... Гляжу, вынесъ Минъ скамьи, гостей усадилъ, сына съ невѣстой, свата да сватью въ первый конецъ, самъ въ серединѣ круга усѣлся, на колѣни поставилъ четвертную бутыль и дорогихъ гостей угощаетъ -- ну, вотъ, точь въ точь какъ теперь мы усѣлись... Кушайте, братцы, въ полную душу! говоритъ: вижу я, будто стѣсняетесь вы... Полноте, други, гляди веселѣй! Али вамъ пала въ голову мысль, что раззорится совсѣмъ, молъ, Минъ безшабашный -- гдѣ ему угощенье такое поднять! Наткась, народу назвалъ! пиръ на весь міръ, да и полно! А чѣмъ напоить? Вѣдь и то ужь корову спустилъ!.. Такъ ли? Чую я вашу тайную думу!.. Э, братцы, Мина не этимъ доѣхать: мало коровы -- лошадь сведу! Знайте одно, чтобы свадьба такъ свадьба была, а не поминки! Чтобы у свата и сватьи въ глазахъ зарябило... Что, сватъ, головою качаешь? Знаю я (подмигнулъ Минъ Пиману), другой вы народъ: крѣпкій, прижимистый... Да вѣдь и я вотъ не сгибъ, а не меньше васъ прожилъ... Други! пустое!.. Только въ себѣ было бы довольство, въ своей правотѣ... А то -- временемъ все! Вѣрьте хуже не будетъ... Бываютъ дожди, морозы, а солнышко все на свое наведетъ; время придетъ -- выглянетъ, тучи разгонитъ, огрѣетъ. Такъ-то и съ нами!..

   -- Ну, какъ есть Минъ Аѳанасьичъ! вскрикнули гости.

   -- Стушайте, дальше что будетъ... Вотъ, говоритъ -- это Минъ-то -- вотъ взять хоть бы насъ съ Пиманомъ... Сколько ужь лѣтъ, какъ мы съ нимъ уговоръ положили -- дѣтей повѣнчать; сколько за это время всего пережито, злобы, вражды, подвоховъ... Ты не обидься, Пиманъ Савельичъ, коли правду я молвлю, отъ тебя приходилось терпѣть мнѣ не мало: ты все хозяйство свое охранялъ... Ну, да минуло же вотъ! Развѣ опять не пріятели мы?.. Еще крѣпче, пожалуй, дружбу скрѣпили.. А почему? Потому что всѣ мы одно. Я ли, Пиманъ ли. Расколи насъ хоть на щепки, а все одного мы полѣна...

   -- Вѣрно, вѣрно! шумѣла толпа:-- Вотъ не гадали-не ждали, на сговоръ попали!.. Ну, весели же, Минъ Аѳанасьичъ!

   Минъ Аѳанасьичъ, взявъ въ руки ведро, съ низкимъ поклономъ сталъ угощать солидныхъ гостей, пуская въ ходъ приговоры. Толпа шутила, смѣялась. Старый Пиманъ съ Катериной Петровной стояли въ сторонѣ, скрестивъ на груди руки, и добродушно-сниходительно улыбались. Что-жь! воля божья, должно! думали они, и каждому изъ нихъ казалось, что это такъ должно когда-нибудь быть, потому что не даромъ соединяла ихъ съ Миномъ еще съ юности какая-то непостижимая и неуловимая связь. Минъ опять сѣлъ и хотѣлъ говорить, когда послышался съ другого конца деревни гулкій топотъ копытъ. Всѣ обернулись въ ту сторону. Гулявшія по улицѣ кучки народа сторонились и тоже съ любопытствомъ глядѣли на проѣзжавшихъ. Въ желтой, на городскомъ ходу, плетушкѣ, заложенной въ сѣрую породистую лошадь, крупной рысью ѣхали двое мущинъ; одному было лѣтъ подъ сорокъ, другой былъ значительно моложе: на видъ ему было не больше двадцати пяти; оба были въ суконныхъ халатахъ и новыхъ картузахъ. Старшій плотный, но не толстый мущина съ худымъ, осунувшимся лицомъ лѣниво правилъ лошадью и апатичными сонными глазами, тихо поворачивая голову, смотрѣлъ на народъ, нехотя иногда хватаясь за козырекъ: ему лѣнь было даже поднять фуражку. На лицѣ его не выражалось ни любопытства, ни смущенія, ни довольства самимъ собой, никакихъ ожиданій: онъ былъ спокоенъ и неуязвимъ, какъ человѣкъ, которому все, что окружало его, было извѣстно какъ дважды-два и надоѣло до смерти. Но молодой его спутникъ, несмотря на то, что старался держаться какъ можно спокойнѣе, весь, напротивъ, былъ поглощенъ внутреннимъ безпокойствомъ. Онъ уже совсѣмъ не кланялся съ народомъ, и только крѣпче натягивалъ на глаза козырекъ да старался упорно смотрѣть впередъ. Но глаза его все-таки безпокойно бѣгали и онъ былъ, повидимому, очень недоволенъ этимъ внутреннимъ волненіемъ.

   -- Я говорилъ, что вечеромъ надо было ѣхать... Вонъ сколько народу: всѣ на улицѣ словно живутъ, проговорилъ онъ.

   -- Все одно! лѣниво протянулъ спутникъ и хлеснулъ лошадь:-- вечеромъ еще хуже, какъ напьются...

   Петръ сердито закусилъ губу. Пріѣхавшіе въ Дергачи на праздникъ были: Петръ Ваниѳантьевъ Волкъ младшій и его сонный спутникъ -- Митродоръ Васильевъ Графскій, прозванный мужиками просто Графомъ. Послѣдній былъ крестьянинъ деревни Пузыри, прежде торговавшій краснымъ товаромъ по сельскимъ ярмаркамъ. Теперь онъ купилъ у одного мелкопомѣстнаго барина усадьбу, и жилъ въ ней невдалекѣ отъ барскаго имѣнія, которое купилъ Петръ.

   По возвращеніи изъ Москвы Петръ, не завернувъ въ Дергачи, прямо проѣхалъ въ Волчій поселокъ, и съ тѣхъ поръ іуда не заглядывалъ. Послѣ же исторіи, нарушившей существованіе Волчьяго поселка, когда вся семья Мосея Волка переселилась опять въ Дергачи, Петръ, тѣмъ менѣе имѣлъ охоты навѣщать свою родную деревню. Такимъ образомъ онъ являлся сюда въ первый разъ. И замѣчательно, что онъ самъ не ожидалъ, чтобы пріѣздъ въ Дергачи вызвалъ въ немъ такое постыдное безпокойство. Онъ припоминалъ, съ какимъ спокойнымъ самообладаніемъ проѣзжалъ онъ мимо Дергачей изъ Москвы, съ какой самоувѣренностію явился въ Волчій поселокъ, и вдругъ теперь, когда онъ сдѣлался полновластнымъ гражданиномъ этой Палестины и, конечно, пріобрѣлъ еще болѣе права на самоувѣренность, онъ вдругъ смутился... Чего смутился? онъ рѣшительно не понималъ.. Просто, толпы, толпы обыкновенныхъ мужиковъ...

   Онъ смутился, хотя зналъ впередъ, что въ Дергачахъ, какъ и вездѣ въ этой окрестности, его встрѣтятъ прежде всего, съ очень льстившимъ его самолюбію, любопытствомъ. И онъ не ошибался. Исторія, продѣланная имъ съ Волчьимъ поселкомъ, а еще болѣе скандалъ, устроенный имъ адвокату Парамошкѣ и значительно выдвигавшій его личность изъ ординарныхъ, создали ему большую популярность. Но онъ не зналъ достовѣрно, какъ объ немъ думаютъ крестьяне. Точно такъ же и сами крестьяне, хотя и говорили много о Петрѣ, тѣмъ не менѣе не успѣли выработать никакихъ опредѣленныхъ къ нему отношеній. Вотъ почему, когда Петръ, миновавъ быстро избы своихъ родственниковъ, Ульяны, Вахромѣя, и Хипы, -- куда, какъ думали всѣ на улицѣ, онъ и направлялся, -- подъѣхалъ прямо съ своимъ спутникомъ къ избѣ Пимана и остановилъ лошадь у собравшейся здѣсь группы, всѣ, и сами Пиманы, и гости, были поставлены въ большое недоумѣніе. Но присутствіе Графа, который былъ знакомъ съ Пиманомъ и изрѣдка, разъ два въ годъ, навѣщалъ его, нѣсколько разсѣяло это недоумѣніе, и всѣ порѣшили, что это собственно Графъ завернулъ по какому-нибудь дѣлу.

   -- А мы къ тебѣ, Пиманъ Савельичъ, въ гости, сказалъ Графъ, лѣниво вылѣзая изъ кузова.

   -- Милости просимъ... Давно тебя не видалъ, сказалъ Пиманъ.-- Пимаша! крикнулъ онъ внуку:-- введи во дворъ мерина-то... Задай ему корму, да скажи бабамъ, чтобы самоваръ согрѣли...

   -- Садитесь вотъ сюда, приглашалъ онъ ихъ сѣсть на освободившуюся подъ окнами скамью, рядомъ съ Аннушкой и Яней.-- Жарко въ избѣ-то... Пока самоваръ наставятъ -- посидимъ здѣсь.

   -- Посидимъ, протянулъ Графъ, утирая лицо руками, какъ человѣкъ только что проснувшійся послѣ десятичасоваго сна; снялъ фуражку, ни на кого не смотря, почесалъ апатично пальцами лохматку -- и зѣвнулъ.

   -- А вы что дѣлаете, чай сказки сказываете? спросилъ онъ.

   -- Да вотъ сны разсказываемъ... Намъ вѣдь, старикамъ, все старина снится... Мало ли прожито! сказалъ Пиманъ.

   -- Поди, Минъ все бредитъ, сказалъ Графъ, мотнувъ головой въ сторону Мина.

   -- Что мнѣ бредить? обидѣлся Минъ:-- правду говорю... Я не неволю: меня слушаютъ, кому любо, а не любо -- такъ пусть уши зажметъ...

   -- Ну, ну, дяденька Минъ! разсказывай! крикнула Аннушка, играя глазами:-- кому не любо -- пусть въ избу идутъ... А нашей забавѣ пусть не мѣшаютъ...

   Петръ уже овладѣлъ собой и поглядѣлъ внимательно на нее своимъ надменнымъ взглядомъ; Аннушка мелькомъ взглянула на него, и ей опять захотѣлось какъ нибудь сбить его спѣсь.

   -- Разсказывай, дяденька, разсказывай!.. крикнула она опять:-- мы и сказки любимъ и пѣсни любимъ... Мы не привыкли по стрункѣ выступать, что журавли...

   -- Вотъ люблю! закричалъ Минъ, взмахивая руками: -- Апнушка... люблю -- одно слово!.. Моя!.. Сонъ въ руку!.. Моей породы!.. Миновой породы!..

   -- Говори, говори... Разсказывай! закричала и вся молодежь, всегда готовая отпарировать единодушнымъ протестомъ, когда въ ея компаніи люди вздумаютъ смотрѣть свысока.

   -- Да что жь мнѣ еще говорить? Тутъ и все, наивно вскрикнулъ Минъ Аѳанасьичъ, весело посмотрѣвъ на молодежь: -- говорю вамъ -- сонъ въ руку!.. Вотъ онъ въ явѣ! Что-жь, пора намъ, что ли, съ Пиманомъ сродниться!.. Говорите!.. Знаете вы, вѣдь я не изъ выгодъ. Меня не этимъ доѣхать! А вотъ помирать надо намъ скоро, а молодымъ жить и плодиться! Что же приспѣло, пора, али все еще нѣтъ?.. Говори, молодые! шутливо кричалъ Минъ Аѳанасьичъ.

   -- Пора! Пора! подхватила весело вся молодежь: -- чего еще нужно Пиманамъ? Счастливѣе нѣтъ мужиковъ!..

   -- Наши парни не хуже другихъ!.. Не по сторонамъ бѣгать за ними! сказалъ Прошка, нагло взглянувъ на пріѣзжихъ.

   -- И насъ уважить пора, сказалъ Алеша, улыбнувшись и прикинувшись дурачкомъ:-- не богаты казной, да кряжисты спиной... И за это надо почесть!..

   -- Пора и смирному честь отдать, не все бойкимъ счастіе на свѣтѣ! поддержала его любящая жена.

   -- Сватай, Минъ Аѳанасьичъ, скорѣе... Лови!.. А то улетитъ не увидишь, протянулъ Лукашка: -- нонѣ дѣвки насъ, быковъ, не очень ласкаютъ, ищутъ кого полегче... У васъ, говорятъ, деревенскихъ мужиковъ, больно рука тяжела!..

   И Лукашка, вытянувъ свой здоровенный кулакъ, и широко раскрывъ огромный волосатый ротъ, громко захохоталъ, поддерживаемый хохотомъ все возраставшей около избы Пимана толпы дергачевской молодежи.

   -- И я скажу: лови, Минъ! Улетитъ! подтвердилъ смѣясь Графъ.

   -- Мнѣ, дружокъ, все одно, ласково сказалъ ему Минъ Аѳанасьичъ, мигая глазами: -- я не изъ выгоды... И сыну моему тоже... Слава Создателю, мы жадными никогда не бывали. Мы дружокъ, довольны, хоть и не бойко живемъ, а довольны: въ себѣ, дружокъ, довольны... А потому, другъ ты мой, говорилъ онъ еще ласковѣе и слаще прикладывая слегка пальцы къ плечу Митродора: -- а потому намъ все одно; коли быть теперь правотѣ, такъ она свое возьметъ, а коли неправота сильна, такъ значитъ еще погодить надо!..

   -- Ну, то-то, смотри, не прогадай! проговорилъ Графъ и зѣвнулъ. Ему ужь стало скучно.

   -- И опять же ты меня этимъ не обидишь, отвѣчалъ Минъ Аѳанасьичъ:-- потому правоты моей отъ меня ты не возьмешь... Ты вотъ тогда человѣка обидишь, когда правоту отъ него возьмешь... Ну, тогда для человѣка все будетъ въ обиду!..

   Пиманъ улыбался. У Катерины Петровны на сжатыхъ губахъ скользила скорбная улыбка.

   Но, повидимому, ни собравшаяся толпа, ни молодежь не раздѣляли воззрѣній Мина. Въ то время, какъ Минъ говорилъ съ Графомъ, Петра опять начинало охватывать внутреннее безпокойство. Онъ невольно чувствовалъ, что деревенская молодежь встрѣтила его недружелюбно, съ тѣмъ нервнымъ, досадливымъ раздраженіемъ и скрытымъ неудовольствіемъ, съ какимъ вообще встрѣчаютъ товарищи "выскочекъ".

   Нигдѣ не сказывается такъ чутко неравенство, какъ въ средѣ, привыкшей быть равноправной. Въ непосредственныхъ натурахъ это сказывается откровенно и неудержимо.

   Въ толпѣ говорили:

   -- Пріѣхалъ не иначе, что Анютку сватать... А то зачѣмъ бы ему! Гляди, своихъ миновалъ.

   -- Пиманы знаютъ, гдѣ раки зимуютъ... Небось, это не мы, полушубки драные... Какъ снопы возить, такъ и мы хороши!.. А нажились теперь, такъ мы не годимся... Подавай сапожки!..

   -- Что говорить!.. Всякій ищетъ получше, да рыломъ почище... Да кого не доведись!.. Не все съ нами, косорылыми пьяницами, дружбу водить!..

   -- Счастливый голоднымъ не пара, вдругъ загудѣлъ словно изъ-за толпы, откуда-то изъ далека знакомый голосъ.

   Аннушка вдругъ вся вспыхнула, быстро вскочила, схватила за руку Яню и крикнула: "Дѣвушки! Что мы на пріѣзжихъ, ровно на писанные пряники, рты разинули?.. Скажутъ, пожалуй, что завидуемъ еще... Давайте хороводъ водить!.. У насъ свое удовольствіе есть!.." И она, взглянувъ еще разъ на Петра, и схвативъ Яню, который послушно шелъ за ней, выбралась сквозь толпу на середину улицы. Молодежь двинулась за ними. Янька ухарски заломилъ шапку и запѣлъ... Его подхватили съ какой-то особенной силой, какъ будто вся молодежь даже тѣсней хотѣла кого-то уязвить, что-то затушить на душѣ, что-то скрыть...

   -- Пойте, пока не продали! крикнулъ опять голосъ изъ толпы.

   Этотъ голосъ былъ хорошо знакомъ Пиманамъ: это выкрикивалъ Борисъ.

   На лицахъ Пимана съ женой отразилось неопредѣленное безпокойство -- какъ и всегда при выкрикахъ Бориса -- сопровождаемое у Пимана суровой серьёзностію, а у Катерины Петровны той тихой грустью, съ которою вспоминаютъ матери о заблудшихся дѣтяхъ.

   -- Пойдемте въ избу, что здѣсь на народъ глядѣть... Вотъ его сколько набралось, еще наслушаешься чего ни то! пригласили гостей дѣти Пимана.

   -- Пойдемте, проговорилъ съ невольной поспѣшностью Петръ. Внутреннее безпокойство, при видѣ все увеличивающейся толпы, въ немъ все больше усиливалось.

   -- Нынѣ мы такъ живемъ: вольница -- на улицу, хозяева -- въ въ избу, проговорилъ старичекъ Ермилъ изъ Груздей.

   -- Ступайте, ступайте, сказалъ Минъ Аѳанасьичъ: -- а они пускай гуляютъ, коли у нихъ въ душѣ довольство. Въ душѣ довольство -- прежде всего, дружокъ! похлопавъ онъ по плечу Митродора Васильича Графа.

   -- Да коли ты съ косушки пьянъ, такъ какого тебѣ еще рожна надо! замѣтилъ Графъ и громко захохоталъ: -- по неволѣ будешь доволенъ!

   -- То-то вотъ, дружокъ, и есть, засмѣялся и Минъ Аѳанасьичъ:-- ты вотъ и по четвертной выпиваешь, а все за собой недовольство таскаешь.

   И Минъ Аѳанасьичъ опять засмѣялся дребезжащимъ смѣхомъ.

   Графу это замѣчаніе, видимо, не понравитесь. Онъ какъ-то плотоядно расширилъ ноздри, запыхтѣлъ, но ничего не сказалъ и, съ пренебреженіемъ отвернувшись отъ Мина, вошелъ въ ворота.

   А Минъ Аѳанасьичъ, все сіяя той же улыбкой, съ которой онъ обратился къ Графу, поднявъ руки и тихо помахивая ими, какъ крыльями, въ тактъ пѣснѣ, поплылъ къ хороводу.

   

XIV.

   Новые гости -- Митродоръ Графъ и Петръ Ванифантьевъ, сопровождаемые хозяевами: Пиманомъ, Катериной Петровной и старшими ихъ сыновьями, вошли въ ворота, подъ навѣсъ просторного, чистаго и свѣтлаго Пиманова двора. Къ нимъ, слѣдомъ, присоединились и прочіе солидные и хозяйственные гости: старичокъ Ермилъ изъ Груздей, два сосѣда Пимана -- его сверстники, и два "середняка" -- сверстники его сыновей.

   Едва только Петръ вступилъ во дворъ, какъ его вдругъ охватило какое-то пріятное ощущеніе, напомнившее что-то старое: этотъ просторъ и чистота истинно-хозяйственнаго двора, эта печать порядочности, строгости, крѣпости и устойности, это виднѣвшееся во всемъ сознаніе силы, правоты, прочности -- сразу сказало Петру, что онъ не ошибся и знаетъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло. Онъ зналъ, какимъ путемъ возможно для крестьянина достиженіе этого хозяйственнаго идеала, безъ всякой сторонней помощи или счастливой удачи: это дѣло крѣпкой, суровой энергіи, размѣреннаго, упорнаго и неустаннаго труда, постоянной выдержки, неуклонной строгости во всемъ, до послѣднихъ мелочей: строгой гармоничности общаго труда всей семьи, гдѣ безповоротно каждый подчиненъ общей гармоніи, какъ колесо въ сложной машинѣ. Тутъ рѣдко допускается фантазирующая расплывчатость, нѣтъ мѣста "рукосуйству", лишней рюмкѣ водки, лишней личной прихоти, лишнему слову, выходящему изъ предѣловъ хозяйствованія. Потому что, случись малѣйшее нарушеніе кѣмъ-либо этой "строгости", и общая гармонія затрещитъ по всѣмъ швамъ: выпита лишняя рюмка водки, и общая гармонія уже спѣшитъ заявить, что въ этой рюмкѣ выпита часть крови каждаго изъ созидателей этой гармоніи.

   Хозяйственный союзъ такая же страшная деспотическая сила, какъ и союзъ суровыхъ сектантовъ. Петръ понялъ сразу, что здѣсь ведется борьба за существованіе, строгая и неуклонная, безъ послабленій, безъ колебаній; онъ зналъ также, чего стоитъ эта борьба, безъ униженія собственнаго достоинства, однимъ упорнымъ трудомъ и всегда трезвымъ, бдительнымъ умомъ, всецѣло пригвожденнымъ къ одному пункту. Увидалъ онъ въ омшаникѣ выхоленнаго молочнаго теленка и понялъ, чего стоитъ общей гармоніи "этотъ телёнокъ", какой "строгостью" онъ воспитанъ, а главное -- въ самыхъ веселыхъ глазахъ этого телёнка такъ и жила увѣренность, что онъ не будетъ пропитъ "душевнымъ" мужикомъ съ пріятелемъ въ кабакѣ, въ счастливую или несчастную минуту жизни, или сведенъ за недоимку въ податяхъ и затѣмъ матерью и дѣтьми вымоленъ у начальства, у кулаковъ-торгашей, на колѣнахъ, путемъ униженій, слёзъ, ползанья въ ногахъ, цѣлованья ручекъ... Петръ какъ-то инстинктивно понялъ все это: понялъ нетолько то, какъ это люди ухитрились все устроить (это онъ знавалъ, видѣлъ и въ своей семьѣ, у своего дѣда), но, что всего важнѣе было для него, онъ понялъ, что эти люди съумѣютъ и удержать все это, не подвергая ни одной мелочи, ни одного куринаго яйца риску какой-нибудь собственной оплошности, обусловленной душевной или умственной необстоятельностію.

   Петру было очень пріятно такое открытіе, и онъ выразилъ желаніе заглянуть и въ коноплянпикъ, и въ сѣнницу, и въ житницу. Хозяева тотчасъ выразили и свое удовольствіе, въ особенности дѣти Пимана. Каковы бы ни были нравственныя качества Графа и Петра, для хозяйственнаго мужика прежде всего шла несомнѣнная увѣренность, что они были "умственные" люди, и что единственно только эти умственные люди и могутъ оцѣпить все значеніе "сурьёзнаго" хозяйства. Они инстинктивно поняли, что эти люди съумѣютъ ихъ оцѣнить, хотя гости не говорили объ этомъ ни слова, не выражали своего удовольствія ни какими восклицаніями; напротивъ, Графъ даже очень сердито позѣвывалъ. Гости просто спрашивали только о цѣнѣ подавшихся имъ вещей, говорили, гдѣ встрѣчали, дешевле и лучше, и все въ этомъ родѣ; тѣмъ не менѣе, между гостями и хозяевами сразу установилась та внутренняя гармонія отношеній, въ которой главную роль играетъ безмолвное, но льстящее и пріятное взаимное пониманіе. Эти чистохозяйственныя ощущенія охватили какъ Петра, такъ и всѣхъ присутствовавшихъ. Катерина Петровна не представляла въ этомъ случаѣ исключенія. Было бы даже странно, еслибъ она, главная зиждительница и хранительница этой хозяйственной гармоніи въ теченіи сорока (и какихъ еще!) лѣтъ, подъ гнётомъ всевозможныхъ внѣшнихъ воздѣйствій, осталась хлоднокровной. И она не послѣдняя вполнѣ сочувствовала дѣтямъ, когда они говорили: "только умственные люди вполнѣ оцѣнить могутъ, чего крестьянину все это стоитъ! Не легко оно крестьянину это дается!.. Да! Какъ вотъ держишь себя въ страхѣ, да стараешься, какъ бы умомъ-то обладать, а не то что на первой косушкѣ его размѣнять, такъ и по новѣйшему времени еще можно крестьянину жить. Да, это надо оцѣнить! А кто у насъ цѣнилъ или цѣнитъ? Баринъ только изъ своей пользы цѣнилъ... А начальство теперешнее развѣ цѣнитъ? Случись что, оно первое до конца добьетъ, а не то что оцѣнить, али бы помочь оказать... Все вишь, говорятъ, сами обертывайтесь. На то вы и вольные стали... Только вотъ развѣ умственные люди, которые ежели понимаютъ... Да! коли хочешь свое крестьянство выдержать, чтобы въ глаза тебѣ не плевали, бороду не брили, да на спинѣ не ѣздили, такъ и увидишь, чего это стоитъ!"

   Въ такомъ родѣ очень долго говорили дѣти Пимана: Хендронъ и Сергѣй, и всѣ вполнѣ оцѣнили справедливость этихъ словъ; всѣ до такой степени были охвачены идеаломъ хозяйствованія, свободнаго, трудового, сознающаго свою силу, достоинство и правоту, что, казалось, забыли все окружающее: и міръ, что копошился тамъ, сбоковъ, сзади, спереди, и Мина, и молодежь, веселившуюся на улицѣ, и недавніе споры съ раскольникомъ по поводу "слова о двухъ мужикахъ"... Все это исчезло, стушевалось моментально, лишь только хозяйственный крестьянинъ попалъ на свою излюбленную тэму. Даже скучающій и давнымъ давно уже ушедшій отъ хозяйства краснорядецъ Митридоръ Графъ, и тотъ былъ завлеченъ этимъ всеобщимъ крестьянскимъ умиленіемъ передъ хозяйственностію. Такъ и чувствовалось, что всѣ были охвачены полнотою довольства людей, выбившихся, наконецъ, на волю изъ подъ вѣкового гнета нужды и приниженія.

   Вернувшись въ избу, всѣ были веселы и довольны до того, что Катерина Петровна, хотя и была пріятельницей Ульяны Мосевны, тётки Петра, и вмѣстѣ съ ней очень неодобрительно относилась къ продѣлкѣ Петра съ семьей, приведшей всю семью къ раздѣлу и почти къ раззоренію, но и она теперь еще разъ встрѣтила гостей въ избѣ съ тѣмъ радушнымъ, безразличнымъ гостепріимствомъ, съ которымъ вообще крестьяне встрѣчаютъ одинаково всѣхъ, и изъ-подъ котораго трудно узнать отношенія хозяевъ къ нравственнымъ качествамъ гостей. Катерина Петровна хлопотливо принялась угощать, а Петръ весело осматривалъ чистую, просторную избу.

