Коринфский Аполлон Аполлонович - Антон Павлович Чехов

Корифеи новѣйшей русской литературы.

КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО
"ПРОСВѢТЪ"
Одесса. 1912 годъ.

http://az.lib.ru

Антонъ Павловичъ Чеховъ.

Чеховъ беретъ по обыкновенію для сюжетовъ своихъ произведеній самые простые случаи изъ жизни. Онъ ничуть не насилуетъ фантазіи, а рисуетъ явленія жизни по живымъ впечатлѣніямъ, имъ самимъ пережитымъ. Читая тотъ или другой разсказъ Чехова, вы получаете такое впечатлѣніе, что какъ будто авторъ только что видѣлъ воочію то, о чемъ онъ разсказываетъ, самъ участвовалъ въ томъ событіи, съ которымъ знакомитъ своего читателя.

Но при всемъ разнообразіи случаевъ изъ жизни, воспроизведенныхъ Чеховымъ въ его произведеніяхъ, вы легко улавливаете одну общую идею или, говоря проще, вы чувствуете, что авторъ какъ будто преслѣдуетъ васъ однимъ и тѣмъ же впечатлѣніемъ. Могло бы показаться, что авторъ тенденціозенъ, имѣетъ предвзятую мысль, подбирая случаи изъ жизни, съ цѣлью произвести, именно, это, а не другое впечатлѣніе на читателя.

Но, повторяемъ, у Чехова нѣтъ насилованія фантазіи. Слишкомъ ужъ просто рисуется жизнь, слишкомъ непретендательны событія, которыя разсказываются въ произведеніяхъ этого писателя. Очевидно, сама жизнь полна того, что отмѣчается авторомъ въ самыхъ обыденныхъ событіяхъ.

Переживая впечатлѣнія повседневной жизни, Чеховъ умѣетъ или, вѣрнѣе, склоненъ по своей природѣ подмѣчать даже въ мелочахъ жизни, что люди въ своихъ отношеніяхъ обращаютъ вниманіе не на то, на что слѣдуетъ, усматриваютъ первостепенную важность въ такихъ предметахъ, которые въ дѣйствительности не имѣютъ большой важности, и закрываютъ глаза на то, что больше всего могло бы ихъ сблизить, сдѣлать лучшими какъ для другихъ, такъ и для самихъ себя.

Эта склонность людей смотрѣть на окружающее и на самихъ себя не своими глазами вызываетъ въ Чеховѣ тягостное чувство, которое онъ то прикрываетъ слегка смѣхомъ, то выражаетъ болѣе или менѣе открыто.

Въ "Пестрыхъ разсказахъ" Чехова мы встрѣчаемся съ юморомъ легкаго, такъ сказать, характера. Здѣсь авторъ смѣется, но за его смѣхомъ еще мало слышится слезъ. Однако и здѣсь уже намѣчено то, что такъ сильно выражено въ позднѣйшихъ произведеніяхъ талантливаго беллетриста.

Мы остановимся на нѣкоторыхъ изъ "Пестрыхъ разсказовъ", чтобы отмѣтить ту идею, которая потомъ проходитъ черезъ все творчество Чехова.

Въ разсказѣ "Мыслитель" Чеховъ знакомитъ насъ съ своеобразнымъ мыслителемъ -- тюремнымъ смотрителемъ Яшкинымъ.

Яшкинъ водитъ дружбу съ Пимфовымъ, штатнымъ смотрителемъ уѣзднаго училища. Друзья обыкновенно выпиваютъ извѣстное количество водки, и Яшкинъ начинаетъ донимать своей философіей Пимфова. Начинается съ буквы Ѣ, которую Яшкинъ считаетъ совсѣмъ лишней въ русскомъ алфавитѣ и приносящей только одинъ вредъ: тутъ Яшкинъ вспоминаетъ свое дѣтство и тѣ страданія, какія причиняло ему это проклятое Ѣ. Отъ Ѣ тюремный смотритель переходитъ къ жизни вообще и, въ концѣ концовъ, провозглашаетъ, что все въ жизни лишнее и, между прочимъ, наука, а также и представитель науки, къ числу которыхъ принадлежитъ и самъ Пимфовъ.

Уже разсужденія объ Ѣ заставляли волноваться Пимфова, а когда дѣло коснулось просвѣщенія, смотритель уѣзднаго училища съ сердцемъ на своего друга собирается домой. Но Яшкинъ задерживаетъ Пимфова, увѣряя послѣдняго, что всѣ его разсужденія были шуткой, и друзья вновь начинали пить, пока опять Яшкинъ не примется за свою философію.

Разсказъ самъ по себѣ очень простъ, но вдумайтесь въ отношенія Яшкина и Пимфова, и у васъ въ душѣ останется не одинъ только смѣхъ, но и какое-то непріятное чувство, отъ котораго вамъ хочется какъ-нибудь отдѣлаться.

Въ самомъ дѣлѣ, -- философа Яшкина не удовлетворяетъ окружающая жизнь. Онъ хандритъ, недовольный собою и окружающимъ, и въ его философскихъ разсужденіяхъ относительно того, что все въ жизни лишнее, нужно усматривать не простую игру словами, а искреннее признаніе, что у него за душой ничего нѣтъ. Онъ самъ сознается съ болью въ этомъ, но въ то же время не будетъ искать чего-нибудь новаго, что могло бы наполнить его жизнь, а попрежнему день изо дня станетъ выпивать съ Пимфовымъ и упиваться своей философіей.

