Крюков Федор Дмитриевич - Усть-медведицкий боевой участок

"Донские ведомости", 1919:
[I.] - No 223. 1/14 октября. С. 2;
[II.] - No 239. 20 окт. (2 ноября). С. 2-3

Усть-Медведицкий

боевой участок

[I.][1]

Штаб Усть-Медведицкой сводной бригады. Тут, в актовом зале высшего начального училища, совмещены и сосредоточены не только все части и отделения штаба, но и все учреждения станицы и округа, во главе с управлением окружного атамана. Командный состав: писаря, вахмистры, каптенармусы, фуражиры, дружинники всех возрастов, пленники-"товарищи", которых некуда деть, разномастные просители и просительницы - все собралось в пеструю, несколько хаотическую, но по-семейному тесную кучку. Писаря - убеленные сединами люди из учителей гимназии, реального и духовного училища и других школ. Командный состав - помоложе, их бывшие ученики. Рядовая масса бригады - тоже ученики, настоящие: гимназисты, реалисты, семинаристы, малолетки из медведицких станиц от 15 до 18-летнего возраста. И это сочетание людей, связанных узами единых школьных воспоминаний и отношений, создает особую атмосферу тесной спаянности и семейно-родственной теплоты и в штабе, и в бригаде. И сама война у родного порога, в родном углу окрашивается в те патриархальные, веющие отголосками давней старины тона, которые впервые восприняты если не на родных полатях из рассказов, то на школьной скамье, со страниц хрестоматии родного языка.

За стенами - тихий осенний вечер, теплый, мечтательный, с "того" берега Дона громыхают редкие бесцельные орудийные выстрелы, и, когда смолкает гром разрыва, слышны звуки гармоники на Воскресенской и переливы высокого подголоска за буераком, на Чирской. Из темного сумрака улицы в полосу света, в залу, выдвигается фигура с винтовкой - белобрысый молодчик, лет эдак шестнадцати, в домашней рубахе навыпуск, в полинявшей фуражке блином, с белым четыре<х>угольником под кокардой, в белых от известковой пыли чириках. Винтовка тяжеловата для его жидких плеч, но придает ему вид воинственный, хотя и не столь грозный.

Сняв фуражку, он ищет глазами нужного человека и останавливается на господине в черном плаще - тюремном смотрителе, который, шевеля седой щетиной бровей и бороды, углубился в изучение свежего номера газеты "Сполох".

- Господин... начальник... - медленно, с расстановкой, детским басом начинает рапортовать молодец с винтовкой, держа в левой руке фуражку и оружие, а правой делая подвысь.

- Дурной... дурной... - скорбным голосом перебивает его окружной атаман, полковник Лащенов, видя вопиющее нарушение военного этикета: - не так...

- тюрьмы... - продолжает выжимать из себя юный бас, ни на что не взирая...

- Не так же, дурной: разве под пустую голову берут подвысь?

Командир первого сводного полка, он же - прокурор местного окружного суда, член Войскового Круга В.Г. Хрипунов, как главный инструктор и воспитатель молодой нашей части, тоже разгорячен оплошностью подчиненного.

- Стой, стой! Не так!.. - Ты винтовочку возьми в эту вот руку... вот... понял? - показывает окружной атаман: - затем вот так... тремя пальцами... И чтобы она у тебя играла...

Он показывает прием, и винтовка, действительно, "играет" в его пальцах, как карандаш.

- Вот... понял? ну... теперь к ноге - говори...

- Бабу привели, - кратко и угрюмо заканчивает детский бас раньше начатый рапорт, начало которого он, подавленный новыми наставлениями, уже забыл.

- К ночи это не вредно, - слышится веселый голос за спинами командного состава.

Андрей Платонович, начальник тюрьмы, сердито оглядывается в сторону остряка и говорит:

- Года не те.

- У старого козла и рог покрепче, - возражает на это какой-то "ветхий деньми" проситель[2].

