Крюков Федор Дмитриевич - Камень созидания

"Донские ведомости", No 66, 25 нояб./8 дек. 1918. С. 5-6[1]

Камень созидания
Впечатления и заметки

И старые, и малые вышли на службу родному Краю.

Мне частенько вспоминается 12-летняя девчурка Василиса и её "отбывательская" подвода, очень странного фасона тележка, которую она называла "дилижанчиком". На этом дилижанчике я и усть-медведицкий окружной атаман П.А.?Скачков, возвращаясь с Круга, вступали от Суровикина, с железной дороги, из сферы цивилизации, так сказать, в глубь первобытного степного простора с пыльными, воспетыми в песнях шляхами, дороженьками - "шириною в три шага, долиною конца-краю нет"[2], с оврагами, балками, кургашками и норами сусликов, и редкими хуторами, схоронившимися от степных ветров в ярах по Куртлаку и другим каким-то безыменным речкам-ерикам.

Василиса была необычайная серьёзная смуглянка с широкими чёрными бровями. Лишь ростом всего - с кнутик.

- Дорогу-то на Слепихин знаешь?

- Ну да найдём как-нибудь. Миру-то вон сколько...

Эта резонность и спокойная уверенность крошечного кучерка сообщилась и нам, до некоторой степени "державным хозяевам", а сперва мы с сомнением поглядывали и на низко стоявшее солнце, и на двух унылых "гнедух", поджарых, низкорослых кобылёнок в дышлах.

Сели. Вперёд пустили Ванятку на дрогах, одногодка Василисы, - он на своём Буланом вёз двух офицеров. Потом по камням мощёного двора станции загремел-зазвенел наш "дилижанчик", на улице зашуршал по песку, обошёл Ванятку и запылил мимо седых воинов на завалинках и лавочках около небольших, опрятных хуторских домиков. Это были старички переписей первой половины 90-х годов. Вид их - седобородых, солидных, тяжёлых, с обмотанными головами и руками на перевязях, с костылями - был трогателен до умиления.

Выехали на гору. "Миру", действительно, много: впереди и позади - телеги, подводы конские, воловьи и даже верблюжьи. По пескам всё это плелось пешком. Сбоку - пассажиры: офицеры, казаки, солдаты. И сами кучера - ребятки, старики, бабы, посвистывая и помахивая кнутами, шагали около оглоблей. Шуршал пёстрый говор, пересыпались молодые, крепкие остроты и шутки, женский смех звенел. Над краем земли, в жемчужной дымке, садилось покрасневшее солнце. Просторно, широко, пустынно... Длинные-длинные, уродливые тени телег, людей, лошадей, верблюдов двигались сбоку дороги, уходя в высохшую булано-коричневую степь, пропадая в её волнистой дали. Ветер размёл, разрисовал извилистыми узорами песок.

Ванятка, забежав вперёд, кнутиком изобразил на земле какие-то письмена. Поочередно подошли мы, сзади шедшие, почитали:

И. Лукич Краюшкин...

Казак с подвязанной щекой чмокнул языком и сказал:

- На таком песку писать - это и меня бы писарем можно зачислить...

- А Купрюшки не видать, - сказала Василиса Ванятке, - то ли остался, то ли сперёд уехал...

- Ускакал. Он двух дохтуров повёз.

- Ишь, чума его растяни... А вон ероплан, гляди... бунить...

Как все просто, близко сердцу, знакомо в отдельных своих штрихах, но в целом как всё фантастично, трудно приемлемо для здравой логики... Почему вот сейчас, вместо того чтобы ехать по железной дороге, привычным путем через Царицын до Себрякова, - мы шагали около "дилижанчика" по этой высохшей осенней степи, расцвеченной предзакатными красками? Почему эти простые, свои, но незнакомые люди оторвались от своей обычной работы и прикреплены мыслями и заботами к этому пыльному шляху "шириною в три шага, долиною конца-краю нет"? Откуда взялся тут, в пустынных степях, ещё не утративших памяти о кочевнике-татарине, гулкий диковинный аэроплан, проплывший сейчас над седыми курганами? Откуда эти ящики со снарядами, с патронами, возы с телефонными аппаратами, с проволокой?..

Кто-то смешал людей, столкнул их лбами, раскидал по враждебным группам, зажёг звериной злобой... Миллионы сбиты с привычных насиженных мест, отупели от нужды, голода, крови... Труд заброшен, и труд - напряжённый, подневольный, постылый - держит десятки, сотни тысяч людей в бесконечном круговращении и неотрывной суете. И все устали, выбились из сил, окаменели от горя, лишений, грязи и бесприютности...