Объясненіе этому нужно искать въ пристрастіи человѣческой натуры къ прежнему опыту, къ привычкѣ вращаться въ сферѣ хорошо усвоенныхъ формъ, и органической боязни всего новаго, что могло бы нарушить прежній опытъ.

Люди какъ бы забываются въ кругу формально усвоенныхъ ими понятій и на все, что не подходитъ подъ эти послѣднія, стараются не обращать вниманія, не утруждаютъ себя для ознакомленія съ новымъ для нихъ явленіемъ. Жизнь по шаблонамъ парализуетъ умъ, чувство и волю, вслѣдствіе чего между людьми устанавливаются какія-то мертвыя отношенія. Люди не замѣчаютъ того, на что нужно было бы обращать вниманіе и, наоборотъ, придаютъ большое значеніе тому, что въ дѣйствительности почти не имѣетъ никакого значенія.

Инженеръ Крикуновъ изъ разсказа Чехова "Пассажиръ перваго класса" ведетъ бесѣду на эту тему со своимъ сосѣдомъ. Онъ на примѣрахъ показываетъ. Что у насъ, такъ-называемая, извѣстность пріобрѣтается не тѣмъ, чѣмъ бы слѣдовало. Крикуновъ приводитъ въ примѣръ одно событіе изъ своей собственной жизни. Онъ выстроилъ прекрасный мостъ, на освященіе котораго собралась масса народу. Конечно, инженеръ ждалъ, что его замѣтятъ, обратятъ на него должное вниманіе. Но каково же было его удивленіе, когда на обращаемые къ нѣкоторымъ изъ присутствовавшихъ вопросы, знаютъ ли они имя инженера, выстроившаго мостъ, онъ получаетъ отрицательные отвѣты. А между тѣмъ пѣвичка, съ которою онъ имѣлъ близкія отношенія, обращала на себя всеобщее вниманіе: о ней всѣ говорили, забывая про самый мостъ, и тѣмъ болѣе про его строителя. Во всѣхъ газетахъ потомъ можно было встрѣтить имя пѣвички, про инженера же промолвилась одна какая-то газета, да и та назвала его не Крикуновымъ, а Киркуновымъ.

Но лучшей иллюстраціей къ тому, что доказывалъ Крикуновъ, послужилъ онъ самъ же, когда долженъ былъ съ прискорбіемъ сознаться, что онъ ни разу не слышалъ имени своего собесѣдника, -- имени профессора и члена академіи наукъ Пушкова, неоднократно печатавшагося въ нашихъ извѣстныхъ журналахъ.

Не имѣя ни желанія, ни навыка входить поближе въ интересы другого, люди перестаютъ понимать другъ друга, и сколько трагическаго въ жизни происходитъ вслѣдствіе такого непониманія.

Въ этомъ отношеніи интересны два маленькіе разсказа Чехова: "Устрицы" и "Тоска".

Голодный мальчикъ проходилъ съ бѣдствующимъ отцомъ мимо трактира, на вывѣскѣ котораго было выписано: "устрицы". На вопросъ сына, что такое устрицы, отецъ даетъ ему объясненіе, а немного спустя бѣдный ребенокъ начинаетъ бредить отъ голода, выкрикивая машинально неизвѣстное дотолѣ ему слово "устрицы".

Собирается праздная толпа, привлеченная крикомъ мальчика и, поджигаемая любопытствомъ и новизною впечатлѣнія, угощаетъ голоднаго и обезумѣвшаго мальчика устрицами, заплативъ за нихъ по складчинѣ до десяти рублей.

А попроси у тѣхъ же самыхъ людей на кусокъ хлѣба, отецъ съ голоднымъ сыномъ остались бы незамѣченными, отъ нихъ каждый старался бы отдѣлаться, какъ отдѣлывались сѣдоки отъ извозчика Іоны Потапова въ другомъ изъ только что названныхъ разсказовъ -- "Тоска".

У Іоны Потапова только что умеръ сынъ, въ которомъ заключалась вся надежда. Іону гложетъ тоска и, чтобы облегчить свое состояніе, онъ ищетъ человѣка, съ которымъ могъ бы подѣлиться своимъ горемъ. Потаповъ пытается разсказать о своей печали каждому сѣдоку, который съ нимъ ѣдетъ, но не такъ-то легко найти даже простого слушателя: всякій занятъ собой или тѣмъ, что совсѣмъ неважно, и перебиваетъ на первыхъ же порахъ извозчика.

А Іонѣ нужно найти облегченіе, и страшно тоскующій человѣкъ, въ концѣ концовъ, съ какимъ-то особеннымъ увлеченіемъ разсказываетъ о своемъ горѣ собственной лошади.

Болѣе сильный юморъ сказался въ "Хмурыхъ людяхъ" Чехова. Здѣсь уже болѣе откровенно выражена идея, которая отмѣчена и въ "Пестрыхъ разсказахъ". Передъ нами "хмурость", явное недовольство, вызываемое безсознательной привычкой "жить зря" и немногими свѣтлыми моментами, когда зряшная жизнь становится понятной. Но сознаніе пустоты вокругъ себя скоропреходяще, потому что привычка крѣпко держитъ человѣка въ своей власти, онъ какъ бы по принужденію и хмурясь на самого себя разстается со свѣтлыми моментами своей жизни.

Въ разсказѣ "Непріятность" передъ нами рисуется обстановка, которая способна поработить человѣка и удерживать его, несмотря на временныя вспышки, на протесты косности окружающаго.

