Ковалевский Павел Михайлович - Иван Николаевич Крамской

Иванъ Николаевичъ Крамской.

(Изъ "Встрѣчъ на жизненномъ пути" *).

*) Подъ этимъ общимъ названіемъ составляется авторомъ рядъ портретовъ выдающихся личностей, съ которыми ему удалось сходиться въ теченіе жизни на разнообразныхъ поприщахъ: литературномъ, художественномъ, служебномъ и другомъ.

Послѣ встрѣчи въ Римѣ, въ половинѣ пятидесятыхъ годовъ, съ Ивановымъ {Александръ Андреевичъ Ивановъ -- творецъ Явленія Христа народу. Статья автора Объ Ивановѣ и его картинѣ была напечатана въ Отечественныхъ Запискахъ въ концѣ пятидесятыхъ годовъ.}, мнѣ суждено было встрѣтиться, пятнадцать лѣтъ спустя, въ Петербургѣ съ Крамскимъ. Оба -- истинные жрецы искусства, они въ этомъ были похожи какъ братья и совершенно не похожи во всемъ прочемъ. Одинъ -- болѣзненно-мнительный, одичалый холостякъ, сущій монахъ аскетъ недоступной студіи, запугивавшій себя всемогуществомъ авторитетовъ, ложность которыхъ сознавалъ самъ, вѣчно сомнѣвающійся, подозрительный, шаткій въ рѣшеніяхъ; другой -- стойкій, рѣшительный, пробивавшій себѣ и другимъ пути въ нетронутыхъ цѣлинахъ жизни и искусства, увлекающійся и увлекавшій, чуткій во всякому движенію впередъ и тонкій пониматель произведеній ума и таланта на всевозможныхъ поприщахъ; вмѣстѣ съ тѣмъ, руководитель семьи до малѣйшихъ подробностей, доступный всякому совѣтникъ и учитель, наконецъ, средоточіе цѣлаго художественнаго братства, такъ называемыхъ "передвижниковъ", имъ же созданнаго и сплоченнаго силою его неуклонной настойчивости: таковы были эти двѣ замѣчательныя личности русскаго искусства.

Когда я узналъ Иванова, онъ уже достигъ намѣченнаго предѣла. Крамского я встрѣтилъ еще въ пору восхожденія на высоту. Въ портретахъ, которые онъ довольно долго дѣлалъ въ натуральную величину карандашною массой (соусомъ), заштриховывая карандашомъ, и потомъ началъ писать масляными красками, сперва неколоритно, въ темныхъ тонахъ, но всегда, и и тамъ, и здѣсь, съ неукоризненностью рисунка и сходства,-- въ портретахъ онъ достигалъ тогда большаго совершенства. Написанъ былъ портретъ И. А. Гончарова вполнѣ уже колоритный, полный той глубокой психологіи, какою отличались всѣ дальнѣйшія работы нашего великаго мастера портретной живописи. Написана была большая картина Христосъ въ пустынѣ; я увидѣлъ ее въ академіи художествъ на годичной выставкѣ 1872 года

Въ самое утро открытія выставки, академическія залы, по обыкновенію, были почти пусты. Только бродили, прищуривая одинъ глазъ, чтобы лучше видѣть общее, художники отъ одного холста къ другому, или осматривали съ родительскою заботливостью свои работы, какъ дѣтей, отпускаемыхъ на испытаніе, да зѣвали громко сторожа, чувствуя себя дома.

Холстъ Крамского помѣщался въ глубинѣ послѣдней залы, и сидящая на пустынномъ камнѣ фигура, въ сосредоточенномъ положеніи крѣпко сомкнутыхъ рукъ, вдумчиво склоненной головы и всего въ высшей степени выразительнаго цѣлаго, производила издали большое впечатлѣніе. Особенно выразительны (экспрессивны) были руки. Въ нихъ художникъ какъ бы вложилъ сдерживаемую силу того духа, который наполнялъ пустынножителя. По мѣрѣ приближенія, руки становились даже черезъ-чуръ выразительны, въ ущербъ выраженія головы, которая, можетъ быть, по общей участи всѣхъ головъ Христа, созданныхъ искусствомъ, менѣе удовлетворяла. Я не удержался и высказалъ это бывшему тутъ же знакому живописцу.

-- Авторъ подлѣ; онъ слышитъ, -- шепнулъ мнѣ мой знакомый.

Я обернулся и увидѣлъ человѣка средняго роста, съ южною блѣдностью на серьезномъ, почти строгомъ, окаймленномъ сверху почти черными, густыми волосами, а снизу легкою короткою бородкой гораздо свѣтлѣе; изъ-подъ густыхъ, темныхъ бровей смотрѣли проницательные изъ-сѣра голубые глаза, глубоко посаженные подъ невысокимъ, правильнымъ, умнымъ лбомъ. Въ подробностяхъ черты этого лица были всѣ, кромѣ лба и выразительныхъ глазъ, сразу ниже ожиданія. Отъ Крамского ждалъ чего-то менѣе обыкновеннаго. Только узнавши Ивана Николаевича ближе, находилъ въ томъ же лицѣ все, что отражать оно должно было. Сосредоточенною проницательностью и нѣкоторою суровостью оно напоминало лицо графа Льва Николаевича Толстаго, а ласковостью улыбки, освѣщавшей его это лба до наивно складывавшихся губъ,--тѣхъ немногихъ истинно-сердечныхъ людей, къ которымъ нѣжно привязываются дѣти, чуя въ нихъ родственную чистоту души. Насъ познакомили. Я принялся хвалить картину.

-- Я вамъ очень благодаренъ за отзывъ,-- сказалъ Крамской,-- и очень цѣню его. Это не всегда услышишь.

