Не было ничего удивительного в том, что у Вани Рассудина на правой руке, там, где она закругляется, переходя в плечо, -- была родинка в виде треугольника, или в виде сердца, если читателю так кажется поэтичнее. Не было ничего удивительного, потому что у кого же их нет, хотя и не на плече и не в виде сердца? -- не было ничего удивительного и в том, что эту родинку никто не видел, а кто видел, то не обращал особенного внимания. Несколько удивительно было то, что в это утро, стоя у раскрытого, но занавешенного кисеею окна, сам Ваня смотрел не на двор и цветущую сирень за ним, не на синее летнее небо, не на бегающего Нерона, -- а на свою руку, скосив глаза и спустив рукав рубашки. Положим, рука была очень милая, по-отрочески почти тонкая, но круглая, от раннего солнца и родинки казавшаяся белой и розоватой, -- но что же смотреть четверть часа на свою собственную руку? Тем не менее это созерцание, очевидно, очень занимало мальчика, так как на стук в дверь он лениво и неохотно надел спущенный рукав и, изобразив на своем круглом, несколько курносом лице неудовольствие, поспешно пошел умываться.
Стук в дверь означал, что дядя Эспер Петрович уже вышел в столовую и принялся за "Новое время", что пробило половина девятого и что в этом доме никакие мечтания и созерцания, хотя бы самые невинные, не должны были нарушать раз установленного порядка.
Вероятно, у Вани был более томный вид, чем полагалось укладом дядиного житья, потому что Эспер Петрович, глянув из-за газеты своими серыми, несколько мутными глазами, спросил у племянника:
-- Ты хорошо спал, мальчик? ты что-то бледен.
Будто в опровержение слов говорящего, до ушей покраснев, Ваня ответил:
-- Хорошо, тебе так показалось.
-- Если тебя что беспокоит, откройся: ты знаешь, я не имею предрассудков.
-- Я это знаю, но мне нечего особенного сообщать тебе.
-- Тем лучше, -- ответил дядя, -- нужно избегать экстренностей.
Мальчик промолчал, но не мог дождаться конца чаепития и ухода дяди в кабинет: ему казалось, что и Петр мешкает с булками; и казачок Андрюша недостаточно проворно наливает и разносит чай; и что он стучит сапогами и задевает за стулья больше, нежели всегда; и что газета заключает в себе двойное количество телеграмм, хроник, покойников и фельетонов; и что жует Эспер Петрович медленнее обычного, -- хотя все происходило в этой светлой столовой, похожей на кают-компанию, как вчера, как третьего дня, как неделю назад. Не знал он, как пробыть за книгами, как просидеть завтрак (о, длинный, несносный, постылый завтрак!), пока стрелка не покажет, наконец, желанные три часа.
Мы по привычке и для скорости называем своего героя мальчиком, на самом же деле это был уже молодой человек восемнадцати лет, несколько тонкий, белокурый и розовый, -- но когда он, смотря в зеркало, прошептал: "она меня любит", улыбнулся и поцеловал собственное отражение, -- конечно, это был мальчик, только мальчик. Он прошептал: "она меня любит" и снова, скосив глаза, посмотрел на плечо, будто под тканью белой блузы была видна та родинка, от которой рука кажется еще белее и розовее.
Глава вторая
На циферблат других часов, но где стрелка медленно подползала к тем же трем, внимательно смотрели, обнявшись, три девушки. Они были в одинаковых платьях, схожи одна с другою, румяны и свежи, так что старинный поэт или любящий поэтические традиции писарь успешно сравнил бы их с розами. Они все улыбались, когда стрелка сравнялась с жирной римской цифрой, все три как-то разом бросились к окну с криком: "вот он идет", выбежали из комнаты.
Мать этих граций, Анна Павловна Комарова, имела не только устойчивое, но несколько даже оригинальное миропостижение. Впрочем, это было не столько миропостижение, сколько взгляд на отношение полов. Сама -- вдова, не чаявшая души в Сонечке, Вареньке и Катеньке, она была убеждена, что мир существует только для женщин и даже, в частности, для ее девочек, сильный же пол терпелся, и то с большими притеснениями, только как антураж для милых роз. Все молодое население вселенной делилось на ее девочек, подруг, кавалеров и "мальчишек", остальные были "старики", к которым применялась уже несколько другая мерка, и к ним смиренно причисляла Анна Павловна и себя. "Мальчишки" искоренялись всячески, и даже лица их не замечались; кавалеры примечались и сообразно преданности ласкались, подруги хвалились и прославлялись, но "розы" -- розы были божество. И даже кавалеры холились, как жертвы на заклание -- не более, "мальчишкам" же, безликим и бессчетным, была объявлена вечная, священная война.
