Корнилов Александр Александрович - Исторический роман Д. С. Мережковского "Александр I"

Историческій романъ Д. С. Мережковскаго "АЛЕКСАНДРЪ I" 1).

1) Докладъ, читанный въ засѣданіи 25 января 1913 г. "Всероссійскаго Литературнаго Общества" въ Петербургѣ.

Я позволяю себѣ явиться передъ Вами въ необычной для меня роли критика художественнаго произведенія только потому, что произведеніе это есть историческій романъ, при томъ романъ, имѣющій своею задачею дать изображеніе той исторической эпохи, однимъ изъ изслѣдователей которой являюсь и я.

Обширный историческій матеріалъ положенъ Д. С. Мережковскимъ въ основу его новаго произведенія.-- Стремленіе же къ полной исторической точности изображенія общества избранной имъ эпохи доходитъ у нею до того, что онъ выводитъ всѣхъ многочисленныхъ дѣйствующихъ лицъ своего романа -- вплоть до третьестепенныхъ и самыхъ малозначительныхъ персонажей -- подъ ихъ собственными именами и старается при этомъ какъ можно вѣрнѣе изобразить и всю обстановку, не нарушая, по возможности, точныхъ датъ всѣхъ происходившихъ въ дѣйствительной жизни и перенесенныхъ въ его романъ событій. Все это чрезвычайно приближаетъ этотъ романъ, по крайней мѣрѣ по внѣшности, къ типу художественно написанныхъ историческихъ монографій.

Именно по поводу такого произведенія можетъ, я думаю, у иного читателя возникнуть даже сомнѣніе, есть ли въ дѣйствительности черта, которая отдѣляетъ такой историческій романъ отъ художественно составленной исторической монографіи.

Тѣмъ естественнѣе и мнѣ въ началѣ этого моего сообщенія поставить вопросъ, каковы задачи историческаго романа, и чѣмъ отличаются эти задачи отъ задачъ историка-бытописателя.

Свой взглядъ на задачи историческаго романа самъ г. Мережковскій высказалъ во 2-ой главѣ 2-ой части I-го тома своей извѣстной книги: "Л. Толстой и Достоевскій",-- высказалъ по поводу того знаменитаго произведенія Л. Н. Толстого, которое посвящено изображенію какъ разъ почти той же эпохи, изображеніи которой посвященъ и законченный только что романъ Д. С. Мережковскаго. Въ своемъ разборѣ великаго произведенія Толстого Мережковскій отправляется отъ крайне несправедливой оцѣнки, которую далъ "Войнѣ и миру" Тургеневъ въ двухъ частныхъ письмахъ (къ Полонскому и къ Анненкову) {У Мережковскаго изъ обоихъ отзывовъ взяты отдѣльныя фразы, произвольно соединенныя въ одну цитату.}, писанныхъ имъ во время чтенія романа Толстого. Тургеневъ (въ этихъ отзывахъ) находилъ, что историческая сторона "Войны и мира" -- самая слабая-сторона этого романа, что вся она сводится, какъ онъ выражался, къ фокусу, къ битью тощими мелочами по глазамъ. Не подозрѣвая тогда, сколько труда употребилъ Толстой на изученіе той эпохи, которую онъ захотѣлъ изобразить въ историческомъ романѣ, Тургеневъ склоненъ былъ думать, что Толстой, кромѣ этихъ тонкихъ мелочей, ничего и не знаетъ, въ сущности, объ этой эпохѣ, и за злоупотребленіе этими мелочами готовъ былъ обвинить Толстого прямо въ своего рода шарлатанствѣ. Едва ли нужно теперь, послѣ превосходной біографіи Толстого, составленной Бирюковымъ, и послѣ опубликованія нѣкоторыхъ мемуаровъ, которыми Толстой пользовался, очевидно, въ рукописномъ видѣ, защищать передъ вами автора "Войны и мира" отъ столь несправедливыхъ обвиненій. Если это нужно, то это уже и сдѣлано въ очень интересной статьѣ проф. Бороздина, напечатанной въ десятой книжкѣ "Минувшихъ годовъ" за 1908 г., съ которой я совершенно согласенъ, и къ которой я и позволю себѣ отослать интересующихся {Теперь появилась попытка K. В. Покровскаго подробно выяснить всѣ источники "Войны и мира" въ интересной статьѣ, помѣщенной въ книгѣ,-- изд. 1912 г. подъ ред. Обнинскаго и Полнера, подъ заглавіемъ "Война и миръ". Изд. т-ва "Задруга", стр. 113--128 "Источники романа "Война и миръ".}.

Однако Д.С. Мережковскій страннымъ образомъ призналъ въ своей книгѣ эти нападки Тургенева чуть ли не основательными, хотя, въ сущности, и разошелся съ Тургеневымъ въ пониманіи того, что именно должно требовать отъ романа, чтобы имѣть право назвать его историческимъ. Въ романахъ Толстого онъ видитъ лишь "знакомыя лица-портреты", "знакомыя событія"...

"Мы видимъ,-- писалъ онъ,-- весь подвижно-неподвижный, волнующійся и навсегда окаменѣвшій въ своемъ волненіи, "какъ вдругъ застывшія въ своемъ набѣгѣ волны", обливъ Исторіи, остовъ ея; но облечены ли эти нѣкогда живыя кости все еще живою плотью, дышетъ ли въ ней духъ живой?"