-- Ну, за вашу картину вы, я думаю, другихъ отзывовъ не услышите, кромѣ похвальныхъ.

-- Я не объ этомъ говорю, извините. Я говорю объ отзывѣ, который услышалъ отъ васъ до нашего знакомства. Вы очень вѣрно замѣтили о рукахъ. Я ихъ поуспокою, немного затру; завтра ужь онѣ не будутъ мѣшать головѣ.

И онъ, дѣйствительно, ослабилъ ихъ излишнюю выразительность тутъ же, передъ вечеромъ, когда посѣтители разошлись.

Заношу эту черту, какъ рѣдкую между художниками всѣхъ поприщъ, достигшими извѣстности и сознавшими свои силы. Мастеръ, у котораго училось современное поколѣніе молодыхъ дарованій, считая его указанія и одобренія выше наградъ академическихъ, прислушивается къ мнѣнію посторонняго, только по чувству близкаго его спеціальности посѣтителя выставки и, найдя правильнымъ, принимаетъ къ исполненію. Тутъ весь человѣкъ и объясненіе всего того совершенствованія, которое до конца жизни не пріостанавливало ни на минуту своего процесса въ Крамскомъ.

Между этимъ прологомъ къ знакомству и самимъ знакомствомъ прошло много времени. Свѣтлая борода Крамского успѣла почти побѣлѣть, а темные волосы блеснуть намеками на сѣдину. Ужь онъ ходилъ за врачебною помощью къ С. П. Боткину, гдѣ мы изрѣдка и встрѣчались. Настоящимъ знакомствомъ съ Крамскимъ я обязанъ лѣту 1885 года, проведенному на Сиверской. Тамошній дачникъ-собственникъ, Крамской первый навѣстилъ меня, и общіе эстетическіе интересы, одинаковые на многое взгляды, привычки и семейная обстановка скоро сблизили не только насъ другъ съ другомъ, но и наши семьи. На дачѣ люди не принимаютъ одинъ другаго, какъ лѣкарство по ложкѣ, въ опредѣленные сроки,--это они оставляютъ для Петербурга,-- не спѣшатъ дѣлать въ наименьшій срокъ наибольшую сумму движенія, затыкая себѣ носъ и ротъ отъ холода, а гуляютъ съ платьемъ и душою на распашку. Тутъ можно въ два дня больше высказать, чѣмъ въ два года въ Петербургѣ. Иванъ Николаевичъ говорилъ охотно,-- ему всегда было что высказать,--и онъ высказывалъ горячо, высказываясь самъ, какъ человѣкъ, ни къ чему не относившійся холодно. Онъ отдыхалъ на свое^ дачѣ отъ зимнихъ работъ. Но зародышъ аневризма, нѣсколько лѣтъ назадъ обнаружившійся наростомъ въ груди, величиною въ горошинку, разростался до размѣровъ угрожающихъ; кашель часто прерывалъ рѣчь Ивана Николаевича какими-то ударными звуками, заставляя хвататься руками за грудь. Врачи покачивали головами и говорили: Крамской не хорошъ.

Осенью я обратился къ Ивану Николаевичу съ просьбою написать мой портретъ. Исторія этого портрета лучше всего обрисуетъ нравственный обликъ одного изъ замѣчательнѣйшій русскихъ людей, довременная и внезапная кончина котораго дополнила "толпу тѣней родныхъ на вѣкъ отъ насъ отшедшни геніевъ..."

Осень 1885 года была даже для Петербурга темна. Работать при такихъ условіяхъ художнику невозможно. Зимою, когда отъ снѣга побѣлѣло, я попросилъ Ивана Николаевича выбрать день перваго сеанса. Съ отличавшею его снисходительностью къ закащикамъ, которыхъ онъ называлъ "добровольными мучениками", онъ писалъ мнѣ: "Предоставляю вамъ самимъ назначить день вамъ удобный, потому что это для меня легче. Я все равно ничего не дѣлаю и отказываюсь отъ всякихъ предложеній; слѣдовательно, для меня выбора не существуетъ. У меня можетъ быть только одно желаніе, чтобы было по возможности больше свѣта, а такъ какъ теперь Господь Богъ очень скупъ на это то, конечно, лучше будетъ, когда дни будутъ длиннѣе". Въ первой половинѣ февраля, наконецъ, могъ состояться первый сеансъ, въ памятной многимъ мастерской Крамского, возникшей по его непреклонной настойчивости въ домѣ Елисѣева, на углу набережной Малой Невы и Биржевой линіи, на Васильевскомъ островѣ. Подъ ея стеклянною кровлей протекла жизнь, обильная благотворнымъ трудомъ, высокими помыслами, частью осуществленными въ живыхъ и сильныхъ образахъ, частью еще носимыми подъ сердцемъ съ любовью нѣжной матери... Здѣсь же и смерть оцѣпенила руку, буквально державшую кисть у полотна до самаго смертнаго мига. Все въ этой просторной, свѣтлой даже въ темные повсюду петербургскіе дни, храминѣ искусства было строго и внушительно, просто, незатѣйливо, но удобно и хорошо, вполнѣ достойно жреца, въ ней священнодѣйствовавшаго. Ничего -- для удовлетворенія суетности, все -- для достиженій наибольшаго успѣха въ работѣ. Мебель изящная, старая, ковры, занавѣси тяжелыя и характерныя, мольберты почтенные, безъ щегольства, кисти, краски въ порядкѣ и самъ мастеръ въ ежедневной одеждѣ, какую носятъ всѣ. На стѣнахъ и у стѣнъ -- портреты, начатые, оканчиваемые и совсѣмъ конченные, смотрѣли изъ живые... Передъ окнами разстилалась въ одну сторону Нева, съ Дворцовою набережной до Смольнаго монастыря -- справа, Петропавловскою крѣпостью, Александровскимъ паркомъ, Петербургскою и Выборгскою Сторонами до Кушелевки -- слѣва. По другую сторону -- Петровскій островъ, сѣдой Зимою, бурѣвшій почками къ веснѣ и до осени зеленый...