Лишенные чрезмерного фанатизма матери и дочери смутно разделяли эти амазонские взгляды, и в доме Комаровых и прославлялось, и воспевалось, и утверждалось лишь вечно-женское, как перл единственный создания. Мужчины могли только получать жалование, хорошо грести и править, когда катаются барышни, охотиться и танцевать, но вы бы несказанно удивили и оскорбили этих милых дам, спросив, например: "красив ли соседний реалист?" Это было бы неслыханно. Такой вопрос, когда есть сонм подруг и, наконец, три розы!?!
Три розы спустились в сад навстречу Ване, но две, пощебетав и притворно что-то вспомнив, убежали, оставив Ваню с Варей посреди лужайки, открытой со всех сторон. Не приглашая дамы в тень и не выпуская ее руки из своей, он проговорил:
-- Как я люблю вас, Варя, если бы вы знали...
-- Я знаю, -- сказала та, потупясь.
-- Но вы, вы... любите ли вы меня?
-- Меня не было бы здесь сейчас иначе.
-- Но как она мила, плутовка! расцеловать! -- мечтала мать, смотря из окна через лорнет на эту сцену.
-- Ах прелесть, прелесть, -- прошелестели Сонечка и Катенька, обнявшись.
А на лужайке меж тем разговор продолжался.
-- Я не могу поверить: неужели вы меня любите, милая Варя? Неужели вы меня поцелуете?
В ответ барышня без слов подставила свою щеку, которую, почти не приближаясь, но вытянув шею и губы, поцеловал мальчик. Площадка была совсем открыта, светило солнце, а за спущенными шторами блестели удовольствием три пары глаз.
Варя, поправив волосы, сказала: "Идемте в дом, мы собирались гулять".
А навстречу им выходили уже Анна Павловна, Соня и Катя. Барышни многозначительно улыбались и переглядывались, а дама ласково сказала красному, как рак, кавалеру: "Может быть, Ваня, вы выпьете чаю раньше: самовар еще горячий". Ваня покраснел еще больше, не привыкши к любезному обращению и не зная, что он с этой минуты переходит из ряда ненавистных "мальчишек" в почетный разряд кавалеров.
Глава третья
Странно нерадостным вернулся Ваня домой, что не ускользнуло даже от не весьма приветливого взгляда Эспера Петровича. Дядя, не имевший обыкновения без спроса входить в чужие дела, не расспрашивал племянника о причине его расстройства, но что оно не осталось незамеченным явствовало из того, что Эспер Петрович тонким голосом запел арию Далилы. Когда же смутное Ванино состояние не прошло и через десять дней, дядя спросил его сам:
-- Что, Ваня, тебе будто не совсем по себе?
Тот вздохнул в ответ, ничего не говоря. Тогда дядя снова завел:
-- Я не навязываюсь в конфиденты, ты понимаешь? Но, может быть, тебе самому будет полезно и желательно получить совет от человека, к сожалению, более опытного, нежели ты. Тогда тебе необходимо будет открыть мне, в чем дело. Я не могу ничего сказать без этого. А между тем, ты сам на себя не похож, не ешь, плохо спишь, по-видимому, и очень неважно выглядишь. Ты знаешь, я человек без предрассудков, но здоровье -- это главный базис нашего счастья.
Здоровье было дядиным коньком, и он любил при случае, или даже без случая, распространяться о сохранности своей относительной молодости и свежести, упуская тем не менее из виду свои опасения простуд, позднего ложения, свои режимы, диеты, корсеты и синапизмы.
Ваня и на второе предложение Эспера Петровича лишь провздыхал, и только когда они дошли уже до скамейки на холму -- второе обычное место остановок из редких уединенных прогулок -- он начал свое признание, прерываясь то вздохами, то даже скупыми, не частыми слезами.
-- Эспер Петрович, я полюбил...
-- Что ж удивительного в этом, друг мой? я так и думал... Ну и что же, тебе не отвечают?