   -- Это у васъ кто же занимается художествомъ-то? обратилъ онъ вниманіе на узорные карнизы и переборы на перегородкахъ, по печкѣ, по окнамъ, на рѣзной работы большую божницу.

   -- Это?.. это еще отъ отца мнѣ осталось... Вотъ полсотни лѣтъ, какъ храню. Большой былъ искусникъ, говорилъ Пиманъ:-- умиралъ, говорилъ: смотри, Пиманъ, хозяйство наблюдай наипаче всего, то и крестьянинъ будешь!.. Какая бѣда ни постигнетъ, все прими, а изъ хозяйства ничѣмъ не поступайся... Всего пережилъ за вѣкъ-то, баръ пережилъ, а все охранилъ... Слава Богу, теперь все же полегче намъ: авось, умру, дѣтямъ передамъ -- пойдетъ въ вѣка... Я отъ него и хозяйство все принялъ, еще въ юношествѣ...

   -- А изъ васъ по этому художеству никто не пошелъ?

   -- Гдѣ ужь!.. Послѣ того, настали времена тяжелыя: какое тутъ художество!.. Думали, какъ бы и то, что есть, охранить, да свою шкуру соблюсти, чтобы не свели ее совсѣмъ... Тутъ ужь было не до художества, улыбаясь отвѣчалъ Пиманъ.-- Вотъ теперь, можетъ, попрочнѣе наше слово станетъ, посвободнѣе будетъ... Теперь, слава Богу, кажись бы, прочно устроено...

   -- Ой, не скажи, Пиманъ Севельичъ! вмѣшался старичокъ, Ермилъ изъ Груздей: -- нѣтъ еще прочности у крестьянина, нѣтъ...

   -- Ну, все же попрочнѣе какъ будто, сказали дѣти Пимана:-- коли ежели сами будемъ прочны, да къ себѣ строги, и все будетъ прочно!

   -- Ой, не скажи, другъ!.. Крестьянинъ живетъ на вѣтру, на міру: занесло искру -- въ одночасье сгибъ.

   -- Конечно, все Богъ! прибавилъ Пиманъ.

   -- Полно, Ефимъ Кузьмичъ, пророчить... Что же! и міръ насъ не утѣсняетъ, мы съ міромъ ладно живемъ.

   -- Да нѣтъ, вѣдь я такъ къ слову...

   -- Мы съ міромъ всегда хорошо жили... Отъ міра мы никогда не отбивались... Да вѣдь и мы въ міру не одни!.. Коли что и бывало, такъ вѣдь со всякимъ можетъ прилучиться... Побранятся, и опять свои, замѣтила Катерина Петровна Ермилу.

   -- Это что!.. Кто говоритъ!.. Вѣдь я не то что про ссору, или бы про утѣсненья... Я говорю: живемъ молъ на-вѣтру, на-міру... Все одно, что въ пожаръ: загорится вонъ еще въ коемъ концѣ -- а глядишь, и ты не уцѣлѣлъ... Я вотъ про что!.. И Ермилъ аппетитно понюхалъ табачку изъ табачницы.

   -- А мы къ вамъ, должно, не совсѣмъ чтобы кразу... Незваные гости -- всегда не къ мѣсту, сказалъ Митродоръ Графъ, зѣвнувъ въ руку.

   -- Что такъ?

   -- Да вишь, сговоръ у васъ, должно быть.

   -- Сговоръ-то!.. Нѣтъ, это такъ, сказалъ улыбаясь Пиманъ.

   -- Это такъ! Пока еще такъ; вонъ старичокъ Минъ балуется, тоже засмѣявшись сказали и дѣти:-- сонъ ему, вишь ты, снился... Ну, а онъ у насъ весельчакъ... Сейчасъ это въ представленіе пуститъ...

   -- Что-жь, хоть и сговоръ, сказала Катерина Петровна:-- хорошіе люди всегда къ мѣсту.

   -- Это такъ, повторилъ Пиманъ:-- старый пріятель онъ мнѣ, Минъ-то... Мы еще изъ младости съ нимъ дружили, ну, и тогда ужь уговоръ положили -- породниться.. Да вотъ -- пятьдесятъ годовъ прошло, а все помѣхи были!..

   -- Долгонько же вы ждали!..

   -- Да вѣдь по крестьянству впередъ ничего не загадаешь... Теперь не загадаешь, а прежде и того пуще... Ты думаешь такъ, анъ вышла -- вонъ куда... Да я молодыхъ не утѣсняю въ этомъ... Какъ хотятъ... Ныньче ужь не прежнія времена: и намъ надо молодымъ уступать...

   -- А молодые рѣшили, должно быть? спрашивалъ Графъ, стараясь говорить возможно хладнокровнѣе, и какъ бы мимоходомъ, мало этимъ интересуясь.

   -- Ничего, ничего, другъ, нельзя впередъ въ крестьянствѣ сказать, вдругъ перебилъ Ермилъ изъ Груздей: ему пришелъ въ голову смѣшной анекдотъ и онъ, будетъ ли это кстати или некстати, непремѣнно захотѣлъ разсказать его.-- Вотъ, говорилъ я вамъ про пожаръ... Такъ еще чище было дѣло, ѣхали, съ базара три мужика, вмѣстѣ они, значитъ, въ городѣ по-пріятельски выпили, вмѣстѣ въ сани ввалились, обнялись и ѣдутъ назадъ домой, сказки разсказываютъ... ѣхали, ѣхали, видятъ -- лежитъ на снѣгу пара новыхъ голицъ. Подняли. Какъ теперь дѣлить? Вотъ задача: ихъ трое, а голицъ одна пара! (и, задавъ эту задачу, старичокъ Ермилъ поднялся, засмѣялся, обвелъ всѣхъ взглядомъ и сталъ неторопливо нюхать изъ тавлинки).

   -- Трудно, замѣтили дѣти Пимана:-- что-жь? По-деревенски, чай -- жеребій бросать?

   -- Вотъ вѣрно; такъ. Рѣшили -- жеребьевку. И старичокъ Ермилъ, хитро улыбаясь и понюхивая табакъ, продолжительно и обстоятельно разсказывалъ, какъ мужики кидали жеребій по двухъ голицахъ, какъ кинувши выпили, а выпивши опять заспорили, какой у кого жеребій былъ; одинъ говорилъ, что у него былъ пятакъ, а другой говоритъ: мой пятакъ, а твоя была гривна. Заспоривши о гривнѣ, дошли до рублей; отъ рублей дошли до дѣтей, отъ дѣтей до матерей; да пока своимъ селомъ ѣхали -- всю родню перебрали. Услыхала родня, кто за кого: Иваны за Власовъ, Власы за Павловъ, Павлы за колья. Пошли колья погуливать по мужицкимъ скуламъ, ѣдетъ начальство; что здѣсь такое?.. Міръ, говорятъ, ваша милость, пару голицъ дѣлитъ!.. "Засадить, говоритъ, десятаго въ тюрьму!"

   -- Такъ-то вотъ, слышь, и до сихъ поръ отъ суда міръ откупиться не можетъ... А и всего было, что ѣхали три мужика, да пару голицъ нашли! заключилъ старичокъ Ермилъ, поощренный дружнымъ смѣхомъ слушателей. Гостямъ, видимо, очень понравился этотъ разсказъ и, но ихъ просьбѣ, Ермилъ еще не одинъ разъ повторялъ снова всю исторію дѣлежа пары голицъ.

   -- Міръ, други, что стадо овецъ: одной въ омутъ броситься -- всѣ за ней полѣзутъ, замѣтилъ Ермилъ.

   -- У кого свой умъ есть -- за дураками, сломя голову, не полѣзетъ, думать надо, сказалъ Петръ серьёзно.

   -- Конечно, не полѣзетъ, подтвердили и дѣти Пимана:-- мало ли чего въ міру бываетъ... Коли у тебя умъ есть, ты къ сторонѣ отойди...

   -- Ой, не скажи, дружокъ, замѣтилъ опять Ермилъ:-- молоды вы, потому такъ и говорите... Вы вотъ постарше кого спросите... Вотъ хоть бы Митродора Васильича: онъ живалъ въ міру, знаетъ...

   -- Знаемъ... видали! протянулъ Митродоръ, все съ тѣмъ же неизмѣннымъ выраженіемъ бывалаго человѣка, котораго ничѣмъ не удивишь:-- возились съ мужицкими мірами не мало; надоѣло!.. Ежели у тебя умъ, да хочешь ты спокой себѣ -- отъ мужицкаго міра бѣги... Съ нимъ и умъ, и спокой загубишь!.. Ежели ты міру вотъ хоть съ эдакую росину повѣрилъ -- дуракъ! сердито закончилъ Графъ, неожиданно выходя изъ себя.

   -- То-то вотъ оно и есть, прибавилъ Ермилъ.

   -- Ежели есть умъ... началъ было Петръ, сомнѣваясь въ словахъ Графа.

   -- Оболванятъ!.. И не увидишь, дуракомъ станешь, порывисто оборвалъ Графъ.-- Ежели не хочешь себя загубить -- изъ міра бѣги...

   -- Вотъ то-то, дружокъ, и есть, сказалъ опять Ермилъ, уже обращаясь исключительно къ Петру:-- вотъ что опытные-то люди говорятъ. Въ міру ни за что поручиться нельзя, въ міру по своему ничего не разсчитаешь. Въ одиночку жить -- одно, въ міру -- другое. Міръ -- великъ человѣкъ, хоть и изъ малыхъ людей. Какой большой человѣкъ ни приди, а міръ его побѣдитъ... Бывалъ ли ты на большихъ базарахъ, въ толпѣ? Заройся-ка ты въ эту толпу-то погуще и узнаешь, какая въ ней сила: ты бы по своему-то уму хотѣлъ сюда, а она тебя тащитъ вонъ куда; ты бы вырваться, а она тебя на уносъ! У тебя умъ, а у толпы свой, у тебя душа, а у ней своя... Пока ты въ сторонѣ стоишь, потоль и въ своей силѣ, а попалъ въ міръ, глядишь, анъ своей-то силы на половину и нѣтъ. Потому и сказано: міръ -- великъ человѣкъ!..

   -- Въ міру, что въ церкви, всѣ одному Богу молятся, поддержала Ермила Катерина Петровна: -- всѣ поклонъ -- и ты поклонъ.

   -- Міръ -- сила; и радъ бы отъ нея отбиться, да невидимо сробѣешь, прибавилъ Пиманъ.

   -- Міръ бываетъ, поди, всякій, сказалъ Петръ, обращаясь къ Митродору Графу (хотя онъ и слушалъ, что говорили прочіе, но видимо мало довѣрялъ и его больше интересовало мнѣніе Графа): -- неужто-жь умъ дуракамъ покорится?

   -- Какая въ мужицкомъ міру сила? сказалъ опять сердито Графъ:-- конечно, дурацкая.

   -- Дурацкая, а все сила, подхватилъ Ермилъ.-- Тутъ не въ томъ, кто уменъ, кто глупъ (ты по моему уменъ, а по его глупъ), а въ томъ, кто сильнѣе...

   -- Это вѣрно, сказали дѣти Пимана.-- Отчего-жь у насъ кто умнѣе, тотъ и отъ міра бѣжитъ... Отъ самой отъ этой, отъ дурацкой силы... Что съ ней сдѣлаешь, коли она тебѣ жить не даетъ въ свое полное удовольствіе?.. Вотъ твой крестный, Строгій, ушелъ, вотъ Митродоръ Васильичъ!..

   -- Ну, что дальше будетъ, а пока тоже еще не далеко ушелъ... Глянь, гдѣ ни то загорится, и ихъ еще захватитъ: еще мужики пока и они, замѣтилъ Ермилъ.

   -- Чего еще!.. Отъ мужицкой глупости не скоро отобьешься! проворчалъ Графъ.

   -- То-то и есть... Всѣ подъ Богомъ ходимъ... Вотъ мы здѣсь то ли не въ свое удовольствіе пируемъ да погуливаемъ, сказалъ Ермилъ изъ Груздей, снова берясь за тавлинку: -- а кто-е знаетъ? Можетъ, вонъ тамъ, у кабака, а можетъ и еще гдѣ дальше, можетъ, въ Грачахъ или Пузыряхъ мужики пару голицъ нашли, да не раздѣлятъ... Хвать, анъ мы завтра изъ-за этихъ голицъ всѣ въ тюрьму угодимъ!.. Прямо съ пиру!.. То-то и сказано: отъ сумы да отъ тюрьмы никогда не отказывайся... заключилъ, улыбаясь, Ермилъ.

   -- Полно пророчить-то пустое! замѣтила Катерина Петровна:-- Мина послушаешь -- ровно въ Божью церковь сходишь, а тебя, Ермилъ Петровичъ, послушать, такъ въ пору въ гробъ ложиться да умирать!

   -- Чего-жь отъ него и ждать? добродушно засмѣялся Пимовъ:-- вѣдь онъ изъ подъ петли!.. Онъ однимъ глазомъ на томъ свѣтѣ былъ, вотъ ему здѣсь и не по нраву все!..

   -- Какъ такъ? спросили удивленные гости, для которыхъ это было, повидимому, новостью.

   -- А вотъ спросите его, коли захочетъ, такъ разскажетъ самъ. А не захочетъ -- его секретъ. Онъ мало кому довѣрялся въ этомъ, отвѣтилъ Пиманъ, совсѣмъ смутившись, видя, что неосторожно сболтнулъ, такъ какъ старичокъ Ермилъ вдругъ закряхтѣлъ, поднялся, отыскалъ свою шляпу и подогъ и сталъ собираться домой.

   -- Чего ты, Ермилъ Кузьмичъ? Да полно... Вѣдь я такъ, вѣдь я пошутилъ, извинялся Пиманъ.

   -- Смотри, старикъ... Этимъ не шути! Ой, не шути! Еще не въ монастырѣ, въ міру живешь, сказалъ Ермилъ ни на кого не глядя, полушутливо, полусерьёзно, пророчески и, постучавъ слегка подогомъ о порогъ, вышелъ, отвѣтивъ на всѣ упрашиванія остаться двумя словами: "Спасибо! Богъ васъ храни!"

   -- Что съ нимъ было? спросили Пимана въ одинъ голосъ Графъ и Петръ. Въ особенности Петръ, котораго, повидимому, эта исторія Ермила очень заинтересовала. Но Пиманъ, боявшійся, какъ всѣ хозяйственные крестьяне, какихъ бы то ни было предвѣщаній, имѣвшихъ отношеніе къ ихъ хозяйственному спокою, долго не соглашался разсказывать.

   -- Ну, да разскажи, полно! сказали дѣти: -- чего боишься? Чай сломя голову, какъ Ермилъ, въ омутъ не бросимся, въ самомъ дѣлѣ.

   -- Да что! сказалъ, улыбаясь, Пиманъ:-- самъ я не знаю хорошенько... Слышалъ, смѣхомъ болтаютъ про него... да можетъ это одно и было... Былъ, вишь, онъ мужикъ крѣпкій, хозяйственный; семья у него трезвая, работящая, одинъ къ одному. Сто всѣхъ въ округѣ уважаемъ былъ; матерно въ жизнь не ругался, водки не пивалъ, ни съ кѣмъ не бранился, ни дрался; отъ соблазна и на сходы ходилъ рѣдко. Много надъ его стойкостью и мужики подсмѣивались. "Ну, говорили, нарвешься какъ ни то и ты на чорта! Не такихъ святыхъ онъ смущалъ!" Другой разъ, бывало, мужики еще нарочно поддерживали его. Нѣтъ, стоитъ на своемъ Ермилъ строго! Вотъ проѣзжаютъ какъ-то мужики черезъ дальнюю барскую пустошь, видятъ стоитъ на пустоши стогъ сѣна. Соблазнились мужики -- пощипали. Сошло. Стало имъ въ соблазнъ, они еще разъ ужь нарочно съѣздили, пріятелей пригласили. Опять сошло съ рукъ. Разожглись мужики на этотъ стогъ, стали о немъ ужь на міру говорить. Долго они другъ друга усовѣщевали стогъ больше не трогать, а, наконецъ того, поставили рѣшеніе всѣмъ міромъ по очереди на подщипку ѣздить, а послѣ дѣлить. Приступили къ Ермилу. Ермилъ на сладъ не дается... Плюнули на него. Вотъ ѣздитъ міръ ночь, ѣздитъ другую, отъ стога ужь половины не осталось. "Ну, говорятъ мужики: -- будетъ! Надо и барину оставить! А пока сошло съ рукъ -- и слава Богу!" Замѣчаютъ, на Ермилѣ лица нѣтъ, ходитъ, какъ ошалѣлый, всѣ ночи не спалъ, когда мужики къ стогу ѣздили. Какъ міръ въ лѣсъ, такъ его и подмываетъ: поѣзжай да поѣзжай! Ну, не выдержалъ, а міру сознаться не хочетъ. Услыхалъ онъ, что міръ порѣшилъ больше не ѣздить, первой же ночью собралъ сыновей, да что бы никто не слыхалъ обвязалъ колеса соломой и къ стогу. Тутъ ихъ, какъ на грѣхъ, и накрыли. Самъ не свой сталъ Ермилъ, ровно подкошенный въ ноги сторожамъ упалъ, проситъ, молитъ, за все брался заплатить: и за полстога, и сторожамъ пообѣщалъ, и штрафъ выплатить, только бы на міръ славы не пускали. Взяли сторожа деньги, а барину все же его представили... Такъ вотъ какъ вышло дѣло; все хозяйство почесть раззорилъ на это дѣло, лошадей, коровъ попродавалъ, за все вдвое и втрое платилъ, только бы скрыть дѣло.

   -- Ну, что же, такъ и не узнали?

   -- Какъ не узнать! Узнали скоро, на міру въ хохотъ надъ нимъ. Такъ онъ три года послѣ того на міръ не показывался. Ну, кое-какъ сталъ хозяйствомъ оправляться... А тутъ опять подвернулось дѣло, міръ бунтовался, десятаго пороли и попади подъ десятаго Ермилъ. Онъ опять откупаться. Денегъ просорилъ много, высѣчь все же высѣкли, а онъ на стропилахъ и повѣсился... Хорошо, скоро сыновья увидали...

   

XV.

   Пиманъ кончилъ, гости громко смѣялись и острили надъ Ермиломъ, Петръ скептически улыбался, какъ вдругъ съ улицы сталъ доноситься шумъ. Всѣ какъ-то смутились и смолкли, въ особенности оробѣлъ Пиманъ; надъ нимъ кто-то пошутилъ. Но когда Катерина Петровна вышла и полуотворила дверь, всѣ ясно различили что-то кричавшій на улицѣ голосъ Бориса. Пиманъ, сдерживая безпокойство, крякнулъ и тяжело поднялся со скамьи. Сыновья Пимана съ суровымъ безпокойствомъ стали смотрѣть то въ окно, то въ дверь. Гости почувствовали себя неловко, хотя ни они, ни хозяева не хотѣли этого высказать.

   -- Кушайте, пожалуйста! угощала Катерина Петровна, вернувшись, но не сказавъ, что было на улицѣ; у нея лицо только стало какъ-то сдержанно серьёзнѣе.

   -- Вольница! лаконично сказалъ кто-то, мотнувъ головой на улицу.

   -- Да, праздничное дѣло... Собирается народъ всякій, замѣтила Катерина Петровна.-- Кушайте!

   -- Вернулся, слышь, Борисъ-то? спросилъ одинъ изъ гостей Пимана:-- давно его не видать было.

   -- Давно, проговорилъ Пиманъ какъ-то механически, и затѣмъ притворилъ дверь. Шумъ на улицѣ усиливался, а вмѣстѣ съ тѣмъ, среди гостей Пимана разговоръ становился натянутѣе. Графъ и Петръ невольно взглянули одинъ другому въ глаза и поняли, что обоимъ хотѣлось одного: уѣхать. Петръ чувствовалъ, что его снова охватываетъ неопредѣленное волненіе при шумѣ толпы на улицѣ: собственно говоря, онъ боялся не толпы, а боялся, что эта толпа "всякаго народа", въ пьяномъ видѣ, рѣдко стѣсняется и продѣлаетъ какую-нибудь нелѣпую штуку, которая поставитъ Петра или въ комическое положеніе, или заставитъ какъ-нибудь "измѣнить себѣ", измѣнить этому проникавшему все его существо "умственному равновѣсію", умственной неуязвимости. Чего онъ больше всего боялся и не любилъ -- это именно зависимости отъ улицы, залѣзанья этой улицы въ душу каждаго, кто на ней жилъ или только показывался, этого сознанія въ улицѣ права контроля надъ всякимъ, кто попадалъ въ ея границы. Очевидно, деревенская улица изъ всѣхъ улицъ наиболѣе сознавала и сознаетъ еще это свое право и, очевидно, поэтому, что Петръ всего болѣе не любилъ ея. По крайней мѣрѣ, ему самому казалось, что онъ именно только поэтому ея боится и только потому чувствуетъ при видѣ ея непреодолимое волненіе. Графъ же не любилъ улицы потому, что она-то и была та "дурацкая сила", которая могла всегда нарушить хотя на минуту его "спокой" и вывести его изъ полупрезрительной ко всему окружающему спячки.

   Надо, однако, признать, что эта полусознательная боязнь улицы приводила къ раздраженію какъ Петра, такъ и Графа, какъ раздражаетъ людей, занятыхъ серьёзнымъ дѣломъ или воображающихъ, что они таковымъ заняты, шумъ и гвалтъ за тонкой перегородкой, гдѣ "люди толпы", какая-нибудь чиновница или сапожница, съ азартомъ набрасывается на своего сожителя или сосѣдку, поднимаетъ весь домъ коромысломъ, заявляя о какихъ-то своихъ великихъ нуждахъ, о какихъ-то великихъ несправедливостяхъ и обидахъ, беря въ свидѣтели и Бога, и ревущихъ благимъ матомъ ребятишекъ, и, наконецъ, самихъ занятыхъ серьёзнымъ дѣломъ людей, врываясь къ нимъ за перегородку, съ разбитой въ кровь физіономіей, умоляя ихъ покорнѣйше засвидѣтельствовать ея обиды и проч. Можно себѣ представить раздраженіе серьёзныхъ людей, такъ-было пріятно занявшихся разговоромъ о матеріяхъ важныхъ, и вдругъ втянутыхъ "улицей" въ свидѣтели о какихъ-то нелѣпыхъ и глупѣйшихъ нуждахъ и обидахъ! Но еще болѣе раздражала Графа и Петра та очевидная боязливая зависимость отъ улицы, которую выказали хозяйственные и степенные Пиманы и ихъ гости, эти деревенскіе люди, еще не научившіеся, или не могущіе смотрѣть на улицу съ презрѣніемъ. Эта полусознательная растерянность, охватившая хозяевъ, эта поспѣшность, съ которою сосѣди, бывшіе тутъ же въ гостяхъ, ушли, даже не простившись, эта сердитая и загадочная торопливость, съ которою зачѣмъ-то сыновья Пимана спрашивали у отца, заперта ли житница, сѣнница, брали ключи, выглядывали въ окна, однимъ словомъ, весь этотъ рядъ "уступокъ", которыя продѣлывалъ подъ вліяніемъ уличнаго шума "хозяйственный мужикъ", приводили Петра почти въ негодованіе.

   -- И часто это у васъ вольница-то властвуетъ? спросилъ онъ не безъ ироніи.

   -- Мошенники! головорѣзы! негодуя, сказали дѣти Пимана:-- истинному крестьянину ни отъ кого заступы нѣтъ! Бездѣльный народъ! что хочетъ, то и творитъ.

   -- Воля! внушительно сказалъ Митродоръ Графъ, но тотчасъ же зѣвнулъ и на лицѣ его опять отразилось одно: "надоѣло!"

   Между тѣмъ, гдѣ-то когда-то начавшееся мелкой рябью волненіе росло все шире и шире, волны становились все больше, все большее пространство захватывали собой; послѣдняя волна докатилась ужь до избы Пимана. Вдругъ кто-то ударилъ здоровымъ кулакомъ въ ворота. Была ли то шутка веселаго подвыпившаго парня или же просто случайность, но теперь этотъ стукъ почему-то показался сдѣланнымъ не спроста. Пиманъ съ сыновьями, стараясь не смотрѣть на гостей, вдругъ какъ-то совсѣмъ присмирѣли, какъ будто невольно прислушиваясь и дожидаясь второго удара. Петръ взглянулъ на Графа: Графъ былъ невозмутимъ; взглянулъ на хозяевъ -- и вдругъ весь вспыхнулъ: ему стало стыдно, обидно за нихъ; ему показалось, что эти степенные, солидные, здоровые, умственные люди какъ будто прячутся чего-то, смотрятъ какими-то виноватыми, не находятъ въ себѣ силъ громко и грозно заявить правоту своего существованія, грозно и стремительно подавить авторитетомъ этой несомнѣнной правоты безшабашную, пьяную улицу.

   -- Что же, такъ ихъ и усмирить нельзя! такъ всѣ степенные люди отъ нихъ прячутся, и гуляютъ они сколько хотятъ? не выдержалъ онъ и спросилъ, презрительно кивая головой къ окну.

   -- Что-жь съ ними сдѣлаешь? сказалъ Пиманъ, размахнувъ руками:-- воевать съ ними, что ли? Воевать мы не привычны... Коли въ міру война -- крестьянину не жить.

   -- Съ чужими тяжело воевать, а съ своими того пуще, замѣтила Катерина.

   -- Чужой воръ -- бѣда, а свой въ дому заведется -- вдвое, сказали его сыновья.

   -- Свои грѣхи, продолжала Катерина Петровна.-- Какъ вѣкъ-то проживешь, такъ и-и много грѣховъ-то за собой потащить!.. Обернешься взадъ-то, анъ ихъ за спиной -- видимо-невидимо! Хвать, что прежде и за грѣхъ не считалъ, думалъ -- добродѣтель, анъ оно послѣ грѣхомъ обернется, да такимъ, что и умолить времени ужь не хватитъ...