Земскій врачъ Григорій Ивановичъ Овчинниковъ безропотно служитъ въ земской больницѣ, молча хмурясь на окружающее. Но съ нимъ случается непріятность: онъ прорывается и довольно рѣзко выражаетъ долго сдерживаемое чувство недовольства.

Григорію Ивановичу на этотъ разъ какъ-то особенно бросился въ глаза пьяный фельдшеръ Михаилъ Захаровичъ, который и раньше сопровождалъ доктора при осмотрѣ въ такомъ же состояніи, и небрежное отношеніе къ дѣлу акушерки, являющейся не во-время въ больницу. Григорій Васильевичъ ударяетъ фельдшера, не отдавая отчета въ своемъ поступкѣ. Поступокъ обдумывается послѣ этой "непріятности". Сначала докторъ рѣшаетъ написать письмо къ предсѣдателю земской управы, но такое рѣшеніе показалось ему слишкомъ элементарно разрѣшающимъ вопросъ совѣсти. Съ предсѣдателемъ онъ былъ въ дружескихъ отношеніяхъ и онъ зналъ, что тотъ уволитъ фельдшера, несмотря на протекцію послѣднему со стороны тетки, служившей въ то время нянькой у предсѣдателя. Нужно свой непріятный поступокъ представить на судъ общественной совѣсти, и докторъ самъ внушаетъ фельдшеру мысль подать на него мировому. Тотъ такъ и поступаетъ.

Но здѣсь разрѣшается вопросъ, вопреки всякимъ ожиданіямъ Овчинникова, до глупости просто.

Мировой судья -- тоже свой человѣкъ доктору, и, когда послѣдній является съ повѣсткой въ камеру, у нихъ завязывается разговоръ по поводу послѣдняго событія по-семейному. Сюда же приходитъ предсѣдатель управы и, дружески пожуривъ доктора за безпокойство, разрѣшаетъ вопросъ совѣсти по-пріятельски. Онъ заставляетъ фельдшера извиниться передъ докторомъ, и разомъ кончаетъ дѣло. Докторъ началъ, было, протестовать, но... подали водку и закуску, и онъ по привычкѣ выпиваетъ рюмку водки и закусываетъ редиской. А на слѣдующій день вновь обходитъ больныхъ въ сопровожденіи тѣхъ же фельдшера и акушерки. "Ему стало стыдно, что въ свой личный вопросъ онъ впуталъ постороннихъ людей, стыдно за слова, которыя онъ говорилъ этимъ людямъ, за водку, которую онъ выпилъ по привычкѣ пить и жить зря, стыдно за свой непонимающій, неглубокій умъ."

Лучшимъ разсказомъ изъ "Хмурыхъ людей", безъ сомнѣнія, является "Скучная исторія" (изъ записокъ стараго человѣка). Въ этомъ разсказѣ тонко раскрывается исторія жизни стараго человѣка, не изъ простыхъ смертныхъ, а изъ людей видныхъ, -- изъ людей, которые всегда заняты большимъ дѣломъ, передъ которыми привыкли благоговѣть и много говорить объ ихъ дѣятельности.

Герой "Скучной исторіи" Николай Степановичъ -- заслуженный профессоръ и тайный совѣтникъ. Сколько полезныхъ работниковъ для дорогого отечества приготовилъ Николай Степановичъ за тридцать лѣтъ своей профессорской дѣятельности! Какіе вклады онъ сдѣлалъ въ науку но своей спеціальности! Память о немъ не умретъ въ родномъ университетѣ.

Такъ, казалось бы, долженъ былъ разсуждать Николай Степановичъ. Но удивительное дѣло: его, наоборотъ, тяготитъ сознаніе безцѣльно и какъ-то формально прожитой жизни. За послѣднее время его мучитъ безсонница, и въ его воспоминаніи проходятъ одни только скучные дни, одни безцвѣтные поступки, изъ которыхъ, собственно, и сложилась его жизнь, Ему до болѣзненности ясно представляются тѣ тридцать лѣтъ, въ теченіе которыхъ онъ машинально, изо дня въ день, ходилъ въ университетъ все по одной и той же дорогѣ, машинально читалъ молодежи лекціи, слушалъ одни и тѣ же слова отъ жены и дочери Лизы, машинально и предупредительно-вѣжливо бесѣдовалъ съ посѣщавшими его домъ профессорами-коллегами и молодыми докторантами. Вездѣ машинальность, ко всему формальное отношеніе. Одинъ живой человѣкъ былъ на его горизонтѣ -- его воспитанница, дочь товарища окулиста, Катя. Она страстно искала живой жизни, и въ погонѣ за нею увлекается искусствомъ и дѣлается актрисой. Но скоро Катя убѣждается, что даже здѣсь, въ сферѣ святого искусства, нѣтъ жизни и искренности, а господствуетъ, какъ и вездѣ, холодный формализмъ,

Катя является для заслуженнаго профессора живымъ укоромъ въ мертво проведенной имъ жизни. Онъ долженъ былъ съ грустью сознаться какъ передъ ней, такъ и передъ самимъ собою, когда измученная въ конецъ Катя обратилась къ нему, какъ учителю, съ мольбою научить ее жить, -- онъ долженъ былъ сознаться, что у него самого жизни не было, а была одна скучная исторія формальныхъ отношеній -- одинаково къ мертвой и живой окружающей природѣ.

II.