"Духъ исторіи", "духъ времени", то, что Тургеневъ называетъ "историческою окраскою", г. Мережковскій опредѣляетъ, какъ особый, присущій каждому вѣку и нигдѣ никогда не повторяющійся запахъ, какъ у живого цвѣтка и у каждаго человѣка. Такой запахъ онъ находитъ въ Декамеронѣ Боккачіо, гдѣ пахнетъ Италіей ранняго Возрожденія, въ "Панѣ Тадеушѣ", гдѣ пахнетъ Литвой начала XIX в., въ "Евгеніи Онѣгинѣ", гдѣ пахнетъ Россіей тридцатыхъ годовъ (почему не двадцатыхъ?) Но этого запаха онъ не находить, или почти не находитъ въ "Войнѣ и мирѣ". При этомъ, однако, въ противоположность Тургеневу, онъ не находить его потому, что Толстой, по его мнѣнію, слишкомъ пренебрегаетъ тѣми своеобразными для каждой эпохи мелочами, тѣми бытовыми особенностями, которыми Толстой, по словамъ Тургенева, бьетъ по глазамъ. Толстой, по мнѣнію г. Мережковскаго, такъ увлекается выслѣживаніемъ и изображеніемъ въ своихъ герояхъ "душевнаго человѣка", лишеннаго своеобразныхъ чертъ эпохи, что, читая романъ, невольно воображаешь всѣхъ дѣйствующихъ лицъ въ современной намъ обстановкѣ, а не въ той исторической обстановкѣ, въ которой они должны были бы жить и дѣйствовать. Г. Бороздинъ, въ статьѣ, о которой я упомянулъ, прекрасно опровергаетъ это мнѣніе г. Мережковскаго относительно "Войны и мира", и здѣсь не мѣсто повторять его соображенія или приводить новыя въ доказательство того, что Толстой великолѣпно, неподражаемо изобразилъ въ своемъ романѣ эпоху отечественной войны, давши великую національную эпопею, которую можно приравнять къ такимъ безсмертнымъ произведеніямъ, какъ "Иліада" и "Одиссея" Гомера. Въ данномъ случаѣ намъ важнѣе выяснитъ, что же разумѣетъ г. Мережковскій подъ тѣмъ своеобразнымъ запахомъ каждой эпохи, безъ котораго романъ не имѣетъ права называться историческимъ,-- точнѣе говоря,-- выяснить, какими средствами этотъ запахъ можетъ быть воспроизведенъ. Хотя г. Мережковскій прямо этого не высказываетъ, но изъ всей его критики, направленной на Толстого, видно, что этотъ запахъ, по его мнѣнію, можетъ быть воспроизведенъ старательнымъ воспроизведеніемъ именно тѣхъ мелочей и тонкихъ, своеобразныхъ, иногда трудно уловимыхъ, чертъ обстановки каждой эпохи, къ которымъ такъ неуважительно отнесся въ своемъ отзывѣ Тургеневъ. Едва ли слѣдуетъ оспаривать, что всѣ такія черты имѣютъ большое значеніе, и что безъ знанія этихъ подробностей быта, даже и мелочныхъ, нельзя писать историческаго романа; но очевидно, что значеніе этихъ мелочей скорѣе отрицательное, нежели положительное, и истинный художникъ едва ли станетъ бить ими по глазамъ, какъ показалось Тургеневу у Толстого; онъ не допуститъ только, чтобы та бытовая обстановка -- которая неизбѣжна во всякомъ романѣ -- чтобы она чѣмъ-либо противорѣчила или даже только не соотвѣтствовала характернымъ чертамъ описываемой эпохи. Но все же главная задача художника, берущагося за историческій романъ, будетъ заключаться именно въ правдивомъ изображеніи тѣхъ знакомыхъ лицъ, тѣхъ знакомыхъ событій, которыхъ мы находимъ и въ романѣ Толстого, и которыхъ, по справедливому замѣчанію Бороздина, именно онъ, Толстой, сдѣлалъ намъ такими знакомыми, потому что они облечены у него живою, именно имъ соотвѣтствовавшею плотью, и потому, что дышетъ въ нихъ именно тотъ живой духъ, который соотвѣтствуетъ ихъ эпохѣ.

Историческій романъ бываетъ тѣмъ интереснѣе и выше, чѣмъ болѣе онъ становится романомъ соціологическимъ, т. е. когда онъ, не довольствуясь изображеніемъ отдѣльныхъ историческихъ лицъ и ихъ взаимоотношеній, отдѣльныхъ историческихъ эпизодовъ, замкнутыхъ въ болѣе или менѣе тѣсную общественную сферу, развертывается и возвышается до изображенія картины цѣлой исторической эпохи и при томъ въ жизни цѣлой страны или цѣлаго народа, становясь такой національной эпопеей, какую мы имѣемъ въ "Войнѣ и мирѣ" Толстого. При этомъ, отнюдь не превращаясь по своей формѣ въ спеціальное историческое изслѣдованіе, въ ученую монографію, такой романъ можетъ дать не менѣе правдивое и вѣрное, и въ то же время гораздо болѣе яркое и живое, изображіеніе описываемой эпохи и описываемаго общества,-- нежели самая превосходная историческая монографія.

Чѣмъ же отличается онъ отъ этой послѣдней?

Формой творчества, возможностью не довольствоваться воспроизведеніемъ лишь строго, изученныхъ фактовъ, но допускать, такіе домыслы и прямые художественные вымыслы, которые, вполнѣ соотвѣтствуя духу описываемой эпохи, въ то же время являются продуктомъ свободнаго творчества, свободной фантазіи художника и потому даютъ возможность болѣе полно и ярко облечь въ живую плоть тѣ нѣкогда живыя кости, тотъ остовъ исторіи, по выраженію Мережковскаго, который даютъ непосредственно изученные факты -- облечь гораздо полнѣе и ярче, нежели это допускаетъ воспроизведеніе однихъ строго изученныхъ и установленныхъ историческихъ фактовъ въ самой талантливой монографіи.

Отъ романа Мережковскаго "Александръ I" читатель вправѣ, я думаю, былъ ожидать выполненія именно такого рода задачи, хотя бы и не въ томъ гигантскомъ объемѣ, какъ поставилъ и выполнилъ когда-то свою задачу Л. Н. Толстой.

Послѣ этихъ предварительныхъ замѣчаній обратимся къ. оцѣнкѣ самаго произведенія г. Мережковскаго.

-----

Названіе этого романа обѣщаетъ болѣе, нежели даетъ его содержаніе. Романъ г. Мережковскаго имѣетъ своимъ содержаніемъ не жизнь и царствованіе Александра І-го, какъ можно было бы подумать по его заглавію, даже не такой эпизодъ изъ этой столь богатой содержаніемъ и историческимъ значеніемъ жизни, въ которомъ личность Александра проявилась бы особенно ярко и жизненно, а лишь одну послѣднюю главу этой многосодержательной біографіи -- развязку его душевной драмы. Поэтому романъ этотъ правильнѣе было бы назвать "Конецъ Александра". Но, конечно, и "Конецъ Александра" является такимъ эпизодомъ, который достаточенъ, чтобы дать содержаніе въ высшей степени интересному историческому роману. Чтобы представить себѣ это, достаточно оказать, что у г. Мережковскаго предсмертный романъ Александра совершается на фонѣ всей тогдашней исторической жизни русскаго общества, съ развитіемъ до послѣднихъ предѣловъ аракчеевщины, мистицизма и тайныхъ политическихъ обществъ, подготовившихъ возстаніе 14 декабря 1825 года.

Параллельно съ Александромъ и Елизаветой у г. Мережковскаго выведенъ еще иной герой романа,-- кн. Валеріанъ Голицынъ, при помощи котораго авторъ проникаетъ въ собраніе тайныхъ обществъ, и который является внимательнымъ и разностороннимъ наблюдателемъ всѣхъ явленій тогдашней общественной жизни, становясь иногда и живою связью между этими общественными кругами и придворными сферами. На-ряду съ этимъ выведены на сцену и родственники императора Александра, и вліятельнѣйшіе представители тогдашней правительственной власти, и главнѣйшіе представители тогда;тлей литературы -- Крыловъ, Карамзинъ, Жуковскій, Нелединскій-Мелецкій, не говоря о писателяхъ-декабристахъ, которые выведены въ числѣ другихъ членовъ тайныхъ обществъ. Такъ что "живыхъ нѣкогда костей", употребляя выраженіе самого г. Мережковскаго, тутъ собрано много, и мы также можемъ поставить тотъ самый вопросъ, который нашъ авторъ ставилъ когда-то по адресу Толстого: "облечены ли эти кости все еще живою плотью, дышетъ ли въ ней духъ живой"?

Матеріалъ для этого авторомъ собранъ и изученъ изрядный. Можно признать, что онъ недурно изучилъ исторію царствованія Александра (по крайней мѣрѣ конца этого царствованія) и хорошо познакомился и съ мемуарною литературою, относящеюся къ этой эпохѣ, и съ дѣломъ декабристовъ, поскольку, это дѣло опубликовано въ печати. Я не буду перечислять здѣсь всѣхъ источниковъ, изученныхъ г. Мережковскимъ, чтобы не утомить ваше вниманіе, но могу все же оказать, что взялся бы составить къ этому роману подробный комментарій, въ которомъ безъ особаго труда мотъ бы указать въ подстрочныхъ примѣчаніяхъ ко многимъ его страницамъ, откуда именно заимствованъ или на какихъ источникахъ основанъ напечатанный на нихъ текстъ. Это обстоятельство я де могу, однако же, выдать за комплиментъ разбираемому произведенію, хотя подробное знакомство съ историческою литературою, относящеюся къ изображаемой въ романѣ эпохѣ, и должно быть поставлено, безъ сомнѣнія, въ похвалу его автору. Я не склоненъ признавать это обстоятельство достоинствомъ художественнаго произведенія потому, что оно свидѣтельствуетъ въ моихъ глазахъ о недостаткѣ художественнаго творчества или, точнѣе говоря, о замѣнѣ его во многихъ частяхъ романа простой и притомъ шитой бѣлыми нитками компиляціей.

Посмотримъ же, какъ воспроизведена г. Мережковскимъ та историческая среда, какъ представлено имъ то общество, въ которомъ живутъ и дѣйствуютъ герои его романа. На первомъ планѣ мы имѣемъ здѣсь придворную среду, великосвѣтское общество того времени. И авторъ съ первыхъ же главъ своего романа вводитъ насъ въ эту среду: вотъ близкій другъ ими. Александра кн. А. Н. Голицынъ, принимающій въ своемъ кабинетѣ племянника своего кн. Валеріана, который только что возвратился на родину изъ заграничнаго путешествія -- какъ Чацкій съ корабля на балъ, и при томъ такимъ же резонеромъ и такимъ же вольнодумцемъ, какъ Чацкій, похожимъ и по внѣшнему своему виду -- въ очкахъ -- на извѣстные намъ портреты Грибоѣдова. Вотъ Аракчеевъ, принимающій и распекающій за вольнодумство, т. е. за ношеніе очковъ при дворѣ, того же кн. Валеріана; а вотъ и великосвѣтскій концертъ гр. Віельгорскаго у Марьи Антоновны Нарышкиной и сама Марья Антоновна и весь цвѣтъ тогдашняго великосвѣтскаго общества. Дѣйствующими лицами тутъ являются все больше знакомыя русскому читателю лица: кн. П. А. Вяземскій, А. И. Тургеневъ, дѣдушка Крыловъ, а отчасти и мапознакомые, или и вовсе незнакомые широкимъ кругамъ читателей: старуха Архарова, сенаторъ Ю. А. Неледивокій-Мелецкій, самъ Дм. Льв. Нарышкинъ, кн. П. Б. Козловскій, гр. А. П. Шуваловъ и т. д.

Начинается романъ нѣсколько каррикатурнымъ и невѣрнымъ изображеніемъ кн. А. Н. Голицына, который изображенъ въ видѣ разслабленнаго старичка съ морщинистымъ круглымъ бабьимъ лицомъ, хотя ему. въ это время было не болѣе 50 лѣтъ, и лицо у него было не морщинистое, не бабье, и не круглое, а довольно сухое и продолговатое, хотя и съ мягкимъ выраженіемъ и съ довольно правильными чертами. Дебютируетъ онъ сразу утрированно-ханжескимъ разговоромъ съ племянникомъ, кн. Валеріаномъ...

Первое изображеніе Аракчеева гораздо удачнѣе. Въ немъ авторъ не слѣдуетъ грубымъ лубочнымъ изобразителямъ этого антипатичнаго персонажа и сразу даетъ видѣть читателю, что, при всей своей внѣшней и внутренней отвратительности, Аракчеевъ является, во всякомъ случаѣ, человѣкомъ умнымъ и далеко незауряднымъ.

Чрезвычайно странное впечатлѣніе получается отъ описанія великосвѣтскаго концерта, у М. А. Нарышкиной. Характеристики всѣхъ участвующихъ въ этомъ вечерѣ лицъ, начиная съ самой хозяйки, сдѣланы не только на основаніи, документальныхъ источниковъ, но почти всѣ составлены прямо изъ цитатъ, взятыхъ изъ современной мемуарной литературы, изъ обращавшихся въ то время анекдотовъ, сплетенъ, шутокъ и стихотвореній. Конечно, такой пріемъ сообщаетъ извѣстный историческій колоритъ описываемому собранію, но зато въ этихъ сценахъ почти нѣтъ живыхъ образовъ и настоящаго дѣйствія. Устами современника вамъ сообщаютъ, что гр. Мих. Віельгорскій "играетъ, какъ ангелы на концертахъ у Господа Бога", но вы этой музыки не слышите и даже забываете, что вы присутствуете въ концертѣ. М. А. Нарышкина, по свидѣтельству современниковъ -- приведена цитата изъ письма Кутузова къ женѣ и посвященіе Нарышкиной стихотвореніе Державина -- такъ хороша, собой, что красота ея казалась даже неестественной, невозможной, какъ выразился одинъ изъ ея поклонниковъ. Но несмотря на эти свидѣтельства и цитаты, а, можетъ быть, именно благодаря ихъ обилію, вы живой, настоящей Маріи Антоновны не видите и не чувствуете нисколько ея очарованія; наоборотъ, получаете къ ней только одно враждебное отношеніе вслѣдствіе тутъ же изображенной сценки начинающейся любовной интриги ея съ женихомъ ея собственной дочери. Члены Арзамаса говорятъ прямо цитатами изъ ихъ переписки и воспоминаній. Тутъ же вы видите и іезуита О. Розавенну, любезничающаго съ молодой графиней (княгиней?) Еленой Радзивиллъ, причемъ кстати упоминается о хорошенькой графинѣ (княжнѣ?). Куракиной, которая сожгла себѣ пальчикъ на свѣчкѣ, чтобы уподобиться христіанскимъ мученицамъ. Тутъ же, во время антракта, шумно разглагольствуетъ въ ультра-либеральномъ духѣ извѣстный дипломатъ кн. П. В. Козловскій, вставляя въ свою рѣчь извѣстные анекдоты того времени. Тутъ же выведена и дочь Нарышкиной отъ и мл. Александра, едва вышедшая изъ дѣтства, но уже объявленная невѣстой гр. Шувалова, чахоточная Софочка, которая, по замыслу автора, должна явиться необыкновенно граціознымъ, чистымъ и возвышенно тонкимъ и умнымъ созданіемъ, къ которой неравнодушенъ одинъ изъ героевъ романа, кн. В. Голицынъ, но которая проходить тѣмъ не менѣе передъ читателями блѣдной тѣнью, высказывающей иногда поразительныя для такой дѣвушки мысли, но отнюдь не облеченной въ живую плоть. Князь Валеріанъ, близкій къ ней съ дѣтства, любитъ ее, по сообщенію автора, боль ше, чѣмъ сестру, она потомъ почти и умираетъ на его рукахъ, тогда какъ съ женихомъ ея, гр. Шуваловымъ, у нея на. продолженіи всего романа не происходить даже ни одного разговора. Положеніе кн. Валеріана въ отношеніи къ Софьѣ должно быть, по замыслу автора, глубоко трагическое; но читатель до конца только знаетъ со словъ автора, что кн. Валеріанъ ее любить, что онъ глубоко страдаетъ и отъ ненормальности своего положенія и затѣмъ отъ потери любимой дѣвушки, но всего этого читатель не видитъ, не чувствуетъ и не переживаетъ вмѣстѣ съ героемъ романа.

Какъ сравнить описаніе свѣтскаго общества александровской эпохи, данное у Мережковскаго и составленное изъ тщательно подобраннаго набора цитатъ прозаическихъ и стихотворныхъ, но отнюдь не дающее живыхъ фигуръ и настоящей дѣйствительной жизни, съ яркими, жизненными и глубоко правдивыми картинами жизни того же самаго общества у Толстого въ салонѣ Анны Павловны Шереръ, на балахъ петербургскаго beau mond'а, или московскаго дворянства! У г. Мережковскаго, за всѣми его цитатами, вы видите не живыхъ людей, а какихъ то куколъ и манекеновъ, за которыхъ говоритъ авторъ этими подобранными цитатами.

Единственная живая сцена на вечерѣ у Нарышкиной -- это разговоръ стариковъ о неисправности желудка, завязавшійся около дѣдушки Крылова, и единственная живая, но зато нарисованная въ совершенно каррикатурномъ видѣ, фигура -- это самъ Крыловъ, причемъ допущенъ и нѣкоторый анахронизмъ, такъ какъ Крыловъ изображенъ здѣсь такимъ старикомъ со звѣздой, какимъ онъ былъ послѣ своего юбилея въ началѣ 40-хъ годовъ при Николаѣ, и какимъ онъ отнюдь не былъ еще въ 1824 году, не говоря уже о томъ, что совершенно невѣроятнымъ является тотъ тупоумный животный ужасъ,-- въ который впадаетъ Крыловъ у Мережковскаго изъ-за одной невинной шутки Вал. Голицына, и то отвратительное раболѣпство, съ которымъ онъ чуть не бросается въ ноги М. А. Нарышкиной, когда она успокоила его насчетъ шуточныхъ застращиваній Голицына.

Совершенно тотъ же пріемъ использованія обширнаго изученнаго матеріала употребляетъ г. Мережковскій и при изображеніи главнѣйшихъ представителей и нѣсколькихъ извѣстныхъ собраній членовъ тогдашнихъ тайныхъ обществъ.

Что касается этихъ послѣднихъ, то г. Мережковскій, повидимому, не мало поработалъ надъ своимъ матеріаломъ, чтобы воспроизвести общую ихъ картину, и нельзя не сказать, что ему въ этомъ случаѣ пригодились, конечно, и тѣ живыя наблюденія, которыя онъ мотъ сдѣлать надъ подобными же собраніями, какія людямъ нашего времени пришлось видѣть и пережить въ бурные годы съ 1904 по 1906,-- такъ же, какъ Льву Ник. Толстому чрезвычайно помогло личное участіе его въ войнахъ Кавказской и Крымской для правильнаго пониманія и воспроизведенія хода военныхъ дѣйствій въ наполеоновскихъ войнахъ. Но здѣсь именно съ достаточной ясностью сказывается разница въ силѣ творческаго таланта обоихъ авторовъ, а главное и тутъ творчество Мережковскаго не разъ сбивается то на компиляцію -- когда онъ вставляетъ непереработанныя или очень мало переработанныя цитаты изъ показаній отдѣльныхъ членовъ тайныхъ обществъ, данныхъ ими во время слѣдствія 1826 г., и изъ мемуаровъ и переписки современниковъ; то на каррикатуру,-- когда онъ вноситъ свои субъективныя представленія о подобныхъ собраніяхъ или о роли въ нихъ отдѣльныхъ лилъ. Особенно каррикатурные вышли у него въ третьемъ изъ описанныхъ имъ собраній сѣвернаго общества молодые флотскіе офицеры, принятые Рылеевымъ, которые ведутъ себя совершенно, какъ маленькія дѣти. Тутъ сказывается довольно неблагопріятно и легкій анахронизмъ, допущенный авторомъ. Дѣло въ томъ, что такая массовая и малоразборчивая пріемка новыхъ членовъ изъ офицерской молодежи дѣйствительно происходила въ сѣверномъ обществѣ въ дни чрезвычайнаго сумбура, наступившаго во время такъ называемаго, междуцарствія, передъ самымъ возстаніемъ 14 декабря. Въ тотъ моментъ и спѣшность этой пріемки, и чрезвычайная нервность, и сумбурность собраній оправдывалась или по крайней мѣрѣ объяснялась совершенной исключительностью положенія и момента, наступившаго вслѣдъ за полученіемъ въ Петербургѣ извѣстія о неожиданной смерти императора Александра. Но этотъ моментъ не входитъ въ рамки разбираемаго романа, а между тѣмъ изъ него нѣкоторыя черты перенесены авторомъ въ изображеніе собраній, которыя происходили раньше. Особенно каррикатурнымъ и неправдоподобнымъ является, какъ я сказалъ, описанное въ дневникѣ кн. Вал. Голицына (ч. III, гл. VII), собраніе новопринятыхъ въ общество мальчиковъ-офицеровъ, которымъ Рылѣевъ произноситъ рѣчь о цареубійствѣ. Такой рѣчи объ въ тотъ моментъ, конечно, не говорилъ. Съ большими шаржами описано также собраніе членовъ южнаго общества съ членами соединенныхъ славянъ, гдѣ Бестужевъ-Рюминъ произноситъ свои пламенныя, агитаціонныя рѣчи. Рѣчи втй очень хороши, но онѣ взяты изъ собственныхъ показаній Бестужева; а отдѣльныя фигуры членовъ общества соединенныхъ славянъ (наиболѣе экзальтированные, какъ напримѣръ, Кузьминъ -- "Настасьюшка" -- или Сухиновъ) изображены съ несомнѣнною шаржировкою и очень напоминаютъ какихъ-то "максималистовъ" или "большевиковъ" въ самые бурные моменты 1905 года. Въ совершенно каррикатурномъ видѣ выведенъ тутъ же Артамонъ Муравьевъ. Впрочемъ, конецъ второго изъ этихъ соединенныхъ собраній членовъ Васильковской управы со славянами гораздо болѣе удался автору -- особенно послѣдняя рѣчь Бестужева и трогательная сцена присяги.

Очень живо описаніе того знаменитаго засѣданія 1824 г. въ. Петербургѣ, гдѣ Пестель споритъ съ членами сѣвернаго общества о республикѣ и выясняетъ имъ виды и планы южнаго общества. У г. Мережковскаго тутъ соединено въ одно собраніе то, что въ дѣйствительности происходило на двухъ равныхъ собраніяхъ, но впечатлѣніе отъ этого получается болѣе яркое и выпуклое. Вообще, въ этомъ собраніи достаточно ярко и вѣрно обрисована разница въ настроеніи и намѣреніяхъ сѣвернаго и южнаго общества въ 1824 г. Но, по моему, здѣсь совершенно невѣрно обрисована въ началѣ этой главы личность Никиты Муравьева, который представленъ какимъ-то геморроидальнымъ петербургскимъ чиновникомъ, котораго притомъ еще жена увозить въ опасные моменты въ деревню. Въ то же время Пестель здѣсь черезчуръ прямолинейно и откровенно выкладываетъ передъ собравшимися всѣ тайныя намѣренія и виды директоріи южнаго общества, чего на самомъ дѣлѣ навѣрное быть не можетъ. На самомъ дѣлѣ и совѣщаніе это было совсѣмъ не многолюдно; едва-ли на немъ присутствовало много членовъ сѣвернаго общества, кромѣ директоровъ {По нѣкоторымъ показаніямъ, кромѣ Никиты Муравьева, Оболенскаго и Трубецкого, былъ Тургеневъ, а изъ членовъ южнаго общества былъ Матвѣй Муравьевъ.}, и потому, несмотря на страстность спора между Пестелемъ и Никитой Муравьевымъ, оно никакъ не могло окончиться такимъ бурнымъ скандаломъ, какъ это описано у Мережковскаго, и еще менѣе могло перейти потомъ въ какую-то вечеринку съ пѣніемъ и плясками, съ которой бѣжали съ отвращеніемъ Голицынъ и Одоевскій.

Довольно правдоподобно очерчена обстановка Рылѣева и весь его семейный бытъ, а также это отношенія съ А. Бестужевымъ и Каховскимъ, но не его личность. Недурно изображенъ (по собственнымъ своимъ показаніямъ) Батенковъ, который, однако, введенъ въ общество нѣсколько преждевременно. Столъ же прежде временно введены въ него и Якубовичъ, который на самомъ дѣлѣ принятъ былъ Рылѣевымъ лишь въ маѣ 1825 года. Отъ этого получается даже какое то странное впечатлѣніе, и невольно рождается вопросъ, какъ, при томъ опредѣленіи личности Якубовича, какое далъ ей Мережковскій (можетъ быть, и не совсѣмъ правильно), Рылѣевъ не устранилъ его за все это время изъ общества.

Изъ членовъ южнаго общества недурно обрисована оригинальная личность Сергѣя Муравьева, съ его особыми религіозными взглядами; но зато очень неясно и странно представленъ его братъ Матвѣй. Изъ членовъ общества соединенныхъ славянъ хорошо и соотвѣтственно имѣющимся о нихъ даннымъ обрисованы Борисовъ 2-ой и Горбачевскій. Сильная, чрезвычайно сложная и оригинальная фигура Лунина -- романтика-террориста, бретера и въ то же время набожнаго католика и іезуита -- не особенно удалась вашему автору, хотя, видимо, очень его заинтересовала.

Повидимому, всего больше труда положено Д. С. Мережковскимъ на воспроизведшіе внушительной и самой крупной среди декабристовъ фигуры Пестеля. Но нельзя признать, чтобы эта задача ему удалась. Съ одной стороны тутъ опять таки помѣшало пристрастіе нашего автора къ цитатамъ, благодаря чему личность Пестеля, какъ политическаго дѣятеля, вдохновителя и вождя заговора, не создается свободно, а компилируется изъ тщательно подобранныхъ фрагментовъ различныхъ показаній и различныхъ цитатъ и анекдотовъ. Впервые онъ является передъ читателями въ чрезвычайно важномъ и характерномъ эпизодѣ его бесѣды съ Рылѣевымъ, у Рылѣева на квартирѣ. Но разговоръ этотъ сшивается бѣлыми нитками отчасти изъ подлинныхъ показаній о немъ самого Рылѣева, отчасти изъ разговора Пестеля съ другимъ лицомъ -- Александромъ Поджіо (изъ показаній этого послѣдняго). При этомъ еще вставляется извѣстная фраза Пушкина о Пестелѣ ("умный человѣкъ въ полномъ смыслѣ этого слова"), какъ будто изъ опасенія, что изъ разговора это не будетъ достаточно ясно. Рылѣевъ при этомъ, подъ вліяніемъ магическихъ взглядовъ и пріемовъ Пестеля, впадаетъ въ какое то странное оцѣпенѣніе -- какъ змѣя отъ музыки -- отъ власти котораго долго не можетъ освободиться. Это магическое вліяніе, которое Пестель легко могъ имѣть на такого простодушнаго человѣка, какимъ былъ Поджіо, когда его обращалъ Пестель, производитъ нѣсколько странное впечатлѣніе въ примѣненіи къ Рылѣеву. Тутъ же авторъ пытается показать Пестеля и съ другой стороны, ихъ сантиментальнаго и нѣжнаго сына и брата, какимъ онъ неожиданно оказывается въ послѣдующемъ разговорѣ съ m-me Рылѣевой. Эта другая сторона или другое лицо Пестеля, намекъ на которое дѣйствительно имѣется въ разсказахъ о послѣднихъ дняхъ Пестеля въ крѣпости передъ смертью и въ его перепискѣ съ родными, видимо, очень занимало вашего автора. Онъ пробуетъ показать эту сторону Пестеля и въ разговорѣ его съ Голицынымъ при случайной встрѣчѣ на другой день послѣ диспута Пестеля съ Никитой Муравьевымъ, диспута, въ которомъ фигура Пестеля, какъ политическаго вождя и заговорщика, должна была быть представлена, такъ сказать, во весь ростъ при помощи краткаго изложенія его взглядовъ и плановъ по извѣстному его "Государственному завѣту". Наконецъ, особенно тщательно вырисовывается Пестель со всѣми сантиментальными чертами его характера во время посѣщенія его Голицынымъ въ Линцахъ, гдѣ Пестель находился въ -одиночествѣ, больной и разочарованный въ ходѣ дѣлъ общества. Возможность совмѣщенія такихъ противоположныхъ чертъ въ одномъ человѣкѣ, конечно, вообще несомнѣнна, и въ частности, какъ я уже сказалъ, въ біографическихъ свѣдѣніяхъ о Пестелѣ имѣются намеки на наличность въ немъ такого оригинальнаго соединенія этихъ разнохарактерныхъ чертъ духовной организаціи; но нельзя оказать, чтобы г. Мережковскому удалось создать по такому плану цѣльный художественный образъ Пестеля. Пестель, бесѣдующій съ Рылѣевымъ о дѣлахъ общества и развивающій свои планы въ спорѣ съ Никитой Муравьевымъ -- одно лицо, впрочемъ, къ сожалѣнію, не особенно живое и яркое; Пестель въ бесѣдахъ съ женой Рылѣева и съ Валеріаномъ Голицынымъ, совершенно другое лицо; такъ что у читателя образъ его, и безъ того недостаточно жизненный, поневолѣ двоится.

-----

Какъ бы чувствуя, что сцены великосвѣтской и придворной жизни. чередующіяся въ романахъ со сценами изъ совѣщаній тайныхъ политическихъ обществъ, не даютъ достаточно полной картины тогдашняго русскаго общества, авторъ попытался дополнить эту картину при помощи дневника князя Валеріана Голицына, въ которомъ помѣщены отрывочныя записи изъ наблюденій Голицына надъ различными явленіями тогдашней общественной жизни. Тутъ и встрѣчи его съ Грибоѣдовымъ и съ Карамзинымъ, причемъ опять таки пускается въ ходъ въ широкихъ размѣрахъ компиляція цѣлыхъ отрывковъ изъ біографіи Грибоѣдова, составленной Пиксановымъ, и изъ біографіи Карамзина, составленной Погодинымъ, или изъ такъ называемыхъ "неизданныхъ сочиненій" Карамзина, напечатанныхъ въ 1862 г., также изъ переписки его съ Дмитріевымъ. Тутъ же и болѣе или менѣе обстоятельныя описанія собраній различнаго рода сектантовъ -- хлыстовъ и скопцовъ -- которыхъ якобы посѣщалъ Валеріанъ Голицынъ, причемъ описанія эти составлены такъ же компилятивно, и даже не особенно интересно, по извѣстнымъ печатнымъ источникамъ.

-----

Таковъ общій историческій фонъ, на которомъ разыгрываются послѣднія главы изъ жизненнаго романа императора Александра!

Героями этого романа являются Александръ Павловичъ и жена его Елизавета Алексѣевна; но наряду съ ними въ этомъ романѣ участвуютъ и другія второстепенныя и третьестепенныя лица г дочь Александра и М. А. Нарышкиной -- Софья, о которой я уже -упоминалъ, кн. В. Голицынъ, мать и братья Александра, недурно, хотя также немного каррикатурно, обрисованные, Аракчеевъ, А. Н. Голицынъ, архимандритъ Фотій, гр. Анна Орлова, митрополитъ Серафимъ, кн. П. М. Волконскій, Дибичъ, придворные генералы и чиновники, Шервудъ, полковникъ Николаевъ, доктора, духовникъ въ Таганрогѣ, прислуга и проч.

Неисчерпаемымъ матеріаломъ для изображенія въ высшей степени изящной и симпатичной личности императрицы Елизаветы Алексѣевны и ея душевной драмы является переписка Елизаветы Алексѣевны съ ея матерью, маркграфиней Баденской, опубликованная въ 1909 г. вел. кн. Николаемъ Михайловичемъ. Поэтамъ письмамъ съ замѣчательной ясностью и яркостью возсоздается духовный обликъ этой необычайной и необыкновенно несчастной императрицы и вся внутренняя исторія ей жизни, отъ пріѣзда ея въ Россію тринадцатилѣтней дѣвочкой и до смерти ея по дорогѣ изъ Таганрога въ Петербургъ въ 1826 г. Вел. князь Николай Михайловичъ составилъ и біографію Елизаветы Алексѣевны, въ приложеніи къ которой и опубликована ея переписка, съ матерью и съ нѣкоторыми другими близкими ей лицами (гр. Головиной, гр. Толстой, гр. Строгоновой и проч.). Изъ біографіи Елизаветы мы знаемъ, что она вела всю жизнь особый дневникъ, который, если бы онъ сохранился, былъ бы, конечно, однимъ изъ драгоцѣннѣйшихъ источниковъ для исторіи той эпохи вообще и для разгадки загадочной личности Александра въ частности. Но дневникъ этотъ, къ сожалѣнію, сожженъ послѣ смерти Елизаветы Алексѣевны.