Порой кажется жизнь тяжёлым сном и измученное сердце ждёт: вот-вот наступит пробуждение и утомлённая душа отдохнет в привычном, прежнем - простом и мирном - будничном обиходе, таком понятном, ясном и близком сердцу...

Белый старичок с червеобразными бровями шагает рядом со мной. Он очень словоохотлив, но из деликатности или почтительности стесняется надоедать разговором господам. Однако время от времени осторожно спрашивает о чём-нибудь и выражает собственные мысли, и в них чувствуется то же недоумение перед жизнью, которое удручает и меня.

- Ну такая злоба в мире пошла, такая злоба, - говорит он, вздыхая, - взъелись все один на другого и - кончено. Сейчас ишшо кой-как стали к соглашению приходить, а зимой было - бя-да!

Он покрутил головой, махнул кнутовищем.

- Эти фронтовики десятые попришли, слому не было им!.. То не так, другое не по-его, своевольство, самоуправие, никакого начальства не надо, насчёт Бога загнёт - волосы дыбом аж станут... Станешь резонить какого, он тебя закидает словами, оконфузит перед народом, ни во что поставит, а то так и за бороду поводит... Водили, было дело...

- А сейчас как?

- Ну-у... сейчас-то они ручные стали... Просто води на самой тонкой бичёвочке, как смирного телка, - не оборвётся... Как хлебанули горя от этой красной пакости, да как набилось им пыли в зад - сократи-и-лись...

В голосе старика заиграли весёлые, торжествующие ноты. Он погрозил кому-то кнутом в пространство и повторил:

- Притихли. Теперь с ними говорить можно. Через чего злоба, мол, вошла в мир? Через зависть. Каин Авеля убил, своего брата, за чего? Зависть. Святополк Окаянный побил братьев Борис-Глеба через чего? Через зависть. Вот так же самое вы непочетчиками вышли, гордецами... "Фрон-то-ви-ки". А чего порядочного вы сделали? За..-ли фронт да бросили, а нам, старикам, <о>чищать за вами приходится. Деды-прадеды вам наживали, а вы...

Старик оборвал речь - видимо, не нашёл достаточно выразительных слов для негодования - высморкался и плюнул. Казак с подвязанной щекой, шедший сбоку, сказал равнодушно:

- Старички тоже... у нас их румынами прозвали...

- Румынами?

- Ну да. Мастера бегать... Молодые бегают неплохо, а они и молодых обгоняли...

- А и брешешь ты, парнище, как видать...

- Чего брешешь? Мы с ними и здоровкаемся, как с молодыми: "Здорово, зелёные!" Хвальбы было: "мы, мол, покажем развязку, научим воевать", а до дела коснулось - утекай, ребята...

- А ранетых кого больше? а? - с запальчивостью воскликнул старик, - поди-ка, глянь...

Он был прав. Процент раненых стариков, как я после убедился из разговоров с людьми сведущими, в три раза превосходил раненую молодёжь - старики за себя постояли. Но была доля правды и в словах молодого, не один вековечный антагонизм между старым и новым миром говорил в них.

- Мы надысь с Максимом Кочетковым в коноводах были. Зашумели: лошадей! - надо же скоро, а он на седло не влезет. - "Сажай, Трофим"... Подсадил, конечно...

- Ты с каких хуторов? - спросил старик.

- С Никитиных. Тимофея Семибратова сын.

- А деда твоего как звать?

- Герасим Никитич.

- Ну, знаю... Молодые... у молодого, конечно, настроение развязное, а старик - у него все кости ноют...

- Так точно. Молодой как ни напихается за день - лёг, соснул, встает как встрёпанный... А старик пока разомнётся, разломается... трудно ему! От молодого мороз отскакивает: озяб - бороться, плясать... а старик - месту рад...

Как наш караван, медлительно-долго, ровно течёт речь казака Семибратова. Солнце с минуту глядит на нас одним пурпурным краешком, потом тихо ныряет в розово-пыльный океан за синими, далёкими холмами. Сливаются тени. Степной простор звучит элегией раздумья и печали, - Бог весть откуда, от головы ли обоза, или сзади долетают тихие вздохи протяжной одинокой песни. И опять диковинное кружево обыденного, знакомого и фантастического по неожиданности сочетания - как гул землетрясения и в нём пиликанье гармошки - берёт в плен мою душу...

