присяжные... Этого быть не можетъ! И я опять устремилъ глаза на желтенькій цвѣтокъ на подоконникѣ...
   Вдругъ президентъ, ожидавшій только адвоката, сказалъ мнѣ, чтобы я всталъ. Солдаты взяли подъ караулъ, и какъ будто отъ электрическаго потрясенія, всѣ присутствующіе поднялись съ мѣстъ. Какая-то дрянная ничтожная фигурка, сидѣвшая за столомъ пониже судейской трибуны, должно быть повытчикъ, сталъ читать протоколъ вчерашняго засѣданія присяжныхъ. Холодный потъ проступилъ по всѣмъ моимъ членамъ, я прислонился къ стѣнѣ, чтобы не упасть.
   Адвокатъ, сказалъ президентъ: -- имѣете ли вы что сказать о наказаніи, которому подвергается подсудимый?
   Я могъ бы многое сказать, но но вымолвилъ, ни слова. Языкъ мой какъ будто присохъ къ небу.
   Защитникъ мой всталъ.
   Я понялъ, что онъ хотѣлъ смягчить приговоръ присяжныхъ и вмѣсто наказанія, къ которому они меня присудили, хотѣлъ заставить ихъ присудить меня къ другому, о которомъ только что говорилъ, и которое меня такъ оскорбило.
   Негодованіе мое безъ сомнѣнія было слишкомъ сильно, если могло выказаться сквозь тысячу разнообразныхъ ощущеній, обуревавшихъ меня. Я хотѣлъ, сказать вслухъ то же, что сказалъ и адвокату:-- лучше сто разъ умереть! но у меня занялось дыханіе, и я судорожно ухвативъ адвоката за руку, могъ только выговорить нѣтъ!
   Генералъ-прокуроръ опровергъ предложеніе, адвоката, и я слушалъ его съ тупымъ удовольствіемъ. Потомъ судьи вышли, потомъ возвратились, и президентъ прочиталъ мнѣ мой приговоръ.
   -- Къ смертной казни! раздалось въ толпѣ. И когда меня повели, вся эта толпа ринулась за мной во слѣдъ, съ грохотомъ разрушаемаго зданія. Я шелъ, какъ пьяный либо одурѣлый. Во мнѣ произошелъ страшный переворотъ. До произнесенія приговора я еще дышалъ, двигался, жилъ въ средѣ другихъ людей; теперь, между мною и свѣтомъ, возникла какая-то преграда. Все явилось мнѣ въ иномъ видѣ. Высокія окна, ясное солнце, чистое небо, прелестный цвѣтокъ, все полиняло, поблѣднѣло, приняло цвѣтъ савана. Эти люди, женщины, дѣти, толпившіяся на моемъ пути, казались мнѣ привидѣньями.
   У подъѣзда меня дожидалась черная, грязная карета съ рѣшетчатыми окнами. Входя въ нее я случайно оглянулся на площадь.
   -- Приговоренный къ смерти! говорили прохожіе тѣснясь вокругъ кареты. Сквозь облако, которое заволокло глаза мои, я увидѣлъ двухъ молоденькихъ дѣвушекъ, жадно слѣдившихъ глазами за мною.-- Хорошо! сказала самая младшая, хлопая въ ладоши, черезъ шесть недѣль и конецъ!
  

III.

   Приговоренъ къ смерти!
   Что же! Почему бы и не такъ? Помнится, я читалъ въ какой- то книжкѣ слѣдующее весьма дѣльное изреченіе: Всѣ люди приговорены къ смерти, только время казни неизвѣстно. Чѣмъ измѣнилось мое положеніе?
   Съ той минуты, когда произнесли мой приговоръ, сколько умерло людей, которые собирались жить очень долго. Сколькихъ людей, молодыхъ, здоровыхъ, свободныхъ, собиравшихся посмотрѣть на мою казнь -- пережилъ я въ это время... Сколькихъ еще переживу!..
   Чего жалѣть мнѣ въ моей жизни? Съ чѣмъ я разстаюсь, что ожидало меня? Мракъ и черствый хлѣбѣ кельи, жидкая похлебка изъ одного котла съ каторжниками, грубое обхожденіе -- мнѣ невыносимое, какъ человѣку воспитанному; тюремщиковъ и приставовъ; постоянный трепетъ при воспоминаніи о томъ, что я сдѣлалъ, что со мной дѣлаютъ... Вотъ блага, которыя отниметъ у меня палачъ...
   А все же оно ужасно!
  

IV.

   Къ черной каретѣ перевезли меня сюда, въ этотъ гнусный Бисетръ.
   Издали, въ этомъ зданіи есть нѣчто величественное. Оно рисуется до горизонтѣ, на вершинѣ холма, и въ нѣкоторомъ разстояніи сохраняетъ прежнюю пышность и похоже на королевское жилище. Но по мѣрѣ приближенія къ нему, замокъ превращается въ безобразную каменную громаду. Неровныя башенки бросаются въ глаза, все тяжело, неуклюже, безобразно; что-то позорное и жалкое грязнитъ фасады этого строенья: можно подумать, что эти стѣны покрыты болячками проказы. Окна безъ стеколъ; мѣсто рамъ толстыя желѣзныя рѣшетки, изъ-за которыхъ выглядываютъ блѣдныя лица каторжниковъ или сумасшедшихъ.
   Такова жизнь, когда на нее посмотришь вблизи!
  

V.

   Тотчасъ по пріѣздѣ, меня опять взяли въ желѣзныя руки. Надзоръ и предосторожности усилили; къ обѣду не стали давать ни ножа, ни вилки; одѣли меня въ укротительную рубашку: мѣшокъ изъ грубаго холста, лишавшій меня возможности двигать руками; за жизнь мою отвѣчали. До утвержденія приговора могло пройдти шесть, семь недѣль, и меня слѣдовало сохранить здрава и невредима для Гревской площади.
   Въ первые дни со мною обходились съ кротостью, которая была мнѣ несносна. Отъ ласки тюремщика пахнетъ эшафотомъ. Къ счастію, черезъ нѣсколько дней, привычка свое взяла; они стали обходиться со мной съ той же скотской грубостью, какъ и съ арестантами; исчезла эта необычайная вѣжливость, которая постоянно напоминала мнѣ о палачѣ. Но въ моемъ быту произошло еще иное улучшеніе. Благодаря моей молодости, покорности, предстательству тюремнаго пастора, мнѣ позволили разъ въ недѣлю гулять по двору съ прочими заключенными и сняли съ меня укротительную рубашку. Послѣ нѣкотораго колебанія, мнѣ дали чернилъ, бумаги, перьевъ и ночникъ.
   Каждое воскресенье, послѣ обѣдни, въ часы отдыха меня выпускали на дворъ. Здѣсь я говорилъ съ арестантами; нельзя же безъ этого. Она разсказывала мнѣ о своихъ продѣлкахъ, и страшно было ихъ послушать; но я зналъ, что они хвастаютъ. Они обучали меня ихъ нарѣчію и воровскимъ техническимъ терминамъ. Это особый языкъ съ примѣсью обыкновеннаго языка или, вѣрнѣе, наростъ дикаго мяса, вередъ на языкѣ отечественномъ. Нѣкоторыя выраженія поражаютъ своей энергіей и картинностію: у него смола на рукахъ (онъ убивалъ}, жениться на вдовушкѣ (быть повѣшеннымъ), какъ будто петли вдова всѣхъ висѣльниковъ. Голову вора называютъ двоякимъ образомъ: сорбонной, если она думаетъ, разсуждаетъ и подстрекаетъ другихъ на преступленіе, и чуркомъ -- если ее рубить палачъ. Иныя выраженья какъ-то водевильно-игривы: первый кашемиръ (корзинка тряпичника), лгунъ (языкъ), и, кромѣ того, ежеминутно, странныя, таинственныя неблагопристойныя слова, неизвѣстно откуда заимствованныя: кумь (палачъ), конусъ (смерть), планарда (площадь, гдѣ казнятъ). Точно названья какихъ нибудь жабъ или пауковъ. Когда слышишь разговоры на этомъ языкѣ, то при этомъ чувствуешь, какъ будто въ глаза летитъ пыль съ грязныхъ лохмотьевъ, которые при тебѣ вытряхаютъ.
   По крайней мѣрѣ эти люди жалѣютъ обо мнѣ; только они и жалѣютъ. Сторожа, ключники, придверники -- я не сержусь на нихъ -- разговариваютъ и смѣются между собою, и говорятъ обо мнѣ при мнѣ, какъ о вещи.
  

VI.

   И я сказалъ самъ себѣ:
   -- Если я имѣю средства писать, почему бы мнѣ и ми писать? Но что же я буду писать? Сижу въ четырехъ стѣнахъ, лишенный свободы движенья, безъ горизонта для взора, смотря только на стѣну корридора сквозь рѣшетчатую дверь, наединѣ съ мыслію о преступленіи и наказаніи, убійствѣ и смерти! Что могу я сказать, если мнѣ болѣе нечего дѣлать на семъ свѣтѣ? Найду ли я въ моемъ поблекломъ опустѣломъ мозгу что нибудь о чемъ бы стоило писать?
   А почему же нѣтъ? Если вокругъ меня все безцвѣтно и однообразно, зато во мнѣ кипитъ буря, борьба, разъигрывается цѣлая трагедія! Эта постоянная мысль, которая мучитъ меня, не станетъ ли съ каждымъ часомъ, съ каждой минутой являться еще ужаснѣе, по мѣрѣ приближенія роковаго срока? Безспорно, это богатая тема для сочиненья, и какъ бы ни была кратковременна жизнь моя, въ ней еще есть достаточно мученій, чтобы на описаніе ихъ иступить перо и исчерпать всю чернильницу. При моихъ мученьяхъ, единственное средство къ облегченію ихъ состоитъ именно въ томъ, чтобы наблюдать за ними, описывать ихъ.
   Кромѣ того, мое рукописанье будетъ и не безъ пользы. Этотъ дневникъ моихъ страданій, по часамъ, по минутамъ, по степенямъ мученій, если только я буду въ силахъ дописать его до того мгновенія, когда физически буду лишенъ возможности продолжать,-- эта исторія недоконченная, но по возможности полная -- исторія моихъ мученій, не послужитъ ли великимъ и глубокимъ урокомъ?
   Эти листки, когда нибудь изданные въ свѣтъ, на нѣсколько минуть займутъ разумъ судей страданьями другаго разума. Что значитъ страданье тѣла въ сравненіи со страданьями души. Придетъ день и можетъ быть, мои Записки, эти послѣднія признанія несчастнаго, помогутъ...
   Да! Если послѣ моей смерти вѣтеръ не разнесетъ ихъ по двору, не разбросаетъ по грязи... либо тюремщикъ не употребятъ ихъ на заклейку своихъ разбитыхъ окошекъ.
  

VII.

   Я пишу съ надеждою принести пользу другимъ, чтобы спасти несчастныхъ виновныхъ или невинныхъ отъ тѣхъ мученій, которыя извѣдываю самъ... А кчему? Съ какой стати? Когда голова моя падетъ подъ топоромъ, какое мнѣ будетъ дѣло до чужихъ головъ? Какъ я могъ думать о подобныхъ пустякахъ? Разрушатъ эшафотъ послѣ того, какъ былъ на немъ! Какая мнѣ отъ этого прибыль?
   Когда меня лишатъ солнца, весны, цвѣтущихъ полей, птичекъ, будившихъ меня по утрамъ, деревьевъ, природы, свободы, жизни!...
   О! всего прежде мнѣ бы слѣдовало аодумать о собственномъ спасеніи! Да неужели я долженъ умереть завтра, можетъ быть даже сегодня? Неужели это такъ? О! Господи, чтобъ избавиться отъ этой мысли, я кажется разможжу себѣ голову объ стѣну моей темницы!
  

VIII.

   Сочтемъ, много ли мнѣ остается:
   Три дня на отсылку приговора въ кассаціонный судъ.
   Восемь дней дѣло проваляется въ уголовной палатѣ; оттуда перешлютъ къ министру.
   Двѣ недѣли пролежитъ у министра, который, даже не подзрѣвая о существованіи этихъ бумагъ, препроводитъ ихъ опять въ кассаціонный судъ.
   Здѣсь дѣло перенумеруютъ, занесутъ въ реестры, потому что гильотина завалена работой, и каждому приговоренному слѣдуетъ соблюдать очередь.
   Двѣ недѣли аппелляціоннаго срока.
   Наконецъ, въ четвергъ обыкновенное засѣданіе суда; судъ пересылаетъ бумаги опять къ министру; министръ къ генералъ-прокурору; генералъ-прокуроръ -- къ палачу. И того три дня.
   Утромъ четвертаго дня помощникъ прокурора, скажетъ, надѣвая галстукъ: пора, однако кончить это дѣло. И тогда, если регистратору не помѣшаетъ какой нибудь пріятельскій завтракъ, предписаніе палачу будетъ набѣло переписано, занумеровано, скрѣплено, подписано и на другой день на зарѣ, на Гревской площади начнутъ строить эшафотъ, а по предмѣстьямъ раздадутся охриплые голоса афишоровъ, продающихъ объявленіе о казни.
   Всего на все -- шесть недѣль. Правду сказала молоденькая дѣвушка у подъѣзда.
   И вотъ уже по крайней мѣрѣ пять недѣль, а можетъ быть и шесть -- боюсь считать -- какъ я сижу, въ конурѣ Бисетра, а четвергъ, какъ мнѣ кажется, былъ три дня тому назадъ.
  

IX.

   Я написалъ завѣщаніе.
   А кчему оно?, Я присужденъ, къ уплатѣ судебныхъ издержекъ, и все мое состояніе едва ли ихъ покроетъ. Гильотина -- штука не дешевая.
   Послѣ меня остаются: мать, жена и дочь.
   Дочери моей три года; это милое, кроткое дитя, розовенькое, нѣжное, съ большими черными глазками и длинными русыми кудрями.
   Когда я видѣлъ ее въ послѣдній разъ, ей было два года и мѣсяцъ.
   Итакъ, послѣ моей смерти три женщины останутся безъ сына, безъ мужа, безъ отца; трое сиротъ разнаго возраста; три вдовицы...
   Согласенъ, что я несу наказаніе по дѣламъ моимъ, но онѣ, невинныя, что онѣ сдѣлали? Все равно! Онѣ обезчещены, раззорены...
   Не сокрушаюсь о моей бѣдняжкѣ матери: ей шестьдесятъ четыре года; вѣсть о моей казни убьетъ ее сразу. Или, если она и поживетъ еще нѣсколько, то было бы у нея въ грѣлкѣ немножко горячей золы, она и тѣмъ будетъ довольна.
   Не тревожусь я и при мысли о женѣ; она слаба здоровьемъ и разсудкомъ; и она немногимъ переживетъ меня...
   Не переживетъ, если только не сойдетъ съ ума. Говорятъ, что сумасшедшія -- живучи. Но за то въ помѣшательствѣ душа не страдаетъ; она спитъ -- это та же смерть!
   Но дочь моя, мое дитя, моя Марія, которая теперь ни о чемъ не думая смѣется, поетъ, играетъ...
   Вотъ кого мнѣ жаль!
  

X.

   Опишу мѣсто моего заточенья.
   Это конура въ восемь квадратныхъ футовъ; четыре стѣны изъ плитняка, опирающіяся подъ прямымъ утломъ въ каменную плиту.
   Направо отъ входа углубленіе въ стѣнѣ, пародія алькова. Здѣсь охабка соломы, на которой спитъ арестантъ, одѣтый и зимой и лѣтомъ въ полотняные штаны и крашенинную куртку.
   Надъ моей головой вмѣсто неба черный сводъ -- стрѣльчатый, какъ его называютъ, увѣшанный лохмотьями паутины.
   И нѣтъ ни оконъ; ни даже отдушины; дверь наглухо окована желѣзомъ.
   Виноватъ. Въ верхней части двери, по срединѣ прорѣзано отверсчтіе въ девять квадратныхъ дюймовъ, прикрытое крестообразными желѣзными перекладинами. На ночь, тюремщикъ запираетъ это отверстіе.
   За дверьми довольно длинный корридоръ, освѣщаемый и провѣтриваемый узкими отдушинами, пробитыми вверху стѣны, и раздѣленный на участки; въ каждомъ изъ нихъ окованная желѣзомъ дверь, эти двери ведутъ въ казематы, подобные моему. Сюда, по распоряженію смотрителя тюрьмы, сажаютъ за наказаніе провинившихся арестантовъ. Три первыя конуры назначены для помѣщенія приговоренныхъ къ смерти, потому-то они поближе къ комнатѣ тюремщика, и надзоръ за ними для него удобнѣе.
   Эти казематы единственные остатки отъ древняго замка Бисетра, построеннаго въ пятнадцатомъ столѣтіи кардиналомъ Винчестеромъ, тѣмъ самымъ, который приговорилъ къ костру Жанну д'Аркъ. Такъ разсказывали посѣтителямъ, зашедшимъ въ мою конуру, и смотрѣвшимъ на меня издалека будто на звѣря въ клѣткѣ звѣринца. За это тюремщикъ получалъ отъ нихъ франкъ на водку.
   Я забылъ сказать, что денно и нощно у моихъ дверей расхаживаетъ военный часовой и когда бы я ни взглянулъ изъ двернаго оконца, мои глаза постоянно встрѣчаются съ его зоркими глазами.
   Впрочемъ, думаютъ, что въ этомъ каменномъ ящикѣ есть и свѣтъ, и воздухъ.
  

XI.

   День еще не наступилъ, что же дѣлать съ ночью? Мнѣ пришла въ голову мысль. Я всталъ и, взявъ ночникъ, сталъ осматривать стѣны моего жилья. Онѣ покрыты надписями, рисунками фигурами, именами, которыя перемѣшиваются, тѣснятся, изглаживаютъ другъ дружку. Мнѣ кажется, что каждый колодникъ, хотѣлъ хоть здѣсь оставить слѣдъ своего существованія, Надписи подѣланы карандашомъ, мѣломъ, углемъ, нацарапаны на камнѣ, въ иныхъ мѣстахъ красноватыя, будто написаны кровью. Право, если бы разумъ мой былъ свободнѣе, меня бы заняла эта странная книга, съ каменными страницами. Я бы собралъ въ одно цѣлое эти отрывчатыя мысли, брошенные на камень, я бы отъискалъ человѣка подъ каждымъ именемъ, я бы осмыслилъ и оживилъ эти изуродованныя надписи, разрозненныя фразы, исковерканныя слова -- тѣла безъ головы, какъ и тѣ, которые ихъ писали.
   Надъ моимъ изголовьемъ два пылающія сердца, пронзенныя стрѣлой, съ надписью: любовь до гроба... Не продолжительно же было обѣщаніе бѣднаго узника!...
   Видомъ фигурка въ трехугольной шляпѣ, и слова: ypa! императоръ 1824.
   Опять пылающія сердца, съ подписью слишкомъ странною для тюрьмы: люблю и обожаю Матье Данвина. Жанъ.
   На противоположной стѣнѣ одно только имя: Папавуанъ. Заглавное П украшено арабесками и тщательно обрисовано.
   Потомъ -- куплетъ неблагопристойной пѣсни.
   Фригійскій колпакъ, глубоко вырѣзанный на камнѣ, съ надписью: Бори.-- Республика. Это работа одного изъ четырехъ ларошельскихъ унтеръ-офицеровъ. Бѣдный молодой человѣкъ! За мысль -- ты поплатился головой; за мечту -- страшной дѣйствительностью, называемою гильотиной? И я, пролившій кровъ, я, убійца -- еще смѣю жаловаться!
   Довольно! Дальше не иду въ моихъ поискахъ. Въ углу я замѣтилъ начертанный мѣломъ страшный рисунокъ, абрисъ эшафота, который теперь можетъ-быть строятъ для меня... Я чуть не выронилъ ночника изъ рукъ.
  

XII.

   Быстро сѣлъ я на солому, приложивъ голову къ колѣнямъ. Потомъ, когда утихъ мой ребяческій ужасъ, мной снова овладѣло странное любопытство продолжать чтеніе надписей на стѣнахъ.
   Подлѣ имени Папавуана я нашелъ огромный лоскутъ паутины, покрытый пылью и протянутый до самаго угла. Подъ нею было четыре или пять именъ, очень явственно отдѣлявшихся отъ прочихъ, совершенно сгладившихся. Дотонъ 1815. Пуленъ 1818. Жанъ Мартенъ 1821. Kaстень 1823. Я перечитывалъ эти имена, и онѣ пробудили во мнѣ мрачныя воспоминанія. Дотомъ изрѣзавъ на куски роднаго брата, и ночью, ходя по Парижу, бросалъ гамму въ фонтанъ, а туловище въ водостокъ. Пуленъ -- убилъ жену; Жакъ Мартенъ застрѣлилъ изъ пистолета своего отца, въ ту минуту, когда старикъ отворялъ окно. Кастень, докторъ, отравилъ своего друга, и пользуя его отъ этой искусственной болѣзни, продолжалъ давать ядъ вмѣсто лекарства; и вмѣстѣ съ ними Папавуанъ, бѣшеный сумасбродъ, убивавшій дѣтей ударами ножа по головѣ.
   Вотъ каковы были, подумалъ я, и при этомъ ледяной потъ пробѣжалъ у меня по поясницѣ -- вотъ каковы были мои предшественники. Здѣсь на этомъ самомъ мѣстѣ думали свои послѣднія думы эти люди злодѣйства и крови! Они ходили вкругъ этихъ стѣнъ, какъ лютые звѣри въ клѣткѣ. Они смѣнили другъ друга въ короткій промежутокъ времени и, кажется, этотъ казематъ не надолго пустѣетъ. Мѣсто, завѣщанное ими мнѣ, еще не остыло... И я въ свой чередъ послѣдую за ними на Кламарское кладбище, густо поросшее травой!
   Я не мечтатель, не суевѣръ. Легко можетъ быть, что мрачныя мысли воспалили мою кровь огнемъ горячки, но во время этихъ размышленій мнѣ показалось, что всѣ эти имена начертаны на стѣнѣ огненными буквами; въ ушахъ раздался постепенно ускоряющійся звонъ... потомъ, весь казематъ наполнился людьми: каждый изъ нихъ въ лѣвой рукѣ несъ свою голову, придерживая ее за нижнюю челюсть, потому что волосы у этихъ головъ были острижены. Всѣ грозили мнѣ кулаками, кромѣ отцеубійцы.
   Съ ужасомъ я закрылъ глаза, и тогда видѣніе стало еще явственнѣе.
   Сонъ, видѣніе или дѣйствительность, но я бы сошелъ съ ума, если бы постороннее впечатлѣніе не пробудило меня во время. Я уже падаль навзничь, какъ вдругъ на босой моей ногѣ почувствовалъ холодное туловище, и мохнатыя лапки. Эта былъ паукъ, котораго я сронилъ съ его паутины.
   Видѣніе изчезло. О, странные призраки! Да нѣтъ! То былъ чадъ распаленнаго воображенія, бредъ усталой головы... Химера Макбета! Мертвые спятъ непробудно; особенно эти обезглавленные. Изъ этой тюрьмы не убѣжишь... Но чего же я такъ испугался?
   Дверь могилы изнутри не отворяется.
  

XIII.

   Въ эти дни я былъ свидѣтелемъ отвратительнаго зрѣлища.
   День чуть брежжилъ, но по всей тюрьмѣ былъ необычайный шумъ. То и дѣло раздавался стукъ дверей, скрыпъ засововъ, бряцанье желѣзныхъ болтовъ; тюремщики бѣгали, взадъ и впередъ, гремя ключами, лѣстницы скрипѣли подъ ихъ тяжелою поступью; по корридорамъ раздавалось голоса. Мои сосѣди колодники, наказанные каторжники, были веселѣй обыкновеннаго. Весь Бисетръ смѣялся, пѣлъ, бѣгалъ, плясалъ.
   Одинъ я безмолвно внимательно прислушивался къ этой суетѣ.
   Мимо дверей проходилъ тюремщикъ
   Я рѣшился подозвать его и спросить: не праздникъ ли у насъ въ тюрьмѣ.-- Да пожалуй, что и праздникъ! отвѣчалъ онъ. Сегодня заковываютъ пересыльныхъ въ Тулонъ. Не хотите ли посмотрѣть? Это васъ позабавитъ.
   Дѣйствительно, для одинокаго узника и это зрѣлище, какъ оно ни гнусно, могло назваться находкой. Я рѣшился позабавиться.
   Тюремщикъ принялъ всѣ узаконенныя мѣры предосторожности, потомъ ввелъ меня въ небольшую келью, совершенно пустую, съ рѣшетчатымъ окномъ, не какъ бы то ни было -- окномъ настоящимъ, высотою по локоть, сквозь которое можно было видѣть настоящее небо.
   -- Пожалуйте, сказалъ тюремщикъ:-- оттуда вы все увидѣть и услышите, Вы будете одни въ вашей ложѣ, какъ король.
   Потомъ онъ вышелъ, замкнувъ за собою дверь на всѣ ключи, запоры и засовы.
   Окно выходило во дверь четырехъ-угольный и довольно обширный, обстроенный со всѣхъ четырехъ сторонъ высокимъ шести-этажнымъ зданіемъ. Ничто не могло быть такъ непріятно для глазъ, какъ этотъ четырехъ-сторонній фасадъ со множествомъ рѣшетчатыхъ окошекъ, сверху до низу унизанныхъ тощими блѣдными лицами, громоздящимися другъ на друга, какъ камни въ строеніи, окаймленными перекладинами оконничныхъ рѣшетокъ. Это были арестанты, зрители, ожидающіе того дня, когда сами будутъ актерами. Можно было подумать, глядя на нихъ, что это души грѣшниковъ, смотрящіе на адскія муки изъ чистилища.
   Всѣ безмолвно смотрѣли во дворъ покуда еще пустой. Они ждали. Между этими чахлыми и блѣдными лицами мѣстами сверкали глаза острые и пронзительные, какъ огненныя точки.
   Тюремный дворъ не имѣетъ особенныхъ воротъ. Восточный фасъ строенія соединяется съ сосѣднимъ зданіемъ желѣзной рѣшеткой. Эта рѣшетка выходитъ на второй дворъ, поменѣе перваго, и подобно ему окруженный стѣнами и почернѣлыми бойницами.
   Стѣна, окружающая главный дворъ, окаймлена каменными скамьями. По срединѣ стоитъ желѣзный столбъ для фонаря.
   Пробило полдень. Главныя ворота со скрипомъ распахнулись. Во дворъ съ тяжелымъ грохотомъ въѣхала телѣга, окруженная грязными солдатами въ синихъ мундирахъ съ красными эполетами и желтыми перевязями. То была этапная команда: а телѣга была нагружена цѣпями.
   Въ ту же минуту, какъ будто этотъ грохотъ пробудилъ всѣхъ заключенныхъ -- всѣ зрители у окошекъ, до сихъ поръ безмолвные, разразились хохотомъ, пѣснями, проклятьями. То были вопли демоновъ. Каждое дико было искривлено безобразной гримасой, сквозь рѣшетку высунулись сотни судорожно сжатыхъ кулаковъ, всѣ голоса рычали, всѣ глава метали искры и меня ужаснулъ дождь этихъ искръ, внезапно брызнувшій изъ-подъ пепла.
   Однако же этапные (въ толпѣ которыхъ, судя по ихъ опрятной одеждѣ и выраженію ужаса на лицахъ -- были и горожане, зашедшіе сюда любопытства ради) -- этапные принялись за работу. Одинъ изъ нихъ влѣзъ на телѣгу и сталъ сбрасывать съ нея товарищамъ цѣпи, ошейники и холщевые штаны. Тогда они заторопились: одни въ углу двора растянули длинныя цѣпи, называемые на ихъ языкѣ тесемками, другіе разложили на мостовой тафтины: рубахи и штаны; самые опытные въ дѣлѣ, вмѣстѣ съ капитаномъ, худенькимъ старичкомъ, разсматривали ошейники и пробовали ихъ прочность, побрякивая ими объ мостовую. И все это сопровождалось насмѣшливыми воплями арестантовъ, заглушаемыми хохотомъ каторжниковъ, для которыхъ приготавливались всѣ эти снаряды. Каторжники въ ожиданіи стояли у оконъ старой тюрьмы, выходящихъ на маленькій дворъ.
   Когда окончились приготовленія, господинъ въ мундирѣ съ серебрянымъ шитьемъ по воротнику, господинъ инспекторъ, какъ его величаютъ, подалъ знакъ директору тюрьмы -- и въ ту же секунду, три или четыре низенькія двери почти одновременно изрыгнули во дворъ потоки людей отвратительныхъ, оборванныхъ, ревущихъ. Это были каторжники.
   При ихъ появленіи радость зрителей въ окошкахъ удвоилась. Нѣкоторые изъ нихъ, каторжныя знаменитости, были привѣтствуемы криками и рукоплесканьями, которыя они принимали съ горделивой скромностью. Головы большей части этихъ людей были покрыты шляпами, сплетенными своеручно изъ казематной соломы. Всѣ эти шляпы были особеннаго фасона, для того чтобы въ городахъ, сквозь которые повезутъ каторжниковъ, замѣтили, кого именно везутъ. Каторжанамъ въ шляпахъ особенно неистово апплодировали. Изъ нихъ одинъ возбудилъ особенный восторгъ. Это былъ молодой человѣкъ лѣтъ семнадцати, съ женоподобнымъ личикомъ. Онъ содержался восемь дней въ секретномъ нумерѣ. Здѣсь изъ соломы онъ сплелъ себѣ цѣлую одежду и выбѣжалъ во дворъ, кувыркаясь колесомъ съ гибкостью змѣи. Это былъ фигляръ осужденный за воровство. Его осыпали рукоплесканьями и радостными криками. Каторжники вторили зрителямъ, и этотъ обмѣнъ веселья между каторжниками, идущими въ ссылку и ожидающими ссылки, былъ явленіемъ ужаснымъ, чудовищнымъ. Хотя общество и имѣло тутъ своихъ представителей въ лицахъ зашедшихъ зѣвакъ и тюремщика, но преступленіе и отверженцы первенствовали, и наказаніе было семейнымъ праздникомъ.
   По мѣрѣ появленія каторжниковъ ихъ пропускали сквозь двойной рядъ этапныхъ на малый дворъ, гдѣ ихъ подвергали медицинскому освидѣтельствованію. Здѣсь несчастные отваживались на послѣднія попытки, чтобы избѣжать путешествія. Для этого они ссылались на слабость глазъ, на хромоту, вывихнутыя руки. Но почти всегда для каторги они оказывались годными; и тогда каждый беззаботно покорялся своей участи, и въ нѣсколько минутъ забывалъ о своемъ вымышленномъ увѣчьи.
   Рѣшетка малаго двора снова отворялась. Вахтеръ сдѣлавъ перекличку по азбучному порядку; послѣ того, каторжники каждый по одиночкѣ выстроились въ углу большаго двора, бокъ о бокъ съ товарищемъ по буквѣ. Такъ ихъ попарно и сковывали, какъ придется; и если у каторжника есть другъ, цѣпь можетъ разлучить его съ нимъ на вѣки. Это послѣднее горе.
   Когда десятка три отсчитали, рѣшетку заперли. Этапный выровнялъ ихъ палкой бросилъ каждому рубаху, куртку и шапку изъ грубаго холста; и, по данному имъ знаку всѣ стали раздѣваться. Неожиданный случай, какъ нарочно, превратилъ этотъ позоръ въ пытку.
   До этой минуты погода была ясная; легкій осенній вѣтерокъ, освежая воздухъ, мало по малу заволокъ небо тучами, сквозь которыя изрѣдка проглядывалъ лучъ солнца. Лишь только каторжники сняли свои лохмотья и обнажились для обзора сторожей, на потѣху любопытныхъ зѣвакъ, небо потемнѣло и ударилъ холодный осенній ливень, мгновенно залившій дворъ ручьями воды, стегая несчастныхъ по головамъ, голымъ тѣламъ, промочивъ насквозь ихъ убогую одежду.
   Въ одинъ мигъ всѣ бывшіе на дворѣ, кромѣ сторожей и галерниковъ, попрятались куда ни попало. Любопытные горожане пріютились подъ навѣсами.
   А дождь, между тѣмъ, лилъ ливмя. Мокрые галерники стояли по колѣно въ водѣ. Мертвая тишина смѣнила недавній веселый шумъ. Каторжники тряслись, щелкая зубами; ихъ тонкія ноги, а узловатыя колѣни бились другъ о дружку; и жалость была смотрѣть на ихъ дряблые члены, обрисованные промокшимъ холстомъ. Лучше было бы видѣть ихъ вовсе нагими.
   Только одинъ, какой-то старикъ былъ неизмѣнно веселъ. Онъ закричалъ, садясь и вытираясь мокрой рубашкой, что этого въ программѣ не было, потомъ захохоталъ.
   Когда каторжники одѣлись въ дорожное платье, ихъ повели отрядами въ двадцать и тридцать человѣкъ въ другой уголъ двора, гдѣ ихъ ожидали канаты, растянутые на землѣ. Эти канаты ничто иное, какъ длинныя цѣпи съ положенными на нихъ поперекъ другими, покороче. У каждой короткой цѣпи съ одной стороны ошейникъ, замыкаемый пушечнымъ ядромъ.
   Каторжникамъ велѣли сѣсть прямо на грязь и лужи мостовой: помѣряли ошейники... Потомъ явились два тюремныхъ кузнеца съ ручными наковальнями, и заклепали на каторжникахъ цѣпи. Въ эту минуту поблѣднѣли и самые смѣлые. При каждомъ ударѣ молота объ наковальню, прислоненную къ спинѣ истязуемаго,-- подбородокъ его отскакиваетъ; при малѣйшемъ движеніи головой впередъ, ему могутъ расколоть черепъ, какъ орѣховую скорлупу.
   Послѣ этой операціи, каторжники пріуныли. Только и слышны были -- бряцаніе цѣпей, да изрѣдка крикъ и глухой ударъ палки пристава объ спину какого нибудь упрямца. Нѣкоторые плакали; старики дрожали, покусывая губы. Я съ ужасомъ глядѣлъ на эти свирѣпыя лица въ ихъ желѣзныхъ рамкахъ.
   Итакъ, это зрѣлище -- драма въ трехъ дѣйствіяхъ; первое -- осмотръ сторожей, второе -- докторское освидѣтельствованіе, третье -- заковка.
   Проглянуло солнце. Оно какъ будто кинуло огнемъ въ головы каторжниковъ: всѣ они быстро вскочили съ мѣстъ. Пять канатовъ взялись за руки и огромнымъ хороводомъ окружили фонарный столбъ, и закружились, закружились такъ, что зарябило въ глазахъ. Они затянули пѣсню галерниковъ, на голосъ поперемѣнно то заунывный, то бѣшено веселый; пѣніе по временамъ прерывалось хохотомъ, возгласами... тамъ опять бѣшеные вопли; и цѣпи, бряцая одна объ другую, были аккомпаниментомъ этому пѣнію, заглушавшему однако же этотъ дикій оркестръ. Для воображенія адскаго шабаша, нельзя найти лучшаго или, вѣрнѣе, худшаго образца.
   Во дворъ принесли огромный чанъ. Сторожа палками пріостановили пляску каторжниковъ и подвели ихъ къ этому чану, въ которомъ плавала въ вонючей горячей водѣ какая-то зелень. Они стали ѣсть. Послѣ ѣды, бросивъ остатки обѣда на землю, они снова принялись за пляски...
   Я смотрѣлъ на это зрѣлище съ такимъ жаднымъ, трепетнымъ любопытствомъ, что позабылъ о себѣ самомъ. Чувство глубокой жалости раздирало мнѣ душу, и и плакалъ, слушая имъ смѣхъ.
   Вдругъ, не смотря на задумчивость, въ которую я погрузился, я замѣтилъ, что хороводъ смолкъ и остановился. Потомъ глаза всѣхъ бывшихъ на дворѣ обратились на мое окно.
   -- Рѣшенный! Приговоренный къ смерти! закричали они, показывая на меня пальцами, и веселость ихъ удвоилась.
   Я стоялъ какъ окаменѣлый.
   Мнѣ неизвѣстно, почему они знали меня, какъ могли узнать!
   -- Здорово! здорово! кричали они мнѣ съ грубымъ хохотомъ. Самый младшій изъ приговоренныхъ въ вѣчную каторгу, малый съ блестящимъ загорѣлымъ лицомъ завистливо посмотрѣвъ на меня, оказалъ: -- Счастливецъ! Его обкарнаютъ! Прощай, товарищъ!
   Не могу выразить, что происходило во мнѣ. Товарищъ! Правда... Гревская площадь и Тулонъ -- сестра съ братомъ. Я былъ даже ниже ихъ: они не стыдились меня. Я дрожалъ всѣмъ тѣломъ.
   Такъ, я имъ товарищъ! А черезъ нѣсколько дней и я, можетъ быть, буду для нихъ зрѣлищемъ.
   Я стоялъ у окна недвижный, раздавленный, оглушенный. Но когда пять канатовъ бросились ко мнѣ подъ окно съ изъявленіями адской ласки, когда загремѣли ихъ цѣпи, и это бряцанье съ голосами, топотней, ревомъ слилось въ оглушающій гулъ, -- мнѣ показалось, что туча демоновъ хочетъ ринуться въ окно моей кельи; я вскрикнулъ и бросился къ дверямъ, но убѣжать не было возможности: дверь снаружи была заперта. Я стучалъ, яростно кричалъ, а голоса каторжниковъ какъ будто приближались, и мнѣ показалось, что одно изъ этихъ страшныхъ лицъ заглянуло въ окно... Я вскрикнулъ и лишился чувствъ.
  

XIV.

   Когда я очнулся, уже настала ночь. Я лежалъ на тюфякѣ: при слабомъ мерцаніи фонаря, привѣшеннаго къ потолку, я по обѣимъ сторонамъ увидѣлъ ряды такихъ же тюфяковъ. Я понялъ, что меня перенесли въ лазаретъ.
   Нѣсколько минутъ лежалъ я, открывъ глаза, безъ мысли, безъ воспоминанія, съ единымъ отраднымъ сознаніемъ, что лежу въ постели. Конечно, въ былыя времена постель тюремнаго лазарета возбудила бы во мнѣ жалость и омерзѣніе; но теперь я сталъ другимъ человѣкомъ. Простыни были грубыя и сѣрыя, одѣяло жиденькое, дырявое; вонь отъ соломенника пробивалась сквозь тюфякъ... что нужды! За то я могъ на этой грубой простынѣ вытянуть мои окоченѣлые члены, и подъ этимъ дряннымъ одѣяломъ я все же пригрѣлъ мозгъ костей, который уже такъ давно застылъ во мнѣ. И я снова уснулъ.
   Меня разбудилъ сильный шумъ. Заря только занималась. Шумъ былъ на дворѣ: моя постель стояла у окна, и я присѣлъ, чтобы взглянуть, что тамъ происходитъ.
   Окно выходило на большой дворъ Бисетра. Дворъ былъ биткомъ набитъ народомъ; два ряда солдатъ инвалидной команды съ трудомъ прочистили среди этой толпы свободный путъ черезъ весь дворъ. По этой дорожкѣ, окаймленной солдатами, медленно тянулось пять длинныхъ телѣгъ; нагруженныхъ людьми. То были подводы каторжниковъ.
   Телѣжки были открытыя и на каждой сидѣло по канату. Каторжники сидѣли по краямъ спинами другъ къ другу, раздѣленные общей цѣпью; лежащей вдоль телѣги. По обоимъ концамъ цѣпи стоялъ этапный съ заряженнымъ ружьемъ. При каждомъ толчкѣ цѣпи гремѣли; при каждомъ толчкѣ пересыльные мотали головами и болтали ногами, высунутыми, изъ телѣги.
   Тонкая изморозь крутилась въ воздухѣ, о мокрые холщевые штаны, изъ сѣрыхъ сдѣлавшіеся черными, плотно облекали ихъ колѣна. Съ ихъ длинныхъ бородъ и коротко остриженныхъ головъ струилась вода; лица у всѣхъ синѣли отъ холода, они дрожали и скрежетали зубами отъ стужи и ярости. Инаго движенья и сдѣлать невозможно. Человѣкъ, однажды прикованный къ общей цѣпи, составляетъ суставъ этого цѣлаго, гнуснаго тѣла, называемаго канатомъ. Тутъ должно отречься отъ мысли; ошейникъ каторжника ея могила; а что касается до животной стороны человѣка, то и на эти отправленія свои узаконенные часы. Такимъ образомъ, недвижные, большею частью полунагіе, съ открытыми головами и свѣшенными ногами, они пускались въ двадцати-пяти-дневный путь, наваленные на телѣги, въ одинаковой одеждѣ и въ іюльскій зной, и въ ноябрскую стужу.
   Между толпой и сидѣвшими въ телѣгахъ завязался разговоръ: съ одной стороны раздавались проклятья, съ другой дерзкія выходки; и съ той и съ другой угрозы; но по знаку капитана на телѣги посыпался градъ палокъ по чемъ попало: по лицамъ, по плечамъ, и воцарилась наружная тишина, или такъ называемый порядокъ. Но мщеніе горѣло въ глазахъ и кулаки несчастныхъ судорожно сжимались.
   Всѣ пять телѣгъ, сопровождаемыя взводомъ жандармовъ и отрядомъ пѣшей этапной команды, одна за другой скрылись подъ главными воротами Бисетра; за ними тянулась шестая, нагруженная котлами, мѣдными кострюльками и запасными цѣпями, нѣсколько отсталыхъ солдатъ догоняли бѣгомъ главный отрядъ. Толпа разсѣялась и все изчезло, какъ тѣни волшебнаго фонаря. Постепенно замирали въ воздухѣ глухой стукъ колесъ, топотъ лошадей по Фонтенеблосскому шоссе, щелканье бичей, бряцаніе кандаловъ и завыванья толпы, желавшей несчастнаго пути галерникамъ.
   Это только начало!
   И адвокатъ еще говорилъ мнѣ о каторгѣ? Галеры! О, да! Лучше сто разъ умереть, скорѣе эшафотъ, нежели каторга; скорѣе ничтожество, нежели адъ! Подставлю лучше мою шею подъ ножъ доктора Гилльотена, нежели подъ ошейникъ галерника!
   Галеры! Каторга! Праведный Господи!
  