Ключомъ къ болѣе ясному пониманію картины жизни, рисуемой въ произведеніяхъ Чехова, можетъ служить извѣстная повѣсть этого автора -- "Палата No 6". Авторъ "Хмурыхъ людей" подводитъ здѣсь итогъ всѣмъ тѣмъ впечатлѣніямъ, какія онъ пережилъ до этого времени и которыя оставили глубокій слѣдъ въ его отзывчивой душѣ.

Внѣшней оболочкой, или, какъ говорятъ, реальнымъ образомъ, въ которомъ Чеховъ воплотилъ занимающую его идею, являются, съ одной стороны, Иванъ Дмитріевичъ Громовъ, страдающій маніей преслѣдованія и содержащійся въ больницѣ для умалишенныхъ, а съ другой -- докторъ Андрей Ефимычъ Рагинъ.

Иванъ Дмитріевичъ Громовъ всегда отличался нѣкоторыми странностями. Движенія его отличались особенною порывистостью, онъ былъ рѣзокъ въ сужденіяхъ и за все, что приходилось ему дѣлать, брался съ горячею страстностью. Онъ не былъ баловникомъ судьбы. Отецъ его, геморроидальный чиновникъ, обращался съ нимъ нерѣдко очень жестоко; по смерти же его, Громову, учившемуся въ то время въ университетѣ, пришлось съ большимъ трудомъ добывать средства на пропитаніе себѣ и бѣдной старухѣ матери. Но Иванъ Дмитріевичъ съ мужествомъ выносилъ тяжесть жизни и, когда поступилъ служить въ провинціальный глухой городишко, то попрежнему оставался бойцомъ, понося открыто, гдѣ только было возможно, несправедливость, косность людскую и ратуя за человѣческую личность.

Отзывчивый на все живое, Громовъ не могъ не замѣчать господствовавшаго вокругъ себя формализма. Его не разъ приводило въ ужасъ формальное отношеніе къ живой личности. Онъ приходилъ въ негодованіе отъ одной мысли, что благосостояніе личности часто зависитъ отъ соблюденія нѣкоторыхъ служебныхъ формальностей, за которыя должностнымъ лицамъ платятъ деньги. Судебныя ошибки, при такомъ отношеніи къ живой жизни, весьма легко допустимы.

Угнетаемый мало-по-малу формализмомъ, Громовъ легко переходитъ къ мысли, что и онъ можетъ, какъ лицо должностное (судебный приставъ), имѣющее частое столкновеніе съ людьми, попасть подъ судебную ошибку и понести незаслуженное наказаніе. Простая встрѣча съ арестантами доводитъ его до такого состоянія мнительности, что онъ на каждомъ шагу началъ подозрѣвать шпіоновъ и сыщиковъ и, въ концѣ концовъ, спасаясь отъ преслѣдующей его мысли, безъ шапки и сюртука побѣжалъ по улицѣ.

Въ результатѣ -- домъ умалишенныхъ.

Но нельзя сказать, чтобы Громовъ былъ сумасшедшимъ въ исключительно патологическомъ смыслѣ. Онъ былъ "сумасшедшій и человѣкъ", -- какъ опредѣляетъ его самъ авторъ. "Когда онъ говоритъ, -- повѣствуетъ Чеховъ, -- вы узнаете въ немъ сумасшедшаго и человѣка... Говоритъ онъ о человѣческой подлости, о насиліи, попирающемъ правду, о прекрасной жизни, какая со временемъ будетъ на землѣ, объ оконныхъ рѣшеткахъ, напоминающихъ ему каждую минуту о тупости и жестокости насильниковъ. Получается безпорядочное, нескладное попури изъ старыхъ, но еще недопѣтыхъ пѣсенъ..."

Можетъ быть, Громовъ попалъ въ больницу по простой случайности, вслѣдствіе невѣжества докторовъ-спеціалистовъ, неспособныхъ отличить больного отъ здоровыхъ, а съ другой стороны -- несовершенства науки, не принимающей въ расчетъ, при опредѣленіи психической анормальности, этическихъ началъ.

Критеріемъ въ данномъ случаѣ служатъ извѣстныя установившіяся формальныя отношенія въ жизни, опредѣленный бюрократизмъ. Нужно съ особенною внимательностью поддерживать такія отношенія, не нарушать ихъ.

Формальность въ жизни послужила къ тому, что люди стремятся бѣжать отъ живой жизни, устранять себя отъ коллизій съ дѣйствительными отношеніями. Отсюда -- самоуглубленіе, искательство внутри себя разрѣшенія насущныхъ вопросовъ, "уразумѣніе" сущности жизни. Все это ведетъ къ тому, что человѣкъ, нашедшій внутреннее успокоеніе, мало-по-малу становится рабомъ формальныхъ отношеній, бюрократизма и, при первомъ столкновеніи съ дѣйствительностью, оказывается непригоднымъ къ установившейся жизни, выбрасывается за ея бортъ.

Докторъ Андрей Ефимовичъ Рагинъ былъ, именно, такимъ человѣкомъ. Исторія Рагина показываетъ, что манія преслѣдованія, по крайней мѣрѣ, въ той формѣ, въ какой она выразилась у Громова, не есть исключительно патологическое явленіе.