Сеансы были бесѣды обо всемъ, что человѣка можетъ занимать, что онъ знаетъ, а чаще чего и не знаетъ, но узнаётъ отъ такого собесѣдника, какимъ былъ Крамской. Онѣ велись не для того, чтобы занимать позирующаго и не давать ему имѣть скучающее лицо,-- онѣ шли естественно, сами собою, какъ естественно получались поза и выраженіе лица изображаемаго. Художникъ ловилъ это, прежде нежели тотъ узнавалъ, что онъ сидитъ для портрета (позируетъ). Онъ сидѣлъ себѣ какъ всегда и еще ждалъ, что его посадятъ какъ слѣдуетъ, думалъ, что еще успѣетъ начать выражать что надо, а его уже наносятъ на холстъ.

-- Вамъ такъ удобно?-- бывало только спроситъ Иванъ Николаевичъ, и поза готова.

Неслышными шагами изрѣдка входила въ мастерскую семнадцатилѣтняя бѣлокурая и стройная, съ большими ясными голубыми глазами, дѣвушка въ рабочемъ передникѣ.

-- Папочка, можно у тебя взять краску? Моя вся вышла.

-- Можно. Возьми какую хочешь.

Талантливая въ отца, дочь Ивана Николаевича уже проявляла наслѣдственное искусство въ портретной живописи; она писала масляными красками очень схожія головки съ натуры, въ маленько! комнатѣ изъ двери въ дверь, черезъ прихожую. Отецъ никогда не поправлялъ ея работъ, а только указывалъ, чего въ нихъ не доставало. Дѣвушка должна была сама добиться, и добивалась.

-- Вотъ такъ-то будетъ лучше,-- говорилъ строгій въ самой: нѣжности, когда дѣло касалось искусства, Иванъ Николаевичъ.

На минуту прерванная бесѣда продолжалась. Часы бѣжали незамѣтно; только на полотнѣ замѣтнѣе и замѣтнѣе оставались; ихъ слѣды: позировавшій съ каждымъ перерывомъ сеанса видѣлъ, какъ онъ переходитъ мало-по-малу цѣликомъ на полотно. Послѣ четырехъ дней писанья подъ рядъ "по сырому" назначался перерывъ на недѣлю, для окончанія "по сухому".

Портретъ мой писался горячо, выходилъ сильно колоритнымъ и схожимъ. Иванъ Николаевичъ, однако, покачивалъ головой и казался недоволенъ, даже горячность работы первыхъ дней какъ будто пропадала. Онъ отходилъ отъ полотна на большое разстояніе, ставилъ его рядомъ со мною и долго соображалъ что-то. Наконецъ, сказалъ: "посмотримъ еще завтра",-- и мы простились. Какъ вдругъ вечеромъ мнѣ подаютъ отъ него письмо.

"Глубоко уважаемый П. М. (писалъ Иванъ Николаевичъ), портретъ вашъ мнѣ окончательно не удается. Это мнѣ стало ясно уже давно, и я полагалъ только, что дѣло обойдется безъ радикаловъ. Ошибка лежала въ началѣ. Я сдѣлалъ больше натуры. Почему такъ -- другой вопросъ. На четвертый разъ голова, была готова и кончена въ своемъ родѣ, но... такъ какъ оставить его въ такомъ видѣ не было возможности (хотя и была горячая и сильная живопись), а необходимо было ввести въ границы нормальныя, то и началась путаница, мелочи, палліативы, энергія первоначальная потухла и осталось на холстѣ нѣчто плоское, хилое и крайне ординарное. Когда я сегодня узналъ, что будетъ ваша супруга, я былъ глубоко сконфуженъ, что она увидитъ и что я долженъ буду показать совсѣмъ не то, на что я надѣялся. Лѣтъ 10 уже со мной не случалось ничего подобнаго, и нужно же было мнѣ оборваться именно на вашемъ портретѣ, который я такъ хотѣлъ написать! Теперь я прошу васъ извинить меня, если можете, что вы потеряли такъ много времени, и позвольте мнѣ забыть о томъ, что я вамъ писалъ портретъ, на время неопредѣленное. Когда я отдохну и когда пораженіе мое забудется мною самимъ, я, конечно, съ новымъ духомъ и радикально измѣню живопись. Теперь же, еслибъ я могъ продолжать или приступить въ излеченію радикаловъ,-- сама живопись устала и замучена; ей надобно высохнуть, такъ какъ только это возможно. Ради Бога, прошу васъ взглянуть на это обстоятельство моими глазами, и тогда вамъ легче будетъ со мной согласиться, и вы мнѣ поможете забыть неудачу.

"Прошу извиненія у милой дочери вашей (портретъ писался, для нея), что такъ позорно обманулъ ея ожиданія. Но если только она будетъ имѣть терпѣніе, надѣюсь оправдаться.

"Глубоко преданный" и проч.
"И. Крамской".

11 марта 86 г.

Никакіе доводы, ни увѣренія, что портретъ удовлетворитъ ни жену мою, и дочь, ни объясненія, ни споры, длившіеся около двухъ часовъ на другое утро, не могли поколебать неумолимаго художника. Пришлось покориться и ждать.