- Ну, пойдем... замкнем ее... - деловитым тоном говорит начальник тюрьмы, оставляя в пренебрежении замечание насчет козла... - Опять саданул, с.... с..!, - прибавляет он в сторону недалекого разрыва: - так и норовит в штаб гостинец послать... ну и сволочи... ей-богу, сволочи!..

Очень различны ощущения и переживания войны у своего родного порога, в родном углу и где-нибудь в чужой, прежде незнакомой стороне. Здесь, дома, сочетание обыденного, обжитого, примелькавшегося взгляду с новыми и чуждыми элементами текучей жизненной обстановки, вносящими беспорядочную толкотню, тревогу, пугающий гром, создает впечатление чего-то фантастического, невероятного, сказочного. Как будто ничего нет перед глазами непостижимого и невиданно-нового. Все это - война, ее обычные черты, ее быт и грозный облик - знакомо, пережито, испытано. Уже в четвертый раз гремят разрывы гранат и шрапнели над Усть-Медведицей. И все-таки эта оглушающая музыка кажется здесь нелепейшим недоразумением и бессмыслицей, именно здесь, в тихом и смирном нашем уголке...

Самое удивительное и трогательное во всем этом взбудораженном историческом моменте - то, что, не взирая на пугающие громы и трески, простое, будничное, от младых ногтей знакомое и близкое, остается таким же ясным, неизменным, врачующим сердце, каким было, есть и будет из века в век. Небо ясно. "Весь день стоит, как бы хрустальный, и лучезарны вечера". Тихо. Тепло. Леса за Доном убраны в чудесный разноцветный осенний наряд. Солнышко не жжет, а ласково греет. И никак не можешь вдоволь упиться этим ласкающим теплом, чистотой и глубиной синевы, белой паутиной, в ней плавающей, прозрачными задонскими далями. И никак не можешь понять, почему все это - ясное, близкое, до малейшей черточки знакомое - золотистые пески "бруны" с красноталом, александровский луг, войсковой лес, хутора с ветряками, станицы - все видное как на ладони - вон родная глазуновская церковь, до ней верст 30 всего, - почему все это обведено сейчас чертой загадочности и таинственности, отрезано и недоступно? Что мешает мне переехать на "ту" сторону зеркально-недвижимого Дона и посидеть с удовольствием под старыми серыми вербами? Почему, как только в мертвом безлюдье "того" берега обнаружатся признаки движения, наш берег сразу приветствует его ружейной трескотней, а если подымается пылица на наших дорогах, сейчас же гремят "их" батареи?..

Таковы, видно, неизбежные условия участия в историческом процессе, близкого и непосредственного, в борьбе старого и нового социального строя, в создании жизни будущего человечества. Огромный маховик истории захватил в свое вращательное движение и наши далекие уголки. И вот доселе безвестные миру седые курганы, безыменные ерики, музги, пески, неведомые степные балки, какая-нибудь речушка с не очень благозвучным наименованием, в сводках переделанным в Раствердяевку, - выровнялись в одну шеренгу с Карпатами. Дарданеллами, Верденом, Марной... И кто знает - может быть, здесь-то, в немых просторах наших степей, где умирают с таким же героизмом, как и на Марне умирали, суждено произойти событиям, которые дадут гигантскому мировому маховику иное направление, несущее усталому миру мир и отдохновение?..

Но должен сказать начистоту: мы, ныне стоящие на естественном рубеже, остановившем дальнейшее продвижение численно и технически превосходящих нас красных армий, - мы, старики и малолетки Усть-Медведицкой сводной бригады, отнюдь не претенденты на великолепные позы в современном историческом процессе. Мы скромны и достаточно равнодушны к славе. Есть нечто более ценное для нас - свое, близкое, родное волнует нас, печалит и радует, тревожит и наполняет воодушевлением больше всяких далеких перспектив истории человечества.

- Эх, молотьба-то, молотьба-то пропадает, - гулко вздыхает старик с белой щетиной на бороде, в белой фуражке и синей рубахе - мы стоим с ним на монастырской горе и наблюдаем бой за Ярской хутор.