-- Я не знаю, как вам объяснить... мне кажется, что да, но понимаете, что это делается как бы в награду за мою преданность и любовь, а не по своему почину, и при том мне именно отвечают на любовь, а не любят, как я люблю и как хотел бы, чтобы меня любили.
-- Объясни. Это не глупо что ты говоришь.
Помолчав, Ваня снова начал более взволнованным, но и еще более плачевным тоном:
-- Ну, например, я люблю кого-нибудь, его душу, его тело, я любуюсь им и целую его и жду того же самого от него по отношению ко мне. Вы. понимаете? мне мало, что меня только так любят, как Варя Комарова...
-- Ах, это -- Варя Комарова?
Будто не слыша вставки и несясь в своих излияниях, Ваня продолжал теперь зазвеневшим голосом:
-- Мне нужно, чтобы тот, кто меня любит, так же меня целовал, так же нежно перебирал мои волосы, ласкал меня, любил мои глаза, руки, плечи, шею, как и я, как и я...
-- В твоем возрасте это, конечно, вполне законное желание, -- промолвил дядя и, помолчав, добавил. -- Пойдем как-нибудь к Аглае Николаевне, хочешь?
-- Пожалуй, -- беззвучно ответил Ваня, как-то повисая на руке Эспера Петровича, с которым шел под руку.
Глава четвертая
Аглая Николаевна Шрейбер, несмотря на лето жившая в каменном доме, имела изящные вещи, книги и первый цветник в окрестности. Тому, кто проходил через обвитый хмелем и настурциями балкон в узкие сени, увешанные английскими литографиями, и в крошечные, но две гостиные, синюю и розовую, и так дальше -- по ряду маленьких, но как-то разнокалиберно убранных комнат -- до нового, уже ничем не увитого балкона, выходящего на чистый мощеный двор, -- не приходило в голову, что он находится на петербургской даче, а не во Фиезоле, приюте какой-нибудь международной эстетки. Это впечатление не прошло бы, пожалуй, у невнимательного наблюдателя при виде и самой хозяйки дома, тонкой, среднего роста рыжей дамы с большим ртом, в узком, всегда почти сером платье. Жила она очень замкнуто, и среди немногочисленных ее посетителей видное место занимал Эспер Петрович, так что ничего не было удивительного в том, что Ване было предложено дядей посетить этот салон, где он доселе не бывал. Впрочем, едва ли посетителей Аглаи Николаевны можно было назвать "салоном", так как ее гости собирались вразброд, не образуя никакого кружка, и мало дружили между собою.
Ваню Эспер Петрович повел к соседке не в первый свой визит, он предварительно отправился один и, выждав, когда уйдут другие посетители, долго беседовал о чем-то с хозяйкою, изменив даже своему режиму ложиться в одиннадцать часов, а на прощание, целуя маленькую ручку, проговорил:
-- Итак, если вы позволите, я приведу к вам его.
-- Пожалуйста, я буду очень рада. Все, что вы говорите, меня крайне интересует.
Когда, через несколько дней, дядя после обеда будто мельком сказал племяннику: "Ты сегодня что делаешь? пойдем к Аглае Николаевне, а то так за лето и не соберемся", -- Ваня не был нисколько ни удивлен, ни обрадован. Все равно он вот уже две недели никуда не выходил, не отдергивал кисейных занавесок, не притрагивался к книгам, а все время почти лежал, закинув руки за голову и ничего не говоря.
Он даже к Шрейбер пошел, как был дома, в несколько смятой белой куртке, с ромашкой в петлице. Солнце еще не зашло, дробясь ровно в верхней половине рамы и освещая несколько театральным розовым светом улыбавшуюся из окна Аглаю.
Она так и осталась у окна, только обернувшись к нему спиною, ждать, когда гости до нее дойдут; она взглянула на Ваню, на которого теперь падал алый луч из окна, и сказала смеющимся голосом:
-- Я и не знала, мой друг, что у вас такой большой и такой милый племянник; отчего вы. его так тщательно скрывали? Вы находили, что он вас старит? Моя дружба к вам еще более упрочится от этого нового знакомства. Только он не умеет причесываться, это нужно совсем не так делать. Хотите, на сегодня я буду вашим куафером? Не думайте: я делаю это для себя, только для себя, потому что мне больно видеть, как вы себя безобразите вихрами.