-- Это второй случай со мною,-- разсказывалъ онъ.-- Точь-въ-точь то же самое повторилось съ портретомъ графа Льва Николаевича Толстаго. Принялся я за него такъ же храбро, какъ и за вашъ. Вотъ, думаю себѣ, напишу на славу! И осрамился такъ же, гагъ и съ вашимъ. Черезъ полгода переписалъ его. Левъ Николаевичъ настаивалъ, что вещь не давшаяся сразу никогда ужь потомъ не дастся. Я стоялъ на томъ, что слѣдуетъ ее взять настойчивостью. Зачѣмъ же дана человѣку воля? И, кажется, взялъ. Самъ Левъ Николаевичъ не только остался доволенъ портретомъ, но заказалъ еще дубликатъ для себя. Тотъ, первый, писался дли галлереи Третьякова.-- Дубликатовъ,-- говорю я Льву Николаевичу,-- я не пишу. Весь жаръ остается въ оригиналѣ. Къ повторенію подходишь остывшимъ, и оно должно выйти холоднымъ. А я дайте лучше напишу съ васъ другой портретъ. Вы изъ двухъ и выберите, который вамъ больше приглянется. Написалъ, и, признаюсь вамъ, я рѣдко бываю доволенъ, да почти никогда-таки не бываю доволенъ своими работами, а эта мнѣ понравилась. И что же вы думаете? Левъ Николаевичъ выбралъ ту, первую, которой пророчилъ такой неуспѣхъ по началу... Надѣюсь взять себя въ руки и справиться такъ же точно съ вашимъ непокорнымъ портретомъ. Только потерпите...

Не достаточно ли этого случая, чтобы понять, почему портреты, обыкновенно портящіе отношенія художниковъ съ закащикомъ, связывали съ Крамскимъ тѣсною дружбой?

Только 30 сентября получилъ я отъ Ивана Николаевича записочку такого содержанія: "Со втораго октября я попробую работать. Ежедневно къ вашимъ услугамъ. Выберите день и дайте знать телеграммой".

Почеркъ измѣнился за лѣто не въ пользу добраго вліянія теплыхъ мѣсяцевъ на здоровье больнаго. Оказалось, что онъ усиленно хворалъ и вовсе не работалъ. Когда я навѣстилъ его въ сентябрѣ, то нашелъ, что кашель уже потрясаетъ его замѣтно исхудавшее тѣло до основанія, пригибая, какъ слабое дерево, къ землѣ. Дыханіе было прерывистѣе, голосъ слабѣе, боли въ груди вызывали минутами стоны. А ужь онъ ли не умѣлъ брать себя въ руки! Сна не было,-- кашель не давалъ уснуть. Доктора рѣшили сдѣлать ему сонъ подкожнымъ впрыскиваніемъ морфина. Дѣланный сонъ какъ будто успокоивалъ его, потому что морфинъ заглушалъ на время боли. Но проходило его дѣйствіе, и боли опять терзали.

-- Точно вотъ куски живаго мяса клещами изъ меня вырываютъ!-- жаловался Иванъ Николаевичъ.

Сперва впрыскивали къ ночи, чтобъ обмануть соннаго, а потомъ стали обманывать и бодрствующаго приговореннаго къ неизбѣжному, наступавшему каждый день ближе и ближе роковому концу больнаго. Онъ не соглашался прежде, говорилъ, что лучше предоставить природѣ дѣлать свое, и только когда чья-то неосторожность открыла ему ужасную правду, сталъ требовать самъ не только возможности спать ночью, но и жить днемъ. А жить для него значило работать. И вотъ онъ принялся работать.

Не стану говорить о томъ, каково было видѣть скрюченнаго нестерпимыми страданіями въ груди, успѣвшаго сдѣлаться дорогимъ, какъ человѣкъ, великаго мастера живописи, и у котораго днями не было даже силы, чтобы держать въ рукѣ палитру, -- онъ клалъ ее на табуретъ и съ вырывавшимися помимо его могучей воли стонами тянулся кистью къ краскамъ. Просто казалось невѣроятнымъ, чтобы человѣкъ при такихъ условіяхъ былъ въ состояніи трудиться. Но уже послѣ перваго получаса цѣлительная работа дѣлала больше, нежели "заряды морфина", какъ онъ называлъ впрыскиванія. Согнутое тѣло выпрямлялось, стоны становились рѣже, голосъ крѣпнулъ, и разговоръ разгорался. Бывало, Иванъ Николаевичъ какъ фениксъ возникалъ изъ недуга. Но сеансъ кончался, и, вмѣстѣ съ кистью, ложились до другаго дня его силы... Оставался согнутый страданіями человѣкъ, который укралъ у смертельно больнаго одинъ день для художника...

И при этомъ портретъ подвигался съ поразительнымъ успѣхомъ. Я замѣтилъ, что Иванъ Николаевичъ что-то высчитываетъ и подгоняетъ въ какому-то сроку. Оказалось, что онъ спѣшилъ кончить ко дню рожденія моей дочери. Какъ-то мелькомъ брошенное слово объ этомъ днѣ припрятала его память и не потеряла.

Остался одинъ день до срока. Портретъ былъ написанъ.

-- Ну, что, довольны вы?-- спрашиваю.

-- Завтра скажу. Если достигну того, чего недостаетъ, буду, пожалуй, доволенъ.

Казалось, всего доставало. Но только казалось. Когда на слѣдующее утро бодрый, болѣе другихъ дней "бѣдово заряженный", Иванъ Николаевичъ (такъ онъ отрекомендовалъ себя), то стоя близко у холста, то отходя, почти отскакивая, въ глубину мастерской, съ кистью, которою дѣлалъ какія-то движенія въ воздухѣ, и весь горя, проработалъ около двухъ часовъ безъ отдыха,-- я понялъ, чего недоставало. Недоставало духа жизни. Вчера былъ портретъ человѣка, сегодня явился живой человѣкъ.