   Такъ говорила Катерина Петровна, серьёзно и грустно, одна изъ всѣхъ своимъ домашнихъ сохранивши полное и спокойное самообладаніе; ее не смущалъ ни шумъ на улицѣ, ни безпокойство мужа и дѣтей, какъ будто въ ней жила увѣренность, что это такъ должно быть и иначе быть не могло; но ее, какъ хозяйственную женщину, конечно, тревожило это нарушеніе обычнаго хода жизни, и на лицѣ ея отразилась сердитая грусть. Съ выраженіемъ этой же грусти взглянула она пытливыми и проницательными глазами на вбѣжавшую съ заплаканнымъ лицомъ свою дочь Пашу, спустившую на лобъ платокъ и стыдливо прятавшую красные наплаканные глаза; также внимательно-спокойно посмотрѣла она и на пробѣжавшую на другую половину, вслѣдъ за Пашей, Аннушку, взволнованную и покраснѣвшую до корня волосъ. Катерина Петровна не сказала имъ ни слова и не пошла за ними въ свѣтелку, куда онѣ обѣ спрятались.

   Въ эту минуту вошелъ староста Макридій Софронычъ и, не позабывъ на-скоро помолиться, тотчасъ же, волнуясь, замахалъ руками и заговорилъ: "Что же вы? Ступайте на улицу. Не слышите, что ли? Что вы, въ самомъ дѣлѣ, по угламъ-то попрятались?"

   -- А что тамъ? спросили Пиманы.

   -- Что тамъ! Посмотрите, что тамъ... Чего прячетесь?..

   -- Что же намъ? сказали дѣти Пимана: -- твое дѣло. Ты староста.

   -- Староста, староста!.. Да что мнѣ, разорваться что ли, волновался Макридій Софронычъ: -- чай, я не царь?.. Вѣдь это не прежній міръ... Посмотри только, что дѣлается!.. Того гляди до смертоубійства дойдутъ... Вѣдь это прежде было такъ-то: все староста; забаламутитъ кто ежели, выйдутъ старички, палками постучатъ, кого слѣдуетъ изъ буяныхъ на міру разложатъ, да кашей и накормятъ!.. Поди-ка, теперь такъ-то... Сунься!.. Тоже своя голова Дорога, господа мужички... А вы вотъ, старички-то нонѣшніе, какъ чуть мало -- по угламъ запрятались... Староста!.. Да что, въ самомъ дѣлѣ, царь я, что ли?

   -- Царь не царь, а все же власть, хотя и лыкомъ шитъ, сказалъ Графъ и засмѣялся.

   -- Вамъ хорошо, господа бояре, смѣяться-то!.. Засѣли по угламъ, да пироги съ кашей ѣдятъ!.. А вы вотъ въ міру пожили бы, да съ мое послужили бы міру...

   -- И вы бы ушли... Кто вамъ мѣшаетъ? У насъ, братъ, житье спокойное! сказалъ Графъ.-- Сбоку на бокъ переваливайся, знай!..

   -- Ушли бы?.. И уйду!.. Вотъ тебѣ Христосъ -- уйду... Крестьянству такъ нельзя, чтобы война... Что мы за турки, воевать-то!.. На то солдаты есть -- воевать-то!.. Что же вы сидите?.. Ахъ, Господи! заволновался опять Макридій Софронычъ: -- я, коли, тоже на гуменники уйду, спрячусь... Какъ вы хотите!.. Коли что случится -- будете сами отвѣтчики!.. Вотъ помяните мое слово -- смертоубійство, али бо что другое будетъ!

   -- Полно пугать-то, Макридій Софронычъ, попустому! замѣтила Катерина Петровна:-- пошумятъ -- и будетъ. Развѣ впервые?

   -- Ты, Катерина Петровна, оставь, коли не понимаешь... Это не бабье дѣло... Тутъ и мужицкій умъ не осилитъ... Говорю: не по старому ныньче въ міру... Что было -- ныньче въ примѣръ ставить нельзя! Идете, говорю, что ли? спросилъ онъ Пимановъ.

   Пиманы сурово молчали и какъ будто чего-то еще ждали.

   -- Что же, сидите? Водку пить на міру, такъ вы тутъ, сейчасъ...

   -- Да когда же мы водку-то пьемъ? спросили дѣти Пимана:-- ты ужь и то, кажись, изъ ума вышелъ...

   -- Выйдешь!.. Не водку, такъ балясы точить подъ вязомъ... Балясы-то разводить мы умѣемъ! До полночи готовы на улицѣ торчать! А какъ вотъ... такъ староста!..

   -- Мы сами не казаки -- воевать-то! сказали Пиманы.

   -- Ну, драть коли васъ на шестъ!.. Мнѣ все одно... Я что ли тащу воевать-то!.. Какъ вотъ пустятъ краснаго пѣтуха, такъ выскочите!.. Не бойсь!.. Тогда завоюете сразу...

   И Макридій Софронычъ, сердито хлопнувъ дверью, вышелъ съ обычной своей хлопотливостью и стремительностью.

   -- Надо сходить, сказалъ старикъ Пиманъ, неохотно поднимаясь, съ прежнею растерянностью:-- а вы посидите пока вотъ съ бабой, обратился онъ къ гостямъ.

   -- Нѣтъ, ужь мы поѣдемъ, вразъ сказали Графъ и Петръ: -- видно, не въ урочный часъ мы къ вамъ попали...

   -- Да полноте! что вы! Пустое! заговорили дѣти Пимана:-- ну, что! пьяницы гуляютъ... Хорошаго на нихъ начальства, на подлецовъ, нѣтъ!.. Только добрыхъ людей, мошенники, тревожатъ... Чего же вы спѣшите?..

   -- Нѣтъ, ужь мы поѣдемъ!.. Мы ужь лучше поѣдемъ, говорилъ, хитро улыбаясь, Графъ: -- мы тоже воевать-то не любимъ, отвыкли... Оно дома-то у насъ поспокойнѣе вашего!.. Заѣзжайте-ка вотъ ко мнѣ... Мы на прохладѣ побесѣдуемъ... Да и молодежь-то съ собой захватите: моя жена -- баба веселая... Скучно не будетъ...

   -- Ваши гости, сказала Катерина Петровна.

   -- Такъ въ воскресенье я васъ ждать буду... Вотъ и онъ, Петръ Вонифантьичъ, ко мнѣ пріѣдетъ... Мы и попразднуемъ на свободѣ, въ привольѣ... Улица-то ужь къ намъ въ горшокъ тамъ не полѣзетъ!..

   -- Да вѣдь и у насъ, кабы вотъ не мошенники...

   -- А вы свадьбу-то, поди, еще не скоро будете праздновать? замѣтилъ Графъ, все также лукаво улыбаясь и смотря прищуренными, сонливыми глазами.

   -- Гдѣ еще скоро!.. Скоро эти дѣла не дѣлаются: не на день, за вѣкъ люди располагаются, сказала Катерина Петровна.

   -- То-то!.. Это вѣдь не въ хороводъ сходить. Вы люди сурьёзные; вы не завтрашнимъ днемъ только живете, а и впередъ раскидываете, продолжалъ Графъ:-- это вонъ Мину какому-нибудь, такъ ему все равно: онъ хоть тутъ же на улицѣ готовъ дѣтей повѣнчать. Ему что!.. Ныньче сытъ, а завтра съ сумой пошелъ -- и опять сытъ; съ него какъ съ гуся вода... А хозяйному крестьянину, настоящему -- такъ нельзя.

   -- Какъ можно! сказали дѣти Пимана:-- у насъ свой стыдъ есть... Намъ тоже бросаться зря нельзя...

   Пока говорили Графъ и Пиманы, Петръ думалъ о томъ, какъ бы опять увидать Аннушку: ему было досадно, что "улица" помѣшала ему покороче познакомиться и получше разсмотрѣть ее. Но такъ какъ желанія молодыхъ людей часто совладаютъ, то, несмотря на вызывающую суровость, съ которою Аннушка приняла Петра, когда онъ только пріѣхалъ, ей самой очень хотѣлось, хотя издали -- и именно издали, чтобы онъ не замѣтилъ ея любопытства -- вглядѣться хорошенько въ этого "умственнаго" молодца, о которомъ такъ много говорили и который такъ рѣзко отличался отъ прочей деревенской молодежи. Но "улица", повидимому, ныньче хотѣла помѣшать и этому скромному желанію: пришлось имъ встрѣтиться при обстоятельствамъ, очень не располагающихъ къ знакомству. Аннушка ужь выглянула-было изъ "горницы", пріотворивъ дверь и дожидаясь, когда будутъ выходить гости изъ избы, когда услыхала необычно суровый голосъ отца, вышедшаго раньше другихъ къ воротамъ. На этотъ голосъ, какъ сумасшедшая, выскочила Паша, а изъ избы вышли гости и братья.

   -- Мошенникъ!.. мошенникъ!.. кричалъ отчетливо и усиленно Пиманъ голосомъ, совершенно непохожимъ на тотъ мягкій, ровный, "душевный", которымъ онъ говорилъ пять минутъ тому назадъ.

   -- Живодеры!.. Кровь вы нашу выпили!.. Будетъ!.. отвѣчали ему, чьи-то отчаянные голоса...

   -- Мошенники!.. Вяжите ихъ!.. Андронъ! Сергѣй!.. кричали Пимана сыновья:-- вонъ отсюда! вонъ, голытьба!.. Вонъ, змѣя!.

   -- Тятенька!.. Алеша!.. Батюшка!.. Алеша!.. Борисъ Пиманычъ! голосила Паша.

   Всѣ эти выкрики, сопровождаемые какимъ-то усиленнымъ пыхтеньемъ: "Стой!.. Па-ага-ди!.. Нѣтъ, не смѣешь!.. Да-а-вольно"!.. неслись отъ воротъ.

   -- Батюшки, никакъ дерутся! сказала въ волненіи Катерина Петровна и бросилась вслѣдъ за Андрономъ и Сергѣемъ, бѣжавшимъ на помощь отцу, къ воротамъ.

   -- Надо уѣхать задами, тихо сказалъ опытный Графъ и спустился во дворъ къ лошади. Петръ и Аннушка случайно остались въ сѣняхъ одни.

   -- Какъ у васъ гуляютъ, проговорилъ Петръ съ легкой насмѣшкой:-- пріятное времяпровожденіе!..

   Аннушка была самолюбивая дѣвушка и притомъ дерзкая и грубая.

   -- Какіе есть! не вамъ чета: по стрункѣ не ходимъ! дерзко сказала она, вспыхнула и убѣжала въ горницу. Здѣсь она сѣла на лавку и заплакала слезами негодованія, стыда за своихъ и досады на чужихъ.

   Петръ остался одинъ и съ секунду не зналъ, что дѣлать, когда вдругъ ворота на улицу распахнулись и онъ увидѣлъ безобразную сцену: на улицѣ переливалась толпа, надъ которою висѣлъ цѣлый гомонъ голосовъ; у самыхъ воротъ стоялъ старый Пиманъ, котораго Петръ не узналъ: онъ какъ-то весь выпрямился, правый рукавъ рубахи былъ засученъ, воротъ разорванъ, глаза сурово, звѣрски смотрѣли изъ подъ сѣдыхъ бровей; теперь онъ стоялъ, опустивъ обѣ руки, и усиленно дышалъ своей старой, крова лившейся грудью. Между тѣмъ, въ сторонѣ, у житницы, возилась около какихъ-то мѣшковъ цѣлая куча тѣлъ. Петръ замѣтилъ тутъ Андрона, Сергѣя, Пимаху -- внука, въ особенности бросился ему въ глаза молодой Пимаха -- внукъ, остервенѣвшій какъ волченокъ, и постоянно съ засученными рукагами красной рубахи бросавшійся между кѣмъ-то высокимъ и отцомъ, съ тѣмъ же беззавѣтнымъ ухарствомъ физической удали, съ какимъ нѣкогда онъ, поглощенный имъ до самозабвенія, вязывалъ стога. Потомъ онъ видѣлъ зятя Пимана -- Алёшу, рвавшаго на груди рубаху, кричавшаго раздирающимъ голосомъ, ругавшагося невозможнымъ подборомъ словъ, и въ тоже время заливавшагося слезами, которые текли по его лицу рѣкой. Онъ то налеталъ на мѣшки, то отбивался отъ жены, тащившей его сзади, то летѣлъ кубаремъ, оттолкнутый въ грудь Сергѣемъ, опять вскакивалъ, опять бросался... А надъ улицей попрежнему стоялъ гомонъ... И вдругъ Петръ увидѣлъ невдалекѣ отъ этой возившейся кучки высокую, могучую фигуру своего дяди Хипы. {Одинъ изъ братьевъ Мосеевой семьи, раззорившихся въ тяжбѣ съ братомъ Ванифатіемъ и его сыномъ Петромъ.} Онъ еще его не видывалъ со времени переселенія всего Волчьяго поселка вновь въ Дергачи... Его ласковый, неповоротливый, смирный силачъ дядя Хипа, носившій, бывало, его на ладони, водившій съ собой на бои, на пристань, дававшій ему такъ много пряничныхъ батоновъ и коврижекъ, которые онъ собственно для него "выбивалъ" на пари у городскихъ разнощиковъ и лоточниковъ, этотъ дядя былъ теперь неузнаваемъ: растрепанная рыжая лохматка его развивалась по вѣтру, какъ взъерошенный стогъ сѣна, лицо было все красно, какъ кумачъ; широкія ноздри раздувались; толстыя губы что-то выговаривали грубое, жесткое, скверное; мутными и какъ-то совсѣмъ животно-безсмысленными глазами выглядывалъ онъ кого-то пристально, смотря въ окна Пимановой избы... И вдругъ онъ застучалъ своими здоровыми кулаками въ раму.

   -- Гдѣ... вы?..

   Но Петръ ужь не слыхалъ дальше -- онъ вдругъ поблѣднѣлъ и затрясся. Ему припомнилось вдругъ, какъ года два тому, онъ, послѣ тяжбы, пріѣхалъ въ Волчій поселокъ съ миролюбивымъ предложеніемъ своимъ дядьямъ поселиться опять вмѣстѣ, лишь съ условіемъ "покориться уму", и какъ тогда этотъ дядя Хина вдругъ бросился на него, остервѣнѣлый, и закричалъ "убью"!.. Тогда Петръ тоже поблѣднѣлъ, но не струсилъ: Онъ не былъ, какъ извѣстно, трусомъ. Но теперь -- онъ, дѣйствительно, испугался: его вдругъ объялъ ужасъ и вмѣстѣ негодованіе, при видѣ этой расходившейся на улицѣ физической силы, внезапно сознавшей, что выше ея ничего нѣтъ...

   -- Петръ Ванифантьичъ! крикнулъ со двора Митродоръ Графъ: -- Ѣдемъ! Готово!.. Теперь ты ихъ не дождешься... Теперь, дай Богъ, чтобы дня въ три улеглось у нихъ...

   Петръ, не говоря ни слова, смущенный, вбѣжалъ во дворъ внизъ, торопливо вскочилъ въ плетушку, рядомъ съ Графомъ, и они быстро выѣхали въ задніе ворота, черезъ задворки, мимо житницъ и гуменъ.

   -- Куда? Митродоръ Васильичъ? Что вы задими? вдругъ окрикнулъ ихъ кто-то такъ неожиданно, что они вздрогнули и Графъ невольно остановилъ лошадь. Они обернулись. Къ нимъ подходилъ Минъ Аѳанасьичъ.

   -- Куда вы, родные, такъ рано съ праздника-то? Али улицы испугались? спрашивалъ онъ добродушно:-- то-то вотъ, съ улицы-то бѣгать... Я вотъ какъ на улицѣ-то живу почесть -- мнѣ ея и не боязно...

   -- Тебѣ тамъ и мѣсто! сказалъ сердито Графъ и стегнулъ возжами лошадь.

   Минъ Аѳанасьичъ посмотрѣлъ имъ вслѣдъ моргающими глазами, подумалъ что-то, махнулъ рукой и наивно сказалъ самъ себѣ: "да тяжко, тяжко оно, какъ правота-то заговоритъ... А ужь ей сказаться надо... Какъ ни то, а надо!.. Такъ-то, други мои, нельзя, надо какъ-нибудь правотѣ себя оказать... Отъ нея не убѣжишь!.. Ты вотъ, дружокъ, уѣхалъ, а она за тобой побѣжитъ, разговаривалъ онъ самъ съ собой:-- нѣтъ ужь, не уйдешь отъ нея, какъ она, правота-то, съ неправотой заговоритъ... Ишь ты какъ лютуетъ улица-то... Утиши, Господи-Батюшка! Долго ли до большого грѣха!.. Да никакъ это Пиманъ кричитъ? прислушался Минъ Аѳанасьичъ и, услыхавъ необычный крикъ пріятеля, онъ, крестясь, пустился бѣжать на улицу:-- не до нихъ ли ужь волна-то съ улицы добралась? думалъ онъ тревожно.

   А между тѣмъ Графъ и Петръ быстро уѣзжали изъ Дергачей. Оба они молчали.

   -- Вѣдь эдакъ хорошимъ людямъ и жить совсѣмъ здѣсь нельзя, наконецъ, замѣтилъ Петръ:-- что-жь это за порядки?-- И онъ весь вспыхнулъ, какъ будто ему лично было нанесена кѣмъ-то кровная обида.

   Но Графъ въ отвѣтъ ему смачно зѣвнулъ и перекрестилъ ротъ.

   

XVI1.

   1 См. "Отеч. Записки", 1878 г. "Устои" (часть первая), "Исторія одного поселка". Въ поясненіе послѣдующаго повѣствованія, напомню вкратцѣ содержаніе этой части. Крѣпостной крестьянинъ Мосей Волкъ, служившій лѣсникомъ, такъ полюбилъ рощу, отданную подъ его присмотръ, что когда узналъ, что баринъ хочетъ ее продать, онъ упросилъ барина, кланяясь въ землю, не продавать рощу никому, кромѣ него. Баринъ согласился, а Мосей исчезъ на нѣсколько лѣтъ. Вернулся онъ богатымъ мужикомъ, заплативъ барину деньги за рощу съ прилежащей къ ней землей. Какъ человѣкъ не наживы, а "идейный", всецѣло преданный крестьянству, Мосей тотчасъ же облекся въ крестьянскую сермягу, окончательно порвавъ съ тою дѣятельностію, которою онъ нажилъ деньги -- и ушелъ въ свою рощу, гдѣ поставилъ избу. Семья же его оставалась въ Дергачахъ, "на прежнемъ положеніи", хотя отецъ и разбогатѣлъ. Всѣ думали, что Мосей, по крайней мѣрѣ, хотя старшаго сына пуститъ по той же дорогѣ, по которой нажилъ деньги самъ, но Мосей, вынеся изъ опыта, что нажива денегъ для "не-идейнаго" человѣка сопряжена съ большимъ соблазномъ и влечетъ за собой много "грѣха", нетолько не сказалъ никому секрета своей наживы, но чтобы отстранить отъ своей семьи всякій соблазнъ, отдалъ "въ міръ" купленную въ собственность пахатную землю, оставилъ себѣ только рощу: "такъ какъ земли для насъ самихъ хватитъ съ достаткомъ, а батраковъ заводить не желаемъ". За это выговорилъ онъ у міра только кое-какія льготы въ повинностяхъ, по общественной и солдатской службѣ. И всѣ вполнѣ раздѣляли въ семьѣ взгляды старика, такъ какъ были люди добрые, недалекіе и привыкшіе ограничиваться крайне неприхотливыми потребностями, удовлетвореніе которыхъ было уже для нихъ полнымъ довольствомъ. Когда въ дергачевскомъ міру сталъ ощущаться "послѣ воли" недостатокъ въ землѣ, Мосей переселилъ всю семью къ себѣ въ рощу, гдѣ такимъ образомъ основался поселокъ, прозванный Волчьимъ, сначала заселенный только троими сыновьями Мосея -- Вахрамѣемъ, Хипой и Вонифантіемъ съ семьями (изъ которыхъ у послѣдняго былъ Петръ и дочь Луша), и дочерью-незамужницей и начетчицей Ульяной Мосевной, деревенской лекаркой и учительницей стараго времени. За старостію старика Мосея, "большина" въ семьѣ принадлежала, по внѣшности, старшему брату Вонифантію, человѣку слабому и недалекому, въ сущности же хранительницей очага и "дѣдовскихъ завѣтовъ" была толковая дѣвка Ульяна Мосевна, уважаемая всѣмъ окрестнымъ крестьянскимъ міромъ. Такъ какъ въ поселкѣ было полное довольство то скоро, по добротѣ, стали Волки дозволять селиться на своей землѣ бѣднякамъ, которымъ уже не хватало земли въ Дергачахъ. Сами дергачевцы часто приходили въ Волчій поселокъ, и просили "снять съ міра тяготу" въ лицѣ того или другого бѣдняка. Такъ поселились въ Волчьемъ поселкѣ: солдатка Сиклетея съ малыми ребятами, заштатный пономарь Ѳеотимычъ, старушка пасечница Ѳеклуша, бобылка, а мужичку Клопу, обремененному семьей, по просьбѣ міра, сдали въ аренду часть земли изъ третьей части. Кромѣ этихъ лицъ, поселился, тоже по просьбѣ міра, старый дворовый человѣкъ, Сатиръ, съ дочерью Аннушкой. Такъ заселился Волчій поселокъ въ глубинѣ рощи и зажилъ жизнью, почти изолированною отъ окружающаго міра, по "дѣдовскимъ завѣтамъ", образовавъ сельскую общину. Въ числѣ близкихъ знакомыхъ семьи Мосея Волка, былъ бездѣтный дергачевскій умный мужикъ Строгій, сильно привязавшійся къ своему крестнику, Петру, малолѣтнему сыну Вонифантія; онъ часто бралъ его къ себѣ, училъ читать Четіи-Минею и бесѣдовалъ съ нимъ обо всемъ, желая сдѣлать его человѣкомъ умственнымъ. Онъ посвящалъ его въ своеобразную философію полусектантскаго характера и училъ жить "по справедливости". Видя, что "по справедливости" жить стало въ міру трудно, онъ, заскучавъ непорядками новой деревенской жизни, задумалъ уйти изъ міра въ городъ, искать "умственныхъ людей" и выпросилъ у Волковъ отдать ему крестника на воспитаніе. Ему, какъ человѣку "строгихъ нравовъ", не отказали. Прошло десять лѣтъ, когда вернулся къ своимъ старикамъ молодой мужикъ Петръ, прожившій долгое время въ Москвѣ, явился уже въ качествѣ "новаго", "умственнаго" человѣка. Воспитавъ въ себѣ много новыхъ потребностей, какъ умственныхъ, такъ и нравственныхъ, подъ вліяніемъ Строгаго и въ Москвѣ -- онъ захотѣлъ возвысить до этихъ потребностей и своихъ родныхъ, старыхъ людей, прежде всего желая научить ихъ утилизировать съ большею выгодой находящуюся въ рукахъ ихъ землю. Старики испугались, такъ какъ операція должна была очень чувствительно коснуться многихъ старыхъ привычекъ общиннаго быта, и отозвать, съ неминуемымъ изгономъ изъ выселка, старинныхъ людей, съ которыми всѣ уже сблизились и которымъ грозила неминуемая бѣдность. Такъ какъ Петръ, подъ вліяніемъ дѣтскаго самодовольства, слишкомъ свысока и надмѣнно смотрѣлъ на своихъ недалекихъ деревенскихъ родныхъ, то это еще болѣе обострило ихъ отношенія. Когда же на сторону Петра перешелъ и его отецъ, безхарактерный Вонифантій, то вся семья въ дѣятельности ихъ увидала лишь желаніе раззорить ее, и потому возстала противъ предложеній Петра, предводимая Уьяной Мосевной, защищавшей "дѣдовскіе завѣты" общинныхъ отношеній. Братья потребовали раздѣла -- и между Петромъ съ отцомъ съ одной стороны, и прочими братьями началась тяжба, окончившаяся обѣднѣніемъ послѣднихъ, и притомъ, оставившая въ ихъ рукахъ лишь небольшую часть изъ общаго имущества. Все же прочее, какъ и роща, перешло къ Вонифантію съ Петромъ. Петръ послѣ тяжбы вновь предложилъ всѣмъ соединиться и жить вмѣстѣ, но дядья, разсерженные, уже не согласились. Петръ же, заложивъ полученную землю въ банкъ, купилъ еще барскую усадьбу, гдѣ и поселился, въ качествѣ крестьянипа-землевладѣльца вмѣстѣ съ отцомъ. Такъ кончилось существованіе Волчьяго поселка.

   Вторую часть "Устоевъ", въ которой разсказывается о пребываніи Петра въ Москвѣ, см. въ "Отеч. Запискахъ" 1880 годъ. (Кн. 11 и 12).

   

   Войдемте, читатель, въ двѣ крайнія дергачевскія избы, къ нашимъ давнимъ, очень давнимъ знакомымъ, которыхъ хотя блѣдныя тѣни еще можетъ быть живутъ въ вашемъ воображеніи. Въ этихъ избахъ, какъ-то сбоку, хвостомъ прилипшихъ къ Дергачамъ, какъ лишній лоскутъ, поселились обитатели такъ еще недавно смытаго стремительными потоками новой жизни Волчьяго поселка, устои котораго были заложены когда-то старозавѣтнымъ земледѣльцемъ Мосеемъ. Въ первой избѣ жили Ульяна Мосевна съ братомъ Вахромѣемъ и его семьей; во второй -- братъ Хипа съ семьей, а въ маленькой двухъоконной избушкѣ, едва поднявшейся отъ земли и скорѣе напоминавшей шалашъ, чѣмъ избу, пріютился молчаливый охотникъ Сатиръ съ своей единственной дочерью. Не покинули раззоренную семью и заштатный старый пономарь Ѳеотимычъ и старая бобылка Ѳеклуша: Ѳеотимычъ прилѣпился къ Вахромѣю, а Ѳеклуша къ Хипѣ. Только солдатки Секлетеи съ ребятишками не было: новыя волны жизни унесли и ее въ жестокій и непонятный водоворотъ.