Ваня был очень благодарен вечернему солнцу за то, что оно, заливая комнату розовым светом, лишало возможности заметить яркий румянец, в который вогнали мальчика быстрые слова Аглаи. Он не успел опомниться, как его увели в соседний покойчик и, сидя на неудобном, низком пуфе, не зная куда девать высоко-поднявшиеся коленки, он равнодушно (вдруг -- смертельно равнодушно), будто за кем чужим, следил в зеркале при свечах, как невидные в отражении руки изменяли его лицо. И только, когда из глубины стекла на него глянуло новое лицо, которое ему понравилось и не показалось своим обычным, он встал, обернулся и поцеловал руку Аглаи Николаевны. Та же беззвучно смеялась: и глаза, и рот, и маленькая ручка в перстнях, и серое с зелеными полосками платье -- все, казалось, трепетало от тихого смеха. Эспер Петрович не пел арию Далилы, но с каким-то тайным довольством ходил по столовой, не расспрашивая Ваню, а будто ожидая его признания. Он, очевидно, хорошо знал своего племянника, потому что не прошло и двух минут, как Ваня заговорил от окна.
-- Вот видишь, дядя, ты беспокоился о моем здоровье, теперь все прошло. Я тебе очень благодарен.
-- За что, мой друг!
-- За то, что ты меня познакомил с Аглаей Николаевной!
-- Ах так! Не стоит благодарности; я сам очень рад. Не правда ли, милая женщина?
-- Ax, очень. Такая тонкая, образованная, с таким вкусом.
Дядя похлопал его по плечу молча и позвонил, чтобы давали полотенца, так как наступил час купания. От прозрачной, пронизанной солнцем зеленоватой воды вся купальня казалась зеленой, -- зеленым казался и узкий залив озера, где отражалась зелень густых берез. Зайчики бегали по досчатым стенам, попадая иногда на ногу, спину, грудь купальщиков. Заметив, что Ваня смотрит, скосив глаз, себе на плечо, Эспер Петрович спросил:
-- Что ты смотришь так?
-- Ничего, -- ответил Ваня, покраснев, и видя, что молчанием другой как бы продолжает свой вопрос, добавил:
-- У меня тут родинка.
-- Ну и что же?
-- Больше ничего.
Дядя тоже посмотрел и, вдруг распустившись в улыбку, спросил:
-- Аглая ее не видала?
-- Что вы, дядя! Ведь для того, чтобы ее было видно, мне нужно снять рубашку.
-- Ты прав: я не сообразил, -- как-то странно промолвил Эспер Петрович, будто про себя.
С купанья нужно было возвращаться мимо Комаровых. Ваня теперь всегда спешил скорей миновать это место, опасаясь случайных встреч. Но если можно избежать случайностей, трудно, без ненужной грубости, избавиться от намеренного свидания. А между тем было очевидно, что Соня Комарова, стоя у калитки, в это утро кого-то ждала, и, когда Рассудины поравнялись с мелкими акациями, окаймлявшими сад трех роз, стало ясно, что это был Ваня, "кого" ожидала девушка. Дядя, поклонившись, проследовал вперед, мальчик же, с полотенцем на плече, остановился на мостках, не зная, с чего начать разговор. Соня пришла к нему на помощь, сказав:
-- Войдите, вы нас совсем забыли. Караулю зеленщика, да он уж, видно, прошел.
-- А что Варя, Варвара Николаевна, как поживает?
-- Ничего, живем, что нам делается? -- сухо ответила девушка, улыбаясь вкось. Так, в молчании, они поднялись по лесенке, потом прошли по дорожке до балкона, где Соня громко сказала, обращаясь к находившимся в доме: "Вот я привела к вам беглеца!" -- и прошла внутрь.
За нею следом бросилась Варенька, вся красная, что-то шепча и тормоша сестру за руку. Ваня все стоял у крыльца, пока не раздался голос Анны Павловны:
-- Входите, входите, молодой человек. Мои девицы, конечно, убежали причесываться, вы их знаете, вечно так.
Ваня это знал, хотя всегда удивлялся, почему дядя Эспер и он, не будучи девицами, с утра уже были более или менее готовы и доступны обозрению; притом прежде, когда он часто бывал у Комаровых, ему доводилось видеть трех роз в различных достаточно домашних видах. Так он думал, вертя в руках сорванную травинку, меж тем как дама уже послала за дочерьми и тут же при Ване стала им доказывать нелюбезность таких исчезновений при появлении кавалеров.