Я слушаю Семибратова и вижу, как среди лишений, голода, холода и ежеминутной опасности люди - как дети - рады минутному досугу, изобретательны на забавы, и ни ропота, ни мрачных размышлений как будто и не родилось никогда в тех самых загадочно-тёмных рядах, которые памятными моментами шатались, галдели и создавали близкую возможность катастрофы. Простой, ровный, как шуршание песка под колёсами, рассказ Семибратова тихо, сонно шелестит среди сумеречного степного простора.

- У нас танцур есть один - Козловцев - так он по-всякому: и на пузе, и на локотках, и на спине. Все сотни обплясал, никто против него не могёт... Даже редкий гармонист выдуется - устают. Один чуть не слезьми кричал: - буде, пожалуйста, не могу больше... А он одно: чаще! Вахмистр уж пригрозил: - довольно, Козловцев, оставь, а то я тебя на два дежурства назначу... Но, он тут-таки поддался. И то - забег за скирды на гумно и за скирдами часа полтора один выделывал...

- Вот это гирой, - с усмешкой одобрил старичок: - завсегда заслуживает честь - благодарность отдать...

- Он любую лошадь обгоняет на рысь...

- Ну, уж это ты примахнул...

- Да, пробованное дело! Мне чего? На пары бились. Усть-хопёрцы пришли нас сменять, мы и говорим: вот у нас человек может лошадь обогнать, не хотите ли на пары? Заложились по рублю: бежать на рысь, а ежели лошадь на карьер перейдёт - проигрыш. Комиссию выбрали, обозначили куст, до какого бежать... Трёх лошадей обогнал, три рубля выиграл!..

Скрытые от глаз мелочи обыденной жизни фронта плывут передо мной в ровном, неторопливом рассказе Семибратова, и я чувствую, как крепнет во мне уверенность в неистребимости казачьей жизнеспособности и жизнерадостности. Никакие лишения, никакая нужда не согнёт её, эту удивительную натуру, выкованную веками в условиях боевой и трудовой жизни. Холод и голод, в самом ведь деле, отскакивают от неё, как горох...

"Есть ещё порох в пороховницах", - радостно думаю я, - и прочен фундамент, на котором будет строиться обновлённая жизнь...

Пережитые испытания лишь укрепляют эту веру[3].

* * *

В серой мгле осенней ночи тонет степь. Вздыхает ветерок. Холодная свежесть заползает в рукава и за спину. Тишь безбрежная. Над головой - высокий свод из водянисто-синего стекла. Звёзды... Белая дорога от края до края, как и наша, - "шириною она - три шага, долиною конца-краю нет"...

Шуршит наш "дилижанчик", гремит, звенит какими-то гайками и железками. Подпрыгивает, ныряет в выбоины, буерачки, сползает вверх. В темноте кажется - больше вверх ползём, гнедые наши кобылицы идут поступью очень степенной. Порой, внезапно, из темноты вырастает чёрный силуэт таинственной колесницы с тёмными библейскими "муринами" в лохматых шапках и розовые огоньки цигарок...

- Какого полка, станичники? - лениво бросает один из "муринов", и по голосу чувствуется, что от скуки спрашивает, никакого полка ему не надо.

- Шешнадцатого! - звенит в ответ наш маленький кучерок Василиса и фыркает в рукав своей ватной кофточки.

- Ах, ты, шустрая!

Раз-два под уклон гнедухи наши пускались в карьер. Дилижанчик отчаянно кренил то вправо, то влево. Василиса наша грозно тпрукала:

- Тпрр, холера вас задави!

А мы, пассажиры, покорно готовились к неизбежному крушению, скромно мечтая лишь об одном: чтобы уткнуться помягче, в родимую степную придорожную пыль, а не угодить в яр с окаменевшими от засухи глинистыми обрывами. Но милосердием судьбы оба раза вышло так, что старая гнедуха, не израсходовав скромный запас энергии и воодушевления, сворачивала в сторону и укрощала бег. Молодая не сразу, но подчинялась, переходила на рысь, а потом на самый бережный шаг, как бы погружала в размышления о тщете порывов и размаха. Дилижанчик опять шуршал ровно, монотонно, кротко - словно старую сказку рассказывал.

В местах наиболее серьёзных в смысле возможности дорожной катастрофы - как это ни мало вероятно, а ещё в наших родимых степях, с виду таких ровных, плоских и широких, есть этакие коварные балочки, в которых свернуть шею столь же легко, как и в Дарьяльском ущелье, Василиса командовала мне:

- Ну-ка, деда, сведи гнедуху, энту вон, молодую... а то у ней, у уроды, привычка - с горы на кальерт...