Д. С. Мережковскій попытался въ одной изъ глазъ разбираемаго романа при помощи художественнаго вымысла возстановить ту часть этого утраченнаго дневника, которая предположительно могла бы относиться къ избранной имъ эпохѣ, именно къ 1824 году. Эта глава, вмѣстѣ съ сосѣдней съ ней главой, въ которой описано съ замѣчательной яркостью наводненіе 7 ноября 1824 года, и та суматоха, которая происходитъ въ Зимнемъ Дворцѣ по поводу этого бѣдствія, составляютъ, безспорно, самыя удачныя и художественныя части романа.

Душевная драма самого императора Александра трактуется съ опредѣленной, усвоенной авторомъ и продуманной имъ точки зрѣнія на личность и исторію жизни этого государя. Сводится эта драма къ тяжелымъ мученіямъ больной совѣсти, пораженной еще въ юности роковымъ участіемъ, которое Александру пришлось принять въ переворотѣ 11 марта 1801 г., жертвой котораго палъ его отець, задушевный въ эту ночь, вопреки обѣщанію, данному Александру гр. Паленомъ. Въ дальнѣйшемъ къ этому присоединяется измѣна Александра его женѣ Елизаветѣ Алексѣевнѣ, которой онъ отравляетъ этимъ жизнь, при ясномъ сознаніи въ то же время, что никто не можетъ такъ преданно и искренно любить его, какъ она, и что ни одна изъ женщинъ, для которыхъ онъ ей измѣнялъ, не можетъ быть сравниваема съ нею по ея нравственнымъ достоинствамъ и возвышенному характеру. Содержаніемъ романа г. Мережковскаго, какъ я уже сказалъ, является не вся исторія этой драмы, а лишь заключительныя ея главы, ея развязка, которая относится къ послѣднимъ 1 1/2 годамъ жизни Александра Павловича. Развязка же эта состоитъ въ томъ, что императоръ Александръ, утомленный жизнью и предавшійся всей больной своей душой мистицизму, стремится уйти отъ грѣха, порвать всѣ мірскіе свои интересы и связи и, примирившись съ женой,-искренно готовой принять его возвращеніе къ ней во всякую минуту и ни о чемъ лучшемъ и не мечтающей, отречься отъ престола и удалиться съ ней въ частную жизнь. Планъ этотъ съ 1824 г. начинаетъ осуществляться. Въ послѣдніе мѣсяцы жизни Александра примиреніе супруговъ становится полнымъ, и они -- по крайней мѣрѣ она -- переживаютъ въ отдаленномъ Таганрогѣ, повидимому, своего рода медовый мѣсяцъ ихъ возстановленнаго семейнаго счастья. Но это примиреніе съ женой не даетъ больной душѣ Александра полнаго успокоенія. Его преслѣдуютъ страшныя угрызенія совѣсти и мысли объ убійствѣ Павла, которымъ началось его царствованіе, и мысли эти связываются у него съ тревожными слухами объ усиливающемся недовольствѣ въ обществѣ, о развитіи тайныхъ обществъ, которыя мало-по-малу приходятъ къ признанію необходимости покушенія на его собственную жизнь ради блага Россіи. Отъ этихъ тревожныхъ мыслей, которыя по временамъ принимаютъ совершенно кошмарный характеръ, Александръ пытается укрыться въ мистическомъ общеніи съ Богомъ и въ этихъ попыткахъ опирается на различныхъ мистиковъ, сектантовъ и даже религіозныхъ изувѣровъ вродѣ Фотія. Въ этихъ мученіяхъ онъ и умираетъ -- умираетъ отъ случайной болѣзни, схваченной имъ во время кратковременной поѣздки въ Крымъ изъ Таганрога.

Такова та канва, которая, повидимому, намѣчалась Д. С. Мережковскимъ для его художественныхъ построеній. Замыселъ автора довольно ясно виденъ изъ общаго хода романа; но я не могу признать, что замыселъ этотъ исполненъ удовлетворительно, и чтобы мы имѣли въ разсматриваемомъ романѣ художественное воспроизведеніе намѣченнаго. Обликъ Александра остается неяснымъ и даже почти неуловимымъ. Отдѣльныя сцены, отдѣльныя фразы, вереницы отрывочныхъ мыслей, большею частью опять таки собранныя изъ различныхъ мемуаровъ и историческихъ документовъ, не даютъ цѣльнаго образа, а нѣкоторыя изъ нихъ производятъ впечатлѣніе какихъ то натяжекъ, туманныхъ символовъ, вродѣ сравненія Александра съ "теленочкомъ бѣленькимъ", и просто каррикатурныхъ сценъ, вродѣ нѣкоторыхъ сценъ съ Аракчеевымъ или такихъ сценъ съ кн. А. Н. Голицынымъ, гдѣ бывшій оберъ-прокуроръ синода совершаетъ совмѣстно съ Александромъ какую то странную кощунственную обѣдню.

Въ непосредственной связи съ мистическимъ настроеніемъ Александра въ романѣ воспроизведены и всѣ извѣстныя исторіи съ Фотіемъ, причемъ всѣ похожденія Фотія, аудіенціи его у Александра, анаѳема, изреченная имъ кн. Голицыну -- все это описано опять таи при помощи компиляціи различныхъ отрывковъ Фотіевой автобіографіи, переписки его съ разными лицами, напечатанныхъ въ "Русск. Архивѣ" за 1868 г., а, можетъ быть, даже просто при помощи тѣхъ же матеріаловъ въ обработанномъ уже видѣ, взятыхъ изъ біографіи Фотія, составленной г. Миропольскимъ и помѣщенной въ "Вѣстникѣ Европы", за 1876 г.

Послѣдняя (VI) часть романа содержитъ въ себѣ описаніе пребыванія Александра и Елизаветы въ Таганрогѣ, путешествія Александра по Крыму, его болѣзни, смерти, бальзамированія его тѣла, отправки его въ Петербургъ и описаніе слуховъ, появившихся въ народѣ вслѣдствіе это неожиданной кончины, причемъ вводится даже и фигура. Федора Кузьмича вмѣстѣ съ другими элементами будущей легенды. Все это составлено по документамъ, важнѣйшими изъ которыхъ являются: переписка Елизаветы Алексѣевны, записки Вилье, Тарасова и кн. Волконскаго {Относительно введенія фигуры Федора Кузьмича слѣдуетъ замѣтить, что у автора было, повидимому, намѣреніе бросить свѣтъ на возможность возникновенія извѣстной легенды, которой онъ склоненъ былъ дать вполнѣ реалистическое объясненіе, считая ее именно легендой и отнюдь не сомнѣваясь въ дѣйствительной смерти имп. Александра въ Таганрогѣ. Иное отношеніе къ этой легендѣ для автора, какъ художника, постигшаго духовный образъ Елизаветы Алексѣевны, я думаю, было бы психологически недопустимо. Тѣмъ не менѣе, въ явномъ противорѣчіи съ такимъ трактованіемъ этой легенды, фигура Федора Кузьмина является въ послѣдней части романа не только на горизонтѣ, какъ основа будущей легенды, но и вплетается въ бредъ Александра (Русс. М. 1912, XII, стр. 107), какъ его будущій двойникъ (особенно, стр. 123 и 124), и этимъ можетъ легко настроить воображеніе иного читателя и на совершенно противоположный взглядъ, на эту легенду, какъ на заслуживающее довѣрія преданіе.}. Наконецъ, въ этой же части имѣется нѣчто вродѣ- эпилога, пытающагося представить впечатлѣніе, произведенное неожиданной смертью Александра на Пестеля и Вал. Голицына, какъ заговорщиковъ, собиравшихся нанести ему какъ разъ въ это время смертельный ударъ. Сцена эта мистически связывается съ предсмертнымъ сномъ, который задолго передъ этимъ видѣла передъ своею смертью дочь императора Александра Софья.

Въ заключеніе позволю себѣ сказать еще нѣсколько словъ о допущенныхъ г. Мережковскимъ неточностяхъ въ тѣхъ мелочахъ, которымъ вообще онъ придаетъ такое значеніе. Кн. Вал. Голицынъ у -него страннымъ образомъ признаетъ себя Рюриковичемъ, хотя и захудалымъ, тогда какъ онъ навѣрное звалъ, что Голицыны -- Гедиминовичи, а не Рюриковичи. Пестель является къ Рылѣеву въ погонахъ, тогда какъ погоны стали носить, сколько я знаю, только послѣ Крымской кампаніи. Въ уставѣ Союза Благоденствія, будто бы приложенномъ къ доносу Бенкендорфа, говорится объ ограниченіи монархіи, о народномъ представительствѣ, Объ уничтоженіи крѣпостного права и проч. На самомъ дѣлѣ ничего подобна, то въ этомъ уставѣ не было. Разсказывается, далѣе, что въ доносѣ Бенкендорфа, который былъ поданъ въ 1821 г., будто бы указывалось, что общество дѣлилось на управы, сѣверную въ Петербургѣ и южную въ Тульчинѣ, Васильковѣ и Каменкѣ. На самомъ же дѣлѣ дѣленіе общества на сѣверное и южное было установлено много позднѣе, и управы въ Васильковѣ и Каменкѣ въ 1821 г. также еще не существовали.

-----

Сдѣланный мною обзоръ романа Д. С. Мережковскаго, конечно, весьма неполонъ; но я и не имѣлъ-въ виду дать полный критическій. разборъ этого произведенія съ эстетической точки зрѣнія. Я задался цѣлью оцѣнить его только, какъ историческій романъ изъ эпохи послѣднихъ лѣтъ Александрова царствованія.

Разборъ, сдѣланный мною съ этой точки зрѣнія, является по необходимости нѣсколько одностороннимъ. Я не указываю отдѣльныхъ художественныхъ красокъ и другихъ различныхъ достоинствъ, несомнѣнно имѣющихся въ этомъ романѣ; не останавливаюсь также на выясненіи субъективнаго настроенія автора и развитіи его субъективныхъ взглядовъ и мыслей, которые могутъ имѣть свою особую цѣнность, и которые играютъ всегда особую роль въ произведеніяхъ г. Мережковскаго. Въ результатѣ моего разбора я прихожу къ довольно отрицательному выводу. Новое произведеніе Д. С. Мережковскаго является, по моему мнѣнію, не художественнымъ воспроизведеніемъ общественной или народной жизни конца александровской эпохи, даже не художественнымъ воспроизведеніемъ знакомыхъ лицъ-портретовъ и знакомыхъ событій, которое Д. С. Мережковскій видѣлъ въ "Войнѣ и мирѣ" Толстого, а просто компиляціею, написанной прекраснымъ языкомъ, но отдѣльныя части которой далеко не равноцѣнны. Этотъ выводъ отнюдь не касается, конечно, оцѣнки художественнаго дарованія и таланта автора, а имѣетъ въ виду, главнымъ образомъ, лишь оцѣнку того метода созданія историческаго романа, который усвоенъ г. Мережковскимъ, и который, по моему мнѣнію, и ведетъ неизбѣжно къ замѣнѣ свободнаго творчества искусственной компиляціей. Съ своей стороны я не сомнѣваюсь, что г. Мережковскій обладаетъ въ достаточной мѣрѣ тѣмъ творческимъ художественнымъ талантомъ, который необходимъ для созданія истинно-художественнаго произведенія; но для этого нужно освободить этотъ творческій талантъ отъ тѣхъ странныхъ пріемовъ составленія историческаго романа, къ которымъ Д. С. Мережковскій пришелъ, какъ можно судить по его книгѣ "Толстой и Достоевскій", теоретическимъ путемъ. Усматривая гарантію историчности подобнаго рода произведеній въ штучномъ и сложномъ подборѣ фрагментовъ подлинныхъ историческихъ матеріаловъ и цитатъ, изъ которыхъ онъ стремится, даже безъ существенной ихъ переработки, составить духовные образы своихъ героевъ и дѣйствующихъ лицъ, нашъ авторъ неизмѣнно приходитъ къ замѣнѣ процесса свободнаго художественнаго творчества процессомъ добросовѣстнаго, ученаго и иногда очень изящнаго компилированія, упуская изъ виду, что при помощи простой компиляціи никогда не можетъ быть воспроизведена настоящая живая жизнь вообще, а слѣдовательно, и жизнь любой исторической эпохи.

Въ заключеніе слѣдуетъ сказать, что произведеніе г. Мережковскаго, будучи компиляціей, весьма добросовѣстно составленной и написанной, при томъ настоящимъ художникомъ слова, конечно, читается и будетъ читаться съ большимъ интересомъ.

А. Корниловъ.

"Современникъ". Кн. II, 1913.