Кудрявцев Петр Николаевич - Воспоминание о Тимофее Николаевиче Грановском

ВОСПОМИНАНІЕ О ТИМОѲЕѢ НИКОЛАЕВИЧѢ ГРАНОВСКОМЪ 1)

(1) Читатели наши знаютъ уже изъ газетъ о горестной утратѣ, которую понесъ Московскій Университетъ въ лицѣ профессора исторіи и декана филологическаго факультета, T. Н. Грановскаго, скончавшагося 4-го октября на 43-мъ году отъ рожденія. Предлагаемое здѣсь "Воспоминаніе", получили мы отъ профессора Московскаго Университета П. Н. Кудрявцева, при слѣдующемъ письмѣ:

"М. Г. Вамъ уже извѣстна потеря, понесенная Московскимъ Университетомъ... Мы еще не въ состояніи оцѣнить всей великости такой потери; мы еще не успѣли собрать нашихъ мыслей... Было бы желательно имѣть вѣрную біографію покойнаго и полную оцѣнку его профессорской и литературной дѣятельности; но на первое время приходится ограничиться лишь немногими свѣжими для насъ воспоминаніями. Я надѣюсь, впрочемъ, что вы не откажете дать имъ мѣсто въ вашемъ журналѣ, страницы котораго не разъ украшались историко-критическими статьями покойнаго...

"Примите увѣреніе и пр."

(Посвящено ученикамъ его).

Въ горькой утратѣ нѣтъ ничего утѣшительнѣе, какъ воспоминаніе объ утраченномъ. Мы всѣ, побившіе покойнаго и такъ неожиданно-потерявшіе его, чувствуемъ, что потеря наша невознаградима, и воспоминаніями о его жизни стараемся облегчить столько тяжелую для насъ мысль о его смерти. Намъ все хочется думать, что онъ еще съ вами, и что не смерть, а сонъ смежилъ его вѣки и связалъ на-время его языкъ.

Дорогая всѣмъ намъ память T. Н. Грановскаго вызываетъ у насъ различныя воспоминанія. Каждому памятно и дорого въ немъ свое. Кто не можетъ довольно наговориться о его профессорской дѣятельности; кто съ особенною любовью вспоминаетъ его задушевную бесѣду въ тѣсномъ дружескомъ кругу; тотъ задумывается надъ чувствительною потерею, которую понесло въ немъ цѣлое общество; тотъ, наконецъ, оплакиваетъ въ немъ просто человѣка, котораго нельзя было не любить, зная его лично. Любили же его всѣ мы -- друзья, товарищи и ученики разныхъ возрастовъ и поколѣній, и потому всѣ мы охотно присоединяемъ наши голоса къ счастливому напоминанію о немъ стихомъ древняго поэта, которое какъ-будто само-собою сказалось во время застольной бесѣды, бывшей послѣ погребенія у одного изъ присутствовавшихъ -- такъ оно шло къ покойному Грановскому:

Quis desiderio sit pudor, aut modus,

Tam cari capitis? (1).

(1) Horat. Carm. Od. XXIV. Это напоминаніе принадлежитъ М. П. Погодину.

Tam cari capitis! повторили мы въ одинъ голосъ вслѣдъ за говорившимъ. Лучше нельзя было выразить истины нашего чувства. Древній поэтъ, все-равно, какъ бы онъ ни назывался, нашелъ для него вѣрное слово и образъ. Въ ту минуту мы, въ-самомъ-дѣлѣ, не столько думали объ осиротѣвшей каѳедрѣ профессора, еще менѣе хотѣли помнить о томъ, что опустѣло столько видное мѣсто въ общественномъ кругу, сколько чувствовали отсутствіе между нами дорогаго намъ человѣка. Не находила себѣ отзыва самая нѣжная привязанность; не слыхала болѣе ни привѣта, ни отвѣта себѣ самая теплая симпатія, внушенная нашему чувству его же незабвенною личностью. Не было больше съ нами того, къ кому мы привязаны были вашею сердечною любовью! Какая же могла быть мѣра нашимъ слезамъ, или кто изъ васъ устыдился бы неумѣренной скорби о немъ -- tarn cari capitis?