   Мы зайдемъ къ нимъ въ поздній вечеръ того несчастнаго дня, когда мирная дергачевская улица была потрясена однимъ изъ тѣхъ конвульсивныхъ содроганій, которыя въ періодъ, нами описываемый, спорадически разъ-два въ годъ охватываютъ, какъ болѣзненные нервные припадки, наши деревни. Такъ по населитренной ниткѣ вдругъ вспыхнувшій огонь пробѣжитъ съ одного конца до другого и потухнетъ. И было въ этихъ припадкахъ нѣчто такое странное, необычное, что вотъ наши давнишніе знакомые, эти "старые" деревенскіе люди, собравшись, по старинной привычкѣ, въ избу Ульяны Мосевны, какъ издавна привыкли они дѣлать во всѣхъ экстренныхъ случаяхъ, скорбно покачиваютъ головами и, вмѣсто того, чтобы въ качествѣ "мірскихъ" людей пойти на улицу и помочь поскорѣе распутаться ей, говорятъ: "Что дѣлается-то, что дѣлается-то! Создатель Милосердый!" И продолжаютъ повторять это и тогда, какъ шумный гомонъ стоялъ надъ улицей, и послѣ, когда все какъ-то сразу улеглось и стихло на улицѣ, и слышались лишь отъ времени до времени отдѣльные выкрики. Мосеева семья -- всѣ были трезвые люди, и хотя любили "улицу", но когда, въ праздникъ эта улица разгуливалась уже черезчуръ, всѣ мосеевцы обыкновенно, незамѣтно ни для кого, тихо уходили по своимъ избамъ. Теперь же они нетолько давно уже ушли съ улицы, но Вахромѣй сердито скликалъ съ улицы всѣхъ ребятишекъ, этихъ самыхъ любопытнѣйшихъ смертныхъ, и, къ великому огорченію ихъ, усадилъ на полати, отъ времени до времени покрикивая на тѣхъ, которые намѣревались потихоньку улизнуть.

   -- Не зачѣмъ, ребятки, туда ходить, говорила и Ульяна Мосевна: -- ну, что тамъ смотрѣть, что слушать? Пьяныхъ смотрѣть, скверное слово слушать. А этого Богъ не любитъ... Потому Богъ не любитъ, что будешь ежели смотрѣть да смѣяться чужому горю -- не знаешь какъ кого осудишь... Ты его осудишь, а тутъ, можетъ, горе... Охъ, Господи, Господи! вздохнула Ульяна Мосевна и опустила голову.

   И всѣ словно замерли, такъ какъ всѣмъ были ясны и понятны и ея слова, и ея вздохи; даже ребятишки какъ будто что-то понимали, потому что слышали совершенно явственно доносившійся съ улицы буйный голосъ смирнаго и ласковаго Хипы, отца однихъ и дяди другихъ.

   -- Унять бы ихъ, что ли? Очень ужь всѣ разожглись, наивно сказалъ старшій сынъ Вахромѣя, мальчикъ лѣтъ двѣнадцати, пугливо смотря въ глаза тётки: видимо, онъ былъ или очень робокъ, или то, что онъ видѣлъ на улицѣ, было для него ново и необычно.

   -- Кого унимать-то будемъ, да и судить кого, коли праваго не найдешь, да и виноватаго не сыщешь? отвѣчала Ульяна Мосевна.

   И опять всѣ молчали и какъ будто ясно понимали и сочувствовали Ульянѣ; только Вахрамѣй, по привычкѣ сидѣвшій съ трубкой на порогѣ полуотворенной въ сѣни двери и выпускавшій медленно дымъ въ щель, поднялся и, выбивая о шестокъ трубку, сказалъ сердито: "Поискать бы -- нашли!.. Авось оказались бы!"

   -- Ну, братецъ, насъ съ Петрушей людямъ не разсудить: Богъ разсудитъ одинъ! отвѣчала Ульяна, съ одного слова понявшая, на что намекалъ братъ.

   -- А изъ-за чего-жь это у нихъ, тётенька, вдругъ? Все сидѣли, пѣсни пѣли, хороводы водили, а тутъ вдругъ и загорѣлось? спрашивали опять любопытные ребятишки, устремивъ полные недоумѣнія глаза на замолчавшихъ большаковъ.

   Но большаки, повидимому, были сами преисполнены тѣмъ же дѣтскимъ недоумѣніемъ, такъ какъ на вопросъ дѣтей никто ничего не отвѣтилъ, и только Ѳеклуша повторяла, когда съ улицы доносились до ихъ отдаленныхъ задворокъ взрывы криковъ: "Святъ, святъ, святъ! Господи Милосердый! Что у нихъ дѣ.лается-то, что дѣлается-то!.."

   -- Война! уже не впервые категорически отвѣчалъ ей Ѳеотимычъ, каждый разъ нюхая табакъ: -- война, Митревна, компанейская война... Я читывалъ когда-то: бываютъ такія войны...

   -- Какія-жь это такія войны? спрашивала Ѳеклуша.

   -- А такія -- безъ солдатъ. Тутъ всѣ ужь воюютъ... Тутъ ужь ни командировъ, ни полководцевъ: одне -- баталія.. Братъ съ братомъ воюетъ, сынъ съ отцомъ...

   -- До что они, окаянные! вскрикнула Ѳеклуша.-- Рехнулись, что ли?.. Али ужь нонѣ на нихъ суда нѣтъ?

   -- То-то что нѣтъ... Самосудное время!.. Когда компанейская ежели война, тогда самосудамъ время всегда. Вотъ въ двѣнадцатомъ году -- ты, чай, сама помнишь? компанейская война была... Казакъ Платовъ воевалъ: всѣ мужики тогда воевали, съ вилами, съ косами, избы жгли, хлѣбъ таскали, французовъ топили да обухомъ били... Кто не понравился, того и тюкъ!..

   -- Такъ чать тогда французъ былъ... А нонѣ гдѣ онъ, французъ-то? Чать француза-то батюшка бѣлый царь всего душу Петра, тѣмъ молчаливо-степеннѣе стали ея разговоры съ Ванифантіемъ и Петромъ.

   -- Что-жь родитель-то съ сыномъ не жалуютъ въ нашу компанію? спросилъ Вахрамей, когда Ульяна молча стала разливать чай въ своей кельѣ.

   -- Свой пьютъ.

   -- Московскій, значитъ?

   Ульяна не отвѣчала. Ее очень огорчало это странное, повидимому, безпричинное нарушеніе обычнаго благодушія, которое, такъ давно ни чѣмъ не затуманиваясь, царило на ея "общихъ" чаяхъ и обѣдахъ. Ничто не можетъ принести большаго огорченія домовитой, хозяйной женщинѣ.

   Молчали и всѣ. Только слышалось усиленное всхлёбываніе горячаго чая съ блюдечекъ.

   Деревенскій человѣкъ привыкъ жить открыто. Большая часть его жизни проходить "на міру", на улицѣ, на глазахъ у всѣхъ. Даже самые интимные моменты своей жизни онъ не умѣетъ скрыть отъ улицы: какъ, что и сколько онъ работаетъ, какъ, что и сколько онъ ѣсть, какъ и кого онъ любитъ, какъ воспитываетъ дѣтей, каковы отношенія въ его семьѣ -- все это извѣстно "міру", "улицѣ" до мельчайшихъ подробностей, точно такъ же, какъ извѣстно и то, кого онъ ненавидитъ. Въ этомъ вся сила мірской, общинной жизни. Изъ этого вытекаютъ всѣ ея преимущества, при естественномъ и нормальномъ развитіи. Въ этой-то привычкѣ народа жить открыто, откровенно, передъ лицомъ, всѣхъ, и заключены гарантіи высоко нравственной жизни. Понятно, что крестьянинъ подозрительно относится ко всякой замкнутой въ самой себѣ жизни. Онъ полагаетъ, можетъ быть, справедливо, что не совсѣмъ чисто дѣло тамъ, гдѣ боятся выставить его открыто на людскія очи. Тонкіе же психическіе мотивы замкнутости онъ не всегда понимаетъ, да и рѣдки они въ его жизни... Во всякомъ случаѣ, обособленность, замкнутость, изъ какихъ бы онѣ причинъ ни вытекали, звучатъ диссонансомъ въ крестьянской жизни; крестьянинъ не мирится съ ними. Кому приходилось близко стоять къ мірской крестьянской жизни, тотъ навѣрно припомнитъ не мало фактовъ, большею частью комичныхъ, иногда грустныхъ и возмутительныхъ, отношенія міра къ обособляющимся индивидуумамъ. Не говоря уже о цѣломъ циклѣ легендъ, которыя слагаетъ про нихъ молва, не говоря о недовѣріи и безпричинномъ страхѣ, который питаетъ къ нимъ народъ, не говоря о массѣ суевѣрныхъ нелѣпостей, въ родѣ "сажанія килы" и вообще "порчи", которыми окружаетъ ихъ народная фантазія, часто міръ, сообща принимаетъ противъ нихъ репрессивныя мѣры. Онъ старается такъ или иначе выжить ихъ отъ себя, освободиться отъ нихъ.

   Обитатели Волчьяго поселка были "мірскіе люди", жили общинными инстинктами, какъ и близкіе къ нимъ дергачевцы. Понятно, что появленіе среди нихъ Петра съ такъ рѣзко заявляемымъ все больше и больше стремленіемъ обособиться отъ общей жизни не могло не возбудить въ нихъ какого то безсознательнаго недовольства, а впослѣдствіи и неопредѣленнаго страха передъ какой то "бѣдой".

   А между тѣмъ, въ Петрѣ не замѣчалось никакого стремленія стать съ обитателями Волчьяго поселка въ болѣе душевныя отношенія. Весь этотъ день онъ не выходилъ, вплоть до вечера, изъ избы. Сначала онъ разобралъ свой гардеробъ, перечистилъ одежу; самолично провѣтрилъ ее, развѣсивъ на возжахъ на задахъ избы, затѣмъ развѣсилъ въ клѣти. Только къ вечеру, когда бабы, дѣвушки и мужики выселка, по обыкновенію, собрались у качелей, Петръ надѣлъ армякъ (похуже который), фуражку, шарфъ на шею и, засунувъ руки въ карманы, сѣлъ одинъ на завальню отцовской избы. Такъ какъ Ванифантій былъ занятъ на мельницѣ, а Ульяна Мосевна уѣхала "по бабьимъ дѣламъ" въ Дергачи, то къ Петру никто и не подходилъ. Повидимому, это его ни мало не смущало. Онъ слегка постукивалъ по землѣ своими вычищенными на-свѣтло сапогами и смотрѣлъ въ глубь постепенно охватываемой сумеречной мглою рощи.

   А когда вернулся отецъ, онъ опять вошелъ вмѣстѣ съ нимъ въ избу. Сидѣвшіе у качелей могли видѣть, какъ, при зажженной свѣчѣ, ловко щелкалъ на толстыхъ конторскихъ щетахъ Петръ, разсматривая въ то же время какія-то бумаги, которыя подалъ ему отецъ, вынувъ ихъ изъ тряпицы, завернутыми въ которой лежали онѣ въ углу божницы. Долго засматривали бабы въ окно Ванифантьевой избы, а Петръ всѣ еще продолжалъ считать, что то обстоятельно доказывая отцу. Ванифантій слушалъ и только время отъ времени теръ рукой бороду, да снималъ со свѣчи нагаръ.

   Наконецъ, и бабамъ надоѣло смотрѣть въ окна; и онѣ ушли спать. Только Вахрамей долго еще сидѣлъ у качели и, покуривая трубку за трубкой, время отъ времени взглядывалъ на освѣщенныя окна Ванифантьевой избы.

   Но вдругъ онъ поднялся, высыпалъ на ладонь золу изъ трубки и, набивая ее свѣжимъ табакомъ, быстро пошелъ къ брату. Вахрамей широко растворилъ дверь и вошелъ. Петръ вспыхнулъ при такой неожиданности, по лицу у него пробѣжало непріятное выраженіе, но онъ ничего не сказалъ. Ванифантій же Мосеичъ почему-то смѣшался, словно его накрыли съ поличнымъ. Онъ разсѣянно сталъ-было собирать со стола бумаги, но Петръ сложилъ ихъ и положилъ къ себѣ въ чемоданъ. Вахрамей спокойно закурилъ у свѣчи, стоявшей на столѣ, трубку и сѣлъ на лавку въ дальній уголъ.

   -- Ну, и дѣловой же у васъ тамъ народъ, въ столицахъ! заговорилъ Ванифантій: -- такъ изъ копейки рубль и сдѣлаетъ?... Дома сидя и рукъ не мозоля?

   -- Въ лучшемъ видѣ.

   -- Слышишь? обращался Ванифантій къ Вахрамею.-- И безъ грабежу? опять спрашивалъ онъ Петра.

   -- Дѣло чистое... Тутъ деньги сами наростаютъ. Потому -- взаимный кредитъ, говорилъ Петръ вполнѣ увѣренно, какъ человѣкъ, которому это дѣло извѣстно въ совершенствѣ.

   -- Слышь? опять кивалъ головой Вахрамею Ванифантій.

   Но Вахрамей въ отвѣтъ только усиленнѣе сопѣлъ трубкой.

   -- Ну, и гдѣ-жъ это... въ какихъ то ись мѣстахъ? опять допрашивалъ Ванифантій, сіяя своей широкой бородой и уже заранѣе предвкушая тотъ эффектъ, который долженъ произвести его "умственный" сынъ знаніемъ такихъ тонкихъ столичныхъ дѣлъ.

   -- Капиталы преизрастаютъ?

   -- Да, да.

   -- Въ банкахъ.

   -- Ну, ну... какъ? Разсказывай.

   Петръ началъ объяснять вообще хитрую механику банковыхъ операцій, и въ особенности земельныхъ банковъ, сначала неособенно удачно и даже какъ будто неохотно, но скоро одушевился: ему очень хотѣлось поразить своими познаніями суроваго дядю, повидимому, болѣе другихъ скептически относившагося къ нему. Но суровый дядя, лѣсной охотникъ, въ совершенствѣ умѣвшій подкрякивать утокъ и тетеревей и приходившій въ дѣтскій восторгъ передъ каждымъ своеобразнымъ проявленіемъ лѣсной жизни, плохо понялъ, а еще хуже оцѣнилъ развитіе своего племянника, несмотря даже на поощрительныя подмигиванія умилявшагося Ванифантія. Въ концѣ концовъ, онъ такъ же внезапно и молча поднялся, засунулъ трубку въ карманъ штановъ и вышелъ.

   А на утро, когда въ Волчій Поселокъ пришелъ посланный отъ Короната Львовича, и Ванифантій съ Петромъ внезапно уѣхали, Вахрамей вошелъ въ келью Ульяны Моеевны. Но въ избѣ ея не оказалось Онъ прошелъ къ житницѣ, около которой собрались бабы и мужики поселка. Они пересыпали и провѣвали прошлогоднее зерно.

   -- Ульяна здѣсь? спросилъ Вахрамей.

   -- Здѣсь, здѣсь, отвѣчали бабы: -- Ульяна Мосевна! крикнули онѣ въ глубь житницы:-- Вахрамей Мосеичъ тебя спрашиваетъ.

   -- Слышу, слышу.

   Пока вылѣзала Ульяна изъ житницы, Вахрамей, отворотившись отъ присутствовавшихъ, сердито смотрѣлъ вдоль дороги и даже на привѣтствіе Клопа, участвовавшаго въ общей работѣ, только сурово сказалъ: "здравствуй!"

   -- Ты что меня, Вахрамей Мосеичъ? спросила, отряхая съ себя пыль, Ульяна Мосевна.

   Нужно здѣсь замѣтить, что преимущественно передъ всѣми Вахрамея всегда и всѣ величали по имени и отечеству. Не рѣдко большаковъ поселка просто звали Ванифантіемъ и Ульяной, но Вахрамей всегда былъ Вахрамей Мосеичъ, даже для братьевъ, несмотря на то, что онъ не игралъ никакой особенной роли ни въ поселкѣ, ни въ Дергачахъ, ни въ селѣ Добромъ. Это не рѣдко случается въ крестьянствѣ, и бываетъ чрезвычайно трудно объяснить такое особое почтеніе къ личности, повидимому, ничѣмъ не выдающейся. Нужно долго присматриваться, прежде чѣмъ увѣриться, что такое почтеніе не совсѣмъ безпричинно.

   -- У тебя гдѣ братъ-то съ племянникомъ? спросилъ сердито Вахрамей, круто поворачиваясь къ ней.

   Необычный тонъ и вообще особая сосредоточенность Вахрамея обратили вниманіе всѣхъ. Клопъ боязливо даже вздрогнулъ я придвинулся къ разговаривавшимъ, не смѣло и добродушно заглядывая имъ въ глаза.

   -- А что? спросила Ульяна, и сама нѣсколько испугавшись.

   -- То то! Они у тебя объ чемъ по ночамъ-то разговоры ведутъ?

   -- Мало ли объ чемъ сынъ съ отцомъ говоритъ.

   -- А зачѣмъ они къ Коронашкѣ поѣхали?

   -- Почемъ знать...

   -- То-то! Пора бы знать. Мы здѣсь не въ особнякъ живемъ. Въ молчанку-то играть нечего бы. Не одни мы здѣсь живемъ, къ намъ и другіе привержены... Всякому тоже думается...

   Сказавъ это, Вахрамей зашагалъ къ Сатаровой избѣ. Въ первое время Ульяна Мосевна не нашлась что сказать, но слова Вахрамея сконцентрировали именно то, что уже давно смутно чувствовалось каждымъ изъ обитателей поселка.

   -- Давно ужь я чуяла, милые, быть бѣдѣ... По пчелѣ ужь я знаю. Не будетъ у меня даромъ пчела бунтоваться, сказала старая бобылка Ѳеклуша.

   -- Дѣда своего, старца почтеннаго, не оповѣстилъ... Старческому лику почести не сдѣлалъ! сказалъ заштатный пономарь Ѳеотимычъ.

   -- Какая тутъ почесть! Зачѣмъ насъ, мужиковъ, почитать!.. Благо дядья то молчатъ, такъ и тетокъ знать не надо... Работницы -- все одно!.. Чего имъ въ зубы-то смотрѣть! сказала жена Хипы.

   -- Дождемся, что и совсѣмъ погонятъ, въ чемъ мать родила!.. Это не въ рѣдкомъ бываньи-то!

   -- Благомысленная!.. Точно, что-то думается, замѣтилъ и смиренный Андрей Терентьичъ.

   -- Полно, полно вамъ пустое молоть, ничего не видя! наконецъ, строго выговорила Ульяна Мосевна, но вдругъ, какъ бы спохватилась и тотчасъ перемѣнила тонъ:-- Ну, что, что тутъ такое? Дѣло Петюшкино еще молодое, еще онъ самъ себя хорошенько не спозналъ: что видѣлъ, за тѣмъ и тянется... А вотъ старика-то надо бы хорошенько всѣмъ сообща выучить. Молиться, молъ, пора тебѣ, старому, молиться, а не то, что бороду широкую поглаживать, да за молодыми тягаться! Вотъ мы его, какъ ни-то, въ хорошій часъ, по бабьему примемъ... Мы, вѣдь, бабы, какъ сообща-то примемся учить, такъ хоть кого проймемъ! шутила Ульяна Мосевна:-- вотъ мы Ѳеклушу съ Ѳеотимычемъ на нихъ напустимъ: Ѳеклуша-то, въ былое время, боецъ была, за словомъ въ карманъ не лазила!

   -- Нѣтъ ужь... Мы ужь съ дѣдомъ на все махнули, мы свой вѣкъ изжили. Вы живите. А мы свой предѣлъ, какъ по чести-совѣсти подобаетъ, превзошли. Вы ужь теперь управляйтесь, а мы повадокъ-то не много давали... Наше время было строгое! говорила Ѳеклуша.-- Бывало, какъ соберутся благомысленныя бабочки, да, какъ гусыни, накинутся на мужика-то непутеваго, такъ только клочья изъ бороды летятъ!.. Строго жили!.. А бывало, бабушки наши говорили, какъ у которой матери парень задуритъ, пойдетъ она, соберетъ сосѣдокъ-матерей, свяжутъ парня, да на овинѣ и высѣкутъ! Такъ бабъ то и боялись! Однова такъ-то одна женка мужа учила. Вотъ у насъ какіе порядки-то были: у мужиковъ -- міръ, а у бабъ -- свой... Наше время строгое было. Чего смѣетесь? Вѣрно говорю, строго закончила Ѳеклуша, когда у житницы раздался звонкій хохотъ Луши и Ивана Забытаго. Даже самъ Андрей Терентьичъ Клопъ разсмѣялся и скептически покачалъ головой. Ужь на что былъ онъ "смиренный" мужикъ, и то усумнился, чтобъ у бабъ могла быть такая сила.

   -- Мнѣ ужь вотъ за девятый десятокъ перевалило, неужто лгать буду?.. Чего гогочешь? обидѣлась-было Ѳеклуша.

   -- Вѣрно, вѣрно, Ѳеклуша! сама слыхивала, поддержала ее Ульяна Мосевна:-- погоди, вотъ и мы какъ ни-то въ силу войдемъ, и мы бабушкины порядки заведемъ!..

   Развеселившаяся рабочая компанія заставила Ѳеклушу еще разсказать про старые бабушкины порядки. У каждаго и въ своей памяти нашлось кое-что подходящее. Ѳеклуша была очень довольна и все время съ усердіемъ разсказывала про свое "строгое время". Ея разсказы, на этотъ разъ, отвели отъ обитателей поселка налетѣвшее-было уныніе.

   Ульяна Мосевна была очень довольна этимъ и сама шутила все время, но тѣмъ не менѣе, когда, послѣ обѣда, вернулись Ванифантій и Петръ, она положила передъ образомъ три поклона и степенно направилась къ Ванифантьевой избѣ. Еслибы кто-нибудь изъ обитателей поселка увидалъ ее въ это время, посмотрѣлъ ей въ серьёзное, вдумчивое лицо, замѣтилъ ея мѣрную и нѣсколько тяжеловатую походку, какъ будто она нарочно отчеканивала каждый шагъ, тотъ навѣрное могъ бы сказать, что въ жизни выселка начинаетъ совершаться нѣчто важное.

   Но прежде, чѣмъ идти прямо въ избѣ Ванифантія, она прошла мимо житницъ, оглядѣла все ли въ порядкѣ, и когда, наконецъ, повернула къ воротамъ, ее окрикнулъ чей-то голосъ.

   -- Здравствуйте, Ульяна Мосевна! сказалъ, подбѣгая, Филаретушка.

   -- Никакъ ты къ Петюшкѣ собрался? Ну, вотъ и кстати...

   -- Не утерпѣлъ, Ульянея Мосевна. Сначала я хотѣлъ-было къ вамъ зайти, чтобы предварительно разслѣдовать -- какъ, что вообще въ какомъ направленіи дѣло состоитъ...

   -- Какое дѣло?

   -- Какже съ! Петръ-то Ванифантьичъ нынче ужь не таковъ какъ прежде... Тоже затруднялся я прямо-то отнестись... Можетъ статься, онъ и теперь не въ снисхожденіи...

   -- А вотъ пойдемъ, пойдемъ вмѣстѣ. Вотъ оно и кстати!.. Тамъ мы и поговоримъ на счетъ снисхожденія-то...

   -- Весьма хладнокровенъ онъ сталъ въ настоящее время, проговорилъ тихо Филаретушка, входя въ ворота.

-----

   Филаретушка, послѣ матери, больше всѣхъ любилъ и уважалъ Ульяну Мосевну. Ульяна Мосевна тоже любила, какъ родного, Филаретушку. Когда надъ Филаретушкой издѣвались многіе, а смѣялись почти всѣ, даже братья Волки, Ульяна Мосевна всегда стояла за него и защищала его. Теперь ихъ еще больше связывали одинаково-сердечныя отношенія къ Петру. Почти съ одинаковыми чувствами въ душѣ вступали эти два любящія существа въ избу Петра...

   Когда наступили сумерки, съ такимъ же одинаковымъ душевнымъ настроеніемъ, опять вмѣстѣ съ Филаретушкой вышла отъ Петра Ульяна Мосевна. Еще суровѣе легли складки на ея лицѣ. И еслибы полупрозрачная мгла осеннихъ сумерекъ не скрыла и не смягчила этихъ складокъ, то, можетъ быть, обитатель выселка, замѣтивши ихъ, долго не уснулъ бы въ эту ночь. Филаретушка, по своей обычной привычкѣ, только нетерпѣливо подергивалъ козырекъ и постоянно поправлялъ на головѣ картузъ, какъ будто никакъ онъ не укладывался на его встревоженной головѣ.

   -- Весьма хладнокровенъ онъ сталъ въ настоящее время, повторилъ тихо Филаретушка, выходя отъ Петра, ту же самую фразу, съ которою входилъ къ нему.

   Ульяна Мосевна молчала.

   -- Говоритъ: каковъ есть!.. Не взыщите... Чему отъ умныхъ людей научились, съ тѣмъ и проявились... Иныхъ примѣровъ искали, да нигдѣ не видали... Надо полагать, умные люди лучше насъ знаютъ, что хорошо! повторялъ внушительно вслухъ Филаретушка разговоръ Петра, какъ будто хотѣлъ на вѣки запечатлѣть его въ своей памяти. И тутъ же онъ обращался, время ютъ времени, къ Ульянѣ Мосевнѣ за разъясненіями.

   -- Что же, тетенька, неужели-жь иныхъ примѣровъ и нѣтъ отъ умныхъ людей? Думается, не должно такъ быть? спрашивалъ онъ.

   -- Не знаю, Филаретушка... Должно быть, для насъ, мужиковъ, нѣтъ. Не про насъ тамъ палаты строены, не про мужичьи бока барскія полати выведены. Нечего бы намъ соваться-то туда... Для насъ свои примѣры есть. Слушали бы, какъ дѣды да прадѣды жили -- вотъ и примѣры. Отъ устоевъ-то бы дѣдовскихъ не отбивались...

   -- Говоритъ: "умные-то люди вотъ какъ учатъ: я тебѣ не мѣшаю и ты мнѣ не мѣшай... Я въ твое расположеніе не суюсь, и ты въ мое времяпровожденіе носа не суй... Всякъ, говоритъ, себя знай... Всякъ Еремѣй, про себя разумѣй... Съ благодушіемъ-то, что на хромой кобылѣ, не далеко уѣдешь... Вмѣсто, чтобы дару-то божьему настоящее приложеніе сдѣлать, мы побиральцевъ напущаемъ на собственныя земли"... Говоритъ: "на погостѣ жить -- не о всѣхъ тужить"... продолжалъ, какъ будто про себя, выговаривать Филаретушка.

   -- Что же, тетенька, я такъ полагаю, что ужь это, значитъ, какъ бы дѣло мірское... Вотъ мы съ маменькой и дворовые люди, а вѣкъ то проживши вмѣстѣ съ дергачевцами, какъ будто и со всѣми сроднились... Вотъ теперь у сосѣдей, въ Комарахъ недавно я былъ: гляжу -- мірскіе чаи распиваютъ... Что такъ? Почему? А это, тетенька, къ нимъ переселенцы въ гости пріѣхали... Лѣтъ, видишь, десять тому будетъ, какъ отъ нихъ въ башкирскія земли пять семей ушли... Ну, вишь, теперь нарочно оттуда въ гости побывать собрались! Ка-акже! Все одно, говорятъ, что родные. Тоска взяла, нельзя не навѣдаться: какъ, что, ну, и прочее такое. Зовутъ съ собой земляковъ-то, кои обѣдняли: земли обѣщаютъ у себя, избы помочью поставить...

   -- Такъ-то, по божьему-то, Филаретушка, и надо бы. Дѣдовскіе это устои-то. Вѣка люди на нихъ прожили, такъ примѣра худого не будетъ...

   И снова задумался Филаретушка.

   -- Говоритъ: "на своей шеѣ я ужь испыталъ, каково это благодушіе-то деревенское!.. Видѣлъ я, говоритъ, какъ тятенька то, по благодушію своему, ко мнѣ въ Москву въ лаптяхъ представился... Это собственникъ-то! землевладѣлецъ! хохочутъ умныя люди, а тятенька только улыбается благодушно... Весьма, говоритъ, пріятно!.. Тоже и на счетъ любви этой самой -- весьма почувствовали хорошо! Обобрали въ лучшемъ видѣ, а мы, по глупости, думали бѣдному человѣку отъ сердца поддержку сдѣлать... Весьма, говоритъ, обучительно вышло!" "Бѣдный-то, говоритъ, съ голоду, въ пять разъ скорѣе богатаго, тебя продастъ", снова воспроизводилъ слова Петра Филаретушка и, наконецъ, вдругъ какъ-то особенно неожиданно обратился къ Ульянѣ Мосевнѣ:

   -- А знаете, тетенька Ульянея Мосевна? я такъ полагаю: у него, у Петруши то, прострѣлъ въ сердцѣ! почти вскрикнулъ Филаретушка, какъ будто самъ пораженный осѣнившей его мыслью.

   -- Не легче отъ этого, Филаретушка, не легче! по прежнему съ грустной суровостію проговорила Ульяна Мосевна.

   Они подошли къ кельѣ Ульяны, какъ до нихъ донесся говоръ, отъ качели. Только теперь замѣтили они, что у качелей собралась обычная компанія. Ульяна Мосевна не хотѣла, впрочемъ, теперь идти къ ней и уже стала было прощаться съ Филаретушкой, какъ услыхала несшійся отъ качелей голосъ Ванифантія. Ванифантій былъ что-то необычно веселъ, что-то разсказывалъ, чѣмъ-то хвалился и самъ хохоталъ на весь выселокъ. Это поразило нетолько Ульяну Мосевну, но и Филаретушку, и они пошли къ качелямъ.

   Сумеречная мгла все больше и больше сгущалась надъ выселкомъ. Окружающіе предметы все больше теряли опредѣленныя очертанія и сливались въ какія-то сплошныя темныя полосы. Фигуры людей превратились въ движущіяся тѣня. На темномъ осеннемъ небѣ кое-гдѣ загорались звѣзды. Сырой, сѣверный вѣтеръ гналъ по улицѣ поселка желтыя листья, и вмѣстѣ съ ними разносилъ надъ выселкомъ веселыя рѣчи Ванифантія.

   Когда Ульяна подошла къ качелямъ, Ванифантій разсказывалъ про какую-то продѣлку Короната Львовича и кулака Маркушки съ Филаретушкой.

   -- Здравствуйте! сказалъ Филаретушка.

   -- Да вотъ онъ и самъ здѣсь, господинъ аблакатъ!.. Ха, ха!.. Легокъ на поминѣ! Ну, умственный крестьянинъ, разскажи-ка намъ отъ судейскаго то пониманія что пито! Ну-ка, пойдемъ къ моему Петюшкѣ, онъ тебѣ провѣрку сдѣлаетъ!.. Каковъ ты передъ нимъ окажешься?.. Ха, ха! Небось надъ Петюшкой баре, да богачи не надсмѣются, какъ надъ тобой! Такъ-то, другъ! Куда ужь намъ! На-ка, вотъ тебѣ семячекъ... Пощелкай, г. судейщикъ!..

   Все лицо Ванифантія сіяло несказаннымъ благодушіемъ; его глаза прищурились и были влажны; щеки даже пылали, казалось, вмѣстѣ съ его рыжей широкой бородой. Онъ, былъ по истинѣ, человѣкомъ, который вдругъ увидалъ осуществленіе своей долгой мечты, и притомъ безъ всякаго личнаго труда съ своей стороны. На немъ была поярковая шляпа грешневикомъ, нѣсколько свалившаяся на затылокъ, синій, слегка наброшенный на плечи разлетай, въ широкій карманъ котораго онъ поминутно лазилъ за подсолнечниками и постоянно просыпалъ ихъ черезъ пальцы. Онъ угощалъ ими всѣхъ присутствовавшихъ. Луша весело смѣялась надъ отцомъ, дѣйствительно нѣсколько смахивавшимъ на паяца. Отъ него попахивало водкой. Сидѣвшихъ у качелей было очень трудно распознать, и только по голосу можно было отличить разговаривавшихъ, да изрѣдка трубка Вахрамея красноватымъ заревомъ освѣщала его сурово-таинственное, нѣсколько цыганское лицо и здоровую, полнощекую, широкую, вѣчно улыбавшуюся физіономію брата Хипы, сидѣвшаго рядомъ съ нимъ..

   -- Такъ то, братъ! Далеко намъ съ тобой! хлопнулъ Ванифантій по-плечу Филаретушку и захохоталъ.

   -- Что-ти гогочешь? Чего ты старину-то свою безчестишь! вдругъ раздался среди тьмы звучный, нѣсколько мужиковатый голосъ Ульяны Моеевны.-- Али тёмно -- такъ никому не видно, что у тебя старческаго стыда нѣтъ? Молиться тебѣ пора, старикъ, молиться! А ты что дѣлаешь? За молодыми, что ли, угоняться хочешь? Чѣмъ бы молодой разумъ на путь наставить, а ты за нимъ же въ погоню?..

   -- Ну, что, ну, что ты, старуха, разворчалась? нѣсколько смутившись, проговорилъ Ванифантій.

   -- Молиться, говорю, молиться пора тебѣ, старикъ, а не по Коронашкамъ да Маркушкамъ бѣгать... Пора бы тебѣ сѣсть за Четьи-Минеи, да благочестиво чадъ своихъ поучать... А вы что затѣваете съ сыномъ-то? Объ чемъ по ночамъ-то въ молчанку играете?

   -- Развѣ мы къ худу? Мы къ тому, чтобъ всѣмъ какъ лучше, а она...

   -- Какъ лучше? Али ты забылъ, какъ по-дѣдовски лучше-то? Али дѣдовскіе устои потерялъ? Такъ поди -- дѣдушка-то еще живъ! Поди, пади передъ нимъ ницъ, да и сына-то возьми съ собой (еще онъ, Господи благослови, объ дѣдушкѣ-то и не заикнулся спросить!), да и моли старца, чтобъ онъ вамъ разумъ и сердце открылъ... Можетъ быть, Господь, отъ вашей молитвы смиловавшись, и откроетъ старцу словесную рѣчь вамъ въ поученіе... Вотъ какъ лучше-то! Можетъ быть, тебѣ старецъ-то и скажетъ, что по-дѣдовски въ молчанку-то не играли, что помнили, ежели къ намъ чужіе мюди привержены, то ихъ въ смущеніе грѣхъ приводить... Вотъ какъ лучше то! Лучше-то -- вышли бы вы вотъ на улицу да передъ всѣмъ честнымъ міромъ и сказали: "вотъ молъ и вотъ что мы придумали -- а верхъ за мірскимъ словомъ". Потому -- умъ хорошо, а два лучше!..

   -- А ежели пятеро дураковъ да столько же бабъ -- такъ и совсѣмъ никуда не годится! ха, ха, ха! засмѣялся своей остротѣ Ванифантій Мосеичъ, совсѣмъ нетолько уже оправившійся отъ смущенія, но даже преисполнившись наипущей храбрости.-- Да теперь, ежели правду-то говорить, такъ Петюшка-то всѣхъ насъ разумомъ за-поясъ заткнетъ, вдругъ твердо заговорилъ онъ, внушительно наступая на Ульяну Мосевну.

   -- Его разумъ при немъ и останется, а нашъ -- при насъ.

   -- Да теперь, продолжалъ, не слушая и повышая голосъ, Ванифантій:-- знаючи его, я прямо скажу: дураки мы здѣсь сидимъ, круглые дураки... На насъ также люди-то смѣются, что вотъ надъ Филареткой!

   -- Мы для души живемъ, а не для похвальбы.

   -- Да теперь, снова продолжалъ, все внушительнѣе, Ванифантій Мосеичъ:-- скажи мнѣ Петюшка только слово -- да я за нимъ куда хочешь пойду! Потому -- это человѣкъ на рѣдкость! Ему ото всѣхъ уваженіе, а не то что смѣшки..

   -- Пущай передъ Коронашками онъ и выхваляется, коли нашей душевностью небрежетъ!.. А ты подождалъ бы свою-то старость безчестить! Подождалъ бы примѣръ-то съ Маркушекъ брать, да отъ дѣдовскихъ устоевъ отшатываться! А и то сказать, коли здѣсь не любо, такъ свой монастырь въ столицахъ заводите, да въ немъ свои уставы и вводите! А въ дѣдовскомъ гнѣздѣ, на дѣдовской землѣ вамъ дѣлать нечего... Въ дѣдовскомъ гнѣздѣ сообща живутъ, на дѣдовской землѣ ни для кого особняковъ не построено!

   -- Да какая земля-то? спросилъ, нѣсколько даже торжественно, Ванифантій Мосеичъ.

   -- Дѣдовская, не чужая...

   -- Да чья она такая... а? Земля-то? Дѣдушка-то вонъ глухой да слѣпой сидитъ, а мы, дураки, въ благодушія пребываемъ... А земля-то чья?

   -- Никакъ что-то я не пойму тебя, сказала Ульяна Мосевна между тѣмъ, какъ у нея вдругъ подогнулись колѣна и задрожали ноги.

   -- А вотъ поди къ Петюшкѣ, онъ тебѣ скажетъ... Онъ вотъ въ столицѣ жилъ, да больше насъ знаетъ.

   -- Чья-же земля-то? вдругъ кто-то спросилъ глухимъ голосомъ среди окружавшей тьмы. Голосъ этотъ звучалъ такъ странно, что даже Ванифантій вздрогнулъ и не отвѣчалъ, пока не догадался, кому онъ принадлежалъ.

   -- Поди, Короната Львовича спроси: онъ тебѣ скажетъ, кто нынче за Корявинскую пустошь полтораста серебромъ, какъ едину деньгу, отвалилъ.

   -- Кто-же отвалилъ? спросилъ опять тотъ-же голосъ, сопровождавшійся усиленнымъ сопѣніемъ въ чубукъ и полнымъ снопомъ красноватыхъ лучей, вылетавшихъ изъ трубки.

   -- А Петюшка отвалилъ, потому онъ въ столицѣ былъ да зналъ, что съ землей дѣлается, а мы здѣсь, дураки, сидѣли да мало видѣли. Вотъ чья земля-то! Еще надо попросить умственнаго человѣка разузнать, чья у насъ земля-то!.. А мы разсѣлись на ней, ровно и впрямь помѣщики! Да замѣстъ того, какъ умные люди поступаютъ, чтобы даръ-то божій за собой закрѣпить, да оборотъ съ нимъ сдѣлать, мы, по бабьему-то разуму, еще чужаковъ на нея нагнали, богадѣльню для души спасенія сдѣлали! Пора за умъ взяться, а коли своего не хватаетъ, такъ тѣхъ, у кого онъ есть, слушаться! Вотъ что! Еще большакъ-то -- я!.. Какое распредѣленіе сдѣлаю, такъ и будетъ! Худого не придумаю!

   Ванифантію высказать все это стоило такого напряженія, что, замолчавъ, онъ потерялся и не могъ ничего сообразить.

   Нѣтъ ничего страннѣе, непослѣдовательнѣе, порывистѣе мечтателей. Они живутъ иллюзіями, и покажите имъ хоть только въ отдаленіи возможность осуществленія ихъ смутной, неопредѣленной мечты, какъ вдругъ все ихъ существо преобразится, они ничего не хотятъ понять, ни видѣть, ни знать, не хотятъ здѣсь, что имъ показана еще только одна возможность, одна "вѣроятность". Они уже эту вѣроятность принимаютъ за полную достовѣрность.

   Послѣднія слова Ванифантія были до того неожиданны для слушателей, что всѣ смолкли, никто сразу ничего не могъ возразить, и кругомъ настала мертвая тишина; даже трубка Вахрамѣя не сопѣла больше. Ванифантій и самъ какъ будто испугался своей храбрости. Не будь онъ выпивши, не опьянѣй онъ такъ отъ обаянія передъ успѣхомъ Петра среди "добросельской интеллигенціи", не будь, наконецъ, такъ темно -- врядъ, ли бы онъ сказалъ и половину того, что открылъ теперь. Да врядъ-ли бы его за это похвалилъ и самъ Петръ, такъ какъ это не могло быть въ разсчетахъ его недовѣрчиваго, скрытнаго ума.

   Наконецъ, Ванифинтій опомнился, но чувствовать себя большакомъ не пересталъ.

   -- Луша, или домой! строго приказалъ онъ среди общаго молчанія.

   -- Тятенька, я еще успѣю, тихо проговорила она. Она сидѣла на доскѣ качели, рядомъ и обнявшись, съ дозволенія обычаевъ тѣхъ палестинъ, съ Иваномъ Забытымъ.

   -- Иди, говорятъ! Пора за умъ взяться! Будетъ со всякимъ якшаться! Ступай къ брату!.. Ступай въ свой домъ! крикнулъ грозно Ванифантій, поправилъ на головѣ шляпу и походкой самоувѣреннаго человѣка пошелъ къ своей избѣ.

   Еслибы кто могъ освѣтить въ эту минуту осеннюю глубокую тьму, передъ его глазами предсталъ бы одинъ изъ драматическихъ моментовъ въ жизни выселка. Онъ увидалъ бы, какъ, при словахъ отца, сказанныхъ такимъ тономъ, котораго еще никто не слыхалъ, сошла вся кровь съ пунцовыхъ щекъ Луши и онѣ сдѣлались бѣлѣе полотна; какъ вспыхнулъ, напротивъ, Иванъ Забытый, и его рука, обнимавшая Лушу, вдругъ упала, словно разбилъ ее параличъ, и горькая улыбка, съ примѣсью не то злобы, не то покорности судьбѣ, пробѣжала по его губамъ. Врядъ-ли съ этой минуты онъ оправится и будетъ по-прежнему добродушно говорить свое обычное: "съ удовольствіемъ!"

   Кромѣ этого, въ тотъ же моментъ совершилось здѣсь и еще нѣчто. Нѣсколько секундъ спустя послѣ словъ Ванифантія, засопѣвшая было опять трубка Вахрамѣя вдругъ смолкла, но, по лившемуся отъ нея свѣту, было видно, какъ быстро поднялся Вахрамей, хотѣлъ крикнуть: "Раздѣлъ!", но удержался, сжалъ губы и медленно опустился опять на бревно, на которомъ сидѣлъ. Рано или поздно, впрочемъ, этому слову уже не миновать теперь сорваться съ его губъ.

   -- Ну, милые, утро вечера мудренѣе! сказала Ульяна Мосевна:-- идите ка спать, да подумайте каждый про себя!

   А между тѣмъ "новый человѣкъ деревни", Петръ Ванифантьевичъ Волкъ-младшій, сидѣлъ все это время на завальнѣ отцовской избы и угрюмо смотрѣлъ въ глубину ночи, окутавшей и его, и выселокъ, и рощу... Онъ думалъ на неизмѣнную свою тэму, "чтобы все какъ лучше".

   Филаретъ же Флегонтовичъ Чижовъ (иначе Чижикъ) давно уже, еще какъ только Ванифантій заявилъ свои права большака, тихонько исчезъ отъ качели и побѣжалъ къ своимъ Дергачамъ. Онъ струсилъ и испугался, его охватила боязнь -- чего? онъ рѣшительно не понималъ! Онъ только безсвязно твердилъ: "прострѣлъ въ сердцѣ -- это вѣрно!... Въ сердцѣ прострѣлъ! Вотъ оно самое!" Что онъ разумѣлъ подъ этими словами, онъ врядъ-ли бы и самъ объяснилъ. Онъ только очень былъ радъ, что нашелъ такое слово, которое, по его мнѣнію, знаменовало то "нѣчто", что измѣнило душу Петра.

   Какъ бы то ни было, нынѣшняя ночь -- была первая ночь, когда обитатель выселка легъ, неувѣренный въ завтрашнемъ днѣ.

   

Глава четвертая.
Раздѣлъ.

   Въ Ямской слободѣ губернскаго города N наибольшей извѣстностію среди трудоваго странствующаго крестьянства пользовался постоялый дворъ выписавшагося въ мѣщане крестьянина деревни Дергачи Еремѣя Еремѣича Строгаго. Надо думать, что окрестили его такимъ прозвищемъ не даромъ, такъ какъ былъ онъ, дѣйствительно, мужикъ "строгихъ правилъ" и притомъ "строгою обличія". Высокій, коренастый, сутуловатый, съ большой лысиной на головѣ, длиннымъ носомъ, поросшимъ сѣдыми волосами на концѣ, сердитымъ взглядомъ большихъ карихъ глазъ и сѣдой бородой -- онъ вездѣ, въ церкви ли, въ думѣ ли среди гласныхъ, на базарахъ ли, рѣзко выдѣлялся изъ толпы. А его суровый, глухой, но сильный, какъ труба, голосъ хорошо былъ извѣстенъ какъ торговому, такъ и крестьянскому сословію, наѣзжавшему въ городъ. Кромѣ того, онъ пользовался извѣстностію, какъ человѣкъ справедливый и неподкупный; справедливый потому, что не обсчитывалъ мужиковъ, насыпалъ полныя мѣры овсомъ и нетолько не допускалъ насыпки "слегка", но даже постукивалъ по бокамъ желѣзной мѣры и встряхивалъ ее, въ доказательство своей "справедливости"; неподкупный -- потому, что постоянно велъ войну съ мелкой полицейской сошкой, давать которой взятки считалъ "отъ Бога нигдѣ не положеннымъ" и "ни отъ кого не предписаннымъ". Эта война очень не рѣдко доводила его до самого губернатора, съ которымъ онъ имѣлъ храбрость объясняться безъ холопства и безбоязненно, вѣроятно, потому, что вполнѣ вѣрилъ, что выше губернатора есть еще Богъ, да царь. Вотъ этотъ-то "строгихъ правилъ" человѣкъ возвращался, однимъ зимнимъ утромъ, отъ раннихъ обѣденъ, къ себѣ домой.

   Войдя въ первую, просторную комнату, съ черными закопчеными стѣнами, увѣшанными лубочными картинами религіозной морали, онъ помолился въ передній уголъ, и, распоясывая кушакъ, крикнулъ своимъ громовымъ голосомъ.

   -- Эй! Живы ли?

   -- Живы, живы, по милости Божіей! отвѣчалъ изъ заднихъ комнатъ, вѣроятно, изъ "стряпной" чей-то женскій голосъ.

   -- Ну, и слава Создателю!... кипяточку бы наставить не мѣшало.

   -- Готово, готово.

   -- А это и еще лучше. Нутро попарить -- важное дѣло! перекликался Еремѣй Бремѣичъ, стаскивая съ себя кафтанъ. Онъ остался въ красной ситцевой рубахѣ и, покряхтывая, усѣлся на лавкѣ, растопыривъ ноги, какъ человѣкъ, вполнѣ довольный самимъ собой.

   -- Али никто не навертывался? крикнулъ онъ опять.

   -- Есть, есть... Мы, батюшка, навернулись... Насъ судьба завернула... Али не примѣтилъ на дворѣ подводы-то? сказала старуха Ѳеклуша, выходя изъ стряпной.

   -- Да ты, старая, какъ забралась сюда? спросилъ Строгій.

   -- Ты на меня не дивись. А то дивись, мы вѣдь къ тебѣ всѣмъ Волчьимъ Поселкомъ тронулись. Вонъ она -- какая машина! И Ульяна Мосевна, и братья -- всѣ съ родного гнѣзда тронулись.

   -- Что такъ?

   -- Вотъ и такъ. И я ужь за ними... Старичка-то моего, Мосея, схоронили, такъ на свободѣ я теперь... Вотъ и притыкаюсь ко всѣмъ... Они тронулись въ городъ, и я думаю, хоть Богу помолюсь. Авось то же не безъ пользы будетъ къ ихнему дѣлу.

   -- Да какое дѣло-то?

   -- Да неужто ты неизвѣстенъ? укорительно качая головой, повязанной синимъ повойникомъ, сказала Ѳеклуша: -- Да полно те, Еремѣй Еремѣичъ, шутки со мной шутить.

   -- Говорю, ничего не знаю! крикнулъ Строгій.

   -- Ой, не кричи, родимый! схватилась старушка руками за уши, а ея сухощавая фигурка такъ и заколыхалась, словно подъ налётомъ вѣтра: -- и совсѣмъ ты меня рѣчи лишишь, такъ-то трубивши! Ты полегче, родимый, со мной... Вѣдь ужь мнѣ, люди-то считаютъ, за девяносто перевалило.

   -- Ну, ладно, пощажу твою дряхлость. Давай-ка вотъ попьемъ кипяточку, а тѣмъ временемъ не торопясь и раскажешь, шутилъ Строгій, принимаясь заваривать чай изъ самовара, который внесла толстая, грудастая дворничиха.

   -- Слышалъ? Дѣла-то какія? спросила она мужа и вышла опять.

   -- Да нѣту же!

   -- Али не бывали у тебя Ванифантій-то Мосеичъ съ крестникомъ? спросила Ѳеклуша.

   -- Нѣту.

   -- Ишь ты! У крестнаго отца не былъ! А поди ужь съ мѣсяцъ въ городѣ живутъ.

   -- Петюшка-то съ отцомъ?

   -- Они, они, вмѣстѣ теперь, неразлучно.

   -- А Ульяна-то гдѣ же? Говоришь, и Ульяна здѣсь?

   -- Ушли... только что пріѣхали -- и ушли... Хлопотать въ палаты ушли. Тоже боятся, какъ бы просрочки не сдѣлать.

   -- Да что у нихъ такое, скажешь ты или нѣтъ? не выдержалъ опять Еремѣй Еремѣичъ и даже ногой притопнулъ.

   Ѳеклуша такъ и обмерла. Чуть выговаривая, задыхаясь, она только твердила: "мышеядь... мышеядь... одолѣла, родимый, мышеядь".

   -- Какая такая мышеядь? Ну, да Богъ съ тобой -- пощажу твою дряхлость, махнулъ рукой Строгій: -- разсказывай сама, какъ ума хватитъ. И Еремѣй Еремѣичъ принялся усиленно хлебать съ блюдечка чай.

   -- И пошла, родимый, съ самой-то осени, начала, нѣсколько прихода въ себя Ѳеклуша: -- и пошла это мышь... Такая мышь, такая мышь -- видимо-невидимо... И идетъ, и идетъ, откуда только едакая машина этой гадины берется... Это, видишь, какъ разъ, когда старика похоронили... Ну, думаю-гадаю, не къ добру это... Ой, не къ добру!... Говорю:-- унесъ съ собой, старый, въ гробъ райскую тишину изъ гнѣзда! И повалила эта мышь... Все валитъ, все валитъ..

   -- Да ужь слышалъ! Дальше-то что?

   -- А за-раньше того, пчела у меня взбунтовалась. Вотъ и бунтуетъ пчела, вотъ и бунтуетъ -- и нѣту мочи съ ней, никакого сладу. Вѣкъ за пчелой ходила, а такого бунту отъ нея не видала...

   -- Ты мнѣ вотъ что, старуха, перебилъ Ѳеклушу Строгій: -- ты мнѣ одно только скажи толкомъ: зачѣмъ они въ палату пошли?

   -- Да судьбище у нихъ, родимый, судьбище промежъ собой началось.

   -- За что? Чего дѣлятъ?

   -- Въ раздѣлъ пошли!

   -- Въ раздѣлъ?... Что за оказія! Это братья-то Волки?

   -- Они, родимый, они самые! благомысленные братья...

   -- Да вѣдь я у нихъ на праздникѣ былъ, ничего не примѣтилъ... какъ быть семья благословенная!

   -- Что говорить! Праздникъ былъ истинно благословенный. Раньше-то было и вышло у нихъ препирательство, а тутъ и опять все забыли... Свои люди, побранятся, сами и помирятся... И Ванифантій Мосеичъ, и Петруша, и Вахромей Мосеичъ -- всѣ какъ будто по душевному одинъ съ другимъ. Ульяна Мосевна не нарадовалась... Только вотъ, послѣ тебя-то, на третій день ужь это будетъ, сидѣли это всѣ съ гостями у качелей, пѣсни играли... Гляжу это я, родной, а черезъ улицу-то, къ житницамъ, мышь пошла. Вотъ и идетъ мышь, и идетъ стадомъ, стадомъ... Я такъ и руками взмахнула, говорю: ой, не къ добру! А меня всѣ ругать... Идетъ это мышь -- только за ней слѣдовъ изъ городу москвичъ ѣдетъ, а за москвичомъ староста Макридій Сафронычъ (только что онъ тоже изъ города вернулся: въ казну деньги возилъ). Ну, и принялись ихъ угощать... А Макридій-то Сафронычъ, знаешь, какой, выпимши то, на языкъ не воздержный? Сейчасъ это въ великое удовольствіе пришелъ, да и позавидуй: "Эхъ, говоритъ, что это у васъ только за жизнь въ выселкѣ! Хошь бы денекъ такъ пожилъ! Тутъ бы кажись и умерь отъ одного удовольствія! Да этого еще, говоритъ, мало... Мы, говорить, всѣхъ въ законный бракъ сочетаемъ!... Ужь ежели теперь не время, такъ, пожалуй, лучшаго и не дождешься... Всѣ, говоритъ, теперь на лицо. Вотъ, говоритъ, примѣрно Ульянею съ Сатиромъ, шутитъ, Ивана Забытаго къ Лушѣ приспособимъ, Аннушку Сатарову съ Петромъ Ванифантьичемъ, а въ закончаніе всего Ванифантія самого къ солдаточкѣ Сиклетеѣ пристроимъ!... Тогда, говоритъ, неуклонно благодать Господня надъ вами въ вѣки вѣчныя укрѣпится!..." Сказалъ это онъ, а Петръ Ванифантьичъ съ отцомъ да съ москвичомъ улыбнулись, да въ одинъ голосъ: "Нонѣ времена другія, Макридій Сафронычъ: -- кое-что у умныхъ людей и получше удумано! Такъ какъ, говоритъ москвичъ-то, наши теперь общія дѣла въ городѣ на лучшемъ ходу стоятъ, то позвольте, будущій тятенька, съ вашего позволенія вашу дочку на нашемъ жеребцѣ по улицѣ прокатить! А мы, говоритъ, уже въ городѣ все прикончили: ваше земельное имущество завтра же заложимъ и капиталы получимъ!" Какъ это онъ, родимый, только выговорилъ, и пошла тутъ скорбь на весь поселокъ... Такая ли скорбь!

   Старушка закачала головой, замолкла и всплакнула. Долго она всхлипывала и утирала носъ платкомъ. Еремѣй Еремѣичъ отъ усиленнаго вниманія, съ которымъ онъ пилъ чай и слушалъ старуху, до того вспотѣлъ, что потъ съ него лилъ градомъ, и онъ только постоянно вытиралъ лицо полотенцемъ, да дѣлалъ знаки женѣ -- не перебивать разсказчицу. Онъ уже боялся и заикнуться, чтобы не сбить старуху съ колеи, на которую она попала, наконецъ. Старушка продолжала плакать. Дворничиха, смотря на нее, чуть сама не прослезилась, а въ дверяхъ въ стряпную, стояла, вся разрисованная мукой, стряпуха и, подперевъ голову руками, умильно смотрѣла на Ѳеклушу.

   -- Ну! старушка, ну! рискнулъ нѣжно понукнуть Ѳеклушу соскучившійся ея слезами Еремей Еремѣичъ.

   -- Сейчасъ, родимый, сейчасъ... Жалко вѣдь! На Макридія-то Сафроныча я все сержусь: не воздерженъ ужь онъ на языкъ-то очень... И доброе слово сказать тоже надо надо ко времени, да къ мѣсту, да съ молитвой...

   -- Ну, ну, старушка, дальше-то что! подгонялъ Строгій, стараясь возможно спустить свой голосъ на самыя низкія ноты.

   -- И пошла, родимый, скорбь на весь поселокъ... Вахромей-то Мосеичъ налетѣлъ это на Ванифантія съ Петромъ. "Вы, говоритъ, съ чьего это спросу, по чьему приказу?.." "Мы, говорятъ, ни съ чьего спросу, ни съ чьего приказу, а съ того, что мы мужики умные, не чета вамъ, лѣснымъ дуракамъ!.." Прасковья то Хипу въ спину колотитъ: "Ты, говоритъ, дуракъ, чего смотришь? Али, говорить, ждешь, пока васъ умные-то люди въ конецъ оболванятъ!" -- А Хипа то былъ выпимши, не спросясь ума-разума, да за Вахромеемъ, кричитъ: "подавай раздѣлъ!.. Въ раздѣлъ желаемъ!" -- "Нѣтъ вамъ раздѣла, кричитъ Ванифантій: -- а жить вамъ по моему умному приказу... Потому, мы къ тому, чтобы какъ лучше!" -- Ѳедосья въ слезы, Луша въ слезы, Сиклетея въ слезы, всѣ бабы, окромя Ульяны Моеевны, ровно съума сошли. Знамо, вѣдь всѣ грѣхи изъ-за бабъ идутъ. Бросились; родимый мой, по избамъ, кто у кого что тащитъ: кто лоханку волочитъ, кто ухватъ, кто сковороду. Та кричитъ: мое имущество, другая -- мое... А мужики свое выговариваютъ. А я, родимый, стою, эдакъ, въ сторонѣ, да осиновымъ листомъ трясусь, трясусь и молитву твержу... Твержу да плачу...

   И старушка опять заплакала.

   -- Ну, старуха, мы съ тобой до конца-то должно скоро не доберемся!.. сказалъ Еремѣй Еремѣичъ: -- слава Богу, что и до этого дошли.

   -- Слава Богу, проговорила старуха.

   Еремѣй Еремѣичъ покряхтѣлъ, поразмялъ кости, походивъ по комнатѣ и поглаживая животъ, и, что то проворчавъ про себя, забрался съ ногами на широкую лежанку изразцовой печи.

-----

   А въ то время, какъ Ѳеклуша вела бесѣду съ Еремѣемъ Еремѣичемъ, по улицамъ города N, пробираясь по протоптаннымъ черезъ сугробы тропкамъ, бродила кучка бабъ и мужиковъ, съ заиндевѣлыми бородами и бровями, въ просто нагольныхъ и въ крытыхъ крашениной полушубкахъ, въ сѣрыхъ и въ бурыхъ валеныхъ сапогахъ. То были наши знакомцы: Ульяна Мосевна, Хипа, Прасковья и Филаретушка. Филаретушка волновался, по обыкновенію, размахивалъ руками, что-то говорилъ Ульянѣ Moсевнѣ и постоянно забѣгалъ впередъ.

   -- Я говорю, примѣрный мужчина, толковалъ онъ: -- знаю! Ужь будьте въ надеждѣ. Ежели какой титулъ, къ кому съ какимъ обращеніемъ къ чину и званію всякого состоянія относиться, такъ ужь уважитъ! Единственный чиновникъ! По крестьянскимъ дѣламъ служитъ. Вотъ сейчасъ, въ этой улицѣ. Господинъ! обращался онъ къ кому-нибудь встрѣчному: -- чиновникъ Вертихвостовъ, въ собственномъ домѣ, гдѣ будутъ находиться? Надо думать -- въ этой улицѣ? они въ этой улицѣ проживали...

   И вотъ, послѣ многихъ спросовъ, наконецъ, отыскивали они чиновника Вертихвостова въ собственномъ домѣ, жались въ его узенькихъ сѣняхъ, пока Филаретушка освѣдомился о "расположеніи" чиновника на его кухнѣ. Наконецъ, ихъ "допускали". "Проходите, проходите всѣ", приглашалъ Филаретушка въ чиновничью переднюю своихъ земляковъ. "Въ чемъ дѣло?" говорилъ чиновникъ, считая почему-то непремѣнною обязанностію принять строгій видъ.-- Проходи сюда! Ульяна Мосевна не смѣло входила въ зальце съ еранями на окнахъ, съ плетеной поломанной мебелью, съ портретомъ начальника и литографіей какого-нибудь архипастыря на стѣнахъ, съ неметенымъ еще поломъ и явными признаками недавняго въ ней присутствія цѣлой оравы ребятишекъ. Чиновникъ въ халатѣ, съ заспанымъ лицомъ неумытый и непричесанный еще, сурово садился около стола, въ пол-оборота къ просителямъ, и снисходительно приготовлялся слушать.

   -- Вотъ вамъ старушка изложитъ, рекомендовалъ Филаретушка, показывая на Ульяну Мосевну:-- она всякаго мужика толковѣе будетъ... Будьте спокойны.

   -- Въ чемъ дѣло? опять повторилъ сурово чиновникъ.

   -- А вотъ видите, господинъ, живемъ мы, по нашему дѣдовскому завѣту, по деревенскимъ обычаямъ, сообща, какъ искони положено, начинала степенно Ульина Мосевна, толково выговаривая слова... Долго и обстоятельно льется рѣчь Ульяны Мосевны. Филаретушка изрѣдка вставляетъ въ нее свои замѣчанія. Въ дверяхъ стоитъ высокая, коренастая, добродушная фигура Хипы, плавающаго глазами по потолку и стѣнамъ зальцы. Сзади его, внимательно слѣда за разсказомъ, сердито глядѣла жена его Прасковья, и когда Ульяна Мосевна привставала, чтобъ поклониться чиновнику, Прасковья толкала Хипу въ спину и говорила: "Поклонись!" Хипа спохватывался и отвѣшивалъ низкій поклонъ. Наконецъ, чиновникъ начиналъ зѣвать и вдругъ, недослушавъ и половины, посылалъ ихъ къ другому чиновнику за справкой, бралъ подносимый Ульяной Мосевной рубль и увѣрялъ ихъ, что пріятель его все для нихъ устроить въ лучшемъ видѣ.

   Опять бродитъ по сугробнымъ улицамъ города N кучка деревенскаго люда. Опять утѣшаетъ Филаретушка Ульяну Мосевну, что "выше надо подавать! Главнымъ образомъ, выше подавать!" что у него, кромѣ этого чиновника, есть такіе адвокаты, которые въ правительствующій сенатъ не задумаются прописать -- и какъ, что и по какой причинѣ". Опять отыскиваютъ крестьяне новаго чиновника "въ собственномъ домѣ", опять начинаетъ обстоятельно выговаривать Ульяна Мосевна: "А вотъ видите, господинъ, живемъ мы по нашему дѣдовскому завѣту, по деревенскимъ обычаямъ, сообща, какъ искони положено"... И снова гуляетъ глазами по стѣнамъ и потолку чиновничьей зальцы добродушный Хипа и снова стукаетъ его въ спину Прасковья и говоритъ: "Поклонись, деревянный!" И снова чиновникъ, принимая рубль, посылаетъ ихъ куда-то за какой-то справкой и снова утѣшаетъ ихъ Филаретушка, "что они безпримѣнно всякую правду отыщутъ", пока, наконецъ, усталые не возвращаются они, при звонѣ къ вечернямъ, на постоялый дворъ Еремѣя Еремѣича Строгаго.

   А Строгій, какъ человѣкъ вполнѣ строгихъ правилъ, никогда не упускалъ случая поддержать пріобрѣтенную имъ репутацію. Онъ держался того мнѣнія, что всякій непремѣнно въ чемъ-нибудь да виноватъ, "потому -- кто же безъ грѣха?" Выработавъ въ себѣ такія убѣжденія, онъ не любилъ никому "поблажатъ", потому, какъ бы ни считалъ онъ человѣка правымъ, все же находилъ необходимымъ дать ему "острастку".

   -- Ну, что, бунтовать вздумали? крикнулъ онъ, сидя уже за вечернимъ чаемъ, когда ходаки Волчьяго поселка вошли въ избу и молились въ передній уголъ: -- не успѣли дѣда въ яму свалить, а ужь бунтъ зачинать?

   -- Не мы зачинаемъ, Еремѣй Еремѣичъ, проговорила Улина Мосевна, снимая взмокшую отъ снѣга баранью шубу.

   -- Мышеядь!.. Вишь, что выдумали -- мышеядь! Сами себя поѣдомъ съѣдите! Сами! На мышей-то нечего валить!

   -- Какіе мыши, Еремѣй Еремѣичъ! Не мыши тутъ... А люди законъ потеряли, на дѣдовскіе завѣты наплевали...

   -- То то наплевали! не слушая, продолжалъ "задавать острастку" Еремей Еремѣичъ:-- большакъ-то, поди, не хуже васъ знаетъ, что хорошо... А тебѣ бы, старуха, грѣхъ молодыхъ-то бунтовать. Тебѣ бы ихъ же надо послушности учитъ, да покорности къ большаку, потому онъ теперь всѣмъ вамъ замѣнитъ отца, надо всѣми вами владыка...

   -- Позвольте, господинъ купецъ, заволновался Филаретушка.

   Но его перебила Прасковья.

   -- Да намъ что большакъ-то? Да рази большаку-то позволено зорить семью? Отъ кого такіе законы? вдругъ сорвалась она съ лавки и бойко наступала на Еремѣя Еремѣича: -- развѣ большаку-то позволено вертѣть всѣми, какъ холопами?..

   -- Молчать! крикнулъ Строгій и даже ногой пристукнулъ.-- Молода еще разговаривать-то!.. Ишь вы набаловались! На мои бы васъ руки!.. Ты чего жену-то не учишь? спросилъ онъ Хипу.-- Хипа такъ и озарился улыбкой во все свое широкое лицо.

   Ходоки присмирѣли. Только Ульяна Мосевна замѣтила строго: "Выше большака, Еремей Еремѣичъ, совѣтъ да любовь въ семьѣ... А кольми паче, ежели къ намъ чужіе люди привержены. Всѣ мы въ одну житницу хлѣбъ возили, въ одну руку работы поднимали. Всѣ мы своего ищемъ, надо разсудить по справедливости!"

   -- Это вѣрно, вѣрно! подхватилъ Еремѣй Еремѣичъ, вспомнивъ при словѣ "справедливость" о своей репутаціи:-- помоги вамъ Богъ! Придвигайтесь-ка къ столу, да попарьте животъ то! Чай измёрзли, изустали?

   -- Что ужь говорить! Ежели бы не вѣрилъ, что у Бога правду сыщешь, такъ лучше бы въ гробъ лечь, грустно проговорила Ульяна Мосевна. По лицу ея было замѣтно, что глубокая грусть и скорбь давно уже поселились въ ея душѣ; у другой женщины эта скорбь и грусть навѣрно излилась бы неизсякаемымъ потокомъ слезъ, по Ульяна Мосевна не умѣла плакать. Только на лицо ея все темнѣе и темнѣе ложились суровыя тѣни, только строже и худѣе дѣлалось ея лицо; серьёзные глаза глубже уходили въ глазницы, плотнѣе сжимались сухія старческія губы и меньше было у нея охоты говорить.

   -- Дѣла! проговорилъ Еремѣй Еремѣичъ.-- Въ раззоръ разорятъ, прибавилъ онъ про себя и, крехтя, сталъ одѣваться. Не говоря никому ни слова, натянулъ онъ по уши баранью шапку и вышелъ.

   -- Только, тётенька, не отчаявайтесь, утѣшалъ Филаретушка Ульяну Мосевну:-- этого нельзя-съ, чтобы правды не отыскать. Ежели въ одномъ мѣстѣ не возьметъ, выше надо подавать. Главное дѣло -- подавать и до конца стоять! Одно это требуется!

   И съ этой вѣрой утомленные ходоки Волчьяго посёлка скоро заснули.

-----

   Было уже совсѣмъ темно, когда вышелъ Строгій на улицу. Въ окнахъ домовъ замелькали огни, тусклыми полосами свѣта освѣщая сугробныя улицы. Строгій, что-то ворча себѣ подъ носъ (это была одна изъ тѣхъ привычекъ, которая придавала ему особенно строгій видъ), переходилъ переулокъ за переулкомъ, перебрался черезъ погруженную въ мракъ торговую площадь, по которой рыскали собаки, и, наконецъ, на одномъ изъ угловъ ея, вошелъ въ грязненькій трактиришко, хотя въ немъ и имѣлись "номера для благородныхъ". Строгій протянулъ руку опершемуся локтями на стойку и дремавшему хозяину и спросилъ:

   -- "Волки у тебя что-ли стоятъ?" Хозяинъ молча кивнулъ головой на билліардную и опять задремалъ. Строгій прошелъ въ билліардную, грязную, тусклую, плохо-освѣщенную висѣвшей съ потолка лампой. На билліардѣ играло человѣкъ пять благородныхъ; одни были въ запачканныхъ мѣломъ визиткахъ, другіе въ однихъ жилеткахъ и глаженныхъ сорочкахъ, на которыхъ особенно выдѣлялись всевозможныхъ сортовъ запонки въ видѣ собачекъ, подковъ, лошадиныхъ головъ и пр. Среди этихъ "благородныхъ", очевидно, юныхъ служителей Ѳемиды, выдѣлялся своимъ казакиномъ, красной, выпущенной за поясъ рубахой и длинной золотой цѣпочкой черезъ шею, розовыми щеками, красивымъ лицомъ и гордой осанкой статной фигуры землевладѣлецъ Коронатъ Львовичъ, "адвокатъ изъ уѣзда", какъ звали его въ городѣ. Видимо онъ былъ съ игравшими на пріятельской ногѣ. Послѣ каждаго удара, онъ весело обнималъ одной рукой кого-нибудь изъ юныхъ служителей Ѳемиды и "отливалъ пулю", приводившую въ восторгъ его пріятелей. Коронатъ Львовичъ считался острякомъ, хотя кромѣ пошлостей никакого остроумія отъ него никто не видалъ. Но ужь почему-то всѣ привыкли смѣяться при его "пуляхъ". Вдоль стѣнъ билліардной сидѣла публика "не благородная", въ сибиркахъ или длинныхъ пиджакахъ; одни изъ нихъ съ видимымъ удовольствіемъ слѣдили за игрой, другіе скучали. Въ числѣ, кажется, послѣднихъ былъ и Петръ. Онъ сидѣлъ, облокотившись на уставленномъ пивными бутылками столъ и, небрежно подбрасывая въ ротъ сухари, съ надмѣннымъ, скучающимъ видомъ слѣдилъ за игроками. На его худомъ лицѣ и въ тонкихъ губахъ, и въ тускло-сверкавшихъ изъ-подлобья глазахъ было замѣтно утомленіе, съ примѣсью какого-то полупрезрѣнія ко всему. Но въ общемъ, вся его фигура, его посадка, такъ и била въ глаза гордымъ сознаніемъ удовлетвореннаго самолюбія. Это было еще болѣе замѣтно, когда, послѣ каждой сыгранной партіи, Коронатъ Львовичъ, обнявъ кого-нибудь изъ юныхъ служителей Ѳемиды (по попадавшимъ въ ихъ разговорахъ фразахъ, нужно думать, что они всѣ были съ университетскимъ образованіемъ), подводилъ ихъ къ столу съ бутылками и весело говорилъ Петру: "Петруша!... Ну-ко, другъ, выпьемъ пивца съ господами юристами!" -- Петръ, не измѣняя позы, говорилъ, повертывая голову въ уголъ комнаты: "тятенька, прикажи!" И изъ угла поспѣшно подымалась румяная, широкая, улыбающаяся, съ рыжей большой бородой фигура Ванифантія Мосеича, все время дремавшаго въ благодушномъ самодовольствѣ отъ присутствія среди благородной компаніи. Онъ уже не разъ начиналъ клевать носомъ, но окрикъ Петра постоянно пробуждалъ его. Ванифантій Мосеичъ поспѣшно вскакивалъ, улыбался пріятной улыбкой господамъ юристамъ, спрашивалъ: "пивка что-ли еще?" и отправлялся къ буфету. Очевидно, Ванифантій Мосеичъ начиналъ цивилизоваться -- и успѣлъ уже перенять въ городѣ кое-какіе пріемы вѣжливаго обращенія, хотя съ этимъ и не особенно мирилась его деревенская тяжеловатая комплекція.

   Передъ приходомъ Строгаго только что произошла вышеописанная сцена. Сегодня Петръ былъ какъ-то еще суровѣе.

   -- Вотъ, другъ мой, этотъ парень... такая гордая скотина! сказалъ на ухо Коронатъ Львовичъ одному изъ пріятелей, отходя отъ стола съ бутылками:-- рекомендую! только диву даёшься, откуда они берутся! Въ прежнее время мы что-то не замѣчали такихъ... Думаю, братецъ, проучить...

   -- Конечно, оборвать надо!-- посовѣтывалъ молодой юристъ.

   -- Я, другъ мой, по опыту знаю... Наша эманципація только и дала намъ два типа: или мошенникъ, который въ нужное время, лакействуетъ передъ тобой, руки лижетъ, или вотъ такая бестія, которая по душѣ даже не выпьетъ съ тобой! И оба, въ концѣ концовъ, третируютъ тебя, какъ... Нѣтъ, этого, другъ мой, допускать нельзя! Это можетъ развиться, чортъ знаетъ, до какихъ размѣровъ!

   -- Обрывать надо! рѣшилъ юристъ.

   И Ванифантій, и Петръ, при внезапномъ появленіи Строгаго, какъ-будто смутились. Надо сказать, что Строгій былъ кумомъ Ванифантія и крестнымъ отцомъ Петра, котораго онъ крестилъ, когда еще жилъ въ Дергачахъ. Ванифантій всегда побаивался крутого характера Еремѣя Еремѣича, который выражалъ свои мнѣнія прямо въ глаза, а Петръ еще съ малыхъ лѣтъ какъ-то привыкъ уважать его. Ему нравилось въ немъ и прямая грубость, и суровость, и неподатливость въ сношеніяхъ съ мелкой начальнической сошкой, и дѣльный, оборотистый характеръ, и смётка, и то, что всѣ его какъ будто побаивались. Въ Строгомъ именно не было того, что выражалъ Петръ словомъ "фиглярить" и чего онъ такъ не могъ терпѣть. Передъ пріѣздомъ къ отцу, онъ счелъ нужнымъ заѣхать къ Еремѣю Еремѣичу.

   -- Здорово, сказалъ сердито Строгій и, положивъ руку съ шапкой на столъ, присѣлъ на кончикъ стула.

   -- Здорово, кумъ! улыбаясь привѣтствовалъ Ванифантій, а Петръ только проговорилъ: "здравствуй"!

   -- Давно-ли пріѣхали? отрывисто спрашивалъ Строгій, безучастно въ тоже время смотря на игру.

   -- Да ужь недѣли съ двѣ, поди... Какія у насъ дѣла-то? Дѣла-то какія! А? Слышалъ, чай? горевалъ Ванифантій Мосеичъ.

   -- Чего у меня не встали? не слушая кума, продолжалъ спрашивать Еремѣй Еремѣичъ.

   -- По дѣлу такъ требовалось, отвѣчалъ Петръ.

   Строгій замолчалъ. Потомъ взглянулъ на рядъ бутылокъ на стокѣ и внимательно посмотрѣлъ на Петра. Онъ хотѣлъ узнать пилъ-ли Петръ или нѣтъ. Что Ванифантій былъ выпивши -- онъ въ этомъ не сомнѣвался. Петръ выдержалъ взглядъ крестнаго, не измѣнивъ ни позы, ни выраженія.

   -- Али вы здѣсь и спите, и ѣдите? опять сурово спросилъ Строгій.

   -- Какъ можна-а!... Что-ты, кумъ любезный! обидѣлся Ванифантій.

   -- Мы два нумера снимаемъ одинъ для себя, другой для барина -- адвокатомъ при насъ состоитъ... Пойдемъ къ намъ, пригласилъ Петръ.

   Пошли въ номеръ, провожаемые, незамѣтно для нихъ, подозрительнымъ взглядомъ Короната Львовича. Номеръ былъ грязненькій, но убранъ съ претензіей на барскую ногу: на окнахъ ситцевыя гардины, съ крупными цвѣтами, шторы; такая-же гардина отдѣляла спальню. Вмѣсто увѣсистаго старомоднаго дивана съ клопами, неизбѣжно являющагося въ номерахъ провинціальныхъ гостинницъ, стояла кушетка, убранная бахромой и плетеные гнутые стулья. На небольшомъ комодѣ стояло два подсвѣчника съ розетками. Надъ нимъ -- зеркало въ гнутой рамѣ, но грязное и засиженное мухами. Тѣмъ не менѣе, еслибы кто заглянулъ въ душу Петра, онъ узналъ бы, какъ пріятно щекотала его самолюбіе эта незатѣйливая обстановка. Когда Ванифантій Мосеичъ брался зажигать свѣчи своими корявыми руками, Петръ всегда напоминалъ ему внушительно о розеткахъ. Кровать была одна, хотя съ очень плохимъ, но все же съ байковымъ одѣяломъ и матрацемъ. На ней спалъ Петръ. Онъ ни на минуту не сомнѣвался въ безспорномъ на нее правѣ. Ванифантій Мосеичъ, конечно, нетолько не помышлялъ заявлять ни нее какія нибудь претензіи, но даже на кушетку садился всегда "съ осторожностію", а спалъ около дверей, по-деревенски, на полу, подостлавъ баранью шубу.

   Строгій по прежнему угрюмо оглянулъ номеръ и сѣлъ жъ столу.

   -- Выпить не хочешь-ли? спросилъ Петръ.

   -- Али денегъ много?.. Не надо! отрѣзалъ Строгій.

   -- Съ этой прокламаціей денегъ не наживешь... Гляди, послѣднія-то спустишь, недовольно проговорилъ Петръ, садясь по другую сторону стола и нервно поправляя салфетку.

   Строгій изъ-подлобья поглядѣлъ на него.

   -- А чего бунтуете? чего семью зорите? затрубилъ онъ своимъ зычнымъ голосомъ.

   -- А-ахъ кумъ! выразилъ было искреннее соболѣзнованіе Ванифантій Мосеичь и даже руками взмахнулъ, но Петръ взглянулъ на него, и старикъ не договорилъ.

   -- Не успѣли дѣда въ яму свалить, а ужь бунты начинать? Чего зорите родныхъ? спрашиваю. А? гремѣлъ Строгій, постукивая рукой по столу, вѣрный своей привычкѣ задавать всѣмъ "острастку":-- кому пользу видите, роднымъ то животы потроша? Самихъ себя съѣдите поѣдомъ! Прахомъ все пустите! Брехачамъ польза -- вотъ кому польза будетъ!

   На голосъ Строгаго, въ дверяхъ номера, незамѣтно, мелькнула фигура Короната Львовича съ кіемъ въ рукахъ. Петръ не возражалъ; онъ далъ высказаться Еремѣю Еремѣичу и не разъ своимъ взглядомъ заставлялъ молчать отца, который, скорбно покачивая головою, порывался высказать "какую напраслину взводилъ на него любезный кумъ". Наконецъ, когда Строгій успѣлъ ругнуть и "молодыхъ модниковъ, что въ Москвѣ у цирульниковъ волосы подовьютъ -- да и носъ къ верху дерутъ", "старую бороду" Ванифантія Мосеича, и, такимъ образомъ истощилъ весь запасъ сильныхъ выраженій для поддержанія репутаціи "человѣка строгихъ правилъ", Петръ обернулся къ нему и заговорилъ ровнымъ, увѣреннымъ голосомъ.

   -- Мы, крестный, такъ издавна полагали, что человѣкъ ты справедливый, съ головой, всякое къ людямъ отношеніе понимающій, къ невѣжеству и фиглярству строгій, а замѣстъ того... Весьма это удивительно для насъ, что такую отъ умнаго человѣка видимъ необстоятельоость и несправедливость...

   -- Ну, крикнулъ Строгій:-- ты мнѣ объ моихъ-то качествахъ не разсказывай... Я объ своей справедливости давно хорошо извѣстенъ!

   -- И тѣмъ для насъ удивительнѣе... Мы, можетъ, съ тобой, не въ примѣръ прочимъ, желали бы во всемъ совѣтъ имѣть, отъ твоей разсудительности чѣмъ-нибудь позаимствоваться, а замѣстъ того видимъ, что ты старыхъ бабъ слушаешь предпочтительно умственнымъ людямъ... Весьма это для насъ неожиданно!

   -- Ну, такъ говори: что у васъ тамъ такое! прикрикнулъ, задѣтый за живое Строгій.

   Петръ говорилъ правду: Еремѣй Еремѣичъ Строгій былъ, дѣйствительно, единственный почти человѣкъ съ родины Петра, съ которымъ онъ, не унижая себя, могъ бы снизойти до откровенной "дѣловой бесѣды", до совѣта въ своихъ дѣлахъ. Отца онъ считалъ человѣкомъ "слабымъ" и, понятно, не могъ довѣриться ему вполнѣ; тётку Ульяну онъ хотя и уважалъ, но считалъ "бабой" и если признавалъ въ ней достоинства, то только въ области "бабьяго дѣла". Онъ зналъ, что она ходила за нимъ, вмѣсто матери, какъ за роднымъ сыномъ, зналъ, что она нѣжна, любяща, добра, и за все за это почиталъ ее и былъ ей признателенъ, насколько допускала это его недовѣрчивая, замкнутая натура. Дядья... но дядья были для него именно представителями того добродушнаго, сиволапаго деревенскаго невѣжества и необстоятельности, надъ которой могъ издѣваться послѣдній писарь, которымъ могъ наплевать въ бороду первый проходимецъ, первый хожалый. Онъ, пожалуй, и любилъ ихъ, онъ ни на минуту не переставалъ считать "своими кровными", но себя все-гаки считалъ неизмѣримо выше ихъ умственно. Одинъ Еремѣй Еремѣичъ былъ, по его мнѣнію, мужикъ, съ которымъ можно было говорить "о дѣлахъ" "сурьёзно", зная, что онъ оцѣнитъ "дѣловитость" всякаго человѣка, "по справедливости", не подкупаясь никакими посторонними соображеніями: родственными, сердечными, предразсудочными и другими. Вотъ почему Петръ толково, ясно и вполнѣ передалъ ему планъ той "земельной" операціи, которая такъ давно была уже ихъ "удумана" и осуществить которую онъ явился-было на свою родину. Операція была не особенно сложна: заложить земли Волчьяго поселка, полученную сумму прибавить къ имѣющейся уже суммѣ, накопленной въ Москвѣ, купить на эти деньги продававшіяся съ аукціона два сосѣднія барскія имѣнія -- и всѣ пріобрѣтенныя земли "пустить въ коммерческій оборотъ", отдавая въ аренду нуждающимся крестьянамъ. Чѣмъ дальше развивалъ Петръ свой планъ, тѣмъ все больше и больше, незамѣтно для себя, онъ имъ увлекался.

   -- Это ли зорить называется? время отъ времени обращался онъ къ внимательно и молчаливо слушавшему Строгому:-- знаешь ты, какія земли-то вокругъ насъ?-- приволье! И все это лежитъ вмертвѣ, впустѣ! А ежели бы Господь далъ собрать ихъ въ однѣ-то руки, къ одному мѣсту -- это ли бы раззоренье было? Въ барскомъ бы домѣ всѣ сообща поселились, фундаменты подъ него подвели бы, крыши желѣзомъ вывели, скотные бы дворы открыли... А тамъ, глядишь, малое время погодя, пошли бы по Окѣ наши барки... Сами бы провожать ихъ стали, вплоть до Рыбинска!.. Флаги распустимъ! Каюты съ рѣзьбой! Лоцмана въ кумачныхъ рубахахъ! (надо думать, Петръ зналъ слабую струнку Еремѣя Еремѣича: "человѣкъ строгихъ правилъ", еще во времена дѣтства Петра, любилъ иногда помечтать на эту тэму и часто развивалъ ее на дергачевской улицѣ, въ длинные зимніе вечера, съ замѣчательно соблазнительною опредѣленностью). А дядья бы дома были, каждый при своей части. А тётки на скотномъ дворѣ пусть хозяйничаютъ съ сестренкой. Зятя денежнаго и умственнаго въ домъ введемъ.. Это ли зорить называется? (Глаза Петра какъ будто начали еще глубже уходить въ подлобье и искриться; его охватывало нервное раздраженіе).-- А теперь что сдѣлали? Кто зоритъ семью-то? Куда теперь деньги-то идутъ? На аблакатовъ, на барское угощеніе, въ пропой. Да еще унижайся, спину гни, подставляй подъ плевки ликъ крестьянскій, чтобы въ раззоръ не раззорили! Кто же зоритъ-то? Кто въ раздѣлъ-то пошелъ? Собрали дергачевскихъ стариковъ, что изъ ума выжили, и давай распредѣлять родительское достояніе: и тому выдай, и другому выдай, проходимцу какому-то, нивѣсть откуда налетѣвшему, родства непомнящему (Иваномъ Забытымъ недаромъ прозвали) -- и тому часть выдай, потому, вишь, по дѣдовскому завѣту -- труды его награди... Да съ чего? Въ кровномъ онъ съ нами родствѣ что ли? А дуры бабы -- за каждый уполовникъ въ драку. Это ли порядокъ? Кто же зоритъ-то?

   Петръ на секунду пріостановился. Строгій молчалъ: "человѣкъ строгихъ правилъ" колебался.

   "Поди, раздраженно проговорилъ Петръ:-- поди, скажи имъ, кто зоритъ семѣю-то, кто самого себя ѣстъ, счастья своего не понимаетъ!.. А мы ихнему невѣжеству покоряться не станемъ!

   -- А мы ихнему невѣжеству покоряться не желаемъ! внушительно подхватилъ Ванифантій Мосеичъ и даже сердито, негодуя, поднялся съ стула:-- зорить себя и ихъ, по ихнему невѣжеству, мы не допустимъ!.. Я -- большакъ! прикрикнулъ онъ (слезящіеся глаза его, впрочемъ, ни мало не желали терять своего весело-добродушнаго выраженія и гармонировать съ его внезапной суровостью).-- Пущай нашему уму покорятся!

   -- А стариковскіе-те распорядки бросить пора... Потому, это -- отъ преданія! замѣтилъ Петръ.

   -- Пущай нашему уму покорятся -- мы не обидимъ! твердилъ Ванифантій Мосеичъ, внушительно тыкая своимъ обрубленнымъ по первый суставъ указательнымъ вальцомъ и постоянно поглаживая другой рукой свою широкую бороду.-- А земли изъ своихъ рукъ мы не выпустимъ... Пущай послѣ приходятъ, нашему уму покорятся -- мы не обидимъ... Самимъ, дуракамъ, сладко будетъ!..

   Молчалъ Петръ. Молчалъ, сурово смотря въ полъ, и Еремѣй Еремѣичъ Строгій. Только Ванифантій Мосеичъ расходился и, немного пошатываясь, ходилъ по комнатѣ, неистово скрыпя половицами, да повторялъ, тыкая передъ собой обрубкомъ пальца: "пущай нашему уму покорятся, ежели счастья своего не понимаютъ! Да!.. Пущай нашему уму покорятся!.."

   -- Дѣла! только и нашелся, опять вздохнувъ, проговорить "справедливый" человѣкъ Еремѣй Еремѣичъ Строгій. Онъ поднялся, молча застегнулъ на крючки подъ бородой кафтанъ, сказалъ: "Прощайте!" и вышелъ.

   -- Прощай пока, отвѣтилъ Петръ и вскорѣ, вслѣдъ за нимъ, вышелъ въ билліардную. Онъ былъ еще раздраженнѣе, еще суровѣе. Бесѣда съ крестнымъ вызвала въ немъ цѣлую массу воспоминаній: и кропотливую выработку неустанной идеи, "чтобы какъ лучше", которая не покидала его все время пребыванія въ Москвѣ, и цѣлый рядъ мечтаній, осуществленіе которыхъ было имъ такъ строго и опредѣленно "удумано", и мелкую борьбу съ разными неблагопріятными обстоятельствами, и страданія вѣчно уязвляемаго самолюбія, которыя, до поры до времени хоронилъ онъ въ своей душѣ. Все это какъ-то хаотически, неопредѣленно перемѣшивалось съ обстоятельствами данной минуты и раздражало его. Онъ сѣлъ опять къ столу съ пустыми бутылками, не говора ни слова.

   -- Вотъ что, братъ, Петръ Ванифантьевичъ, подошелъ къ нему Коронатъ Львовичъ:-- эдакъ, братъ, нельзя... Ты объ чемъ тамъ со всякими мужиками толкуешь?

   -- А вамъ что?

   -- То-то и есть. Дѣло, братъ, ежели вести толкомъ, такъ нечего объ немъ звонить встрѣчному и поперечному. Ты еще этого не понимаешь.

   -- А я вамъ вотъ что скажу: извольте кушать! Ежели въ бутылкахъ пусто, такъ мы и еще прикажемъ... А насчетъ нашего пониманія разговоръ оставимъ.

   -- Ты, братъ, я замѣчаю, въ послѣднее время очень заносчивъ сталъ!.. Смотри, братъ, на кого-нибудь не навернись!

   -- Извольте кушать! Кажись, безъ угощенія не оставляемъ. Вполнѣ довольствуемъ!

   И Петръ загремѣлъ бутылками по столу. Коронатъ Львовичъ сверкнулъ было глазами, но удержался и, ничего не сказавъ, отошелъ къ билліарду.

   Петръ принялъ прежнюю позу равнодушнаго и надменнаго полупрезрѣнія и, попрежнему, молча, сталъ подкидывать въ ротъ соленые сухари.

   -- Вотъ, mon cher, какіе у насъ комки-вояжеры въ суконныхъ халатахъ проявляются! съострилъ Коронатъ Львовичъ, подмигнувъ молодымъ юристамъ на Петра. И самъ Коронатъ Львовичъ, и молодые юристы захохотали. Петръ не понялъ, что сказалъ Коронатъ Львовичъ, но онъ чувствовалъ, что смѣялись надъ нимъ. Его глаза съузились и зас веркали. Но онъ только закусилъ свой тонкій усъ, не измѣнявъ ни на іоту своей надменной позы.

-----

   Еремѣй Еремѣичъ Строгій, возвращаясь домой по темной торговой площади и сугробнымъ улицамъ, что-то ворчалъ себѣ подъ носъ. Онъ былъ недоволенъ; не часто съ нимъ случаясь такія обстоятельства, чтобы онъ не могъ рѣшить чего-нибудь сразу "по-справедливости". Онъ вообще не любилъ головоломныхъ задачъ и привыкъ, худо ли, хорошо ли, рѣшать всѣ вопросы сразу, безъапелляціопно. Но теперь подвернулось именно такое обстоятельство, что онъ принужденъ былъ сконфузиться. Еремѣй Еремѣичъ ощутилъ въ своей душѣ раздвоеніе, а онъ этого не терпѣлъ. Вотъ почему онъ часто и сердито плевалъ, поправляя на головѣ шляпу. Вернувшись домой, онъ еще не пришелъ ни къ какому рѣшенію. Вѣроятнѣе всего, что, заставъ не спавшими ходоковъ Волчьяго Поселка, онъ сорвалъ бы на нихъ сердце, задавъ "острастку", но они спали. На утро Еремѣй Еремѣичъ рѣшился какъ-никакъ помирить обитателей Волчьяго Поселка. Въ этомъ онъ видѣлъ нѣкій душеспасительный подвигъ, и это же льстило его самолюбію, поддерживая пріобрѣтенную имъ репутацію справедливаго и строгихъ правилъ человѣкъ.

   Но пока онъ обдумывать, какъ приступить къ этому щекотливому дѣлу, событія не давали себя ждать.

   Такъ, разъ брошенъ камень въ тихую зеркальную поверхность воды, все шире и шире раздвигается область волненія, пока не взволнуется вся поверхность. И чѣмъ глубже стояла тишина, чѣмъ невозмутимѣе была эта поверхность, тѣмъ сильнѣе растетъ волненіе.

   На третій или на четвертый день по приходѣ въ городъ ходоковъ Волчьяго Поселка, когда, вечеромъ, возвратившись съ базара, Еремѣй Еремѣнчъ хотѣлъ-было окончательно приступить къ душеспасительному дѣлу миротворенія, онъ засталъ въ передней избѣ, гдѣ поселилась Ульяна съ своими спутниками, заштатнаго пономаря Ѳеотимыча. Въ старенькомъ порыжѣломъ и заштопанномъ полукафтанья, съ неизмѣнной сѣдой косичкой на затылкѣ, которой не измѣнялъ онъ во все долгое время своей "заштатной" жизни, Ѳеотимычъ развѣшивалъ на печи свое мокрое одѣяніе и что-то неторопливо разсказывать сидѣвшимъ по лавкамъ Ульянѣ, Хипѣ и Прасковьѣ.

   -- Ты чего, старикъ, приплелся? окрикнулъ его, входя, Еремѣй Еремѣичъ:-- али вамъ всѣмъ перемёрзнуть дорогой хочется? Чего вы старыя-то кости съ Ѳеклушей растревожили?

   -- Посланецъ, благожелатель, посланецъ! отвѣчалъ Ѳеотилычъ:-- для ради души спасенія, всѣмъ потщиться надо...

   -- Что у васъ тамъ еще?

   -- Все благополучно, вашими молитвами!.. Вахромей Мосеичъ съ извѣщеніемъ къ Ванифантію Мосеичу послалъ, что, молъ, дочь его Лукерія Ванифантьевна изволила свои родныя мѣста покинуть!

   -- Какъ такъ?

   -- Чего-жь больше теперь и ждать! Разъ начни баламутить -- за волной дѣло не станетъ... Брось камень-то у одного бережку, а онъ тебѣ волну до другого берега дастъ, сказала Ульяна Мосевна.

   -- Постой, старуха, прикрикнулъ Строгій: -- такъ какъ же это она смѣлость такую взяла? А?

   -- А такъ, благожелатель: собрала свой коробъ, на могилку къ матери сходила, память дѣда своего почтила, изъ-подъ снѣгу, около избы, родной землицы щепоточку вырыла и въ ладонку зашила, вышла на улицу, да передъ всѣми и говоритъ: "Прощайте, говоритъ, пока... Вотъ, говоритъ, смотрите, что я съ собой беру: это, говоритъ, только приданое мое... Неравно, лихомъ не помянете... А тётонькѣ, говоритъ, Ульянѣ Мосевнѣ, отъ меня земной поклонъ передайте, а обо всемъ прочемъ я ее извѣщу..." Ну, молъ, Господь съ тобой! Ступай!.. Въ тѣ поры Вахромей Мосеичъ съ охоты вернулся. Разсказываемъ ему: "Что-жь, говоритъ, она свое взяла -- не чужое унесла.. Поди, говоритъ, Ѳеотимычъ, въ городъ -- извѣсти отца".-- Вотъ и пошелъ я, благожелатель...

   -- А въ погоню не посылали?..

   -- Что за ней гнаться-то? Чай, она не воровка, не своей семья раззорительница, сказала Ульяна Мосевна:-- Богъ знаетъ, какъ за наши дѣла наградить.

   -- Что за ней гнаться! повторилъ Ѳеотимычъ:-- не въ нощи ушла, на людскихъ очахъ.

   -- Говорили отцу-то?

   -- Нѣтъ еще, благожелатель... Признаться сказать -- съ духомъ не соберусь... Нутко, къ нему теперь идтить-то... Только ужь ради души спасенія укрѣплюсь какъ ни то...

   -- Нну-у! вздохнулъ Еремѣй Еремѣичъ и махнулъ внушительно рукой:-- пошла битка въ конъ... Одна бѣда, говорятъ, не ходитъ!..

   -- Не ходитъ, благожелатель, не ходитъ, поддержалъ и Ѳеотимычъ.

   Еремѣй Еремѣичъ оставилъ пока всякую мысль о примиреніи и заказалъ самоваръ.

   На слѣдующій день, Ѳеотимычъ, какъ только заблаговѣстили къ ранней обѣднѣ, пошелъ въ церковь, чтобы укрѣпиться "на подвигъ". Дряхлый, полуразрушенный старикъ -- онъ трусилъ теперь каждаго окрика. Господу же Богу угодно было наложить на него столь тяжелое бремя, какъ сообщеніе большаку объ уходѣ его дочери. Зналъ Ѳеотимычъ, каковъ бываетъ въ этомъ случаѣ большакъ, а тѣмъ болѣе "испивающій", и заранѣе предчувствовалъ, что неповинно должно обрушиться на его старческую голову за такую вѣсть. У обѣдни онъ усердно помолился, затѣмъ, для приданія себѣ храбрости, понюхалъ дружески табачку изъ тавлинки своего сверстника, церковнаго звонаря (при чемъ они сообщили другъ другу, что имъ "давно бы ужь умрать пора"), и отправился въ нумеръ къ Волкамъ старшему и младшему.

   А въ это время Волки, старшій и младшій, сидѣли за самоваромъ, около стола. На столѣ лежали крендели, куски сахара въ синей бумагѣ, соленые огурцы и стояла бутылка водки. Ванифантій Мосеичъ уже былъ румянъ и веселъ. Петръ, по обыкновенію, молчаливъ и сердито сосредоточенъ, несмотря на то, что у нихъ сидѣлъ гость. Гость этотъ былъ московскій молодецъ Макаръ Карпычъ. Макаръ Карпычъ былъ тоже чѣмъ-то не совсѣмъ доволенъ.

   -- Какая оттяжка вышла, а-а? тянулъ онъ недовольнымъ тономъ, нехотя прикусывая крендель:-- проволочисто, весьма проволочисто вышло! Не ожидалъ! Теперь на самые эти разъѣзды сколько времени потеряли!

   -- Сдѣлай милость, оставь!.. Не грусти!.. Пожалуйста, прошу тебя -- не грусти, уговаривалъ его Ванифантій Мосеичъ.

   Петръ молчалъ, смотрѣлъ упорно на столъ и тихо барабанилъ, по немъ пальцами.

   -- Ужь одну усадьбу продали, продолжалъ, не слушая, москвичъ:-- конечно! Умные люди ждать не станутъ!

   Онъ замолчалъ.

   -- Мы тоже, кажись, не глупѣе другихъ считались, проворчалъ Петръ.

   -- Я не про то... А, главное дѣло, въ хозяинѣ у васъ силы весьма недостаточно. Вотъ у насъ, какъ мы, значитъ, уже болѣе къ купечеству привержены, такъ у насъ, бывало, тятенькино слово -- законъ, отъ его рѣчей не только-что родная семья, а всѣ домочадцы въ трепетанія находятся... Потому -- главенство вполнѣ! Проволочекъ-то этихъ и не бываетъ -- вотъ она, комерція-то и идетъ!..

   -- Не грусти! пожалуйста, прошу тебя, не грусти! опять умолялъ москвича Ванифантій Мосеичъ.-- А что ты обо мнѣ сказываешь, такъ это ты ошибаешься... Ты думаешь -- вотъ я теперь добръ, такъ и всегда?.. Нѣ-ѣтъ, братъ!.. Спроси ка Петра, какъ, его въ молодости лозьёмъ обучалъ! Да не то, что Петра, я Лушку -- и ту, другой разъ, въ пьяномъ часѣ, поднявши подолъ-то, похлестывалъ... Вотъ что! Мы страхъ-то божій не хуже кого другого понимали.

   -- Надо полагать, не вполнѣ! замѣтилъ москвичъ.

   Въ это время вошелъ Ѳеотимычъ и, остановившись у двери, сталъ молиться на большой образъ, съ лампадой висѣвшій въ углу.

   -- Никакъ Ѳеотимычъ! крикнулъ Ванифантій Мосеичъ: -- Ты чего, старикъ, съ печки-то слѣзъ? Али помолиться угодникамъ задумалъ?

   -- Помолиться, благожелатель! Удостоился отъ отца благочиннаго благословеніе принять.

   -- Ну-ну! Садись, обогрѣйся кипяточкомъ... Вотъ я тебѣ водочки поднесу... Что у васъ -- благополучно ли?..

   -- Молитвами вашими -- живемъ!

   -- Ну, выпей... Выпей, ничего, не бойся!

   Ѳеотимычъ боязливо взялъ дрожащими руками стаканъ и съ пожеланіями выпилъ, крякнулъ, закусилъ, и опять присѣлъ.

   -- Вахрамей Мосеичъ кланяться приказалъ.

   -- Ну, пущай бы и не кланялся -- убытку бы не было!

   -- Приказалъ объявить, что дочка ваша Лукерья Ванифантьевна изволила самоохотно отбыть третьягодняшняго числа...

   -- Чево?-- не понялъ Ванифантій Мосеичъ.

   -- Отбыть, молъ, отбыть изволила.

   -- Да ты что говоришь?

   -- Отбыть, молъ, неизвѣстно куда изволила...

   -- Это Луша-то? Про нее что ли ты?

   -- Про нее съ, про Лукерью Ванифантьевну, благожелатель!

   -- Ну?

   -- Отбыть изволила...

   -- Какъ отбыть?

   Съ каждымъ вопросомъ глаза Ванифантія Мосеича открывались все больше, все упорнѣе всматривались въ лицо Ѳеотимыча, который старался не смотрѣть на него.

   -- А такъ, благожелатель, началъ медленно выговаривать Ѳеотимычъ: -- на могилку къ родительницѣ сходила, память дѣда своего почтила, изъ подъ снѣгу, около избы, родной землицы щепоточку вырыла и въ ладонку зашила, вышла на улицу, вынесла свой коробъ, да всѣмъ и говоритъ: "Вотъ, говоритъ, добрые люди, смотрите что я съ собой беру: это, говоритъ, приданое мое... Не равно лихомъ не помяните! А тятенькѣ..."

   -- Это, выходитъ, ваша дочка сбѣжала? перебилъ его москвичъ, обратясь къ Ванифантію.

   Ванифантій Мосеичъ блуждающими глазами посмотрѣлъ, непонимая вопроса, въ лицо москвича, потомъ на Петра, потомъ на Ѳеотимыча и вдругъ, какъ бы осѣненный сознаніемъ, крикнулъ на Ѳеотимыча: "Ванька Забытый гдѣ?"

   -- Ушелъ, благожелатель, точно что ушелъ... Надо думать, вмѣстѣ они ушли...

   -- Голубчики, помогите! вдругъ заревѣлъ Ванифантій Мосеичъ:-- обокрали! Дочь родная обокрала! Дочь! причиталъ онъ, между тѣмъ, какъ по бородѣ его и по щекамъ лились слезы.

   Но вдругъ онъ вскочилъ, схватилъ въ одну руку шапку, въ другую бараній тулупъ и бросился, одѣваясь на ходу, вонъ. Пробѣжавъ черезъ трактиръ, вызвавъ общее любопытство, спустился подъ темный навѣсъ двора, гдѣ стояли лошади, безсмысленно потолкался около саней и, вдругъ, опять бѣгомъ, волоча по полу тяжелыя полы тулупа, поднялся по вонючей и грязной лѣстницѣ трактира вверхъ и снова вбѣжалъ въ номеръ.

   -- Поѣдемте со мной!.. Скорѣй поѣдемте! Петръ, одѣвайся! кричалъ онъ:-- Дочь родная обокрала!.. Сердце родительское обокрала -- вотъ что обидно!.. Одѣвайтесь, говорю!.. Облаву сгонимъ, со дна мора найду...

   -- Нечего теперь въ полѣ вѣтеръ ловить... Надо бы раньше знать, каково хорошо богадѣльни-то строить, да приживальщиковъ съ вѣтру брать проговорилъ Петръ.-- За твое то добро они весьма дадутъ восчувствовать!

   -- Поѣдемте, говорю, собирайся, кричалъ Ванифантій Мосеичъ, безъ толку хватая пожитки.

   -- Не зачѣмъ ѣхать, отвѣчалъ Петръ:-- образумься лучше.

   -- Макарушка, родной! бѣги, ступай, хоть до самаго губернатора дойди -- поймай ее, излови срамницу! Отдаю ее тебѣ -- бери, учи ее, какъ знаешь! говорилъ, все еще плача, Ванифантій Мосеичъ москвичу.

   -- Не ваше теперича здѣсь, вижу я, дѣло... Извините! сказалъ, поднимаясь, москвичъ.

   -- Ступай къ архіерею!.. Проси, чтобъ всѣмъ попамъ на-строго приказалъ ихъ, срамниковъ, подъ вѣнецъ не ставить! Бѣги, опоздаешь, Макарушка!.. Бѣги скорѣе!..

   -- Точно, что отсюдова бѣжать надо... Потому, видно всякихъ прокламацій здѣсь конца краю не видать! пробормоталъ москвичъ, насмѣшливо улыбнувшись, и взялся за шапку.

   -- Прощенья просимъ... Благодаримъ за угощеніе!. А за свое не взыскиваемъ, сказалъ онъ, иронически раскланиваясь, и пошелъ къ двери.

   -- Вы куда же, Макаръ Карпычъ? спросилъ въ волненіи Петръ.

   -- Домой-съ, къ маменькѣ... И такъ весьма проволочисто время убили... Мы ужь лучше съ купцами дѣло поведемъ, проговорилъ москвичъ уже въ корридорѣ между номерами.-- Самимъ выходитъ весьма въ убытокъ! заключилъ онъ, натягивая на уши баранью шапку.

   Петръ, шедшій было за нимъ, вдругъ понялъ все -- остановился и улыбка не то презрѣнія, не то грусти искривила его лицо.

   -- Что такое у васъ? спросилъ выбѣгая, въ одной ночной рубашкѣ, изъ номера Коронатъ Львовичъ. Волосы у него были растрепаны, красивое лицо заспано и измято, послѣ безсонной ночи и кутежа. Голосъ былъ хриплый и сердитый.

   -- Такъ, свои дѣла, отвѣчалъ Петръ, все еще стоя въ какой-то нерѣшимости въ корридорѣ.

   -- Какія дѣла? Что такое? Онъ ушелъ, компаньонъ-то? кивнулъ къ лѣстницѣ Коронатъ Львовичъ.

   -- Ушелъ...

   -- Совсѣмъ?.. Что такое вышло?..

   -- Вполнѣ, значитъ, умственный человѣкъ, проговорилъ Петръ и зло улыбнулся.

   -- То-то и есть! Онъ, братъ, насъ-то не деретъ, а дѣло понимаетъ! сурово выговорилъ Коронатъ Львовичъ, быстро повернулся къ Петру спиной и, вмѣсто того, чтобы пригласить его, по обыкновенію, къ себѣ, захлопнулъ ему подъ носомъ съ трескомъ дверь.

   У Петра зазвенѣло въ ушахъ. Лицо вспыхнуло. Онъ бросился было къ двери, но остановился. Холодное выраженіе вновь похоронило подъ собой ото всѣхъ вспышку уязвленнаго самолюбія.

   Между тѣмъ, Ванифантій Мосеичъ, посмотрѣвъ безтолково и ничего не понимая вслѣдъ уходившему москвичу, вдругъ набросился на несчастнаго Ѳеотимыча. Ѳеотимычъ только разводилъ руками да изрѣдка вытиралъ потное лицо, смиренно поднимая на свои плечи не легкія пожеланія, которыя посылалъ Вануфантій и "побиральцамъ", и "крохоборамъ", и "приживальщикамъ", и своимъ братьямъ, и всему населенію поселка вообще. Петръ вошелъ въ это время въ номеръ, равнодушно посмотрѣлъ на стариковъ, взялъ фуражку -- и вышелъ опять, не сказавъ ни слова. Очнувшійся Ванифантій оставилъ, наконецъ, Ѳеотимыча и бросился за совѣтомъ "къ своему аблакату", Коронату Львовичу. Коронатъ Львовичъ изъ его беззалабернаго разсказа могъ, наконецъ, сообразить, что уходъ Луши имѣлъ вообще для "дѣла" Волковъ болѣе глубокое значеніе, чѣмъ простая любовная интрига. Онъ догадался, что вмѣстѣ съ нею ушла отъ дѣла половина силы, въ лицѣ капитальнаго москвича. Коронатъ Львовичъ намоталъ это тотчасъ на усъ. Его уже давно тревожила холодная и надменная "повадка" чувствующаго свою силу мужика. Все еще неуспокоившійся Ванифантій "отъ своего аблаката" бросился на постоялый дворъ Строгаго; по пути обогналъ Ѳеотимыча -- и не упустилъ случая еще разъ его выругать. На постояломъ дворѣ онъ никого не нашелъ, кромѣ Ѳеклуши. Досталось отъ него и старушкѣ Ѳеклушѣ, и снова досталась только что доплетшемуся до двора Ѳеотимычу. "Ахъ ты, Господи, вотъ напасть! проговорилъ даже Ѳеотимычъ.-- Ишь какъ врагъ-то человѣческій наводить"!. Но, чувствуя, что и имъ нужно "терпѣть и нести" крестъ вмѣстѣ съ своими благожелателями, они не ропща принимали окрики расходившагося большака. Не заставъ дома Ульяны, Ванифантій бросился въ палату, гдѣ и встрѣтилъ нашихъ ходоковъ на крыльцѣ суда. Облегчивъ свое горе руганью съ сестрой, братомъ, невѣсткой и даже Филаретушкой, Ванифантій, наконецъ, нашелъ гдѣ-то попутчика въ село Доброе и уѣхалъ одинъ, безъ Петра, производить дознаніе и показывать власть большака въ Волчій посёлокъ.

   Мы не будемъ, однако, слѣдить за подвигами огорченнаго отца не будемъ разсказывать, какъ онъ жалостно причитывалъ и пенялъ на людскую неблагодарность среди дергачевскаго міра, какъ онъ роздалъ всѣмъ сестрамъ по сергамъ въ Волчьемъ посёлкѣ, какъ досталось отъ него и Сатиру и солдаткѣ Сиклетеѣ. Всѣ эти подвиги, понятно, только обострили еще болѣе взаимное неудовольствіе обывателей Волчьяго Поселка. Мы лучше прямо перейдемъ къ разсказу о томъ, чѣмъ кончилась эта "исторія одного поселка".

-----

   Прошло не мало дней, недѣль и даже мѣсяцевъ прежде, чѣмъ рѣшилось "дѣло о раздѣлѣ общаго имущества крестьянъ собственниковъ братьевъ Волковъ". Не одинъ разъ "обѣ стороны", выражаясь судейскимъ языкомъ, уѣзжали изъ города опять къ себѣ домой, снова пріѣзжали, возвращались опять; и опять останавливались ходоки -- у Еремѣя Еремѣича Строгаго, а "умственные крестьяне съ своимъ аблакатомъ" въ трактирѣ съ "нумерами для гг. благородныхъ". Впрочемъ, здѣсь слѣдуетъ замѣтить, что Петръ, послѣ того, какъ оставилъ ихъ москвичъ, а отецъ уѣхалъ по дѣлу дочери въ село, тотчасъ же перемѣстился изъ своего номера въ болѣе скромный, уже безъ гардинъ и розетокъ, въ темный, съ окномъ на грязный дворъ, съ диваномъ, наполненнымъ клопами; вообще, онъ значительно сократилъ свой бюджетъ, такъ какъ скопленная имъ въ Москвѣ сумма быстро истощалась на тяжбу. Но еще болѣе сокращались рессурсы ходоковъ, съ Ульяной Мосевной во главѣ. Много разъ уже кожаная мошна, висѣвшая на груди Ульяны Моеевны, изсякала до послѣдняго гроша, снова наполнялась, благодаря постепенно вывозимой изъ поселка живности и спускаемой на городскомъ базарѣ, и снова изсякала. Было спущено въ городѣ уже все, хто имѣлось цѣннаго у братьевъ и у самой Ульяны. Въ послѣдній разъ были запроданы въ городѣ синія суконныя сибирки Хипы и Вахромѣя и старинный, шитый парчей сарафанъ самой Ульяны Мосевны. Знакомые Филаретушки "единственные въ мірѣ чиновники и адвокаты, происшедшіе вдосталь всякіе титулы" и даже незадумывавшіеся писать въ правительствующій сенатъ, оказались, во-первыхъ, далеко не такъ шустрыми, а, во-вторыхъ, далеко не такъ добросовѣстными, какими считалъ ихъ отзывчивый, душевный Филаретушка. Чѣмъ больше истощался достатокъ, тѣмъ Прасковья становилась злѣе и сердитѣе, тѣмъ больше ругала и Хипу, и всѣхъ и вся, да и самъ Хипа начиналъ выходить изъ себя и тяготиться своимъ безмолвнымъ содѣйствіемъ и сопутствіемъ Ульянѣ Moсевнѣ. Отъ бездѣлья и городской жизни, имъ привыкъ даже запивать.

   Еремѣй Еремѣичъ Строгій, послѣ неудавшейся попытки къ примиренію, на которую онъ все-таки рискнулъ было для очищенія совѣсти, теперь обратилъ свои строгія реплики на "всеобщее раззореніе" и самояденіе, которому подвергали себя обѣ стороны разлагающейся семьи. Онъ приходилъ въ чрезвычайное раздраженіе при одной мысли -- сколько денегъ прахомъ пошло на "крапивное сѣмя" (этимъ именемъ онъ продолжалъ называть и адвокатовъ, нисколько не смущаясь ихъ болѣе прогрессивнымъ значеніемъ, чѣмъ бывшіе подъячіе). И при этомъ, человѣкъ строгихъ правилъ одинаково соболѣзновалъ какъ о той, такъ о другой половинѣ семьи Волковъ.

   Время шло. Наступала весна. Въ послѣдній разъ проѣхали на саняхъ въ городъ, и то съ трудомъ, ходоки Волчьяго Поселка. Хмуры, раздражительны и молчаливо-суровы были они теперь. Давно уже сошла съ ихъ лица доброта, наивность и ласковая улыбка, воспитанныя среди мирной, безхитростной жизни деревенскаго достатка. Истомленные заботами, непрестанной мыслью о будущемъ, о грозящей страшной нуждѣ, ѣхали они въ города, съ тщетной надеждой услыхать, наконецъ, рѣшеніе своей судьбы.

   И судьба Волчьяго Поселка скоро была рѣшена. Двѣ трети пахатной земли (въ нее входила, преимущественно, земля, которая была въ пользованіи дергачовской общины), была присуждена младшимъ братьямъ, но рощи, третья часть пашни и вся Корявинская пустошь, поступили въ вѣчное и нерушимое владѣніе большака, старшаго брата. Впрочемъ, здѣсь считаю нужнымъ замѣтить, во избѣжаніе могущихъ быть недоразумѣній, что, внося, вскорѣ по своемъ прибытіи въ Волчій Поселокъ, деньги за Корявинскую пустошь, во избѣжаніе тяжбы съ барыней, Петръ вовсе не имѣлъ тогда въ виду пріобрѣсть эту пустошь въ свою исключительную пользу: онъ дѣлалъ это для блага всей семьи. И только уже впослѣдствіи, когда оказался неизбѣжнымъ раздѣлъ и Петръ крѣпко всталъ на принципѣ: "пущай нашему уму покорятся -- мы не обидимъ", только тогда сдѣлалось такъ, что документы на владѣніе пустошью очень пригодились и для той операціи, о которой онъ мечталъ...

   Когда сдѣлалось извѣстнымъ рѣшеніе, Филаретушка вознегодовалъ.-- Подавать надо! Выше надо подавать! Какъ такъ? Нечему? По какой причинѣ денной грабежъ допускать? Подавать! главнымъ образомъ, подавать выше надо! волновался онъ. Ульяна Мосевна, Хипа и Прасковья стояли въ недоумѣніи, посматривая на Филаретушку и въ нерѣшимости молчали.-- Выше надо подавать!.. Намъ еще права предоставлены! продолжалъ волноваться Филаретушка. Они не сомнѣвались въ его личной сердечной добротѣ, но круто чувствовали оскудѣніе своихъ достатковъ, чувствовали, что они уже дотянули до послѣднихъ кишекъ.

   -- Пускай подавятся! рѣшила сердито Прасковья:-- на награбленное добро не разживутся... Встанетъ оно имъ поперегъ горла, да и дѣтямъ то ихнимъ не разъ чужая корка поперхнется! кляла она вслухъ на судейскомъ крыльцѣ своихъ родственниковъ.

   -- Молитесь, глупые, молитесь, что еще совсѣмъ не разорились! строго выговаривалъ Еремѣй Еремѣичъ:-- что еще не совсѣмъ васъ мышь съѣла!

   Ульяна Мосевна не говорила уже теперь почти совсѣмъ.

   Съ тѣмъ и уѣхали изъ города ходоки Волчьяго Поселка, неся съ собой скорбный приговоръ его былому патріархальному существованію.

-----

   Петръ былъ еще очень молодъ. Только что оконченное "дѣло" было первымъ дѣломъ въ его житейской практикѣ, и вотъ почему, несмотря на то, что результаты далеко не соотвѣтствовали задуманному плану, онъ былъ въ глубинѣ души доволенъ, какъ ребенокъ. Онъ чувствовалъ теперь себя человѣкомъ, въ рукахъ котораго и вліяніе, и сила, и, можетъ быть, скорое богатство. Вначалѣ, когда только-что былъ "удуманъ" планъ земельной операціи, онъ, какъ извѣстно, лично стушовывался, такъ какъ операція эта предполагалась быть общимъ дѣломъ всей семьи Волковъ. Но теперь, обстоятельства неожиданно повернули дѣло иначе. Хотя и уменьшились объемы операціи, но за то личное значеніе и сила Петра возросли до того, что онъ могъ отъ себя устроить счастіе своихъ родныхъ. Его болѣзненно развитому самолюбію это говорило очень много. Но вмѣстѣ съ тѣмъ, душа Петра была взволнована и возмущена. Его молодая, неокрѣпшая натура еще не мирилась съ такими шуллерскими передержками въ человѣческихъ отношеніяхъ, которыя, съ такой откровенной наглостью, могли продѣлывать опытные практики, какъ Коронатъ Львовичъ и москвичъ. Несмотря на то, что Петръ уже достаточно вышколилъ свою подвижную физіономію, чтобы скрывать на глубинѣ всякую душевную тревогу, но заглушать и убивать въ себѣ тотчасъ же всякую возможность этихъ душевныхъ тревогъ онъ еще не умѣлъ. Послѣ сцены съ москвичемъ, онъ долго волновался и не успокоился еще и теперь.

   Коронатъ же Львовичъ, какъ человѣкъ опытный, смотрѣлъ на дѣло трезвѣе: онъ видѣлъ, что предполагавшаяся операція далеко не удалась, что выигрышъ Петра, въ сущности, былъ очень невеликъ и что разсчитывать было не на что. Коронатъ Львовичъ былъ уже давно недоволенъ Петромъ, а теперь и вовсе не желалъ съ нимъ стѣсняться.

   На другой день послѣ рѣшенія, Петръ дѣлалъ въ трактирѣ "спрыски". Народу набралось на даровое угощеніе не мало. Приходили личности, едва извѣстныя Петру, и поздравляли его съ Ванифантіемъ Мосеичемъ. Были тутъ и судейскіе чиновники, и городскіе мѣщане, и пьянчужки изъ села Добраго, и писаря изъ добросельской волости, и даже затесались, какими-то судьбами, два бродячіе пьяные дергачевца, которые, съ самыми нѣжными и ласковыми улыбками увѣряли и Петра, и Ванифантія, что дергачевскій міръ, по первому ихъ слову, всякое имъ уваженіе предоставитъ. Всѣ, кстати, ругали и Ульяну, и младшихъ братьевъ Волковъ. Почтенная публика давала полное удовлетвореніе надменному тщеславію молодого "умственнаго" мужика. Гордый, серьёзный и суровый, съ обычной презрительной улыбкой, сидѣлъ онъ посерединѣ передъ столомъ, уставленнымъ бутылками и закусками, и равнодушно слушалъ пьяныя увѣренія въ дружбѣ.

   Подвыпившій Ванифантій Мосеичъ давно уже, кажется, забылъ свое отцовское горе -- и румяный, улыбающійся плавалъ по залѣ трактира и съ истиннымъ русскимъ радушіемъ подчивалъ гостей. Но Петръ еще не былъ вполнѣ доволенъ. Онъ ждалъ Еремѣя Еремѣича и Короната Львовича. Пришелъ Еремѣй Еремѣичъ Строгій, "изъ любопытства единственно", какъ заявилъ онъ; не выпуская изъ рукъ шапки, посидѣлъ рядомъ съ Петромъ, помолчалъ, посмотрѣлъ на собравшуюся публику, поворчалъ на Ванифантія и скоро ушелъ. Вслѣдъ за нимъ явился и Коронатъ Львовичъ, какъ-то особенно нагло выступая. Онъ былъ пьянъ; лицо у него обрюзгло, глаза заплыли послѣ цѣлой недѣли кутежей.

   -- Ну, что, братецъ, обратился онъ прямо къ Петру, разваливаясь на диванъ:-- доволенъ? Будешь мнѣ благодаренъ?

   -- Кажется, мы расквитались... Сколько слѣдуетъ оплатили... Намъ съ вами не ребятъ крестить, надменно отпарировалъ Петръ.

   -- Что такое ты говоришь?

   -- А вотъ не желаете ли поздравиться... сверхъ, значитъ, всего прочаго, что вамъ за аблакатскіе труды уплачено отъ насъ...

   -- А я, братецъ мой, неоднократно тебѣ замѣчалъ, что ты слишкомъ забываешься... Ты, кажется, забылъ, что я -- дворянинъ? поднялся Коронатъ Львовичъ на диванѣ и грозно сверкнулъ глазами на Петра.

   -- Точно-что... Однако, кажись, мы болѣе отъ васъ не въ зависимости... Наплевались въ ликъ-то крестьянскій весьма достаточно...

   -- Ты -- мужикъ! загремѣлъ Коронатъ Львовичъ:-- ты въ умственной отъ меня зависимости! Въ умственной! Слышишь?

   -- Пустое это дѣло-съ, перебилъ его Петръ: -- аблокаты-то нынче всякіе есть... Извольте-ка лучше поздравить съ окончаніемъ дѣла... А что насчетъ умственности -- такъ это еще Богу извѣстно!

   -- Мальчишка! Хамъ! заревѣлъ уже вскакивая совсѣмъ Коронатъ Львовичъ, весь побагровѣвъ:-- и ты смѣешь... Да я тебя...

   И кулакъ Короната Львовича сдѣлалъ внушительную дугу въ воздухѣ.

   Петръ вскочилъ, его глаза засверкали и еще глубже ушли въ глазницы. Мгновенно въ его воображеніи мелькнула какая-то давно забытая, но очень похожая сцена въ Москвѣ... Петръ задрожалъ, какъ въ лихорадкѣ.

   -- Бей его!.. крикнулъ онъ, бросаясь съ сжатыми кулаками.

   Пьяные гости повскакали съ мѣстъ. Коронатъ Львовичъ, никогда не разсчитывавшій на подобный оборотъ, какъ ни былъ пьянъ, но сообразилъ, что онъ тутъ одинъ...

-----

   Два дня спустя послѣ этой сцены, въ Волчьемъ Поселкѣ, въ кельѣ Ульяны Моеевны, утромъ собрались братья Вахромѣй и Хипа, ихъ жены, Прасковья и Ѳеодосья, Ѳеотимычъ и Ѳеклуша. Возвратившійся только-что изъ Дергачей Вахромѣй Мосеичъ передавалъ результаты своихъ переговоровъ съ дергачевцами о переселеніи младшихъ братьевъ Волковъ снова въ родную деревню. Дергачевцы уступили имъ подъ усадьбы небольшія клочки земли съ краю деревни, въ обмѣнъ за двойные участки пахатной земли въ поляхъ, доставшихся по раздѣлу братьямъ.

   -- Торопиться надо... Пора ужь съ этого непутнаго мѣста тронуться... Вишь, какъ его нечистая сила охватила! говорилъ Вахромѣй Мосеичъ:-- совсѣмъ загубитъ, со свѣту сживетъ...

   -- Сглазили, родные! сглазили райское мѣстечко! горевала Ѳеклуша.

   -- Такъ что-жь?.. Ежели пущаютъ, такъ и слава тебѣ, Господи: выбирайтесь по-легоньку, сказала Ульяна Мосевна.

   -- Пора!.. Чтобы до работъ-то хоть срубы крышей покрыть!.. Чтобы хоть дождемъ лѣтомъ не мочило...

   -- Эка сила рухнула! шепталъ Ѳеотимычъ.

   Пока разговаривали собесѣдники, въ поселокъ въѣхалъ Петръ. Онъ былъ одинъ. Отца онъ оставилъ въ городѣ, пока не выправить нужныя бумаги. Петръ подъѣхалъ къ своей избѣ. Она была заперта и пуста. Привязавъ лошадь въ кольцу калитки, онъ пошелъ къ кельѣ Ульяны Моеевны. За разговоромъ, никто не слыхалъ, какъ онъ пріѣхалъ. Когда Петръ отворилъ дверь, вдругъ всѣ вздрогнули и перемѣнились въ лицѣ. Петръ молча и истово помолился передъ образомъ, затѣмъ въ три пріема низко поклонился роднымъ. Никто не шелохнулся, и только Ѳеклуша три раза тихонько сплюнула въ сторону, да Ульяна Мосевна перекрестилась.

   -- Богъ въ помочь! проговорилъ Петръ.

   Никто не отвѣчалъ, только опять одна Ульяна Мосевна проговорила тихо: "Благодаримъ... Милости просимъ! Садись!"

   Петръ прошелъ къ столу и сѣлъ около него.

   Всѣ отодвинулись къ угламъ избы и молчали.

   -- Весьма для насъ было это неожиданно, началъ слегка дрожавшимъ голосомъ Петръ, постукивая, въ волненіи, пальцами о доску стола и смотря на дверь:-- весьма неожиданно, что мы вообще о томъ всю жизнь свою помышляли, чтобы какъ всѣмъ намъ лучше пріустроиться, а замѣстъ того... отъ нашего невѣжества... самихъ себя въ раззоренье привели...

   Петръ остановился.

   -- Не отъ невѣжества это, а отъ грѣха, отъ врага рода человѣческаго, замѣтила Ульяна Мосевна.

   Вахромѣй закурилъ трубку, отворилъ окно и, облокотившись на него, сталъ выпускать тонкія струйки дыма.

   -- Но, какъ это дѣло, значитъ, выходитъ поконченное, увѣреннѣе продолжалъ Петръ:-- то объ немъ и панафиды пѣть нечего. А къ тому я говорю, что и теперь, ежели умственно дѣло взять, можно еще къ наилучшему все пріустроить. Мы съ тятенькой такъ порѣшили: оставаться всѣмъ намъ здѣсь на прежнемъ положеніи, и работы вести сообща, и операцію земельную тожь сообща произвести. Вы нашему уму покоритесь, а мы васъ не обидимъ. Земли ваши при васъ останутся, а наши при насъ: никому, значитъ, необидно, а въ то жь время сообща о томъ будемъ стараться, чтобы какъ всѣмъ лучше... Какъ ты, тётенька, объ этомъ скажешь?

   -- Мое дѣло, Петрушенька, тутъ сторона. Я и хлопотала не за себя, а за сиротъ. Чего мнѣ надо? Мнѣ ничего не надо... Я на свой вѣкъ отъ трудовъ прокормлюсь! сказала Ульяна Мосевна:-- Вотъ, дядьевъ спрашивай, ихъ бы совѣта тебѣ давно принять надо...

   -- Наши дядья туги насчетъ этого. Кабы они умственнаго дѣла касались, такъ столь большой скорби для насъ не произошло бы. Вотъ что я вамъ скажу. Такъ вамъ бы поосудить ихъ не мѣшало, заказать бы имъ семьи-то свои зорить, да отъ вѣрнаго счастья отказываться, ежели у нихъ своего ума-понятія нѣтъ...

   -- Убью! вдругъ закричалъ Хипа, и съ своими страшными, извѣстными на всѣхъ дергачевскихъ бояхъ, кулаками подскочилъ къ Петру.

   Петръ поблѣднѣлъ, но не струсилъ. Онъ не былъ трусъ вообще. Ѳедосья и Ульяна схватили за руки Хипу, безумно поводившаго глазами, и усадили его, между собой, на лавку.

   -- Мало вамъ? Мало еще! сорвалась съ лавки, вслѣдъ за мужемъ, Прасковья:-- мало вы родной-то крови выпили? Чего вы еще захотѣли? Али еще нечистая сила не улеглась въ васъ? Али еще вы своими прелестями мало соблазнили, да крови выпили?.. Будьте вы прокляты!.. прокляты!.. прокляты!..

   -- Паша... Паша! удерживала за подолъ сарафана Ульяна Мосевна расходившуюся невѣстку.

   -- Вы у кого хлѣбъ то отняли? А? Не у насъ, не у дядьевъ -- нѣтъ! Нечистая ваша сила изъ дѣточекъ нашихъ кровь пила! Кровь! Подавитесь вы грабленнымъ кускомъ! Провалитесь вы въ вашемъ поселкѣ! Богъ отъ него отступился! Ребячьи душеньки его прокляли! Мы и дня здѣсь не останемся, на этой землѣ проклятой!.. Не то что на ваши умственныя прелести польститься! Мы по-міру лучше пойдемъ, лучше дергачевскому міру въ ноги поклонимся...

   Такъ сыпала безостановочно, задыхаясь, махая руками, освирѣпѣвшая Прасковья, не давая никому выговорить слова. Наконецъ, Ульянѣ Мосевнѣ кое-какъ удалось ее угомонить.

   -- Не желаете, выходитъ? спросилъ Петръ, послѣ того, какъ въ избѣ настала тишина:-- Коли такъ -- съ Богомъ! рѣшилъ онъ, вставая въ сильномъ волненіи: -- съ Богомъ! А на насъ вину класть нечего! Берите на себя! Подите, поживите съ дергачевцами, коли вамъ мало въ ликъ-то крестьянскій плевали, коли мало на горбахъ-то у васъ ѣздили кулаки да приказные, коли надо надъ вашей душой Коронашки издѣвокъ дѣлали! Попробуйте, попробуйте кабалы-то! Авось на міру драть будутъ... Остальныхъ коровъ продавать... Старшины въ правленіи за лохмотки трепать, становые за бороды трясти... Испробуйте!.. Только на насъ вины не валите! Умственный человѣкъ о томъ думаетъ, чтобы какъ лучше, а дуракамъ, выходитъ, законъ не писанъ! закончилъ Петръ, въ нервномъ раздраженіи застегивая воротъ кафтана. Онъ плотно надѣлъ на голову фуражку и вышелъ...

   -- Будьте вы прокляты! кровопійцы! крикнула ему вслѣдъ Прасковья, опять сорвавшись съ лавки, и долго еще неслись за Петромъ изъ оконъ кельи Ульяны Мосевны проклятія Прасковьи, пока не успокоили ее бабы.

   Петръ задами вошелъ въ свою избу.

   Когда же, черезъ полчаса, онъ вышелъ оттуда и сѣлъ на лошадь, то услыхалъ, какъ желѣзные ломы ударяли уже въ крышу избы Вахромѣя. На крышѣ стояли Хипа, Вахромѣй и Сатиръ и рушили совсѣмъ пошатнувшіеся дѣдовскіе устои.

   Петръ молча проѣхалъ мимо ихъ въ село Доброе, чтобы кое съ кѣмъ осмотрѣть еще не проданную барскую усадьбу.

   Чуть забрежжилось слѣдующее утро, какъ отъ Волчьяго Поселка, по направленію къ Дергачамъ, снова потянулись возы бревенъ, и попрежнему шутили помогавшіе молодымъ братьямъ Волкамъ дергачевцы: "Опять, значитъ, въ крестьянское сословіе! Такъ-то оно лучше! Грѣха меньше! Пущай ужъ умные мужики помѣщиками живутъ! А мы и такъ, по своей простотѣ, вѣкъ дотянемъ!" "Поселяйтесь, поселяйтесь! покрикивалъ староста Макридій Сафронычъ, когда братья Волки клали первые вѣнцы: -- Селитесь!.. Мы съ вами всегда въ дружбѣ были, одни отъ другихъ не отбивались! Селитесь съ Господомъ! говорилъ онъ, поглаживая бороду, какъ нѣкогда дѣдъ Мосей, кладя первые устои своего поселка. А пущай тамъ, кто умнѣе, новые устои ставятъ! Ну, что Сатиръ Иванычъ, и ты опять къ намъ!.. Вотъ оно что значитъ произволеніе-то Божіе! Отъ него не уйдешь".

   И дергачевцы подсмѣивались, вслѣдъ за своимъ неизмѣннымъ старостой, надъ Сатиромъ.

   Только Сатиръ былъ суровъ и угрюмо молчалъ.

-----

   Здѣсь кончается исторія одного поселка, но не исторія нашихъ героевъ. Мы еще встрѣтимся съ ними въ новыхъ условіяхъ и при иныхъ обстоятельствахъ жизни. Можетъ быть, намъ удастся тогда разъяснить то, что осталось еще недосказаннаго въ первой половинѣ нашего труда.

Н. Златовратскій.

"Отечественныя Записки", NoNo 5, 10, 12, 1878