С правого берега Медведицы, из-за утеса над хутором Шашкиным, не переставая, бухает ураганным огнем неприятельская артиллерия. Снаряды рвутся на правой стороне Дона, против хут<ора> Затонского. Нам, с монастырской горы, не видать наших цепей за лесом, но общая картина боя доступна наблюдению, и вполне естественно, что оба мы волнуемся ожиданием: удастся или нет наша попытка занять Ярской, как вчера удалось с хут<ором> Шемякиным?

Старик приложил козырьком руку к глазам, весь ушел в наблюдение, но - странно - говорит все время о домашней своей сухоте, о хозяйственных думушках.

- Этот луг у них Губановка называется... Так я думаю: наши цепи должны лежать во-он за этой плешинкой... Сенов набирают на нем страсть. Нонешний год были травы - не вылезешь. И все осталось без предела: некому работать... Вот время подошло какое... Да оно и в Писании указано... А сейчас в степе сколько этой некоси стоит - Боже мой...

Своими близорукими глазами я натыкаюсь на черную, медленно движущуюся, как смола, массу - между монастырем и Затонским хутором. Обращаю на нее внимание своего собеседника. Он поворачивает козырек в ту сторону, куда я указываю, всматривается и говорит равнодушным тоном:

- Пленных ведут... Вон... ишь... вон они стали пущать по ним снаряды... ишь... ишь... вон иде лопнула, видите дымок? Шрапнель...

Потом, помолчав и обернувшись к прежнему наблюдению, вздыхает...

- Ночи стали просторные... лежишь-лежишь, все думушки передумаешь, все советушки пересоветуешь... Самая молотьба - уторком встал бы на зорьке, посад посадил и - помахивай кнутиком, гоняй... Ан дело не указывает... И когда она кончится, эта погибель?..

Может быть, мой случайный собеседник, мне ранее незнакомый, и не обобщает всех наших местных умонастроений, но с уверенностью могу утверждать, что он, его дети и внуки, сейчас стоящие в рядах защитников родного края, их соседи, однохуторяне и станичники - все менее всего ломают голову над конечными заданиями той миссии, которая возложена на них судьбой. Не потому, что она недоступна их пониманию или не касается их сознания, - мысль о воссоздании единой России отнюдь не чужда им, но в их простецкой расценке своя привычная, обыденная миссия хозяйственного труда и устроения, понятная и близкая сердцу, не менее высока и существенна, чем объединенная Россия, не говоря уже об осчастливленном мире и всем человечестве. Поэтому угол наш чужд громких слов и кимвалов бряцающих, красивых жестов и великолепных поз. В нашей бравой нынешней обыденности для них нет соответствующего резонанса, и наше выполнение долга перед родиной аскетически чуждается какого бы то ни было громогласия и орнаментовки.

Поэтому-то у нас чаще всего слышится один простой, естественный и искренний вопрос:

- Ну, когда она кончится, эта погибель?

Но когда в тихие, теплые ночи с "того" берега, затканного лунным светом, доносится крик: "товарищи, внимание, давайте кончать войну!" - наша сторона, твердо и решительно откликается:

- Замажь рот, пархатая тварь. Мы кончим... узнаешь скоро... хороших гостей хорошей задвижкой угостим...

"Товарищи" - даже в глазах легковерной в простоватой части медведицкого воинства - выветрились, полиняли и утратили всякую степень кредита. И не только потому, что выдохлись листки их - сейчас они перебиваются старьем, макулатурой зимнего изготовления, все еще с Красновым воинствуют, - но и главнее всего - в силу полного отсутствия благородства или даже простой благопристойности способов их войны. То, что "товарищи" грабят и присвояют нажитое казачьим хребтом добро, - не вызывает уже ни изумления, ни естественного негодования: бери, черт с тобой, перекладывай до поры до времени в свой карман, придет время - посчитаемся... Но есть виды гнусности, которые даже и для "товарищей" чрезмерны: стрельба по детям, по женщинам, выходящим за водой к берегу, по телятам, доверчиво бредущим на косу к водице, стрельба по окружной больнице, по обеим церквам, по пустым школьным зданиям... Ни цели, ни смысла не разгадать в этом бессильно-злобном желании напакостить, разбить, причинить ненужную боль...