Но надобно также дать мѣсто и мысли, или болѣе-отчетливому воспоминанію о достоинствахъ покойнаго. Онъ самъ училъ насъ повѣрять наши чувства сознательною мыслью. Да позволено же будетъ мнѣ, имѣвшему счастіе быть ученикомъ его, а черезъ нѣсколько лѣтъ потомъ и товарищемъ по каѳедрѣ, сказать нѣсколько словъ въ объясненіе того обаятельнаго притяженія, которое онъ постоянно оказывалъ на всѣхъ окружающихъ. Я могу несовсѣмъ-точно выразить мои мысли о немъ, но думаю, что, во всякомъ случаѣ, онѣ найдутъ себѣ вѣрный отголосокъ въ тѣхъ, которые дорожатъ его памятью. Передъ нами прошло одно изъ тѣхъ прекрасныхъ жизненныхъ явленій, надъ которыми стоитъ задуматься въ поученіе самимъ себѣ. Чтобъ знать настоящую цѣну прекраснаго, надобно постараться дать себѣ отчетъ въ его привлекательныхъ свойствахъ. Пусть каждый, призванный къ тому, скажетъ о немъ свое мнѣніе Чѣмъ разнообразнѣе будутъ сужденія, чѣмъ вѣрнѣе опредѣлится явленіе, тѣмъ больше понятіе о немъ выиграетъ въ истинѣ. Мы обязаны сдѣлать это ради самой памяти вашего Грановскаго.

У всѣхъ насъ въ свѣжей памяти увлекательная и въ то же время исполненная достоинства рѣчь профессора, въ которой онъ передавалъ намъ свои историческіе уроки. Въ ней заключалась тайна перваго очарованія для молодыхъ его слушателей. Онъ умѣлъ говорить ею лучшимъ, благороднѣйшимъ человѣческимъ чувствамъ; онъ дѣйствовалъ на свою аудиторію симпатически. Громкимъ и пышнымъ фразамъ не находилось мѣста въ его рѣчи; не пренебрегая живописнымъ выраженіемъ, онъ любилъ преимущественно вѣрное и мѣткое слово. И оно удавалось ему какъ-нельзя-болѣе. Всѣ ученики его согласны въ томъ, что фраза его отличалась удивительною оконченностью и легко укладывалась въ памяти, не нуждаясь въ повтореніи. Но тайна производимаго имъ дѣйствія заключалась не въ одной художественной рѣчи: всякій, слышавшій его на каѳедрѣ, выносилъ съ собою какое-то новое возбужденіе къ лучшему, всякій располагался къ добру съ большею душевною силою. Въ отвѣтъ на его рѣчь отзывались въ душѣ каждаго самые чистые инстинкты человѣческой природы, и это не было только дѣйствіе его изящнаго слова, но и того глубокаго сочувствія, котораго самъ онъ исполненъ былъ ко всѣмъ великимъ явленіямъ исторической жизни. Рѣдкій историческій урокъ не переходилъ у него въ живое созерцаніе минувшихъ дѣлъ и событій. Ихъ поэзія всегда находила въ немъ готовый органъ себѣ. При великомъ историческомъ имени воодушевленіемъ загорались глаза его, и въ самомъ ею голосѣ, тихомъ и въ то же время необыкновенно-благозвучномъ, всегда находились струны, которыя мгновенно передавали другимъ каждое движеніе его благородной души. Обаяніе было тѣмъ выше и полнѣе, что дѣйствовало не на одну только умственную сторону слушателя, но на все его нравственное существо. Кто не вовсе лишенъ былъ воспріимчивости, тотъ не могъ противиться обаятельному дѣйствію симпатической рѣчи профессора.

