Колтоновская Елена Александровна - Тени старого "Современника"

Тѣни стараго "Современника"

Н. А. Добролюбовъ въ редакціи "Современника".

"Современникъ" лучшей поры всецѣло обязанъ своимъ процвѣтаніемъ Н. А. Добролюбову. Лишь съ его вступленіемъ въ редакцію журналъ получилъ вполнѣ опредѣленную, характерно-боевую окраску, развернулъ то знамя, съ которымъ онъ войдетъ въ исторію... Благодаря Добролюбову и его старшему другу, Чернышевскому, "Современникъ" сдѣлался органомъ новаго радикальнаго поколѣнія и, притомъ, журналомъ самымъ яркимъ и выдержаннымъ по программѣ. Ихъ дружной, неутомимой работѣ "Современникъ" обязанъ своимъ огромнымъ престижемъ и исключительнымъ вліяніемъ на читателей -- особенно на молодыхъ, на немъ воспитавшихся, имъ взлелѣянныхъ.

Прежній "Современникъ", "Современникъ" до Чернышевскаго и Добролюбова, имѣлъ совсѣмъ иную физіономію. Купленный у Плетнева и реформированный въ 1847 г. друзьями Бѣлинскаго для него, а затѣмъ, послѣ его смерти, питавшійся его традиціями, теплыми воспоминаніями о немъ, онъ былъ умѣренно-прогрессивнымъ органомъ. Постепенно даже тѣ общественно-боевыя ноты, которыя внесены были въ журналъ Бѣлинскимъ, начали ослабѣвать, исчезать, онъ принималъ чисто либеральную окраску. Въ редакціи его группировались лучшіе изъ тогдашнихъ писателей, весь цвѣтъ литературы, съ Тургеневымъ во главѣ, игравшимъ въ журналѣ большую роль. И, неизмѣнный руководитель журнала, идеальный редакторъ Некрасовъ въ тѣ годы какъ будто былъ нѣсколько инымъ, чѣмъ впослѣдствіи, когда нахлынула волна общественнаго возрожденія. Въ пѣсняхъ его, горюющихъ о страданіяхъ меньшого брата, закрѣпощеннаго народа, еще не было настоящей ѣдкости и злости. "Муза мести и печали" не вступила еще въ свои нрава. Въ Некрасовѣ совершалась сложная и тяжелая борьба поэта съ гражданиномъ, и внутренно онъ тогда былъ еще довольно далекъ отъ будущаго собственнаго завѣта: поэтомъ можешь ты не быть, но гражданиномъ быть обязанъ... Теплой уютно всѣмъ было въ стѣнахъ этой старой редакціи. Всѣ солидарны, всѣ на "ты", друзья, пріятели и однокашники -- сливки общества, цвѣтъ жизни, возбуждающій уваженіе и поклоненіе. Всѣ были довольны собой и другъ другомъ. Легко и довѣрчиво лилась бесѣда, среди вкусныхъ блюдъ и дорогихъ винъ, которыми умѣлъ угощать опытный редакторъ своихъ сотрудниковъ и всѣхъ "нужныхъ" людей. Говорили о литературѣ, говорили о жизни, объ охотѣ, говорили обо всемъ съ одинаковымъ, ласковымъ благодушіемъ..."

Неожиданно миръ и уютъ были нарушены вторженіемъ новыхъ силъ -- вступленіемъ въ редакцію молодыхъ сотрудниковъ-"семинаристовъ", сначала Чернышевскаго, потомъ Добролюбова, Уже одинъ внѣшній видъ этихъ новыхъ людей -- неуклюжія, порывистыя манерць и демократическая внѣшность -- должны были дѣйствовать на утонченные нервы людей 40-хъ годовъ. Но "старики" были прекрасно воспитаны и, присматриваясь къ молодымъ, до поры до времени сдерживали себя.

Дѣло, конечно, было не въ манерахъ, но во внѣшности. Старые и новые сотрудники "Современника" различались во всемъ: въ мысляхъ, во взглядахъ на устройство жизни, различались по самой своей природѣ, были иначе созданы. Чернышевскій и Добролюбовъ пришли въ старую редакцію прямо изъ свѣжихъ волнъ жизни, принесли ея послѣднее слово. Они сами были ея созданіемъ. Впослѣдствіи Добролюбовъ писалъ: "Мы говоримъ, не обращая вниманія на авторитеты, потому единственно, что считаемъ свои мнѣнія отголоскомъ того живого слова, которое ясно и твердо произносится молодою жизнью нашего общества"... Это такъ и было. Жизнь всегда говоритъ свое слово. Но только въ моменты общественнаго возбужденія и высшаго подъема она говоритъ его прямо и непосредственно, съ полною опредѣленностью.

Эпоха, въ которую жизнь поручила Добролюбову сказать свое слово, одна изъ самыхъ исключительныхъ, по силѣ своего интеллектуальнаго напряженія, по важности общественныхъ переживаній. Обыкновенно указываютъ на то, что эпоха конца 50-хъ и начала 60-хъ годовъ совершенно чужда намъ, надъ ней даже иронизируютъ наши сложные современники за прямолинейность и простоту. Но это ошибка. Она чужда намъ только нѣкоторыми частностями психологическаго содержанія, напримѣръ, эстетическими критеріями. По основной своей природѣ она во многомъ близка намъ. Мы, пережившіе незабвенный моментъ общественнаго подъема въ 1905 году, больше можемъ понять ее, чѣмъ то поколѣніе, которое къ ней непосредственно примыкаетъ. Мы тоже отъ этого момента посвѣжѣли, кое-что отъ него получили существенное, чего никакая реакція не отниметъ, отъ чего можетъ хоть немного выпрямиться согнутая интеллигентская спина... Но у той эпохи большое преимущество передъ нашей въ томъ, что это -- первая общественная встряска, первый грозный подъемъ девятаго вала. Поэтому она создала дѣйствительно новую породу людей -- не только людей "съ прямыми спинами", съ новымъ приливомъ энергіи и вкусомъ къ жизни, но и органическихъ общественниковъ.