Докторъ Рагинъ съ дѣтства былъ баловнемъ судьбы. Его старались оберегать отъ дѣйствительности. И вотъ, когда онъ вступилъ въ жизнь въ качествѣ общественнаго дѣятеля, онъ постарался изолировать себя. У него сразу установились формальныя отношенія къ своимъ служебнымъ обязанностямъ. Всѣ неурядицы въ больницѣ не вызывали въ немъ протеста. Сначала онъ еще принималъ больныхъ -- или, вѣрнѣе, ему казалось, что онъ принималъ ихъ, -- но потомъ пересталъ даже дѣлать и это. Всѣ дѣла онъ сдалъ смотрителю и фельдшеру, а самъ углубился въ себя, зарылся въ книги и находилъ оправданіе своей лѣности въ томъ соображеніи, что мыслящій и вдумчивый человѣкъ при всякой обстановкѣ можетъ находить успокоеніе въ самомъ себѣ. "Свободное и глубокое мышленіе, которое стремится къ уразумѣнію жизни, и полное презрѣніе къ глупой суетѣ міра -- вотъ два блага, выше которыхъ не зналъ человѣкъ," -- говорилъ Андрей Ефимычъ.

Такую философію докторъ хотѣлъ навязать Громову, когда случайно столкнулся съ нимъ и тотъ произвелъ на него впечатлѣніе развитого, умнаго человѣка. Но философія доктора была злорадно высмѣяна Громовымъ. Онъ видѣлъ въ ней нечестное оправданіе животной жизни сибарита, незнакомаго съ дѣйствительностью, не испытавшаго на себѣ ея раздраженія, и потому никогда не реагировавшаго. Громовъ былъ въ водоворотѣ самыхъ живыхъ впечатлѣній, и его трудно убѣдить въ стоизмѣ. На философію Рагина отвѣчаетъ: "извините, я этого не понимаю. Я знаю только, что Богъ создалъ меня изъ теплой крови и нервовъ, да-съ! А органическая ткань, если она жизнеспособна, должна реагировать на всякое раздраженіе. И я реагирую! На боль я отвѣчаю крикомъ и слезами, на подлость -- негодованіемъ, на мерзость -- отвращеніемъ. По-моему, это собственно и называется жизнью. Чѣмъ ниже организмъ, тѣмъ онъ менѣе чувствителенъ и тѣмъ слабѣе отвѣчаетъ на раздраженіе, и чѣмъ выше, тѣмъ онъ воспріимчивѣе и энергичнѣе реагируетъ на дѣйствительность."

Громовъ расплачивается за свои убѣжденія, но онъ вѣритъ, что въ будущемъ восторжествуетъ правда. Теперь, пока мѣшаетъ этому бюрократизмъ жизни, поклонникомъ котораго является докторъ Рагинъ, Громовъ -- сумасшедшій, но его сумасшествіе свойственно въ большей или меньшей степени всѣмъ живымъ людямъ, идущимъ наперекоръ формалистикѣ.

И въ этомъ пришлось убѣдиться самому доктору, какъ только онъ оставилъ свою скорлупу, находясь въ которой былъ такъ равнодушенъ ко всему, бодръ и здраво разсуждалъ. Стоило только жизни немного грубо до него коснуться, его начала "пробирать дѣйствительность" и... Рагинъ попалъ подъ одну крышу съ Громовымъ.

III.

Въ произведеніяхъ позднѣйшаго времени Чеховъ продолжаетъ изображать различные эпизоды изъ жизни, исполненные того же холоднаго формализма, которому приносятся въ жертву настоящіе живые люди, какимъ былъ Иванъ Дмитріевичъ Громовъ.

Въ смыслѣ изображенія мертвой обстановки, въ которой приходится жить современному человѣку, заслуживаетъ особеннаго вниманія одна изъ послѣднихъ повѣстей Чехова -- "Іонычъ".

Авторъ знакомитъ своихъ читателей съ талантливой и образованной семьей Туркиныхъ, которою гордится городъ С. С-скіе обыватели находили здѣсь развлеченіе и охотно шли сюда, потому что больше итти было некуда. А между тѣмъ семья Туркиныхъ, какъ поясняетъ Чеховъ, блистала "бездарностью".

Въ теченіе долгихъ лѣтъ постояннымъ гоотямъ Туркиныхъ, несмѣнно каждый вечеръ, приходилось поочередно слушать романы собственнаго произведенія m-me Туркиной, услаждать свой слухъ музыкой съ особенными техническими пріемами m-lle Туркиной, смѣяться надъ анекдотами и разнаго рода побасенками самого хозяина дома и, наконецъ, въ прихожей, на прощаніи, смотрѣть краткую трагедію, изображаемую лакеемъ Туркиныхъ -- Павой, который, поднимая руку вверхъ, произноситъ трагическимъ голосомъ два слова: "умри, несчастная!" --

Естественно, что такая обстановка рано или поздно убьетъ въ человѣкѣ способность къ живымъ движеніямъ и обратитъ въ бездушнаго формалиста. Такъ это и было съ героемъ повѣсти, докторомъ Дмитріемъ Іонычемъ Старцевымъ, впослѣдствіи -- просто "Іонычемъ". Сначала онъ горячился, кричалъ объ идеалахъ, но скоро убѣдился, что въ городѣ С. больше всѣхъ имѣетъ успѣхъ Иванъ Петровичъ Туркинъ. Онъ скоро перемѣнилъ свой образъ дѣйствій: когда его приглашали въ гости, онъ молчалъ въ теченіе всего вечера, сосредоточенно глядя въ тарелку. За это его прозвали "полякомъ надутымъ", которымъ онъ никогда не былъ. Докторъ Старцевъ, по заведенной привычкѣ, каждый день дѣлалъ визиты, и единственнымъ удовольствіемъ и интересомъ для него было -- вынимать каждый вечеръ изъ кармановъ желтыя и зеленыя бумажки, которыхъ иногда было понапихано въ карманахъ рублей до семидесяти, и когда ихъ собиралось нѣсколько сотъ -- отвозить въ "общество взаимнаго кредита", гдѣ онъ имѣлъ текущій счетъ.