Строго-систематическое, послѣдовательное изложеніе всего содержанія науки не было его дѣломъ. Въ узкія, тѣсныя рамки системы не любилъ онъ вводить прошлую жизнь человѣчества, какъ не умѣщается въ нихъ настоящее широкое ея развитіе. Въ своемъ изложеніи предмета онъ хотѣлъ быть вѣрнымъ самому историческому духу, вмѣсто того, чтобъ заниматься разстановкою всѣхъ отдѣльныхъ явленій исторической жизни по мѣстамъ. Онъ любилъ соприкасаться съ самыми живыми сторонами исторіи. Великія эпохи, равно-какъ и великія историческія личности, въ-особенности влекли къ себѣ его вниманіе и надолго привязывали къ себѣ его умственное и сердечное участіе. Такъ любилъ онъ останавливаться въ своихъ чтеніяхъ на многозначительной эпохѣ разложенія стараго римскаго общества и созиданія новаго, христіанскаго. Живое сочувствіе къ высокому назначенію послѣдняго не исключало въ немъ трогательнаго участія въ трагической судьбѣ перваго. Такъ вѣчно-юный образъ Александра-Великаго плѣнялъ его блескомъ своихъ дѣлъ и высокою душевною доблестью, которой не могли совершенно помрачить никакія тѣни, хотя бы онѣ и дѣйствительно имѣли мѣсто въ жизни македонскаго завоевателя. Аннибалу были отданы его симпатіи не столько ради великаго военнаго генія карѳагенскаго полководца, сколько ради рѣдкой силы его духа въ борьбѣ съ враждебною судьбою и ради его трагическаго характера. Лудовикъ IX всегда привлекалъ его къ себѣ своего нравственною красотою и безукоризненною чистотою своей свѣтлой души. Въ немъ узнавалъ онъ высшій идеалъ благороднѣйшихъ средневѣковыхъ стремленій, и потому такъ живо симпатизировалъ ему. Въ Бэконѣ Веруламскомъ высокій умъ и глубокій теоретическій смыслъ не заслоненъ былъ для него, какъ въ глазахъ многихъ другихъ, нѣкоторыми житейскими недостатками въ нравственномъ характерѣ англійскаго мыслителя, и наоборотъ, его блестящая умственная дѣятельность не могла измѣнить совершенно въ его пользу неподкупнаго суда нашего историка...

Но мы бы долго не кончили, еслибъ хотѣли перечислить всѣ явленія исторической жизни, на которыя онъ отзывался своимъ сочувствіемъ. Большая часть изъ нихъ въ памяти его недавнихъ слушателей. Они хорошо знаютъ, какъ, проходя въ быстромъ очеркѣ темныя и безплодныя эпохи въ исторіи, умѣлъ онъ сосредоточивать свое и ихъ вниманіе на лучшихъ представителяхъ духа времени въ каждомъ историческомъ періодѣ, и какими вѣривши, полными жизненной силы чертами изображалъ ихъ передъ внимательною аудиторіею. Когда дѣло шло о великихъ историческихъ дѣятеляхъ, казалось, не медленное слово ученаго, а вѣрный рѣзецъ художника проводилъ ихъ отчетливо-ясные очерки. Оттого глубоко западали они въ воображеніи и не изглаживались послѣдующими разнообразными впечатлѣніями школы и жизни. Оттого, по выходѣ изъ школы, у многихъ рвалась крѣпкая сѣть логически-выведенныхъ понятій, а начертанные имъ образы всецѣло оставались въ мысли. Но, сверхъ-того, эти образы такъ удачно были выбраны и такъ вѣрно очерчены, что, говоря за самихъ себя, они въ то же время, можетъ-быть, еще краснорѣчивѣе говорили за цѣлое время, которому принадлежали. Слушатели выигрывали вдвойнѣ: въ поэтически-прекрасныхъ очеркахъ вставала передъ ними прошлая жизнь человѣчества.