И я видѣлъ, какъ эту жизнь, въ него вселяло то вдохновене, какимъ на моихъ глазахъ горѣлъ обычно сдержанный, не выпускающій себя изъ рукъ Крамской. Прежде чѣмъ увидѣлъ, і уже зналъ, что должна была произойти въ работѣ особенная перемѣна. Мнѣ было ясно, что до сихъ поръ лѣпилась форма, а теперь въ нее влагалось содержаніе. Я увидѣлъ своего двойника. На полотнѣ сидѣлъ я самъ. А тотъ, кто совершилъ такое чудо, блѣдный и обезсиленный, опустился въ кресло, съ глазами, прикованными къ своему произведенію...

-- Надѣюсь, вы довольны?

Онъ сознался, что почти доволенъ. Это не прежнее, не то, о чекъ онъ мечталъ, приступая къ нему весною; но, въ своемъ родѣ, и это удовлетворяло.

Въ сумеркахъ, октябрьскихъ петербургскихъ сумеркахъ, былъ дописанъ фонъ, на другой день еще дописанъ при раннемъ утреннемъ свѣтѣ (больной Иванъ Николаевичъ нарочно всталъ для этого пораньше) -- и полотно, совсѣмъ еще мокрое, пестрое отъ пожухлости красокъ (однѣ успѣли подсохнуть, другія нѣтъ, и драли глазъ, какъ разстроенный инструментъ деретъ ухо), тщательно закрытое поверхъ рамы, подъ надзоромъ самого Ивана Николаевича, было отправлено привѣтствовать со днемъ рожденія мою дочь. При портретѣ была записочка, набросанная слабою рукой: "Христа ради, объясните всѣмъ, что на фонѣ пятенъ нѣтъ, а это жухлость. Портретъ въ невозможномъ видѣ!"

Оставалась развязка, малодушно отложенная, но которая подступала неизбѣжно:, матеріальный разсчетъ, разсчетъ въ цифрахъ, и съ кѣмъ же?-- съ Иваномъ Николаевичемъ! Въ жизни бываетъ много и щекотливыхъ, и трудныхъ положеній; это было едва ли не самое щекотливое и трудное во всей моей жизни. Начать съ того, что при заказѣ не было никакой возможности узнать что добудь положительное о роковой цифрѣ. Говорилось о тысячѣ рублей за грудной портретъ (безъ рукъ), о двухъ и трехъ тысячахъ за портреты съ руками и колѣнные, но поручиться за вѣрность никто не могъ. Оставалось спросить самого художника. Но языкъ не слушался и не спрашивалъ. Я попросилъ только написать мнѣ грудной портретъ.

-- Съ удовольствіемъ,-- отвѣчалъ Иванъ Николаевичъ,-- Я не отказываюсь ваше желаніе исполнить въ точности, я беру заказъ на портретъ грудной. Вы, конечно, для этого имѣете основанія, можетъ, соображенія экономическія, которыя я уважаю. Но не отказывайте-жь и вы мнѣ въ моемъ желаніи -- написать что-нибудь поинтереснѣе. У меня есть тоже свои соображенія -- художественныя. Уважьте ихъ, прошу васъ, иначе мы не сквитаемся.

-- Въ такомъ случаѣ, я лучше поступлюсь моими соображеніями,-- началъ было я; но Иванъ Николаевичъ прервалъ меня такимъ строгимъ взглядомъ, что, послѣ нѣсколькихъ слабыхъ попытокъ спорить, я рѣшилъ оставить жгучій вопросъ до окончанія портрета.

Теперь портретъ былъ конченъ. Мнѣ давалась цѣлая картина: большой холстъ, Съ моимъ письменнымъ столомъ и близкими мнѣ по разнымъ причинамъ,-- которыя художникъ со свойственною ему отзывчивостью чувства принялъ къ свѣдѣнію,-- предметами на столѣ и на стѣнѣ, а я самъ чуть не во весь ростъ, однихъ ступней ногъ недоставало. Это надо было принять за грудной портретъ! Со страхомъ и трепетомъ я заговорилъ не своимъ голосомъ, стараясь быть храбрымъ, и сразу вызвалъ знакомое, строгое выраженіе на лицѣ Крамского. Онъ дослушалъ до конца мои доводы и увѣренія,-- что я совсѣмъ не согласился съ нимъ при заказѣ, что я остался при своемъ рѣшеніи,-- и послѣ нѣкотораго молчанія только сказалъ: "Это мнѣ даже странно слушать. Ей-Богу, я никакъ не ожидалъ ничего подобнаго. Что-жь, это, выходитъ, я подвелъ васъ?... Что-жь это, наконецъ, такое? Бога ради, оставимте это... Бога ради!"

Онъ закашлялся. Я подождалъ, пока онъ успокоится, и мы очень не скоро, наконецъ, помирились (вѣрнѣе, поссорились) на какой-то сдѣлкѣ.

-- Мнѣ доставалось на этомъ самомъ мѣстѣ слышать, какъ со мною торгуются,-- говорилъ Иванъ Николаевичъ,-- только теперешняго торга, признаюсь, я никакъ не ожидалъ, совсѣмъ не ожидалъ!... Словомъ сказать, мнѣ очень жаль, что все это было,-- клянусь Богомъ, очень жаль...