XV.

   Къ несчастію, я не захворалъ. Но завтра я долженъ былъ выйдти изъ лазарета. Опять казематъ!
   Я не захворалъ! И точно: я молодъ, здоровъ, крѣпокъ. Кровь свободно обращается въ моихъ жилахъ, члены мои повинуются моей волѣ; я здоровъ тѣломъ и духомъ, и съ моей комплекціей долго могу прожить... Все такъ! А между тѣмъ во мнѣ гнѣздится болѣзнь, болѣзнь смертельная, созданная руками человѣческими.
   Съ тѣхъ поръ какъ я вышелъ изъ лазарета, моимъ разсудкомъ овладѣла мысль страшная, которая сведетъ меня съ ума! Еслибы меня оставили въ лазаретѣ, я могъ бы убѣжать. Эти доктора и сестры милосердія принимали во мнѣ такое радушное участье. Тяжко умирать такой лютой смертью человѣку молодому! Они тѣснились около моей постели съ такимъ участіемъ....
   Вздоръ! Это было просто любопытство... Къ тому же эти люди могутъ вылечить меня отъ горячки, но не отъ смертнаго приговора. А имъ это было бы такъ легко!.. Стоило только открыть дверь... они бы не отвѣтили за это!
   Теперь нѣтъ надежды на спасенье! Аппеляцію мою отвергнутъ потому, что приговоръ произнесенъ правильно: свидѣтели показали вѣрно, обвинители уличили, судьи осудили какъ слѣдуетъ. А можетъ быть..... Нѣтъ вздоръ! Не на что надѣяться! Приговоръ, это веревка, на которой ты висишь надъ пропастью, и эта веревка постепенно трещитъ, утончается и наконецъ -- обрывается. Топоръ гильотины въ теченіи шести недѣль опускается на голову осужденнаго.
   Еслибъ меня помиловали? Помиловали? Но кто, за что, и какъ? Нѣтъ, меня не могутъ помиловать. Меня надобно казнить для примѣра, какъ они говорятъ.
   До смерти мнѣ остается три шага: Бисетръ, Консьержери и Гревская площадь!
  

XVI.

   Въ теченіи немногихъ часовъ проведенныхъ мною въ лазаретѣ, я часто садился у окна, на солнцѣ -- оно проглянуло въ тотъ день, и жадно впивалъ я въ себя все количество лучей, которое скупо пропускали оконничныя рѣшетки.
   Я сидѣлъ подъ окномъ, опустивъ голову на руки и облокотясь на колѣна, потому что руки не могли выносить этой тяжести... Горе и физически сломило меня: тѣло мое гнется, какъ будто въ немъ нѣтъ ни костей, ни мускуловъ.
   Удушливая тюремная атмосфера была мнѣ невыносимѣе обыкновеннаго; въ ушахъ еще раздавалось гудѣнье цѣпей; Бисетръ утомилъ меня. Я подумалъ: что, еслибы Господь сжалился надо мной, и послалъ бы хоть птичку на сосѣднюю кровлю, чтобы она пропѣла мнѣ свою милую пѣсенку, и утѣшила меня....
   Небо или аль, не знаю, кто изъ двухъ, услышалъ мою молитву. Почти въ ту-же минуту, подъ моимъ окномъ, раздался голосъ, но не птички, а гибкій, звонкій голосокъ молоденькой пятнадцатилѣтней дѣвочки. Я сталъ жадно прислушиваться къ ея пѣсенкѣ. Напѣвъ былъ томный, протяжный, какъ унылое воркованье горлинки, а вотъ и слова:
  
   Дозорные схватили --
   Тра ля-ля-ля ли, ли!
   И руки мнѣ скрутили,
   И въ клѣтку повели!
   Здоровая веревка!
   Тра ля-ля-ля, ли, ли ,
   Скрутили больно ловко
   Всѣ руки затекли!
  
   Каково было мое разочарованіе! Голосъ продолжалъ:
  
   Иду я такъ смиренно...
   Ли-ли, Тра-ля-ля-ля,
   А тутъ сосѣдъ почтенный
   Окликнулъ вдругъ меня:
   "Что, милый мой, попался?
   Смѣясь сказалъ онъ мнѣ.
   -- Ты кстати повстрѣчался.
   Скажи моей женѣ!
  
   Заплачетъ, раскричится:
   Тра ля-ля-ля, ли-ли!
   "Какъ могъ съ нимъ грѣхъ случиться?
   А ты ей объясни:
   За то онъ взятъ чертями.
   Что дубъ большой срубилъ;
   За то что желудями,
   Карманъ себѣ набилъ!
  
   Жена въ Версаль пустилась
   Ли ли, тра-ля-ля-ля,
   Жена моя рѣшилась
   Увидѣть короля!
   И подала прошенье...
   Король такъ ласковъ былъ --
   Что ей свое рѣшенье
   Сей часъ же объявилъ:
  
   "Пожалуй, я избавлю --
   "Велю свободу дать:
   "За то его заставлю
   "На воздухѣ плясать!
   "Пусть межъ двумя столбами
   "Безъ полу, безъ земли --
   "Подрыгаетъ ногами!
   Тра ля-ля-ля, ли-ли!"
  
   Далѣе я не слыхалъ, да и не въ силахъ былъ слушать! Я понялъ, не смотря на воровское нарѣчіе, смыслъ этой ужасной пѣсни; эту встрѣчу разбойника съ воромъ, при чемъ первый проситъ втораго сказать своей женѣ, что онъ срубилъ дубъ (убилъ человѣка); и какъ жена бѣжитъ въ Версаль къ королю съ просьбою о помилованіи, а король сердится, и отвѣчаетъ, что онъ заставитъ ея мужа проплясать на воздухѣ безъ полу, безъ земли. И эти гнусныя слова поютъ такимъ милымъ, сладостнымъ голосомъ! И эти мерзости исходятъ изъ свѣжихъ, румяныхъ устъ молоденькой дѣвушки. Точно слизь улитки на листкахъ розана. Не могу выразить того, что я въ эту минуту чувствовалъ; мнѣ было и отрадно и противно. Какое странное сочетаніе этого гнуснаго нарѣчія каторги и разбойничьяго притона съ милымъ, звонкимъ голоскомъ молоденькой дѣвушки! Нѣжный романсъ, прелестная мелодія и эти грубыя, неблагозвучныя, уродливыя слова!
   О! что за гнусная вещь ига тюрьма! Она наполнена ядомъ, который сквернилъ все... Пѣсня пятнадцатилѣтней дѣвочки, и то -- мерзость! Поймайте здѣсь птичку, на ея крыльяхъ грязь; сорвите возросшій здѣсь цвѣтокъ, понюхайте: отъ него воняетъ!
  

XVII.

   Еслибъ мнѣ удалось.убѣжать, какъ бы я побѣжалъ по полямъ!
   Нѣтъ! Бѣжать не слѣдуетъ. Это можетъ навлечь подозрѣніе... Напротивъ, слѣдуетъ идти тихо, напѣвая пѣсню, высоко поднявъ голову. Надобно добыть откуда нибудь синюю блузу съ красными клѣтками, это самый удобный костюмъ. Такъ одѣваются тысячи людей.
   Близь Аркёйля, на берегу болота, есть чаща, куда, бывши мальчикомъ, по четвергамъ я ходилъ ловить лягушекъ. Тамъ я спрячусь до вечера.
   Какъ смеркнется, я пущусь въ дальнѣйшій путь. Пойду въ Венсеннъ... Нѣтъ, тамъ мнѣ помѣщаетъ рѣка. Лучше въ Арпажонъ... Нѣтъ! всего безопаснѣе въ Сенъ-Жерменъ, оттуда въ Гавръ, а изъ Гавра въ Англію. Но въ Ленжюмо есть жандармы; у меня спросятъ паспортъ -- и тогда я пропалъ!
   О, жалкій сумасбродъ, да пробей же сначала свой каменный гробъ въ три фута толщины! Смерть! смерть!
   И какъ я подумаю, что въ дѣтствѣ я ходилъ въ Бисетръ смотрѣть на большой колодезь и на сумасшедшихъ!.
  

XVIII.

   Покуда я писалъ эти строки, свѣтъ лампы поблѣднѣлъ, разсвѣло и церковные часы, пробили шесть.
   Что же это значитъ? Дежурный сторожъ вошелъ въ мой казематъ, снялъ фуражку, извинился, что потревожилъ меня, и спросилъ, сколько возможно смягчая свой голосъ: -- не угодно ли мнѣ позавтракать?
   У меня, морозъ пробѣжалъ по кожѣ Неужели... сегодня?
  

XIX.

   Да, сегодня!!
   Самъ, директоръ явился ко мнѣ съ визитомъ. Спросилъ, чѣмъ можетъ мнѣ быть пріятнымъ или полезнымъ, и выразилъ желаніе, чтобы я не жаловался ни на него, ни на подчиненныхъ. Съ участіемъ разспросилъ меня о здоровьи и о томъ, какъ я провелъ ночь. Прощаясь, онъ назвалъ меня мосье...
  

XX.

   Этотъ тюремщикъ воображаетъ, что мнѣ не на что жаловаться на него или его подчиненныхъ. Правда, дурно было бы съ моей стороны жаловаться на нихъ; они исполняли свое ремесло; стерегли меня, при встрѣчѣ и при проводахъ были вѣжливы. Чего же мнѣ еще?
   Этотъ милый тюремщикъ съ своей благодушной улыбкой, ласковыми словами, взглядомъ, который льститъ и вмѣстѣ съ тѣмъ слѣдитъ за мной какъ шпіонъ, этотъ тюремщикъ съ его толстыми широкими лапами -- Бисетръ въ образѣ человѣческомъ.
   Вокругъ меня -- все тюрьма: тюрьма во всѣхъ видахъ, въ видѣ рѣшетки и двернаго замка.
   Эти стѣны -- тюрьма изъ камня, дверь -- тюрьма изъ дерева; тюремщики -- живыя тюрьмы изъ мяса и костей.
   Тюрьма -- родъ какого-то ужаснаго чудовища, полу-человѣка, полу-зданія. Я -- его жертва, оно не сводить съ меня глазъ, оно опутываетъ меня въ своихъ кольцахъ; оно замыкаетъ меня въ своихъ гранитныхъ стѣнахъ, держитъ меня подъ замкомъ; глядитъ за меня глазами тюремщика.
   Что со мной будетъ? что они со мной сдѣлаютъ!
  

XXI.

   Теперь я спокоенъ. Все кончено, кончено. Я выведенъ изъ сомнѣнія, въ которое ввелъ меня визитъ директора.
   Потому что, признаюсь, я все еще надѣялся. Теперь, слава Богу, я уже не надѣюсь.
   Вотъ какъ было дѣло:
   Когда пробило половину седьмаго -- нѣтъ, четверть седьмаго -- дверь моего каземата опять отворилась. Вошелъ сѣдой старикъ въ коричневомъ бекешѣ. Онъ разстегнулся, и я увидѣлъ рясу и пасторскія краги. Это былъ пасторъ.
   Пасторъ не тюремный... худо!
   Съ благосклонной улыбкой онъ сѣлъ противъ меня, потомъ покачалъ головой, поднялъ глаза къ небу, то есть къ своду темницы. Я его понялъ.
   -- Сынъ мой, сказалъ онъ, приготовились ли вы?
   Я отвѣчалъ слабымъ голосомъ:-- не приготовился, но готовъ.
   Однако же въ глазахъ у меня помутилось, холодный потъ выступилъ у меня во всему тѣлу, жилы на вискахъ надулась, въ ушахъ загудѣло.
   Я качался на стулѣ какъ засыпающій, старимъ говорилъ.
   Такъ по крайней мѣрѣ мнѣ казалось, и помнится, что губы его шевелились, руки махали, глаза блестѣли.
   Дверь вторично отворилась. Скрипъ запоровъ пробудилъ меня отъ моего оцѣпенѣнія, а пастора прервалъ. Явился какой-то чиновникъ, весь въ черномъ, сопровождаемый директоромъ. Вошелъ и глубоко мнѣ поклонился. На лицѣ этого человѣка была какая-то пошлая, форменная грусть, какъ на лицѣ похороннаго оффиціанта. Въ рукахъ онъ держалъ свертокъ бумаги:
   -- Мосье, сказалъ онъ съ вѣжливой улыбкой, я стряпчій парижскаго уголовнаго суда. Имѣю честь вручить вамъ отношеніе господина генералъ-прокурора.
   Первый ударъ былъ нанесенъ. Я оправился и собрался съ мыслями.
   -- И такъ, отвѣчалъ я ему, это господинъ генералъ-прокуроръ тамъ настоятельно требовалъ моей головы? Очень лестно для меня, что онъ изволитъ мнѣ писать. Надѣюсь, что смерть моя доставитъ ему большое удовольствіе; потому что мнѣ грустно было бы думать противное!
   Высказавъ ему все это, я прибавилъ твердымъ голосомъ:-- читайте!
   Онъ принялся читать нараспѣвъ и пріостанавливаясь на каждомъ словѣ какую-то длинную исторію. Это былъ отказъ на мою аппелляцію.
   -- Приговоръ имѣетъ быть исполненъ сегодня на Гревской площади! прибавилъ онъ, окончивъ чтеніе и не отрывая глазъ отъ бумаги.-- Ровно въ половинѣ восьмого мы отправимся въ Консьержери. Угодно ли вамъ будетъ слѣдовать за мной?
   Нѣсколько минутъ я его не слушалъ. Директоръ разговаривалъ съ пасторомъ; тотъ смотрѣлъ на бумагу,-- я на полу-отворенную дверь... А! въ корридорѣ стояли четыре карабинера.
   Стряпчій повторилъ вопросъ, и на этотъ разъ взглянулъ на меня.-- Какъ вамъ угодно! отвѣчалъ я. Сдѣлайте одолженіе!
   Онъ поклонился и сказалъ: -- черезъ полчаса я буду имѣть честь пріѣхать за вами.
   Тогда они оставили меня одного.
   Боже, какъ бы убѣжать! Нѣтъ ли какого нибудь средства? А я долженъ убѣжать! Да! сейчасъ же! Въ дверь, въ окно, чрезъ кровлю.... хотя бы при этомъ пришлось ободрать съ костей часть мяса...
   Ярость! Демоны! Проклятье! Чтобы пробить эту стѣну нуженъ мѣсяцъ времени съ хорошими орудіями... а у меня ни гвоздя, ни даже одного часа!
  

XXII.

Консьержери.

   Меня препроводили, какъ сказано въ протоколѣ. Впрочемъ, это путешествіе надобно описать.
   Только что, пробило восьмаго половина, на порогѣ моей кельи опять явился стряпчій.-- Мсье, сказала онъ, я жду васъ. Увы! не онъ одинъ ждалъ меня.
   Я всталъ и сдѣлалъ шагъ; мнѣ показалось, что втораго шага я не сдѣлаю, до того голова моя отяжелѣла, а ноги ослабѣли. Однако же я собрался съ силами и пошелъ довольно твердо. Выйдя изъ каземата, я оглянулся. Я любилъ его. Я покинулъ, его пустымъ и настежь отвореннымъ; открытый настежь казематъ -- странное зрѣлище!
   Впрочемъ онъ опустѣлъ ненадолго. Сегодня вечеромъ сюда ждутъ кого-то, говорятъ тюремщики, человѣка, котораго теперь приговариваютъ къ смерти въ уголовномъ судѣ.
   На поворотѣ корридора насъ догналъ пасторъ. Онъ завтракалъ.
   При выходѣ изъ тюрьмы директоръ любезно взялъ меня за руку и подкрѣпилъ конвой еще четырьмя инвалидами.
   Когда я проходилъ мимо лазарета, какой-то умирающій старикъ крикнулъ мнѣ: до свиданія!
   Мы вышли во дворъ; я вздохнулъ свободнѣе и это меня облегчило.
   Не долго мы шли. На первомъ дворѣ стояла карата, запряженная почтовыми лошадьми: въ этой же самой каретѣ меня везли въ Бисетръ. Она въ родѣ длиннаго кабріолета и раздѣлена поперегъ проволочной рѣшеткой, плотной какъ вязанье. У каждаго отдѣленія была особая дверца, одна спереди, другая сзади экипажа. Все засалено, черно, грязно до того, что въ сравненіи съ этимъ при экипажемъ дроги -- парадная колесница.
   Прежде нежели войдти въ этотъ двухколесный гробъ, я оглянулся на дворъ тѣмъ отчаяннымъ взглядомъ, предъ которымъ должны бы рухнуть и самыя стѣны. Малый дворъ, обсаженный деревьями, былъ набитъ народомъ еще тѣснѣе, какъ было при отправкѣ каторжниковъ. Уже и тутъ толпа!
   Какъ и въ тотъ день, шла и теперь, изморозь, осенняя, ледяная -- идетъ въ эту минуту, когда я пишу эти строки, и весь день будетъ моросить она, и меня переживетъ.
   На мостовыхъ была слякоть, лужи; дворъ залитъ водой. Мнѣ отрадно было видѣть толпы людей на этой грязи.
   Мы сѣли въ карету: въ одно отдѣленіе стряпчій съ жандармомъ, въ другое -- я съ пасторомъ и другимъ жандармомъ. Вокругъ кареты четыре жандарма верхами. И такъ, кромѣ почтальона, восемь человѣкъ на одного.
   Когда я входилъ въ карету какая-то старуха въ сѣрыми глазами сказала: -- мнѣ это нравится лучше, нежели при пересылкѣ галерниковъ!
   Повѣрю. Это зрѣлище компактнѣе; его удобное обнять однимъ взглядомъ; тутъ глаза не такъ разбѣгаются. И мило и удобно. Тутъ одинъ только человѣкъ и онъ одинъ терпитъ столько же мученій сколько всѣ каторжники вмѣстѣ. Это зрѣлище, можно сказать, вкуснѣе, какъ эссенція какого нибудь напитка.
   Карета тронулась въ путь. Глухо прогудѣла она, проѣзжая подъ сводомъ воротъ и при поворотѣ на улицу. Тяжелыя ворота Бисетра захлопнулись за нами. Я чувствовалъ то же, что чувствуетъ погребаемый въ летаргическомъ снѣ: самосознаніе при мнѣ, а чувства будто окаменѣли. Смутно долетали моего слуха отрывистое бряцанье бубенчиковъ на лошадяхъ, стукъ окованныхъ колесъ по мостовой и скрипъ каретнаго кузова при толчкахъ объ ухабы, топотъ копытъ жандармскихъ лошадей и щелканье бича почтальона. Все это сливалось въ какой-то вихрь, и этотъ вихрь мчалъ меня!
   Сквозь рѣшетчатое каретное окошко, я прочелъ надпись крупными буквами надъ главными воротами Бисетра: Богадѣльня для престарѣлыхъ.
   -- Вотъ какъ! подумалъ я, -- такъ есть люди, которые состарѣваются въ Бисетрѣ.
   И какъ оно бываетъ во время дремоты, я всячески переворачивалъ эту мысль въ моемъ умѣ, изнуренномъ страданьями. Вдругъ карета своротила съ дороги, и я увидѣлъ другую картину въ рамкѣ каретнаго окошка. Явились башни собора парижской Богоматери, синѣвшія сквозь туманъ, влажнымъ саваномъ покрывавшій городъ. Мысли мои въ ту же минуту измѣнились. Стоящимъ на башнѣ, гдѣ флагъ, будетъ отлично видно! сказалъ я самъ себѣ, глупо улыбаясь.
   Кажется, въ эту самую минуту пасторъ сталъ мнѣ опять что-то говорить; я терпѣливо слушалъ. Въ ушахъ моихъ уже раздавался стукъ колесъ, щелканье бича, стукъ копытъ... одинъ лишній звукъ тутъ уже ровно ничего не значитъ.
   Я молча выслушивалъ это однообразное паденіе словъ и оно усыпляло меня какъ журчаніе фонтана; и слова мелькали мимо моихъ ушей, какъ мелькали передъ глазами деревья, окаймлявшіе дорогу. Вдругъ меня пробудилъ рѣзкій голосъ стряпчаго:
   -- Ну что, господинъ аббатъ, сказалъ онъ пастору почти веселымъ голосомъ.-- Не слыхали ли вы чего новенькаго?
   Пасторъ за собственными разговорами и стукомъ колесъ, не слыхалъ вопроса.
   -- Эхъ! громко крикнулъ стряпчій, стараясь заглушить стукъ колесъ: -- адская карета!
   Дѣйствительно, адская!
   Онъ продолжалъ:
   -- Право такъ! Это какой-то подвижной казематъ, невозможно слышать другъ друга. Что я такое говорилъ? Не припомните ли, что я такое сказалъ почтенному аббату? Да, знаете ли вы важную сегодняшнюю новость.
   Я вздрогнулъ, какъ будто рѣчь шла обо мнѣ.
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ пасторъ, который наконецъ разслушалъ, что ему говорили: -- сегодня утромъ я не успѣлъ прочитать газетъ: пересмотрю ихъ вечеромъ. Когда я цѣлый день бываю занятъ, то велю обыкновенно привратнику отдавать мнѣ при возвращеніи домой, и тогда читаю.
   -- Однако же, возразилъ стряпчій, не можетъ бытъ, чтобы вы этого не знали. Городская новость! Новость сегодняшняго утра!
   Я рѣшался сказать ему:-- Кажется, я ее знаю.
   Стряпчій взглянулъ за меня.-- Вы! Неужто! Скажите-же въ такомъ случаѣ, какого вы о ней мнѣнія?!
   -- Какой вы любопытный! сказалъ я.
   -- Почему же любопытный? возразилъ стряпчій.-- У каждаго свое политическое убѣжденіе. Я слишкомъ уважаю васъ, чтобы не допускать въ васъ своего мнѣнія. Что до меня, я совершенно согласенъ съ возстановленіемъ національной гвардіи. Я былъ сержантомъ въ нашемъ кварталѣ, я это, право, очень пріятно.
   Я прервалъ его.-- Я никакъ не думалъ, что вы говорите объ этой новости.
   -- А то о какой же? Про какую же новость вы мнѣ сказали?..
   -- Я говорилъ вамъ о другой новости, которая сегодня занимаетъ весь городъ!
   Дуракъ меня не понялъ; я возбудилъ въ немъ любопытство.
   -- Другая новость? Да отъ кого же вы могли узнать. Что это такое? Скажите пожалуйста!.. Не знаете ли вы, господинъ аббатъ? Можетъ быть до васъ она дошла еще прежде... Сдѣлайте милость, скажите, что женою? Въ чемъ дѣло? Я страстный охотникъ до новостей, я разсказываю ихъ президенту и это его забавляетъ!
   И наговорилъ кучу пустяковъ! То обращался онъ къ пастору, то ко мнѣ, а я отвѣчалъ ему только я пожимая плечами.
   -- Да о чемъ же выдумаете? спросилъ онъ меня.
   -- Думаю о томъ, что сегодня вечеромъ перестану думать.
   -- А а! вотъ что! Ну, я вамъ, скажу, вы очень печальны. Господинъ Кастенъ разговаривалъ.
   Потомъ, онъ продолжалъ послѣ минутнаго молчанія:-- я сопровождалъ и г Папавуана. На немъ была надѣта его выдровая фуражка и онъ курилъ сигару. Ларошельскіе молодцы говорили между собой, не все же говорили.
   Опятъ помолчалъ.
   -- Угорѣлые! полоумные! Съ какимъ презрѣніемъ они на всѣхъ посматривали. Но что до васъ касается, молодой человѣкъ, то я нахожу, что вы очень задумчивы.
   -- Молодой человѣкъ! возразилъ я:-- да я постарше васъ! Потому что съ каждой четвертью часа я старѣю цѣлымъ годомъ.
   Онъ быстро обернулся, нѣсколько минутъ смотрѣлъ на меня съ недоумѣвающимъ удивленьемъ, потомъ тяжело засмѣялся.
   -- Полно вамъ шутить! Ну можно ли, чтобы вы были старше меня? Я гожусь вамъ въ дѣдушки.
   -- Я не намѣренъ смѣяться! отвѣчалъ я ему серьезно.
   Онъ открылъ табакерку.
   -- Ну полноте, не сердитесь. Понюхайте табачку и помиримся.
   -- Не бойтесь моей досады! Мнѣ недолго досадовать.
   Въ эту минуту отъ толчка кареты его табакерка ударилась объ раздѣлявшую насъ проволочную сѣтку и открытая упала за подъ къ ногамъ жандарма.
   -- Проклятая рѣшетка! вскричалъ стряпчій.
   Потомъ оборотился ко мнѣ:
   -- Не несчастный ли я человѣкъ? Весь табакъ просыпалъ!
   -- Я теряю больше васъ! отвѣчалъ я съ улыбкой.
   Онъ попробовалъ подобрать табакъ, ворча при этомъ:-- больше меня... легко сказать, а каково мнѣ ѣхать до Парижа безъ табаку! Просто горе!
   Пасторъ сказалъ ему нѣсколько словъ въ утѣшеніе, и, можетъ быть и я ошибся -- но мнѣ показалось, что это было продолженіе тѣхъ увѣщаній, которыя онъ сначала обращалъ ко мнѣ. Мало по малу стряпчій и пасторъ затѣяли разговоръ; я предоставилъ имъ говорить, а себѣ -- думать.
   Когда мы подъѣзжали къ заставѣ, мнѣ показалось, что городской шумъ сильнѣй обыкновеннаго.
   Карета на минуту остановилась у таможенной рогатки: въ нее заглянули городскіе досмотрщики. Если бы вели на бойню быка или барана, за нихъ заплатили бы установленную пошлину въ пользу города, но человѣческую голову пропускаютъ безпошлинно. Мы проѣхали.
   Миновавъ бульваръ, карета помчалась по старымъ извилистымъ улицамъ предмѣстья Сен-Марсо и Сите, которыя разбѣгаются по разнымъ направленьямъ, какъ тропинка въ муравейникѣ. Стукъ колесъ по мостовой этихъ улицъ былъ такъ скоръ и гулокъ, что заглушилъ самый городской шумъ. Выглядывая изъ окна и замѣтилъ, что толпы прохожихъ останавливаясь смотрятъ въ карету, дѣти бѣгутъ за ней. Я замѣтилъ еще, на перекресткахъ, оборванныхъ старухъ и стариковъ поодиночкѣ, а гдѣ и попарно -- держащихъ въ рукѣ пачки печатныхъ листковъ; и прохожіе разбирали ихъ на расхватъ, вырывая другъ у друга...
   Часы палаты пробили девятаго половину, въ ту минуту когда мы въѣзжали во дворъ Консьержери. Ледяной холодъ оковалъ меня, когда я взглянулъ на больщую лѣстницу, черную часовню, мрачныя будки. Когда остановилась карета, я подумалъ, что вмѣстѣ съ ней остановится во мнѣ и біеніе сердца.
   Я собралъ всѣ свои силы... Ворота отворились съ быстротой молніи: я вышелъ иъ подвижнаго каземата, и большими шагами прошелъ мимо двухъ рядовъ солдатъ... Уже и здѣсь стояла толпа на проходѣ!
  

XXIII.

   Проходя до обширнымъ галлереямъ палаты правосудія, я воображалъ себя почти свободнымъ; но твердость; и спокойствіе покинули меня, когда предо мной опять явились низенькіе двери, потайныя лѣстницы, мрачные своды, темные корридоры, по которымъ ходятъ одни только приговаривающіе -- или -- приговоренные къ смерти.
   Стряпчій слѣдомъ шелъ за мной. Пасторъ уѣхалъ, обѣщая возвратиться черезъ два часа: у него были свои дѣла.
   Меня довели до кабинета директора, которому стряпчій сдалъ меня. Это былъ размѣнъ. Директоръ попросилъ его подождать минуту, говоря, что, ему сейчасъ дадутъ еще дичинки, для препровожденія въ Бисетръ, въ каретѣ. Рѣчь шла вѣроятно о сегодняшнемъ приговоренномъ, который вечеромъ ляжетъ спать на едва помятую мною охапку соломы.-- Хорошо, отвѣчалъ стр И, какъ это бываетъ между сномъ и бдѣньемъ, я сталъ переворачивать эту мысль во всѣ стороны въ своемъ умѣ, оцѣпенѣвшемъ отъ горя. Вдругъ, повозка, скоротивъ съ аллеи на большую дорогу, измѣнила видъ изъ моего окошка. Въ немъ, какъ въ рамкѣ, внезапно очутились башни Notre-dame, синеватыя и будто полу-стушованныя парижскимъ туманомъ. Также внезапно измѣнилась и мысль въ умѣ моемъ. Вмѣсто образа Бисетры, появился образъ соборныхъ башенъ.
   -- Тѣмъ, которые достанутъ мѣста на башнѣ съ зеленымъ флагомъ, будетъ отлично видно, сказалъ я самъ себѣ, безсмысленно улыбаясь.
   Помнится, что въ эту самую минуту священникъ снова принялся увѣщевать меня. Я не прерывалъ его. У меня и безъ того въ ушахъ шумѣло отъ грома колесъ, галопа лошадей и бича почтальона. Однимъ шумомъ стало больше.
   Я молча слушалъ это паденiе монотонныхъ словъ, которыя усыпляли мысль мою, какъ бормотанье фонтана и которыя лились передо мною, повидимому различныя, но на самомъ дѣлѣ все одни и тѣ-же, какъ узловатые вязы на большой дорогѣ, -- какъ вдругъ, сухой и отрывистый голосъ экзекутора, сидѣвшаго спереди, внезапно разбудилъ меня.
   -- Ну-ка, господинъ аббатъ, сказалъ онъ почти весело, знаете-ли вы новость?
   Слова эти относились къ священнику.
   Аббатъ, говорившiй мнѣ безъ отдыха, и заглушаемый каретой, не отвѣчалъ.
   -- Послушайте! началъ снова экзекуторъ, возвышая голосъ, чтобъ перекричать шумъ колесъ, -- адская карета.
   Ужь точно адская!
   Онъ продолжалъ.
   -- Это просто хаосъ; себя не слышишь. Что бишь я хотѣлъ сказать? Сдѣлайте одолженiе, напомните мнѣ, чтР я хотѣлъ сказать, господинъ аббатъ? -- Да, бишь! Слышали вы сегодняшнюю парижскую новость?
   Я вздрогнулъ, какъ-будто онъ говорилъ про меня.
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ священникъ, который, наконецъ, разслышалъ, у меня еще не было времени прочесть сегодняшнiя газеты. Когда я, какъ ныньче, бываю занятъ цѣлый день, я прошу дворника прятать для меня журналы и читаю ихъ по вечерамъ.
   -- Вотъ! возразилъ экзекуторъ, никогда не повѣрю, чтобъ вы этого не знали. -- Новость всего Парижа. Нынѣшнюю новость!
   Я вмѣшался въ разговоръ: -- кажется, я её знаю.
   Экзекуторъ поглядѣлъ на меня: -- вы! Въ самомъ-дѣлѣ? Ну, такъ что жъ вы скажете?
   -- Вы слишкомъ любопытны, отвѣтилъ я.
   -- Отчего-жъ, милостивый государь? возразилъ экзекуторъ. -- Каждый имѣетъ свое политическое мнѣнiе. Я слишкомъ уважаю васъ, чтобъ предположить, что вы не имѣете своего. Что касается до меня, я совершенно согласенъ на возстановленiе нацiональной гвардiи. Я былъ ротнымъ сержантомъ и, право, это препрiятно...
   -- Я не думалъ, чтобъ вы говорили объ этомъ, прервалъ я его.
   -- А о чемъ же еще? вы сказали, что знаете новость.
   -- Я говорилъ о другой, которая также занимаетъ Парижъ сегодня.
   Болванъ не понялъ; я разшевелилъ въ немъ только любопытство. -- Еще новость? Да гдѣ же, чортъ возьми, могли вы нахватать ихъ? какая же, ради Бога, скажите? Вы не знаете-ли, господинъ аббатъ? Неужели вы прилежнѣе меня слѣдите за новостями? Сдѣлайте милость, сообщите. Въ чемъ дѣло? Я, знаете, люблю новости; я ихъ пересказываю господину президенту и это его занимаетъ.
   И еще тысячу глупостей! Онъ обращался то ко мнѣ, то къ аббату; я отвѣчалъ ему пожатiемъ плечъ.
   -- Ну, о чемъ же вы задумались? сказалъ онъ мнѣ.
   -- Я думаю о томъ, отвѣчалъ я, что ныньче вечеромъ не буду больше думать.
   -- Ахъ, вы объ этомъ, возразилъ онъ. Ну ужъ вы слишкомъ огорчаетесь! Господинъ Кастень разговаривалъ.
   Потомъ, послѣ нѣкотораго молчанiя, онъ прибавилъ: Я отвозилъ также господина Папавуана; на немъ былъ выдровый картузъ и онъ курилъ сигару. А Ларошельскiе унтеръ-офицеры, такъ тѣ говорили промежъ себя, но все же говорили.
   Помолчавъ немного, онъ продолжалъ:
   -- Сумасшедшiе, энтузiасты! Они, казалось, презирали все и всѣхъ. А вотъ вы такъ ужь точно что задумчивы, молодой человѣкъ.
   -- Молодой человѣкъ, сказалъ я ему, -- я старше васъ; каждая четверть часа теперь старитъ меня на цѣлый годъ.
   Онъ оборотился, поглядѣлъ на меня нѣсколько минутъ съ нелѣпымъ удивленiемъ, потомъ сталъ ворчать.
   -- Какъ-же! смѣйтесь! старше меня! Я гожусь вамъ въ дѣдушки.
   -- Вовсе не смѣюсь, отвѣчалъ я ему серьёзно.
   Онъ открылъ табакерку.
   -- Ну, не сердитесь, голубчикъ; понюхайте и не поминайте меня лихомъ.
   -- Не бойтесь, долго васъ не стану поминать.
   Въ эту минуту, его табакерка, которую онъ мнѣ протягивалъ, наткнулась на раздѣлявшую насъ рѣшотку. Толчекъ кареты, и она, раскрытая, упала къ ногамъ жандарма.
   -- Проклятая перегородка! воскликнулъ экзекуторъ, -- не несчастiе ли это, продолжалъ онъ, оборотившись ко мнѣ, -- табакъ-то весь просыпался.
   -- Я теряю больше васъ, отвѣчалъ я, улыбаясь.
   Онъ сталъ подбирать табакъ, ворча сквозь зубы: -- Больше меня; легко сказать. До самаго Парижа безъ табаку, вѣдь это прескверно!
   Тогда священникъ сказалъ ему нѣсколько утѣшительныхъ словъ, и я не знаю, оттого ли, что я слишкомъ былъ озабоченъ, только мнѣ показалось, что это было продолженiе увѣщеванiй, начало которыхъ досталось на мою долю. Мало-по-малу, завязался разговоръ между аббатомъ и экзекуторомъ. Я далъ имъ наговориться вволю и снова предался размышленiямъ.
   Вѣроятно, я былъ все въ томъ же настроенiи духа, когда мы подъѣхали къ заставѣ; но Парижъ показался мнѣ гораздо шумнѣе обыкновеннаго.
   Колымага остановилась на минуту передъ акцизомъ [Octroi застава, у которой собирается пошлина жизненныхъ припасовъ]. Таможенные ее осмотрѣли. Будь это баранъ или быкъ, которыхъ везли бы на бойню, мы поплатились бы здѣсь деньгами; но человѣческая голова не платитъ пошлинъ: насъ пропустили.
   Миновавъ бульваръ, колымага на рысяхъ пустилась по тѣмъ стариннымъ, извилистымъ улицамъ предмѣстiя Сен-МарсР и СитХ, которыя змѣятся и перерѣзываютъ одна другую, какъ тысячи дорожекъ въ муравейникѣ. На мотовой этихъ узкихъ улицъ карета поѣхала такъ шибко и такъ громко, что я уже ничего болѣе не слышалъ. Когда я поглядѣлъ въ маленькое четыреугольное окошко, мнѣ показалось, что прохожiе останавливались, чтобъ взглянуть на карету и что цѣлыя толпы дѣтей бѣжали за ней слѣдомъ. Мнѣ также показалось, что иногда и кое гдѣ на перекресткахъ какой-то человѣкъ, или старуха въ рубищѣ, а то и оба вмѣстѣ, держли цѣлую связку печатныхъ листковъ, и что прохожiе бросались на эти листки съ открытыми ртами, какъ-будто для того, чтобъ вскрикнуть.
   Половину девятаго били палатскiе часы, когда мы въѣхали, на дворъ Консiержери. Видъ этой громадной лѣстницы, это чорной часовни, этихъ мрачныхъ воротъ обдалъ меня ледянымъ холодомъ. Когда карета остановилась, я ужь думалъ, что остановится и бiенiе моего сердца.
   Однакожь, я собрался съ силами. Дверца отворилась съ быстротою молнiи; я выскочилъ изъ подвижной тюрьмы и скорыми шагами вошолъ подъ своды между двухъ рядовъ солдатъ. На моей дорогѣ успѣла уже собраться толпа.