Когда же подходили ближе къ профессору, чтобъ попросить у него объясненія на разные вопросы, вызванные большею-частью его же чтеніями, тогда узнавали его и научались лучше цѣнить съ другой, неменѣе-замѣчательной стороны. Тутъ, въ простой бесѣдѣ съ глазу на глазъ, открывалось все необыкновенное богатство его литературнаго образованія въ самомъ обширномъ смыслѣ слова. Говоря о другомъ, надобно было бы употребить слово "эрудиція"; но къ нему это выраженіе не идетъ. Собранный имъ, посредствомъ чтенія и занятій многихъ лѣтъ, литературный запасъ вовсе не походилъ у него на тяжелую ученую арматуру, обременительную для памяти и нерѣдко отяготительную для самой науки. Онъ не любилъ наряжаться въ него, щеголять имъ внѣшнимъ образомъ, а между-тѣмъ зналъ ему цѣну и умѣлъ употреблять его въ дѣло. Въ своихъ урокахъ и историческихъ сочиненіяхъ онъ прямо давалъ готовый результатъ своего обширнаго знакомства съ литературою предмета, не наполняя ихъ множествомъ литературныхъ именъ и заглавій. Внѣшній аппаратъ науки и ея содержаніе сливались у него въ одно цѣлое; мысль его свободно располагала всѣмъ научнымъ матеріаломъ. Словомъ, онъ владѣлъ тайною живаго знанія. Кто стоялъ отъ него дальше, тотъ могъ, пожалуй, и не считать его ученымъ; кто жь входилъ съ нимъ въ ближайшія сношенія по предмету науки, тотъ не могъ довольно надивиться неистощимости его знаній. Ему болѣе, чѣмъ кому-либо изъ насъ, принадлежала тайна художественной обработки науки, искусство формы, вмѣщающей въ себѣ много разнообразнаго матеріала и въ то же время скрывающей отъ глазъ внутренніе его спаи.

Относительно литературы предмета, съ нимъ почти равно могли совѣтоваться ученики и товарищи. Не было въ ней довольно-темнаго уголка, въ который бы онъ не успѣлъ заглянуть. Историческая литература Германіи, Франціи, Англіи были, казалось, въ полномъ его распоряженіи. Неудивительно: онъ обыкновенно проходилъ ихъ самъ, съ карандашомъ въ рукѣ. Такъ дѣлалъ онъ до послѣдняго дня своей жизни. Быстрое соображеніе и вѣрный взглядъ облегчали ему какъ чтеніе, такъ и оцѣнку нерѣдко весьма-многотомнаго сочиненія, между-тѣмъ, какъ счастливая память твердо хранила большую часть ввѣреннаго ей ученаго богатства. Стоило только затронуть любознательнымъ вопросомъ его ученыя воспоминанія -- и заглавія ученыхъ сочиненій вставали въ его мысли одно за другимъ, какъ давно-знакомыя ему имена лицъ, съ которыми онъ связанъ былъ продолжительнымъ знакомствомъ. Заглавіе книги тотчасъ напоминало ему и самое направленіе автора. Навыкъ его въ оцѣнкѣ историческихъ сочиненіи былъ такъ великъ, что часто по нѣсколькимъ страницамъ онъ могъ довольно-вѣрно опредѣлить характеръ и достоинство произведенія. Какъ-скоро книга разъ заняла его вниманіе, возбудила въ немъ интересъ, онъ не могъ оторваться отъ нея до конца. Но всегда-бдительный умъ нельзя было подкупить однимъ блескомъ изложенія. Недостатокъ основательности и строгой отчетливости не выкупался для него самыми яркими сторонами авторскаго таланта. Еще наканунѣ своей смерти, кончивъ чтеніе одной новой книги, которая въ высокой степени возбуждала его ученый интересъ, онъ такъ отозвался о ней: "Я бы не желалъ написать такой книги. Это легкомысленно; такъ писать нельзя". И, несмотря на то, онъ сознавался, что книга, впрочемъ, имѣетъ свои достоинства и можетъ произвести большой эффектъ въ читающей публикѣ.