Въ словахъ Добролюбова, которыя онъ, недовольный личной жизнью, написалъ такому же неудовлетворенному пріятелю, не было никакой рисовки и преувеличенія. "Повѣрь, что въ жизни есть еще интересы, которые могутъ и должны зажечь все наше существо и своимъ огнемъ освѣтить и согрѣть наше темное и холодное житьишко на этомъ свѣтѣ. Интересы эти заключаются не въ чинѣ, не въ комфортѣ, не въ женщинѣ, даже не въ наукѣ, а въ общественной дѣятельности. До сихъ поръ нѣтъ Для развитого и честнаго человѣка благодарной дѣятельности на Руси... Но мы должны создать эту дѣятельность, къ созданію ея должны быть направлены всѣ силы, сколько ихъ ни есть въ натурѣ нашей" {"Матеріалы для біогр. Н. А. Добролюбова", стр. 610.}... Для такихъ людей, какъ Добролюбовъ, "общественная дѣятельность" -- не исполненіе отвлеченнаго долга, а органическая потребность. Ни ломка, ни насиліе надъ собой, столь характерные для послѣдующихъ интеллигентовъ, напримѣръ, для младшаго поколѣнія 70-хъ годовъ, Имъ были незнакомы.

Этимъ дѣятельнымъ людямъ, новоиспеченнымъ реалистамъ, не было никакого дѣла до счетовъ съ прошлымъ, до сложнаго "опыта", пройденнаго ихъ предшественниками, "отцами". Они были полны силъ, брызжущей энергіи, а кругомъ себя видѣли нерѣшительность и пассивность, чуть ли ни обломовскую спячку, самоуслажденіе людей собственными словами. Ихъ язвительныя стрѣлы естественно направились на самыхъ близкихъ къ нимъ людей, на лучшихъ людей, идейныхъ руководителей общества. При этомъ новые люди не могли понять, за что "старики" на нихъ обижаются, разъ ими руководятъ не личныя, а принципіальныя побужденія. А обидъ и недоразумѣній, конечно, было много! Онѣ были неизбѣжны... Исторія ихъ представляетъ большой интересъ, и психологическій, и общественный. То, что происходило въ "Современникѣ" въ концѣ 50-хъ годовъ, можно назвать наиболѣе яркими эпизодами изъ повсемѣстно происходившей тогда драмы между отцами и дѣтьми.

Чернышевскій, какъ человѣкъ очень мягкій по натурѣ, и притомъ кабинетнаго склада, еще могъ быть терпимъ старымъ поколѣніемъ, а Добролюбовъ всѣмъ былъ чуждъ и непріятенъ. Интересенъ разговоръ, происшедшій по этому поводу у Кавелина съ Чернышевскимъ въ 1858 г. "Странное дѣло,-- сказалъ онъ Чернышевскому:-- я не могу чувствовать къ Добролюбову того мирнаго расположенія, какъ, напримѣръ, къ вамъ. Отчего это? Образъ мыслей у насъ одинаковъ, а какъ человѣкъ, онъ -- превосходнѣйшій... Но отчего же я чувствую, что онъ совершенно чуждъ мнѣ, между тѣмъ, какъ, напримѣръ, вы, не вовсе чужды?". Чернышевскій отвѣтилъ тогда: "Это оттого, что въ Добролюбовѣ нѣтъ тѣхъ слабостей и мягкостей въ мысляхъ и характерѣ, которыя даютъ вамъ нѣкоторыя точки опоры, чтобы притягивать мой образъ мысли и поступковъ въ нѣкоторое согласіе съ вашими требованіями. Взглядъ его тверже и яснѣе, чѣмъ у меня, потому не остается для васъ возможности понимать его въ вашемъ смыслѣ, какъ можете вы въ значительной степени дѣлать съ моимъ взглядомъ" {"Соврем.". 1862, II, 393 стр.}.

Чернышевскій по натурѣ мягокъ, по онъ въ восторгѣ, въ искреннемъ восхищеніи отъ той независимой манеры, съ которой Добролюбовъ держитъ себя со старшими вліятельными писателями. Онъ восхищался, какъ Добролюбовъ съ ними "сдержанъ, холоденъ, суровъ. Съ милѣйшимъ, мягчайшимъ и утонченнѣйшимъ Тургеневымъ или съ добрѣйшимъ Кавелинымъ, -- онъ не стѣсняется и не смущается и рѣжетъ имъ свое. А съ другими, столь же почтенными и заслуженными литераторами, обращается еще дерзновеннѣе"...

Тургеневъ, тщетно старавшійся поближе познакомиться съ Добролюбовымъ и затащить его къ себѣ, съ горечью жалуется на молодое поколѣніе: "Въ нашей молодости мы рвались хоть посмотрѣть поближе на литературныхъ авторитетныхъ лицъ, приходили въ восторгъ отъ каждаго ихъ слова, а въ новомъ поколѣніи мы видимъ игнорированіе авторитетовъ"... Оскорбленный невниманіемъ Добролюбова, Тургеневъ, хотя въ шутку, но еще болѣе рѣзко, чѣмъ Кавелинъ, опредѣлялъ разницу между Чернышевскимъ и Добролюбовымъ. "Васъ я могу еще переносить,-- говорилъ онъ Чернышевскому,-- но Добролюбова не могу". "Это оттого,-- сказалъ Чернышевскій,-- что Добролюбовъ умнѣе, и взглядъ на вещи у него яснѣе и тверже".-- Да,-- отвѣчалъ Тургеневъ:-- вы простая змѣя, а Добролюбовъ -- очковая змѣя". (Соч. т. IX).

Нелестнымъ, въ свшо очередь, было мнѣніе Добролюбова о "старикахъ". "И что это за люди, если мысли и намѣренія, лежащія у нихъ въ головѣ или постоянно болтающіяся у нихъ на языкѣ, не оказываютъ на ихъ дѣятельность никакого вліянія, не проявляются въ ихъ дѣйствіяхъ! Это бездушные механизмы, въ которые вставлены красивыя и блестящія погремушки; это деревянные шкапы, въ которыхъ лежатъ книги съ прекраснымъ содержаніемъ, которое не имѣетъ никакого отношенія къ шкапамъ и не оказываетъ на нихъ никакого дѣйствія. Нѣтъ, настоящее, дѣйствительное убѣжденіе и намѣреніе всегда бываетъ сильно и дѣятельно; оно одушевляетъ и охватываетъ всего человѣка, дѣйствуетъ на его чувства, движетъ его волю и служитъ пружиной, управляющею всѣми его дѣйствіями. Осуществленіе на дѣлѣ дѣйствительнаго убѣжденія есть естественная, инстинктивная потребность. Прекрасныя, но бездѣльныя платоническія намѣренія столь же неестественны и безплодны, какъ платоническая любовь".

Почти таковъ же взглядъ посторонняго наблюдателя, Пыпина. "Громкія, самодовольныя и чаще всего фальшивыя фразы возбуждали въ Добролюбовѣ желчное негодованіе или язвительную насмѣшку... Очевидно, этотъ характеръ съ самаго начала по существу представлялъ нѣчто совсѣмъ непохожее на господствующій тонъ въ кружкѣ друзей Некрасова. Люди старшаго поколѣнія были часто люди очень хорошіе, питали взгляды наиболѣе просвѣщенныхъ людей того времени, видѣли недостатки настоящаго, ожидали и надѣялись на благотворныя реформы въ будущемъ,-- но большею частью люди пассивные, потому что они со своей стороны бывали уже утомлены испытаніями, которыя выпадали на ихъ долю, но въ настоящее время не помышлявшіе о борьбѣ; люди, болѣе или менѣе, благополучные и благодушные, встрѣчавшіе тѣ или другія явленія современности,-- хотя бы въ нихъ сказывался иногда серьезный общественный смыслъ,-- какъ любопытный анекдотъ... Но то, къ чему равнодушно относились они, нерѣдко могло поднимать въ душѣ Добролюбова желчное негодованіе. Повидимому, съ первыхъ встрѣчъ обнаружилось взаимное непониманіе". ("Вѣст. Евр.". 1905. III).

Первое протестующее "выступленіе" Добролюбова относится къ 1858 г., когда онъ присутствовалъ на традиціонномъ празднованіи годовщины именинъ Бѣлинскаго (6-го іюня). Безконечное словопреніе и высокопарныя рѣчи о Бѣлинскомъ, среди возліянія, возмутили его. Демонстративно уйдя съ праздника, онъ ночью написалъ свое извѣстное стихотвореніе, начинающееся словами: "И мертвый, живъ онъ между нами, и плачетъ горькими слезами" {Это, характерное для Добролюбова, стихотвореніе (раньше уже извѣстное по изданію О. Н. Поповой (пятому) 1896 г.) впервые полностью напечатано въ только что вышедшемъ новомъ собраніи сочиненій Добролюбова, подъ редакціей М. К. Лемке. Новое изданіе является у насъ первымъ полнымъ собраніемъ сочиненій Добролюбова. Оно состоитъ изъ 4 обширныхъ томовъ и превосходно выполнено. Текстъ его, тщательно провѣренный по печатнымъ и рукописнымъ матеріаламъ, хранящимся въ "Лит. Фондѣ", почти вдвое превышаетъ текстъ всѣхъ прежнихъ изданій, такъ какъ въ него вошли многія изъ неизданныхъ и нигдѣ непечатавшихся статей знаменитаго критика. Всѣ статьи Добролюбова снабжены вступительными историко-литературными замѣтками редактора, сдѣланными любовно и съ большой освѣдомленностью, и облегчающими для современнаго читателя чтеніе и пониманіе Добролюбова. Всему изданію предпослана біографія Добролюбова написанная на основаніи новыхъ, частью еще неопубликованныхъ матеріаловъ. Какъ для спеціалистовъ, такъ и для широкой публики новое изданіе представляетъ большой интересъ. См. Первое полное собраніе сочиненій Н. А. Добролюбова, подъ редакціей М. К. Лемке. Спб. 1912 г. Изд. Панафидиной. Ц. за 4 тома 5 р,-- Е. К.}. Не только горечь и злость, но и чувство вины сквозитъ въ немъ:

Не разъ я въ честь его бокалъ

На пьяномъ пирѣ поднималъ

И думалъ: "только! только этимъ

Мы можемъ помянуть его!

Лишь пошлымъ тостомъ мы отвѣтимъ

На мысли свѣтлыя его!"

Стихотвореніе на другой день было разослано Добролюбовымъ всѣмъ участникамъ торжественнаго обѣда и, конечно, жестоко ихъ уязвило. Не обидѣлся одинъ только зоркій кормчій "Современника" Некрасовъ, давно уже съ интересомъ приглядывавшійся къ молодому поколѣнію и внутренно къ нему тяготѣвшій. Не обидѣлся и спокойно ждалъ дальнѣйшихъ событій.

О разрывѣ съ "Современникомъ" Тургенева писалось такъ много, что на немъ подробно останавливаться не стоитъ. Разрывъ произошелъ изъ-За статьи Добролюбова: "Когда же придетъ настоящій день?" {По цензурнымъ условіямъ статья эта могла появиться только подъ другимъ болѣе безобиднымъ заглавіемъ: "Новая повѣсть г. Тургенева". ("Совр.". 1860. Кн. III).}. Тургеневъ, благодаря любезности цензора, ознакомился съ нею въ корректурѣ и требовалъ, чтобы редакція ея не помѣщала. Извѣстно, какимъ болѣзненно самолюбивымъ выказалъ себя въ этой исторіи знаменитый романистъ, и какъ холоденъ и непреклоненъ былъ Добролюбовъ. Тургеневъ былъ задѣтъ не столько мнѣніемъ молодого критика, сколько тономъ его статьи... Небезынтересно привести по этому поводу мнѣніе объ отношеніяхъ двухъ поколѣній соредактора Некрасова, Панаева. "Замѣчая, что новое поколѣніе начинаетъ довольно зло подсмѣиваться надъ нашею изнѣженностью, разслабленностью, надъ нашими романтическими выходками и лирическими возгласами, что оно начинаетъ слишкомъ ужъ выдвигаться впередъ, и во вредъ намъ, и прокладывать себѣ новый, болѣе строгій и болѣе прочный путь,-- мы, или по крайней мѣрѣ, нѣкоторые изъ насъ ожесточились противъ новаго поколѣнія, вообще, и въ особенности противъ самыхъ яркихъ его представителей. Наше негодованіе должно было, прежде всего, конечно, пасть на Добролюбова. Мы всѣ или, пожалуй, нѣкоторые изъ насъ за давностью лѣтъ или по дѣйствительнымъ заслугамъ, оказаннымъ нами въ дни нашей свѣжести,-- пріобрѣли авторитеты и кое-какіе авторитетики. Намъ, безъ сомнѣнія, было бы очень пріятно, если бы одинъ изъ представителей молодого поколѣнія обнаружилъ передъ нами такое благоговѣніе, какое мы обнаруживали въ нашей молодости передъ тогдашними авторитетами, и хоть для виду совѣтовался съ нами, выслушивалъ бы наши замѣчанія и такъ далѣе. А Добролюбовъ не только не оказываетъ намъ никакого вниманія, даже просто не хотѣлъ замѣчать насъ, не изъявлялъ желанія быть представленнымъ и отзывался о нашихъ твореніяхъ такъ, какъ о самыхъ обыкновенныхъ, безавторитетныхъ произведеніяхъ. Скажите, не оскорбительно ли это?.. Мы рѣшили, что новое поколѣніе, несмотря на свой, дѣйствительно, замѣчательный умъ и свѣдѣнія, поколѣніе -- сухое, холодное, черствое, безсердечное, все отрицающее, вдавшееся въ ужасную доктрину,-- въ нигилизмъ! Нигилисты! Если мы не рѣшились заклеймить этимъ страшнымъ именемъ все поколѣніе, то, по крайней мѣрѣ, увѣрили себя, что Добролюбовъ принадлежалъ къ нигилистамъ изъ нигилистовъ". ("Современникъ". 1861. XI) {М. К. Лемке дѣлаетъ тутъ весьма интересное примѣчаніе, напоминая, что эти воспоминанія Панаева были напечатаны за три мѣсяца до появленія "Отцовъ и дѣтей", слѣдовательно, Тургеневъ не изобрѣталъ эпитета нигилистъ, а взялъ его изъ установившагося общественнаго лексикона,-- Е. К.}.

На суровый ультиматумъ Тургенева: выбирай -- я или Добролюбовъ -- Некрасовъ отвѣтилъ тѣмъ, что напечаталъ статью Добролюбова, послѣ чего и произошелъ полный разрывъ Тургенева съ "Современникомъ".

Отношенія двухъ поколѣній особенно обострились послѣ того, какъ въ 1859 г., по мысли Добролюбова, въ "Современникѣ" завели особое сатирическое приложеніе; "Свистокъ". Въ "Свисткѣ" безпощадно осмѣивалось все "смѣшное" во всѣхъ, самыхъ лучшихъ и достойныхъ людяхъ (Добролюбовъ въ этомъ отношеніи не дѣлалъ исключенія даже для своего ближайшаго друга, Чернышевскаго), но осмѣивалось, конечно, по общественнымъ, принципіальнымъ мотивамъ. Вотъ этого-то послѣдняго представители стараго либеральнаго поколѣнія не хотѣли понять, и не только обижались, а еще и увѣряли, что "свистъ" играетъ въ руку правительству. Вокругъ молодыхъ радикаловъ все сгущалась атмосфера возмущенія и гнѣва, ихъ называли пренебрежительнымъ именемъ: "рыцари свистопляски".

Самый знаменательный эпизодъ изъ исторіи борьбы двухъ поколѣній, показывающій, что взаимное пониманіе между ними было, дѣйствительно, невозможно, это -- ссора "Современника" съ Герценомъ. Послѣдній напечаталъ въ "Колоколѣ" (20 мая 1859 г.) крайне рѣзкую и несправедливую статью: "Very dangerous!!!", въ которой безупречному ригористу-"Современнику" бросалось подозрѣніе въ томъ, что статьи его инспирируются правительствомъ... Это было не только обидно, но и опасно для журнала, ввиду того огромнаго вліянія, которымъ тогда пользовался Герценъ среди читателей. Въ редакціи "Современника" растерялись, не зная, что предпринять. Потрясенъ былъ и Добролюбовъ, хотя съ виду, по обыкновенію, сохранялъ хладнокровіе. Чрезвычайно интересна запись, сдѣланная имъ по этому поводу въ дневникѣ (до сихъ поръ неизвѣстная и впервые приводимая М. К. Лемке).

"5 іюня. Сегодня въ три часа утра Некрасовъ, воротясь изъ клуба, сообщилъ мнѣ, что Искандеръ въ "Кокололѣ" напечаталъ статью противъ "Современника" за то, что въ немъ предается поруганію священное имя гласности. Въ статьѣ, будто бы есть намекъ на то, что "Современникъ" подкупленъ тріумвирнымъ бюро. Если это правда, то Герценъ человѣкъ вовсе несерьезный: такъ легкомысленно судить о людяхъ въ печати ужасно дико. Но чѣмъ болѣе думаю я объ этомъ извѣстіи, тѣмъ болѣе убѣждаюсь, что Некрасову только такъ показалось, и что, въ сущности, намека этого нѣтъ. Нужно поскорѣе достать "Колоколъ" и прочесть статью, а затѣмъ рѣшиться, что дѣлать. Во всякомъ случаѣ, надо писать къ Герцену письмо съ объясненіемъ дѣла. Меня сегодня цѣлый день преслѣдовала мысль объ этомъ, и мнѣ все было какъ-то неловко: какъ будто у меня въ карманѣ нашлись чужія деньга, Вотъ знаетъ, какъ туда попавшія... Однако, хороши наши передовые люди! Успѣли ужъ пришибить въ себѣ чутье, которымъ прежде чуяли призывъ къ революціи, гдѣ бы онъ ни слышался и въ какихъ бы формахъ ни являлся. Теперь ужъ у нихъ на умѣ мирный прогрессъ, при иниціативѣ сверху, подъ покровомъ законности! Я лично не очень убитъ неблаговоленіемъ Герцена, съ которымъ могу помѣряться, если на то пойдетъ; но Некрасовъ обезпокоенъ, говоря, что это обстоятельство свяжетъ намъ руки, такъ какъ значеніе Герцена для лучшей части нашего общества очень сильно. Въ особенности намекъ на бюро оскорбляетъ его, такъ что онъ нутъ не рѣшается ѣхать въ Лондонъ для объясненій, говоря, что этакое дѣло можетъ кончиться дуэлью. Ничего этого я не понимаю и не одобряю, но необходимость объясненія самъ чувствую, и для этого готовъ былъ бы самъ ѣхать. Дѣйствительно, если намекъ есть, чтобы Герценъ печатно же отъ него отказался и взялъ назадъ свои слова" {Полное собр. соч. Н. А. Добролюбова", подъ ред. М. К. Лемке, т. III, стр. 152.}...

Въ Лондонъ командированъ быль Чернышевскій. Но эта поѣздка, державшаяся въ строжайшей тайнѣ, не привела къ существеннымъ результатамъ. Герценъ не взялъ обратно своихъ словъ, а ограничился нѣкоторымъ смягчающимъ разъясненіемъ. Тогда, въ Лондонѣ, между Чернышевскимъ и Герценомъ произошелъ весьма характерный разговоръ, рисующій сущность идейнаго разногласія между двумя поколѣніями. Разговоръ этотъ нигдѣ не былъ напечатанъ, а записанъ впослѣдствіи со словъ самого Чернышевскаго, въ Сибири. Такъ М. К. Лемке его и приводитъ. "Чернышевскій нападалъ на Герцена за чисто обличительный характеръ "Колокола", повторялъ, такимъ образомъ, то же, что постоянно твердилъ съ своихъ статьяхъ Добролюбовъ.-- Если бы наше правительство,-- говорилъ Н. Ч. Герцену,-- было чуточку поумнѣе, оно благодарило бы васъ за ваши обличенія; эти обличенія даютъ ему возможность держать своихъ агентовъ въ уздѣ, въ нѣсколько приличномъ видѣ, оставляя въ то же время государственный строй неприкосновеннымъ. А суть дѣла, конечно, въ строѣ, а не въ агентахъ. Вамъ слѣдовало бы выставить опредѣленную политическую программу, скажемъ,-- конституціонную или республиканскую, или соціалистическую, и затѣмъ всякое обличеніе являлось бы подтвержденіемъ основныхъ требованій вашей программы, вы неустанно повторяли бы свое: "Ceterum ceneso Сеhaginem esse delendu".

Тотъ фактъ, что самые выдающіеся передовые борцы обоихъ поколѣній не могли придти ни къ какому соглашенію и взаимному пониманію, показываетъ, что причины антагонизма между ними были очень глубоки,-- не въ чувствахъ, не во взглядахъ, а во всемъ складѣ ихъ, въ общественной природѣ каждаго поколѣнія.

Пятьдесятъ лѣтъ -- срокъ достаточный, чтобы разглядѣть Добролюбова и опредѣлить, чѣмъ онъ былъ для своихъ современниковъ, чѣмъ является для потомства.

Чѣмъ является этотъ замѣчательный человѣкъ 60-хъ годовъ, наслѣдникъ Бѣлинскаго, предшественникъ Писарева, для насъ? Въ чемъ онъ намъ близокъ и въ чемъ чуждъ? Сопоставленіе съ Бѣлинскимъ можетъ, содѣйствовать тому, чтобы въ этомъ разобраться, при томъ же это сопоставленіе напрашивается само собой.

Какъ личность, какъ писательская индивидуальность, какъ литературный талантъ, Добролюбовъ не уступаетъ Бѣлинскому... Это становится особенно яснымъ, если принять во вниманіе краткость того блестящаго литературнаго пути, который прошелъ Добролюбовъ, кончивши жизнь значительно раньше, чѣмъ Бѣлинскій, на 26 году. Но критикъ въ немъ слабѣе, чѣмъ въ Бѣлинскомъ: онъ задавленъ и вытѣсненъ публицистомъ. Переходя отъ литературной критики къ публицистикѣ, Добролюбовъ не дѣлалъ ничего неожиданнаго, не говорилъ какого-нибудь еретическаго для Бѣлинскаго новаго слова. Онъ только продолжалъ его дѣло, осуществлялъ его требованіе, опредѣленно выраженное имъ не разъ въ послѣдніе годы, напримѣръ, въ обзорѣ за 1847 г.-- чтобы литература сдѣлалась вѣрнымъ отраженіемъ общественности. Но Добролюбовъ доводилъ этотъ завѣтъ Бѣлинскаго до крайности, осуществлялъ его такъ, что иногда критика совсѣмъ отступала на задній планъ, исчезала. Критика, въ тѣсномъ смыслѣ слова, въ лицѣ Добролюбова, какъ теоретика, регрессировала.

Въ такомъ умаленіи правъ критики и сведеніи ея къ служебной роли сказался не личный вкусъ Добролюбова, а только требованіе его эпохи, въ которой общественные интересы заглушали всѣ прочіе. Такой яркій выразитель своего времени, какъ Добролюбовъ, не могъ не отвѣчать его требованіямъ, не могъ писать о томъ, что никому не интересно, а можетъ быть, и самъ думалъ, что и самому это неинтересно. Но, несомнѣнно, онъ былъ тутъ не весь, не вмѣщался въ рамки, поставленныя ему временемъ. Предоставляя "эстетическую критику чувствительнымъ барышнямъ", Добролюбовъ самъ обладалъ не только вѣрнымъ, но и тонкимъ эстетическимъ чутьемъ. Его юношескіе восторги передъ Пушкинымъ и Лермонтовымъ доказываютъ это. Да и въ своихъ статьяхъ, когда ему приходилось имѣть дѣло съ крупнымъ художникомъ, онъ никогда не игнорировалъ его эстетической оцѣнки. Гончаровъ и Островскій въ его блестящихъ, обстоятельныхъ статьяхъ и теперь встаютъ передъ нами во весь ростъ. Отъ критиковъ-эстетиковъ они достойной себя оцѣнки пока не дождались.

Да и самый утилитаризмъ Добролюбова -- всегда ли онъ былъ утилитаризмомъ, въ тѣсномъ смыслѣ слова? Напомню его непріязненное отношеніе ко всякой прямолинейной тенденціи въ литературномъ произведеніи, напримѣръ, уклоненіе отъ разбора "Тысячи душъ". "Общественность" и "жизненность" произведенія могли, конечно, его смягчить, подкупить въ пользу автора... Но требованія, предъявляемыя имъ къ понятіямъ "общественность" и "жизненность", были довольно строги и широки. Въ этомъ отношеніи интересенъ одинъ разговоръ его объ искусствѣ, въ которомъ у "утилитариста" оказалось вполнѣ возможнымъ соглашеніе съ защитникомъ теоріи "искусства для искусства". "Иногда какой-нибудь простой мотивъ, тощее деревцо на картинѣ, незначащая фраза въ повѣсти, плохой, въ сущности, стихъ -- переносятъ насъ въ другія времена жизни и вызываютъ въ душѣ цѣлый рядъ думъ и воспоминаній. И чѣмъ болѣе обще это впечатлѣніе для всѣхъ читателей и цѣнителей произведенія,-- значить, тѣмъ болѣе общаго, человѣчнаго умѣлъ уловить художникъ въ своемъ произведеніи и тѣмъ болѣе возвышается его достоинство" {См. "Юбил. сборн. Лит. Фонда", стр, 335.}...

Насколько эта случайная характеристика превосходить теоретическое опредѣленіе искусства въ статьяхъ Добролюбова! "Для литературы гораздо важнѣе вопросъ о томъ, на что употребляется, въ чемъ выражается талантъ художника, нежели то, какіе размѣры и свойства имѣетъ онъ въ самомъ себѣ"... "Мѣрою достоинства писателя или опредѣленнаго произведенія мы принимаемъ то, насколько служатъ они выраженіемъ извѣстнаго времени или народа" и т. п...

Такого рода представленія о задачахъ искусства, навѣянныя Требованіями того времени, устарѣли для насъ, никого не могутъ удовлетворить. Но высказывавшій ихъ человѣкъ нечуждъ намъ и не далекъ; потому что это -- большой человѣкъ, умѣвшій во всякія рамки вложить цѣнное общечеловѣческое содержаніе, найти путь къ уму и сердцу читателя. Дневники и письма Добролюбова, интимные документы, теперь представляютъ большій интересъ, чѣмъ его произведенія. Въ нихъ полнѣе и ярче отразилось самое важное въ немъ, неувядающее -- его личность, исключительная и своеобразная.

Біографы и почитатели Добролюбова почему-то особенно стараются объ одномъ: защитить Добролюбова отъ обвиненій въ сухости и черствости, доказать, что это былъ выдающійся человѣкъ не только по уму, но и по сердцу. Отъ избытка стараній получаются даже неясности и противорѣчія. Напримѣръ, Чернышевскій говоритъ, что у Добролюбовъ былъ большой, свѣтлый, "отвлеченный" умъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, утверждаетъ, что мысли Добролюбова отличались такой неотразимой убѣдительностью и искренностью потому, что возникали изъ чувствъ... Какою же была его натура по природѣ? Вѣдь это важно опредѣлить для того, чтобы представлять его себѣ совсѣмъ ясно.

Что Добролюбовъ былъ способенъ на глубокія и сильныя переживанія,-- нѣтъ сомнѣнія. Онъ самъ говоритъ объ этомъ въ одномъ изъ писемъ. Онъ причисляетъ себя къ тѣмъ людямъ, которые не расточаютъ легко своихъ привязанностей, а сосредоточиваютъ ихъ на одномъ существѣ. "Въ этомъ существѣ заключается для нихъ весь міръ, и съ потерей его міръ дѣлается для нихъ пустымъ, мрачнымъ и постылымъ" {"Матеріалы для біогр. Добр." стр. 120.}... Горячая любовь къ матери, нѣжныя чувства къ учителямъ и товарищамъ, упорное идеалистическое исканіе женской любви -- свидѣтельствуютъ, конечно, о томъ, что это былъ человѣкъ задушевный и сердечный, но именно въ обыденномъ смыслѣ слова. Какой живой, да еще незаурядный, человѣкъ во всемъ этомъ не нуждается! Какъ творчество, такъ и личныя признанія, говорятъ о другомъ -- о томъ, что въ природѣ Добролюбова преобладало раціоналистическое начало. Въ противоположность Бѣлинскому, онъ не былъ натурой эмоціональной. Отсюда и всѣ жалобы самого Добролюбова "... я всегда разсуждаю"... "Страшно подумать, какъ мало во мнѣ жизни, какъ мало страсти!"... Не для житейскаго обихода, а для интеллектуальной жизни, для творчества, его даровитой натурѣ мало было "чувствъ", отпущенныхъ природой. И статьи его, въ противоположность статьямъ Бѣлинскаго, дѣйствуютъ гораздо больше на умъ, чѣмъ на сердце читателя.

Въ связи съ слабою эмоціональностью стоитъ и нерелигіозностъ натуры Добролюбова, чѣмъ и объясняется легкость его разрыва съ религіозными традиціями, въ которыхъ онъ былъ воспитанъ. Его дѣтское представленіе о Божествѣ было крайне прозаично и наивно, поэтому и разрушить его было такъ просто. Богъ отнялъ любимую мать, потомъ отца, отказалъ въ мольбахъ, наказалъ безъ вины, значитъ -- нѣтъ благого Бога, нѣтъ вовсе Бога, въ мірѣ царитъ хаосъ "Меня постигло страшное несчастье -- смерть отца и матери,-- но оно убѣдило меня окончательно въ правотѣ моего дѣла, въ несуществованіи тѣхъ призраковъ, которые состроило себѣ восточное воображеніе и которое навязываютъ намъ насильно, вопреки здравому смыслу. Оно ожесточило меня противъ той таинственной силы, которую у насъ называютъ Благою и Милосердною, не обращая вниманія на зло, разсѣянное въ мірѣ, на жестокіе удары, которые направляются этой силой на самыхъ же ея хвалителей!" {Отрывокъ изъ дневн. Добролюбова. "Совр. Міръ". 1911 г. Кн. 8, стр. 205.}.

Возможно, что этотъ раціонализмъ Добролюбова тоже до извѣстной степени обусловленъ общимъ содержаніемъ той эпохи.

Слабая эмоціональность нисколько не противорѣчивъ искренности Добролюбова, о которой говорить Чернышевскій. Искренность и прямодушіе, отсутствіе всякой двойственности и рисовки, были свойственны Добролюбову, въ высшей степени, что особенно бросается въ глаза въ его дневникѣ и письмахъ. Это черты настоящей крупной личности, у которой главная потребность -- всегда оставаться самой собой.

Добролюбовъ не только крупная личность, но и сознательный, убѣжденный индивидуалистъ, чѣмъ онъ особенно близокъ нашему времени. Онъ цѣнить свое "я" и не склоненъ дѣлать никакихъ насилій надъ собой, даже ради хорошихъ цѣлей. "Дѣлать то, что мнѣ противно, я не люблю,-- говоритъ онъ въ дневникѣ. Если даже разумъ убѣдить меня, что то, къ чему имѣю я отвращеніе, благородно и нужно, и тогда я сначала стараюсь пріучить себя къ мысли объ этомъ, придать болѣе интереса для себя этому дѣлу, словомъ, развить себя до того, чтобы поступки мои, будучи согласны съ абсолютной справедливостью, не были противны и моему личному чувству. Иначе -- если я примусь за дѣло, для котораго я еще не довольно развить и, слѣдовательно, не гожусь, то, во-первыхъ выйдетъ изъ него -- "не дѣло, только мука", а во-вторыхъ, никогда не найдешь въ своемъ отвлеченномъ разсудкѣ столько силъ, чтобы до конца выдержать пожертвованіе собственной личностью отвлеченному понятію, за которое бьешься". Этотъ благоразумный и благородный "эгоизмъ" особенно интересенъ въ такомъ органическомъ общественникѣ, какъ Добролюбовъ.

То содержаніе эпохи, которое воплощалось въ проповѣди Добролюбова, находилось въ полномъ соотвѣтствіи съ его личными склонностями. Въ цѣломъ рядѣ его статей (напр., въ "Когда же придетъ настоящій день?", въ статьѣ о Станкевичѣ) мы встрѣчаемся съ требованіями этого новаго человѣка -- индивидуалиста-общественника. Болгаринъ Инсаровъ ближе душѣ критика, чѣмъ русскіе герои повѣсти, потому что Инсаровъ не противопоставляетъ своего личнаго блага общественному. Для него борьба за свободу родины -- не отвлеченный "долгъ", а прямая потребность, безъ удовлетворенія которой онъ не можетъ жить. Еще болѣе рѣзко формулированы индивидуалистическія требованія въ замѣчательной статьѣ о Станкевичѣ. Критикъ протестуетъ противъ установившагося взгляда, что цѣль жизни не есть наслажденіе, а, напротивъ, "вѣчный трудъ, вѣчная жертва, что мы должны постоянно принуждать себя, противодѣйствовать своимъ желаніямъ вслѣдствіе нравственнаго долга"... "Пора намъ убѣдиться въ томъ,-- говоритъ онъ,-- что искать страданій и лишеній -- дѣло неестественное для человѣка"... "Не того можно назвать человѣкомъ истинно-нравственнымъ, кто только терпитъ надъ собой велѣнія долга, какъ какое-то тяжелое иго, какъ нравственныя "верти", а именно того, кто старается слить требованія долга съ потребностями внутренняго существа"... Широту взгляда и полную внутреннюю свободу проявлялъ Добролюбовъ и въ своей личной жизни. Онъ не былъ ни ригористомъ, ни аскетомъ. Нельзя принимать въ счетъ разные его дѣтскіе опыты надъ собой, посты и т. п.! Онъ жадно и упорно добивался у жизни радостей. Если она ихъ скупо давала и оставила его совсѣмъ неудовлетвореннымъ, то въ этомъ, прежде всего, виновата краткость его жизни. Добролюбовъ угасъ отъ чахотки въ 26 лѣтъ, когда жизнь, обыкновенно, только начинается. Въ это время еще рано подводить ей итогъ и дѣлать приговоръ, что она не удалась.

Въ статьяхъ Добролюбова литературная критика нерѣдко была на послѣднемъ планѣ. Только очень крупныя произведенія заставляли его входить въ ихъ художественную оцѣнку. Но, зато, въ этихъ, изумляющихъ разнообразіемъ и содержательностью, статьяхъ "по поводу" читатель найдетъ полное отраженіе тогдашней жизни, общественной и интеллектуальной: Не только кодексъ морали, типъ новаго человѣка, но и всѣ колебанія общественныхъ настроеній нашли у него откликъ. Напримѣръ, въ статьѣ о "Губернскихъ очеркахъ ("Совр.", 1857 г., кн. XII) данъ очень тонкій психологическій анализъ того разочарованія, въ которое впало русское общество, послѣ "полета", при первыхъ признакахъ реакціи въ правительствѣ. Интересно сопоставить содержаніе этой статьи съ однимъ изъ писемъ Добролюбова, написаннымъ въ слѣдующемъ году одному пріятелю. "Я хотѣлъ бы написать такъ много и горячо о той мрачной, безсильной, ожесточенно-грустной тишинѣ, которая господствуетъ теперь между нашими лучшими людьми, послѣ тѣхъ неумѣренныхъ надеждъ, какимъ предавались года три тому назадъ" {"Матеріалы", стр. 463.}... Въ томъ же письмѣ Добролюбовъ, самъ впавшій въ очень мрачное настроеніе, говоритъ, что всю надежду возлагаетъ на будущія поколѣнія. "Было время, и очень недавно, когда мы надѣялись на себя, на своихъ сверстниковъ, но теперь и эта надежда оказывается неосновательною. Мы вышли столько же вялыми, дряблыми, ничтожыми, какъ и наши предшественники. Мы истомимся, пропадемъ отъ лѣни и трусости. Бывшіе до насъ люди, вступившіе въ разладъ съ обществомъ, обыкновенно спивались съ кругу, а иногда попадали на Кавказъ, въ Сибирь, въ іезуиты вступали или застрѣливались. Мы, кажется, и этого не въ состояніи сдѣлать. Полное нравственное разслабленіе, отвращеніе отъ борьбы, страсть къ комфорту, если не матеріальному, то умственному и сердечному,-- дѣлаетъ насъ совершенно безполезными коптителями неба"... Въ заключеніе онъ прибавляетъ, что никого не исключаетъ изъ этой характеристики "всего меньше себя".

Для сужденій объ эпохѣ конца 50-хъ и начала 60-хъ годовъ статьи и письма Добролюбова даютъ богатый матеріалъ.

Добролюбовъ отдалъ литературной работѣ всю жизнь; онъ былъ литераторомъ по призванію. Но едва ли литература была тѣмъ дѣломъ, которое могло дать исходъ всѣмъ его большимъ силамъ и принести полное удовлетвореніе его дѣятельной, "боевой" натурѣ. Въ біографическихъ матеріалахъ есть указаніе на то, что онъ стоялъ на порогѣ болѣе активнаго участія въ жизни, и что его призывы, обращенные не только къ литературѣ, а ко всему обществу, не были только словами... Этому помѣшала ранняя смерть... Возможно, что тутъ же разгадка его недовольства собой и суровой требовательности къ себѣ, которыя онъ такъ часто высказывалъ. "Я вижу самъ, что пишу слабо, плохо, старо, безполезно, что тутъ виденъ только безплодный умъ, безъ знаній, безъ данныхъ, безъ опредѣленныхъ практическихъ взглядовъ. Поэтому я и не дорожу своими трудами, не подписываю ихъ, и очень радъ, что ихъ никто не читаетъ" {"Матеріалы", стр. 435.}... Письмо это не только несправедливо въ смыслѣ самооцѣнки, но и грѣшить противъ правды. Оно писано въ 1858 г., когда Добролюбова, напротивъ, всѣ читали, хотя онъ и не подписывалъ своихъ статей. Популярность его въ это время была очень велика. По настоящее торжество его идей наступило уже послѣ смерти. Сочиненія его, подрядъ, выдержали 4 изданія: 1862, 1871, 1876 и 1888 года. Они имѣли успѣхъ у того новаго поколѣнія, на которое онъ надѣялся и которое, во многихъ отношеніяхъ, осуществило эти надежды.

Вся дѣятельность Добролюбова протекла въ "Современникѣ". Участіе его въ другихъ изданіяхъ такъ незначительно, что объ этомъ не стоитъ и упоминать. Онъ началъ сотрудничать въ "Совр.", еще будучи студентомъ, съ осени 1856 года {М. К. Лемке считаетъ, что сотрудничество Добролюбова въ "Современникѣ" началось еще раньше, въ 1854 г., статьею "Бѣдность -- не порокъ". Но тѣ косвенныя (за неимѣніемъ прямыхъ) указанія, которыя онъ приводитъ въ подтвержденіе своего предположенія, мнѣ не кажутся убѣдительными. Противъ этого предположенія можно высказать гораздо больше соображеній. Весна 1854 года была такимъ тяжелымъ временемъ для Добролюбова (смерть матери), что онъ не только не могъ заниматься литературной работой, но даже свои учебныя занятія запустилъ, чего раньше не дѣлалъ. Никакого упоминанія о такой статьѣ нѣтъ у Добролюбова не только въ письмахъ къ отцу, но и въ письмахъ къ другимъ лицамъ напр., къ Кострову, которому онъ разсказывалъ о своихъ занятіяхъ очень подробно, и который убѣждалъ его побѣдить тоску и приняться за работу.-- Е. К.}. Осенью 1857 г., по окончаніи института, онъ сталъ постояннымъ сотрудникомъ и вскорѣ послѣ того членомъ редакціи, т.-е. завѣдывалъ критико-литературнымъ отдѣломъ, иногда писалъ внутреннія обозрѣнія, просматривалъ рукописи я т. п. Ему тогда былъ всего 21 годъ. Мы теперь удивляемся продуктивности его работы, множеству написаннаго имъ: въ новое изданіе его сочиненій включено 440 статей его, среди которыхъ есть очень обширныя! А сколько было сдѣлано имъ безымянной невидимой работы для журнала! Товарищи считали его самымъ аккуратнымъ членомъ редакціи и взваливали на него всѣ неотложныя дѣла. Въ воспоминаніяхъ Головачевой-Панаевой есть много разсказовъ о неутомимости Добролюбова, работавшаго иногда за всѣхъ. Онъ самъ удивлялся, что его "ставало". Ставало, да не стало! Силы человѣческія ограниченны... И если еще вспомнить тѣ хлопоты и заботы о многочисленной семьѣ, которыя лежали на Добролюбовѣ съ юношескаго возраста, то не придется искать особенныхъ причинъ, которыя свели его въ преждевременную могилу. Но вѣдь не длительностью измѣряется человѣческая жизнь...

Если бы смерть и не унесла Добролюбова такъ безпощадно рано, врядъ ли бы онъ успѣлъ еще что-нибудь сдѣлать для "Современника". Его единомышленникъ, сотрудникъ и ближайшій другъ, Чернышевскій, поработалъ, послѣ него, до Своего погребенія заживо, всего полгода...

Трогательное четверостишье грустившаго въ опустѣломъ "Современникѣ" Некрасова довольно удачно характеризуетъ ту краткую героическую роль, которую сыграли въ русскомъ обществѣ свѣтлые молодые борцы "Современника":

Пѣсни вѣщія ихъ недопѣты.

Пали жертвою злобы, измѣнъ,

Въ цвѣтѣ лѣтъ. Ихъ портреты

Укоризненно смотрятъ со стѣнъ.

Не на много пережилъ своихъ руководителей и самъ "Современникъ". Онъ былъ временно пріостановленъ 7-го іюля 1862 г., а въ маѣ 1866 г. окончательно закрыть.

Е. Колтоновская.

"Современникъ". Кн. XII, 1911