XXIII

   Пока я проходилъ по публичнымъ галлереямъ палаты-юстицiи, я чувствовалъ себя почти свободнымъ: ничто не стѣсняло меня; но вся рѣшимость оставила меня, когда открылись передо мною низкiя двери, секретныя лѣстницы, внутреннiе переходы, длинные корридоры, душные и глухiе, куда входятъ одни только осуждающiе или осужденные.
   Экзекуторъ продолжалъ провожать меня. Священникъ ушолъ, обѣщавъ придти черезъ два часа: у него были какiя-то дѣла.
   Меня ввели въ кабинетъ директора, въ руки котораго сдалъ меня экзекуторъ. Они помѣнялись. Директоръ попросилъ его подождать не много, объявивъ, что у него есть дичь, которую сейчасъ-же нужно свезти въ Бисетру съ обратнымъ поѣздомъ кареты. Безъ сомнѣнiя, это былъ нынѣшнiй осужденный, который ныньче вечеромъ ляжетъ на мою же связку соломы. -- Очень-хорошо, сказалъ экзекуторъ -- я подожду немного; мы составимъ два протокола разомъ, и дѣло будетъ въ шляпѣ.
   А меня, между-тѣмъ, посадили въ маленькiй кабинетъ, примыкающiй къ директорскому. Тамъ меня заперли совершенно одного.
   Не знаю о чемъ я думалъ и сколько времени тамъ пробылъ, какъ вдругъ раздавшiйся надъ самымъ ухомъ моимъ хохотъ вывелъ меня изъ задумчивости.
   Вздрогнувъ, я поднялъ глаза. Я былъ уже не одинъ въ кабинетѣ: какой-то человѣкъ лѣтъ пятидесяти пяти стоялъ передо мною; средняго роста, морщинистый, сгорбленный, посѣдѣвшiй; съ широкой костью, съ взглядомъ сѣрыхъ глазъ изъ подлобья; съ горькой улыбкой на лицѣ; грязный, въ отребьяхъ, полунагой, отвратительный.
   Повидимому, дверь отворилась, выплюнула его, потомъ снова затворилась, а я и не замѣтилъ этого. Кабы смерть-то приходила такъ!
   Нѣсколько секундъ мы пристально глядѣли другъ на друга: онъ, продолжая свой смѣхъ, походившiй на хрипѣнiе; я -- полуудивленный, полуиспуганный.
   -- Кто вы, спросилъ я его, наконецъ.
   - Странный вопросъ! отвѣчалъ онъ. -- Отпѣтый!
   -- Отпѣтый! что это значитъ?
   Вопросъ этотъ удвоилъ его веселость.
   -- Это значитъ, вскричалъ онъ, захлебываясь отъ хохота, -- что Шарло [Палачъ] будетъ играть въ мячъ моею сорбонною черезъ шесть недѣль, точно также какъ твоимъ пнемъ чрезъ шесть часовъ. Ха, ха! Понялъ, наконецъ?
   И въ самомъ дѣлѣ, я поблѣднѣлъ волосы у меня становились дыбомъ: это былъ другой осужденный, нынѣшнiй, тотъ, котораго ждали въ Бисетрѣ, мой наслѣдникъ.
   Онъ продолжалъ:
   -- Что дѣлать? Вотъ тебѣ моя исторiя: я сынъ отличнаго вора; жаль, право, что Шарло вздумалось въ одинъ прекрасный день подвязать ему галстухъ. Это было, когда еще царствовала, милостiю Божiею, висѣлица. На шестомъ году, у меня не стало ни отца, ни матери; лѣтомъ я вертѣлся колесомъ въ пыли на большихъ дорогахъ для того, чтобъ мнѣ бросили су изъ оконъ проѣзжавшихъ каретъ; зимой я бѣгалъ по грязи босикомъ, дуя въ посинѣвшiя отъ холода руки; сквозь прорѣхи панталонъ виднѣлось голое тѣло. Девяти лѣтъ я уже началъ запускать грабли [Руки]; то залѣзу въ карманъ, то слуплю съ кого нибудь кожу [Стащу шинель]; десяти лѣтъ я былъ воришкомъ. Потомъ, я кое съ кѣмъ познакомился, и въ осьмнадцать сталъ мазурикомъ. Взламывалъ лавки, поддѣлывалъ вертушки [Ключи]. Меня схватили, лѣта были подходящiя, и меня сослали на галеры. Каторга штука тяжолая: спишь на голыхъ доскахъ, пьешь колодезную воду, ѣшь черный хлѣбъ, да таскаешь за собою глупое ядро, которое ни къ чему не служитъ. А палочные, да солнечные удары! Замѣть, что тебя всего выбрѣютъ, а у меня волосы были такiе славные, густые... Ничего! Вытерпѣлъ! Пятнадцать лѣтъ проходятъ скоро: мнѣ было тридцать-два года. Вотъ, въ одно прекрасное утро, даютъ мнѣ подорожную и шестьдесятъ шесть франковъ, что я скопилъ въ пятнадцать лѣтъ каторги, работая по шестнадцати часовъ въ день, по тридцати дней въ мѣсяцъ, по двѣнадцати мѣсяцевъ въ годъ. Нужды нѣтъ. Мнѣ хотѣлось сдѣлаться честнымъ человѣкомъ съ шестьюдесятью шестью франками, а подъ моимъ рубищемъ скрывалось болѣе добрыхъ чувствъ, чѣмъ подъ рясой иного аббата. Но паспортъ, чортъ его побери, былъ жолтый и на немъ еще вверху было написано: отпущенный каторжникъ; нужно было его показывать вездѣ, гдѣ ни проходилъ и каждую недѣлю предъявлять меру той деревни, гдѣ меня водворили. Славная рекомендацiя! Каторжникъ! Я всѣхъ пугалъ, малыя дѣти отъ меня прятались, и двери затворяли у меня подъ носомъ. Никто не хотѣлъ дать мнѣ работы. Проѣлъ я свои шестьдесятъ шесть франковъ; нужно было чемъ-нибудь жить. Показывалъ руки, годныя для работы, -- меня не хотѣли слушать; продавалъ свой день за пятнадцать су, за десять, за пять. Куда! Что будешь дѣлать? Разъ, меня мучилъ голодъ, я локтемъ выбилъ стекло въ булочной; взялъ хлѣбъ, а булочникъ меня взялъ: я не ѣлъ хлѣба, а былъ сосланъ на вѣчныя галеры, съ тремя буквами, прозженными на плечѣ: покажу, коли хочешь. -- Это правосудiе называется у нихъ второю виною [Récidive]. Такимъ-образомъ, я сталъ пригнанною клячею [Меня опять привели на каторгу]. Помѣстили меня опять въ Тулонъ, на этотъ разъ съ зелеными колпаками [Съ осужденными на вѣчныя галеры]. Нужно было утечь. Для этого понадобилось проломать три стѣны, подпилить двѣ цѣпи; у меня былъ гвоздь, и я утекъ. Сдѣлали тревогу, запалили изъ пушекъ, потому-что нашъ братъ каторжникъ, что твой кардиналъ, одѣтый въ красное: за нами палятъ, когда мы выѣзжаемъ. Только они стрѣляли по воробьямъ. На этотъ разъ не было жолтаго паспорта, да не было и денегъ. Я встрѣтилъ товарищей, которые тоже потерли лямку или перегрызли цѣпь. Ихъ голова предложилъ мнѣ мѣсто въ своей шайкѣ: они рѣзали по большимъ дорогамъ. Я согласился и сталъ тоже рѣзать, чтобъ жить. Грабили и дилижансы и дорожныя кареты, а иногда и какого-нибудь прасола верхомъ. Деньги отбирались, лошадей съ каретой отпускали, а человѣка хоронили гдѣ-нибудь подъ деревомъ, стараясь, чтобъ не высововались ноги. Потомъ плясали надъ могилой, чтобъ умять немного землю. Такъ ужь я и состарѣлся, проживая въ кустарникахъ, засыпая подъ открытымъ небомъ, гонимый изъ одного лѣсу въ другой, но по-крайней-мѣрѣ, свободный и независимый. Такой или другой -- всему есть конецъ. Въ одну прекрасную ночь насъ всѣхъ накрыли жандармы. Товарищи разбѣжались, а я, постарше ихъ, я остался въ когтяхъ этихъ кошекъ съ треугольными шляпами. Меня привели сюда. Я прошелъ уже всѣ ступеньки этой лѣстницы, кромѣ одной. Что платокъ украсть, что человѣка убить -- для меня уже было все равно: кромѣ палача мнѣ ничего не оставалось. Дѣло мое было коротко. Правда и то, что я уже состарѣлся и ни къ чему болѣе не годенъ. Отецъ мой женился на вдовушкѣ [Былъ повѣшенъ], а я удалюсь въ монастырь безголовыхъ отшельниковъ [Мнѣ отрубятъ голову на гильотинѣ]. Вотъ и все, товарищъ.
   Я просто одурѣлъ, слушая его. Онъ сталъ хохотать еще громче прежняго, и хотѣлъ было взять меня за руку. Я съ отвращенiемъ отвернулся.
   -- Прiятель, сказалъ онъ мнѣ, -- ты что-то невеселъ. Смотри, не струсь передъ смертью: знаешь, тамъ на площади придется тебѣ провести прескверную минуту; но зато это недолго! Мнѣ бы хотѣлось быть тамъ, чтобъ показать тебѣ эту штуку. Знаешь что? Я даже просьбы не подамъ, если только меня скосятъ ныньче-же вмѣстѣ съ тобою, одного попа было бы довольно для насъ обоихъ; подѣлиться имъ съ тобой мнѣ ничего не значитъ. Ты видишь, что я добрый малый. А? Хочешь? По дружбѣ?
   Онъ еще сдѣлалъ шагъ ко мнѣ.
   -- Милостивый государь, сказалъ я ему, оттолкнувъ его, -- благодарю васъ.
   Новые взрывы хохота.
   -- О! о! милостивый государь! вы въ нѣкоторомъ родѣ маркизъ! Онъ маркизъ!
   Я прервалъ его: -- другъ мой, мнѣ нужно собраться съ духомъ, оставьте меня.
   Серьозный тонъ моихъ словъ заставилъ его вдругъ задуматься. Онъ покачалъ своей сѣдой и почти лысой головой, потомъ сталъ царапать когтями мохнатую грудь, которая виднѣлась изъ его открытой рубашки и, наконецъ, процѣдилъ, свозь зубы: извѣстное дѣло, кабанъ! [Священникъ]
   Потом, помолчавъ немного, онъ почти-робко прибавилъ:
   -- Ладно! Будьте маркизомъ! ничего! У васъ зато знатный сюртукъ, который вамъ ужь болѣе не понадобится! ШарлР возьметъ его. Подарите-ка сюртучокъ-то; я его продамъ и куплю табаку.
   Я скинулъ сюртукъ и отдалъ ему. Онъ, какъ ребенокъ, захлопалъ въ ладоши отъ радости. Потомъ, увидѣвъ, что я остался въ рубашкѣ и дрожалъ отъ холода, промолвилъ: вы озябли, надѣньте вотъ это, дождь идетъ и смочитъ васъ, а нужно соблюсти приличiе, на телѣгѣ-то.
   Говоря это, онъ снималъ съ себя грубую суконную куртку, сѣраго цвѣта, и втыкалъ въ нее мои руки. Я не противился.
   Тогда я прислонился къ стѣнѣ, и уже самъ не знаю, какое впечатлѣнiе производилъ на меня этотъ человѣкъ. Онъ сталъ разсматривать подаренный сюртукъ и то-и-дѣло испускалъ радостныя восклицанiя: -- карманы цѣлехоньки!... Воротникъ даже и не поношенъ!... За него дадутъ по крайности пятнадцать франковъ. Табаку-то вдоволь на шесть недѣль!
   Дверь снова отворилась. Пришли за нами обоими: за мною, чтобъ отвести меня въ комнату, гдѣ осужденные ждутъ послѣдняго часа; за нимъ, чтобъ отправить его въ Бисетру. Онъ съ хохотомъ сталъ середи взвода солдатъ, которые должны были провожать его, и говорилъ жандармамъ: -- смотрите только не ошибитесь, мы вотъ съ господиномъ помѣнялись кожами; не примите меня за него. Чортъ возьми! Теперь я самъ не хочу, теперь у меня есть на что купить табаку.

XXIV

   Старый хрѣнъ отнялъ у меня сюртукъ -- я вѣдь ему не отдавалъ его -- и оставилъ мнѣ свои тряпки, свою подлую куртку. На кого я похожъ теперь?
   Я отдалъ ему сюртукъ не по безпечности, не изъ состраданiя. Совсѣмъ нѣтъ, но потому что онъ сильнѣе меня. Откажи я ему, онъ еще, пожалуй, приколотилъ-бы меня своими кулачищами.
   Да, какъ же! Состраданiе! Во мнѣ злость кипѣла. Мнѣ хотѣлось задушить его своими руками, стараго вора! Хотѣлось тутъ же растоптать его.
   Я чувствую, какъ сердце мое переполнено бѣшенствомъ и горечью. Ужь не лопнулъ ли во мнѣ пузырь съ жолчью. Смерть дѣлаетъ человѣка злымъ.

XXV

   Они привели меня въ какую-то каморку, въ которой ничего нѣтъ, кромѣ стѣнъ да дверей, со множествомъ замковъ и засововъ, конечно.
   Я спросилъ столъ, стулъ и все что нужно для письма. Мнѣ принесли все это.
   Потомъ я спросилъ постель. Тюремщикъ поглядѣлъ на меня тѣмъ вопросительнымъ взглядомъ, который такъ и говорилъ: -- а зачѣмъ бы это?
   Однакожъ, они поставили мнѣ въ уголку складную постель. Но въ то же время поставили и жандарма въ мою комнату, какъ говорятъ они. Ужь не боятся ли они, что я удавлюсь матрацомъ?

XXVI

   Десять часовъ теперь.
   О бѣдная моя малютка! еще шесть часовъ и я умру! Стану какою-то поганою массой, которую будутъ волочить по холоднымъ столамъ клиникъ; голова, съ которой снимутъ маску, туловище, которое станутъ разсѣкать; а остатки, какiе будутъ, положутъ въ гробъ и все вмѣстѣ свезутъ на Кламарскую живодерню.
   ВРтъ-что они сдѣлаютъ съ отцомъ твоимъ, эти люди, изъ которыхъ ни одинъ не питаетъ ко мнѣ ненависти, которые всѣ жалѣютъ и всѣ могли бы спасти меня. Они меня убьютъ, понимаешь ли это, Маша? убьютъ хладнокровно, съ церемонiей, ради общаго блага! О, Боже мой, Боже мой!
   Бѣдная малютка! Твоего отца, который такъ любилъ тебя, твоего отца, который цаловалъ твою бѣленькую, благоуханную шейку, который рукою безпрестанно гладилъ тебя по кудрявымъ волосикамъ, какъ по шолку, который бралъ твое миленькое, кругленькое личико въ руку, заставлялъ скакать тебя на своихъ колѣняхъ, а по вечерамъ складывалъ твои крошечныя ручки, чтобъ ты молилась Богу.
   Кто-жъ теперь будетъ съ тобою все это дѣлать? Кто будетъ любить тебя? У другихъ дѣтей, твоихъ ровестниковъ, будутъ отцы, у тебя одной не будетъ. Какъ отвыкнешь ты, дитя мое, отъ ёлки, отъ гостинцевъ, прекрасныхъ игрушекъ, конфектъ и поцѣлуевъ?
   Какъ отвыкнешь ты, несчастная сиротка, отъ питья и ѣды?
   Охъ, еслибъ эти присяжные хоть увидѣли мою хорошенькую, маленькую Машу! Они поняли бы, что нельзя убить отца трехлѣтняго ребенка.
   А когда она выростетъ, если только выростетъ, что съ нею будетъ? Отецъ ея останется однимъ изъ воспоминанiй парижскаго народонаселенiя. Она будетъ краснѣть за меня и за мое имя; ее презрятъ, отвергнутъ изъ-за меня, изъ-за меня, который любитъ ее каждымъ бiенiемъ своего сердца. О моя возлюбленная Маша, неужели правда, что ты будешь стыдиться и ужасаться меня?
   Несчастный! Какое преступленiе я сдѣлалъ, и какое прступленiе я заставляю дѣлать общество.
   Охъ, неужели правда, что я умру до конца этого дня? Неужели правда, что это я умру? Этотъ глухой шумъ, эти крики на дворѣ, эти волны веселаго народа, который уже валитъ на набережныя, жандармы, которые готовятся въ казармахъ, священникъ въ чорномъ платьѣ, еще другой человѣкъ съ красными руками, все это для меня! Я буду умирать! я, который вотъ здѣсь, который живетъ, двигается, дышетъ, сидитъ за этимъ столомъ, похожимъ на всякiй другой столъ, я наконецъ, тотъ самый, котораго я осязаю, чувствую и котораго платье собралось вотъ въ эти самыя складки.

XXVII

   Еслибъ еще знать, какъ все это устроено, и какъ тамъ умираютъ! но... Ужасно! я этого не знаю.
   Названiе этой вещи страшно, и я не понимаю, какъ могъ до сихъ-поръ выговаривать и писать его.
   Сочетанiя этихъ девяти словъ, ихъ видъ, физiономiя уже пробуждаютъ страшную мысль, и у несчастнаго доктора, который изобрѣлъ эту машину было роковое имя.
   Образъ, въ который я воплощаю это отвратительное слово, темный, неопредѣленный и тѣмъ-болѣе ужасный образъ. Что ни слогъ, то какъ-будто часть машины. Безперстанно строю и перестраиваю въ воображенiи чудовищный помостъ.
   Не смѣю никого спросить, но вѣдь ужасно не знать что это такое, и какъ за это взяться. Должно-быть тамъ есть пружина, и заставятъ лечь ничкомъ... Ахъ! волосы у меня посѣдѣютъ, прежде чѣмъ упадетъ голова.

XXVIII

   А вѣдь я ее разъ видѣлъ.
   Разъ утромъ, часу въ одиннадцатомъ я проѣзжалъ въ каретѣ Гревскою площадью. Вдругъ карта остановилась.
   Площадь была полна народа. Я высунулъ голову изъ окошка. Чернь волновалась на Гревѣ и на набережныхъ: мужчины, дѣти, женщины стояли на парапетѣ.
   Повыше головъ, виднѣлось нѣчто въ родѣ красной деревянной эстрады, которую сколачивали три человѣка.
   Въ этотъ самый день назначена была казнь одного преступника, и машина строилась.
   Ничего не разглядѣвъ, я отворотилъ глаза. Возлѣ кареты стояла женщина и говорила ребенку.
   -- Смотри! Видишь, ножъ плохо скользитъ, такъ они смазываютъ пазы сальнымъ огаркомъ.
   А, несчастный! на этотъ разъ ты не отворотишь головы своей!

XXIX

   Помилованье! Помилованье! мнѣ можетъ-быть еще будетъ помилованье. Король ни чего противъ меня не имѣетъ. Пусть позовутъ ко мнѣ моего адвоката! скорѣе адвоката! Я хочу на каторгу. Пять лѣтъ на каторгѣ, куда не шло -- или двадцать лѣтъ -- или навѣкъ съ красными клеймами. Только жизнь мнѣ пощадите!
   Каторжникъ движется, ходитъ, чувствуетъ, -- видитъ, наконецъ, солнце.

XXX

   Опять пришелъ священникъ.
   У него сѣдые волосы, взглядъ кроткiй и ласковый; доброе и почтенное лицо: это въ самомъ-дѣлѣ премилый и предобрый человѣкъ. Ныньче утромъ, я самъ видѣлъ, какъ онъ роздалъ заключеннымъ всѣ деньги изъ своего кошелька. Отчего же въ его голосѣ нѣтъ ничего, что бы двигало и само двигалось? Отчего онъ и до-сихъ-поръ еще ничего не сказалъ мнѣ, чтР затронуло бы во мнѣ умъ или сердце?
   Ныньче утромъ я былъ самъ не свой. Я едва слышалъ, чтР онъ говорилъ мнѣ. Однакожъ мнѣ показалось, что слова его были безполезны, и я оставался равнодушенъ: они скользили, какъ этотъ холодный дождь по этому стеклу.
   И все же, когда онъ сейчасъ вошолъ ко мнѣ, его видъ показался мнѣ такимъ-прiятнымъ. Между всѣми этими людьми, сказалъ я самъ себѣ, это единственный человѣкъ, который еще остался для меня человѣкомъ. И я горячо сталъ жаждать добрыхъ и утѣшительныхъ словъ.
   Мы оба сѣли, онъ на стулѣ, я на постелѣ. Онъ сказалъ мнѣ: сынъ мой!... Сердце открылось во мнѣ отъ этого слова. Онъ продолжалъ:
   -- Сынъ мой, вѣрите ли вы въ Бога?
   -- Да, батюшка, отвѣчалъ я.
   -- Вѣрите ли вы въ святую церковь, католическую, апостолическую и римскую?
   -- Очень охотно, сказалъ я.
   -- Сынъ мой, продолжалъ онъ, -- вы, кажется, сомнѣваетесь. Тутъ онъ принялся говорить. Онъ долго говорилъ, насказалъ множество словъ; потомъ, когда счелъ нужнымъ окончить, онъ всталъ и въ первый разъ съ самаго начала рѣчи своей посмотрѣлъ на меня и спросилъ: -- такъ какъ же?
   Увѣряю, что я слушалъ его съ начала съ жадностiю, потомъ со вниманiемъ, а потомъ съ терпѣнiемъ.
   Я такъ-же всталъ. -- Милостивый государь, отвѣчалъ я ему, сдѣлайте милость, оставьте меня одного.
   Онъ спросилъ меня: - когда мнѣ придти?
   -- Я дамъ вамъ знать.
   Тогда онъ вышелъ, не сказавъ ни слова; только поднялъ голову, какъ-будто говорилъ: - Безбожникъ!
   Нѣтъ, какъ ни низко палъ я, но безбожникомъ не былъ, и Богъ свидѣтель, что я въ него вѣрю. Но что сказалъ мнѣ этотъ старикъ? ни одного слова прочувствованнаго, трогательнаго, ни одного слова выплаканнаго, вырваннаго изъ души, ничего, чтР бы исходило изъ его сердца и стремилось къ моему, ничего, что бы шло отъ него ко мнѣ. Напротивъ, его рѣчь была какая-то безличная, вялая, примѣняемая ко всему и ко всѣмъ; напыщенная, гдѣ нужно было глубины, плоская, гдѣ требовалась простота: нѣчто въ родѣ сантиментальнаго "слова" или теологической элегiи. Кое-гдѣ латинская цитата по латынѣ. А тамъ пошолъ выѣзжать на Св. Августинѣ, да на Св. Григорiѣ. Сверхъ того, казалось, онъ говорилъ урокъ, уже разъ двадцать сказанный, или проходилъ какую-то тему, вытершуюся изъ памяти, отъ частаго употребленiя. И ни одного взгляда въ глазу, ни одного измѣненiя въ голосѣ, ни одного жеста въ рукахъ.
   Да и какъ могло быть иначе? Священникъ этотъ служитъ въ тюрьмѣ. Служба его состоитъ въ утѣшенiи и въ увѣщеванiи, и онъ живетъ этимъ. Краснорѣчiе его обращено только на каторжныхъ, да на больныхъ. Онъ исповѣдуетъ ихъ и напутствуетъ, потому только, что служитъ Онъ состарѣлся, приготовляя людей къ смерти. Давно уже онъ отвыкъ отъ всего, что заставляетъ другихъ содрагаться; волосы его, хорошо-напудренные, н встаютъ дыбомъ; каторга и эшафотъ для него обыденныя вещи. Вѣроятно, у него есть писанная тетрадка: столько-то страничекъ каторжныхъ, столько-то для осужденныхъ на смерть. Наканунѣ ему даютъ знать, что въ такомъ-то часу ему нужно будетъ напутствовать. Кого это? спрашиваетъ онъ, каторжника или осужденнаго? и пробѣгаетъ страничку, а потомъ приходитъ. Такимъ-образомъ, явствуетъ, что ссылаемые въ Тулонъ и ссылаемые на Греву для него общiя мѣста, и что самъ онъ общее мѣсто для нихъ.
   О, пусть приведутъ ко мнѣ какого-нибудь молодаго викарiя или любаго старика-священника изъ перваго встрѣчнаго прихода; пусть застанутъ его у своего очага, за чтенiемъ какой-нибудь книги, совершенно врасплохъ и скажутъ ему: -- есть человѣкъ, который долженъ умереть, ступайте и утѣшьте его. Будьте при немъ, когда ему свяжутъ руки, когда ему обрѣжутъ волосы; садитесь съ нимъ вмѣстѣ въ телѣгу и распятiемъ заслоните отъ него палача; тряситесь вмѣстѣ съ нимъ по мостовой до самой площади; пройдите съ нимъ сквозь ужасную толпу, жаждущую крови; обнимите его у подножiя эшафота и оставайтесь до-тѣхъ-поръ, пока голова его не будетъ тамъ, а тѣло здѣсь. -- Пусть приведутъ его ко мнѣ тогда, трепещущаго, содрогающагося отъ головы до ногъ, пусть бросятъ меня въ его объятiя, къ его ногамъ, и онъ заплачетъ, и мы оба заплачемъ, и онъ будетъ раснорѣчивъ, а я утѣшенъ, и сердце мое растаетъ на его сердцѣ, и онъ приметъ мою душу, а я прiйму его Бога.
   А этотъ добрый старичокъ... что онъ такое для меня? что я такое для него? Индивидуумъ изъ породы несчастныхъ, тѣнь, какихъ онъ много видывалъ, единица, которую слѣдуетъ прибавить къ числу экзекуцiй.
   Можетъ-быть, я дурно дѣлаю, что отталкиваю его; онъ-то и есть добрый, а я дурной человѣкъ. Увы! это не моя вина. Это мое дыханiе, дыханiе осужденнаго все портитъ и все заражаетъ.
   Мнѣ принесли закуску: они думали, что я въ ней нуждаюсь. Тонкiя и лакомыя блюда, цыплята, кажется, и еще что-то такое. Я попробовалъ ѣсть; но первый же кусокъ выпалъ изо рта: такъ все это мнѣ показалось горькимъ и вонючимъ.

XXXI

   Вошолъ какой-то господинъ въ шляпѣ, едва взглянулъ на меня, потомъ открылъ складной футикъ и сталъ мѣрить сверху до-низу каменныя стѣны, приговаривая очень-громко: "это такъ" или: "нѣтъ, это не того".
   Я спросилъ у жандарма, кто это. Кажется, это архитекторскiй помощникъ, служащiй при тюрьмѣ.
   Однакожъ и его любопытство было затронуто. Онъ пошушукалъ что-то съ сопровождавшимъ его нумернымъ, потомъ пристально посмотрѣлъ на меня, съ небрежнымъ видомъ покачалъ головою и снова заговорилъ громко и снова замѣрилъ.
   Кончивъ работу, онъ подошолъ ко мнѣ и сказалъ звонкимъ голосомъ: -- черезъ полгода, мой милый, эта тюрьма будетъ получше.
   А жестъ его, казалось, прибавлялъ: а ты, голубчикъ, этого не увидишь. Очень жаль.
   Онъ даже почти улыбался. Я даже ждалъ минуты, что онъ надо мной мило подтрунить, какъ трунятъ надъ молодою, въ вечеръ ея свадьбы.
   Мой жандармъ, старый солдатъ съ шевронами, отвѣчалъ за меня: -- милостивый государь, въ комнатѣ покойника не говорятъ громко.
   Архитекторъ ушолъ, а я остался какъ одинъ изъ камней, которые онъ мѣрилъ.

XXXII

   А потомъ со мной случилась пресмѣшная исторiя.
   Смѣнили моего старика-жандарма, которому я, неблагодарный эгоистъ, даже не пожалъ руки. Другой стоялъ на его мѣстѣ: человѣкъ узколобый, съ бычьими глазами, съ безсмысленной рожей.
   Впрочемъ, я его даже и не замѣтилъ. Я сидѣлъ за столомъ, спиною къ двери и старался руками освѣжить лобъ свой; мысли затмѣвали разсудокъ.
   Легкiй ударъ по плечу заставилъ меня обернуться. Это мой новый жандармъ, съ которымъ мы остались наединѣ.
   Вотъ какимъ образомъ онъ заговорилъ со мною.
   -- Преступникъ! Въ тебѣ доброе сердце?
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ я.
   Крутой отвѣтъ, казалось, смутилъ его. Однакожъ, онъ продолжалъ, хотя и не безъ робости.
   -- Злымъ не бываютъ изъ одного удовольствiя.
   -- Какъ знать? возразилъ я. Если вы только это хотѣли сказать мнѣ, оставьте меня.
   -- Извините, преступникъ, отвѣчалъ онъ. -- Только два слова. Вотъ еслибъ вы могли составить счастье бѣдняка, и это вамъ бы ничего не стРило, неужели-бы вы не составили?
   Я пожалъ плечами. -- Вы, кажется, прямо изъ Шарантона? [Домъ умалишенныхъ] Нечего сказать, выбрали сосудъ изъ котораго хотите черпать счастiе. Мнѣ, составить чье-либо счастiе?
   Онъ понизилъ голосъ и принялъ таинственный видъ, который вовсе не шолъ къ его идiотской физiономiи.
   -- Да, преступникъ, да, счастiе! фортуну! Все это вы можете сдѣлать. Вотъ какимъ-образомъ: я бѣдный жандармъ. Служба тяжолая, жалованьице легонькое, а своя лошадь меня въ конецъ разоряетъ. Такъ вотъ, чтобъ уравновѣсить, я и взялся за лотерею. Надо-же промышлять чѣмъ-нибудь. Чтобъ выиграть, у меня до-сихъ-поръ нѣтъ только хорошихъ нумеровъ. Ужь гдѣ не ищу я вѣрныхъ; все падаютъ около. Возьму 76, выходитъ 77. Хоть тресни, не попадаю на настоящiе... -- Потерпите ужь немножко, я сей-часъ кончу. -- Теперь вотъ выходитъ для меня славная оказiя. Кажется, съ вашего позволенiя, преступникъ, вы ныньче того... Извѣстно ужь, что покойники, которыхъ такимъ-образомъ отправляютъ на тотъ свѣтъ, угадываютъ лотерею. Обѣщайте завтра вечеркомъ зайдти ко мнѣ, для васъ это вѣдь плевое дѣло? и скажите мнѣ три нумерка, три хорошихъ, настоящихъ, а? -- Я не боюсь мертвецовъ, не безпокойтесь. -- Вотъ мой адресъ: Попенкурская казарма, лѣстница А, No 26 въ концѣ корридора. Вы вѣдь меня узнаете? -- Пожалуй, хоть и ныньче вечеромъ, если это для васъ удобнѣе.
   Я, пожалуй, и не отвѣчалъ бы этой дубинѣ, еслибъ безумная надежда не мелькнула въ умѣ моемъ. Въ отчаянныхъ положенiяхъ думаешь иногда волоскомъ перерѣзать цѣпь.
   -- Слушай, сказалъ я ему, рѣшившись притвориться, на сколько это возможно человѣку, готовящемуся къ смерти; -- я, въ самомъ-дѣлѣ, могу тебя сдѣлать богаче самого короля, доставить тебѣ миллiоны, только съ условiемъ.
   Онъ вытарищилъ свои безсмысленныя бѣльмы.
   -- Съ какимъ? съ какимъ? Все, что прикажете, преступникъ.
   -- Вмѣсто трехъ нумеровъ обѣщаю тебѣ четыре. Помѣняемся платьями.
   -- Только-то! вскричалъ онъ, растегивая первыя пуговицы мундира.
   Я всталъ со стула. Я слѣдилъ за всѣми его движенiями; сердце мое билось; я видѣлъ уже, какъ отворялись двери передъ жандармскимъ мундиромъ, видѣлъ и площадь, и улицу, и Палату Юстицiи за собою.
   Но вдругъ, онъ повернулся ко мнѣ съ нерѣшительнымъ видомъ: -- А вы отсюда не уйдете?
   Я понялъ, что все погибло. Однакожъ я рискнулъ употребить еще одно усилiе, пребезполезное и пребезумное.
   -- Конечно уйду, но твоя карьера сдѣлана...
   Онъ перебилъ меня.
   -- Ишь ты! Какъ-же! А нумерки-то! Чтобъ они были настоящiе, нужно, чтобъ вы умерли.
   Я снова сѣлъ, уничтоженный и убитый еще одною несбывшеюся надеждою.

XXXIII

   Я сомкнулъ глаза, закрылъ ихъ руками и употребилъ всѣ усилiя, чтобъ забыть настоящее въ прошедшемъ. Между-тѣмъ какъ я мечтаю, воспоминанiя дѣтства и первой молодости встаютъ передо мною одно за другимъ, кроткiя, тихiя, смѣющiяся, какъ какiе-то цвѣточные острова надъ этой бездной чорныхъ и смутныхъ мыслей, которыя бушуютъ въ моемъ мозгу.
   Я снова вижу себя ребенкомъ, школьникомъ вѣчно-смѣющимся, румяннымъ, вижу какъ я бывало играю, бѣгаю, кричу въ большой, зеленой алеѣ того запущеннаго сада, гдѣ протекли мои первые годы, прежняго прiюта монахинь, надъ которымъ возвышается свинцовой головою темный куполъ Валь-де Граса.
   А потомъ, четыре года спустя, я все еще тамъ, все еще ребенокъ, но уже задумчивый и страстный. Есть дѣвочка въ уединенномъ саду.
   Маленькая больше-глазая испанка съ длинными волосами, съ смуглою, золотистою кожей, съ краснымъ ротикомъ и розовыми щечками, четырнадцати-лѣтняя андалузка Пепа.
   Матери наши пустили насъ побѣгать вмѣстѣ; мы пошли погулять.
   Намъ весело играть: мы разговариваемъ, дѣти одного возраста, но разныхъ половъ.
   А между-тѣмъ, и года нѣтъ, какъ мы бѣгали и боролись вмѣстѣ. Я ссорился съ Пепитой за лучшее яблоко на яблонѣ, бивалъ ее за птичье гнѣздо. Она плакала; я говорилъ: по-дѣломъ! и мы оба шли жаловаться другъ на друга нашимъ матерямъ, которыя обвиняли насъ громко и оправдывали про себя.
   А теперь, она идетъ со мною подъ-руку, и я горжусь этимъ, и я взволнованъ. Идемъ мы медленно, говоримъ тихо. Она роняетъ платокъ, и я его поднимаю. Руки наши трепещутъ отъ соприкосновенiя. Она говоритъ мнѣ о птичкахъ, о звѣздѣ, которая блеститъ вонъ тамъ, о розовомъ закатѣ за деревьями, или о своихъ пансiонскихъ подружкахъ, о своемъ платьицѣ и лентахъ. Мы высказываемъ вещи невинныя, а сами оба краснѣемъ. Дѣвочка стала дѣвушкой.
   Это было лѣтнимъ вечеромъ. Мы стояли подъ каштанами, въ самомъ концѣ сада. Послѣ одного изъ долгихъ молчанiй, наполнявшихъ наши прогулки, она вдругъ оставила мою руку и сказала: Побѣжимте!
   Я какъ-будто вижу ее: она была вся въ чорномъ, въ траурѣ по своей бабушкѣ. Въ головѣ у ней промелькнула дѣтская мысль; Пепа снова стала Пепочкой, и сказала мнѣ: Побѣжимте!
   И она побѣжала передо мной съ своей талiей, тонкой, какъ у пчелы, и съ маленькими ножками, которыя поднимали ей платье повыше щиколки. Я бѣжалъ за ней; вѣтеръ отъ движенiя взвивалъ иногда ея чорную пелеринку, изъ-подъ которой сверкала смуглая и свѣжая спинка.
   Я былъ внѣ себя. Я нагналъ ее у стараго разрушившагося колодца, схватилъ за талiю, по праву побѣды, и посадилъ на дерновую скамью; она не сопротивлялась. Она дышала скоро и хохотала. Я былъ задумчивъ и смотрѣлъ на ея чорные зрачки сквозь ея чорныя рѣсницы.
   -- Садитесь тутъ, сказала она. Теперь еще свѣтло, почитаемъ что-нибудь. Есть у васъ какая-нибудь книга?
   Со мною былъ второй томъ Путешествiй Спаланцани. Я раскрылъ наудачу, сѣлъ поближе къ ней; она прислонилась плечомъ къ моему плечу, и мы стали читать, каждый про-себя, одну и туже страницу. Когда нужно было перевернуть листикъ, ей всегда приходилось ждать меня. Умъ мой отставалъ отъ ея ума. -- Вы еще не кончили? говорила она, а я еще только начиналъ.
   А головы наши смыкались, волосы смѣшивались, дыханiя сближались, и уста наши тоже.
   Когда намъ снова вздумалось продолжать чтенiе, небо уже сверкало звѣздами.
   -- Ахъ, мамаша, мамаша, сказала она, войдя въ домъ; ужь какъ-же мы набѣгались!
   Я же былъ молчаливъ. -- Ты что-то все молчишь, сказала мнѣ мать, -- тебѣ, видно, скучно. У меня былъ рай въ сердцѣ.
   Объ этомъ вечерѣ я буду помнить всю свою жизнь.
   Всю свою жизнь!

XXXIV

   Пробилъ который-то часъ: мнѣ худо слышится бой часовъ. У меня стоитъ какой-то шумъ въ ушахъ, какъ будто рокотъ органа; это шумятъ мои послѣднiя мысли.
   Въ эту важную минуту, когда я собираю самого себя въ своихъ воспоминанiяхъ, я съ ужасомъ встрѣчаю въ нихъ мое преступленiе; и мнѣ хотѣлось бы еще болѣе раскаяться. До осужденiя своего, я больше каялся; съ-тѣхъ-же-поръ, кажется, въ мозгу моемъ осталось только мѣсто для мыслей о смерти. А между-тѣмъ, я хотѣлъ-бы много каяться.
   Когда я подумаю о своей прошедшей жизни и дойду до удара топоромъ, который сей-часъ ее окончитъ, я содрогаюсь какъ отъ мысли, совершенно для меня новой. Мое прерасное дѣтство! моя прекрасная молодость! золотая ткань съ концомъ, запачканнымъ кровью. Между тогда и теперь, цѣлая рѣка крови: его крови и моей.
   Если кто-нибудь прочтетъ мою исторiю, то никто не повѣритъ, чтобъ послѣ столькихъ лѣтъ невинности и счастiя могъ наступить такой проклятый годъ, начавшiйся преступленiемъ и кончающiйся казнiю: подумаютъ, что это какая-то разрозненная сказка.
   А все же, жалкiе законы и жалкiе люди, я не былъ злымъ человѣкомъ.
   Охъ, умереть черезъ нѣсколько часовъ и думать, что годъ тому назадъ, въ этотъ самый день, я былъ свободенъ и чистъ, дѣлалъ свои осеннiя прогулки, бродилъ подъ деревьями и ногами шевелилъ листья.

XXXV

   Думать, что въ эту самую минуту, тутъ, около меня, въ домахъ, окружающихъ палату и Греву, да и вездѣ въ Парижѣ, люди ходятъ и хлопочутъ, говорятъ и смѣются, читаютъ журналы, думаютъ о своихъ дѣлахъ; купцы продаютъ; дѣвушки готовятъ себѣ платье для сегодняшняго бала; матери играютъ съ дѣтьми своими!

XXXVI

   Я помню, какъ однажды, ребенкомъ, я ходилъ смотрѣть Нотрдамскiй колоколъ.
   Я уже изнемогъ и отъ восхожденiя по темной, улиткообразной лѣстницѣ, и отъ перехода по легкой галлереѣ, соединяющей двѣ башни, и оттого, что увидалъ весь Парижъ у себя подъ ногами, -- когда вошолъ въ каменную клѣтку съ деревянными перекладинами, на которыхъ виситъ колоколъ съ своимъ тысячефунтовымъ языкомъ.
   Съ трепетомъ подвигался я по разщелявшимся доскамъ, издали посматривая на этотъ колоколъ, знаменитый у дѣтей и у парижскаго народа, и не безъ ужаса замѣчая, что кровля, крытая черепицей, навѣсами своими спускалась на одинъ уровень съ моими ногами. Въ отверстiе я видѣлъ, какъ-будто съ птичьяго полета, Нотрдамскую площадку и прохожихъ не крупнѣе муравья.
   Вдругъ, громадный колоколъ загудѣлъ; сильная вибрацiя потрясла воздухъ, заставила дрожать тяжолую башню. Полъ запрыгалъ на балкахъ. Гулъ чуть было не опрокинулъ меня; я зашатался, готовый упасть, готовый съѣхать внизъ по черепичнымъ свѣсамъ крыши. Отъ ужаса я легъ на доски пола, крѣпко цѣпляясь за нихъ обѣими руками, безъ словъ, безъ дыханiя, съ страшнымъ гуломъ въ ушахъ и съ пропастью подъ глазами, гдѣ суетилось столько прохожихъ спокойныхъ и счастливыхъ.
   Такъ вотъ мнѣ кажется, что я теперь лежу подъ колоколомъ. Меня какъ-будто что-то оглушило и ослѣпило въ одно и тоже время. Как-будто какой-то колокольный гулъ потрясаетъ пустоты моего мозга; ту спокойную и гладкую жизнь, которую я покинулъ и гдѣ другiе люди снуютъ еще, я вижу только издали, сквозь щели какой-то пропасти.

XXXVII

   Отель-де-Виль зловѣщее зданiе.
   Съ остроконечной и крутой крышей, съ странной колоколенкой, съ большими бѣлыми часами, съ маленькими колонками у каждаго этажа, съ тысячью оконъ, съ лѣстницами, обшмыганными шагами, съ двумя арками, направо и налѣво, -- оно стоитъ на одномъ уровнѣ съ Гревой, мрачное, хмурое съ фасадомъ, изглаженнымъ годами, и такое черное, что черно и на солнце.
   Въ день казни, оно изрыгаетъ жандармовъ изъ всѣхъ дверей и воротъ, и смотритъ на осужденнаго всѣми своими окнами.
   А вечеромъ, часы его, указавшiе минуту казни, горятъ освѣщонные на черномъ фасадѣ.

XXXVIII

   Теперь часъ съ четвертью.
   Вотъ что я чувствую въ эту минуту:
   Страшная головная боль. Холодъ въ поясницѣ, лобъ въ огнѣ. Каждый разъ, что встаю или наклоняюсь, мнѣ кажется, что какая-то жидкость переливается у меня въ головѣ и заставляетъ мозгъ биться о стѣнки черепа.
   По мнѣ пробѣгаетъ судорожная дрожь, а по временамъ перо падаетъ изъ рукъ, какъ отъ галваническаго сотрясенiя.
   Въ глазахъ рѣзь, какъ будто я былъ въ дыму.
   Локти ноютъ.
   Еще два часа и сорокъ пять минутъ, и я вылечусь.

XXXIX

   Они говорятъ, что это ничего, что страданiй никакихъ нѣтъ, что это конецъ тихiй, что такая смерть очень упрощена.
   А что же такое эта шестинедѣльная агонiя, это ежедневное хрипѣнiе? Что же такое муки этого невознаградимаго дня, который идетъ такъ медленно и такъ скоро? Что же такое эта лѣстница пытокъ, кончающаяся эшафотомъ?
   Развѣ это не значитъ страдать?
   Развѣ это не тѣже содраганiя, когда кровь точится капля по каплѣ, или когда умъ гаснетъ мысль за мыслью?
   А потомъ, увѣрены ли они, что въ самомъ-дѣлѣ не страдаешь? Кто сказалъ имъ это? Видано ли, чтобъ отрубленная голова стала вдругъ, вся въ крови, на краю короба и закричала народу: это не больно!
   Или есть покойники ихъ издѣлiя, которые приходили потомъ къ нимъ и благодарили ихъ, что дескать это славно придумано. Продолжайте поступать такъ. Механизмъ превосходный!
   Ничего! Пустяки! Меньше минуты, меньше секунды, и всему конецъ. -- Да поставили ли они себя хоть разъ въ жизни въ положенiе того, кто тамъ лежитъ, въ то время какъ падаетъ тяжолое острiе, впивается въ мясо, рветъ нервы, ломаетъ позвонки? Что за важность! Полсекунды! и боль исчезла... Ужасъ!

XL

   Странно, что я поминутно думаю о королѣ. Какъ бы я ни старался не думать, какъ бы ни трясъ головой, какой-то голосъ въ ушахъ говоритъ мнѣ безпрестанно:
   -- Есть въ этомъ же самомъ городѣ, въ это же самое время и не очень далеко отсюда, въ другихъ палатахъ человѣкъ, у котораго тоже часовые стоятъ у дверей, человѣкъ единственный какъ и ты въ народѣ, съ тою разницею, что онъ также высоко поставленъ, какъ ты низко. Вся жизнь его, минута за минутой, есть ничто иное какъ слава, величiе, роскошь; могущество. Все вокругъ него любовь, преданность, уваженiе. Голоса самые громкiе притихаютъ въ разговорѣ съ нимъ, и склоняются самыя гордыя головы; подъ руками у него только шолкъ да золото. Въ эту минуту, у него, можетъ-быть, какой-нибудь совѣтъ министровъ, гдѣ всѣ съ нимъ согласны, или онъ думаетъ о завтрашней охотѣ, о нынѣшнемъ балѣ, увѣренный, что праздникъ придетъ въ свое время, что другiе уже трудятся ради забавъ его. И этотъ человѣкъ изъ такой же плоти и такихъ же костей какъ и ты! -- И чтобъ въ эту же минуту рушился отвратительный эшафотъ, чтобъ тебѣ все было возвращено, жизнь, свобода, состоянiе, семья, ему стоитъ только написать этимъ перомъ семь буквъ своего имени внизу листка бумаги, или встрѣтить въ своей каретѣ твою телѣгу! Онъ же добръ! онъ, можетъ-быть, и самъ хочетъ этого, а между-тѣмъ ничего этого не будетъ.