Всѣмъ готовъ былъ онъ подѣлиться со всякимъ любознательнымъ слушателемъ, что самъ зналъ или думалъ о замѣчательныхъ явленіяхъ исторической литературы. Впрочемъ, литературный интересъ его далеко не ограничивался ея предѣлами. Онъ хотѣлъ полнаго человѣка и искалъ его во всей литературѣ, прошлой и современной. Поэтическіе памятники разныхъ временъ и народовъ были постояннымъ и любимымъ предметомъ его изученія. Онъ часто переходилъ къ нимъ отъ собственно-историческихъ занятій, глубоко понимая связь ихъ съ самою жизнью; онъ имѣлъ обычай доспрашиваться у нихъ многаго, недосказаннаго исторіею. Въ тѣхъ случаяхъ, когда недостатокъ знанія того или другаго древняго языка мѣшалъ ему изучать произведенія въ подлинникѣ, онъ обращался къ переводамъ и искалъ лучшіе изъ нихъ въ разныхъ европейскихъ литературахъ. Какъ часто выражалъ онъ намъ свое глубокое сожалѣніе, что, по особеннымъ условіямъ своего образованія, онъ лишенъ былъ возможности читать въ подлинникѣ греческихъ писателей! Но это не значитъ, чтобъ онъ не старался, всѣми зависящими отъ него средствами, пополнить недостатокъ непосредственнаго знакомства съ ними. Въ статьѣ о "Нифлунгахъ" видимъ мы образчикъ того, какъ умѣлъ онъ входить въ давно-забытые поэтическіе интересы и извлекать изъ нихъ тотъ самый жизненный духъ, которымъ они нѣкогда были созданы. По той же самой причинѣ всегда привлекала его къ себѣ современная литература вообще. Она служила ему указателемъ другихъ, болѣе-внутреннихъ сторонъ жизни, которыя большею-частью остаются недоступны для наблюденій историка. За недостаткомъ другихъ данныхъ, по ней часто узнавалъ онъ присутствіе жизненныхъ силъ въ народѣ. Талантливый романистъ всегда былъ замѣченъ имъ и оцѣненъ по достоинству. Ни одна строка даровитаго писателя не была имъ пропущена, ни одинъ литературный вопросъ не ускользалъ отъ его вниманія. Его независимое мнѣніе обыкновенно предупреждало литературный судъ и высказывалось прямо и непринужденно.

Никогда, впрочемъ, совершенно не удовлетворяло его знакомство съ современностью черезъ призму поэтическихъ произведеній: онъ хотѣлъ полнѣйшаго и болѣе-положительнаго. Объ-руку съ изученіемъ идеальной стороны жизни шло у него знакомство съ дѣйствительнымъ бытомъ и состояніемъ общества. Онъ почерпалъ его обыкновенно изъ европейскихъ путешествій по всѣмъ странамъ Стараго и Новаго Міра. Надобно было удивляться, когда и какъ находилъ онъ довольно времени, чтобъ побывать вездѣ, каждый замѣчательный европейскій путешественникъ имѣлъ въ немъ незнаемаго, но тѣмъ не менѣе вѣрнаго спутника себѣ. Чего недоставало большимъ описаніямъ путешествій по разнымъ частямъ свѣта, или въ чемъ они отстали отъ современности, того искалъ онъ въ періодическихъ изданіяхъ. Впечатлѣнія его были такъ живы, что многіе его разсказы, заимствованные имъ у европейскихъ путешественниковъ, можно было принимать за истину непосредственнаго наблюденія. Его много занимали физическія особенности края и нравы его жителей, но болѣе всего -- ихъ политическій и общественный бытъ вмѣстѣ съ предлагаемыми средствами для его усовершенствованія. Въ дѣлѣ знаній этого рода онъ всегда могъ подать добрый совѣтъ и указать желающему надежнаго современнаго руководителя. У себя въ кабинетѣ, безъ труда и усилій, лишь съ помощью умнаго выбора путешествій, дорожныхъ записокъ и другихъ повременныхъ извѣстій, устроилъ онъ нѣкотораго рода умственную обсерваторію, откуда наблюдалъ за движеніемъ современности въ разныхъ ея видахъ и направленіяхъ. Отъ этого никогда нельзя было привлечь его вниманіе одностороннимъ, исключительнымъ взглядомъ въ пользу или во вредъ той или другой народности: подобныя воззрѣнія вызывали у него лишь улыбку, которой смыслъ былъ довольно-понятенъ. Въ памяти его былъ такой огромный запасъ положительныхъ свѣдѣній, что нельзя было надѣяться сколько-нибудь занять его мысль односторонними сужденіями, которыя имѣютъ свой корень въ ограниченности понятій.