И Старцевъ не представляетъ собою случайнаго явленія. Участи Іоныча подвергается большинство интеллигентовъ, молодыхъ силъ, страстнымъ увлеченіямъ и искреннимъ порывамъ которыхъ къ свѣтлымъ идеаламъ такъ вѣришь, пока они пребываютъ въ стѣнахъ "храма науки". Вѣра въ нихъ настолько глубока, что, наталкиваясь на метаморфозу, разводишь руками и остаешься въ недоумѣніи. И сами молодые Старцевы, захваченные формализмомъ жизни, мучатся первое время, стараются объяснить себѣ свое паденіе, а, въ концѣ концовъ, складываютъ руки передъ неотразимостью судьбы.

Интересную психологію въ этомъ смыслѣ даетъ разсказъ Чехова "По дѣламъ службы".

Молодой докторъ и судебный слѣдователь пріѣзжаютъ въ деревню на слѣдствіе о самоубійствѣ молодого земскаго страхового агента Лѣсницкаго. Пріѣзжаютъ они ночью, и потому слѣдствіе откладывается до утра. Докторъ ѣдетъ къ знакомому сосѣднему помѣщику, а слѣдователь Лыжинъ рѣшилъ заночевать въ земской квартирѣ, гдѣ находился трупъ самоубійцы. У Лыжина завязывается разговоръ съ сотскимъ Лошадинымъ, который начинаетъ жаловаться на "нескладность" въ жизни. Онъ тридцать лѣтъ, по его словамъ, ходитъ "по формѣ": у него только и дѣла, что разносить пакеты, повѣстки, письма, бланки разные, вѣдомости и т. п. Онъ сознаетъ, что все это лишнее въ жизни, и дѣлаетъ лишь потому, что того требуетъ "форма".

Разговоръ съ сотскимъ наводитъ Лыжина на размышленіе: "какъ все это, -- думаетъ онъ, -- и мятель, и изба, и старикъ, и мертвое тѣло, лежавшее въ сосѣдней комнатѣ, -- какъ все это было далеко отъ той жизни, какой онъ хотѣлъ для себя, и какъ все это было чуждо для него, мелко, неинтересно. Еслибы этотъ человѣкъ убилъ себя въ Москвѣ или гдѣ-нибудь подъ Москвой, и пришлось бы вести слѣдствіе, то тамъ было бы это интересно, важно и, пожалуй, даже было бы страшно спать по сосѣдству съ трупомъ; тутъ же за тысячу верстъ отъ Москвы, все это какъ будто иначе освѣщено, все это не жизнь, не люди, а что-то существующее только" "по формѣ", какъ говоритъ сотскій Лошадинъ, все это не оставитъ въ памяти ни малѣйшаго слѣда, и забудется, едва только онъ, Лыжинъ, выѣдетъ изъ деревни."

Въ этихъ словахъ есть нѣкоторое объясненіе, почему молодежь, отзывчивая на все свѣтлое, при столкновеніи съ дѣйствительностью, слагаетъ руки. Исключительно умственныя занятія, шумная обстановка университетской жизни, увлекаютъ молодого человѣка въ сферу пылкой фантазіи, уносятъ въ міръ смѣлыхъ комбинацій, широкихъ обобщеній ума. Другая сторона жизни, ея проза, не обращаетъ въ это время на себя вниманія. Естественно, что, поставленный лицомъ къ лицу съ мелкими фактами дѣйствительности, человѣкъ, жившій до этого исключительно захватывающими умственными интересами, продолжаетъ на первыхъ порахъ рисовать одну другой заманчивѣе перспективы. Но мелочи жизни мало-по-малу начинаютъ приближаться къ нему, начинаютъ "пробирать" его, и онъ, привыкшій къ довольству, бѣжитъ отъ нихъ.

И раньше на Лыжина находило раздумье о тягости жизни для такихъ людей, какъ самоубійца Лѣсницкій или сотскій Лошадинъ, но такая мысль всегда стояла позади другихъ мыслей "и мелькала робко, какъ огонекъ въ туманную погоду." Тогда, въ водоворотѣ умственной жизни, сообщающей всему особенный интересъ, Лыжину некогда было подробнѣе остановиться на отношеніи людей довольныхъ къ обездоленнымъ; теперь онъ начинаетъ чувствовать, что къ обездоленнымъ людямъ у него устанавливаются чисто формальныя отношенія. "Все это не жизнь, -- думаетъ онъ, -- не люди, а существующее только "по формѣ". Все это не оставитъ въ памяти ни малѣйшаго слѣда, и забудется, едва только онъ, Лыжинъ, выѣдетъ изъ деревни."

Тревожныя мысли прерываются появленіемъ доктора, который приглашаетъ Лыжина къ сосѣднему помѣщику Тауницу. Здѣсь молодые люди весело проводятъ время и на слѣдствіе являются только на слѣдующій день.

Пройдетъ немного лѣтъ, и окружающая обстановка не въ состояніи будетъ вызвать даже мимолетнаго раздумья. Лыжинъ превратится въ Старцева, совершенно изолировавшагося отъ живой жизни и создавшаго себѣ особый интересъ въ раскладываніи и подсчитываніи кредитныхъ бумажекъ, собранныхъ во время визитовъ. Боязнь оставить уютную скорлупу доходитъ въ наше время до крайнихъ предѣловъ. Люди оберегаютъ себя отъ дѣйствительности "футлярами".