-- Что делать, -- прошептала она, -- девочки всегда дики и стыдливы.
Одна из диких девочек сказала Ване:
-- Пойдемте гулять на полотно, сегодня не жарко, -- и скрылась отыскивать шляпу.
Всю дорогу вдоль зеленых покатых холмов, открытым лугом, где вдали на голубом с барашками небе сквозил, как серая прошивка, железнодорожный мост, вдоль плоского с тростником и кочками озера, -- всю дорогу Ваня не говорил со смущенной и как-то фальшиво веселой Варенькой. Только когда они взошли на мост и стали глядеть на прямую, как линейка, линию, уходящую без своротов через болота, леса, холмы на север, -- он сказал, не поворачивая головы, тихо и раздельно:
-- Соня, мне нужно поговорить с вами, устройте это.
Кивнув головой утвердительно, та громко заговорила с сестрами.
Когда они отстали, Соня первая начала.
-- Как наши желания совпали. Мне самой нужно поговорить с вами.
-- О чем же?
-- Конечно, о Варе, вы же сами знаете.
Мальчик кивнул головою, молвил: "Ну и что же?"
-- Да то же, что разве так поступают? Вы говорили, что ее любите?
-- Это правда.
-- Ну?
-- Но она меня не любит.
-- Как вам не грех?! Разве она не отличала вас на прогулках, везде... Разве вы ее не целовали, наконец?
-- Я сам подходил к ней на прогулках, везде, я ее целовал, потому что я любил ее, был влюблен в нее. Она позволяла только это делать.
-- Но чего же вам больше нужно, глупый вы человек?
-- Чтобы она сама меня любила.
-- Но что же для этого нужно делать: вешаться вам на шею, бегать за вами и целовать руки? Этого, пожалуй, вы не дождетесь.
-- Я не знаю.
-- Поймите же, это смешно, вы не барышня. Чего вы хотите?
-- Я не знаю, -- с тоской промолвил Ваня.
-- Варя чистая девушка и любит вас.
-- Я -- тоже чистый, -- тихо прошептал мальчик. Соня быстро взглянула на него, усмехнувшись, и заметила:
-- Это совсем другое дело. -- Потом, вдруг, будто озаренная мыслью, на весь луг воскликнула: -- Вы влюбились в Аглаю? да? да?
-- Я не знаю, оставьте меня в покое! -- весь вспыхнув, ответил тот и бросился бежать вперед.
-- Что случилось? -- спрашивали подоспевшие сестры. Сидя на траве, Соня громко смеялась, повторяя:
-- Он сошел с ума: влюбился в Аглаю!
-- Как тебе не стыдно. Соня! -- проговорила Варенька, надувая губки.
Глава шестая
Так тихо, так успокоительно, так безмятежно было, бросив весла, стоять в челноке на гладком, спокойном, белесовато-голубом озере. Аглая Николаевна, распустив белый зонтик, молчала, молчал и Ваня, сняв белую фуражку, так что причесанные теперь на пробор волосы казались золотыми на солнце.
-- Вы очень хорошенький, Ваня, вы знаете? у вас зеленые глаза и отлично очерченный рот, у вас нежные руки и длинные ноги. Покажите вашу шею: по шее можно судить о цвете кожи на теле. Ничего, розовата и нежна.
Ваня хотел добавить: "А на плече у меня родинка", но воздержался. Аглая меж тем продолжала:
-- Вы знаете, что вы недурны?
-- Да, знаю.
Аглая, несколько недовольная, спросила:
-- Кто же вам это говорил?
-- Никто, я сам знаю.
Дома, разливая чай, дама спросила:
-- У вас, Ваня, много знакомых молодых людей, товарищей?
-- Почти совсем нет.
-- Это жалко! -- протянула Аглая. Чтобы поправиться, Ваня быстро произнес:
-- Вот я хожу к Комаровым; там бывают кавалеры.
-- Когда вы отучитесь от этого ужасного слова? Но это совсем не то. Как вы не понимаете?
-- У меня есть дядя, есть вы, -- прибавил он робко.
-- Да, это, конечно; но это опять не то. Ваня робко взял Аглаину руку, молвив:
-- Чего ж мне больше желать? Если вы позволите быть всегда около вас, если и вам это будет приятно, чего ж мне больше желать?
-- Конечно, мне это будет приятно: вы такой милый мальчик, на вас приятно смотреть, хочется вас погладить, приласкать, -- но не боитесь ли вы такой дружбы? она легко может перейти в другое чувство.
-- С моей стороны? -- спросил Ваня, как-то задыхаясь.
-- И с вашей, и с моей, -- ответила Аглая серьезно. Ваня вдруг перешел к месту, где сидела Аглая, опустился у ее стула на пол и прошептал: "Аглая Николаевна, вот я люблю вас". Она же, наклонись и как-то некстати рассмеявшись, стала покрывать быстрыми и острыми поцелуями волосы, лоб, глаза, щеки и губы мальчика. "И вы, и вы?" -- будто ошеломленный, шептал Ваня, обнимая ее колени.
Аглая, словно вспомнив что-то важное, взяла тонкую китайскую чашку и, обняв Ваню одною рукой, водила пальцем по нежному рисунку, говоря:
-- Смотрите, Ваня, какое сочетание красок, и что тут изображено! Вот видите: сидит семья на маленькой террасе и пьет чай, вот рыбаки идут на ловлю, козел стоит на холмике, возлюбленный спит, а девушка веером отгоняет мух, а только что они оба играли в шашки и рвали смородину, по небу летит птица, и розовый цвет его от темного пятнышка кажется еще розовее. От маленького пятнышка как усиливается тон и яркость.
И будто задумалась. Ваня приподнялся на коленях и прошептал ей в ухо:
-- У меня на плече есть родинка!
-- Да? -- полуспросила женщина, не соображая в чем дело, но на всякий случай улыбаясь.
Постучав у дверей, вошла горничная и подала на подносе письмо. Аглая, сказав "простите", быстро разорвала конверт и несколько раз прочла немногие строчки на толстой серой бумаге. Потом задумалась, будто позабыв о Ване. Тот встал с подавленным вздохом и сказал: "Я пойду, Аглая Николаевна".
-- Идите, друг, мы скоро увидимся, -- нежно, но рассеянно проговорила она и поцеловала мальчика.
Глава седьмая
Должно быть, это был действительно экстренный случай, которых так избегал Эспер Петрович, что Ваня пришел к нему в спальню после одиннадцати вечера, что дядя разговаривал, сидя на кровати в ночном белье, что Ваня ходил по комнате, раздувая пламя свечи, которая, вероятно, по случаю такой экстренности была зажжена вместо электричества.
Эспер Петрович молчал, опершись руками о постель и свесив ноги, Ваня же то говорил, то умолкал и снова принимался за монолог, никем не прерываемый.
-- Ты понимаешь, это все не то, не то, она меня любит так же, как редкую чашку, как переплет от книги, но я же живой человек, во мне течет кровь, если меня уколют, мне будет больно. Я люблю и хочу, чтобы меня любили, а не любовались только мною, как шкапом Louis XVI. Там, у Комаровых, и этого даже не понимают, там я просто кавалер при барышнях, а здесь -- игрушка. А я, я вот с руками, ногами, грудью -- Ваня Рассудин, вот что я. И так как я люблю, то хочу, чтобы любили именно меня, как я есть. Если же этого нельзя, то что же тогда?! что же тогда!?
И Ваня сел, будто все досказал. Эспер Петрович потер за ухом и начал:
-- Утром я все сообразил бы гораздо лучше, но и теперь понимаю, в чем твое желание. Это действительно трудно, раз даже Аглая Николаевна тебя не удовлетворила. Редко имеют такие чувства... обыкновенно просто влюбляются в барышень Комаровых, им же несть числа. Это не глупо и правильно, что ты говоришь. Но встречается это позднее, когда просыпается любовь. Теперь же я подумаю, до города едва ли что можно сделать. Только ты обещай не делать глупостей: там стреляться, топиться и т. п. Аглая права, у тебя нет подходящих товарищей; это развлекает, понимаешь? Ты знаешь, как я хорошо тебя знаю, я ничего не упущу из виду, даже твоей родинки, если тебе угодно. Поверь мне, все устроится, и экстренности, подобные сегодняшней, не скоро повторятся. Спи спокойно.
Ваня поцеловал Эспера Петровича, промолвив:
-- Я не знаю, почему, но я вам верю.
-- Конечно, надо быть без предрассудков, но благоразумным и не впадать в крайности.