Вообще, съ какой бы стороны ни подходили къ профессору, во всемъ чувствовалось его умственное превосходство. Оно равно обнаруживалось и какъ знаніе и какъ сужденіе. Трудно было хотѣть помѣриться съ нимъ въ первомъ: потому-что запасъ знанія собирался имъ многіе годы съ рѣдкимъ постоянствомъ и сдѣланъ былъ съ тою необыкновенною легкостью и быстротою, которыя всегда отличали его занятія. Какъ бы ни усильно спѣшили за нимъ, онъ былъ всегда впереди. Въ области науки, которой преимущественно посвящалъ онъ свои занятія, немного находилось новыхъ наблюденій и открытій, которыя были бы для него совершенною нечаянностью. Сколько разъ на извѣщеніе въ этомъ родѣ отвѣчалъ онъ намъ ссылкою на книгу, проложившую первый путь ко вновь-сдѣланному открытію! Повѣрку всегда можно было сдѣлать по его же указанію на полкахъ его библіотеки. Также мало доставалось кому застать неготовымъ его сужденіе. Вѣрный тактъ и твердо-установленный образъ мыслей, особенно въ послѣдніе годы жизни, замѣняли ему во многихъ случаяхъ необходимую подготовку. Всякое замѣчательное общественное явленіе оставляло свой слѣдъ въ его воспріимчивомъ умѣ и приводило въ движеніе его постоянно-бодрую и дѣятельную мысль. Въ своихъ сужденіяхъ о лицахъ онъ обыкновенно показывалъ много той великодушной снисходительности, которая лучше любитъ останавливаться на добрыхъ свойствахъ человѣка, чѣмъ выставлять на видъ его дурныя стороны. Если были замѣтные недостатки въ нравственномъ профилѣ того или другаго лица, онъ видѣлъ ихъ, можетъ-быть, лучше другихъ, но неохотно касался ихъ въ разговорѣ. Но какъ-скоро въ его присутствіи хотѣли представить эти самые недостатки въ выгодномъ свѣтѣ и даже выдать ихъ за совершенство, онъ не считалъ себя болѣе обязаннымъ къ молчанію и энергически высказывалъ свое противорѣчіе. Ничто такъ не оскорбляло его нравственное чувство, какъ извращеніе понятій. Воспитывать чувство правды въ другихъ -- было для него святою обязанностью не только на кафедрѣ, но и въ самой жизни. Молодыя, неиспорченныя сердца особенно-хорошо понимали это нравственное превосходство души его, и потому влеклись къ нему такимъ горячимъ сочувствіемъ.

Превосходство нравственное и умственное, соединенныя въ одномъ лицѣ, естественно внушаютъ, вмѣстѣ съ глубокимъ уваженіемъ, и нѣкоторое чувство робости. Таково въ-особенности бываетъ первое дѣйствіе высокихъ умственныхъ качествъ на умы юные, неопытные. Сознавъ разъ высокое умственное превосходство въ другомъ лицѣ, они останавливаются передъ нимъ въ невольномъ удивленіи и долго потомъ не рѣшаются войдти съ нимъ въ ближайшія сношенія, хотя бы ожидали отъ того существеннѣйшей пользы для себя. Чувство весьма-понятное: неопытность гораздо-менѣе можетъ защититься отъ него, чѣмъ самонадѣянная посредственность. Чѣмъ больше молодой умъ исполняется уваженія къ высокимъ умственнымъ достоинствамъ другаго лица, тѣмъ больше смущается своего передъ нимъ безсилія. Онъ забываетъ даже о своей пользѣ и боится, какъ бы не оскорбить своимъ приближеніемъ то самое превосходство, которое уважаетъ и любитъ въ другомъ.

Многіе изъ насъ испытали это чувство на себѣ въ своихъ личныхъ отношеніяхъ къ покойному Грановскому; но оно держалось недолго. Оно оказывалось особенно-неумѣстно въ его ближайшемъ присутствіи, такъ много было ободрительнаго въ его взглядѣ на васъ, такъ много дружелюбнаго въ его обращеніи съ вами. Если вы приносили съ собою хоть искру любви къ наукѣ, хотя робкое желаніе войдти въ ея высокіе интересы, вы уже пріобрѣли себѣ право на его доброе расположеніе. Вамъ стоило только заикнуться передъ нимъ о желаніи имѣть лучшія ученыя пособія, какъ онъ уже готовъ былъ служить вамъ средствами своей библіотеки. По его книгамъ, какъ и изъ его уроковъ, учились многія поколѣнія. Въ своемъ былъ какъ-то особенно-простъ и исполненъ снисходительнаго вниманія къ вопросамъ и недоумѣніямъ, часто довольно-наивнымъ, любознательной юности. Простоту своего обращенія онъ доводилъ до такой степени, что именно въ его присутствіи забывалось чувство умственнаго его превосходства. Съ двухъ-трехъ разъ онъ умѣлъ внушить столько нравственнаго довѣрія къ себѣ, что самая неопытная мысль высказывалась передъ нимъ безъ всякаго внутренняго принужденія. Передъ его дружески-благосклоннымъ взглядомъ и ободрительнымъ выраженіемъ какъ-будто исчезало различіе возрастовъ, ума, знанія, и окружающіе его молодые слушатели, несмотря на ихъ незрѣлость, казались сверстниками его -- если не по уму, то по чувству. Ихъ поднимало и ободряло не чувство собственнаго достоинства, котораго, большею-частью, еще недоставало, а самое это пребываніе въ Сферѣ нравственной личности, умѣвшей нисходить до ихъ уровня, и соприкосновеніе съ нею въ предѣлахъ одной умственной области.