Онъ волновался. Мнѣ самому было жаль, что дни нашихъ выспреннихъ бесѣдъ завершались часомъ низменныхъ разсчетовъ, бросившихъ что-то вродѣ мимолетной тѣни на наши свѣтлыя взаимныя чувства, правда, совершенно мимолетной: черезъ нѣсколько дней мы опять встрѣтились друзьями.

Припоминая теперь нашъ низменный разговоръ, я поражаюсь самозакланіемъ этого человѣка, который приносилъ въ жертву болѣе, чѣмъ себя,-- свое творческое произведеніе, и продавался за портреты, когда его тянули къ себѣ картины, одна начатая, другія задуманныя или выношенныя въ воображеніи,-- чтобъ доставать средства для довольства любимой семьи, и, работая по пятнадцати и двадцати портретовъ въ водъ, за большія, какъ принято думать, деньги, отъ прожитья не оставлялъ ничего, потому что умѣлъ только работать. За что онъ работалъ, ему было все равно. Платили ему и по пяти тысячъ (самое послѣднее время) за большіе портреты тѣ, кому это ничего не значило; но платили и по пятисотъ рублей тѣ, которые заявляли, что болѣе они заплатить не могутъ. Наконецъ, послѣдняя черта, какъ окончательный мазокъ при лѣпкѣ этой стороны, несравненнаго художника. Онъ иначе не выпускалъ изъ мастерской портрета, какъ въ рамѣ, и всегда очень цѣнной. А при 15--20 заказахъ въ годъ это могло составить отъ полу торы до двухъ тысячъ, которыя онъ отнималъ у себя добровольно. Я выразилъ ему неодобреніе за такую расточительность.

-- Вотъ, а я думалъ, вы меня похвалите! Ну, какъ же дать портретъ безъ рамы, когда мнѣ хорошо извѣстно, что портретъ будетъ висѣть въ рамѣ? Это я счелъ бы просто невѣжливостью.

-- Но, вѣдь, портретъ вы даете потому, что сами дѣлаете, а рану, вѣдь, вамъ дѣлаютъ, вы платите за нее деньги.

-- Я и за краски плачу деньги, я ихъ тоже не дѣлаю, и зависти, за полотно... Выходитъ, что и за это отвѣчать закащику?

Цѣльный до послѣдней мелочи во всемъ, онъ былъ непоколебимъ въ своей системѣ. И такъ-то въ жизни, какъ и въ искусствѣ. Онъ крошечнаго уголка въ фонѣ не позволялъ себѣ заказать иначе, какъ съ натуры. Когда острыя боли въ груди не позволяли ему производить рѣзкихъ движеній кистью, я попробовалъ посовѣтовать ему дать записать гладкую часть фона дочери. Онъ даже изумился. Если надо было передвинуть или подвинтить мольбертъ, онъ и тутъ не дозволялъ помогать себѣ.

-- Мнѣ самому легче: я знаю, что мнѣ надо,-- говорилъ онъ и, задерживая крики отъ боли, двигалъ и подвинчивалъ.

Какая же почва и при какихъ условіяхъ могла произвести подобную натуру? А вотъ какая. Крамской родился въ пригородномъ селѣ уѣзднаго городка Воронежской губерніи -- Острогожска, въ избѣ мѣщанской семьи (Кольцовъ -- тоже воронежскій и тоже мѣщанскій сынъ: два яркіе земляка, свѣтила искусства). Выучился онъ грамотѣ, послужилъ писцомъ, какъ и его отецъ, въ какомъ-то приказѣ и, съ капиталомъ одной твердой воли, пустился въ Петербургъ въ академію художествъ, почувствовавъ въ писцѣ художника. Сдѣлавшись изъ писца художникомъ, онъ попутно сдѣлался изъ грамотнаго человѣка образованнымъ и всесторонне развитымъ человѣкомъ. Можно положительно ска* зать, что не было предмета, о которомъ онъ не добылъ бы себѣ изъ книгъ или живаго общенія со спеціалистами яснаго и опредѣленнаго понятія. Что до искусства во всѣхъ его проявленіяхъ, то добывать о немъ вполнѣ опредѣленныя понятія надо было у него. Чуткость анализа Крамского въ области вообще искусства была такова, что онъ могъ руководить даже начинающихъ писателей (о художникахъ и говорить нечего,-- кончающіе могли имъ руководиться). Его оцѣнка произведеній литературы выражалась своеобразно, не такъ, какъ принято, и, можетъ быть, поэтому особенно мѣтко. Вотъ, напримѣръ, что онъ писалъ, прочитавши Смерть Ивана Ильича гр. Толстаго:

"Возвращаю вамъ книгу Толстаго и глубоко благодарю васъ. Говорить о Смерти Ивана Ильича и тѣмъ паче восхищаться будетъ, по меньшей мѣрѣ, неумѣстно. Это нѣчто такое, что перестаетъ уже быть искусствомъ, а является просто творчествомъ. Разсказъ этотъ прямо библейскій, и я чувствую глубокое волненіе при мысли, что такое произведеніе слова появилось въ русской литературѣ. Слава Богу, и русскіе внесли кое-что и увеличили и безъ того великое собраніе человѣческихъ благородныхъ произведеній. Удивительно въ этомъ разсказѣ отсутствіе полное украшеній, безъ чего, кажется, нѣтъ ни одного произведенія человѣческаго..."

Цѣна, какую онъ придаетъ "отсутствію украшеній", объясняетъ его собственное направленіе: одна строгая правда я глубина, безъ всякихъ украшеній. Помню, какъ онъ заставилъ свою дочь уничтожить смѣлый и очень красивый мазокъ на этюдѣ.