XLI

   Ну такъ что жъ! не станемъ унывать передъ смертiю, ухватимся обѣими руками за эту страшную идею и посмотримъ ей прямо въ лицо. Пусть она скажетъ намъ, чтР она такое, чего отъ насъ хочетъ, будемъ переворачивать ее во всѣ стороны, будемъ по складамъ складывать загадку и заранѣе посмотримъ въ могилу.
   Мнѣ кажется, что только закроются глаза, я увижу необъятный свѣтъ, бездны свѣта, въ которыхъ духъ мой будетъ безконечно вращаться. Мнѣ кажется, что небо тогда заблещетъ собственнымъ блескомъ, что свѣтила будутъ на немъ темными пятнами и вмѣсто того, чтобъ быть, какъ для живыхъ глазъ, золотыми блестками на черномъ бархатѣ, покажутся чорными точками по золотой ткани.
   Или, несчастный я человѣкъ, это будетъ, можетъ быть, отвратительная глубокая пропасть, со стѣнами окутанными мракомъ, и въ которой я буду безпрерывно падать, видя какъ въ темнотѣ копышатся какiя-то формы.
   Или, пробудясь послѣ удара, я, можетъ быть, буду ползать во мракѣ на какой-нибудь ровной и мокрой поверхности, вертясь, подобно головѣ, которая катится. Мнѣ кажется, что поднимется вихрь, который будетъ катить меня, и что я по временамъ стану сталкиваться съ другими катящимися головами. Мѣстами будутъ попадаться лужи и ручьи неизвѣстной и теплой жидкости: все покажется чорнымъ. Когда глаза мои, въ то время какъ я буду вертѣться, обратятся кверху, они увидятъ только темное небо, густые слои котораго будутъ тяготѣть надъ ними, а вдали, на самомъ концѣ, большiе столпы дыма, чернѣе чѣмъ самый мракъ. Они увидятъ также, среди ночи, какъ будутъ летать красненькiя искорки, которыя, по приближенiи, станутъ огненными птицами, -- и все это цѣлую вѣчность.
   Можетъ статься также, что въ извѣстные сроки мертвецы Гревы въ темныя зимнiя ночи станутъ собираться на своей площади. Это будетъ блѣдная и кровавая толпа, и я отъ нея не отстану. Луна спрячется, и говорить мы будемъ шопотомъ. Отель-де-Виль встанетъ, съ своимъ вывѣтрившимся фасадомъ, дырявою крышею и съ часами, безжалостными ко всѣмъ. А на площади воздвигается адская гильотина, на которой дьяволъ казнитъ палача: это будетъ утромъ въ четыре часа. Мы въ свою очередь сдѣлаемся толпою.
   Очень вѣроятно, что такъ все и будетъ. Но если мертвецы приходятъ, то въ какихъ образахъ приходятъ они? Что сохраняютъ они изъ своего тѣла, неполнаго, изуродованнаго? Что они избираютъ? Является ли привидѣнiе въ видѣ головы или туловища?
   И что дѣлаетъ смерть съ нашей душою? какую природу оставляетъ ей? Что отнимаетъ, и что даетъ ей? Куда дѣваетъ ее? Ссужаетъ ли иногда ее глазами плоти, чтобъ смотрѣть на землю и плакать?
   О, священника! священника! который бы зналъ это! Я хочу видѣть священника и цѣловать распятiе!
   Боже мой, все тотъ же!

XLII

   Я попросилъ у него позволенiя соснуть и бросился на постель.
   И въ самомъ-дѣлѣ, въ головѣ у меня было столько крови, что я заснулъ. Это мой послѣднiй сонъ въ этомъ родѣ.
   Мнѣ снилось.
   Мнѣ снилось, что была ночь, и что я былъ у себя въ кабинетѣ съ двумя или съ тремя прiятелями, какими не помню.
   Жена моя лежала подлѣ, въ спальнѣ, и спала съ нашимъ ребенкомъ.
   Мы говорили въ полголоса, и то что мы говорили, пугало насъ.
   Вдругъ, мнѣ послышался гдѣ-то, въ другихъ комнатахъ шумъ: шумъ слабый, странный, неопредѣленный.
   Друзья мои слышали его, также какъ я. Мы стали прислушиваться: какъ-будто кто глухо отпиралъ замокъ, или потихоньку пилилъ засовы.
   Было что-то ужасавшее насъ: мы испугались. Подумали было, что это воры забрались ко мнѣ въ такой позднiй часъ ночи.
   Рѣшено было идти посмотрѣть. Я всталъ, взялъ свѣчку: друзья мои пошли за мною.
   Мы прошли спальню: жена моя спала съ ребенкомъ.
   Ввошли въ гостиную. Ничего. Портреты неподвижно висѣли въ золотыхъ рамахъ на красныхъ обояхъ. Мнѣ показалось, что дверь изъ гостиной въ столовую была не на своемъ мѣстѣ.
   Мы вошли въ столовую; обошли ее кругомъ. Я шолъ впереди. Дверь въ сѣни была крѣпко заперта, окна тоже. У печки я увидѣлъ, что шкапъ съ бѣльемъ былъ отверенъ, и что дверца была откинута на уголъ стѣны, какъ-будто для того, чтобъ скрыть что-то.
   Это меня удивило. Мы подумали, что за дверью кто-то спрятался.
   Я хотѣлъ притворить ее: она не давалась. Удивленный, я рванулъ сильнѣе; она подалась внезапно и открыла маленькую старушонку, съ висящими руками, съ закрытыми вѣками, неподвижно-стоявшую и будто приклеенную къ углу стѣны.
   Все это было до того отвратительно, что отъ одного воспоминанiя волосы у меня становятся дыбомъ.
   Я спросилъ у старухи: что вы здѣсь дѣлаете?
   Она не отвѣчала.
   Я спросилъ ее: кто вы такая?
   Она не отвѣчала, не тронулась съ мѣста и не раскрыла глазъ.
   Друзья сказали: -- это, вѣроятно, сообщница тѣхъ, что вошли сюда съ злымъ умысломъ; они бѣжали, услышавъ шаги наши; она, вѣроятно, не могла бѣжать и спряталась здѣсь.
   Я снова спросилъ ее; она оставалась безъ голоса, безъ движенiя, безъ взгляда.
   Одинъ изъ насъ толкнулъ ее: она упала.
   Она упала, какъ кусокъ дерева, какъ мертвое тѣло.
   Мы шевелили ее ногами, потомъ двое изъ насъ подняли ее и снова прислонили къ стѣнѣ. Она не подавала признака жизни. Ей кричали въ ухо: она оставалась нѣма, какъ глухая.
   Однакожъ, мы теряли терпѣнiе и раздраженiе стало проглядывать изъ нашего страха. Одинъ изъ насъ сказалъ: свѣчку ей подъ подбородокъ. Я поднесъ ей зажженную свѣчку подъ самый подбородокъ. Тогда она открыла на половину одинъ глазъ, глазъ пустой, мутный, ужасный и который не смотрѣлъ.
   Я принялъ свѣчку и сказалъ: -- А! Наконецъ-то! Заговоришь ли ты, старая вѣдьма? кто ты?
   Глазъ закрылся, какъ-будто самъ собою.
   -- Ну, ужь это черезъ-чуръ! сказали другiе. Опять свѣчку, опять! Она заговоритъ у насъ!
   Я снова подставилъ подсвѣчникъ подъ бороду старухи.
   Тогда она медленно открыла два глаза, посмотрѣла на всѣхъ насъ поодиночкѣ, потомъ, вдругъ нагнувшись, задула свѣчку ледянымъ дыханьемъ. Въ туже минуту я почувствовалъ, какъ три острые зуба впились во мракѣ въ мою руку.
   Я проснулся, дрожа всѣмъ тѣломъ и облитый холоднымъ потомъ.
   Добрый священникъ сидѣлъ у моей постели и читалъ молитвы.
   -- Долго я спалъ? спросилъ я его.
   -- Сынъ мой, отвѣчалъ онъ, вы спали часъ. Къ вамъ привели вашего ребенка: она ждетъ васъ тамъ, въ сосѣдней комнатѣ. Я не велѣлъ васъ будить.
   -- О, закричалъ я. Дочь! Дайте мнѣ дочь мою!

XLIII

   Она такая свѣженькая, розовенькая, у нея такiе большiе глаза -- прехорошенькая дѣвочка!
   На нее надѣли платьице, которое къ ней очень идетъ.
   Я схватилъ ее, поднялъ, посадилъ ее къ себѣ на колѣна, цѣловалъ ее волосы...
   Почему же она не съ матерью? -- Мать больна, бабушка тоже. Это хорошо.
   Она смотрѣла на меня удивленными глазами. Она давалась и ласкать себя, и обнимать, и цѣловать; но иногда бросала безпокойные взгляды на свою няню, которая плакала въ уголку.
   -- Маша! говорилъ я, голубчикъ мой Маша!
   Я сильно прижалъ ее къ груди, переполненной рыданiями. Она слабо вскрикнула: -- О, вы мнѣ сдѣлали больно, сударь! сказала она.
   Сударь! Вотъ уже скоро годъ, какъ она не видала меня, бѣдное дитя мое. Она забыла меня, забыла мое лицо, рѣчь, звукъ голоса; да и кто узналъ бы меня съ этой бородой, въ этомъ платьѣ, и такого блѣднаго? И вотъ я уже вытертъ изъ этой памяти, единственной, въ которой хотѣлъ бы еще жить. Какъ! я болѣе уже не отецъ, я осужденъ не слышать болѣе дѣтскаго слова, которое такъ сладко, что не остается въ языкѣ взрослыхъ: папа!
   И однакожъ, услышать его хоть одинъ разъ изъ этихъ устъ, одинъ только разъ, -- вотъ все чего я просилъ за сорокъ лѣтъ жизни, которые у меня отнимаютъ.
   -- Послушай, Маша, сказалъ я ей, собравъ ея крошечныя рученки въ мою руку, -- неужели ты меня не знаешь?
   Она посмотрѣла на меня своими прекрасными глазами и отвѣтила: -- конечно, нѣтъ.
   -- Смотри хорошенько, повторилъ я. Неужели, въ самомъ-дѣлѣ, не знаешь кто я такой?
   -- Знаю, отвѣчала она: господинъ.
   Увы! любить горячо одно только существо въ мiрѣ, любить его всею своей любовью, видѣть его передъ собою, знать что оно на васъ смотритъ, говоритъ съ вами, отвѣчаетъ вамъ и не узнаетъ васъ! хотѣть отъ одного его только утѣшенiй и видѣть, что оно одно только не понимаетъ, какъ вы нуждаетесь въ нихъ передъ скорою смертью.
   -- Маша, есть у тебя отецъ?
   -- Есть.
   -- Есть! такъ гдѣ же онъ?
   Она подняла на меня удивленные глазки: -- ахъ, вы не знаете? Онъ умеръ.
   Тутъ она закричала: я чуть не уронилъ ее.
   -- Умеръ, сказалъ я. Знаешь ли ты, Маша, что это такое умеръ?
   -- Да-съ, отвѣчала она: онъ въ землѣ и на небѣ.
   И потомъ сама прибавила:
   -- По утрамъ и вечерамъ я всегда молюсь за него, на колѣнахъ у мамаши.
   Я поцѣловалъ ее въ лобъ. -- Скажи-ка, Маша, мнѣ твою молитву.
   -- Это нельзя. Молитву не говорятъ днемъ. Приходите ныньче вечеромъ къ намъ; я вамъ прочту ее.
   Съ меня было довольно. Я перебилъ ее:
   -- Маша, я твой отецъ.
   -- А! сказала она.
   -- Хочешь, чтобъ я былъ твоимъ папашей? прибавилъ я.
   Она отвернулась. -- Нѣтъ! мой папаша былъ гораздо лучше.
   Я покрылъ ее поцѣлуями и слезами. Она силилась высвободиться изъ моихъ рукъ и кричала: вы колетесь своею бородою -- мнѣ больно.
   Тогда я снова посадилъ ее на колѣна, не спуская глазъ съ нея, и потомъ спросилъ:
   -- Маша, умѣешь читать?
   -- Умѣю, отвѣчала она. Я умѣю читать. Мамаша заставляетъ меня читать буквы!
   -- Ну-ка, почитай немножко, сказалъ я, показывая на бумагу, которую она мяла въ маленькихъ ручонкахъ.
   -- Она подняла свою хорошенькую головку. -- Я умѣю читать только басни.
   -- Нужды нѣтъ, попробуй, ничего!
   Она развернула бумагу и начала складывать, указывая пальчикомъ: -- П, Р, И, при, Г, О, го, В, О, Р, Ъ, воръ. Приговоръ...
   Я вырвалъ у нея бумагу. Она читала мнѣ мой смертный приговоръ. Нянька дорогой купила его за су. Мнѣ онъ стоитъ подороже!
   Нѣтъ словъ для передачи того, что я чувствовалъ. Порывъ мой испугалъ ее; она чуть не плакала; вдругъ, она мнѣ сказала: отдайте жъ мою бумагу! Я буду играть ею!
   Я отдалъ ее нянькѣ. -- Унесите ее.
   И я упалъ на стулъ мрачный, покинутый, отчаянный!
   Вотъ когда бы прiйти имъ; я болѣе ничѣмъ не дорожу; послѣдняя фибра моего сердца порвана. Теперь я годенъ для того, что они хотятъ дѣлать.

XLIV

   Добрые люди этотъ священникъ съ тюремщикомъ.
   Мнѣ показалось, что они прослезились, когда я велѣлъ унести своего ребенка.
   Кончено. Теперь нужно укрѣпиться въ самомъ себѣ, и съ твердостiю подумать о палачѣ, о телѣгѣ, о жандармахъ, о толпѣ на мосту, о толпѣ на набережной, о толпѣ на окнахъ, о всемъ что будетъ нарочно приготовлено для меня на этой зловѣщей площади, которая вся могла бы быть вымощена человѣческими головами, что на ней пали.
   Кажется остается еще цѣлый часъ, чтобъ приготовиться ко всему этому.

XLV

   Народъ будетъ хохотать, бить въ ладоши, апплодировать, и среди всѣхъ этихъ людей свободныхъ и неизвѣстныхъ тюремщикамъ, людей, которые съ какой-то радостью бѣгутъ теперь на казнь, въ этомъ множествѣ головъ, которыя покроютъ площадь, будетъ не одна голова, предназначенная рано или поздно послѣдовать за моей въ красный коробъ. И не одинъ изъ пришедшихъ ради меня, придетъ сюда нѣкогда ради самаго себя.
   Для этихъ предназначенныхъ существъ на Гревской площади есть одно роковое мѣсто, центръ, притягивающiй къ себѣ, ловушка. И до тѣхъ-поръ они вертятся около, пока не попадутъ туда.
   Милая Маша! Ее увели играть; она смотритъ теперь на толпу изъ фiакра и уже не думаетъ больше о томъ господинѣ.
   Можетъ-быть, у меня достанетъ еще времени написать для нея нѣсколько страницъ, для того чтобъ она прочла ихъ когда-нибудь и поплакала лѣтъ черезъ пятнадцать о нынѣшнемъ днѣ.
   Да, необходимо, чтобъ она знала черезъ меня же мою исторiю и отчего имя, которое я ей оставляю, кровавое имя.

XLVII
Моя исторiя

   Примѣчанiе издателя. -- Не нашлись еще листки, которые слѣдовали за предыдущимъ. Можетъ-быть, какъ повидимому и доказываютъ послѣдующiе, осужденный не имѣлъ времени написать ихъ. Было уже поздно, когда эта мысль пришла ему въ голову.

XLVIII
Изъ одной комнаты Отель-де-Виля.

   Изъ Отель-де-Виля!... -- И такъ, я уже здѣсь. Невыносимый поѣздъ совершонъ. Площадь тутъ, и подъ моимъ окномъ кровожадный народъ горланитъ, ждетъ меня, хохочетъ.
   Какъ ни крѣпился, какъ ни съеживался, сердце мнѣ измѣнило. Когда я увидѣлъ поверхъ головъ эти двѣ красныя руки съ чернымъ треугольникомъ на концѣ, возвышающiяся между двухъ фонарей набережной, сердце мнѣ измѣнило. Я потребовалъ позволенiя сдѣлать послѣднее признанiе. Меня привели сюда и пошли искать какого-нибудь королевскаго прокурора. Теперь я жду его; хоть что-нибудь да выиграно.
   Вотъ какъ это было:
   Пробило три часа, и мнѣ объявили, что уже пора. Я дрожалъ, какъ-будто не объ этомъ одномъ думалъ цѣлые шесть часовъ, шесть недѣль, шесть мѣсяцевъ. На меня это произвело впечатлѣнiе чего-то вовсе неожиданнаго.
   Опять повели меня по разнымъ корридорамъ, по разнымъ лѣстницамъ. Втолкнули меня въ нижнемъ этажѣ, между двухъ сторожекъ, въ какую-то залу, темную, тѣсную, едва освѣщаемую дождливымъ и туманнымъ днемъ. Посерединѣ стоялъ стулъ. Мнѣ велѣли садиться; я сѣлъ.
   У дверей и вдоль стѣнъ стояло нѣсколько человѣкъ, не считая священника и жандармовъ; кромѣ-того, въ ней еще были три человѣка.
   Первый, повыше и постарше, былъ мужчина плотный и краснолицый. Одѣтъ въ сюртукъ, на головѣ помятая треугольная шляпа. Это онъ.
   Это палачъ, слуга гильотины. Двое другихъ были уже его слуги.
   Только что я сѣлъ, двое другихъ, какъ кошки, подкрались ко мнѣ сзади; потомъ вдругъ я почувствовалъ холодъ стали въ волосахъ, и ножницы зачикали у меня надъ ухомъ.
   Волосы, подрѣзаемые какъ ни попало, падали прядями на плеча мои, а человѣкъ въ треугольной шляпѣ тихохонько смахивалъ своею жирною рукою.
   Кругомъ шептались.
   А на дворѣ гудѣлъ страшный шумъ, какъ-будто какое-то сотрясенiе раскачало воздухъ. Я думалъ сначала, что это рѣка; по хохоту, который раздавался, я узналъ, что это была толпа.
   Молодой человѣкъ, писавшiй у окна въ своемъ портфелѣ, спросилъ у одного изъ тюремщиковъ: какъ называется то, что теперь дѣлаютъ. -- Туалетъ осужденнаго, отвѣчалъ тюремщикъ.
   Я понялъ, что это все будетъ въ завтрашней газетѣ.
   Вдругъ, одинъ изъ прислужниковъ палача снялъ съ меня жилетку, а другой схватилъ обѣ мои опущенныя руки, прикрутилъ ихъ къ спинѣ, и я почувствовалъ, какъ узелъ веревки медленно, въ нѣсколько оборотовъ смыкалъ мои кулаки. Между-тѣмъ, другой развязывалъ мнѣ галстухъ. Батистовая рубашка, единственная тряпица, оставшаяся у меня отъ прежняго житья, заставила его какъ-будто колебаться, потомъ онъ сталъ отрѣзывать воротничокъ.
   При этой чудовищной предосторожности, отъ прикосновенiя стали, трогавшей мою шею, локти мои вздрогнули, и я глухо заскрежеталъ зубами; рука палача задрожала. -- Милостивый государь, сказалъ онъ мнѣ, извините! Не причинилъ ли я вамъ боли? -- Эти палачи такой кроткiй народъ.
   Толпа ревѣла все громче и громче.
   Краснолиций толстякъ поднесъ ко мнѣ платокъ, смоченный уксусомъ. -- Благодарю васъ, сказалъ я как только могъ громче, не надо; я чувствую себя хорошо.
   Тогда одинъ изъ нихъ нагнулся и тонкой веревкой связалъ мнѣ ноги, такъ что я могъ дѣлалъ только маленькiе шаги. Конецъ этой веревки былъ соединенъ съ тою, что связывала мнѣ руки.
   Потомъ толстякъ накинулъ мнѣ на спину куртку, и связалъ рукава ея подъ моимъ подбородкомъ. Все, что нужно было сдѣлать, сдѣлали.
   Тутъ священникъ подошолъ ко мнѣ съ распятiемъ: -- пойдемте, сынъ мой, сказалъ онъ мнѣ.
   Тогда помощники палача взяли меня подъ-руки; я всталъ, пошолъ; я былъ очень-слабъ и спотыкался, какъ-будто у меня на каждой ногѣ было по два колѣна.
   Въ эту минуту, наружная дверь отворилась настежъ. Бѣшеные крики, холодный воздухъ и бѣлый свѣтъ, все это вмѣстѣ хлынуло на меня. Изъ глубины темнаго корридора я вдругъ увидѣлъ все разомъ: сквозь дождь тысяча ревущихъ головъ, толпившихся въ безпорядкѣ на главной лѣстницѣ палаты; на-право, наравнѣ съ мостовой, рядъ жандармскихъ лошадей, стоявшихъ подъ низкими воротами, отчего мнѣ видны были только ихъ ноги и груди; прямо противъ себя отрядъ солдатъ въ боевомъ порядкѣ; на-лѣво заднюю часть телѣги, къ которой прислонена была крутая лѣстница. Отвратительная картина, хорошо обрамленная тюремною дверью.
   Для этой страшной минуты я скоплялъ въ себѣ всю свою бодрость. Я сдѣлалъ три шага и былъ на порогѣ корридора.
   -- Вотъ онъ! вотъ онъ! заревѣла толпа. Наконецъ, онъ выходитъ! Подъ самымъ носомъ у меня били въ ладоши. Самый любимый король -- и тотъ былъ бы, кажется, холоднѣе встрѣченъ.
   Телѣга была обыкновенная, съ испитою клячей и съ возницей въ синей блузѣ съ красными разводами, какъ у бисетрскихъ огородниковъ.
   Толстякъ въ треугольной шляпѣ полѣзъ въ нее первый. -- Здравствуйте, господинъ Сансонъ! кричали ребятишки, цѣплявшiеся за рѣшотчатую ограду. -- За нимъ послѣдовалъ его помощникъ. -- Браво, Марди! снова заорали ребятишки. Оба они сѣли на передней скамейкѣ.
   Очередь дошла до меня: я влѣзъ съ довольно-твердымъ видомъ. -- Славно идетъ! сказала одна женщина возлѣ жандармовъ. Эта жестокая похвала придала мнѣ бодрости. Священникъ сѣлъ со мною рядомъ. Меня посадили на задней скамейкѣ спиною къ лошади. Дрожь взяла меня отъ этой послѣдней внимательности.
   Умѣютъ и тутъ быть человѣколюбивыми.
   Я поглядѣлъ кругомъ: жандармы спереди, жандармы сзади; а потомъ толпа, и опять толпа; цѣлое море головъ на площади.
   Пикетъ конныхъ жандармовъ ждалъ меня у рѣшотчатой ограды палаты.
   Офицеръ скомандовалъ. Телѣга, вмѣстѣ съ своимъ кортежомъ, пришла въ движенiе, какъ-будто подталкиваемая ревомъ черни.
   Миновали ограду. Когда телѣга повернула къ Мосту Мѣнялъ (Pont-au-Change), площадь разразилась криками, съ мостовой до самыхъ крышъ, и мосты и набережныя отвѣчали ей такъ, какъ-будто настало землетрясенiе.
   На этомъ же самомъ мѣстѣ, пикетъ, ждавшiй насъ, присоединился къ поѣзду.
   Шляпы долой! шляпы долой! кричали вмѣстѣ тысячи ртовъ. -- Какъ для короля.
   Тогда я горько захохоталъ и сказалъ священнику: -- у нихъ шляпы, а у меня голову.
   ѣхали шагомъ.
   Цвѣточная набережная благоухала; день былъ рыночной. Купцы оставили для меня свои букеты.
   Напротивъ, не много ближе четыреугольной башни, образующей уголъ дворца, есть трактиры, антресоли которыхъ были полны зрителями, чрезвычайно довольными своими хорошими мѣстами; особенно женщины. День ныньче хорошiй у трактирщиковъ.
   Нанимали столы, стулья, помосты, телѣги. Все гнулось подъ зрителями. Продавцы человѣческой крови оглушали криками: -- кто хочетъ мѣсто? -- Бѣшенство овладѣло мною. Я хотѣлъ закричать имъ: кто хочетъ мое?
   А телѣга все ѣхала да ѣхала. На каждомъ шагу толпа распадалась сзади нея, и я видѣлъ собственными помутившимися глазами, какъ она снова сходилась въ кучи на другихъ мѣстахъ моего пути.
   При въѣздѣ на Pont-au-Change, я случайно оглянулся назадъ съ правой стороны. Взглядъ мой остановился на противоположной набережной, и, по-верхъ домовъ, на башнѣ чорной, уединенной, утыканной скульптурными украшенiями, на вершинѣ которой я увидѣлъ въ профиль два каменныя чудовища. Не знаю, зачѣмъ спросилъ я у священника, что это за башня. Saint-Jacques-la-Boucherie, отвѣчалъ палачъ.
   Не знаю, отчего, но не взирая на сумерки и частый и бѣловатый дождь, который стоялъ въ воздухѣ, какъ гигантская паутина, ничто, никакая подробность не ускользнула отъ меня. Каждая изъ нихъ приносила мнѣ свою пытку. Не выразишь словами моихъ ощущенiй.
   На самой срединѣ того же Pont-au-Change, который, не смотря на ширину, былъ такъ запружонъ народомъ, что мы едва двигались, ужасъ обуялъ меня. Я сталъ бояться (послѣднее тщеславiе), что упаду въ обморокъ.
   Тогда я сталъ развлекать себя, чтобъ быть слѣпымъ и нѣмымъ ко всему, исключая священника, слова котораго, поминутно прерываемыя шумомъ, были едва слышны.
   Я взялъ распятiе и приложилъ къ нему: -- Сжалься надо мной, о мой Боже! сказалъ я и старался совершенно уйти въ эту мысль.
   Но каждый толчокъ тряской телѣги будилъ меня. Потомъ, вдругъ, мнѣ стало страшно-холодно. Дождь проникалъ мое платье и смачивалъ мнѣ голову сквозь коротко-обстриженные волосы. -- Вы это отъ холода дрожите, сынъ мой? спросилъ священникъ. -- Да, отвѣчалъ я. Охъ, не отъ одного холода.
   При поворотѣ съ моста, женщины жалѣли меня за мою молодость.
   Мы поѣхали по роковой набережной. Я начиналъ уже ничего не видѣть, ничего не слышать. Всѣ эти голоса, эти головы у оконъ, у дверей, у рѣшотокъ, лавокъ, на фонаряхъ; эти зрители, жадные и жестокосердые; эта толпа, въ которой всѣ меня знали, а я ни нно, останавливаясь на каждомъ камнѣ, пять длинныхъ телегъ, усаженныхъ людями. Путешественники сіи были галерные невольники, которыхъ отправляли.
   Телеги были открыты. На каждой изъ нихъ находилось по кордону колодниковъ, которые сидѣли по краямъ тѣсно одинъ съ другимъ, отдѣляясь другъ отъ друга общею цѣпью, простиравшеюся вдоль телеги; конецъ сей цѣпи придавленъ былъ ногою одного изъ галерныхъ сторожей, который стоялъ съ заряженнымъ ружьемъ. Цѣпи на колодникахъ звенѣли, и, при каждомъ потрясеніи телеги, головы ихъ прыгали, а повисшія ноги ударялись одна объ другую.
   Тонкій и пронзительный дождь студилъ воздухъ; холстинныя штаны ихъ прилипали къ колѣнамъ, сдѣлавшись изъ сѣрыхъ черными. Съ ихъ длинныхъ бородъ и короткихъ волосъ лились ручьи; лица у нихъ были багроваго цвѣта; несчастные дрожали и скрипѣли зубами отъ бѣшенства и стужи. Впрочемъ малѣйшее движеніе было невозможно.
   Бывъ однажды прикованнымъ къ сей цѣпи, дѣлается уже только обломкомъ того безобразнаго цѣлаго, который называется кордономъ, а движется подобно одному человѣку. Умъ долженъ сложить съ себя свое достоинство; галерный карканъ осуждаетъ его на смерть; а само животное можетъ чувствовать нужды и позывъ на пищу въ одни опредѣленные часы. Такимъ образомъ неподвижные, большею частію полунагіе, съ открытыми головами и повисшими ногами, предпринимали они двадцатипятидневное свое странствіе на тѣхъ же самыхъ телегахъ, въ одномъ и томъ же платьѣ какъ въ зной посреди Іюля, такъ и въ холодные Ноябрскіе дожди. Подумаешь, что люди хотятъ сдѣлать и небо участникомъ въ своемъ тиранствѣ,
   Между конвоемъ и телегами завелся какой-то ужасный разговоръ: съ одной стороны ругательства, съ другой угрозы, и съ обѣихъ сторонъ проклятія; но Капитанъ подалъ знакъ, палочные удары посыпались въ телеги безъ разбора, на плеча и головы, и всё приняло видъ тишины; называемой порядкомъ. Но глаза пылали мщеніемъ, и кулаки несчастныхъ сводило у нихъ на колѣнахъ.
   Пять телегъ, сопровождаемыя, конными жандармами и пѣшею галерною стражей, пропали съ глазъ одна за другою въ полукружіи высокихъ воротъ Бисетра, показалась шестая, на которой набросаны были, какъ попало, кострюли, мѣдные котлы и запасныя цѣпи. Нѣсколько галерныхъ сторожей, оставшихъ у питейныхъ домовъ, спѣшили присоединиться къ своему отряду. Всѣ прошли. Зрѣлище изчезло какъ фантасмагорія. Постепенно слабѣлъ и тяжелый стукъ колесъ и лошадиныхъ копытъ по мощенной Фонтенебельской дорогѣ, и свистъ бичей, и звонъ цѣпей, и вой народа, сопровождавшаго галерныхъ невольниковъ проклятіями.
   И сіе-то было для нихъ началомъ!
   Но объ чемъ говорилъ мнѣ Адвокатъ? О галерахъ! Нѣтъ, лучше тысячу разъ смерть! Лучше эшафотъ нежели галеры, лучше ничтожество чѣмъ адъ, лучше ножъ гильётины нежели галерный карканъ! Галерьг, правосудное небо!
   

XV.

   Къ несчастью я не былъ боленъ. На другій день должно было выйти изъ больницы. Тюрьма опять овладѣла мною.
   Не боленъ! Въ самомъ дѣдѣ, я молодъ, здоровъ и крѣпокъ. Кровь свободно протекаетъ въ моихъ жилахъ, всѣ члены мои повинуются моимъ причудамъ, я силенъ тѣломъ и духомъ, созданъ для долгой жизни; такъ; всё это правда; однако во мнѣ болѣзнь, болѣзнь смертельная, болѣзнь отъ руки человѣческой.
   Съ того времени, какъ выпущенъ я изъ больницы, мнѣ приходитъ мысль мучительная, мысль, повергающая меня въ изступленіе: мнѣ представляется, что я могъ бы убѣжать, еслибъ оставили меня въ лазаретѣ. Лѣкаря, сестры милосердія брали, кажется, во мнѣ участіе. Умереть въ такой молодости и такою смертію! Можно было подумать, что они сожалѣли меня, съ толикою-то заботливостью тѣснилисъ вокругъ моего изголовья. Нѣтъ, ихъ влекло одно любопытство, и притомъ врачеваніе сихъ людей можетъ избавить отъ какой нибудь горячки, а не отъ смертнаго приговора. Между тѣмъ и послѣднее было бы для нихъ такъ легко! Только отворить дверь! Чего бы имъ стоило?
   Теперь всё кончилось! Жалоба моя будетъ отвергнута, потому что всё шло какъ слѣдуетъ, свидѣтели сдѣлали показанія, истцы подали искъ, судьи судили. Я не надѣюсь уже ни на что, развѣ только.... нѣтъ, глупость! Всё пропало! Жалоба есть веревка, на которой висишь надъ бездною, и которая трещитъ каждую минуту, пока совсѣмъ порвётся... Тоже самое было бы, еслибъ ножу гильётины должно было падать шесть недѣль,
   Но можетъ быть получу я прощеніе?
   Мнѣ получить прощеніе? Чрезъ кого? За что? Какимъ образомъ? Невозможно, чтобы простили меня. Нуженъ примѣръ, какъ говорятъ они.
   Мнѣ остается уже только три шага: Бисетръ, тюрьма Палаты, Гревская площадь.
   

XVI.

   Въ продолженіи немногихъ часовъ, проведенныхъ мною въ больницѣ, я сидѣлъ у окна, на солнцѣ (оно вновь появилось), или по крайней мѣрѣ пользуясь имъ столько, сколько позволяли желѣзныя рѣшетки.
   Голова моя горѣла и сдѣлалась такъ тяжела, что я не могъ поддерживать ее обѣими своими руками, руки мои лежали на колѣнахъ, а ноги упирались въ кресло; отъ утомленія я обыкновенно сгибаюсь и свертываюсь клубкомъ; можно бы подумать, что у меня не было; ни костей въ членахъ, ни мыщъ въ тѣлѣ.
   Никогда не дѣйствовали на меня такъ сильно душные пары темницы, всё еще звенѣли въ ушахъ моихъ цѣпи галерныхъ невольниковъ, я чувствовалъ ужасную усталость отъ Бисетра. Мнѣ казалось, что милосердый Господъ сжалится надо мною, и пошлетъ въ утѣшеніе мое хотя какую нибудь птичку, которая будетъ пѣть тамъ, напротивъ, на краю кровли.
   Не знаю, Богъ ли или злой духъ услышалъ меня; но почти въ ту же минуту раздался подъ окномъ моимъ голосъ не пернатаго, но гораздо лучше, чистый, свѣжій, нѣжный голосъ пятнадцатилѣтней дѣвушки. Я поднялъ голову, какъ бы вдругъ опамятовавшись, слушалъ съ жадностью пѣсню, которую она пѣла голосомъ протяжнымъ и унылымъ, какъ будто томно и жалобно ворковала; вотъ слова:
   
   Я на улицѣ Мальской
   Былъ подъ стражу взятъ:
             Ай бѣда!
   Объѣздные напали;
             Ай бѣда, ай бѣда!
   Будто вихрь, набѣжали?
             Ай бѣда мнѣ, бѣда!
   
   Не могу выразить, какъ сдѣлалось мнѣ, тошно. Голосъ продолжалъ:
   
   Будто вихрь, набѣжали,
             Ай бѣда!
   Руки, ноги куютъ,
             Ай, бѣда, ай бѣда.
   И начальникъ ихъ тутъ,
             Ай бѣда мнѣ, бѣда!
   Вдругъ откуда ни взялся,
             Ай бѣда, ай бѣда!
   Мнѣ товарищъ попался,
             Ай бѣда мнѣ, бѣда!"
   
   Мнѣ товарищъ попался,
             Ай бѣда!
   Повѣсти, братъ, женѣ,
             Ай бѣда, ай бѣда!
   Что я запертъ въ тюрьмѣ,
             Ай бѣда мнѣ, бѣда!
   Вотъ жена прибѣжала,
             Ай бѣда, ай бѣда!
   Что ты сдѣлалъ? вскричала,
             Ай бѣда мнѣ, бѣда!
   
   Что ты сдѣлалъ? вскричала,
             Ай бѣда!
   "Кто то шелъ; я къ нему,
             Ай бѣда, ай бѣда!
   Закололъ, взялъ казну,
             Ай бѣда мнѣ, бѣда!
   И часы снялъ и пряжки,
             Ай бѣда, ай бѣда!
   Обобралъ до рубашки,
             Ай бѣда мнѣ, бѣда!
   
   Обобралъ до рубашки,
             Ай бѣда!
   Къ Королю вмигъ жена,
             Ай бѣда, ай бѣда!
   Ему въ ноги она,
             Ай бѣда, ай бѣда!
   И вручаетъ прошенье,
             Ай бѣда, ай бѣда!
   Чтобы далъ мнѣ прощенье.
             Ай бѣда мнѣ, бѣда!
   
   Чтобы далъ мнѣ прощенье,
             Ай бѣда!
   Лишь бы вырваться мнѣ,
             Ай бѣда, ай бѣда!
   Я купилъ бы женѣ,
             Ай бѣда мнѣ, бѣда!
   Двѣ ленты шелковыя,
             Ай бѣда, ай бѣда!
   Башмаки щегольскіе,
             Ай бѣда мнѣ; бѣда!
   
   Я не слышалъ и не могъ бы слышать болѣе. Полупонятный и полускрытый смыслъ сего ужаснаго гореванья, борьба разбойняка съ дозоромъ, встрѣча съ воромъ, котораго посылаетъ онъ къ своей женѣ, ужасное увѣдомленіе: Я убилъ человѣка и схваченъ. Приходъ жены къ Королю съ челобитнею, негодованіе Короля! И обо всѣмъ этомъ пѣлъ самымъ жалобнымъ напѣвомъ самый трогательный голосъ, какій лѣлѣялъ когда либо человѣческій слухъ?... Всё сіе разтерзало, окаменило, разрушило меня. Отвратительно было слышать изъ алыхъ и свѣжихъ устъ столь чудовищныя слова. Не тоже ли самое слизь улитки на розѣ.
   Не могу описать свои чувствованія; я былъ и оскорбленъ и разтроганъ. Грубыя слова, варварскій и площадный языкъ, гнусный выговоръ вмѣстѣ съ голосомъ молодой дѣвушки, пріятный переливъ изъ дѣтскаго въ женскій голосъ! Слова безобразныя и нестройныя, пѣтыя, мѣрныя, разнородныя!
   Ахъ! Какъ позорна тюрьма! Въ ней все осквернено какимъ-то ядомъ. Въ ней всё дѣлается отвратительнымъ, даже самая пѣсня пятнадцатилѣтней дѣвушки!
   Видите ли здѣсь птичку, у ней на крылѣ грязь, вы сорвали красивый цвѣтокъ, обоняете, отъ него смрадъ.
   

XVII.

   О! Еслибъ я вырвался, какъ помчался бы я по полямъ!
   Нѣтъ, зачѣмъ бѣжать. Станутъ смотрѣть и подозрѣвать. Напротивъ, иди тихо, поднявши голову, припѣвая, надѣнь какій нибудь старый голубый армякъ съ красными узорами, который совершенно измѣняетъ наружность человѣка. Въ такихъ армякахъ ходятъ всѣ огородники, живущіе вокругъ города.
   Я помню, невдалекѣ отъ Аркеля, семью густыхъ деревъ у одного болота, куда, бывши въ училищѣ, приходилъ я съ товарищами своими по четвергамъ ловить лягушекъ. Здѣсь-то спрятался бы я до вечера.
   При наступленіи ночи, пустился бы я снова въ дорогу, и пошелъ бы въ Винценъ. Нѣтъ, туда не пустила бы рѣка. Я пошелъ бы въ Арпажонъ. Было бы лучше свернуть на Сенжерменскую дорогу, и идти въ Гавръ, а тамъ сѣсть на корабль, и ѣхать въ Англію. Пусть такъ; но я прихожу въ Лонжоли, проходитъ жандармъ, спрашиваетъ у меня пашпорта..... я погибъ! Ахъ, несчастный мечтатель, прежде разломай окружающую тебя стѣну, въ которой толщины три фута! Смерть! Смерть!
   Не я ли приходилъ совершеннымъ ребенкомъ сюда, въ Бисетръ, смотрѣть на большій колодецъ и сумасшедшихъ!
   

ХѴШ.

   Между тѣмъ, какъ я писалъ всё сіе, ночникъ поблѣднѣлъ, наступилъ день, часы на тюремной церквѣ пробили шесть разъ.
   Что это значитъ? темничный стражъ вошелъ ко мнѣ, снялъ шляпу, поклонился мнѣ, извинился, что безпокоилъ меня, и смягчая, сколько могъ, грубый свой голосъ, спросилъ, чего желалъ я на завтракъ?
   Я задрожалъ. Уже ли сегодня?
   

XIX.

   Сегодня!
   Самъ Директоръ тюрьмы посѣтилъ меня, и спросилъ, въ чемъ могъ мнѣ угодить, или быть полезнымъ; изъявилъ желаніе, чтобъ я былъ доволенъ и имъ и его подчиненными; освѣдомился, съ выраженіемъ участія, здоровъ ли я и какъ провелъ ночь, уходя, назвалъ меня Милостивымъ Государемъ.
   Сегодня!
   

XX.

   Тюремщикъ не думаетъ, чтобъ я ропталъ на него и его помощниковъ. Онъ правъ, съ моей стороны было бы дурно роптать; они исполняли свою обязанность, тщательно стерегли меня, да и, входя и уходя, соблюдали учтивость. Какъ же не быть мнѣ довольнымъ?
   Тюремный стражъ, съ привѣтливою своей улыбкою, ласковыми словами, вкрадчивыми и испытующимъ взоромъ, толстыми и широкими руками, есть олицетворенная тюрьма, Бисетръ, сдѣлавшійся человѣкомъ. Около меня всё тюрьма, я нахожу тюрьму во всѣхъ видахъ, въ видѣ человѣка, въ видѣ рѣшетки, въ видѣ желѣзнаго запора. Сія стѣна тюрьма изъ камня, сія дверь тюрьма изъ дерева, сіи стражи тюрьма изъ плоти и костей. Тюрьма есть родъ существа ужаснаго, полнаго, недѣлимаго, полудомъ и получеловѣкъ. Я жертва ея; она тѣснитъ меня, обвивается около меня всѣми своими изгибами, держитъ меня въ гранитнымъ стѣнахъ своихъ, прячетъ меня къ себѣ подъ желѣзные замки, и надзираетъ за мною глазами тюремщика;
   Ахъ, я несчастный! что станется, что сдѣлаютъ со мною?
   

XXI.