Въ разсказѣ Чехова "Человѣкъ въ футлярѣ" рисуется человѣкъ, въ которомъ "формализмъ" развитъ до такихъ предѣловъ, какіе только можно себѣ представить. Герой разсказа, учитель гимназіи Бѣликовъ, представляетъ типъ крайней замкнутости. Онъ не только всѣ свои вещи держитъ въ футлярахъ, но и мысли. Всѣ его поступки опредѣлялись циркулярами, отъ которыхъ онъ не смѣлъ отступить ни на іоту. При этомъ его безпокоила неопредѣленность въ циркулярахъ: ему чувствовалось не по себѣ, какъ только онъ встрѣчалъ въ циркулярахъ нѣкоторую условность, допущеніе исключенія изъ общаго. Всякій разъ, когда окружающіе пытались воспользоваться такимъ исключеніемъ, онъ неизмѣнно произносилъ: "оно, конечно, такъ-то такъ, все это прекрасно, да какъ бы чего не вышло."

Бѣликовъ поддерживалъ, какъ ему казалось, дружественныя отношенія съ товарищами, но, при посѣщеніи кого-нибудь изъ нихъ, онъ все время молчалъ. Лишнее слово могло выдать Бѣликова, нарушить его покой.

Единственная попытка оставить свой футляръ приводитъ его къ гибельному концу. Исторія съ Коваленками -- братомъ, учителемъ исторіи и географіи, и сестрой Варенькой, на которую Бѣликовъ имѣлъ нѣкоторые виды, окончилась такъ неудачно, что Бѣликовъ слегъ въ постель, съ которой больше не всталъ.

Такимъ образомъ городъ даже для людей, подобныхъ Бѣликову, представляетъ нѣкоторый соблазнъ. Нужно упрятать себя въ глушь, чтобы шумъ жизни не достигалъ ушей.

Братъ ветеринарнаго врача Ивана Ивановича въ разсказѣ Чехова "Крыжовникъ" мученическимъ трудомъ добивается своего переселенія изъ города въ деревню. Будучи чиновникомъ, онъ отказываетъ себѣ въ самомъ необходимомъ и сколачиваетъ деньги для покупки небольшого клочка земли. Но зато какъ онъ счастливъ въ своемъ собственномъ углѣ: онъ съ какимъ-то животнымъ удовольствіемъ угощаетъ себя и своихъ немногихъ гостей крыжовникомъ, который былъ почему-то завѣтной мечтой, idée-fixe Николая. Тутъ уже полная изолированность отъ живыхъ впечатлѣній, здѣсь не можетъ быть рѣчи даже о "формализмѣ". Въ лицѣ Николая торжествуетъ спокойное равнодушіе древняго мудреца Діогена.

Воцарившійся въ жизни формализмъ заглушилъ въ людяхъ голосъ чувства. Въ наше время особенно часты браки "по формѣ". Повидимому, здѣсь -- въ семьѣ -- люди ближе, чѣмъ въ какой-либо другой области жизни, стоятъ другъ къ другу, отношенія между ними должны быть болѣе живыми, а между тѣмъ отсутствіе нравственной связи между супругами составляетъ характерную черту современной семьи. Живутъ люди годы подъ одной кровлей и совсѣмъ не понимаютъ другъ друга. Подражая другимъ, воспитываютъ они дѣтей, ходятъ въ гости, къ себѣ принимаютъ, но во всемъ этомъ нѣтъ жизни, а есть только "форма".

Приходится задумываться надъ вопросомъ, который ставилъ себѣ Алехинъ, герой разсказа Чехова "Любовь". Онъ встрѣтилъ семью Лугановичей, состоявшую изъ чуждыхъ совершенно другъ другу мужа и жены. Прокуроръ Лугановичъ -- формалистъ до мозга костей: онъ разсуждаетъ съ такимъ скучнымъ здравомысліемъ, на балахъ и вечеринкахъ держится около солидныхъ людей, вялый, ненужный, съ покорнымъ, безучастнымъ выраженіемъ, точно его привели сюда продавать." И за такого скучнаго человѣка -- почти за старика -- выходитъ молодая, красивая и умная женщина. Разумѣется, чувство Анны Алексѣевны Лугановичъ глухо къ мужу. Между такими людьми, хотя и связанными брачными узами, не можетъ быть искренности. Но мало того, что Лугановичъ холодна къ мужу: ея чувство вообще притуплено формальными отношеніями, извращено разнаго рода условностями. Вспомнимъ, напримѣръ, Анну Каренину. Эта открытая, честная женщина не задумывается изъ-за любви оставить семью, бросить дѣтей, лишь бы не породить ложныхъ отношеній къ семьѣ.

Анна Алексѣевна поддерживаетъ ложь не только въ отношеніяхъ къ мужу, -- она не осмѣливается открыть своего чувства Алехину, любимому ею человѣку. А этотъ въ свою очередь таитъ про себя любовь къ Аннѣ Алексѣевнѣ.

Открытыхъ, прямыхъ дѣйствій наше время не любитъ. Къ человѣку стараются подходить окольными путями. Всѣ объ этомъ знаютъ, но молча сносятъ, потому что иначе сочли бы смѣльчака за нарушителя установившихся въ обществѣ отношеній, а тамъ, чего добраго, можетъ повториться исторія, пережитая Андреемъ Ефимычемъ Рагинымъ.