-- Это -- щегольство, этого совсѣмъ не надо. Да и щеголять, ужь воли щеголять, рано. Это можно себѣ позволить, когда придетъ все остальное...

А ей, бѣдненькой, такъ нравилось ея невинное щегольство. Однакожъ, она взяла ножъ и счистила.

Между тѣмъ, этотъ сдержанный по виду и методическій умъ кипѣлъ помыслами. Онъ ни по чему не проходилъ праздно,-- со всего бралъ каплю сока и превращалъ въ медъ. Сюжеты не для одной живописи, но и для ваянія, роились въ немъ неугомонно. Грандіозный и, конечно, совершенно реальный, безъ иносказаній и эмблемъ, "безъ украшеній", планъ проекта памятника покойному Государю былъ выношенъ, даже вырисованъ имъ въ подробностяхъ. Не знаю, успѣлъ ли онъ попасть на конкурсъ. Его очень смущала мысль, что физическая слабость смогла похитить тѣ внутреннія силы, которыя въ немъ такъ пламенѣли послѣднее время. Для окончанія своей большой карими Христосъ, выставленный народу Пилатомъ, онъ сперва хотѣлъ только одного года безъ поденной работы, потомъ уже склонялся на два-три мѣсяца безъ болѣзни; подъ конецъ онъ уже мечталъ дописать картину и больнымъ. "Весною,-- говорилъ онъ,-- запру лавочку, заказовъ принимать не стану, съ долгами расплачусь и уѣду на Сиверскую". Но эту послѣднюю мечту онъ разсчитывалъ осуществить, не разсчитавши на смерть.

О, небо, если бы хоть разъ

Тотъ пламень разлился по волѣ

И, не томясь, не мучась долѣ,

Онъ просіялъ бы и погасъ!

Строки эти какъ будто написаны поэтомъ для нашего художника невольника.

Говорятъ, онъ продавалъ свой даръ, работая портреты. Но знаютъ ли, что онъ продавалъ самого себя, чтобъ имѣть право не работать портретовъ; что онъ пытался на нѣсколько лѣтъ запродать впередъ все, что напишетъ, лишь бы ему обезпечили сложившуюся домашними привычками ежегодную цифру бюджета? При этомъ онъ былъ увѣренъ, что одного года полнаго покоя отъ заботъ матеріальныхъ было бы достаточно, чтобъ окончить начатое и осуществить задуманное. Сколько разъ у него прорывалось, помимо обычной его сдержанности, сѣтованіе на горькую необходимость писать портреты -- сегодня, завтра и т. д., изъ года въ годъ, и не видѣть выхода. Это дѣйствовало удручающе на его талантъ. Онъ говорилъ, что отъ такого положенія усталъ, и находилъ простительнымъ естественное желаніе хоть разъ отдаться тому, что хочешь дѣлать. Найдись человѣкъ, который пошелъ бы на годовой опытъ денежныхъ авансовъ, какую жатву собрало бы русское общество отъ утоленной творческой жажды своего великаго страдальца!

Брюлову далъ средства написать Послѣдній день Помпеи Демидовъ, Иванову -- вліятельное ходатайство Жуковскаго и другихъ. Никто не помогъ Крамскому увидѣть конецъ своего Христа передъ народомъ!

Страданья

Его сразили. Взоръ нѣмой

Вперилъ онъ на свое созданье,

И гаснетъ пламенной душой...

Житейскія колодки сняла съ него только смерть, да и то передъ тѣми хе постылыми портретами. 24 марта, съ 11 до 5 часовъ вечера, онъ написалъ, въ два-три присѣста, голову доктора Раухфуса, безподобную по письму и сходству, и, какъ боецъ со знаменемъ, упалъ мертвый съ кистью въ рукѣ... Слѣдъ отъ кисти прошелъ косою полосой падучей звѣзды по полотну...

Сбѣжалась семья. И подъ залитымъ первымъ весеннимъ свѣтомъ потолкомъ студіи, гдѣ недавно произносилось тихо ласковое "папочка" счастливой дочери, раздались отчаянные вопли сироты... "Папочка, папочка!..." -- повторяла бѣдная дѣвушка нѣсколько дней сряду и, кромѣ этихъ словъ, ничего не произносила...

Въ нѣсколько мгновеній не стало одного изъ рѣдкихъ людей и большихъ дарованій въ нашемъ убогомъ рѣдкими людьми и большими дарованіями отечествѣ. Сколько осталось жизней ни для кого ненужныхъ, для самихъ себя безполезныхъ, и еще хорошо, если для другихъ не вредныхъ, существованій давно отброшенныхъ, какъ прочитанная книга; а этой жизни, еще такъ надолго нужной, горѣвшей яркимъ огнемъ вдохновенія и правды,-- существованія, не успѣвшаго сказать лучшаго своего слова,-- этого отца, надсадившагося надъ заказнымъ трудомъ и не награжденнаго даже сознаніемъ, что этимъ выкуплена семья отъ того же, -- этого Крамского не стало! Пустота, имъ оставленная, распространилась радіусами на такую окружность, что захватила людей и мало съ нимъ соприкасавшихся. Разомъ не оказалось центра, пропала справка, провѣрки негдѣ взять. Люди, недавно равнодушные къ нему, очнулись и уразумѣли, что онъ значилъ. Порицавшіе его при жизни рыдали дѣтски надъ гробомъ...