Изъ людей, знавшихъ лично профессора, не всѣ, конечно, но также очень-многіе имѣли случай испытать на себѣ его доброжелательную волю, или, по-крайней-мѣрѣ, быть свидѣтелями выраженія ея на другихъ. Она обнимала не только все, чего касались его симпатіи, но часто простиралась и гораздо-далѣе. Природное влеченіе къ добру онъ воспиталъ въ себѣ до живаго и дѣятельнаго начала. Чѣмъ только могъ, готовъ онъ былъ всегда содѣйствовать общеполезному дѣлу -- именемъ, совѣтомъ, ходатайствомъ, наконецъ матеріальными средствами. Съ радостью привѣтствовалъ онъ всякій успѣшный трудъ, и между молодыми нашими учеными, которымъ приходилось издавать въ свѣтъ свои сочиненія, не одинъ произноситъ его имя съ глубокою признательностью. Еще незадолго до его смерти, нѣсколько ученыхъ трудовъ было предпринято вновь по его указанію и возбужденію. Успѣхъ доброй книги, чье бы имя она ни носила на себѣ, радовалъ его не менѣе своего собственнаго. Рѣдко выступалъ онъ какъ критикъ, еще менѣе любилъ литературную полемику, но никогда не прочь былъ предпослать свое одобреніе полезному изданію, чтобъ облегчить обращеніе его въ публикѣ. Литераторы разныхъ направленій являлись къ нему предлагать чтеніе своихъ произведеній: если они не надѣялись заслужить полнаго его одобренія, то льстились уже его благосклоннымъ вниманіемъ. И они большею-частью не ошибалось въ разсчетѣ; только совершенная бездарность истощала мѣру его благосклонности и дѣлала его крайне-нетерпѣливымъ.

Но трудъ, но усердіе къ дѣлу имѣли въ немъ самаго постояннаго Я заботливаго доброжелателя. Сколько прошло мимо насъ молодыхъ людей, обойденныхъ несправедливою судьбою и встрѣтившихъ въ немъ готовую руку помощи! Онъ былъ счастливъ, если могъ устроить способнаго человѣка, вытащить его изъ грязи и дать ему приличное занятіе. Онъ былъ бы еще счастливѣе, еслибъ могъ еще болѣе увеличить кругъ своего благодѣтельнаго дѣйствія. Впрочемъ, мы увѣрены, и безъ того найдется много людей, которые вспомнятъ о немъ со слезами искреннѣйшей благодарности. Они знаютъ, что онъ сдѣлалъ для нихъ, и, въ большей части случаевъ, едва-ли знаетъ еще кто другой, кромѣ нихъ самихъ.

Сосудъ былъ онъ знанія, добра и чести. Щедрою рукою расточалъ онъ ихъ вокругъ себя; мы же слали ему въ отвѣтъ пашу любовь и преданность. Другихъ даровъ мы не могли принести ему, столь-богато одаренному. Любовь наша усыпала послѣдній путь его цвѣтами; она плела ему вѣнки на гробъ -- пусть ея же теплый лучъ сіяетъ вѣчно и надъ его могилою! И если земные плоды могутъ рости и на Божіей нивѣ, то пусть и на его могильной насыпи взойдутъ для насъ и принесутъ обильный плодъ сѣмена знанія, добра и чести!

П. КУДРЯВЦЕВЪ.

17 октября 1855.

"Отечественныя Записки", т. 103, 1885