Я беспрекословно следовал указанию нашего чернобрового кучерка и брал молодую гнедуху под уздцы. Гнедуха недовольно крутила головой, пыталась перейти в намёт, дышло толкало меня в спину, я должен был рысить иноходью до самого дна балки...

Задача, возложенная на меня, кое-как доводилась до благополучного конца. Вместе с остепенившимися гнедухами, моим спутником и маленькой Васютой я снова погружался в созерцательное настроение. Шуршал в безбрежной мгле ночи тарантасик, роились звёзды в высоте, торжественно безмолвствовала степь, и вереницей неуловимых теней плыли и уплывали смутные мысли о том, что есть какая-то из веков предопределённая фатальная связь между мной, секретарём Круга, и дышлом, толкавшим меня в спину, между ретивыми на спусках гнедухами и загадочным русским народом, переходившим в стремительный карьер под горку... Есть таинственное сцепление между этой немой степью и звёздами усеянной бездной вверху, между родным моим краем, чернобровой маленькой Васютой на козлах, национальным гнездом, в котором она и я вывелись, между неуклюжей, нелепой, но милой сердцу Россией и - всем необъятным миром, в вечном движении идущим вперед, в великое, безвестное будущее, закрытое от меня таинственной завесой.

Плыли из мглы безмолвной ночи мысли, неуловимо уносились в звёздную мглу. Печальной музыкой звенели в памяти стихи, знакомые со школьной скамьи:

Глухая ночь. Дорога далека.

Вокруг меня волнует ветер поле...[4]

Да, далека дорога, и ночь загадочно безмолвна...

Порой мы боремся с этой таинственной немотой, говорим, мечтаем вслух. Мой спутник - П.А. Скачков, усть-медведицкий окружной атаман, - говорит об Усть-Медведице, нашем родном гнезде, о создании из неё культурного уголка, из которого свет шёл бы по радиусам в глубь и к перифериям округа. Он - неисправимый романтик. И знаю: сердце его навеки прилепилось к белому кресту над братской могилой, на седом кургане нашем - Пирамиде. Здесь зарыта наша скорбь и наша радость - лучшие сыны нашего края родного, юные орлы, первые поднявшиеся в неравный бой за честь его и свободу, тут нашли вечное успокоение...

Здесь и залог упований наших на будущее воскрешение веры нашей в родное казачество. Мечтаем вслух. И не Бог весть как несбыточны наши мечты: альфа и омега наших полётов в будущее - пока родной округ, родной угол... Хорошо бы народный университет построить около Пирамиды, поднять агрикультуру в округе, создать бы опытное поле хорошее... Хорошо бы, если бы прошла дорога, нашлись бы предприимчивые и сведущие люди, насадили и оживили бы промышленность в крае... Хорошо бы добиться, чтобы казак наш имел не только всё необходимое, но и лишнее. Ах, хорошо бы...

И всё звенят в памяти грустной музыкой стихи Полонского:

Глухая ночь. Дорога далека.

Вокруг меня волнует ветер поле...

Но, может быть, дорога и не так уж далека и где-нибудь тут, за холмами, окутанными мглою ночи, тёплая станция с огнями, приютом и хорошим разговором?.. Бегут гнедухи под уклон, тарахтит дилижанчик по бревенчатой гати через какую-то речушку, чёрной стеной встают вербы на левадах, огонёк мелькнул вдали: хутор...

- Слепихин, что ль?

- А кто его знает, - говорит Васюта, - я тут сроду не была... Вот коль Купрюшку найдем - стало быть, Слепихин.

Тарантасик минут пяток прыгает по кочкам, въезжает в хуторскую улицу, пахнущую кизяком, выезжает из неё за хутор - керосиновый фонарь выныривает, напугав, и около него чёрный силуэт телеги.

- Купрюшка, это ты? - спрашивает наш кучерок.

- Я, - отвечает от фонаря сиплый детский бас, и из-за лошади показывается фигурка в полушубке, вся величиной в кнутик.

- Идолова голова... ускакал!

- Дохтура велели скорей...

- Иде же они у тебя?

- В канцелярию пошли...

- Идолова твоя голова... иде же ночевать будем?

- Тут и заночуем. Домой ехать темно... ишшо кабы бирюки не съели...