   Теперь я спокоенъ, всё кончилось, кончилось хорошо. Мучительное недоумѣніе, въ которое повергнулъ меня приходъ Директора, миновалось. Признаюсь, я надѣялся еще... Теперь, слава Богу, я не надѣюсь больше.
   Вотъ что случилось:
   Въ ту самую минуту, какъ пробило половина седьмаго часа,-- нѣтъ, тогда было полчетверти,-- дверь въ мою горницу отворилась. Вошелъ сѣдый старикъ, въ сѣромъ короткомъ сертукѣ. Онъ разстегнулъ свой камзолъ, я увидѣлъ рясу, манжеты. Это былъ Священникъ, но не тюремный Духовникъ, вотъ что не обѣщало мнѣ добра.
   Онъ сѣлъ противъ меня съ благосклонною улыбкой, покачалъ головою и обратилъ глаза вверхъ. Сынъ мой, сказалъ онъ мнѣ, приготовился ли ты?
   Я отвѣчалъ ему слабымъ голосомъ: Я не приготовился, а готовъ.
   Между тѣмъ въ глазахъ у меня потемнѣло, холодный потъ выступилъ изо всѣхъ моихъ членовъ, я чувствовалъ что виски у меня налились кровью, и въ ушахъ шумѣло.
   Я качался на своемъ стулѣ, какъ сонный, а добрый старецъ говорилъ. По крайней мѣрѣ мнѣ такъ казалось, и я какъ будто помню, что губы его двигались, глаза сверкали.
   Дверь отворилась въ другій разъ, стукъ запоровъ прервалъ мое оцѣпенѣніе и его разговоръ. Родъ господчика въ черномъ платьѣ, въ сопровожденіи Директора тюрьмы, вошелъ и поклонился мнѣ низко. У него на лицѣ нѣсколько изображалась та искуственная печаль, которою отличаются чиновники, употребляемые при погребальныхъ торжествахъ. Онъ держалъ свитокъ бумаги.
   Милостивый Государь, сказалъ онъ мнѣ, со свѣтской улыбкою, я Придворный Королевскій Приставъ въ Парижѣ. Честь имѣю представиться вамъ отъ имени Генералъ-Прокурора.
   Первый ударъ миновался. Всё мужество мое возвратилось.
   Итакъ господинъ Генералъ-Прокуроръ, отвѣчалъ я ему, требовалъ такъ настоятельно головы моей? Я не заслуживаю того, чтобы онъ писалъ ко мнѣ. Надѣюсь, что смерть моя доставитъ ему великое удовольствіе; потому что мнѣ горько думать, чтобы онъ столько домогался оной, бывъ къ тому равнодушнымъ.
   Я выслушалъ всё сіе, и присовокупилъ твердымъ голосомъ: извольте читать, сударь?
   Онъ началъ читать, мнѣ длинную бумагу, припѣвая на каждой строкѣ, и останавливаясь на каждомъ словѣ. Это было отверженіе моей жалобы.
   -- Приговоръ будетъ исполненъ сегодня на Гревской площади, примолвилъ онъ, по окончаніи чтенія, не поднимая глазъ со своей бумаги. Мы поѣдемъ въ половинѣ восьмаго часа въ Палату. -- Будьте такъ добры, сударь, поѣзжайте со мною.
   Нѣсколько минутъ уже я слушалъ его. Директоръ разговаривалъ со Священникомъ; Приставъ не сводилъ глазъ со своей бумаги; я глядѣлъ на отворенную дверь... -- Ахъ! несчастный! въ корридорѣ четыре стрѣлка.
   Приставъ повторилъ свой вопросъ, и въ этотъ разъ уже взглянулъ на меня. -- Когда вамъ угодно, отвѣчалъ я ему.
   Опъ поклонился мнѣ, сказавъ: -- чрезъ полчаса я буду имѣть честь придти за вами.
   Меня оставили однаго.
   Боже мой! Дайте мнѣ средство уйти! Какое нибудь средство! Мнѣ должно вырваться? Должно! Теперь же! Въ ворота, въ окна, по кровлѣ! Пусть хоть придется мнѣ измождиться за перекладинами!
   О бѣшенство! Демоны! Проклятіе! Нужны цѣлые мѣсяцы и хорошія орудія, чтобы сдѣлать въ сей стѣнѣ проломъ, а въ моемъ распоряженіи нѣтъ ни гвоздя, ни часа.
   

XXII.
Изъ тюрьмы, находящейся въ домѣ Палаты.

   Вотъ уже я переведенъ, какъ говорится на судебномъ языкѣ. Но не излишне будетъ разсказать мое путешествіе.
   Бьетъ половина осьмаго часа, и Приставъ является ко мнѣ снова. Я ожидаю васъ, сударь, сказалъ онъ мнѣ. Увы! Не одинъ онъ!
   Я всталъ, сдѣлалъ шагъ; мнѣ казалось, что я не въ силахъ ступить еще разъ, столько-то отяжелѣла моя голова, и ослабѣли мои ноги; однако я оправился и пошелъ довольно твердо. Выходя изъ своего чyлaнa, я бросилъ окрестъ себя послѣдній взглядъ. Я любилъ свою тюрьму, она остается послѣ меня пустою и отворенною: это не идетъ къ тюрьмѣ,
   Впрочемъ, она останется въ такомъ положеніи не надолго. Сегодня ждутъ сюда кого-то, говорили тюремщики, одного, приговореннаго къ смерти, надъ которымъ производился теперь судъ.
   При поворотѣ изъ корридора, тюремный Священникъ присоединился къ намъ. Онъ только что кончилъ свой завтракъ.
   При выходѣ моемъ изъ тюрьмы, Директоръ взялъ меня дружески за руку, и къ стражѣ моей прибавилъ еще четырехъ инвалидовъ.
   У дверей больницы, одинъ умиравшій старикъ закричалъ мнѣ: До свиданія!
   Мы вышли на дворъ. Я вздохнулъ свободно, будто ожилъ.
   Мы шли на воздухѣ недолго. На первомъ дворѣ стояла почтовая карета, таже самая, въ которой я пріѣхалъ; это было родъ продолговатой одноколки въ двухъ отдѣленіяхъ, соединявшихся поперечною рѣшеткою изъ столь частыхъ желѣзныхъ проволокъ, что можно было почесть ее вытканною. Въ отдѣленіяхъ сихъ двѣ двери; въ одномъ впереди, а въ другомъ позади одноколки, и все въ ней такъ нечисто, такъ полиняло, что нищенская таратайка, въ сравненіи съ нею, торжественная карета.
   Прежде, нежели похоронилъ я себя въ сей могилѣ о двухъ колесахъ, взглянулъ на дворъ тѣмъ отчаяннымъ взоромъ, предъ коимъ, кажется стѣны должны бы разрушиться. На дворѣ, который походилъ на небольшую площадь и усаженъ былъ деревами, собралось еще болѣе зрителей, нежели для галерныхъ невольниковъ. Вотъ ужъ и любопытные!
   Въ день отправленія колодниковъ, шелъ дождь, какій бываетъ осенью, пронзительный и холодный; онъ идетъ еще и теперь, не перестанетъ конечно во весь день, переживетъ и меня.
   Дороги. были избиты, дворъ полонъ грязи и воды. Мнѣ пріятно было видѣть, какъ толпа народа пресмыкалась въ семъ болотѣ.
   Приставъ и одинъ жандармъ вошли въ передній флигель, Священникъ и я съ другимъ жандармомъ въ задній отдѣлъ дома. Четыре конныхъ жандарма окружали карету. Итакъ, кромѣ кучера, восемь человѣкъ для одного.
   Когда я шелъ по лѣстницѣ, какая-то сѣроглазая старуха сказала: "на этихъ мнѣ еще пріятнѣе смотрѣть, нежели на галерныхъ невольниковъ."
   Вѣрю. Зрѣлище приговореннаго къ смерти легче окинуть однимъ взглядомъ, оно скоро оканчивается, и на оное удобно смотрѣть. Тутъ не развлекаетесь вы ничѣмъ. Передъ вами одинъ человѣкъ, и ему одному такая же мѣра бѣдствій, какъ всѣмъ колодникамъ вмѣстѣ, только муки сіи соединены въ одну точку.
   Карета, покачнулась. Проѣзжая подъ сводомъ главныхъ воротъ, издала она глухій шумъ, потомъ отворилась у подъѣзда, и тяжелыя ворота Бисетра захлопнулись снова. Я чувствовалъ, что меня понесли, но пребывалъ въ оцѣпенѣніи, подобно человѣку, который въ безпамятствѣ и слышитъ, какъ погребаютъ его. Я слушалъ звонъ колокольчиковъ, висѣвшихъ на шеяхъ у почтовыхъ лошадей; онъ отдавался въ ушахъ моихъ глухо, но мѣрными звуками и съ разстановками; я слушалъ шумъ по мостовой обитыхъ желѣзомъ колесъ, стукъ каретнаго сундука въ рытвинахъ, громкій топотъ жандармскихъ лошадей вокругъ кареты, свистъ бича. Мнѣ казалось, что меня несло впередъ.
   Сквозь рѣшетку окна, сдѣланнаго на верху прямо противъ меня, глаза мои остановились на надписи, начертанной большими буквами надъ главною дверью Бисетра: Домъ Призрѣнія Старости.
   -- Боже мой! сказалъ я самъ себѣ, кажется, что есть люди, которые и здѣсь достигаютъ старости.
   Какъ будто въ просонкахъ, я придавалъ мысли сей разныя значенія въ своемъ умѣ, разтерзанномъ горестію. Вдругъ карета, поворачивая на большую дорогу изъ улицы, ведущей въ Бисетръ, перемѣнила карету, и глазамъ представились башни на церкви во имя Богородицы, чуть-чутъ синѣя въ густомъ туманѣ, поглощавшемъ Парижъ. Вмѣстѣ съ симъ, и направленіе ума моего измѣнилось; я сдѣлался такою же машиной, какъ и карета. Мысль о Бисетрѣ смѣнилась мыслію о башняхъ на церкви Богородицы. Кто будетъ стоятъ на башнѣ, гдѣ развѣвается флагъ, тотъ увидитъ хорошо, сказалъ я самъ себѣ, съ глупою улыбкою.
   Кажется, въ это время Священникъ началъ опять говорить со мною; я не прерывалъ его. Бъ ушахъ моихъ раздавался уже шумъ колесъ, лошадиный топотъ, свистъ бича. Слова Священника только прибавили шума.
   Я слушалъ въ молчаніи сіе паденіе однозвучныхъ словъ, которыя, подобно журчанію источника, усыпляли меня, и мелькали предъ мысленными очами моими, безпрестанно измѣняясь и оставаясь всё такими же, какъ искривленные вязы на большихъ дорогахъ; вдругъ тонкій, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, грубый голосъ Пристава, сидѣвшаго впереди, потрясь меня.
   -- Ну чтожъ! Господинъ Аббатъ, сказалъ онъ почти весело, не знаете ли чего-нибудь новаго?
   Съ сими словами обращался онъ къ Священнику.
   Духовникъ, не перестававшій говорить мнѣ ни на минуту, и оглушаемый каретою, не давалъ отвѣта.
   -- Э! Э! началъ опять говорить Приставъ, возвышая голосъ, чтобы покрыть шумъ колесъ: Адская карета!
   Адская! въ самомъ дѣлѣ.
   Онъ продолжалъ:
   -- Въ этомъ шумѣ, ей-ей, не услышишь и другъ друга. Но объ чемъ началъ я рѣчь? Сдѣлайте милость, Господинъ Аббатъ, скажите мнѣ, объ чемъ я началъ говорить! Ахъ! Знаете ли вы важную Парижскую новость нынѣшняго дня?
   Я задрожалъ, какъ будто говорилъ онъ обо мнѣ.
   -- Нѣтъ, сказалъ Священникъ, услышавъ наконецъ сдѣланный ему вопросъ, у меня не было времени прочитать сегодня утромъ журналы; я посмотрю вечеромъ, Когда я занятъ весь день, какъ теперь, то приказываю швейцару оставлять у себя мои журналы, и читаю ихъ, возвратясь домой.
   -- Не можетъ быть! возразилъ Приставъ, вы вѣрно знаете эту Парижскую новость, новость сегоднишняго утра!
   Я началъ говорить: Кажется, я знаю сію новость.
   Приставъ поглядѣлъ на меня: Вы! Точно!
   -- Въ такомъ случаѣ, какъ думаете вы объ этомъ?
   -- Вы любопытны! сказалъ я ему.
   -- Почему, сударь? возразилъ Приставъ. О политикѣ каждый думаетъ по своему. Изъ уваженія къ вамъ, я увѣренъ, что и у васъ свое мнѣніе. Что касается до меня, то я совершенно согласенъ, чтобы національная гвардія была возобновлена. Я былъ въ полку сержантомъ, и ей Богу, было весело.
   Я прервалъ его. Я не полагалъ, чтобъ дѣло шло объ этомъ.
   -- А объ чемъ же? вы говорили, что знаете новость.
   -- Я разумѣлъ другую новость, которою Парижъ также занимается сегодня.
   Глупецъ не понялъ; любопытство его пробудилось. Другую новость? Гдѣ могли вы собрать столько новостей? Объяснитесь; ради Бога, почтенный мой, о какой новости вы говорили? Не знаете ли вы этого, Господинъ Аббатъ? Не разсказывали ли вамъ о томъ подробнѣе? Сообщите мнѣ, прошу васъ. Въ чемъ дѣло?... Признаюсь, люблю новости, я разсказываю ихъ Господину Президенту, а это забавляетъ его.
   Онъ наговорилъ множество подобнаго вздора, оборачиваясь поперемѣнно то къ Священику, то ко мнѣ, а я, вмѣсто всякаго отвѣта; пожималъ только плечами.
   -- Да объ чемъ думаете вы, сказалъ онъ мнѣ?
   -- Я думаю, отвѣчалъ я, что сегодня вечеромъ не буду уже думать.
   -- Вотъ объ чемъ, возразилъ онъ; право, вы слишкомъ печальны! Господинъ Koстень разговаривалъ.
   Потомъ, нѣсколько помолчавъ: Я везъ Господина Папавуана, онъ былъ въ своей бобровой шапочкѣ, и курилъ сигарку. Что касается до Лярошельскихъ молодцевъ, то они разговаривали только между собою; но всё же разговаривали.
   Онъ еще остановился, потомъ продолжалъ:
   Глупцы! Мечтатели! Они, казалось, всѣхъ презирали. Но вы, ей-ей, очень задумчивы, молодой человѣкъ.
   -- Молодый человѣкъ! сказалъ я ему: я старѣе васъ; съ каждою новой четвертью часа, дѣлаюсь я старѣе цѣлымъ годомъ.
   Онъ оборотился, поглядѣлъ на меня нѣсколько минутъ съ глупымъ удивленіемъ, потомъ началъ шутить не кстати.
   -- Полно, вы смѣетесь! Старѣе меня! Да я гожусь вамъ въ дѣды.
   Я не намѣренъ смѣяться, отвѣчалъ я ему сурово.
   Онъ открылъ свою табакерку.
   -- Не сердитесь, любѣзнѣйшій мой; понюхайте табаку, и не помните зла.
   -- Не бойтесь; мнѣ не долго помнить зло;
   Въ эту минуту, табакёрка его, которую подавалъ онъ мнѣ, встрѣтилась съ раздѣлявшею насъ рѣшеткою. Карета ударилась въ ухабъ, и табакерка, отскочивъ отъ рѣшетки; упала къ ногамъ жандарма безъ крышки и табаку.
   -- Проклятая рѣшетка! вскричалъ Приставъ.
   Онъ оборотился ко мнѣ.
   -- Скажите! Не ужасно ли мое несчастіе? Я потерялъ весь свой табакъ!
   -- Я теряю болѣе вашего, отвѣчалъ я съ усмѣшкою.
   Онъ старался собирать свой табакъ; ворча сквозь зубы: Болѣе моего! это легко сказать. Безъ табаку до Парижа! Ужасно!
   Духовникъ сказалъ ему нѣсколько утѣшительныхь словъ, и, не знаю, отъ того ли, что я былъ слишкомъ углубленъ въ себя, но мнѣ показалось, что слова сіи были продолженіемъ проповѣди, которой начало говорено было мнѣ. Мало по малу завязался разговоръ между Священникомъ и Приставомъ; я далъ имъ разговаривать, а самъ началъ размышлять.
   При подъѣздь къ заставѣ, послышался мнѣ необычайный шумъ: конечно я былъ въ размышленіи.
   Карета остановлена была на нѣсколько времени таможеннымъ дозоромъ. Городскіе досмотрщики освидѣтельствовали оную. Еслибъ вели на бойню барана или быка; то надо было бы поплатиться; но привилегія на человѣческую голову дается безъ платы. Мы проѣхали.
   Миновавъ бульваръ, лошади побѣжали скорою рысью по старымъ извилистымъ улицамъ предмѣстья Сен-Марсо, и, такъ называемымъ, городскимъ, которыя вьются и пересѣкаютъ одна другую, какъ тысячи стезей въ муравейникѣ. По мостовой узкихъ сихъ улицъ карета покатилась такъ скоро и съ такимъ стукомъ, что наружный шумъ совсѣмъ нё доходилъ уже до моего слуха. Когда я взглядывалъ въ маленькое четыреугольное окно своего экипажа, то мнѣ казалось, что толпы прохожихъ останавливались и смотрѣли на мою карету, а ребятишки стаями бѣжали за нею. На перекресткахъ видѣлись мнѣ также, тамъ мущина, здѣсь старуха въ рубищахъ, иногда оба вмѣстѣ; въ рукахъ у нихъ было по пуку печатныхъ листовъ, которые прохожіе хватали наперерывъ, открывая уста, какъ бы хотѣли издать громкій крикъ.
   Въ домѣ Палаты пробило половина девятаго часа, когда мы въѣхали на дворъ находящейся въ ономъ тюрьмы. При видѣ огромной лѣстницы, мрачной часовни, темныхъ входовъ, я содрогнулся. Когда карета остановилась, я думалъ, что, вмѣстѣ съ тѣмъ, остановится и біеніе моего сердца.
   Я собралъ всѣ свои силы; дверь отворилась съ быстротою молніи, я выпрыгнулъ изъ подвижной тюрьмы; и устремился подъ сводъ между двумя рядами солдатъ. Гдѣ мнѣ должно было проходить, тамъ стояли уже толпы народа!
   

XXIII.

   Доколѣ я шелъ по открытымъ для всѣхъ галлереямъ судейской Палаты, то чувствовалъ себя почти на свободѣ и не терялъ бодрости; но всё мое мужество оставило меня, когда отперли предо мною низкія двери, когда я увидѣлъ потаенныя лѣстницы, скрытые выходы, длинные, душные и глухіе корридоры, куда входятъ только судьи и осужденные.
   Приставъ не отходилъ отъ меня. Священникѣ отлучился на два часа: у него были свои дѣла.
   Меня отвели въ кабинетъ Директора, которому Приставъ и сдалъ меня. Это былъ обмѣнъ. Директоръ попросилъ его подождать немного, говоря, что у него была дичь, для сдачи ему, съ тѣмъ, чтобы отвезти ее немедленно въ Бисетръ въ той же каретѣ, въ которой онъ пріѣхалъ. Подъ дичью сей подразумѣвалъ онъ, безъ сомнѣнія, приговореннаго къ смерти, которому надлежало спать на оставшемся послѣ меня пукѣ соломы, Хорошо, сказалъ Приставъ Директору, я подожду нѣсколько времени; мы кончимъ вдругъ два дѣла, и кстати.
   Между тѣмъ помѣстили меня въ маленькій кабинетъ, смежный съ кабинетомъ Директора. Здѣсь оставили меня одного, заперевъ крѣпко.
   Не знаю; объ чемъ я думалъ и сколько времени былъ тамъ, какъ вдругъ грубый и громкій хохотъ, раздавшійся у моего уха, вывелъ меня изъ задумчивости.
   Съ трепетомъ поднялъ я глаза. Я находился въ горницѣ уже не одинъ: со мною былъ другій, человѣкъ лѣтъ пятидесяти пяти, средняго роста, въ морщинахъ, горбатый, полусѣдый, широкоплечій, косый, сѣроглазый, съ злобною усмѣшкою на лицѣ, запачканный, въ лохмотьѣ, полунагій, отвратительнаго вида. Я не замѣтилъ, когда онъ вошелъ; какъ будто дверь отворилась, извергла его, и снова захлопнулась, а меня тутъ и не было. Ахъ! Еслибъ смерть застигла меня такимъ образомъ.
   Нѣсколько секундъ я и незнакомецъ смотрѣли другъ на друга пристально: онъ съ прежнимъ смѣхомъ, похожимъ на хрипѣніе; я полуизумленный, полуиспуганный.
   -- Кто вы? сказалъ я ему наконецъ.
   -- Смѣшный вопросъ! отвѣчалъ онъ. Кусокъ мяса.
   -- Кусокъ мяса! Что это значитъ? Вопросъ сей умножилъ его веселости.
   -- Это значитъ, вскричалъ онъ, захохотавъ громко, что палачь будетъ играть моею головою черезъ шесть недѣлъ, точно такъ какъ съ твоею черезъ шесть часовъ. А! А! Теперь видно ты понялъ.
   Въ самомъ дѣлѣ, я поблѣднѣлъ, и волосы мои поднялись дыбомъ: это былъ приговоренный въ тотъ день къ смерти, тотъ самый, котораго ожидали въ Бисетръ, мой наслѣдникъ,
   Онъ продолжалъ:
   Чего хочешь ты? Вотъ моя исторія: я сынъ славнаго вора; жаль, что палачь потрудился однажды повязать ему галстукъ. Тогда много было работы висѣлицѣ. Шести лѣтъ, остался я безъ отца и матери; лѣтомъ я валялся въ пыли у дорогъ, и проѣзжавшіе выбрасывали мнѣ изъ почтовыхъ экипажей своихъ по копѣйкѣ, зимой я ходилъ по грязи босый, подувая въ покраснѣвшіе свои пальцы; штаны мои были въ лохмотьѣ. На десятомъ году, началъ я употреблять свои руки въ дѣло, то опорожнивалъ карманъ, то кралъ шинель; десяти лѣтъ былъ я плутомъ; потомъ вошелъ въ связи; на осъмнадцатомъ, былъ я отъявленнымъ воромъ, вломился въ лавку, поддѣлалъ ключь. Меня поймали. Я былъ уже на возрастѣ; меня отправили на галеры. На галерахъ худо: спишь на доскѣ, пьешь одну воду, ѣшь черный хлѣбъ, таскаешь цѣпное ядро, которое ни къ чему, вѣчно подъ палочными ударами и на солнечномъ жару. Въ добавокъ, обрѣютъ тебя, а у меня были прекрасные каштановые волосы..... Но не жалѣю! Я пожилъ, въ пятнадцать лѣтъ и безъ того они вылѣзли бы! Мнѣ было тридцать два года: однажды, поутру, дали мнѣ видъ и шестьдесятъ шесть франковъ, которые накопилъ я въ продолженіи пятнадцатилѣтняго моего пребыванія на галерахъ, работая по шестнадцати часовъ въ день, до тридцати дней въ мѣсяцъ, по двенадцати мѣсяцевъ въ годъ. Все равно, я хотѣлъ быть честнымъ человѣкомъ съ шестьюдесятью шестью франками, и подъ моимъ рубищемъ скрывалось бодѣе благородныхъ чувствованій, нежели сколько ихъ есть подъ рясою Аббата. Но проклятый паспортъ! Онъ былъ желтаго цвѣта, и внизу было написано на немъ: освобожденный колодникъ. Я долженъ былъ показывать его вездѣ, гдѣ проходилъ, и представлять разъ въ недѣлю начальству того мѣста, гдѣ останавливался. Прекрасный аттестатъ! Я былъ пугалищемъ; при видѣ меня, маленькія дѣти разбѣгались, всякой запиралъ двери и никто не хотѣлъ давать мнѣ работу. Я проѣлъ свои шестъдесятъ франковъ; а надо было прокармливать себя. Я показывалъ, что мои руки годны къ работѣ, затворяли двери. Я вызывался работать цѣлый день за пятнадцать, за десять, за пять копѣекъ. Всё напрасно. Что дѣлать? однажды я былъ голоденъ, выбилъ стекло у булочника, и схватилъ хлѣбъ, а булочникъ схватилъ меня; я не съѣлъ хлѣба, а меня послали навсегда на галеры, и выжгли на плечѣ три буквы; я покажу ихъ тебѣ, ежели хочешь. Такое наказаніе называется повторительнымъ. И вотъ я опять на галерахъ, опять въ Тулонѣ, но въ этотъ разъ уже съ приговоренными на вѣчную галерную работу. Надо было уйти. Оставалось только проломать три стѣны, и перерѣзать двѣ цѣпи: у меня былъ гвоздь, и я ушелъ. Выпалили изъ пушки, въ знакъ тревоги; ибо наша братья ходитъ въ красномъ, какъ Римскіе Кардиналы, и, при отправленіи нашемъ, палятъ изъ пушекъ. Порохъ попалъ въ воробьевъ. На сей разъ не было у меня желтаго паспорта, но не было и денегъ. Я встрѣтился съ товарищами, которые или также выжили свое время, или были въ бѣгахъ. Начальникъ ихъ пригласилъ меня въ товарищество къ нимъ; они убивали по большимъ дорогамъ. Я принялъ предложеніе, и началъ убивать, чтобы жить. Я подстерегалъ то дилижансъ, то почтовую карету, то ѣхавшаго верхомъ торговца быками. Мы брали деньги, бросали скотъ или карету, а людей хоронили подъ деревами, стараясь особенно, чтобы невидно было ногъ, потомъ утаптывали сугробъ, отъ чего не замѣтно было, что землю недавно разрывали. Въ такихъ-то занятіяхъ я состарѣлся, жилъ въ кустарникахъ, спалъ подъ открытымъ небомъ, скрываясь отъ преслѣдованія изъ лѣса въ лѣсъ, но по крайней мѣрѣ былъ на свободѣ и принадлежалъ себѣ самому. Все кончится такъ или иначе. Однажды, ночью, жандармы словили насъ. Товарищи мои убѣжали, но я былъ старѣе, и остался въ сѣтяхъ у сихъ ловцевъ, у которыхъ шляпы съ галунами. Меня привели сюда. Я миновалъ уже всѣ ступени, кромѣ одной. Украсть платокъ, и убить человѣка, я считалъ уже за одно, мнѣ оставался только эшафотъ. Думать было не время. Я начиналъ старѣться, и дѣлался неспособнымъ ни къ чему. Отецъ мой попалъ на висѣлицу, я же удаляюсь на гильётину. -- Вотъ, братъ.
   Я слушалъ его въ окаменѣніи. Онъ началъ смѣяться громче прежняго, и хотѣлъ взять меня зa руку. Я отскочилъ съ ужасомъ,
   -- Другъ мой, сказалъ онъ мнѣ, кажется, что ты не изъ храбрыхъ. Не покажись трусомъ передъ смертью: послушай, тяжело идти на Гревскую площадь; но мигомъ всё оканчивается. Право, я не сталъ бы: жаловаться, еслибъ и мнѣ отрубили голову сегодня же. При насъ былъ бы одинъ и тотъ же Священникъ; а на плаху я легъ бы и послѣ тебя. Видишь ли, я добрый малый, Гм? Скажи, согласенъ ли ты? Будь мнѣ другомъ!
   Онъ подвинулся ко мнѣ еще на шагъ.
   -- Милостивый Государь, отвѣчалъ я ему, отталкивая его, покорно благодарю.
   Онъ опять засмѣялся,
   -- A! A! Сударь, вы Маркизъ? Маркизъ!
   Я прервалъ его. Другъ мой, мнѣ нужно собраться съ мыслями, оставь меня.
   Торжественность словъ моихъ вдругъ сдѣлала его задумчивымъ. Онъ покачалъ сѣдою и почти безволосою своей толовою, потомъ, изрывая ногтями косматую грудь свою, выставивщуюся изъ подъ разкрывшейся рубашки; Понимаю, проворчалъ онъ, сквозь зубы; Священникъ, къ дѣлу!....
   Потомъ, нѣсколько помолчавъ.
   Послушайте, сказалъ онъ мнѣ почти съ робостію, вы Маркизъ, это очень хорошо; пока васъ прекрасный сертукъ, въ которомъ красоваться вамъ недолго! Палачь возьметъ его. Отдайте мнѣ сертукъ, я продамъ его, и куплю табаку..
   Я снялъ съ себя сертукъ, и отдалъ ему. Онъ началъ хлопать руками, радуясь, какъ дитя; увидя же, что я былъ въ одной рубахѣ, и дрожалъ отъ холода: -- Вы озябли, сударь, вотъ вамъ, надѣньте; идетъ дождь, вы обмокните; да и на телегѣ надо сидѣть въ благопристойномъ платьѣ.
   Говоря такимъ образомъ, онъ снималъ съ себя толстый жилетъ изъ сѣрой шерсти, и надѣвалъ на меня; я не противился"
   Я прислонился къ стѣнѣ, и не въ силахъ выразить впечатлѣнія, которое производилъ на меня этотъ человѣкъ. Онъ сталъ, разсматривать сертукъ, который я далъ ему, и ежеминутно вскрикивалъ отъ радости. Карманы совсѣмъ новые!... Воротникъ не вытерся!... Мнѣ дадутъ за этотъ сертукъ, по крайней мѣрѣ, пятнадцать франковъ. Какое счастье! Табаку на всѣ шесть недѣль!
   Отворилась дверь. Пришли за нами обоими; меня надлежало вести въ горницу, въ которой приговоренные къ смерти ожидаютъ смертнаго часа, его отправить въ Бисетръ. Онъ сталъ весело въ срединѣ назначеннаго для сопровожденія его конвоя, и говорилъ жандармамъ: смотрите, не ошибитесь: мы обмѣнялись платьемъ; не сочтите меня за сего господина. Право, теперь это мнѣ не кстати, у меня есть на что купить табаку.
   

XXIV.

   Закоснѣлый злодѣй отнялъ у меня сepтукъ, такъ, отнялъ, я не отдавалъ ему онаго; онъ оставилъ мнѣ рубище, свой позорный жилетъ. На кого буду я похожъ?
   Я далъ ему взять свой сертукъ, но не по безпечности или изъ жалости. Нѣтъ, онъ былъ сильнѣе меня. Ежели бы я сталъ противиться, онъ далъ бы мнѣ почувствовать силу жиловатыхъ своихъ рукъ.
   Жалость! Нѣтъ, я дрожалъ отъ злости, я удавилъ бы собственными своими руками стараго сего изверга, растопталъ бы его своими ногами.
   Сердце мое кипитъ гнѣвомъ, оно ожесточилось. Желчь разлилась во мнѣ. Передъ смертью дѣлается злымъ.
   

XXV.

   Меня привели въ тѣсную комнату, въ которой не было ничего, кромѣ четырехъ стѣнъ, темнаго рѣшетчатаго окна и двери со множествомъ желѣзныхъ запоровъ, всё это весьма естественно.
   Я потребовалъ стола, стула и всего, что нужно для письма. Желаніе мое было исполнено.
   Я потребовалъ кровати. Тюремщикъ поглядѣлъ на меня съ удивленіемъ, какъ бы желая сказать: На что?
   Однако поставили въ углу кровать на ремняхъ. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, пришелъ жандармъ; и расположился въ такъ называемой; ими моей горницѣ. Не боятся ли, что я удавлюсь ремнями?
   

ХХѴІ.

   Десять часовъ!
   O бѣдная моя дочь! Несчастная моя малютка! Еще шесть часовъ, и меня не будетъ! Меня отправятъ, какъ нѣкій гадъ, въ Анатомическій Театръ, бросятъ на холодный столъ, голову вскроютъ, туловище разсѣкутъ, остатками наполнятъ гробъ, и всё отправятъ въ Кламаръ.
   Вотъ что сдѣлаютъ съ твоимъ отцемъ люди, изъ коихъ ни одинъ не питаетъ ко мнѣ ненависти, которые всѣ жалѣютъ и могли бы спасти меня. Они умертвятъ меня, понятно ли тебѣ это, Маша? умертвятъ меня хладнокровно, торжественно, для общаго блага! Ахъ! Великій Боже!
   Бѣдная малютка! Отецъ твой любилъ тебя, цѣловалъ бѣлую и благоуханную твою шейку, разбиралъ безпрестанно локоны волосъ твоихъ, какъ шелкъ, бралъ пригожее и круглое твое личико въ свою руку, качалъ тебя на своихъ колѣнахъ, а вечеромъ складывалъ рученки твои и училъ тебя молиться Богу;
   Но теперь, кто будетъ оказывать тебѣ всё это? Кто станетъ любить тебя? Всѣ дѣти твоего возраста будутъ имѣть отцевъ, у одной тебя отца не будетъ. Какъ отвыкать тебѣ, дитя мое, отъ новаго года, подарковъ, красивыхъ игрушекъ, конфектовъ и поцѣлуевъ?-- Какъ отвыкать тебѣ, несчастная сиротка, отъ питья и пищи?
   О! Если бы Присяжные только увидѣли ее, милую малютку мою Машу! Они поняли бы, что не должно умерщвлять отца трехлѣтняго дитяти.
   A когда она выростетъ, ежели только доживетъ до того времени, что станется съ нею? Отецъ ея будетъ жить въ памяти Парижанъ. Я и имя мое будутъ ей пятномъ, ее обременятъ презрѣніемъ, заклеймятъ печатью отверженья и позора, и кто будетъ виновникомъ сего? Я, я, прилѣпленный къ ней всѣми чувствованіями сердца своего. О возлюбленная малютка моя, Маша! Ужели въ самомъ дѣлѣ будешь ты стыдиться и ужасаться меня?
   Несчастный! Сколь великое преступленіе совершилъ я! Къ чему принуждаю согражданъ своихъ!
   О! Уже ли въ самомъ дѣлѣ умру я прежде захожденія солнца? Уже ли правда, что со мною это случится? Глухій шумъ кликовъ раздается вокругъ сихъ стѣнъ, волны ликующаго народа спѣшатъ на набережныя, жандармы приготовляются въ своихъ казармахъ, вотъ и Священникъ въ черной рясѣ, и еще сто-то съ багровыми руками; и всё это для меня! И умереть долженъ я, тотъ самый я, который здѣсь, который живётъ, движется, дышетъ, сидитъ у сего стола, похожаго на прочіе столы, и пригоднаго и для другаго мѣста; словомъ, я, тотъ я, къ которому я прикасаюсь, котораго я чувствую, и на чьемъ платьѣ сіи изгибы!
   

XXVII.

   По крайней мѣрѣ, ежели бы я зналъ строеніе того, на чемъ мнѣ должно погибнуть, или хотя бы постигалъ, какъ буду умирать! Но все это мнѣ неизвѣстно; о ужасъ!
   Названіе самой вещи: страшно, и я не понимаю, какъ могъ до сихъ поръ писать и произносить оное.
   Складъ десяти сихъ буквъ, ихъ видъ, ихъ очеркъ возбуждаетъ мысль ужасную, и врачь несчастія, изобрѣтшій самое орудіе, какъ бы нарочно для сего, родился.
   Образъ, представляемый мною подъ симъ отвратительнымъ словомъ, неясенъ, неопредѣленъ, и тѣмъ болѣе ужасенъ. Каждый слогъ есть какъ будто часть машины. Чудовищный ея составъ я созидаю и разрушаю въ умѣ своемъ безпрестанно.
   Не смѣю спросить объ ней; но мучительно не знать, что такое она, и какъ приводится въ движеніе. Кажется, тутъ есть подъемная доска, и должно лечь внизъ лицемъ... Ахъ! волосы мои побѣлѣютъ прежде, нежели свалится съ меня голова.
   

ХХѴШ.

   Однако мнѣ удалось однажды быть свидѣтелемъ такаго случая.
   Однимъ утромъ, около одинадцати часовъ, ѣхалъ я по Гревской площади въ каретѣ. Вдругъ карета остановилась,
   На площади толпился народъ. Я выставилъ голову, и Гревская площадь и набережная были полны народа; женщины, мущины, дѣти стояли на подмосткахъ. Надъ головами ихъ устроивался родъ амвона изъ дерева, покрытаго красною краской, три человѣка сооружали оный.
   Въ тотъ день готовилась казнь одного приговореннаго къ смерти, для котораго и устроивали орудіе.
   Я отворотился, не успѣвъ еще увидѣть сію машину. Подлѣ кареты стояла женщина, и говорила ребенку: Посмотри! Ножъ рѣжетъ худо, края смажутъ саломъ.
   Вѣроятно и теперь дѣлаютъ тоже. Одинадцать часовъ было. Они смазываютъ края. Ахъ! Несчастный, въ нынѣшній разъ, ты не отворотишся.
   

XXIX.

   Прощеніе! Прощеніе! Можетъ быть получу я прощеніе. Король не раздраженъ на меня. Бѣгите за моимъ Адвокатомъ! Скорѣй за Адвокатомъ! Я согласенъ на галеры, на пять лѣтъ на галеры, на двадцать лѣтъ, навсегда съ краснымъ клеймомъ; но не отнимайте у меня жизни.
   Колодникъ есть по крайней мѣрѣ нѣчто движущееся взадъ и впередъ, и видитъ солнце.
   

XXX.

   Священникъ возвратился. У него сѣдые волосы, видъ весьма кроткій, доброе, почтенное лице: онъ, въ самомъ дѣлѣ, человѣкъ превосходныхъ качествъ, и образецъ благотворительности. Сегодня поутру, при мнѣ высыпалъ онъ весь свой кошелекъ въ руки заключенныхъ. Отъ чего же голосъ его не имѣетъ въ себѣ трогательнаго и не льется въ душу? Отъ чего не сказалъ онъ мнѣ еще ничего, что подѣйствовало бы на разсудокъ мой или сердце? Сегодня утромъ я былъ въ изступленіи. Я едва слышалъ, что онъ говорилъ мнѣ. Не смотря на то, слова его казались мнѣ безполезными и я пребылъ равнодушнымъ: онѣ скользили, какъ холодный дождь сей по замерзшему стеклу.
   Но при послѣднемъ его посѣщеніи, я обрадовался, увидя его. Изо всѣхъ сихъ людей, онъ одинъ остается еще для меня человѣкомъ, сказалъ я самъ себѣ, и возжаждалъ добрыхъ и утѣшительныхъ словъ.
   Мы сѣли, онъ на стулъ, я на кровать. Опъ сказалъ: Сынъ мой....-- Слово сіе отверзло мое сердце. Онъ продолжалъ:
   -- Сынъ мой; вѣришь ли ты въ Бога? -- Вѣрю, Отецъ мой, отвѣчалъ я ему.
   -- Вѣришь ли ты въ Святую Церковь Каѳолическую, Апостольскую и Римскую?
   -- Вѣрю, сказалъ я ему.
   -- Сынъ мой, возразилъ онъ, мнѣ кажется, ты не изъятъ отъ сомнѣній. Онъ началъ говоритъ, говорилъ долго, насказалъ много словъ, и когда, по мнѣнію его, всё уже высказалъ, то всталъ и, посмотрѣвъ на меня въ первый разъ отъ начатія своей рѣчи, спросилъ:-- Итакъ!
   Клянусь, что я слушалъ его сперва съ жадностью, потомъ со вниманіемъ, наконецъ съ преданностью. Я всталъ также. Прошу васъ, Отецъ мой, отвѣчалъ я ему, оставте меня одного.
   Онъ спросилъ меня: -- Скоро ли приходить опять?
   -- Я дамъ знать объ этомъ. Онъ удалился, не сказавъ ни слова; но покачалъ головою, какъ бы говоря внутренно: Безбожникъ!
   Нѣтъ, какъ низко я ни упалъ; но я не безбожникъ, свидѣтельствуюсь Богомъ, что вѣрю въ Него. Что сказалъ мнѣ сей старецъ? Я не слышалъ отъ него ничего разительнаго, ничего трогательнаго, ничего извлекающаго слезы, ничего вырвавшагося изъ души, ничего, что стремилось бы изъ его сердца прямо въ мое, ничего, сообщеннаго отъ него собственно мнѣ. Напротивъ, всё было неясно, нескладно, пригодно ко всему и ко всѣмъ; сила замѣнялась напыщенностью, простота низостью. Цѣлое походило на плаксивое поучительное слово и Богословскую Элегію. Въ разныхъ мѣстахъ Латинскія цитаціи по Латинѣ. Сверхъ того, онъ какъ будто говорилъ урокъ, сказанный уже двадцать разъ, или приходилъ тему, которая, отъ излишняго изученія оной, изгладилась изъ его памяти. Ни одного взора въ глазахъ, ни одного ударенія въ словахъ, ни одного движенія въ рукахъ.
   Какъ же и быть иначе? Священникъ сей есть духовникъ, опредѣленный собственно при тюрьмѣ. Онъ утѣшаетъ и увѣщеваетъ по должности, онъ живетъ отъ этого. Краснорѣчіе его завѣдываетъ колодниками и приговоренными къ смерти. Онъ исповѣдуетъ и утѣшаетъ ихъ, потому что это входитъ въ число обязанностей его мѣста. Онъ состарѣлся, сопровождая людей на смерть, Издавна вошло ему въ привычку то, отъ чего другіе содрогаются. Галеры и эшафотъ встрѣчаются ему повседневно. Онъ равнодушенъ ко всему. Вѣроятно, у него есть своя тетрадь, въ которой на извѣстныхъ страницахъ галерные невольники и приговоренные къ смерти. Наканунѣ, даютъ ему знать, что такаго-то должно будетъ ему утѣшать на другій день въ опредѣленный часъ; онъ спрашиваетъ, галерный невольникъ или осужденный на казнь есть сей преступникъ? прочитываетъ нужную страницу, и приходитъ. Такимъ образомъ и тѣ, которыхъ влекутъ на Гревскую площадь, не возбуждаютъ къ себѣ въ немъ никакого участія, равно и онъ не производитъ на нихъ ни малаго впечатлѣнія.
   О! Пусть же, вмѣсто его, приведутъ ко мнѣ молодаго викарія, стараго приходскаго Священника, какаго нибудь, безъ разбора, изъ первой церкви, какая встрѣтится; пусть застанутъ его нечаянно у камина, съ книгою въ рукахъ, и скажутъ ему: Отецъ Святый, не откажись подкрѣпить одного приговореннаго къ смерти, не откажись бытъ при немъ и тогда, какъ станутъ связывать ему руки, и тогда, какъ будутъ отрѣзывать ему волосы; сядь въ его телегу съ Распятіемъ, и скрой отъ него палача, трясись вмѣстѣ съ нимъ по мостовой до Гревской площади, поѣзжай вмѣстѣ съ нимъ посреди толпы, обними его у подножія эшафота, и останься при немъ, пока голова его будетъ здѣсь, а тѣло тамъ. И пусть ведутъ его ко мнѣ, объятаго трепетомъ, облитаго хладомъ съ ногъ до головы; я брошусь въ его объятія, къ его ногамъ, и онъ заплачетъ, и мы оба заплачемъ, и онъ будетъ краснорѣчивъ, и я буду утѣшенъ; и сердце мое изольется къ нему въ грудь, и онъ приметъ мою душу, и въ меня изыдетъ его Богъ.
   Но что для меня добрый старецъ сей? Что для него я? Одинъ изъ несчастныхъ, одна изъ тѣхъ тѣней, къ которымъ онъ уже приглядѣлся, единица, слѣдующая въ дополненіе къ цифрамъ казней.
   Я чуждаюсь его можетъ быть несправедливо; онъ добрый христіанинъ, а я злодѣй. Увы! Роковое дыханіе мое заражаетъ и мрачитъ всё.
   Мнѣ принесли кушанья; думаютъ, что у меня должны быть потребности. столъ вкусный и изысканный, кажется, цыпленокъ и еще другія блюды. Я покушался ѣсть; но, на первомъ кускѣ, выпало всё у меня изо рта, столько-то горькаго и смраднаго показалась мнѣ пища.
   