Я зналъ его относительно недолго; при петербургскихъ разстояніяхъ и условіяхъ нашей безтолковой русской жизни, мы даже видѣлись не часто, обмѣнивались больше книгами, иногда письмами и мыслями; но когда вдругъ пропала возможность это дѣлать съ Крамскимъ, то показалось, что не съ кѣмъ ужь и дѣлать этого. Что бы сказалъ Крамской, одобрилъ ли бы то или другое Крамской?-- ощутили разомъ со всѣхъ сторонъ люди, не воображавшіе прежде, что они провѣряютъ себя Крамскимъ. Многое даже представилось лишнимъ, -- зачѣмъ оно, если нѣтъ Крамского? Кому я покажу это, или кто этому порадуется безъ Крамского? Вѣдь, онъ одинъ умѣлъ радоваться дѣтски всему хорошему, всему сулящему,-- всякому, одаренному больше другихъ. Нѣжность его къ молодымъ талантамъ доходила до влюбленности. Рано унесенному смертью пейзажисту Ф. Васильеву онъ до конца своей жизни удержалъ мѣсто въ своемъ сердцѣ рядомъ съ самыми дорогими привязанностями. По поводу пріема молодаго портретиста въ трактованіи рукъ на одномъ изъ лучшихъ его опытовъ онъ говорилъ, что художникъ показалъ и ему, старому практику дѣла, что-то новое. Г. Рѣпинымъ онъ гордился и, можно сказать, величался за русское искусство. Къ молодому поколѣнію въ его здоровыхъ отрыскахъ онъ относился съ уваженіемъ человѣка, способнаго видѣть мѣрку всякаго роста во всемъ.

-- Они меня сами научили понимать ихъ иначе, чѣмъ признаюсь, я, грѣшный, съ чужаго голоса понималъ ихъ,-- исповѣдывался Иванъ Николаевичъ.--Въ первый разъ какъ-то, это было на дачѣ, сѣлъ я на скамейку, и тутъ же сыновья съ товарищами,-- студенты, академисты, молодежь толковая,-- но, вѣдь, молодежь-же,--судятъ и рядятъ, да такъ горячо. Я сперва если и не совсѣмъ презрительно, то, сознаюсь, съ снисхожденіемъ-таки сталъ прислушиваться, потомъ мало-по-малу уже со вниманіемъ. Дальше да больше, подсѣлъ поближе и шляпу снялъ. Нѣтъ, думаю себѣ, намъ въ ихъ годы и въ голову ничего такого не приходило. Куда ушли!...Боже мой, куда они ушли! Послѣ я провѣрялъ еще ихъ -- и увидѣлъ, что уважать надо, положительно уважать, а не со снисхожденіемъ относиться...

Реалистъ въ искусствѣ, Крамской былъ полнымъ идеалистомъ въ жизни. Все дурное, нечестное или несогласное съ самою строгою правдой въ поведеніи и чувствахъ людей огорчало его до болѣзненности. Съ другой стороны, вѣра въ честность, какъ во что-то должное и всякому свойственное, и въ воздаяніе за довѣріе довѣріемъ,--были въ немъ безграничны. Отсюда самыя печальныя ошибки и потери. Такъ, въ молодости, онъ, съ двумя товарищами по академіи, принялся безъ всякаго условія расписывать внутренность купола московскаго храма Христа Спасителя и расписалъ съ поденною платой, за подрядчика профессора, получившаго за чужія работы полтораста или двѣсти тысячъ, которыхъ, вдобавокъ, могъ бы и не получить, когда-бъ ученики не оказались умѣлѣе учителя и не выручили его изъ большой технической бѣды: носящаяся среди стихій главная фигура угрожала по ракурсу, не разсчитанному на высоту, свалиться на головы членовъ пріемной коммиссіи... Въ зрѣломъ возрастѣ онъ затѣялъ обезпечить семью какою-нибудь собственностью, и на отложенныя отъ выручки за портреты послѣднія деньги ничего не придумалъ лучшаго, какъ построить дачу у Сиверской станціи варшавской желѣзной дороги. Дача подъ Петербургомъ всегда обезпечиваетъ только вѣрный расходъ. А тутъ еще и строить то онъ ее довѣрилъ подрядчику, если на этотъ разъ не профессору, то, во всякомъ случаѣ, свѣдущему въ обхожденіи съ чужимъ карманомъ человѣку въ синемъ кафтанѣ, да еще откровенно предупредилъ его, что самъ ничего въ постройкѣ не смыслитъ и вполнѣ полагается на его русскую добросовѣстность. Тотъ только волосами тряхнулъ и попросилъ "Ивана Микалаича быть покойнымъ: и дешево будетъ, и хорошо". А дачу вогналъ въ нѣсколько десятковъ тысячъ и стеклянный потолокъ мастера свой, устроенный для большой картины, провалился, такъ что пришлось перестраивать опять заново. Долги, принесенные дачей, связали до самаго послѣдняго времени руки бѣднаго Крамского, и картина стоитъ сиротою въ той самой студіи, которую онъ для нея устроилъ...

Много бывало торжественныхъ похоронъ въ Петербургѣ, съ процессіями, эмблемами, рѣчами и величаньями покойниковъ на всѣ лады. Ничего этого не было на похоронахъ Крамского и въ этомъ заключалась ихъ торжественность. Онѣ были строги и просты, какъ самъ покойникъ. Сосредоточенно прошла молчаливая толпа весь Васильевскій островъ за гробомъ, несомымъ руками молодыхъ художниковъ. Неподвижно и молча прождала она, пока запаивали металлическій гробъ передъ вырытою могилой. И это молчаніе тысячной толпы, проникнутой благоговѣніемъ послѣдней минуты присутствія на землѣ Крамского, показалось, подъ яснымъ небомъ первыхъ весеннихъ дней, самымъ торжественнымъ величаньемъ, какое могли устроить ему люди и природа...

П. Ковалевскій.

"Русская Мысль", кн. V, 1887