Мы - я и мой собеседник-старик - спускаемся с горы к монастырю "навестить святых". Когда мы выходим на открытую часть ската, вражеский берег приветствует нас коротким звуком: та-ку. Повторяет его раз, другой, третий. Пульки повизгивают где-то высоко в стороне, а все же неприятно. Останавливаемся и смотрим с упреком в сторону предполагаемых "товарищей".

- Что вы, сволочи, не видите, что ли, мы без всяких тех... идем по своему делу... - басит в их сторону мой седовласый спутник.

- Та-ку! та-ку! - отвечают на это из леса.

Старик пожимает плечами:

- Ну и сволочь! право, сволочь... Давайте подадимся влево, тут ложбинка... А то как бы бешеная какая-нибудь не окарябала... Ну, это и люди! - негодующе обращается он ко мне: - пропаган<ц>ы и сволочь, больше ничего!..[3]

Я молча соглашаюсь с ним.

[II.]

Участок, занимаемый первым Усть-Медведицким полком, тянулся верст на двадцать. Здесь - на горах, в буераках, песках, перелесках и талах действовала (и действует) самая юная часть Донской армии, воинство, одетое и обутое в живописные лохмотья, но доброе, жизнерадостное и разудалое. Именно - разудалое. Обычная терминология, свойственная официальным реляциям и оценкам, - "доблестная", "героическая" часть - в применении к нашим лихим бойцам отдавала бы некоторой тяжеловесностью и недостаточной точностью. И не потому, чтобы доблесть - самая возвышенная и самоотверженная - была чужда им, их духу и их действиям. Уже многие из них пали смертью храбрых, скошены, как нежные купыри, безжалостной косой смертоносных эпидемий. И все-таки атмосфера удали и неистребимой жизнерадостности окружает каждый пост, каждую цепь, каждую группу этих славных мальчуганов-героев.

- Ну и лихачи! Неподобные лихачи! - отзываются о них деды, лежащие в окопах.

- Надысь наш Тимошка Котелок вылез, не угодно ли, из окопа и с манеркой заправился по косе за водой. Они в него и из винтовок и из пулемета - та-та-та-та... Зачерпнул-таки, сукин кот, успел... Глядим: бегеть, а пулемет, как швельная машинка, зажаривает по нем... тра-та-та-та-та... Не добег, упал... Как-кая беда! Сгорились мы: зря пропал мальчонка, убит. - А может, мол, не убит, подранен лишь? - Тимошка! ты жив, ай нет? А он, сукин кот, задрал ноги да пятками чириков шлеп-шлеп друг о дружку: жив, мол, и здоров... воду лишь вот расплескал, назад надо итить.. Ну, не землеед ли?..

Это пренебрежение к опасности, нежелание думать о ней, по общим отзывам, выявилось основной чертой, отличавшей всю Усть-Медведицкую сводную бригаду, которой пришлось действовать на растянутом верст на полтораста боевом фронте, от Трех-Островянской до Усть-Хопра. Эти лихие мальчуганы не обнаружили, может быть, нужной выдержки, хладнокровия, осмотрительности. Они, например, рвались в ночные разведки, а старые, испытанные разведчики после двух-трех опытов брали их неохотно и объясняли эту неохоту так:

- Толковать нечего: легки, все у них вприпрыжку, за ними не успеешь. Но одно: стрелять уж охотники без меры, даже чрезвычай... залотошат, засуетятся, того и гляди, что свой же тебя снижет... Нет уж, ну их к Богу, без них спокойней: средственно ведешь свою линию, как надо, по стрелебии, оно и на живот легче...