XXXI.

   Ко мнѣ вошелъ одинъ незнакомецъ въ шляпѣ, едва поглядѣлъ на меня, потомъ открылъ футъ, и началъ мѣрять съ низу до верху камни на стѣнѣ, говоря весьма громко то: такъ, то: не такъ.
   Я спрашивалъ у жандарма: что это за человѣкъ. Кажется, онъ долженъ быть изъ рода архитекторскихъ помощниковъ, состоящихъ при тюрьмѣ.
   И я возбудилъ въ немъ любопытство. Онъ переговорилъ слегка съ тюремнымъ ключникомъ, который сопровождалъ его, потомъ съ минуту посмотрѣлъ на меня пристально, покачалъ головою съ наружною безпечностью, и опять сталъ говорить громко, и вымѣрятъ.
   Окончивъ свою работу, онъ подошелъ ко мнѣ, сказавъ мнѣ рѣзкимъ голосомъ: другъ мой, черезъ шесть мѣсяцевъ, тюрьма эта улучшится во многомъ.
   Онъ сказалъ эти слова съ тою ужимкою, которая, казалось, присовокупляла: ты не воспользуешся этимъ, жаль.
   Онъ почти улыбался. Мнѣ казалось, что онъ слегка издѣвался надо мною, какъ шутятъ надъ молодой новобрачною вечеромъ, въ день ея свадьбы.
   Мой жандармъ, старый солдатъ съ деревянною ногою, взялся отвѣчать. Такъ громко, сударь, сказалъ онъ ему, не говорятъ въ комнатѣ готовящагося къ смерти.
   Архитекторъ ушелъ, а я, я уподоблялся одному изъ камней, которыя онъ вымѣривалъ.
   

XXXII.

   Потомъ встрѣтился со мною смѣшный случай.
   Моего жандарма, добраго старика смѣнили, а я, какъ неблагодарный, какъ самолюбецъ, и не пожалъ ему руки, На мѣсто его поставленъ ко мнѣ другій человѣкъ со впалымъ лбомъ, съ бычачьими глазами, съ глупою наружностью.
   Впрочемъ, я не обращалъ на всё сіе никакаго вниманія. Я сидѣлъ у стола задомъ къ двери, теръ чело свое рукою, и умъ мой былъ въ волненіи.
   Вдругъ кто-то ударилъ меня по плечу; я оборотился и увидѣлъ новаго жандарма: мы были съ нимъ вдвоемъ.
   Онъ началъ говорить со мною такимъ образомъ, или, по крайней мѣрѣ, сходно съ симъ:
   -- Арестантъ, у тебя доброе сердце?
   -- Нѣтъ, сказалъ я ему.
   При семъ холодномъ отвѣтѣ, онъ, по видимому, смутился; однако началъ опять говорить, заикаясь:
   -- Иногда дѣлаютъ зло, не изъ желанія вредить.
   -- Почему? возразилъ я. Если только это и было у тебя сказать мнѣ, то оставь меня.
   -- Не гнѣвайся, арестантъ мой, отвѣчалъ онъ. Еще только два слова. Вотъ въ чемъ дѣло: если бы ты могъ составитъ счастіе бѣдняка, и это не стоило бы для тебя ничего, развѣ ты не сдѣлалъ бы того?
   -- Я пожалъ плечами. Да ты не изъ дома ли сумасшедшихъ? Въ странномъ сосудѣ надѣешся почерпнутъ счаетія. Мнѣ сдѣлать кого нибудь благополучнымъ!
   Онъ понизилъ голосъ, и принялъ таинственный видъ, который, при глупой наружности его, былъ ему совсѣмъ не кстати.
   -- Да, арестантъ, да, благополучнымъ и...... богатымъ! И счастіе и богатство придутъ мнѣ отъ тебя. Вотъ какимъ образомъ: я бѣдный жандармъ. Служба тяжела, жалованье не велико; лошадь у меня своя, и раззоряетъ меня. Чтобы вознаградить себя, я беру лотерейные билеты. Надо, же чѣмъ нибудь промышлять. Донынѣ, для выигрыша недоставало мнѣ только хорошихъ номеровъ. Вездѣ ищу вѣрныхъ чиселъ: а всё попадаю на тѣ, которые рядомъ съ, ними. Беру 76, выходитъ 77. Сколько ни заманиваю, а выигрышныхъ никакъ не дождусь... -- Подождите немного, прошу васъ; я ужъ близко къ концу. Вотъ для меня славный случай. Кажется, арестантъ мой, не во гнѣвъ вамъ будь сказано, сегодня вы переходите отсюда. Извѣстно, что умирающіе такою смертію знаютъ напередъ, какіе билеты выигрываютъ. Обѣщайтесь придти завтра вечеромъ, чего стоитъ вамъ это! и дать мнѣ три номера, всѣ хорошіе. Гм? Не безпокойтесь. Я не боюсь мертвецовъ. Вотъ гдѣ я живу: въ Попинкурскихъ казармахъ, на лѣстницѣ А No 26, въ концѣ корридора. Вы найдете меня, не правда ли! Приходите пожалуй хоть сегодня вечеромъ, если въ это время вы свободнѣе.
   Я не удостоилъ бы глупца сего отвѣтомъ, если бы безумная надежда не мелькнула въ моей головѣ. Въ такомъ отчаянномъ положеніи, въ какомъ былъ я, иногда думаешь перервать цѣпь волоскомъ.
   -- Послушай, сказалъ я, дѣлая изъ себя комедіанта, сколько можно принимать на себя такій видъ человѣку, готовящемуся къ смерти, въ самомъ дѣлѣ я могу сдѣлать тебя богатѣе Короля, доставить тебѣ милліоны, но съ условіемъ.
   Онъ вытаращилъ глаза, какъ дуракъ.
   -- Съ какимъ? Съ какимъ, я на всё готовъ, мой арестантъ.
   -- Вмѣсто трехъ номеровъ, обѣщаю тебѣ четыре. Обмѣняйся со мною платьемъ.
   -- Только это! вскричалъ онъ, отстегивая верхнія пуговицы на своемъ мундирѣ.
   Я всталъ со своего стула. Я слѣдилъ всѣ его движенія, сердце во мнѣ билось; я видѣлъ уже, какъ передъ жандармскимъ платьемъ отворялись ворота, я видѣлъ уже и площадь, и улицу, и домъ Палаты позади себя!
   Но онъ оборотился съ нерѣшительнымъ видомъ: Ахъ да! вѣдь это не для того, чтобъ уйти отсюда?
   Я увидѣлъ, что всё потеряно; однако рѣшился на послѣднее средство, совершенно безполезное и весьма безразсудное!
   -- Конечно, сказалъ я ему! но счастіе твое несомнѣнно...
   Онъ прервалъ меня.
   -- Что я? Нѣтъ, а мои номера! Чтобы имъ выиграть, вы должны умереть.
   Я опять сѣлъ, не говоря ни слова, и сдѣлавшись безнадежнѣе прежняго.
   

XXXIII.

   Я закрылъ глаза руками, и старался заглушать настоящее прошедшимъ. Я мечтаю, воспоминанія моего дѣтства и молодости являются ко мнѣ одно за другимъ; они пріятны, тихи, веселы, какъ острова изъ цвѣтовъ на морѣ черныхъ и смутныхъ помышленій.
   Я вижу себя опять ребенкомъ, веселымъ и румянымъ школьникомъ, вотъ я играю, бѣгаю, кричу съ товарищами своими въ большой зеленой алее того дикаго сада, въ которомъ протекли первые мои годы, вижу древнюю монастырскую ограду, надъ которой возвышается свинцовымъ челомъ своимъ мрачный куполъ Валь-де-Граса.
   Прошло четыре года, и вотъ я всё еще дитя, но уже задумчивъ и страстенъ. Въ уединенномъ садѣ есть дѣвушка, маленькая Испанка.
   У ней большіе глаза, длинные и густые волосы, смуглая и свѣтлая кожа, розовыя уста, алыя щеки. Сія дѣвушка Андалузка, четырнадцати лѣтъ, по имени Пепа.
   Матери наши послали насъ бѣгать вмѣстѣ: мы гуляемъ.
   Намъ велѣли играть, мы разговариваемъ, дѣти одинакихъ лѣтъ, но разнаго пола.
   Между тѣмъ, съ годъ назадъ, мы бѣгали, боролись между собою. Я бранивался сь Пепинькой за лучшее яблоко; бивалъ ее за птичье гнѣздо. Она плакался: я говорилъ: по дѣламъ! и мы оба ходили вмѣстѣ жаловаться другъ на друга нашимъ маменькамъ, которыя вслухъ бранили насъ, а внутренно радовались.
   Теперь, она опирается мнѣ на плечо, и я выступаю важно, я растроганъ. Мы идемъ медленно, говоримъ тихо; Пепа роняетъ платокъ; я поднялъ его, и подаю ей. Руки наши встрѣчаются и дрожатъ. Она говоритъ мнѣ о птичкахъ, о звѣздочкѣ, которая сверкаетъ вотъ тамъ, о багряномъ западѣ за деревами, или о своихъ пенсіонныхъ подругахъ, о своемъ платьѣ, о своихъ лентахъ. Все это совершенно невинное, а мы оба краснѣемъ. Дѣвушка сдѣлалась дѣвицей.
   Въ тотъ вечеръ, это было лѣтомъ, вотъ мы подъ каштановыми деревами, въ концѣ сада. Мы молчали долго, что почти всегда случалось съ нами, во время нашихъ прогулокъ; вдругъ она вырвалась отъ меня, и сказала: побѣжимъ!
   Я ее еще вижу, она была вся въ черномъ, въ траурѣ по своей бабкѣ. Ей пришла дѣтская мысль, Пепа сдѣлалась опять Пепинькой, она сказала: побѣжимъ!
   Она пустилась бѣжать передо мною: я вижу станъ ея; онъ также тонокъ, какъ у пчелы; она бѣжитъ; платье вѣетъ, изъ подъ него выставляется порою до половины ея ножки. Я гнался за нею, она бѣжала отъ меня; вѣтерокъ поднималъ по временамъ ея черную косынку, и выказывалъ смуглую и полную шею.
   Я былъ внѣ себя. Я догналъ ее у стараго развалившагося колодца, схватилъ поперегъ тѣла, по праву побѣдителя, и посадилъ на дерновую скамью; она не противилась, едва переводила дыханіе, и смѣялась: а я молчалъ и глядѣлъ на черные зрачки красавицы сквозь черныя ея рѣсницы.
   -- Садись здѣсь, сказала она мнѣ. Еще совсѣмъ свѣтло, станемъ читать что нибудь. Есть ли у тебя книга?
   У меня была вторая часть путешествій Спалланцини. Я открылъ на удачу, подвинулся къ ней, она оперлась плечомъ своимъ на мое плечо, мы стали читать одну и ту же страницу, каждый про себя. Она дочитывала всегда прежде меня, но не перевертывала листка, пока я не оканчивалъ чтенія страницы. Умъ ея соображалъ скорѣе моего. Дочиталъ ли ты? говорила она мнѣ, когда я едва еще начиналъ страницу.
   Между тѣмъ мы касались другъ друга головами, волосы наши перемѣшивались между собою; дыханія у насъ мало по малу сближались одно съ другимъ, и вдругъ мы соединились устами.
   Когда хотѣли мы продолжать чтеніе, небо было уже всё усѣяно звѣздами.
   -- Маменька, маменька, сказала она, возвращась домой, при самомъ входѣ, еслибъ знала ты, какъ мы набѣгались!
   Я молчалъ. Ты не говоришь ничего, сказала мнѣ матушка, ты задумчивъ. Въ моемъ сердцѣ былъ рай.
   Этого вечера не забуду я во всю свою жизнь.
   Во всю свою жизнь!
   

XXXIV.

   Били часы, не знаю, сколько разъ; не могу разслушать ихъ боя, отъ волненія послѣднихъ моихъ мыслей, въ моихъ ушахъ какъ будто шумъ органа;
   Въ сіи остальныя минуты, я углубляюсь въ свои воспоминанія, и встрѣчаю въ оныхъ съ ужасомъ свое злодѣйство; но я желалъ бы еще болѣе мучиться раскаяніемъ. До объявленія мнѣ смертнаго приговора, совѣсть угрызала меня сильнѣе: послѣ того, я предался весь размышленіямъ о смерти. Впрочемъ, я хотѣлъ бы принести глубокое раскаяніе.
   Подумавъ нѣсколько времени о минувшихъ дняхъ моей жизни, и потомъ воображая ударъ сѣкиры, долженствующій вскорѣ прекратить оную, я пугаюсь, какъ будто чего новаго. Прекрасное мое дѣтство! Прелестная юность моя! Златая ткань съ концемъ, обагреннымъ кровію. Между прошедшимъ и настоящимъ рѣка крови, крови моей и другаго.
   Если будутъ читать нѣкогда мою исторію; то, послѣ столь многихъ лѣтъ невинности и счастія, покажется невѣроятнымъ роковой годъ, начинающійся преступленіемъ, и оканчивающійся казнію: это будетъ нескладно.
   При всемъ томъ, я не былъ злодѣемъ.
   О! Чрезъ нѣсколько часовъ я умру, а за годъ предъ симъ, въ этотъ день, не я же ли былъ чистъ и на свободѣ, не я ли наслаждался своими осенними прогулками, не я ли блуждалъ подъ деревами, не я ли ходилъ въ густотѣ листьевъ!
   

XXXV.

   Въ сію самую минуту, возлѣ самаго меня, въ самыхъ сихъ домахъ, окружающихъ Палату и Гревскую площадь, и въ цѣломъ Парижѣ, люди уходятъ и возвращаются, разговариваютъ и смѣются, читаютъ журналы, заботятся о своихъ дѣлахъ; купцы торгуютъ, молодыя дѣвушки готовятъ себѣ къ сегоднишнему вечеру платья; матери играютъ со своими дѣтьми!
   

XXXVI.

   Помню, что однажды ходилъ я въ церковь Богородицы, смотрѣть колокола.
   Войдя на темную, крутую лѣстницу, миновавъ галлерею, соединяющую обѣ башни, видѣвъ Парижъ у себя подъ ногами, я былъ уже въ безпамятствѣ; вдругъ вхожу въ клѣтку изъ камня и тёса, въ коей висѣлъ колоколъ со своимъ языкомъ, вѣсящій тысячу фунтовъ.
   Я шелъ впередъ, содрогаясь на разсѣвшемся полу, смотря издали на сей колоколъ, столь славящійся въ Парижѣ у дѣтей и посреди народа, и замѣчая съ ужасомъ, что навѣсы, покрытые досками, которыя окружаютъ колоколъ наклонными боками своими, стояли вровень съ моими ногами. Въ промежуткахъ стѣнъ, я видѣлъ, нѣкоторымъ образомъ на разстояніи высоты птичьяго полета, паперть церкви Богородицы, и прохожихъ въ видѣ муравьевъ.
   Вдругъ огромный колоколъ грянулъ, сильный ударъ потрясъ воздухъ, тяжелая колокольня закачалась. Полъ поднимался на стропилахъ. Отъ шума, я едва не упалъ; я зашатался, ноги подкосились, я готовъ уже былъ ринуться на бока тесовыхъ навѣсовъ. Отъ страха, я легъ на доски, крѣпко сжалъ ихъ обѣими руками, языкъ мой окостенѣлъ, дыханіе во мнѣ прервалось, ужасный звонъ колокола поглотилъ весь мой слухъ, подъ очами моими зіяла бездна, глубоко подо мной мелькала площадь, на коей мирно толпился счастливый народъ.
   Мнѣ всё еще кажется, что я на колокольнѣ. Я и оглушенъ и ослѣпленъ. Нѣдра моего мозга какъ бы потрясены колокольнымъ звономъ. Я выступилъ уже изъ круга всеобщей и мирной жизни, и прочіе люди, обращающіеся въ ономъ, являются мнѣ вдали и какъ бы въ ущеліяхъ пропасти.
   

XXXVII.

   Городская Ратуша есть зданіе страшное.
   Она стоитъ на равной чертѣ съ Гревомъ. Остроконечная и крутая кровля, колоколенка страннаго вида, большіе бѣлые солнечные часы, этажи съ маленькими колоннами, множество оконъ, истоптанныя лѣстницы, съ правой и лѣвой стороны по двѣ арки, вотъ принадлежности Ратуши; она мрачнаго и унылаго вида, и съ лица вся источена старостью, и такъ заржавѣла, что черна и на солнцѣ.
   Въ день казни, изрыгаетъ она жандармовъ изо всѣхъ воротъ, и смотритъ на приговореннаго къ смерти изо всѣхъ своихъ оконъ.
   Вечеромъ, солнечные часы, указавшія срочное время, пребываютъ лучезарными на мрачной ея наружности?
   

XXXVIII.

   Четверть втораго.
   Вотъ что я чувствую теперь:
   Въ головѣ сильная боль. Внутренность охладѣла, чело раскалилосъ. Встану ли я, наклонюсь ли, всё мнѣ кажется, что въ головѣ моей переливается какая-то влага, и ударяетъ мозгъ мой объ черепъ.
   Во мнѣ судорожная дрожь, и, по временамъ, перо выпадаетъ у меня изъ рукъ, какъ отъ галваническаго удара.
   Глаза у меня ѣстъ, какъ будто чадомъ,
   У меня болятъ локти.
   Еще два часа и сорокъ пять минутъ, и я вылѣчусь.
   

XXXIX.

   Говорятъ, что такая смерть ничего; что она не мучительна, тиха, мгновенна.
   Что же сіе шестинедѣльное томленіе и безпрерывная мука днемъ и ночью? что такое страданіе въ сей; послѣдній день, который проходитъ такъ медленно и такъ скоро? что вся лѣствица истязаній, оканчивающаяся эшафотомъ.
   Развѣ это не есть страдать?
   Не однѣ ли и тѣ же судорожныя муки сопряжены и съ истеченіемъ крови, капля за каплею, и съ истраченіемъ ума, мысль за мыслію?
   Да и кто увѣренъ въ томъ, что такая смерть не мучительна? Кто сказалъ объ этомъ? Повѣствуютъ ли, чтобы отрубленная голова поднялась когда нибудь, вся въ крови, на край короба, и закричала народу! мнѣ не больно!'
   Приходилъ ли хоть одинъ убіенный благодарить, и говорилъ ли: Прекрасная выдумка. Держитесь ея. Механика хороша.
   Нѣтъ, ничего! Менѣе, чѣмъ въ минуту, менѣе, нежели въ секунду всё оканчивается. Пусть такъ; но поставте себя мысленно на мѣсто приведеннаго на эшафотъ несчастливца, въ ту минуту, когда тяжелая сѣкира, ниспадая, разрываетъ тѣло, разсѣкаетъ нервы, раздробляетъ позвонки... Но что я говорю? Полсекунды, и боль миновалась.... Ужасъ!
   

XL.

   Странно, что я думаю безпрерывно о Королѣ, что ни дѣлаю, какъ ни трясу головою, какій-то безвѣстный голосъ твердитъ мнѣ:
   Въ семъ же городѣ, въ сей самый часъ, недалеко отсюда, въ другихъ палатахъ, есть человѣкъ, котораго вся жизнь, изъ минуты въ минуту, есть слава, величіе, наслажденіе, упоеніе. Всё вокругъ его любовь, почтеніе, преданность. Въ присутствіи его, голосъ самый громкій становится тихимъ, и чело самое гордое преклоняется. И чтобъ въ сію же минуту разрушился ужасный эшафотъ, чтобы всё было возвращено тебѣ, жизнь, свобода, имѣнье, семейство, нужно только, чтобъ онъ подписалъ симъ перомъ семь буквъ на кускѣ бумаги, или чтобы хоть карета его встрѣтилась съ твоей телегою! а онъ добръ, и можетъ быть помиловалъ бы тебя, но, увы! тому не бывать!
   

XLI.

   Итакъ зачѣмъ бояться смерти, не лучше ли ознакомиться съ сею ужасной мыслію, представлять ее себѣ равнодушно. Что такое смерть? Чего требуетъ она? Разберемъ ее во всѣхъ значеніяхъ, разложимъ загадку, и заглянемъ зараньше въ могилу.
   Мнѣ кажется, что едва смежатся взоры мои, я увижу безпредѣльное сіяніе, бездны свѣта, въ которыхъ мой умъ будетъ обращаться до безконечности. Мнѣ кажется, что небо будетъ сіять собственнымъ своимъ блескомъ, что звѣзды сдѣлаются на немъ темными пятнами, и, являясь теперь для глазъ земнородныхъ златыми блёстками на черномъ бархатѣ, покажутся тогда черными точками на златой ткани.
   Или, можетъ быть, я буду падать безпрестанно въ страшныя, глубокія, мрачныя пропасти, наполненныя привидѣніями.
   Или, можетъ статься, пробудясь послѣ удара, увижу я себя на, какой нибудь плоской и влажной поверхности, стану пресмыкаться во мракѣ, и обращаться около себя, какъ голова, которая катится. Кажется, что меня будетъ носитъ сильный вѣтеръ, и что я буду сталкиваться въ разныхъ мѣстахъ съ другими катящимися головами. Тамъ и сямъ увижу я потоки и ручьи изъ невѣдомой и теплой влаги; всё будетъ черно. Когда глаза мои обратятся къ верху, они увидятъ одно небо тьмы, которая накроетъ ихъ густыми пеленами своими, а вдали, на концѣ, два столпа дыма, и столпы сіи покажутся чернѣе тьмы. Во мракѣ носиться будутъ красныя искорки; и, приближаясь, станутъ дѣлаться огненными птицами; -- и такова будетъ вся вѣчность.
   Можетъ быть также, умершіе на Гревской площади сходятся въ извѣстное время, по темнымъ зимнимъ ночамъ, въ назначенномъ имъ мѣстѣ. Въ семъ блѣдномъ и кровавомъ обществѣ и я не премину явишься. Луны не будетъ, разговариватъ станутъ тихо. Здѣсь предстанетъ и Городская Ратуша, съ источенною своей наружностью, изрытою кровлею и солнечными часами, безжалостными: ко всѣмъ. На срединѣ будетъ стоять гильётина изъ ада, на которой демонъ предаетъ казни палача. И мы въ свою очередь соберемся въ кружокъ.
   Вѣроятно, что это такъ и есть. Но если мертвецы сіи возвращаются, то въ какихъ видахъ? Что остается имъ отъ неполнаго и изувѣченнаго ихъ тѣла? Которую половину его выбираютъ они? Голова или туловище изображаютъ привидѣніе?
   Увы! что дѣлаетъ смерть съ душей нашею? Какія свойства оставляетъ она ей? Что можетъ она отнять у ней или чѣмъ надѣлить ее? Куда помѣщаетъ душу? Даетъ ли она ей иногда глаза плоти, чтобы глядѣть на землю и плакать?
   Ахъ! Священника! Священника, который зналъ бы это! Я требую Свящ япчій директору:-- я подожду минутку; мы заодно напишемъ оба отношенія! И прекрасно.
   Меня въ ожиданіи ввели въ небольшую комнату, смежную съ директорскимъ кабинетомъ. Дверь разумѣется крѣпко на крѣпко замкнули.
   Не знаю, о чемъ я думалъ, и долго ли былъ тутъ, какъ грубый хохотъ, раздавшійся у самаго уха, пробудилъ меня отъ задумчивости.
   Я поднялъ глаза и вздрогнулъ. Я былъ не одинъ въ комнатѣ: со мною былъ еще человѣкъ, мужчина лѣтъ пятидесяти пяти, средняго роста, сутуловатый, съ морщиноватымъ лицомъ, сѣдоватыми волосами, съ сѣрыми косыми глазами, съ ядовитой улыбкой на лицѣ; грязный, въ лохмотьяхъ, отвратительный.
   Я и не замѣтилъ, какъ дверь отворилась, выплюнула его и снова захлопнулась. Если бы такъ же смерть могла подкрасться ко мнѣ!
   Нѣсколько минутъ мы посматривали другъ на друга,-- онъ, продолжая хохотать -- хохотомъ, напоминавшимъ мнѣ предсмертный колоколецъ умирающаго; я -- съ удивленіемъ и испугомъ.
   -- Кто вы? сказалъ я наконецъ.
   -- Смѣшной вопросъ! отвѣчалъ онъ. Я -- свѣжинка.
   -- Это что же такое: свѣжинка?
   Мой вопросъ усилилъ его веселость.
   -- Это значитъ, отвѣчалъ онъ сквозь смѣхъ, что черезъ шесть недѣль кумъ запрячетъ въ корзинку мою сорбонну, точно также какъ твой чурокъ -- черезъ шесть часовъ. Эге! понялъ теперь? {Слова эти объяснены въ главѣ V.}
   Дѣйствительно, я поблѣднѣлъ и волоса дыбомъ встали у меня на головѣ! Это былъ вновь приговоренной къ смерти, котораго ожидали въ Бисетрѣ, мой преемникъ:
   Онъ продолжалъ:
   -- Ты еще что хочешь звать? Вотъ тебѣ, пожалуй, вся моя исторія. Я сынъ ловкаго штукаря; жаль только; что Шарло {Палачъ.} въ одинъ прекрасный день повязалъ ему галстукъ. Въ тѣ времена еще вдовушка въ ходу была. Шести лѣтъ я остался круглымъ сиротой: лѣтомъ я кувыркался колесомъ на проѣзжихъ дорогахъ, чтобы выманить у проѣзжавшихъ грошъ, другой; а зимой босикомъ въ разорванныхъ штанахъ бѣгалъ по замерзлой грязи, свистя въ посинѣлые кулаки. Девяти лѣтъ -- пустилъ въ ходъ своихъ косыхъ {Руки.}, при случаѣ очищалъ яму {Карманъ.}, плелъ шелуху {Кралъ шинели.}. Десяти лѣтъ я уже былъ мастакомъ {Мазурикомъ.}. Потомъ свелъ знакомства; и семнадцати лѣтъ былъ скрипуномъ {Мошенникъ.}. дѣлалъ взломы въ бочкахъ {Лавки и магазины.}, поддѣлывалъ вертуновъ {Ключи.}: Меня и поймали; такъ какъ я былъ уже на возрастѣ, то и сослали въ гребную флотилію {На галеры.}. Каторга -- штука тяжелая: спишь на голыхъ доскахъ, пьешь чистую воду, ѣшь черный хлѣбъ, таскаешь за собой ядро, въ которомъ нѣтъ проку; солнцемъ тебя печетъ да палками жарятъ. Да сверхъ того, башку выстругаютъ, а у меня были славные, русые волосы! Чортъ ихъ побери! отжилъ! лѣтъ отбарабанилъ и минуло мнѣ тридцать два. Дали мнѣ въ одно прекрасное утро паспортъ и шестьдесятъ шесть франковъ заработанныхъ на галерахъ, по шестнадцати часовъ въ сутки, по тридцати дней въ мѣсяцъ, по двѣнадцати мѣсяцевъ въ годъ. Все равно, я, съ моими шестидесяти шестью франками, задумалъ остепениться, и подъ моими лохмотьями забилось, сердце. Чертъ бы побралъ мой распроклятый паспортъ, онъ былъ желтый съ подписью: былъ на галерахъ. Его слѣдовало показывать всюду, куда бы я ни прибылъ на жительство, и каждое восемь дней предъявлять мэру той деревни, гдѣ мнѣ велѣли гнить. {Жить.} Славная рекомендація! Галерникъ, каторжникъ! Меня чуждались какъ пугала, дѣти бѣгали отъ меня, двери, передъ носомъ захлопывали. Никто не давалъ работы. Деньги мои я проѣлъ; а жить надобно чѣмъ нибудь. Я протягивалъ къ людямъ мои здоровыя руки, прося работы, меня выталкивали въ шею. Я брался работать поденно за пятнадцать, за десять, за пять су. Нѣтъ! что тутъ станешь дѣлать? Разъ, я былъ голоденъ и вышибъ стекло въ булочной, схватилъ хлѣбъ, а меня схватилъ булочникъ. Къ хлѣбу я и не прикасался, но за это меня присудили на вѣчныя галеры, да еще на плечѣ каленымъ желѣзомъ три буквы выжгли -- хочешь, покажу. Это на судейскомъ діалектѣ зовется: вторичнымъ поползновеніемъ. И такъ я опять покатилъ на обратный {Вторично на галеры.}, опять въ Тулонъ, и на этотъ разъ подъ зеленую шапку {Приговоренный на всегда.}. Надобно было улизнуть. Для этого слѣдовало прокопать три стѣны, распилить двѣ цѣпи -- а у меня былъ гвоздь. Я -- далъ тягу. Выпалили изъ пушки... потому что намъ, какъ римскимъ кардиналамъ, почетъ: и въ красное платье одѣваютъ и стрѣляютъ изъ пушекъ, когда мы уходимъ со двора. Пожгли они порохъ попустому. На этотъ разъ я былъ, правда, безъ желтаго билета, но за то и безъ денегъ. Повстрѣчался, съ пріятелями, которые подобно мнѣ срокъ выслужили, либо сѣть прогрызли. Ихъ голова предложилъ мнѣ вступить въ ихъ компанію, а они смолу варили {Убивали на большихъ дорогахъ.}. Я согласился, и чтобы жить, сталъ убивать: то нападали мы на дилижансъ, то на почтовой брикъ, то на коннаго гуртовщика. Деньги обирали; карету или гурты пускали на всѣ четыре стороны, а убитыхъ хоронили подъ деревомъ, причемъ старались, чтобъ ноги изъ-подъ земли не торчали; потомъ плясали на могилѣ, чтобы притоптать землю, чтобы кто не замѣтилъ, что она изрыта. Такъ я и состарѣлся, сидя на сторожѣ въ кустахъ, проводя ночи подъ открытымъ небомъ; бродя изъ лѣсу въ лѣсъ... хоть и жутко, да за то свободенъ, и самъ себѣ господинъ. Но всему есть конецъ -- дѣло извѣстное. Разъ ночью веревочники {Жандармы.} захватили насъ. Мой товарищи разбѣжались, а я, какъ самая старая крыса, попался въ когти котовъ въ трёхъ-угольныхъ шляпахъ. Приволокли меня сюда. Я уже прошелъ по всѣмъ ступенькамъ, кромѣ одной. Теперь мнѣ, что платокъ утащить, что человѣка убить -- все одно, накажутъ одинаково, ради совокупности, отдадутъ косарю {Палачъ.}. Мое слѣдственное дѣло не долго тянулось. Да и хорошо, потому что ужь я старѣть началъ и ни къ чему до годенъ. Отецъ мой женился на вдовушкѣ {Былъ повѣшенъ.}, а я поступаю въ монастырь на Плачевную гору {Умру на гильотинѣ.}. Вотъ тебѣ, дружище, и вся моя исторія.
   Слушая его, я какъ-то отупѣлъ. Онъ захохоталъ громче прежняго и хотѣлъ взять меня за руку. Я съ ужасомъ отшатнулся.
   -- Другъ, сказалъ онъ, ты видно не изъ храбрыхъ. Смотри не разнюнься передъ курносой {Не струсь передъ смертью.}, Самая скверная минута -- когда привезутъ на плакарду {Гревская площадь.}. А тамъ -- мигомъ покончутъ. Жаль, не могу я тебѣ на мѣстѣ показать, какъ топоръ по блоку пускаютъ. Пожалуй, я и аппелляціи не подамъ, чтобы меня за одно съ тобой сегодня обкарнали. У нихъ будетъ одинъ пасторъ, хочешь, я пожалуй тебѣ его уступлю. Видишь ли, я добрый малый. А? Какъ думаешь? По рукамъ, что ли?
   И онъ опять подошелъ ко мнѣ.
   -- Нѣтъ, сударь, отвѣчалъ я, отдаляя его, благодарю васъ.
   Опять онъ захохоталъ мнѣ въ отвѣтъ.-- Ага! сударь! маркизъ? Вы видно маркизъ?
   Я прервалъ его: -- Другѣ мой, я хочу помолиться. Оставьте меня.
   Звукъ моего голоса поразилъ старика, веселость его изчезла. Онъ покачалъ своей сѣдой, полуплѣшивой головой, потомъ, царапая свою мохнатую грудь подъ рубахой. Понимаю, сказалъ онъ.
   Потомъ онъ произнесъ, послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія:
   -- Что вы маркизъ, это прекрасное дѣло -- но на васъ надѣтъ отличный сюртукъ, который вамъ уже не долго послужитъ, а достанется, палачу. Подарите-ко его мнѣ, а я продамъ, и табачку куплюь
   Я снялъ сюртукъ и отдалъ. Онъ захлопалъ въ ладоши, какъ дитя. Потомъ видя, что, я дрожу изъ одной рубашкѣ, онъ сказалъ: вамъ, сударь, холодно;, такъ вы вотъ это.надѣньте; и отъ дождя закроетесь и будете.на телѣжкѣ прилично одѣты.
   И онъ снялъ свою грубую сѣрую куртку и накинулъ мнѣ на плечи; я не сопротивлялся. Я только прислонился къ стѣнѣ... Не могу выразить своихъ чувствъ къ этому человѣку. Онъ между тѣмъ разглядывалъ мой сюртукъ, переворачивалъ его и ежеминутно радостно вскрикивалъ:-- Карманы-то новехоньки! И воротникъ не засаленъ... О, да мнѣ за него франковъ пятнадцать дадутъ! Экая благодать! Вотъ мнѣ и табакъ на всѣ шесть недѣль!
   Дверь отворилась. За нами пришли, чтобы меня вести въ комнату, гдѣ приговоренный садитъ до отъѣзда на площадь; а его -- въ Бисетръ. Онъ, смѣясь, всталъ среди конвоя и сказалъ жандармамъ:-- Смотрите, не ошибитесь! Мы съ этимъ господиномъ, помѣнялись шелухой, такъ вы не примите меня за него... Нѣтъ, чортъ возьми. Теперь я еще погожу умирать... у меня на шесть недѣль будетъ табачку.
  

XXIV.

   Старый злодѣй отнялъ мой сюртукъ, а мнѣ далъ лохмотья, свою позорную куртку. На кого я теперь; сталъ похожъ?
   Я уступилъ ему свой сюртукъ не по безпечности, не изъ жалости, а просто потому что онъ сильнѣе меня. Если бъ я честью не отдалъ, онъ бы избилъ меня своими сильными кулаками.
   Изъ жалости! какая тутъ жалость? Во мнѣ кипятъ дурныя чувства. Я хотѣлъ задушить своеручно этого стараго разбойника! Подъ ногами въ пыль растереть!
   Сердце мое полно горечи и ярости. Я думаю, во мнѣ порвался желчный пузырь.
   Какъ золъ человѣкъ передъ смертью!
  

XXV.

   Меня ввели въ комнату, въ которой кронѣ четырехъ голыхъ стѣнъ ничего нѣтъ. Само собою, что окна съ множествомъ рѣшетокъ; двери со множествомъ замковъ.
   Я попросилъ, чтобы мнѣ дали столъ, стулъ и письменныя принадлежности. Все это мнѣ принесли.
   Я попросилъ, чтобы принесли кровать. Сторожъ съ такимъ удивленіемъ посмотрѣлъ на меня, точно хотѣлъ сказать: зачѣмъ?
   Однако же въ углу соорудили какую-то койку. Тотчасъ же явился жандармъ и умѣстился въ моей, такъ называемой, комнатѣ.
   Не боятся ля они, что я задушу себя подъ тюфякомъ?
  

XXVI.

   Десять часовъ!
   Бѣдная дочь моя! Еще шестъ часовъ -- и я умру! Превращусь въ какую-то гадость которую притащутъ на холодный столъ анатомическаго театра. Въ одномъ углу снимутъ слѣпокъ съ головы, а въ другомъ будутъ препарировать, мой трупъ.... потомъ остатками набьютъ гробъ и свезутъ въ Кланаръ!
   Вотъ что будетъ съ твоимъ отцомъ, вотъ что съ нимъ сдѣлаютъ эти люди, изъ которыхъ ни одинъ не ненавидитъ меня, котораго всѣ они жалѣютъ, и могли бы спасти! А они убьютъ меня. Понимаешь ли ты это, Марія? Убьютъ, такъ хладнокровно, съ церемоніей, ради общественнаго блага!
   Господи! Господи!!
   Бѣдная ты, моя крошка! Отецъ такъ любилъ тебя, такъ цаловалъ твою бѣленькую душистую шейку, игралъ твоими шелковистыми кудрями, бралъ твое кругленькой личико въ руки, заставлялъ тебя прыгать у себя на колѣняхъ, а по вечерамъ складывалъ твои ручонки и училъ молиться Богу!
   О! если бы присяжные видѣли мою Марію, они бы поняли, что не слѣдуетъ убивать отца трехлѣтней малютки!
   Подростетъ она -- если доживетъ -- что изъ нея будетъ? Отецъ ея будетъ воспоминаньемъ простонародья. При воспоминаніи обо мнѣ, при моемъ имени, она покраснѣетъ, а сама будетъ отвержена, презрѣна, опозорена, изъ-за меня, изъ-за меня -- который обожаетъ ее всѣми силами души. О, моя малютка, птенчикъ мой ненаглядный! Неужели ты будешь ужасаться и стыдиться меня?
   Проклятый! Какое преступленіе я совершилъ, какое преступленіе изъ-за меня совершаетъ все общество!
   Неужели къ вечеру меня не будетъ въ живыхъ? Неужели это я? Неужели, для меня и этотъ глухой ропотъ народа на улицѣ, и жандармы, готовящіеся въ казармахъ, и пасторъ въ черной рясѣ, и, тотъ... онъ, съ красными руками?... И все это для меня? И я -- умру! Я -- сидящій здѣсь, дышащій, движущійся, сидящій за столомъ, который похожъ на обыкновенные столы, я -- мыслящій, чувствующій?...
  

XXVII.

   Если бы я еще зналъ устройство этой машины, и какъ она убиваетъ; но къ пущему моему ужасу -- не знаю!
   Имя-то само, по себѣ страшно, я я до сихъ поръ понять не могу, какъ выговаривалъ, писалъ это слово!
   Эти девять буквъ, ихъ очертаніе, ихъ видъ внушаютъ ужасъ, и въ самомъ имени ея изобрѣтателя доктора звучитъ что-то роковое!
   При этомъ словѣ въ моемъ разумѣ является смутный очеркъ машины. Каждая буква имени -- какъ будто ея составная часть. Я ежеминутно складываю и разбираю отдѣльныя части этой сложной машины.
   Распросилъ бы кого нибудь... а то не знаю, какъ тутъ надобно дѣйствовать. Кажется, устройство ея такого рода: доска, на эту доску меня положатъ ничкомъ.
   Ахъ! кажется, волосы, мои посѣдѣютъ прежде, нежели голова падетъ подъ топоромъ!
  

XXVIII.

   Однако же, разъ въ жизни я ее видѣлъ.
   Однажды, часовъ въ одиннадцать утра я проѣзжалъ въ каретѣ по Гревской площади. Вдругъ карета остановилась,
   Площадь была покрыта народомъ. Я выглянулъ изъ дверецъ. Гревская площадь была какъ, будто вымощена головами, а на набережной на парапетахъ стояли мужчины, женщины, дѣти. выше всѣхъ головъ я увидѣлъ какія-то красныя перила, которыя приколачивали трое людей.
   Въ этотъ самый день должны были казнить приговореннаго къ смерти и ставили машину.
   Я отвернулся, не успѣвъ разглядѣть. Подлѣ кареты женщина говорила ребенку: -- посмотри! Топоръ худо скользитъ по жолобу, и они смазываютъ края сальнымъ огаркомъ.
   Сегодня вѣроятно происходить то же самое. Пробило одиннадцать. Теперь они вѣроятно смазываютъ жолобы.
   На этотъ разъ я не отвернусь.
  

XXIX.

   О,.мое помилованіе! Можетъ быть, меня еще помилуютъ. Король на меня не сердится. Попрошу сходить за адвокатомъ, скорѣй за нимъ! Я выбралъ галеры. Пять лѣтъ каторги, и дѣло съ концомъ, или двадцать, или на вѣки, съ наложеніемъ клеймъ каленымъ желѣзомъ. Лишь бы пощадили жизнь!
   Каторжникъ на галерахъ все же двигается, видитъ солнце.
  

XXX.