И вотъ въ такой-то мертвой средѣ погибаютъ молодыя силы только потому, что онѣ ищутъ живой поддержки, искренняго слова, а вмѣсто этого встрѣчаютъ, подъ маской притворной сентиментальности, холодное равнодушіе. Страшно становится, когда подумаешь, что вокругъ тебя нѣтъ человѣка, которому ты могъ бы открыть свою живую душу. И, вѣдь, какъ это отчаянное чувство гибельно отражается на человѣкѣ. Помимо своей воли, самовнушаешь себѣ мысль вести себя съ человѣкомъ ложно, не говорить ему того, что чувствуешь, относиться къ нему съ формализмомъ, лишь бы только скорѣе отдѣлаться отъ него. Часто приходится ловить себя на недостойной мысли, порицать свое ложное поведеніе. Однако при новой встрѣчѣ, опять выставляешь себя не тѣмъ, что ты есть на самомъ дѣлѣ. Каждый не довѣряетъ другъ другу, и на этой почвѣ развилась до такихъ грандіозныхъ размѣровъ ложь въ жизни.

А между тѣмъ, иногда одно живое слово дѣйствуетъ на больного современнаго человѣка -- читай, измученнаго, физически и нравственно -- дѣйствительнѣе самыхъ цѣлебныхъ лѣкарствъ, самыхъ искусныхъ въ медицинскомъ мірѣ врачей.

Ординаторъ знаменитаго профессора, Ковалевъ, въ разсказѣ "Случай изъ практики" такъ привыкъ къ формальному отношенію къ своимъ паціентамъ, что онъ, при посѣщеніи больного, забывалъ, что передъ нимъ лежалъ человѣкъ, а не мертвый объектъ, который онъ изслѣдуетъ съ извѣстной точки зрѣнія. Съ такимъ именно визитомъ онъ явился къ извѣстной фабрикантшѣ Ляликовой, у которой болѣла дочь. Ее много лѣчило докторовъ, но лучше не было. Она таяла день ото дня. Королевъ видѣлъ, что организмъ Лизы не имѣлъ какихъ-нибудь патологическихъ дефектовъ, а просто-на-просто онъ страдалъ отъ нервнаго переутомленія. О, это такая распространенная болѣзнь, что на нее мало обращается вниманія! Нервная система настолько сложный и причудливый органъ, что разстройство его можетъ зависѣть отъ самыхъ разнообразныхъ причинъ. Королеву больше, чѣмъ кому-либо другому, извѣстно такое обстоятельство, и онъ отнесся бы, можетъ быть, къ настоящему своему паціенту по обыденной "формѣ", если бы его вниманіе случайно не остановилось на окружающей обстановкѣ. Жутко отозвались въ душѣ Королева бездушные, однообразные стоны фабричныхъ машинъ: онъ чувствовалъ, что фабрика давитъ его колоссальностью своихъ корпусовъ, внутри которыхъ кишатъ маленькія существа. Королевъ впалъ въ раздумье о безполезности всего окружающаго. Онъ зналъ, что находящимся внутри громадныхъ корпусовъ тяжело живется, немного счастья и для тѣхъ, кто пользуется плодами громаднаго колосса. Онъ видѣлъ, что въ семьѣ Ляликовой чувствуетъ себя удовлетворенной лишь гувернантка Христина.

Эти мысли переносятъ Королева къ Лизѣ. Ему мало-по-малу становится ясной болѣзнь бѣдной дѣвушки. И онъ не ошибся въ своихъ догадкахъ, когда въ откровенной бесѣдѣ съ Лизой услышалъ отъ нея самой объясненіе своей болѣзни. Лиза была одинока: она много читала, но однѣхъ книгъ мало, нужно общеніе съ людьми -- живыми, а не бездушными манекенами. Въ ней развитъ мистицизмъ, вѣра въ дьявола. "У меня не болѣзнь, -- объясняетъ Лиза Королеву, -- а безпокоюсь я, и мнѣ страшно, потому что такъ должно, иначе быть не можетъ. Даже самый здоровый человѣкъ не можетъ не безпокоиться, если у него, напримѣръ, ходитъ подъ окномъ разбойникъ." Относительно лѣченія она заявляетъ: "я, конечно, очень благодарна и не отрицаю пользы лѣченія, но мнѣ хотѣлось бы поговорить не съ докторомъ, а съ близкимъ человѣкомъ, который бы понялъ меня, убѣдилъ бы меня, что я права или не права."

Какъ просто и законно, казалось бы, желаніе Лизы Ляликовой, какъ и большинства изъ насъ! Однако, при существующемъ "формализмѣ" въ жизни, мы лишены возможности удовлетворить это скромное желаніе.

Мрачная картина, рисуемая наімъ Чеховымъ, въ состояніи была бы подавить въ насъ всякую охоту къ жизни, если бы чуткая душа художника не обѣщала въ будущемъ болѣе свѣтлой жизни. Мы готовы ежеминутно восклицать съ Иваномъ Ивановичемъ: "нѣтъ, больше жить такъ невозможно!" но въ то же время не можемъ не согласиться съ ординаторомъ Королевымъ, что "для нашихъ дѣтей и внуковъ вопросъ о томъ, -- правы они или нѣтъ, -- будетъ разрѣшенъ. Имъ будетъ виднѣе, чѣмъ намъ. Хорошая будетъ жизнь лѣтъ черезъ пятьдесятъ..."