Не взирая на недостаток мужества перед бирюками, я твёрдо всё-таки верю в Купрюшку - двенадцатилетнего донца, несущего ныне службу родному краю, пока в области транспорта. Верю и знаю, что не обманет меня моя вера... И Купрюшка, и Ванюшка, и чернобровая Васюта, все они - твёрдый камень, на котором будет созидаться лучшая, обновлённая жизнь моей родины, - "твёрдый камень-адамент", по стариковскому казачьему выражению...[5] Немного старше их были те смелые орлята, которые первыми ринулись в бой с угнетателями родного края и нашли вечное успокоение под белым крестом на Пирамиде. Немного старше их и те славные малолетки, из которых сформирована и продолжает пополняться постоянная Донская армия, зерно будущей боевой мощи родного края...

С умилением вспоминаю сейчас я их всех - и Купрюшку, и Ванюшку, и Васюту, и этих юных, безусых молодчиков, короткие встречи с которыми выпрямили мою дотоле согбенную душу.

Помню: накануне открытия Круга сидел я в садике епархиального училища и смотрел на смену караула у здания. Чем-то милым, славным-славным, давно как будто забытым веяло на меня от стройных молодцеватых взводов юных казачков, от короткой, отрывисто-чёткой команды.

После команды "вольно" два молодчика подошли ко мне, взяли под козырёк и вежливенько спросили:

- Дедушка, где бы нам тут оправиться?

Этот немножко неожиданный вопрос положительно умилил меня. Давно ли мы были свидетелями углублённого и расширенного понимания свободы, отводившего на предмет "оправиться" любое ближайшее помещение, будет ли то дворец, храм, музей, старинный архитектурный памятник? А теперь вот "спрашиваются"... Какое колоссальное преображение понятий! И какими усилиями удалось достигнуть его?

И тогда уже я преисполнился уверенности - говорю это самым серьёзным образом, - что родина жива и жить будет...

Видел я их на другой день, этих малолеток, когда их полки проходили перед старыми знамёнами, израненными временем, свидетелями былой доблести и славы казачьей. Звенела музыка. Потоком радостным и бодрым неслись серебряные звуки, пели, разливались ликующим и звонким плеском. И за рядами шли ряды, сливая гулкий шаг со звенящим зовом труб. Шли стройные, восторженно-лихие, юные бойцы. И гордым, радостным трепетом билось сердце, ощущая родную близость этой юной, прекрасной боевой силы, оказавшейся в нескудеющей сокровищнице Тихого Дона...

"Есть ещё порох в пороховницах... Не оскудела сила казацкая"...

Звенела музыка разливисто и звонко, и за рядами шли ряды - юные, прекрасные, восторгом удали горящие. В чудесной симфонии слитного гула ритмически-чётких шагов и серебряных звуков встал величавый прекрасный образ родного края, старые боевые знамёна и могилы прадедов, героические песни и плач матери над убитым сыном, скрип бесконечных обозов со снарядами и грозный гул станичного майдана, и степь родная с седыми курганами, нужда, горе, труд и всеувлекающий порыв самоотвержения.

Звенела музыка... и клич юных голосов восторженно гремел в ответ на приветствие Атамана, и сердце ширилось радостной верой в народ, вынесший на плечах своих славные боевые знамёна и ныне, в полосу развала, отчаянья и забвения долга, создавший самый прочный фундамент государственного бытия - юную боевую силу, прекрасную молодую армию... Камень, на котором будет созидаться обновлённая храмина родины...

[1] Повторно напечатано в: Родина. Литературно-художественный альманах. 1920. No 2. С. 51-58. Здесь воспроизведено по изданию: "Донской временник". 2005. С. 23.

[2] Слова из народной песни, один из ее вариантов которой - "Воевать давай, Игнат-сударь": "...Там пролегивала она, да путь-дорожунька: / Шириною она широкая, далиною она конца-краю нет". (Фольклор казаков-некрасовцев. Краснодар, 1948. No 13).

[3] На этом заканчивается текст в "Донских ведомостях" (1918, No 66). После него в газете: "Окончание следует", но продолжения найти не удалось. Далее по изданию: "Донской временник". 2005. С. 23.

[4] Слегка измененная цитата из ст. Якова Полонского "Дорога" (1842):

Глухая степь - дорога далека,

Вокруг меня волнует ветер поле,

Вдали туман - мне грустно поневоле,

И тайная берет меня тоска.

[5] Скорее всего это контаминация слов адамант и монумент. Ср.: Адамант - алмаз, бриллиант (Даль); "Твердый камень адамант" - распространенная в святоотеческой литературе характеристика отцов и учителей церкви, прославившихся твердостью своей веры (Прот. Г.Дьяченко. "Церковно-славянский словарь").

Оригинал здесь