   Пасторъ возвратился.
   У него сѣдые волосы, взглядъ кроткій, лицо доброе, почтенное; и дѣйствительно, это прекрасный, рѣдкой души человѣкъ. Сегодня утромъ онъ высыпалъ весь свой кошелекъ въ руки арестантовъ. Отчего только въ голосѣ его нѣтъ, ничего трогательнаго и трогающаго? Отчего до сихъ поръ онъ не сказалъ мнѣ ни слова, которое запало бы мнѣ въ разумъ или сердце?
   Сегодня утромъ я былъ внѣ себя. Я едва слышалъ, что онъ говорилъ. Однако же слова его показались мнѣ безполезными, и я остался равнодушнымъ. Они скользили мимо ушей моихъ, какъ холодная изморозь скользитъ по оконницѣ.
   Теперь же, когда онъ пришелъ ко мнѣ, видъ его быль мнѣ отраденъ. Изъ всѣхъ людей, подумалъ я, одинъ онъ еще человѣкъ для меня. И я жаждалъ услышать отъ него доброе, утѣшительное слово.
   Мы сѣли, онъ на стулъ, я на постель. Онъ сказалъ: -- сынъ мой! и это слово растворилоа мнѣ сердце. Онъ продолжалъ:
   -- Сынъ мой, вѣруете ли въ Господа?
   -- Вѣрую, батюшка! отвѣчалъ я.
   -- Воруете ли во святую апостольскую, католическую церковь?
   -- Охотно! отвѣчалъ я.
   -- Сынъ мой, вы какъ будто сомнѣваетесь...
   И онъ пустился въ длинныя разсужденія, и долго говорилъ, и сказалъ много словъ; потомъ, полагая, что этого достаточно, всталъ, первый разъ во все время взглянулъ мнѣ въ лицо и спросилъ: -- что скажете?
   Признаюсь -- сначала я слушалъ его съ жадностью, потомъ съ покорностью:
   Я тоже всталъ и отвѣчалъ!-- батюшка, сдѣлайте милость, оставьте меня одного.
   Онъ спросилъ: -- когда же придти?
   -- Я васъ увѣдомлю.
   Онъ вышелъ, не говоря ни слова, покачавъ головой, какъ будто желая сказать: безбожникъ!
   Нѣтъ, какъ бы низко ни упалъ я, но я не безбожникъ, и Богъ мнѣ свидѣтель, что и въ Него вѣрую. Но что сказалъ мнѣ этотъ старичокъ? Ни слова, прочувствованнаго, умилительнаго, окропленнаго слезами, исторгнутаго живьемъ изъ души, ничего отъ сердца. Напротивъ, рѣчь его была какая-то странная, нерѣшительная, примѣнимая ко всякому человѣку. Она была насыщена тамъ, гдѣ должна была быть глубокой, плоска -- гдѣ должна бы бытъ простой... Это быль родъ сантиментальной проповѣди и семинарской элегіи. Кой-гдѣ латинскій текстъ изъ Святаго Августина или Ѳомы Аквинскаго; что ли! Кромѣ того, пасторъ точно отвѣчалъ урокъ, задолбленный и двадцать разъ репетированный! Глаза его были безъ взгляда, голосъ безъ чувства, руки безъ движенія.
   Да и какъ быть иначе? Этотъ пасторъ -- штатный тюремный духовникъ. Его должность состоитъ въ утѣшеніи и увѣщаніи, онъ этимъ кормится. Арестанты и каторжники -- вотъ пружины его краснорѣчія. Онъ ихъ исповѣдуетъ, уговариваетъ -- по казенной надобности. Онъ состарѣлся, провожая людей на смерть. Онъ давно привыкъ къ тому, что другахъ людей приводитъ въ трепетъ. Его напудренные волосы лежатъ себѣ спокойно на головѣ и не подымаются дыбомъ. Каторга и плаха для него дѣло обыденное. Онъ насытился ужасами. У него должно быть есть такая тетрадочка: на одной страницѣ слово къ галерникамъ, на другой -- слово къ приговореннымъ къ смерти. Наканунѣ его повѣщаютъ, что завтра въ такой-то надобно посѣтитъ такого-то; кого? Галерника или приговореннаго? и, судя по надобности, прочтетъ ту или другую страницу, и идетъ куда нужно. Такъ и значитъ, что идущіе въ Тулонъ или на Гревскую площадь, для него -- общія мѣста, и самъ онъ для нихъ -- общее мѣсто.
   Отчего бы вмѣсто этого не пригласили какого нибудь деревенскаго священника, молодаго или старика, изъ перваго прихода! Отчего бы не позвать его отъ теплаго комелька, отъ книги, за которой бы этотъ человѣкъ сидѣлъ въ ту минуту, когда ему сказали бы: -- человѣкъ готовится къ смерти и вы должны его напутствовать. Будьте при немъ, когда ему свяжутъ руки, когда ему остригутъ волосы; сядьте съ нимъ на позорную телѣгу, съ распятіемъ въ рукахъ, и сядьте тамъ, чтобы загородить собой палача; по тряской мостовой доѣзжайте съ нимъ до Гревской площади, пройдите съ нимъ сквозь кровожадную толпу, у самой плахи обнимите его, и пробудьте тутъ до тѣхъ поръ, покуда ему не отдѣлятъ голову отъ туловища. Пусть приведутъ ко мнѣ этого священника, блѣднаго, дрожащаго; пусть меня бросятъ въ его объятья, толкнутъ къ его ногамъ... Онъ прослезится, мы оба поплачемъ, и онъ будетъ краснорѣчивъ, и я буду успокоенъ, и я перелью скорбь моего сердца въ его сердце, вручу ему душу мою, а онъ передастъ ее Богу.
   А этотъ старичокъ? Что онъ для меня? Что я для него? Тварь ничтожной породы, тѣнь,-- одна изъ множества тѣней, имъ видѣнныхъ, единица, которую прибавятъ къ общей суммѣ, казненныхъ.
   Можетъ быть, я и не правъ, отталкивая его отъ себя, онъ хорошъ, а я дуренъ... Увы! Это не моя вина. Мое тлетворное дыханье, дыханье приговореннаго къ смерти, отравляетъ все.
   Мнѣ принесли ѣсть, они воображаютъ, что мнѣ нужно. Кушанье изящно приготовлено, кажется, жареный цыпленокъ и еще что-то...
   Попробовалъ я поѣсть, но при первомъ же кускѣ выплюнулъ... Кушанье показалось мнѣ горькимъ и вонючимъ!..
  

XXXI.

   Вошелъ мужчина со шляпой на головѣ, который, едва взглянувъ на меня, вынулъ изъ кармана складной аршинъ и сталъ мѣрять стѣну снизу вверхъ, по временамъ громко говоря: -- такъ! или -- нѣтъ, не такъ!
   Я спросилъ у жандарма, кто это? Помощникъ тюремнаго архитектора.
   Я съ своей стороны возбудилъ его любопытство. Онъ въ полголоса спросилъ о чемъ-то сопровождавшаго его сторожа, потомъ съ минуту посмотрѣвъ на меня безпечно, покачалъ головой, опятъ принялся мѣрять и разговаривать.
   Окончивъ работу, онъ подошелъ ко мнѣ и громко сказалъ:-- черезъ полгода, мой любезнѣйшій, эта тюрьма будетъ перестроена и будетъ гораздо лучше.
   Жестъ его какъ будто досказалъ: жаль только, что вамъ это ни къ чему!
   Онъ чуть не улыбнулся. Я ждалъ отъ него игривой шуточки, въ родѣ тѣхъ, какія отпускаютъ молодой женщинѣ по возвращеніи ея изъ-подъ вѣнца.
   Мой жандармъ, старый инвалидъ съ шевронами, отвѣчалъ за меня.
   -- Сударь, сказалъ онъ, не годился какъ громко говоритъ въ комнатѣ покойника.
   Архитекторъ ушелъ. Я стоялъ какъ одинъ изъ камней, которые онъ мѣрялъ.
  
  

XXXII.

   Послѣ того со мной случилось смѣшное приключеніе.
   Стараго добраго жандарма смѣнили, и я, неблагодарный, даже не пожалъ ему руки. Вмѣсто него пришелъ другой, съ приплюснутымъ лбомъ, воловьими глазами и тупымъ выраженіемъ лица.
   Впрочемъ я не обратилъ на него особеннаго вниманія. Я сѣлъ спиной къ дверямъ, у стола, поглаживая лобъ рукою, чтобы освѣжиться. Мысли мои путались.
   Кто-то легко тронулъ меня за плечо, я поднялъ голову. Это былъ новый жандармъ, оставленный въ моей комнатѣ.
   Вотъ что, сколько могу припомнить, онъ сказалъ мнѣ:
   -- Рѣшенный, доброе у васъ сердце?
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ я.
   Мой рѣзкій отвѣтъ кажется его смутилъ; однако же онъ продолжалъ нерѣшительно;
   -- Нельзя же быть злымъ ради удовольствія.
   -- Почему бы и нѣтъ? возразилъ я. Если вы только это хотѣли сказать мнѣ, то можете меня оставить. Вы къ чему меня объ этомъ спросили?
   -- Виноватъ, отвѣчалъ онъ.-- Всего два слова. Вотъ въ чемъ дѣло: хотите ли осчастлививъ бѣднаго человѣка? Вамъ это равно.ничего не будемъ стоить... Неужели вы не рѣшитесь?
   Я пожалъ плечами.
   -- Да что вы, изъ сумашедшаго дома что ли? Странную вы выбрали урну, чтобы вынуть счастливый жребій. Какъ и кого я могу осчастливить?
   Онъ понизилъ голосъ и съ таинственнымъ видомъ, плохо ладившимъ съ его идіотской физіономіей, сказалъ:
   -- Да, рѣшенный, да, счастіе! благополучіе! И все это вы можете сдѣлать. Я, изволите видѣть, бѣдный жандармъ. Служба тяжелая, жалованьице легонькое, у меня собственная, лошадь и это мое разоренье. Я и вздумалъ взять билеты въ лоттерею... надо же чѣмъ нибудь промышлять! До сихъ поръ, сколько ни бралъ балетовъ -- все пустышки. Ищу, ищу такихъ, чтобы навѣрняка выиграть, и все верчусь вокругъ да около. Беру, напримѣръ, нумеръ 76, а 77 выигрываетъ. Перемѣняю, -- и все мало толку... Позвольте, я сейчасъ доскажу: -- кажется, что, извините... сегодня васъ рѣшатъ. Казненные, говорятъ, знаютъ навѣрное выигрышные нумера. Не будете ли столь добры, обѣщайте мнѣ пожаловать ко мнѣ завтра вечеромъ... вамъ это ничего не значитъ, и скажите три вѣрные нумера. Будьте спокойны, я покойниковъ не боюсь. А вотъ мой и адресъ. Попенкурскія казармы, лѣстница A, No 26, въ глубинѣ корридора. Вѣдь вы узнаетет меня, не правда ли? Если угодно, пожалуйте, даже сегодня вечеромъ.
   Я бы не отвѣтилъ этому олуху, если бы внезапная безумная надежда не промелькнула у меня въ головѣ. Въ моемъ отчаянномъ положеніи человѣкъ воображаетъ, что можетъ волоскомъ перерубить цѣпь.
   -- Слушай, сказалъ я, притворяясь, насколько это возможно готовящемуся къ смерти: -- дѣйствительно, я могу сдѣлать тебя богаче короля, дать тебѣ милліоны, но только съ условіемъ.
   Онъ вытаращилъ глаза.
   -- Съ какимъ? Все, что вамъ угодно.
   -- Вмѣсто трехъ вѣрныхъ нумеровъ, я тебѣ скажу четыре. Помѣняйся со мною одеждой.
   -- Только-то! вскричалъ онъ, отстегивая крючки у мундира.
   Я всталъ со стула. Я слѣдилъ за его движеніями съ замирающимъ сердцемъ, я уже мечталъ, какъ дверь отворится передѣ мною, одѣтымъ въ жандармскій мундиръ, какъ я выйду на улицу, на площадь и оставлю за собй палату правосудія.
   Но жандармъ сказалъ рѣшительно:-- да не затѣмъ ли вы хотите вырядиться, чтобъ бѣжать?
   Я понялъ, что все пропало. Однако же я отважился на послѣднюю, безполезную попытку.
   -- Да, бѣжать! сказалъ я, -- но ты будешь...
   Онъ меня прервалъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ? Видишь, какіе вы ловкіе! А какже мои нумера? Чтобы я узналъ ихъ, вамъ надобно умереть!
  

XXXIII.

   Я закрылъ глаза и еще зажалъ ихъ руками, стараясь не забыть о настоящемъ, припоминая минувшее. Когда я мечааю, въ воображеніи моемъ являются воспоминанія дѣтства и юности, тихія, спокойныя, улыбающіяся -- какъ цвѣтущіе острова на мрачномъ морѣ мыслей, бушующихъ въ моей головѣ.
   Вижу себя ребенкомъ, свѣжимъ, румянымъ. Съ крикомъ бѣгаю я съ братьями по большой аллеѣ запущеннаго сада, въ которомъ протекли первые годы дѣтства, сада, принадлежавшаго прежде женскому монастырю. Черезъ заборъ виденъ мрачный свинцовый куполъ ВИль де-Грасъ.
   Черезъ четыре года, я опять въ саду, все еще ребенокъ, но уже мечтатель и страстный. Въ уединенномъ саду кромѣ молоденькая дѣвушка.
   Черноглазая испаночка, съ длинными черными волосами, съ золотистой загорѣлой кожей, яркими красными устами, румяными щечками; четырнадцатилѣтняя андалузянка, Пепа.
   Наши матери пустили насъ побѣгать вмѣстѣ -- а мы гуляемъ.
   Намъ велѣли играть, а мы разговариваемъ: оба одного возраста, но не одного пола.
   Однако же годъ назадъ мы бѣгали, боролись. Я отнималъ у Пепиты яблоки; билъ ее за птичье гнѣздо, и говорилъ; ништо тебѣ! И мы оба шли жаловаться другъ на дружку, и матери наши вслухъ насъ бранили, а втихомолку ласкали.
   Теперь она идетъ со мною подъ руку, и я доволенъ судьбой, и вмѣстѣ смущенъ. Мы идемъ тихо, разговариваемъ шопотомъ. Она уронила платокъ, я поднялъ и ваши руки задрожали, когда встрѣтились. Она говоритъ мнѣ о птичкахъ, о ясной звѣздочкѣ, которая брильянтомъ играетъ на багряномъ западѣ, сквозь вѣтви деревьевъ; или о своихъ пансіонскихъ подругахъ, платьяхъ, лентахъ. Мы говоримъ о вещахъ невинныхъ, а между тѣмъ краснѣемъ. Въ дѣвочкѣ пробуждается дѣвушка.
   Въ тотъ вечеръ, это было лѣтомъ, мы стояли въ глубинѣ сада, подъ каштанами. Послѣ долгаго молчанія, она вдругъ выдернула свою ручку изъ-подъ моей руки и сказала: побѣгаемъ!
   Я какъ теперь ее вижу: вся въ черномъ, въ траурѣ по своей бабушкѣ. Ей пришла въ голову ребяческая мысль. Пепита опять стала Пепой: побѣгаемъ!
   И побѣжала, изгибая свой станъ, тонкій какъ перехватъ на туловищѣ пчелки, быстро перебирая ножками, которыя замелькали изъ-подъ платья. Я погнался за ней... Вѣтеръ по временамъ закидывалъ ея пелеринку, и я видѣлъ смуглую, свѣжую спину.
   Я былъ внѣ себя; я догналъ ее у стараго колодца; по праву побѣдителя схватилъ ее за талью и посадилъ на дерновую скамью; она не сопротивлялась. Она тяжело дышала и смѣялась. Я, молча, посматривалъ на ея черные глаза, свѣтившіеся изъ-подъ длинныхъ рѣсницъ.
   -- Садитесь, сказала она, -- еще свѣтло, мы можемъ почитать. Книга съ вами?
   Со мной былъ второй Путешествія Спаланцани. Я открылъ на удачу, придвинулся къ ней, она прислонилась плечомъ къ моему плечу, и мы оба тихо стали читать одну и туже страницу. Каждый разъ она дожидалась меня, чтобы перекинуть листокъ. Мой умъ не поспѣвалъ за ней. Кончили? спрашивала она, когда я только что начиналъ.
   Однако наши головы касались одна другой, волосы смѣшивались; мало по малу дыханья наши сблизились, а тамъ -- и уста!
   Когда мы вздумали опять приняться за чтеніе, небо уже было усыпано звѣздами.
   -- Ахъ, мамаша! сказала она, когда мы пришли домой, если бъ ты только знала, какъ мы бѣгали!
   Я молчалъ.-- Что ты молчишь, такой скучный? спросила маменька,
   А у меня цѣлый рай въ сердцѣ.
   Этотъ вечеръ я не забуду во всю мою жизнь!
   Во всю мою жизнь?!
  

XXXIV.

   Пробилъ какой-то-часъ, а я и не знаю, какой именно: худо слышу бой часовъ. У меня гудѣнье и вой въ ушахъ; мои послѣднія мысли гудятъ.
   Въ эти великія минуты, перебирая мои воспоминанія, я съ ужасомъ припоминаю и мое преступленіе; я желалъ бы, чтобъ раскаянье мое было сильнѣе. До произнесенія надо мною приговора, угрызенія совѣсти были яростнѣе; съ тѣхъ поръ я въ состояніи большую часть своихъ мыслей посвящать самому себѣ. Однакоже желалъ бы слезами раскаянья оплпккаить мое преступленье.
   Минуту тому назадъ я припоминалъ мое минувшее, а теперь останавливаюсь на ударѣ топора, который скоро перерубитъ жизнь мою, и содрогаюсь! Милое мое дѣтство! Прекрасная моя юность! Парчевая ткань, оканчивающаяся кровавыми лохмотьями. Между минувшимъ и настоящимъ -- кровавая рѣка: кровь ближняго и моя собственная!
   Если кто нибудь прочтетъ когда мою исторію -- тотъ не повѣритъ, чтобы между столькими годами невинности и счастья могъ замѣщаться этотъ послѣдній проклятый годъ, начатый преступленьемъ и оконченный казнью!
   И, между тѣмъ, жестокіе законы, жестокіе люди, я не былъ злымъ!.
   Ахъ, умереть черезъ нѣсколько часовъ и думать, что годъ тому назадъ, въ этотъ самый день, я былъ чистъ и свободенъ, гулялъ, наслаждался ясной осенней погодой, бродилъ подъ деревьями по опадающимъ, желтымъ листьямъ.
  

XXXV.

   Можетъ быть, въ самую эту минуту, въ этомъ самомъ кварталѣ, окружающемъ палату и Гревскую площадь -- ходятъ люди, разговариваютъ, смѣются, читаютъ, думаютъ о своихъ дѣлахъ, купцы торгуютъ; молодыя дѣвушки готовятъ свои платья, чтобы ечеромъ ѣхать на балъ, матери играютъ съ дѣтьми!
  

XXXVI.

   Помнится, разъ, бывши ребенкомъ, я пошелъ посмотрѣть колокольню собора парижской Богоматери.
   У меня уже закружилась голова, покуда я поднимался по темной, улиткообразной лѣстницѣ; покуда я прошелъ по шаткой галерейкѣ, соединяющей обѣ башни, и увидѣлъ весь городъ у себя подъ ногами. Съ этимъ головокруженіемъ я пошелъ въ камеру, гдѣ виситъ главный колоколъ.
   Дрожа всѣмъ тѣломъ, я шелъ по скрипучимъ доскамъ, смотря издали на этотъ колоколъ, столь славный въ дѣтскихъ розказняхъ и преданіяхъ народныхъ, и не замѣчалъ, что покатые щитки изъ аспиднаго камня, прикрывающіе колокольню, вровень съ моими ногами. Сквозь нихъ я видѣлъ, съ высоты птичьяго полета, соборную площадь и прохожихъ, ползавшихъ будто муравьи, по этой обширной площади.
   Вдругъ громадный этотъ колоколъ зазвонилъ, широкими волнами всколыхался воздухъ, зашаталась вся башня. Этотъ звукъ едва не сбилъ меня съ ногъ: я пошатнулся и едва не соскользнулъ съ каменнаго откоса. Отъ ужаса я прилегъ на помостъ, крѣпко обнявъ доски, бездыханный, онѣмѣлый, съ страшнымъ гудѣніемъ въ ушахъ, съ пропастью передъ глазами, на днѣ которой спокойно расхаживали люди, которымъ я въ ту минуту незавидовалъ.
   И вотъ -- теперь мнѣ кажется, что я опятъ стою на той самой колокольнѣ. Я оглушенъ и ослѣпленъ. Въ пустомъ моемъ чревѣ, въ мозговыхъ чашкахъ, гудитъ стонъ колокола, а вокругъ меня тихая, мирная жизненная площадь, которую я покидаю, по которой спокойно ходятъ люди и которую я вижу, какъ съ окраины пропасть!
  

XXXVII.

   Градская ратуша -- мрачное зданіе.
   Кровля прямая и острая, колокольня причудливой формы, большой бѣлый циферблатъ, окна, раздѣленныя колонками, тысячи оконъ, лѣстницы съ выемчатыми ступенями отъ частыхъ прохожихъ, арки по бокамъ... И стоитъ это зданіе на мрачной Гревской площади, ветхое, угрюмое, черное, черное даже при солнцѣ.
   Во дни казни зданіе это изо всѣхъ своихъ дверей извергаетъ жандармовъ, и глядитъ на казненнаго своими безчисленными окнами.
   По вечерамъ ея циферблатъ, освѣщенный изнутри, бѣлѣетъ на черномъ фасадѣ.
  

XXXVIII.

   Втораго четверть.
   Вотъ что я теперь чувствую:
   Невыносимая головная боль, холодъ въ поясницѣ, лобъ раскаленный. Вставая или наклоняясь, я чувствую, что у меня въ мозгу какъ будто переливается какая-то жидкость, и мозгъ, плавая въ ней, бьется о стѣнки черепа.
   Изрѣдка по тѣлу пробѣгаетъ судорожный ознобъ, перо выпадаетъ изъ рукъ, какъ отъ электрическаго потрясенія.
   Глава чешутся и слезятся, будто въ дыму.
   Въ локтяхъ -- боль!
   Еще два часа и сорокъ пять минутъ -- и я выздоровлю!
  

XXXIX.

   Они говорятъ, что это ничего, что мученій никакихъ нѣтъ, что это легко и скоро, что смерть тутъ чрезвычайно упрощена.
   А они ни во во что не ставятъ эту шестинедѣльную истому съ каждодневнымъ предсмертнымъ хрипѣніемъ? А мученія этого послѣдняго дня, который такъ быстро и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ медленно проходитъ? Какова эта лѣстница пытокъ, ведущихъ къ эшафоту?
   Развѣ это не страданья?
   Развѣ это не тѣ самыя судороги, которыя дѣлаются съ человѣкомъ, изъ котораго по каплѣ увыпускаютъ кровь? Такъ и разумъ изсякаетъ -- мысль за мыслію, будто капля за каплей!
   И увѣрены ли они, что эта смерть не мучительна? Кто это имъ сказалъ? Я что-то не слыхалъ, чтобы когда нибудь отрубленная голова, выглянувъ изъ корзинки, закричала народу: мнѣ не больно!
   Или убитые этимъ способомъ являлись къ нимъ и говорили: -- Превосходная выдумка. Сдѣлайте милость, продолжайте. Прекрасная механика!
   Ничего подобнаго не было. Минута, секунда -- и всему конецъ!
   А ставили ли они когда нибудь себя, только мысленно -- на мѣсто рѣшаемаго, въ ту минуту, когда острое лезвіе топора падаетъ ему на шею, перекусываетъ мясо, пересѣкаетъ нервы, раздробляетъ позвонки... Нѣтъ! Полсекунды, боли не слышно...
   Ужасъ!
  

XL.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  

XLI.

   Нечего дѣлать! буду храбръ со смертью, возьму эту мысль въ обѣ руки и взгляну ей прямо въ лицо. Спрошу у нея, что она такое, чего отъ меня хочетъ, разсмотримъ ее со всѣхъ сторонъ, разгадаемъ загадку, заглянемъ въ могилу.
   Мнѣ кажется, какъ только я закрою глаза, предо мною явится яркій свѣтъ и пропасть лучей, надъ которой духъ мой понесется безконечно. Мнѣ кажется, что все небо будетъ проникнуто свѣтомъ, а звѣзды будутъ, на немъ какъ черныя точки. Для глазъ живыхъ людей это золотыя блестки на черномъ бархатѣ, а тутъ -- черныя точки на золотой парчѣ.
   Или, меня, отчаяннаго, поглотитъ страшная бездна тьмы, и я погружусь въ нее, и буду безконечно падать, мимо другихъ тѣней.
   Или, пробудясь, послѣ роковаго удара, я очнусь на влажной площадкѣ, ползая въ темнотѣ и катаясь какъ отрубленная голова. Меня будетъ подгонять сильный вѣтеръ, и я буду сталкиваться съ другими головами, мѣстами я встрѣчу болота и ручьи невѣдомой, тепловатой жидкости; и всюду мракъ и тьма. Когда при поворотѣ моей катящейся головы, глаза оборотится къ верху, они увидятъ мглистое небо, покрытое тяжелыми слоями тучъ, а въ глубинѣ клубы дыму, чернѣе самой тьмы. Кромѣ того, во мракѣ, увидятъ мои глаза красныя огненныя искорки, которыя приближаясь превратятся въ огненныхъ птицъ -- и такъ будетъ всю вѣчность!
   Можетъ быть также, въ извѣстныя числа, въ зимнія ночи мертвецы Гревской площади собираются на мѣсто казни. Соберутся блѣдными окровавленными толпами -- и я съ ними! Ночь безлунная и мы будемъ говорить шопотомъ. Передъ нами будетъ выситься ратуша съ ея почернѣлымъ фасадомъ, косой кровлей и часами, бывшими для всѣхъ насъ безжалостными. На площади поставятъ адскую гильотину и демонъ будетъ на ней рубить голову палачу: это будетъ въ четыре часа утра. Мы, въ свою очередь, будемъ толпой зрителей.
   Легко можетъ статься, что оно и такъ. Но если мертвецы возвращаются на землю; то въ какомъ же образѣ? Что заимствуютъ они отъ своего изувѣченнаго тѣла? Что выбираютъ? И то же будетъ призракомъ: голова или туловище?
   Увы! что сдѣлаетъ смерть съ душой? Какой оболочкой она ее одѣнетъ? Отнимаетъ что отъ тѣла, или что нибудь ей придаетъ? И во что заключаетъ душу? Даетъ ли она когда нибудь тѣлесные глаза, чтобы видѣть землю и плакать?
   Ахъ, да дайте же мнѣ пастора, который бы зналъ это! Дайте мнѣ пастора съ распятіемъ, чтобъ я приложился!
   Опять тотъ же!
  

XLII.

   Я попросилъ его дать мнѣ уснутъ и бросился на постель.
   Дѣйствительно, кровь прилила мнѣ къ головѣ и усыпила меня. И отъ былъ мой послѣдній сонъ.
   И видѣлъ...
   Снилось мнѣ, будто на дворѣ ночь. Я, дома, въ кабинетѣ съ двумя или тремя пріятелями, не знаю только, съ кѣмъ именно.
   Жена вмѣстѣ съ моей дочерью спитъ въ спальнѣ, что рядомъ съ кабинетомъ!
   Мы разговариваемъ шопотомъ, и разговариваемъ про что-то страшное.
   Вдругъ мнѣ послышался стукъ въ другихъ комнатахъ: стукъ слабый, неясный.
   Пріятели тоже его слышали. Мы стали прислушиваться: точно отпираютъ замокъ или пилятъ пробой.
   Мы оцѣпенѣли, испугались и подумали, что воры забрались ко мнѣ въ эту глухую ночь.
   Рѣшились пойдти посмотрѣть. Я всталъ и взадъ свѣчку, пріятели пошли за мной.
   Мы прошли черезъ спальню: жена спитъ съ моей дочерью.
   Вошли въ гостиную. Ничего. Портреты спокойно висятъ въ ихъ золотыхъ рамкахъ на красныхъ обояхъ. Мнѣ показалось только, что дверь въ столовую не на своемъ обыкновенномъ мѣстѣ.
   Мы вошли въ столовую и обошли всю комнату. Я шелъ впереди. Дверь на лѣстницу была заперта, окна тоже. Дойдя до печки, я замѣтилъ, что шкафъ съ бѣльемъ отворенъ настежь, и дверь отъ шкафа прикрываетъ уголъ, будто умышленно.
   Это меня удивило. Мы подумали, не спрятанъ ли кто за этой дверью.
   Я попробовалъ ее захлопнуть -- она не подается. Я рванулъ, сильнѣе, она уступила, и мы увидѣли за нею старушку съ опущенными руками, закрытыми глазами, стоящую недвижно, какъ будто приклеенную къ стѣнѣ.
   Въ ней было что-то отвратительное, и при одной мысли о ней, морозъ подираетъ по кожѣ.
   Я спросилъ у старухи:-- что до тутъ дѣлаете?
   Она молчитъ.
   Я опять спросилъ:-- кто вы?
   Опять молчитъ, не шевелится я глазъ не открываетъ.
   Пріятели сказали мнѣ: это вѣроятно сообщница мошенниковъ, которые сюда забрались; они, заслышавъ насъ убѣжали, а она не успѣла убѣжать -- и спряталась.
   Я опять ее спросилъ; она по прежнему безмолвна, недвижна.
   Одинъ изъ насъ толкнулъ ее -- она упала.
   Упала со всего размаха, какъ кусокъ дерева, какъ мертвое тѣло.
   Мы потолкали ее ногами; потомъ, двое изъ насъ ее подняли и опять прислонили къ стѣнѣ. Она не подавала ни малѣйшаго признака жизни. Мы кричали ей на ухо, она не шелохнется, какъ глухая.
   Мы потеряли терпѣніе и къ нашему ужасу примѣшалась ярость. Одинъ изъ насъ сказалъ: поднесите-ко ей свѣчу къ подбородку! Тогда она вполовину открыла одинъ глазъ, тусклый, ужасный; глазъ -- безъ взгляда.
   Я отодвинулъ пламя и сказалъ: -- а, наконецъ-то? Теперь будешь ли ты отвѣчать, старая колдунья. Кто ты?
   Глазъ опять закрылся.
   -- Этой уже слишкомъ! сказали мои сопутники. Пали ее еще! Мы заставимъ ее говорить.
   Я опять поднесъ свѣчку къ подбородку старухи.
   Тогда она медленно открыла глаза, посмотрѣла на насъ, потомъ быстро наклонилась и задула свѣчу ледянымъ дуновеньемъ. Въ ту же минуту я въ темнотѣ почувствовалъ, что три острые зуба впились въ мою руку.
   Я проснулся, дрожа всѣмъ тѣломъ, облитый холоднымъ потомъ.
   Добрый пасторъ сидѣлъ въ ногахъ у постѣли и читалъ молитвы.
   -- Долго я спалъ? спросилъ я его.
   -- Сынъ мой, отвѣчалъ онъ:-- вы спали часъ. Къ вамъ вашу дочь привели, она ждетъ васъ въ сосѣдней комнатѣ. Я не хотѣлъ будить васъ.
   -- О! воскликнулъ я:-- дочь моя! Приведите же ко мнѣ мою малютку!
  

XLIII.

   Свѣжая, розовенькая, съ большими глазами, красавица-дѣвочка!
   Надѣтое на ней платьице къ ней очень пристало.
   Я взялъ ее на руки, посадилъ къ себѣ на колѣни цаловалъ ея кудрявую голову.
   Отчего же она не пришла съ матерью: -- Мать больна и бабушка тоже.-- Хорошо.
   Она съ удивленіемъ смотритъ на меня. Она давала себя цаловать, ласкать, осыпать поцалуями, изрѣдка тревожно поглядывая на свою няню, плакавшую въ углу.
   Наконецъ я могъ говорить.
   -- Марія, сказалъ я: -- милая моя крошка!
   И крѣпко прижалъ ее къ моей груди, разрывавшейся отъ рыданій. Она слабо вскрикнула.
   -- Ай, мосье вы укололи меня!
   Мосье! Годъ она не видала меня, бѣдняжка! Она забыла мое лицо, мой голосъ, взглядъ... да и могла ли она узнать меня съ этой бородой, въ этой одеждѣ, съ этимъ блѣднымъ лицомъ? Какъ! я уже изгладился изъ той памяти, въ которой единственно желалъ бы жить! Итакъ -- я уже болѣе не отецъ? За живо осужденъ я не слышать слова, милаго слова дѣтскаго языка, слова, до того сладкаго, что оно не доступно, устамъ взрослаго: папа!
   Однакоже въ замѣну сорока лѣтъ жизни, которую отъ меня отнимаютъ, я бы желалъ одинъ только разъ, только одинъ разъ, услышать это слово изъ устъ моей дочери.
   -- Марія, послушай, сказалъ я, взявъ, ея обѣ рученки въ мою руку:-- развѣ ты меня не знаешь?
   Она посмотрѣла на меня своими прелестными глазками и отвѣчала:
   -- Нѣтъ, не знаю!
   -- Всмотрись хорошенько. Какъ же ты не знаешь, кто я?
   -- Знаю, вы -- мосье.
   Вотъ она гдѣ, адская мука! Пламенно любить въ цѣломъ мірѣ одно только существо, видѣть его передъ собою -- и оно одно видитъ тебя, говоритъ, отвѣчаетъ и не знаетъ, кто ты! Желать утѣхи отъ этого существа, когда оно только во всемъ мірѣ и не знаетъ, что оно тебѣ нужно, потому что ты умрешь.
   -- Марія, сказалъ я:-- есть у тебя папа?
   -- Есть, отвѣчала дѣвочка.
   -- Гдѣ же онъ?
   Она вытаращила глазенки: -- Развѣ вы не знаете? Вѣдь онъ умеръ!
   И она вскрикнула: я едва не выронилъ ее изъ рукъ.
   -- Умеръ? повторилъ я.-- Да знаешь ли ты, что значитъ: умеръ?
   -- Знаю. Значитъ онъ въ землѣ и на небѣ.
   И продолжала сама:
   -- Каждое утро и каждый вечеръ, я за него Богу молюсь у мамаши на рукахъ.
   Я поцаловалъ ее въ лобикъ. Скажи мнѣ твою молитву.
   Нельзя, мосье. Молитву днемъ говорить нельзя. Приходите сегодня вечеромъ къ намъ, тогда услышите.
   -- Довольно! Довольно! Я прервалъ ее:
   -- Марія, я твой папа.
   -- А-а! отвѣчала она.
   Я прибавилъ:
   -- Хочешь, чтобы я былъ твоимъ папой?
   Дитя отвернулось:
   -- Нѣтъ, мой папаша лучше.
   Я осыпалъ ее слезами и поцалуями; она выбивалась изъ моихъ объятій и кричала:
   -- Вы меня колете вашей бородой.
   Тогда я опять усадилъ ее къ себѣ на колѣни и, всматриваясь въ нее, сказалъ:
   -- Марія, умѣешь ты читать?
   -- Да, отвѣчала она:-- умѣю. Мамаша меня учитъ.
   -- Почитай-ка, почитай, сказалъ я ей, показывая на клочекъ печатной бумаги, который она держала въ ручонкахъ.
   Она подняла свою милую головку и сказала:
   -- Я читаю только басни.
   -- Попробуй это почитать; все равно...
   Она развернула бумагу, и ведя розовымъ пальчикомъ по буквамъ, начала: А, Р, ар, P, Е, С, рес...
   Я вырвалъ бумагу изъ ея рукъ. Она читала объявленіе о моей казни!! Няня купила ей эту бумажку за грошъ...
   Мнѣ она дороже стоитъ!
   Не могу выразить -- что я чувствовалъ. Мое горе ее испугало, она заплакала и вдругъ сказала: Отдайте мнѣ эту бумажку! Я буду играть...
   -- Возьмите ее! уведите! сказалъ я нянѣ, передавая ей мою дочь.
   И упалъ на стулъ мрачный, одинокій, осиротѣлый. Теперь они могутъ придти; меня ничто не привязываетъ къ жизни, послѣдняя нить позрваа. Теперь, я годенъ на то, что со мной хотятъ сдѣлать.
  

XLIV.

   И пасторъ я тюремщикъ -- добрые люди. Они, кажется, прослезились, когда унесли дочь мою.
   Кончено! Теперь соберусь съ силами и стану пристально думать о палачѣ, о позорной телѣжкѣ, о жандармахъ, о толпѣ на мосту, о толпѣ на набережной, въ окошкахъ, и о всѣмъ, которые для меня придутъ на Гревскую площадь, которую можно бы вымостить головами, которыя на ней въ разное время отрубили.
   На пріученіе себя къ этимъ мыслямъ мнѣ еще остается часъ.
  

XLV.

   Всѣ эти толпы -- захохочутъ, захлопаютъ въ ладоши, а между тѣмъ, въ этой толпѣ людей, свободныхъ, незнакомыхъ тюремщику и такъ радостно бѣгущихъ поглазѣть на экзекуцію, изъ нѣсколькихъ тысячъ этихъ головъ, вѣроятно отыщется не одна, которая рано или поздно попадетъ вслѣдъ за моей головой въ красную корзинку.
   Теперь иной идетъ для меня, а тогда явится самъ для себя.
   Для этихъ, заранѣе обреченныхъ плахѣ, на площади есть, должно быть, такая роковая точка, притягательный центръ, ловушка. Люди кружатся около, и наконецъ попадаются.
  

XLVI.

   Моя малютка. Ее увели играть; она глядитъ теперь изъ каретнаго окошка, и уже не думаетъ объ этомъ мосье.
   Можетъ быть, я еще успѣю написать нѣсколько строкъ для нея, чтобы она прочла когда нибудь, и хоть черезъ пятнадцать лѣтъ оплакала нынѣшній день.
  

XLVII.
МОЯ ИСТОРІЯ.

   Примѣчаніе издателя. До сихъ поръ не могли отыскать слѣдующихъ сюда листковъ. Судя по послѣдующимъ, приговоренный не успѣлъ написать своей исторіи. Эта мысль слишкомъ поздно пришла ему въ голову.
  

XLVIII.

Комната въ градской ратушѣ.