Но это был не тон укора или пренебрежения. В отечески-снисхо-дительном ворчанье слышалась теплая ласка и скрытая гордость юной порослью, вырастающей в период бурь и невзгод и мужающей духом старого доблестного казачества. Теплый юмор и удовольствие звучали в стариковских и начальнических отзывах. Суровый человек, с хриплым голосом, со шрамом во всю щеку от рубленой раны, - есаул Грошев, командовавший этими малышами, говорил с трогательной мягкостью и лаской в голосе:

- Ходил я нынче ночью, проверял посты на своем участке - туман, темно, красные от скуки, верно, строчат по нас... Слышу: кто-то сзади меня шмурыгает носом. Оглядываюсь: вот такой шкалик - с винтовкой...

- Ты чего?

- Так что за вами, господин есаул... Место опасное, как бы вас не убили...

- А что ж ты поделаешь, если убьют?

- Все какую ни на есть помочь могу дать... в случае чего... для оборонной руки...

- Ну ладно, значит, телохранителем моим будешь?

- Так точно, г. есаул.

- Валяй.

Походили мы так с ним часа два, до рассвета. Проводил он меня до хутора.

- Теперь, господин есаул, я пойду, а вы ляжьте позарюйте...

- Слушаю, - говорю, - а ты куда же?

- Я - к вахмистру. Хочу попроситься домой - я с Буерак-Сенуткина - рубаху переменить: вша заела.

- Ну иди, перемени, я тебя отпускаю.

- Никак нет, господин есаул, к вахмистру беспременно надо: он бумажку таку даст... А без бумажки меня за дезертира сочтут... Счастливо оставаться, господин есаул. Отдохните себе, на зорьке оно славно... имеет свою приятность...

Есаул подмигивает бровью и смотрит победоносно и гордо:

- Какова дисциплина? Какое сознание долга? Я его отпускаю, а он: "нет, мне бумажку от вахмистра, а то за дезертира сочтут..." А сам - вот-вот этакий, от земли аршин шесть вершков, не больше... Винтовка его к земле придавила, однако - дух... дух несокрушимый... чудо-богатырь по духу... И это, я вам доложу, не то что исключение - все молодчики... орлята... львята...

Есаул восторженно потрясает кулаком в воздухе, затрудняясь найти для аттестации своих чудо-богатырей достаточно выразительные и сильные уподобления.

- Вчера также один... по фамилии Кумов... Посылаю его со срочным донесением. - "Поедешь, - говорю, - вот тут вокруг этой горы... понимаешь?" - Так точно. - "На Хованский. Срочное донесение. Срочно - понимаешь?" - "Так точно"... Ушел. Минут через пяток - слышу: весь красный берег затрещал от стрельбы. Что такое? Глядь, а этот самый Кумов жарит карьером на Хованский берегом напрямик. Ах, елки зеленые, что же это такое? Я же приказывал, что же это такое? Я же приказывал! Ну, я ж тебя, голубь мой, если пронесет Господь, наставлю в дисциплине. Сердитка меня взяла, а сам думаю: хоть бы пронес Бог благополучно... И что ж вы думаете! проскакал-таки! А уж строчили-строчили по нем - во-о!..

Хрипит счастливым смехом есаул, крутит головой, смотрит козырем.

- Мало того: назад - этим же трактом... Ну, тут уж был наказан. Видим: останавливается, слезает с коня, нагинается. Значит, сам ранен или конь. Потом уж ведет в поводу, вижу...

Издали шумлю: цел, что ль, елки зеленые? - "Так точно, г. есаул. Только вот... трошки... руку попортило... Землей присыпал". - Землей? Сукин ты сын, что ты делаешь? Пойдем за хутор, промоем. Я ж тебе как приказывал? Почему не ехал, где указано? - "Лошадку жалковато, г. есаул: кругом горы - версты четыре, а тут - рукой подать"... - Ах ты, друг сердечный, таракан запечный! Ну, а если бы тебя и совсем с лошадью ухлопали - короче вышло бы? - "Не должно быть, г. есаул, он не попанет"... - "Не попанет"? Гм... да... "Не попанет", а сейчас в больнице лежит... Ничего, мордашка веселая...

Кажется, никакие невзгоды, никакая нужда, ни холод, ни голод не в состоянии омрачить эти "веселые мордашки". Может быть, потому, что они примелькались глазу в своих пестрых лохмотьях, со своими босыми и полубосыми ногами, не особенно останавливаешься мыслью над этим вопросом: откуда этот неиссякаемый родник бодрости, резвости, жизнестойкости среди окружающих вздохов томительного ожидания, тревог и уныния? Непривычный, свежий человек должен был бы остановиться в изумлении перед этими большими ногами, весело попрыгивающими по октябрьскому белому утренничку, перед этим подобием штанишек, разлезшихся не только по всем швам, но и по всем нитям обветшавшей вконец ткани. А мы тут как-то попривыкли, молча проходим мимо, как будто так оно и надо и быть иначе не может. Лишний повод для обиходной юмористики.

Помню, сидел я как-то в сапожной швальне Усть-Медведицкой ремесленной школы, чинился и потому волей-неволей пребывал в одном только сапоге. Вошел еще один клиент, малый на взгляд этак лет четырнадцати, с краюхой ржаного хлеба под мышкой. Стал у дверей и робко спросил у главного мастера, обломком косы орудовавшего над клочком лохматой юхты:

- Дядя, а что стоит починить сапоги?

Мастер, суровый и надменный, как все мастера, не сразу удостоил нового клиента взглядом:

- А ну, покажи... ногу-то, ногу вперед!

Малый выставил вперед ногу в подобии сапога, обмотанную веревкой с клочком подметки с боку.

- А штаны не рассчитываешь починять? - спросил мастер, окинув мрачным взглядом сплошную прореху выше колена и ниже колена.

- Нет.

- А то бы уже заодно...

Посмеялись все мы - и клиенты, и мастера - в самом деле, и для штанов требовался основательный ремонт.

- Сводного полка, что ли?

- Так точно.

- А станицы какой?

- Березовской.

- Гм... там все такие... егаря... Ну, брат, дело за товаром. Починка недорого стоит. Товар добудешь, приходи - будем торговаться...

Березовский "егарь" постоял у дверей, пошмурыгал носом, молча повернулся и ушел. Раз "дело за товаром", то починка становится мечтой о сказочной жар-птице в райских садах... Походим босиком...

Я видел их, этих милых малышей, в разные моменты их воинского бытия.

Я видел их в момент первого формирования, когда из беженских таборов приводили их станичные атаманы со стариками. Ребята держались кучками, глядели диковатыми бычками, бродили косяками, загорелые, заветренные, в пыльных чириках и разномастных рубахах, и в первое время, когда бравые вахмистры и даже сам командир полка В.Г. Хрипунов и командир бригады полк. А.А. Гордеев учили их поворотам и построениям, были смешны, неуклюжи и нестройно-зыбки их ряды. Но внимание, которое уделено было этим вооруженным детям, было действительно отеческое, теплое, умелое внимание, преобразившее в одну неделю неуклюжих медвежат в надежную воинскую часть. И было много трогательного в оригинальной картинке: немолодой уже человек с лысиной во всю голову, прокурор местного окружного суда, член Войскового Круга, гвардии войсковой старшина В.Г. Хрипунов, с золотым Георгием на груди, широкими шагами, вприпрыжку, переносился от головы колонны к хвосту, весь взмокший от пота, воодушевленный и воодушевляющий, кричал зычным голосом:

- Атъ-два... ать-два... Левой-правой... левой-правой!.. Ать-два! Л-л-евой!.. Л-левой!..

Обучение это шло под звуки канонады - красным отчетливо было видно все, что делалось на улицах Усть-Медведицы, и они посылали трехдюймовые гостинцы в сторону юной неприятельской части. И когда вражеский снаряд, жужжа и захлебываясь, пролетал над ее головами и разрывался поблизости, зеленые воины первое время разлетались от него, как стая воробьев, или падали ниц, прижимаясь к матери-земле: командиру не без труда, не без криков приходились собирать их снова в колонну и под выстрелами делать "шаг на месте", чтобы приучить спокойно слушать музыку гранат и шрапнелей.

- Ать-два! ать-два! - энергично выкрикивал, махая в такт руками, В.Г. Хрипунов, стоя впереди, на виду, спиной к красным, как бы предлагая им целить в свой собственный тыл.

И приучая своих питомцев показывать пренебрежение к красному врагу, он водил полк с музыкой по улицам. Жужжали снаряды, рвались с громом и столбом пыли, а марш веско и бодро гремел, разливался, звенел, и Н.П. Васильев, наш первоклассный артист, доселе человек чрезвычайно штатский, а ныне мобилизованный, махал на виду у красных своей капельмейстерской палочкой, как едва ли махал когда-нибудь какой-нибудь закаленный в боях маршал своим жезлом...

Я видел их в окопах, когда они, заняв пост, изумляли стариков своей рьяной службистостью: ни очереди, ни смены - все на посту, все, не смыкая глаз, глядят в ночной, затканный серебристой лунной дымкой вражеский берег и на каждый шорох шлют выстрелы - пострелять они любили... И видел, как враг необычайно озадачивал их, появляясь внезапно и просто на берегу. Помню, догнал меня раз на улице малый с винтовкой, давившей его к земле, весь потный, взволнованный:

- Дедушка! там четверо вышли каких-то... красные, должно быть, руками махают... сдаться, что ль, хотят... чего нам делать?

И чувствовалась совершенная озадаченность в детском лице и голосе этого запыхавшегося воина.

Я видел их в бою - как на ученье развертывались их цепи, и шли бестрепетно вперед они, одетые в лохмотья, когда рядом с ними обмундированные в английское братья-крестьяне Таганрогского округа из так называемого старообрядческого батальона сдавались и перебегали на вражескую сторону без особых колебаний, без особой необходимости. Я видел их на больничных койках, раненых и умирающих, и ни одного зрелища более трогательного не удержала моя память, как зрелище безвременного угасания этих нежных, зеленых купыриков.

- Игнат, играй мне песню, - говорит с одной койки больной полудетский голосок. - Сыграй мне, Игнат, "В лесах темных Кочкуренских русский раненый лежал"...

- Да ведь не приказывают, Тимоша, - говорит сидящий у изголовья брат ли, или товарищ.

- Кто не приказывает?

- Доктор.

- Я дозволяю. Я - тяжело раненный. Мне сам фершал Иван Сергеевич на гармоньи играл... "Русский раненый лежал"... - медленно повторил полудетский голос.

И в тоне, вложенном в эти слова - русский раненый - звучала невыразимо-трогательная детская печаль, хрупкая и нежная. И трудно было удержать слезы жалости и скорби, ибо родина, великая и убогая, бессчастная родина теряла последние лепестки, самые ароматные, нежные и прекрасные... Я никогда не забуду дней, проведенных среди этих юных бойцов за край родной, вблизи неугасающего юного порыва, и героизма, и самоотверженности. Близость эта выпрямляла[4] согбенную печалями душу, сметала колебания и сомнения: есть еще порох в пороховницах родного края, в пороховницах казачества...

[1] В газетном тексте "Донских Ведомостей" нумерация частей отсутствует.

[2] Последние три абзаца и часть фразы ниже, начиная с "оставляя...", в газетном варианте "Донских Ведомостей" отсутствуют.

[3] В газетном тексте стоит "пропаганды", что, вероятнее всего, надо считать ошибкой наборщика. Ср. в более раннем тексте о тех же большевиках: ""Пропаганцы" чем далее ехали, тем больший имели успех. Всех офицеров, не исключая и тех, с которыми ехали жены и дети, выгнали из классных вагонов в конские" ("В углу").

[4] Автор использует выражение из рассказа Г. Успенского "Выпрямила". Герой рассказа, русский учитель, увидел в Лувре Венеру Милосскую и почувствовал, что одухотворенная красота статуи "выпрямила" его "скомканную" душу.

Оригинал здесь