   Въ градской ратушѣ!!... И такъ, я въ нее попалъ. Проклятый поѣздъ -- свершенъ. Площадь тутъ, подъ окошками, народъ ждетъ меня, воетъ, хохочетъ.
   Какъ я ни пріободрялся, какъ ни крѣпился -- я сробѣлъ! Сробѣлъ -- когда увидѣлъ двѣ огромныя красныя руки, держащія черный трехъ-угольный топоръ. Я попросилъ, чтобы мнѣ позволили сдѣлать послѣднее показаніе. Меня привели сюда и послали за королевскимъ прокуроромъ. Я его жду... хоть это продолжитъ мою жизнь!
   Вотъ:
   Пробило три часа, и мнѣ пришли сказать что пора. Я дрожалъ, какъ будто въ теченіи шести часовъ, шести недѣль, шести мѣсяцевъ думалъ о чемъ-нибудь другомъ. Это поразило меня какъ что-то неожиданное.
   Меня провели по корридорамъ, свели съ лѣстницъ. Втолкнули меня въ подвальный корридоръ, въ залу на сводахъ, слабо освѣщенную туманнымъ днемъ. Посрединѣ стоялъ стулъ. Мнѣ велѣли сѣсть; я сѣлъ.
   У дверей и у стѣнъ стояли какіе-то люди, кромѣ пастора и жандармовъ, и было еще три человѣка.
   Первый, повыше всѣхъ ростомъ и постарше, былъ толстъ и съ краснымъ лицомъ. На немъ былъ долгополый сюртукъ и смятая трехъ-угольная шляпа. Это былъ -- онъ!!
   Палачъ, слуга гильотины; остальные два были его слуги.
   Только что я сѣлъ, они сзади подошли ко мнѣ, подкрались какъ кошки; потомъ вдругъ я почувствовалъ въ волосахъ холодную сталь, и ножницы заскрипѣли надъ самымъ ухомъ.
   Подстригаемые волосы прядями сыпались мнѣ на плечи, а человѣкъ въ трехъ-уголкѣ слегка отряхалъ ихъ своей толстой рукой.
   Стоявшіе вокругъ перешептывались.
   А на улицѣ было шумно, точно вой стоялъ въ воздухѣ. Сначала я думалъ, что это плескъ рѣки, но по хохоту узналъ, что это народъ.
   Молодой человѣкъ, стоявшій у подоконника и что-то писавшій карандашомъ въ записной книжкѣ, спросилъ у сторожа, какъ называется то, что со мной дѣлаютъ.
   -- Это туалетъ! отвѣчалъ тотъ
   Я понялъ, что этотъ господинъ готовитъ статью въ завтрашнія газеты.
   Вдругъ, одинъ изъ прислужниковъ палача снялъ съ меня куртку, а другой взялъ меня за опущенныя руки, притянулъ ихъ за спину, и я почувствовалъ, что около кистей обвились веревки. Въ т о же время другой отвязалъ мой галстухъ. Моя батистовая рубашка, единственный лоскутъ минувшаго достатка, кажется, на минуту возбудила его жалость -- потомъ онъ отрѣзалъ у нея воротъ.
   При этой ужасной предосторожности, при прикосновеніи стали къ моей шеѣ, локти мои вздрогнули, и я глухо простоналъ; палачъ вздрогнулъ.-- Извините, сударь, сказалъ онъ, не оцарапалъ ли я васъ?
   Какіе кроткіе люди эти палачи!
   Народъ на улицѣ гудѣлъ сильнѣе.
   Толстый мужчина съ краснымъ угреватымъ лицомъ предложилъ мнѣ понюхать платокъ, смоченный уксусомъ.-- Благодарю васъ, отвѣчалъ я столь возможно твердымъ голосомъ -- это безполезно; я чувствую себя хорошо.
   Тогда одинъ изъ нихъ нагнулся и связалъ мнѣ ноги тонкой крѣпкой бечевкой на столько, что я могъ дѣлать маленькіе шаги. Эту бичевку соединили съ веревкой, связывавшей руки.
   Потомъ толстякъ накинулъ мнѣ куртку на плечи и завязалъ рукава подъ подбородкомъ. Что надобно было сдѣлать въ подвалѣ, все было сдѣлано.
   Тогда подошелъ пасторъ съ распятіемъ.-- Идемте, сынъ мой! сказалъ онъ.
   Прислужники взяли меня подъ мышки; я всталъ и пошелъ; но шаги мои были шатки и ноги гнулись, какъ будто имѣли по два колѣнныхъ сгиба.
   Въ эту минуту дверь на улицу распахнулась настежь. Яростные вопли, холодный воздухъ и бѣлый полусвѣтъ хлынули въ подвалъ. Снизу я вдругъ увидѣлъ, сквозь дождь, тысячи народу на ступеняхъ подъѣзда палаты; направо взводъ жандармовъ; и увидѣлъ только ноги и груди ихъ лошадей; напротивъ отрядъ солдатъ въ походной формѣ; влѣво -- задокъ телѣги съ прислоненной къ нему лѣстницей. Картина гнусная, для которой тюремная дверь была достойной рамкой.
   Для этой страшной минуты я сберегъ всю свою бодрость. Я сдѣлалъ три шага и вышелъ на порогъ крыльца, идущаго изъ подвала.
   -- Ведутъ! ведутъ! раздалось в толпѣ. Идетъ, наконецъ! И ближайшіе захлопали въ ладоши. Какое радостное привѣтствіе!
   Телѣжка, обыкновенная, запряженная чахоточной лошаденкой. Кучеръ въ синей блузѣ съ красными разводами, какую носятъ огородники въ окрестностяхъ Бисетра.
   Толстякъ въ трехуголкѣ взошелъ на телѣгу первый.-- Здравствуйте, мосье Сансон! кричали дѣти у рѣшетки. За нимъ послѣдовалъ прислужникъ. Браво, Марди! опять крикнули дѣти. Палачъ и его помощникъ сѣли на переднюю скамью.
   Очередь дошла до меня: я взошелъ довольно твердо.-- Онъ идетъ молодцомъ! сказала какая-то женщина около жандармовъ. Пасторъ сѣлъ подлѣ меня. Меня посадили на заднюю скамейку, спиною къ лошади. Эта послѣдняя внимательность заставила меня вздрогнуть.
   Это дѣлается ради человѣколюбія.
   Я обвелъ глазами вокругъ себя: жандармы спереди, жандармы сзади; а тамъ толпа, толпа, толпа, море головъ на площади.
   У воротъ, за рѣшоткой меня ожидалъ еще взводъ жандармовъ.
   Офицеръ далъ знакъ. Телѣжка и все шествіе тронулись съ мѣста, будто подталкиваемыя завываніями передней толпы.
   Выѣхали изъ-за рѣшетки. Въ ту минуту, когда телѣжка свернула на Мѣняльный мостъ (Pont-au-Change), вся площадь огласилась говоромъ, отъ мостовой до кровель домовъ, и мосты и набережная откликнулись такъ, что земля задрожала.
   Здѣсь взводъ жандармовъ, поджидавшій насъ, присоединился къ шествію.
   -- Шапки долой! шапки долой! воскликнули вдругъ тысячи голосовъ.... Какой почетъ!
   Мы ѣхали шагомъ.
   Цвѣточная набережная благоухала цвѣтами, сегодня торговый день. Ради меня торговки бросили продажу.
   Напротивъ четыреугольной башни, принадлежащей къ палатѣ, балконы кабаковъ были биткомъ набиты зрителями, которые были въ восторгѣ отъ своихъ мѣстъ, женщины въ особенности. Хозяевамъ сегодня богатая пожива.
   Многіе наняли столы, стулья, подмостки, телѣжки. И на всемъ этомъ громоздятся, карабкаются зрители. Торговцы человѣческой кровью кричать во все горло: не угодно ли кому мѣста?
   Ярость къ этому народу закипѣло во мнѣ. Я хотѣлъ закричать: не угодно ли кому мое?
   А между тѣмъ телѣжка подвигалась. Съ каждымъ шагомъ толпа, шедшая сзади, прибывала.
   Не смотря на туманъ и тонкую изморось, застилавшую воздухъ будто сѣтка изъ паутины, ничто изъ происходящаго вокругъ меня не ускользнуло отъ моего вниманія. Мельчайшая изъ этихъ подробностей только усиливала мою пытку. Не доставало словъ для выраженія ощущеній.
   На срединѣ Мѣняльнаго моста, внезапный ужасъ овладѣлъ мной. Я испугался, что лишусь чувствъ: послѣдняя дань самолюбію! Тогда я рѣшился для всего быть глухимъ и слѣпымъ, кромѣ пастора, котораго слова, заглушаемыя воплями народа, едва могъ слышать.
   Я приложился къ распятію.-- Сжалься надо мною, Господи милостивый! сказалъ я, и старался погрузиться въ эту мысль.
   Но каждый толчокъ телѣжки потрясалъ меня. Вдругъ я почувствовалъ пронзительный холодъ. Дождь насквозь пробилъ мою одежду, пробилъ и голову, сквозь остриженные волосы.-- Сынъ мой, вы дрожите отъ холоду! сказалъ пасторъ.-- отвѣчалъ я. Увы! я дрожалъ не отъ одного холоду.
   На поворотѣ съ моста женщины пожалѣли, что я такъ молодъ.
   Мы поѣхали по роковой набережной. Я пересталъ видѣть и слышать. Въ смутный хаосъ слились всѣ эти голоса, головы въ окнахъ, въ дверяхъ, на заборахъ, на фонарныхъ столбахъ; всѣ эти жестокіе и алчные зрители; эта дорога, вымощенная человѣческими лицами. Я опьянѣлъ, одурѣлъ. Какъ невыносимо тяжелъ грузъ всѣхъ этихъ взглядовъ, давящій меня!
   Я качался на скамьѣ, и не видалъ уже и пастора.
   Я уже не отличалъ криковъ радости отъ воплей сожалѣнія, смѣха отъ слезъ... Всѣ эти звуки гудѣли у меня ушахъ какъ въ огромномъ мѣдномъ котлѣ.
   Глазами я машинально читалъ лавочныя вывѣски.
   Разъ мною овладѣло страшное любопытство, оглянуться впередъ дорога, въ ту сторону, въ которую мы ѣхали. Это была послѣдняя смѣлая выходка разсудка; но тѣло ему не повиновалось, затылокъ мой былъ недвиженъ и уже мертвъ.
   Увидѣлъ я только влѣво, по ту сторону рѣки, башню собора Парижской Богоматери, загораживавшую дорогу. Тамъ тоже было много народу, и оттуда отлично было видно.
   А телѣжка подвигалась впередъ, и по бокамъ тянулись лавки, и смѣнялись вывѣски, расписанные, разрисованные, раззолоченныя; а народъ хохоталъ, топая ногами по грязи, и я предался этому зрѣлищу -- какъ сновидѣнію.
   Вдругъ линія лавокъ пресѣклась на углу площади; гулъ отъ голосовъ сдѣлался громче, шире, рѣзче -- телѣжка быстро остановилась и я едва не упалъ лицомъ на полъ. Меня поддержалъ пасторъ.-- Смѣлѣе! шепнулъ онъ. Тогда къ телѣжкѣ подставили лѣстницу; подали мнѣ руку; я сошелъ, сдѣлалъ шагъ -- но другаго ступить не могъ. Между двухъ фонарей набережной я увидѣть ужасную...
   И это былъ не сонъ?
   Шатаясь, я остановился.
   -- Я хочу сдѣлать послѣднее показаніе! сказалъ я слабымъ голосомъ.
   Меня привели сюда.
   Я попросилъ, чтобы мнѣ позволили написать послѣдніе распоряженія. Мнѣ развязали руки, но веревка здѣсь, на готовѣ, а все прочее -- внизу.
  

XLIX.

   Судья, коммиссаръ и какой-то чиновникъ пришли сюда. Я умолялъ ихъ о помилованіи, ломая руки, ползая на колѣняхъ. Чиновникъ шутливо спросилъ, это ли одно только и желалъ я сказать.
   -- Пощадите! пощадите! повторялъ я. Или дайте мнѣ только пять минутъ... Почему знать, можетъ быть придетъ помилованіе... Въ мои года, страшно умирать смертью позорной. Бывали же случаи, что помилованіе приходило въ послѣднюю минуту. Кого же и помиловать, если не меня!
   Проклятый палачъ! Поддошелъ къ судьѣ и сказалъ, что казнь слѣдуетъ свершить въ назначенный часъ, что часъ этотъ приближается; что онъ, палачъ, можетъ за это отвѣтить; къ тому же дождь идетъ и она можетъ заржаветь.
   -- О, умилосердитесь! Позвольте только минуту подождать помилованія... Или я буду защищаться, кусаться
   Судья и палачъ ушли. Я одинъ. Одинъ, съ двумя жандармами.
   А народъ подъ окнами рычитъ, какъ гіена!
   Почему знать, можетъ быть я еще не достанусь ему на потѣху... если меня помилуютъ... Быть не можетъ, чтобы меня не помиловали!...
   А! проклятые!! Кажется, всходятъ на лѣстницу...
  

ЧЕТЫРЕ ЧАСА.

"Современникъ", No 11, 1865

  
  
кого не зналъ; эта дорога мощеная и стѣны облицованныя человѣческими лицами... Я опьянѣлъ, одеревенѣлъ, обезумѣлъ. Невыносима тяжесть такого множества остановившихся на васъ взглядовъ.
   Я качался на скамьѣ, не обращая даже вниманія на священника и на распятіе.
   Среди окружившаго меня шума, я не отличалъ болѣе криковъ состраданiя отъ криковъ радости, смѣха отъ сожалѣнiй, голосовъ отъ шума -- все это сливалось для меня въ одинъ общiй гулъ, который раздавался въ головѣ моей, какъ мѣдное эхо.
   Глаза мои машинально читали вывѣски.
   Разъ, меня взяло странное любопытство повернуть голову и посмотрѣть къ чему я приближался. Это была послѣдняя бровада духа. Но тѣло отказалось: шея какъ-будто окаменѣла у меня, какъ-будто заранѣе умерла.
   Я успѣлъ разглядѣть только съ лѣвой стороны за рѣкою, Нотрдамскую башню, скрывавшую собою другую. Это та, что съ флагомъ. На ней было много народу и оттуда, должно быть, хорошо видно.
   А телѣга ѣхала, все ѣхала, а лавки проходили, а вывѣски мелькали, писанныя, рисованныя, позолоченныя, а чернь хохотала и топталась въ грязи, и я отдался чужой волѣ, какъ заснувшiй отдается грезамъ.
   Вдругъ, рядъ лавокъ, занимавшихъ глаза мои, прекратился на углу площади; голосъ толпы сталъ громче, рѣзче, радостнѣе; телѣга вдругъ остановилась, и я чуть-было не ткулся носомъ на доски. Священникъ поддержалъ меня. -- Ободритесь! шепнулъ онъ мнѣ. Тогда къ задку телѣги приставили лѣстницу; онъ подалъ мнѣ руку, я сошолъ, потомъ сдѣлалъ шагъ, потомъ повернулся, чтобъ сдѣлать другой и не могъ. Между двухъ фонарей набережной я увидѣлъ страшную вещь.
   О, это была дѣйствительность.
   Я остановился, какъ-будто уже оглушонный ударомъ.
   -- Я имѣю сдѣлать послѣднее признанiе! закричалъ я слабымъ голосомъ.
   Меня привели сюда.
   Я потребовалъ, чтобъ меня оставили написать духовное завѣщанiе. Они развязали мнѣ руки, но веревка здѣсь, наготовѣ, а остальное внизу.

XXLI

   Судья, коммисаръ, чиновникъ какой-то, кто-то въ этомъ родѣ, пришолъ ко мнѣ. Я сталъ просить у него помилованiя, простирая къ нему руки и валяясь въ ногахъ его. Онъ спросилъ меня съ зловѣщей улыбкой, въ этомъ ли собственно заключалось то, что я хотѣлъ сообщить ему.
   Простите меня! Простите! повторилъ я, или, ради Бога, хоть пять минутъ отстрочки! Какъ знать? Помилованiе можетъ прiйти еще! Ужасно умирать въ мои лѣта такимъ образомъ! Помилованiе приходило въ послѣднюю минуту: это часто случалось. А кому же сдѣлать помилованiе, милостивый государь, какъ не мнѣ?
   Проклятый палачъ! Онъ подошолъ къ судьѣ и сказалъ ему, что экзекуцiя должна быть совершена въ извѣстный часъ, что этотъ часъ близокъ, что онъ, наконецъ, отвѣчаетъ за все это; что, сверхъ того, идетъ дождь и она можетъ заржавѣть.
   -- О, ради Бога, одну только минуту! Помилованiе можетъ прiйти еще! или я стану защищаться, я перекусаю всѣхъ...
   Судья и палачъ вышли. Я остался одинъ. -- Одинъ съ жандармами.
   Охъ, ужасный народъ съ своими криками, какъ у гiенны! -- Какъ знать, мнѣ, можетъ-быть, удастся уйдти? спастись? еслибъ помилованье?... Не можетъ-быть, чтобъ не было помилованья!
   А! бездѣльники! кажется уже они идутъ по лѣстницѣ.

Четыре часа.

Съ французскаго. М. ДОСТОЕВСКIЙ.

   
   

Список исправленных опечаток.

   Стр. 85. "...вмѣсто произнесенной ими пѣсни." вместо: "...вмѣсто произнесенной ими пѣни."
   Стр. 96. "На противоположной стѣнѣ читаешь имя: Папавуанъ." вместо: "На противоположной стѣнѣ читаешь имя: Папавуань."
   Стр. 106. "Недоумѣваю, почему они меня знали и какимъ образомъ могли узнать." вместо: "Недоумѣваю, почему они меня знали и какимъ обобразомъ могли узнать."
   Стр. 108. "Разъ прикованный къ цѣпи, человѣкъ становится дробью того отвратительнаго цѣлаго,..." вместо: "Разъ прикованный къ цѣпи, человѣкъ становится дробью того отвратительнго цѣлаго,..."
   Стр. 123. "- Я не думалъ, чтобъ вы говорили объ этомъ, прервалъ я его.
   - А о чемъ же еще?"
   вместо: "- Я не думалъ, чтобъ вы говорили объ этомъ, прервалъ я его.
   - Я о чемъ же еще?"
   Стр. 138. "Кого_это?" вместо: "Кого-это?"
   Стр. 165. "...все это сливалось для меня въ одинъ общій гулъ, который раздавался въ головѣ моей, какъ мѣдное эхо." вместо: "...все это сливалось для меня въ одинъ общій гулъ, который раздавался въ головѣ мой, какъ мѣдное эхо."
   

-------------------------------------------

   Источник текста: журнал "Светоч", 1860, No3, с. 79-166.
   Исходник здесь: http://philolog.petrsu.ru/mdost/texts/translit/posledn/htm/posledn.htm
   
   
   
   
енника, и хочу приложиться къ Распятію! Господи! Ты всегда всё тотъ же!
   

XLII.

   Я просилъ дать мнѣ уснуть, и бросился на постелю.
   Въ самомъ дѣлѣ, приливъ къ головѣ крови расположилъ меня ко сну, и я спалъ. Это мой послѣдній сонъ, такаго рода.
   Грезы овладѣли мною.
   Мнѣ снилась ночь, я былъ въ своемъ кабинетѣ, съ двумя или тремя изъ моихъ пріятелей, не помню, кто они были;
   Жена моя лежала въ спальнѣ; подлѣ кабинета; она спала со своимъ ребенкомъ.
   Я перешептывался съ друзьями, и собственныя слова наши устрашали насъ.
   Вдругъ,какъ будто послышался мнѣ шумъ гдѣ-то въ другихъ покояхъ: шумъ слабый, странный; неизъяснимый.
   Друзья мои слышали тоже. Мы стали прислушиваться: казалось, отворяли осторожно замокъ, или подпиливали тихо желѣзный заторъ.
   Мы дрожали, не знавъ отъ чего: намъ было страшно. Мы думали, что, можетъ быть, въ столь позднюю пору, вошли ко мнѣ воры.
   Мы рѣшились идти посмотрѣть. Я всталъ, взялъ свѣчу: друзья мои пошли за мною, одинъ по одному.
   Мы прошли спальню; жена моя спала со своимъ ребенкомъ.
   Входимъ въ залу. Портреты висѣли неподвижно въ золотыхъ рамахъ своихъ на красныхъ обояхъ. Мнѣ показалось, что дверь изъ залы въ столовую была не на обыкновенномъ своемъ мѣстѣ.
   Вотъ мы и въ столовой, обошли ее. Я шелъ впереди всѣхъ. Дверь на лѣстницу заперта была крѣпко, окна также. Подойдя къ печи, увидѣлъ я, что шкапъ съ бѣльемъ былъ отпертъ, а дверь его откинута на уголъ стѣны, какъ бы для прикрытія онаго.
   Это показалось мнѣ страннымъ. Мы думали, что кто нибудь притаился за дверью. Я хотѣлъ запереть шкапъ; но дверь отъ стѣны не отходила. Въ удивленіи, я сталъ тянуть дверь крѣпче, она вдругъ отскочила, и мы увидѣли низенькую старуху. Руки у ней висѣли, глаза были сомкнуты: она стояла неподвижно, и какъ будто вдавлена была въ уголъ стѣны.
   Во всемъ этомъ было что-то отвратительно ужасное, и, при одной мысли о семъ зрѣлищѣ, волосы мои становятся дыбомъ.
   Я спросилъ у старухи: что ты дѣлаешь тутъ?
   Она не отвѣчала.
   Я спросилъ у ней: кто ты?
   Она не отвѣчала, не пошевельнулась и не открыла глазъ.
   Друзья мои сказали: она вѣрно соучастница мошенниковъ, которые были здѣсь; они ушли, послышавъ насъ; а она не успѣла убѣжать, и спряталась тутъ.
   Я сталъ спрашивать ее опять, она пребывала безъ голоса, безъ движенія, безъ взора.
   Одинъ изъ насъ толкнулъ ее, она упала.
   Она рухнула всѣмъ тѣломъ, какъ кусокъ дерева, какъ нѣчто мертвое.
   Мы пошевелили ее ногой, потомъ двое изъ насъ подняли ее, и опять прислонили къ стѣнѣ. Она не подала ни малаго знака жизни. Ей кричали въ ухо, она молчала, какъ глухая.
   Мы теряли терпѣніе, и страхъ нашъ былъ не безъ досады. Одинъ изъ друзей сказалъ мнѣ: подставь ей подъ подбородокъ свѣчу. Я поднесъ къ лицу ея горящую свѣтильню. Она раскрыла немного одинъ глазъ; впалый, мертвенный, ужасный глазъ сей не глядѣлъ.
   Я отнялъ огонь, и сказалъ: А! Теперь ужъ дашь ты отвѣтъ, старая колдунья? кто ты?
   Глазъ закрылся, какъ будто самъ собою.
   Право, это ужь не въ силу, сказали другіе. Опять свѣчу! Опять! Надо же добиться отъ ней отвѣта.
   Я поднесъ опять огонь къ подбородку старухи.
   Тутъ стала она медленно открывать оба глаза, посмотрѣла до очереди на всѣхъ насъ, потомъ, вдругъ наклонясь, задула свѣчу холоднымъ дыханіемъ. Въ ту же минуту почувствовалъ я, что въ темнотѣ укусили меня въ руку три вострые зуба.
   Я проснулся, весь дрожалъ и на мнѣ выступилъ холодный потъ.
   Добрый Духовникъ сидѣлъ у меня въ ногахъ, и читалъ молитвы.
   Долго ли я спалъ? спросилъ я у него.
   Сынъ мой, сказалъ онъ мнѣ, ты спалъ цѣлый часъ. Къ тебѣ привели дочь твою: она дожидается въ сосѣдней горницѣ. Я не позволилъ будить тебя.
   О? вскричалъ я. Здѣсь дочь моя! Ведите же ее ко мнѣ.
   

XLIII.

   Она свѣжа, она румяна, у ней большіе глаза, она прекрасна!
   Ей надѣли маленькое платье, которое щетъ къ ней.
   Я взялъ ее, поднялъ на руки, посадилъ къ себѣ на колѣна, поцѣловалъ въ голову.
   Почему она не съ матерью?
   Мать ея больна, бабка тоже.
   Хорошо.
   Она смотрѣла на меня какъ бы съ удивленіемъ. Я ласкалъ, обнималъ, пожиралъ ее поцѣлуями; она не противилась; но, по временамъ, "взглядывала съ безпокойствомъ на свою няньку, которая стояла въ углу, и плакала.
   Наконецъ я въ силахъ былъ говорить.
   -- Маша! сказалъ я, крошка моя Маша!
   Я крѣпко прижималъ ее къ разтерзанной своей груди. Больно, сударь! сказала она.
   Сударъ! Скоро будетъ годъ; какъ бѣдное дитя не видало меня. Она позабыла во мнѣ все, и лие, и слова; и голосъ: да и кто узнаетъ меня съ такой бородою, въ такомъ платьѣ, съ такимъ блѣднымъ лицемъ? Какъ! Я уже изгладился изъ ея памяти, въ которой одной и желалъ жить. -- Какъ? Я ужь не отецъ! Мнѣ суждено не слышать болѣе того слова, слова изъ языка дѣтей, которое столь сладостно, что не остается на устахъ взрослыхъ людей, слова: Папенька!
   Ахъ! Въ замѣнъ отнимаемыхъ у меня всѣхъ сорока лѣтъ жизни, пусть уста сіи, еще одинъ разъ, одинъ только разъ, скажутъ мнѣ это слово.
   -- Послушай, Маша, сказалъ я ей, и сложилъ за рученки въ свои руки, развѣ не знаешь ты меня?
   Она поглядѣла на меня прекрасными глазами своими, и отвѣчала: нѣтъ!
   -- Вглядись хорошенько, повторилъ я. Какъ, ты не знаешь, кто я?
   -- Знаю, сказала она, Господинъ.
   Увы! Любишь горячо одно существо въ мірѣ, любить его всею своею любовію, и видѣшь, какъ оно стоитъ предъ тобою, примѣчаетъ тебя, глядитъ на тебя, говоритъ съ тобой, отвѣчаетъ тебѣ, и не знаетъ тебя! Желать утѣшенія отъ него одного, а ему и неизвѣстно, что тебѣ нужно утѣшеніе, что ты идешь на смерть?
   -- Маша, началъ я опять говорить, есть ли у тебя Папенька?
   -- Есть, сударь, сказало дитя.-- Гдѣ же онъ?
   Она подняла большіе глаза свои съ выраженіемъ удивленія: Ахъ! Развѣ не знаете вы? Онъ умеръ.
   Потомъ она закричала, я едва не уронилъ ее.
   -- Умеръ! сказалъ я. Маша, знаешь ли ты, что значитъ умереть?
   -- Знаю, сударь, отвѣчала она. Онъ на землѣ и на небѣ.
   И продолжала сама собою.
   -- Я молюсь за него Богу, утромъ и вечеромъ, на колѣнахъ у маменьки.
   Я поцѣловалъ ее въ лобъ. -- Маша, прочитай мнѣ свою молитву,
   -- Нѣтъ, сударь, молитву не говорятъ днемъ. Пожалуйте къ намъ вечеромъ; я прочитаю ее.
   Этого было довольно. Я прервалъ ее
   -- Маша? я твой Папенька.
   -- Вы, сказала она мнѣ.
   Я примолвилъ: Хочешь ли; чтобы я былъ твоимъ Папенькой?
   Ребенокъ отворотился. Нѣтъ, мой Папенька былъ лучше васъ.
   Я осыпалъ ее поцѣлуями, облилъ слезами. Она старалась вырваться изъ моихъ объятій, и кричала; борода ваша колется.
   Я опустилъ ее къ себѣ на колѣна, не сводя съ нея глазъ, потомъ сталъ спрашивать ее:
   -- Маша, умѣешь ли ты читать?
   -- Умѣю, отвѣчала она. Я читаю хорошо. Маменька даетъ мнѣ читать свои письма.
   -- Посмотримъ, прочитай сколько нибудь, сказалъ я ей, указывая на смятую въ рученкѣ у ней бумагу.
   Она покачала хорошенькою своей головкой. Нѣтъ, я читаю только басни.
   -- Ничего, попытайся, посмотримъ, читай.
   Она развернула бумагу, и начала складывать, водя по ней своимъ пальцемъ: -- П, Р, И, при, Г, О, го, В, О, Р, Ъ, воръ, приговоръ...
   Я вырвалъ бумагу, у ней изъ рукъ. Она читала мнѣ смертный приговоръ мой. Нянька ея купила объявленіе объ немъ за копейку. Мнѣ стоилъ онъ дороже.
   Нѣтъ словъ для выраженія того, что я чувствовалъ. Изступленіе мое испугало малютку; она почти плакала; вдругъ сказала мнѣ: Отдайте же мнѣ мою бумагу, я буду играть ею.
   Я отдалъ ребенка нянькѣ. -- Унесите его.
   Мрачный, одинокій, отчаянный, я упалъ на стулъ. Теперь должно бы придти за мною; всѣ связи мои разрушились; послѣдняя нить въ моемъ сердцѣ порвана. Я гожусь на то, къ чему назначаютъ меня.
   

XLIV.

   Священникъ добръ; тюремщикъ также добръ. Кажется, они прослезились, когда я сказалъ, чтобы унесли мою дочь.
   Всё кончено. Теперь, несчастный! заключись въ самомъ себѣ, думай безъ страха р палачѣ; телегѣ, жандармахъ, о скопищѣ на мосту, о скопищѣ на набережной, о скопищѣ у оконъ, и о томъ, что будетъ собственно для тебя на Гревской площади, которую можно бы всю вымостишь падшими на ней головами.
   Кажется, я могу ознакомливаться со смертью еще цѣлый часъ.
   

XLV.

   Народъ сбѣжится, раздастся смѣхъ, загремятъ рукоплесканія, клики радости; люди сіи на свободѣ, ихъ не стерегутъ; они стремятся съ радостію на мѣсто казни, они не знаютъ, что между ними, въ числѣ сихъ головъ, покрывающихъ площадь, не одна голова, при самомъ рожденіи своемъ, обречена скатиться, рано или поздно, вслѣдъ за моею въ красный коробъ. Многіе изъ любопытныхъ, приходящихъ на сіе мѣсто для меня, придутъ туда для себя.
   Для несчастныхъ сихъ существъ есть въ извѣстной точкѣ на площади Гревской роковое мѣсто, центръ притяженія, сѣть. Они кружатся вкругъ таинственной бездны сей, до тѣхъ поръ, пока свалятся въ оную.
   

XLVI.

   Крошка моя Маша! -- Ее унесли: она играетъ, выглядывая изъ кареты на толпу народа, и позабыла обо мнѣ.
   Можетъ быть успѣю еще я написать для ней нѣсколько страницъ; пусть нѣкогда прочитаетъ она сіи строки, м, равнодушная нынѣ, пусть плачетъ въ пятнадцать лѣтъ.
   Такъ, отъ меня должна она узнать мою исторію, моя обязанность открыть ей, почему имя, которое я оставляю ей, запятнано кровію.
   

XLVII.

МОЯ ИСТОРІЯ.

   Примѣчаніе Издателя. Листковъ, имѣвшихъ сіе заглавіе, еще не отыскано. Можетъ быть, приговоренный къ смерти не имѣлъ времени написать свою исторію, какъ видно изъ слѣдующихъ страницъ. Когда мысль сія пришла ему на умъ, было уже поздно.
   

XLVIII.

   Изъ Городской Ратуши.
   Изъ Городской Ратуши!... Итакъ я уже здѣсь. Ужасный переѣздъ сдѣланъ. Передъ глазами у меня роковое мѣсто, а подъ окномъ страшное скопище народа, онъ оглашаетъ воздухъ криками, и ждетъ меня, и веселится.
   Какъ я ни укрѣплялся, какъ ни сжималъ свое сердце; но мнѣ сдѣлалось дурно. Два красные столба, съ чернымъ треугольникомъ на концѣ, возвышаются надъ головами, между двумя фонарями набережной: я гляжу на нихъ, и голова моя кружится. Я просилъ выслушать послѣднее мое показаніе. Меня привели сюда, и пошли за Королевскимъ Прокуроромъ. Я жду его; -- хоть нѣсколысо минутъ лишнихъ.
   Вотъ было три часа, пришли сказать мнѣ, что пора. Я вздрогнулъ, какъ будто не имѣлъ времени приготовиться къ тому въ теченіи шести часовъ, шести недѣль, шести мѣсяцевъ. Мнѣ показалось, что я услышалъ нѣчто неожиданное.
   Меня повели по корридорамъ и лѣстницамъ, втолкнули чрезъ двои дверцы въ нижній этажъ, въ горницу со сводами, сумрачную, тѣсную, едва освѣщенную дождливымъ и туманнымъ днемъ. На срединѣ горницы былъ стулъ. Мнѣ велѣли сѣсть, я сѣлъ.
   У дверей и по стѣнѣ стояло нѣсколько человѣкъ, сверхъ Священника и жандармовъ, и находилось еще трое.
   Одинъ изъ нихъ былъ выше и старше другихъ, отличался своей толщиною и краснымъ лицемъ. На немъ было короткое платье и безобразная треугольная шляпа. Онъ!
   Палачъ, служитель гильётины. Другіе двое его слуги.
   Едва я сѣлъ, сіи послѣдніе подошли ко мнѣ сзади, какъ кошки, и вдругъ я почувствовалъ у себя въ волосахъ хладное остріе, и ножницы рванули мои уши.
   У меня остригали волосы, какъ попало; они падали клочками ко мнѣ на плеча, а человѣкъ въ треугольной шляпѣ счищалъ ихъ слегка толстою своей рукою.
   Кругомъ разговаривали тихо.
   На улицѣ шумѣло, какъ будто волновался воздухъ. Сначала принималъ я сей шумъ за журчаніе рѣки, но, по раздавшемуся хохоту, узналъ я народное скопище.
   Какой-то молодый человѣкъ, у окошка, писалъ карандашомъ на портфели, онъ спросилъ у одного изъ тюремщиковъ, какъ назывались дѣлавшіяся надо мною приготовленія.
   Туалетъ приговореннаго къ смерти, отвѣчалъ сей послѣдній.
   Я понялъ, что готовилась статья для журнала.
   Вдругъ одинъ изъ слугъ снялъ съ меня жилетъ, другой взялъ обѣ повисшія мои руки, скрутилъ ихъ за спиною, и я почувствовалъ, что около сдвинутыхъ кулаковъ моихъ стала обвиваться веревка. Въ то же время, еще одинъ слуга скидывалъ съ меня шейный платокъ. При видѣ батистовой рубашки моей, единой примѣты, по коей можно еще было узнать меня, онъ какъ будто остановился, но вскорѣ началъ отрѣзывать у ней воротникъ.
   При сей ужасной предосторожности, локти мои затряслись, -- почувствовавъ прикосновеніе къ своей шеѣ желѣза, я захрипѣлъ, дыханіе во мнѣ стѣснилось. Простите,_сударь, сказалъ онъ мнѣ! Не причинилъ ли я вамъ боли? Палачи предобрые люди.
   Шумъ въ народѣ умножался.
   Толстый мущина, съ багровымъ лицемъ, подалъ мнѣ платокъ напитанный уксусомъ, говоря, чтобы я понюхалъ. Благодарствуй, вскричалъ я изо всѣхъ моихъ силъ, не надо, мнѣ хорошо.
   Въ это время одинъ изъ нихъ наклонился и слабо связалъ мнѣ ноги тонкою веревкой, такѣ, что я могу ступать, но толко узкими шагами. Обѣ веревки, и ту, которая была на ногахъ, и ту, которою связаны были мои руки, скрѣпили между собою.
   Потомъ толстый мущина накинулъ мнѣ на спину жилетъ, и связалъ руки подъ моимъ подбородкомъ. Симъ кончились первовачальныя приготовленія.
   Священникъ подошелъ ко мнѣ съ Распятіемъ: Пойдемъ, сынъ мой! сказалъ онъ мнѣ.
   Прислужники взяли меня подъ руки; я всталъ и пошелъ; шаги мои были медленны, ноги подгибалис.ь, какъ будто на каждой изъ нихъ было по два колѣна.
   Въ сію минуту наружная дверь расхлопнулась. Изступленный крикъ, холодный воздухъ и бѣлый день ворвались ко мнѣ въ темноту. Изъ средины дверецъ увидѣлъ я однимъ разомъ тысячи вопіющихъ головъ народа, взгроможденныхъ другъ на друга по большой лѣстницѣ Палаты; на правой сторонѣ, вровень съ порогомъ, рядъ жандармскихъ лошадей, которыхъ только переднія ноги и грудъ видны были изъ нижнихъ дверей; на противолежащей сторонѣ, отрядъ солдатъ подъ ружьемъ; налѣво, задъ телеги, къ коему прислонялась туго натянутая лѣстница. Отвратительная картина, для коей дверь тюрьмы была самою приличной рамою! Для сей-то страшной минуты берегъ я свое мужество. Я сдѣлалъ три шага, и очутился на порогѣ.
   -- Вотъ онъ! Вотъ онъ! кричала толпа. Наконецъ, дождались! И стоявшіе ближе прочихъ ко мнѣ хлопали руками.
   Меня дожидалась простая телега, съ сухощавою лошадью, и ямщикъ въ парусинномъ армякѣ голубаго цвѣта съ красными узорами, какъ одѣваются огородники изъ окрестностей Бисетра.
   Толстый мущина въ трёугольной шляпѣ сѣлъ напередъ. Здравствуйте, Господинъ Самсонъ! кричали ребятишки, повиснувъ на желѣзныхъ рѣшеткахъ. За нимъ слуга. Славно, Марди! кричали опять мальчишки. Они оба сѣли впереди.
   Дошла очередь до меня: я взлѣзъ на телегу довольно твердо. Онъ не робѣетъ! сказала одна женщина, стоявшая возлѣ жандармовъ. Сія жестокая похвала прибавила мнѣ духа. Священникъ сѣлъ подлѣ меня. Я былъ посаженъ назади, спиною къ лошади. Такая послѣдняя внимательность заставила меня содрогнуться.
   И здѣсь есть человѣколюбіе.
   Я хотѣлъ поглядѣть вокругъ себя: жандармы впереди, жандармы позади; потомъ народъ, народъ, народъ: море головъ на площади.
   Караулъ конныхъ жандармовъ ожидалъ меня у Палаты, въ дверяхъ рѣшетчатой ограды.
   Офицеръ скомандовалъ. Телега, со всѣми своими провожатыми, двинулась, какъ бы погнанная впередъ силою народнаго вопля.
   Миновали рѣшетку. Едва поворотила телега къ Мѣновому Мосту, все пространство отъ мостовой и до кровель огласилось шумомъ, и мость и набережныя отозвались, какъ бы во время землетрясенія.
   Здѣсь караулъ соединился съ провожатыми.
   -- Шляпы долой! Шляпы долой! кричали тысячи голосовъ.
   Тогда и я ужасно усмѣхнулся, и сказалъ Священнику: Съ нихъ шляпы, съ меня голову?
   Шествіе продолжалось медленно.
   Набережная, гдѣ продаютъ цвѣты, благоухала (тогда былъ торговый день), Торговки оставили свои букеты, чтобы поглядѣть на меня.
   На противолежащей сторонѣ, близь четвероугольной башни, образующей уголъ Палаты, находятся питейные домы: въ нихъ на верхахъ было множество зрителей, которые, особенно женщины, не могли нарадоваться своимъ прекраснымъ мѣстамъ. Такой день вѣроятно принесъ питейнымъ продавцамъ изрядный барышъ.
   Откупали столы, стулья, подмостки, телеги. Всё покрыто было зрителями. Продавцы человѣческой крови кричали изо всей мочи: Кому надо мѣстъ?-- Народъ этотъ взбѣсилъ меня. Мнѣ хотѣлось закричать имъ: Не угодно ли моего?
   Между тѣмъ телега всё шла впередъ
   Съ каждымъ шагомъ ея, сопровождавшая оную толпа рѣдѣла, и я видѣлъ въ изступленіи, какъ народъ обгонялъ меня, и становился на другихъ мѣстахъ, по коимъ надлежало мнѣ проѣхать.
   Вступая на Мѣновый Мостъ, я оборотился случайно назадъ, и взглянулъ вправо. Взоръ мой остановился на другой набережной, надъ домами, на уединенной, покрытой рѣзьбою, черной башнѣ, на вершинѣ: которой увидѣлъ я съ боку двухъ чудовищъ изъ камня. Не знаю, для чего спросилъ я у Священника, что это за башня. Яковлева Бойня, отвѣчалъ палачъ.
   Не понимаю, какимъ образомъ, въ гололедицу, въ тонкой, сырый дождь, отъ котораго рябѣлъ воздухъ, какъ будто подернутый паутиной, ничто изъ произходившаго кругомъ меня не ускользнуло отъ моего вниманія. Всякая мѣлочь мучила меня по своему. Для ощущеній моихъ нѣтъ словъ.
   Я ужаснулся увидя, что Мѣновый Мостъ, при всей ширинѣ своей, былъ затопленъ народомъ, и что мы съ большимъ трудомъ пробирались по оному. Я едва не упалъ въ обморокъ, послѣдняя слабость. Собравшись со всѣми силами, я окаменилъ самъ себя, стараясь, не видѣть и не слышать ничего, предавшись весь вниманію къ словамъ Священника, которыя съ трудомъ могъ, я разслушивать, столько-то заглушалъ ихъ шумъ народа.
   Я взялъ и поцѣловалъ Распятіе. Боже мой, воззвалъ, я, умилосердись надо мною и старался весь углубиться въ сію мысль.
   Но каждый толчокъ тряской телеги возвращалъ меня къ существенности. Внезапно почувствовалъ я сильный холодъ. Дождь пробилъ мое платье, и сквозь обстриженные и короткіе волосы, кожа на головѣ моей обмокла. Ты дрожишь отъ стужи, сынъ мой? спросилъ Священникъ. Да, отвѣчалъ я. Увы! не отъ одной стужи.
   При поворотѣ съ моста, я слышалъ, какъ женщины жалѣли моей молодости.
   Мы поѣхали, вдоль роковой набережной. Я начиналъ уже ничего не видѣть и не слышать. Голоса, головы у оконъ, у воротъ, у лавокъ, на фонарныхъ столбахъ, любопытные и жестокіе зрителей, толпа народа, въ которой я извѣстенъ былъ всѣмъ, и никого не зналъ, дорога, лицами человѣческими вымощенная и закладенная... Я былъ въ жару, въ оцѣпенѣніи, въ безуміи. Столько глазъ и всѣ на меня. Невыносимое бремя!
   Я качался на телегѣ, не обращая уже вниманія даже на Священника и Распятіе.
   Въ объявшемъ меня шумѣ, не различалъ уже я криковъ сожалѣнія отъ восклицаній радости, смѣха отъ стона, голоса отъ шума, всё это отдавалось въ моей головѣ; какъ звонъ мѣди.
   Я читалъ вывѣски надъ лавками, не понимая словъ.
   Одинъ разъ, по странному любопытству, хотѣлъ я повернуть голову, и посмотрѣть, куда мы подъѣзжали. Послѣднее напряженіе моего ума! Но тѣло не повиновалось: затылокъ мой скостенѣлъ, и какъ бы напередъ пораженъ былъ мертвенностію.
   Я разглядѣлъ только въ сторонѣ, налѣво, за рѣкою, колокольню церкви Богородицы; за нею была другая колокольня, та самая, на которой флагъ. Тамъ толпилось много людей, и всѣмъ имъ было видно хорошо.
   И телега все ѣхала, ѣхала, и лавки мелькали, и вывѣски смѣнялись одна другою, писанныя, крашенныя, позолоченныя, и чернь валялась и гнѣздилась въ грязи, и я давалъ себя везти, какъ сонныя предаются на волю грезамъ.
   Вдругъ рядъ лавокъ, занимавшій мое зрѣніе; пресѣкся на углу площади; голосъ парада сдѣлался еще пространнѣе, еще пронзительнѣе, еще радостнѣе; телега внезапно остановилась, и я едва не упалъ ницъ на доски. Священникъ поддержалъ меня.
   -- Мужайся! прошепталъ онъ. Подставили сзади телеги лѣстницу; онъ подалъ мнѣ руку, я сошелъ, сдѣлалъ шагъ, потомъ, на поворотѣ, хотѣлъ ступить еще разъ, и не могъ. На набережной между двумя фонарями, я увидѣлъ ужасное.
   И это существенностъ!
   Я остановился, какъ бы колеблясь уже отъ удара. Позвольте сдѣлать послѣднее завѣщаніе! слабо вскрикнулъ я. Меня ввели сюда.
   Я просилъ позволенія изложить послѣднюю свою волю письменно. Мнѣ развязали руки; но веревка всё здѣсь, совсѣмъ готова, а прочее внизу.
   

XL.

   Кто-то пришелъ, не знаю, Судья ли, или Коммиссаръ у или какой нибудь высшій чиновникъ. Я сталъ просить у него прощенія, положивъ обѣ руки, и ползъ за нимъ на обѣихъ колѣнахъ. Онъ отвѣчалъ мнѣ съ роковою улыбкою: только это желали вы сказать?
   -- Пощадите! Пощадите! повторилъ я, или, сжальтесь, еще хоть пять минутъ!
   Какъ знать? Можетъ быть, придетъ мнѣ прощеніе! Въ мои лѣта умирать такъ ужасно? Не рѣдко случалось, что прощенье получали въ послѣднюю минуту, а кто болѣе меня заслуживаетъ милосердіе.
   Палачъ, о чудовище! подошелъ къ Судьѣ, и сказалъ ему, что для казни опредѣленъ извѣстный часъ, что срокъ сей приближался, что отвѣтственность лежала на немъ; что сверхъ того шелъ дождь, и что отъ этого желѣзо можетъ заржавѣть.
   Ахъ! Ради Бога, дайте хоть минуту подождать прощенья! Или я стану отбиваться, буду кусать!
   Судья и палачъ ушли. Я одинъ. Одинъ съ двумя жандармами.
   О ужасный народъ, съ своимъ звѣрскимъ крикомъ! Какъ знать? Можетъ быть мнѣ удастся отъ него скрыться? Можетъ быть я спасунъ? Можетъ быть прощеніе!... Невозможно, чтобъ не простили меня!
   Ахъ! Варвары! Кажется, идутъ на лѣстницу. . . .

Четыре часа.

---------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Последний день приговоренного к смерти. Повесть. Пер. с фр / Соч. Виктора Гуго. -- Санкт-Петербург: тип. Имп. воспитат. дома, 1830. -- 168 с. ; 21 см (С. 3-18: Из трагедии комедия).
   
   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов