Арсеньев Константин Константинович - О лицах, ответствующих перед судом за преступления, совершаемые печатным словом

О ЛИЦАХЪ, ОТВѢТСТВУЮЩИХЪ ПЕРЕДЪ СУДОМЪ ЗА ПРЕСТУПЛЕНІЯ, СОВЕРШАЕМЫЯ ПЕЧАТНЫМЪ СЛОВОМЪ.

Въ одной изъ статей нашихъ о Пруссіи {"Отеч. Записки" No 8: "Оппозиція въ прусской палатѣ депутатовъ".}, мы имѣли случай коснуться вопроса о литературной анонимности, возбужденнаго недавно въ прусской палатѣ депутатовъ. Сознавая всю важность этого вопроса, въ виду предстоящаго преобразованія нашихъ законовъ о печати мы рѣшились разобрать его подробно въ отдѣльной статьѣ {Тѣмъ болѣе, что, на сколько вамъ извѣстно, коммисія составляющая проектъ устава еще не разработала этого вопроса. Нѣкоторыя же статьи проекта даютъ предчувствовать, что законъ будетъ привлекать къ отвѣтственности и редактора, и автора, и издателя, и даже типографщика. Ред.}; но тѣсная, неразрывная связь его съ вопросомъ объ отвѣтственности авторовъ, редакторовъ и издателей заставила насъ расширить нашъ первоначальный планъ и высказать нѣсколько общихъ мыслей о томъ, кто именно и въ какомъ случаѣ долженъ подлежать отвѣтственности передъ судомъ за преступленія, совершаемыя печатнымъ словомъ.

Вопросъ этотъ былъ уже затронутъ въ нашей литературѣ г. Аксаковымъ ("День" NoNo 32 и 34) и г. Н.-- еномъ ("Современникъ" No 3). Гг. Аксаковъ и EL -- енъ согласны между собою въ главной мысли; они полагаютъ освободить автора, какъ автора, отъ всякой отвѣтственности передъ судомъ и возложить ее исключительно на издателя, или (по мнѣнію г. Аксакова), если имя издателя неизвѣстно, на содержателя типографіи, въ которой напечатано сочиненіе; г. Н.-- енъ безусловно освобождаетъ типографа отъ всякаго взысканія. За статьи, напечатанныя въ газетѣ или журналѣ, отвѣчать, по мнѣнію г. Аксакова, долженъ одинъ только отвѣтственный редакторъ, безъ котораго не можетъ выходить ни одно періодическое изданіе. При такомъ взглядѣ на дѣло, вопросъ о литературной анонимности разрѣшается самъ собою. Преслѣдованіе всегда обращается къ извѣстному лицу -- къ отвѣтственному редактору, имя котораго выставляется на каждомъ нумерѣ журнала; къ издателю, если имя его выставлено на книгѣ, или извѣстно въ типографіи; къ типографу, если имя издателя неизвѣстно. Авторъ остается въ сторонѣ, и слѣдовательно правительство не имѣетъ ни повода, ни основанія разыскивать, кѣмъ написана безъименная статья или книга, кто скрывается подъ маскою литературнаго анонима или псевдонима. Въ этомъ заключается одно изъ главныхъ достоинствъ системы, предлагаемой гг. Аксаковымъ и Н.-- еномъ; но можно ли признать ее правильною во всѣхъ отношеніяхъ, можно ли согласиться съ основаніями, на которыхъ она построена?

Обращеніе отвѣтственности на одного издателя или редактора, съ освобожденіемъ отъ нея какъ автора, такъ и типографа, представляетъ рѣзкую противоположность съ порядкомъ, принятымъ въ большей части западно-европейскихъ государствъ -- порядкомъ, по которому отвѣчаютъ передъ судомъ и авторъ, и издатель или редакторъ, и типографъ. Мнѣніе гг. Аксакова и Н.-- ена можетъ быть названо реакціею противъ этого порядка -- реакціею, какъ мы увидимъ, въ основаніи своемъ совершенно понятною и законною. Пораженные недостатками системы, распространяющей отвѣтственность на возможно большее число лицъ и привлекающей къ суду всѣхъ сколько-нибудь прикосновенныхъ къ дѣлу, гг. Аксаковъ и Н.-- енъ выставили противъ нея другую систему, ограничивающую отвѣтственность однимъ лицомъ, тѣмъ именно, которое и за-границей признается главнымъ виновнымъ. "Типографа -- говоритъ г. Н.-- енъ -- слѣдуетъ совершенно исключить изъ числа отвѣтственныхъ лицъ. Въ большей части случаевъ онъ даже и не читаетъ произведеній, которыя печатаетъ; очень часто не понялъ бы ихъ, еслибы и читалъ, а главное -- и не долженъ бы вовсе читать ихъ. Чуть только на него будетъ падать тѣнь отвѣтственности за то, что печатается въ его типографіи, онъ станетъ трусить, обезпечивать свои матеріальныя выгоды, то-есть, увеличивать цѣпы на печатаніе и, безъ всякой пользы для правительства, соваться въ сужденія о книгахъ." "Основательно ли -- спрашиваетъ далѣе г. Н.-- енъ -- призывать автора къ отвѣту за сочиненіе, которое правительство считаетъ вреднымъ? Нѣтъ. На образъ мыслей, невысказываемый публично, никакое правительство посягать не можетъ. Только сочиненіе напечатанное и выпущенное въ свѣтъ можетъ почитаться вреднымъ. Значитъ наказаніе должно падать исключительно на того, кто его обнародовалъ, то-есть на издателя, а на автора только въ случаѣ, когда онъ самъ является и издателемъ." Далѣе г. Н.-- енъ ссылается на то, что дѣло автора -- дѣло труда, часто упорнаго, убѣжденій, часто глубокаго, дѣло издателя -- чисто-коммерческое. "Писатель часто не даетъ себѣ отчета, что выходитъ изъ той сферы, границы которой указываетъ ему законодательство. Издатель рѣдко руководствуется пользою того, что издаетъ, а руководствуется только требованіями публики." Наконецъ, по мнѣнію г. Н.-- ена, экономія талантовъ и знаній у насъ еще слишкомъ важна, чтобы можно было обращать отвѣтственность на самихъ авторовъ. "Все -- такъ заключаетъ г. Н.-- енъ -- все, значитъ, говоритъ за то, чтобы на издателя падала отвѣтственность за появленіе книги: и юридическія понятія, и здравый смыслъ". Доводы г. Аксакова противъ отвѣтственности авторовъ изложены въ его "Отвѣтѣ г. Виктору Фуксу", напечатанномъ въ No 34 "Дня". "Преслѣдовать автора за сочиненіе -- говоритъ г. Аксаковъ -- все равно, что преслѣдовать кого-либо за мысли и мнѣнія. Мысль и слово человѣческое должны быть совершенно свободны, какъ-скоро они не перешли въ область общественнаго дѣйствія. Опаснымъ для общества можетъ быть только распространеніе вредныхъ мыслей и мнѣній посредствомъ печати. Преступленіе въ этомъ случаѣ состоитъ не въ томъ, что такой-то NN думаетъ несогласно съ правительствомъ и излагаетъ свои мысли на письмѣ (до этого частнаго, личнаго дѣйствія никому не должно быть дѣла), а въ томъ, что оно напечатано, въ самомъ актѣ напечатанія. Если авторъ самъ издалъ свое сочиненіе, то онъ самъ и отвѣчаетъ, но не за то, что онъ такъ мыслитъ, а за то единственно, что напечаталъ."

И такъ, по мнѣнію гг. Аксакова и Н.-- ена, система, принятая и дѣйствующая въ Западной Европѣ, основана на вопіющей несправедливости, противорѣчитъ какъ юридическимъ понятіямъ, такъ и здравому смыслу. Разсмотримъ сперва юридическую сторону дѣла. Въ составъ преступленія, какъ въ теоретическомъ, такъ и въ практическомъ смыслѣ этого слова, входятъ всѣ дѣйствія, ведущія къ достиженію преступной цѣли; участниками преступленія признаются всѣ тѣ, которые, конечно сознательно, содѣйствовали его осуществленію, которые могли бы остановить, предупредить его, безъ которыхъ оно бы не удалось или не состоялось. Подговорщикъ, давшій только идею преступленія, начертавшій планъ его или указавшій средства его исполненія, есть преступникъ; пособникъ, приготовившій орудія преступленія, или снабдившій ими главнаго виновнаго, есть также преступникъ. Общность преступной цѣли и участіе, хотя бы косвенное, хотя бы отрицательное, хотя бы даже не необходимое {Наши законы различаютъ пособничество необходимое и не необходимое (Уложен. о Наказ. ст. 133), и наказываютъ послѣднее только одною степенью слабѣе, чѣмъ первое. Если, напримѣръ, во время совершенія убійства лицомъ А, лицо Б держитъ жертву преступленія В и заглушаетъ его крики, то лицо Б должно быть признано участникомъ преступленія, хотя бы и было доказано, что бѣгство для И было невозможно, или что никто не пришелъ бы на его крики, и что, слѣдовательно, пособничество Б не было необходимымъ для совершенія преступленія.}, въ преступномъ дѣйствіи, вотъ два условія, при соединеніи которыхъ возможна и съ строго-юридической точки зрѣнія даже неизбѣжна виновность и наказуемость лица, прикосновеннаго къ дѣлу. Въ случаѣ, насъ занимающемъ, преступленіе состоитъ въ напечатаніи и распубликованы! статьи или книги, несогласной, въ цѣломъ или въ части, съ законами, ограничивающими свободу печати. Мы согласны съ гг. Аксаковымъ и Н.-- енолъ -- да и кто же въ этомъ отношеніи не согласенъ съ ними?-- что написаніе, составленіе статьи, какого бы то ни было содержанія, не есть преступленіе, что преступленіемъ можетъ быть признано только распубликованіе ея. Доводы гг. Аксакова и Н.-- ена были бы вполнѣ убѣдительны, еслибы статья была напечатана и распубликована безъ воли безъ согласія автора; тогда преслѣдованіе его дѣйствительно было бы преслѣдованіемъ мысли, тиранническимъ вмѣшательствомъ въ свободу мнѣній. Но дѣло идетъ вѣдь не о похищеніи статьи у автора, не объ употребленіи во зло его довѣрія, напечатаніемъ ея противъ его воли, а о томъ гораздо болѣе обыкновенномъ случаѣ, когда статья или книга печатается съ согласія автора, даже по его желанію, по его порученію или просьбѣ. Развѣ авторъ не принимаетъ, въ этомъ случаѣ, прямаго, непосредственнаго участія въ раснубликованіи, въ томъ именно дѣйствіи, которое, и но мнѣнію г. Аксакова, и по мнѣнію г. Н.-- ена, составляетъ corpus delicti? Развѣ безъ его воли, выраженной сознательно и обдуманно, было бы возможно совершеніе преступленія? Одного его слова было бы достаточно, чтобы остановить приготовленія къ преступленію, чтобы предупредить осуществленіе его. Условія книгопечатанія таковы, что самъ авторъ рѣдко имѣетъ возмояіность взять на себя изданіе, еще рѣже -- напечатаніе своей книги. Онъ принужденъ обращаться для этого къ постороннимъ лицамъ, которыя и исполняютъ то, чего не можетъ сдѣлать самъ авторъ. Издатель и типографъ являются какъ-бы уполномоченными автора, дѣйствующими по довѣренности его. Они служатъ посредниками между нимъ и публикою, и посредничество это не такого рода, чтобы оно могло снять отвѣтственность съ автора. Положимъ, что въ головѣ моей родилась мысль, которую я хочу сдѣлать по возможности извѣстною и гласною. Для достиженія этой цѣли, мнѣ предстоитъ выборъ между нѣсколькими средствами. Я могу изложить свою мысль на словахъ, въ публичномъ мѣстѣ; могу развить ее на бумагѣ, и составленную такимъ образомъ статью переписать собственноручно въ двадцати, тридцати экземплярахъ; могу налитографировать статью, безъ помощи литографа, въ еще большемъ количествѣ экземпляровъ. За каждый изъ этихъ способовъ распространенія моей мысли, если она будетъ признана преступною {Мы вполнѣ сознаемъ всю странность выраженія (впрочемъ, общепринятаго): преступная мысль и употребляемъ его только для избѣжаніи перифразы: "мысль, публичное выраженіе которой признается, по закону, преступнымъ, и т. п."}, я могу подвергнуться отвѣтственности, могу подвергнуться ей и по теоріи г. Аксакова, допускающаго, что мысль и слово перестаютъ быть свободными, какъ скоро они перешли въ область общественнаго дѣйствія {Никто, конечно, не станетъ отрицать, что излагая мою мысль публично, передъ многочисленнымъ собраніемъ, я провожу ее въ облаетъ общественнаго дѣйствія.}. Но если я изберу самый могущественный способъ гласности, если я обращусь къ печати, и не имѣя достаточно денегъ на покрытіе издержекъ печатанія, найду человѣка, который возьметъ на себя изданіе статьи моей, то по теоріи г. Аксакова, я буду свободенъ отъ всякой отвѣтственности, или лучше сказать, за меня будетъ отвѣчать другое лицо! Мы не думаемъ, чтобы это было согласно съ юридическими понятіями; впослѣдствіи мы постараемся доказать, что это несогласно и съ общимъ чувствомъ справедливости, и съ интересами литературы. "Преступленіе -- говоритъ г. Аксаковъ -- состоитъ не въ томъ, что такой-то NN думаетъ несогласно съ правительствомъ и излагаетъ свои мысли на письмѣ, а въ самомъ актѣ напечатанія." Въ этихъ словахъ -- разгадка ошибки, въ которую, какъ намъ кажется, знали гг. Аксаковъ и Н.-- енъ. Они думаютъ, что авторъ предается суду за самое составленіе, самое написаніе статьи или книги, и находя, какъ нельзя болѣе справедливо, что никто не подлежитъ отвѣтственности за непубличное выраженіе своихъ мнѣній, заключаютъ, что нѣтъ основанія судить автора, что вся отвѣтственность должна упадать на издателя книги или редактора журнала. Они забываютъ, что авторъ нетолько написалъ статью, но и отдалъ ее для напечатанія редактору или издателю, и что въ этой именно отдачѣ и заключается законное и раціональное {То-есть раціональное настолько, на сколько вообще раціональна отвѣтственность за печатное слово.} основаніе для отвѣтственности автора. "Преступленіе -- повторимъ и мы вслѣдъ за г. Аксаковымъ -- состоитъ не въ той что такой-то NN излагаетъ на письмѣ мысли, несогласныя съ закономъ", а въ томъ, что NN принимаетъ мѣры къ распубликованію этихъ мыслей, въ томъ, что онъ вызываетъ или допускаетъ появленіе ихъ въ печати.

Признавая юридическую отвѣтственность автора, мы далеки однако отъ полнаго согласія съ системой, принятой въ иностранныхъ законодательствахъ о печати. Мы считаемъ ее фальшивою и вредною, но исходимъ при этомъ не отъ того начала, во имя котораго осуждаютъ ее гг. Аксаковъ и Н.-- енъ. Они видятъ въ ней отступленіе отъ юридическихъ понятій; по нашему мнѣнію, съ строго-юридической, формальной точки зрѣнія ее можно упрекнуть развѣ въ томъ, что она не доведена до крайнихъ своихъ послѣдствій. Непослѣдовательно, въ нашихъ глазахъ, не то, что она привлекаетъ къ отвѣтственности типографа, а то, что она не привлекаетъ къ отвѣтственности наборщика и печатника. Подводя преступленія, совершенныя печатнымъ словомъ, подъ общую норму преступныхъ дѣйствій, нельзя не признать типографа пособникомъ преступленія; онъ приготовляетъ орудіе преступленія, облекаетъ преступную мысль въ ту форму, въ которой она становится достояніемъ общества. Но вѣдь то же самое дѣлаютъ наборщикъ и печатникъ; подъ ихъ руками статья принимаетъ тотъ видъ, въ которомъ она разнесется по свѣту. Печатникъ можетъ еще, пожалуй, оправдаться безграмотностью, или тѣмъ, что онъ не читалъ статью; наборщикъ совершенно лишенъ этого оправданія. Отчего же не подвергнуть наборщика и печатника отвѣтственности наравнѣ съ типографомъ? Это было бы логично, а между-тѣмъ, всякій сознаетъ, что это было бы какъ нельзя болѣе нелѣпо. Итакъ, система, о которой идетъ рѣчь, приводитъ ad absurdum; и для этого не нужно никакихъ натяжекъ, никакихъ парадоксальныхъ толкованій -- нужно только уравненіе, de jure, лицъ, принимающихъ, de facto, одинаковое или по-крайней-мѣрѣ однородное участіе къ преступномъ дѣйствіи {Намъ могутъ возразитъ, что отвѣтственность наборщика и печатника покрывается отвѣтственностью типографа, по приказанію котораго они дѣйствуютъ; и" извѣстно, что въ дѣлахъ уголовныхъ признаніе, данное высшимъ низшему, не оправдываетъ послѣдняго, а развѣ только уменьшаетъ вину его -- и это совершенно справедливо, потому-что приказаніе, исполненіе котораго было бы преступленіемъ, не можетъ и не должно имѣть никакой обязательной силы.}. Отсюда слѣдуетъ заключить, что въ самой системѣ есть нѣчто ошибочное, что основанія ея не вполнѣ справедливы и раціональны. Дѣло въ томъ, что преступленія, совершаемыя печатнымъ словомъ, слишкомъ своеобразны, слишкомъ отличны отъ другихъ преступнымъ дѣйствій, чтобы можно было судить о нихъ но общей мѣркѣ, примѣнять къ нимъ со всею строгостью общія начала уголовнаго права. Нарушеніе законовъ о печати далеко не всегда предполагаетъ въ нарушителѣ ту злую волю, тотъ animus delinquency которымъ обусловливается субъективная сторона преступленія. Оно можетъ быть совершено, и совершается весьма часто, безсознательно, невольно, даже противъ воли автора. Я могу высказать мысль въ полномъ убѣжденіи, что она согласна съ требованіями закона, могу высказать ее въ такой формѣ, которая, по крайнему моему разумѣнію, не содержитъ въ себѣ ничего оскорбительнаго и рѣзкаго; но въ моихъ словахъ могутъ увидѣть другой смыслъ, предположить другую цѣль, открыть дерзость тамъ, гдѣ, по моему мнѣнію, была только откровенность. Извѣстно, какъ различно можетъ быть понята одна и та же фраза двумя лицами, одинаково безпристрастными, одинаково нерасположенными читать, во что бы то ни стало, между строками. Тѣмъ болѣе возможно, тѣмъ болѣе вѣроятно такое разногласіе, когда извѣстное лицо приступаетъ къ чтенію статьи съ предубѣжденіемъ противъ автора, съ предвзятою мыслью, что статья должна быть преступна, даже просто съ намѣреніемъ посмотрѣть, не представляетъ ли она повода къ судебному преслѣдованію. Самые законы о проступкахъ печати, какъ бы тщательно они ни были составлены, служатъ постояннымъ источникомъ недоумѣніи, разнообразныхъ и противоположныхъ толкованій. Они могутъ только указать предметъ преступленія, опредѣлить въ общихъ чертахъ нѣкоторыя существенныя условія его, но не могутъ быть формулированы такимъ образомъ, чтобы дозволенное ярко и рѣзко отдѣлялось отъ запрещеннаго, чтобы предѣлъ, дальше котораго нельзя идти, обозначился для всѣхъ рельефно и ясно. Обнимая собою отвлеченную сферу, сферу мыслей и словъ, а не дѣйствій, они не могутъ имѣть того характера конкретности и точности, какимъ отличаются другіе отдѣлы уголовнаго законодательства. Общежитейскія понятія не приходятъ здѣсь на помощь къ закону, общепринятый смыслъ слова не разъясняетъ юридическое значеніе его. О томъ, что такое убійство, подлогъ, кража, не можетъ быть никакого сомнѣнія и спора; о томъ, что такое неуваженіе къ правительству, выраженное печатнымъ словомъ, можетъ быть столько отдѣльныхъ мнѣній, сколько отдѣльныхъ лицъ будетъ призвано къ разрѣшенію этого вопроса. Отъ легкаго, деликатнаго намека на неправильное распоряженіе какого нибудь второстепеннаго правительственнаго агента, до прямаго, рѣзкаго, неприлично выраженнаго нападенія на высшія установленія государства есть тысяча степеней, тысяча оттѣнковъ, и каждый изъ нихъ можетъ быть признанъ гранью, съ которой начинается неуваженіе, возникаетъ отвѣтственность автора Положимъ, что авторъ и судья расходятся въ понятіяхъ объ этой грани, расходятся въ нихъ хотя бы на одинъ оттѣнокъ -- и авторъ будетъ осужденъ за фразу, которую онъ совершенно добросовѣстно считалъ законною и безобидною. Недостатокъ закона часто восполняется судебною практикою; но въ дѣлахъ о проступкахъ печати судебная практика скорѣе можетъ запутать, нежели разъяснить примѣненіе закона. Правительство, или лучше сказать тѣ правительственные органы, которымъ будетъ ввѣрено преслѣдованіе этихъ проступковъ, не будутъ держаться въ своей дѣятельности никакихъ точныхъ, опредѣленныхъ, постоянныхъ правилъ. Сегодня они будутъ поступать не такъ какъ вчера, завтра не такъ какъ сегодня, въ одной мѣстности не такъ какъ въ другой, въ отношеніи къ однимъ журналамъ не такъ какъ къ другимъ. Въ эпоху общаго спокойствія они будутъ снисходительнѣе, нежели въ эпоху смутъ и волненій; въ столицѣ они будутъ осторожнѣе, но за то и строже, нежели въ отдаленномъ уѣздномъ городкѣ; журналамъ своей партіи они будутъ позволять гораздо болѣе, нежели журналамъ оппозиціоннымъ, и между самими оппозиціонными журналами будутъ дѣлать различіе, смотря по степени вліянія и слѣдовательно опасности ихъ. Что же изъ этого выйдетъ? Я выскажу извѣстную мысль и останусь безъ преслѣдованія; черезъ нѣсколько времени я повторю ее, можетъ быть даже въ смягченной формѣ -- и буду призванъ за то къ суду. Въ журналѣ одной со мною партіи я встрѣтилъ мысль, возбудившую полное мое сочувствіе. Проходитъ нѣсколько дней -- государственный обвинитель не начинаетъ преслѣдованія. Тогда я развиваю ту же самую мысль въ моемъ журналѣ, привожу въ ея защиту новые аргументы, но не иду ни на шагъ далѣе той черты, передъ которою остановился мой предшественникъ; государственный обвинитель находитъ мою статью преступною и требуетъ меня къ суду. Въ обоихъ приведенныхъ мною случаяхъ я былъ вполнѣ увѣренъ въ законности моихъ дѣйствій, и увѣренность моя была основана на безмолвномъ^ признаніи самой государственной прокуратуры; между-тѣмъ, обстоятельство это далеко не всегда будетъ принято въ соображеніе судомъ, далеко не всегда послужитъ къ оправданію, даже къ извиненію моему. Судъ можетъ не обратить вниманія на то, отъ кого я заимствовалъ свою мысль; онъ можетъ ограничиться однимъ только предметомъ обвиненія, то-есть самымъ содержаніемъ моей статьи, не сличая ее съ другими статьями, на которыя вовсе не распространяется обвиненіе. Притомъ, ссылаться въ свое оправданіе на бездѣйствіе государственнаго обвинителя по другимъ статьямъ, однороднымъ съ моею -- способъ защиты довольно опасный, потому-что онъ можетъ заставить обвинителя выйти изъ своего бездѣйствія и привлечь къ суду авторовъ тѣхъ статей, на которыя я сослался.

Не меньше особенностей представляетъ и объективная сторона преступленій, совершаемыхъ печатнымъ словомъ. Объективная сторона преступленія -- это вредъ, приносимый имъ, матеріальное зло, заключающееся въ. преступномъ дѣйствіи. Мы не будемъ говорить о томъ, можетъ ли быть какой-нибудь вредъ отъ печатнаго слова, отъ употребленія и злоупотребленія свободы печати: это отвлекло бы насъ отъ нашей главной темы. Допустимъ, что такой вредъ возможенъ; по какъ опредѣлить, совершился ли онъ, могъ ли онъ совершиться въ каждомъ данномъ случаѣ? Вредъ, причиняемый преступленіемъ, совпадаетъ, обыкновенно, съ самымъ преступнымъ дѣйствіемъ, или по крайней мѣрѣ проистекаетъ изъ него прямо, неизбѣжно; нельзя сказать того же самаго о проступкахъ нечати. Преступная мысль не всегда бываетъ вредною; она содержитъ въ себѣ, пожалуй, зародышъ вреда, но для того, чтобы зародышъ этотъ могъ созрѣть и принести плоды свои, нужно множество условій, независящихъ отъ воли автора и невходящихъ въ составъ преступнаго дѣйствія, то-есть распубликованія статьи или книги. Для того, чтобы статья могла принести дѣйствительный вредъ, нужно, чтобы она подѣйствовала на читателей, произвела на нихъ прочное, сильное впечатлѣніе, побудила или приготовила ихъ къ поступкамъ, противнымъ нравственности или закону. Статья, написанная тяжело, неясно, безтолково, не будетъ имѣть такихъ послѣдствій; много зависитъ также и отъ того, кто будетъ читать статью, въ какой степени она приспособлена къ понятіямъ среды, для которой предназначалась. Авторъ, недостаточно даровитый или недостаточно знакомый съ воззрѣніями своей публики, совершаетъ, говоря языкомъ юридическимъ, покушеніе негодными средствами, а такое покушеніе, по мнѣнію многихъ юристовъ, не заслуживаетъ наказанія.

Если преступленіе, совершаемое печатнымъ словомъ, не всегда содержитъ въ себѣ матеріальное зло, а лицо, совершающее его, не всегда дѣйствуетъ съ злою волей, съ преступнымъ умысломъ, то наказуемость подобныхъ преступленій, очевидно, не можетъ быть выводима ни изъ теоріи возмездія, ни изъ теорія исправленія, ни изъ соединенія этихъ теорій, на которыхъ обыкновенно зиждутся уголовные законы. Основываясь не столько на справедливости, сколько на государственной пользѣ, она имѣетъ характеръ преимущественно предупредительный, превентивный; главная, если не единственная цѣль ея -- предупредить публичное (печатное) выраженіе мнѣній, которыхъ правительство почему нибудь признаетъ для себя опасными и вредными {Въ статьяхъ, посвященныхъ нашею литературою вопросу о преобразованіи нашихъ законовъ о печати, новый, ожидаемый порядокъ вещей часто обозначается названіемъ "карательной цензуры". Названіе это не совсѣмъ правильно и точно, но оно вѣрно въ томъ смыслѣ, что цѣль, теперь достигаемая цензурой, при новомъ порядкѣ вещей будетъ достигаться уголовными законами, опредѣляющими наказанія за проступки печати!}. Для достиженія этой дѣли, вполнѣ достаточно ограничить отвѣтственность за каждый проступокъ однимъ лицомъ -- какимъ именно, это мы разсмотримъ ниже. Наказаніе сообщниковъ, пособниковъ попустителей преступленія, неизбѣжное съ строго-юридической точки зрѣнія, становится излишнимъ и ненужнымъ, коль скоро рѣчь идетъ не объ удовлетвореніи- требованіямъ правды, а о сохраненіи общественнаго порядка. Средства не должны превышать своей цѣли, предупрежденіе не должно переходить въ притѣсненіе; оно можетъ битъ оправдано лишь въ той мѣрѣ, въ какой оно необходимо. Кто нибудь долженъ отвѣчать за каждую строку, появляющуюся въ печати; новъ двухъ-трехъ отвѣтственныхъ лицахъ не представляется никакой надобности. Одновременное привлеченіе къ суду автора, издателя (или редактора) и типографа безполезно, а слѣдовательно и несправедливо. Все сказанное нами выше о добросовѣстности, съ которою можетъ дѣйствовать авторъ, о причинахъ, могущихъ вовлечь его въ преступленіе противъ его воли, примѣняется вполнѣ, и даже съ большимъ еще основаніемъ, къ редактору, издателю и типографу. Издатель можетъ издать книгу, редакторъ -- принять статью, не читая ихъ, вполнѣ довѣряясь таланту и осторожности автора; типографъ почти никогда не знаетъ содержаніе того, что печатается у него въ типографіи. Если они и читали статью, то могли убѣдиться въ ея законности тѣмъ же путемъ, какимъ убѣдился въ томъ самъ авторъ. Дѣйствіе совершено; государственныя соображенія требуютъ, чтобы оно не осталось безнаказаннымъ; между-тѣмъ, есть основаніе думать, что всѣ лица, прикосновенныя къ дѣлу, дѣйствовали безъ преступнаго умысла, безъ намѣренія совершить преступленіе. Всѣхъ освободить отъ отвѣтственности нельзя, по вышеупомянутымъ соображеніямъ; осужденіе одного будетъ имѣть такое же значеніе, какъ и осужденіе всѣхъ -- оно покажетъ, что правительство намѣрено не допускать въ печати извѣстнаго образа мыслей, или извѣстнаго способа выраженій; къ чему же подвергать отвѣтственности всѣхъ, когда справедливо было бы не подвергать ей никого, и возможно ограничить ее однимъ лицомъ?

Переходимъ теперь къ главному вопросу: кто же именно долженъ быть этимъ единственнымъ отвѣтственнымъ лицомъ за проступки печати? Чтобы отвѣтить на этотъ вопросъ, нужно обратить вниманіе на степень участія каждаго лица въ дѣйствіи, составляющемъ предметъ обвиненія; нужно разсмотрѣть, въ какой мѣрѣ это участіе существенно, необходимо, сознательно, въ какой мѣрѣ вѣроятна его виновность; нужно принять въ соображеніе практическій интересъ правительства и литературы -- интересъ перваго, заключающійся въ томъ, чтобы всегда имѣть передъ собою отвѣтственное лицо за каждое печатное слово, интересъ послѣдней, требующій свободныхъ и правильныхъ отношеній между авторами, издателями, редакторами и типографами. Очевидно съ перваго взгляда, что отвѣтственнымъ лицомъ не можетъ и не долженъ быть типографъ, какъ типографъ. Въ этомъ отношеніи мы вполнѣ согласны съ соображеніями, приводимыми г. Н.-- еномъ. Содѣйствіе типографа не существенно и не необходимо, потому что за тѣ же (приблизительно) деньги статья или книга могла бы быть напечатана и во всякой другой типографіи; въ большей части случаевъ, оно не можетъ быть признано сознательнымъ, потому что типографъ рѣдко читаетъ печатаемое имъ сочиненіе, еще рѣже понимаетъ его и замѣчаетъ опасность высказываемыхъ въ немъ мыслей. Если подвергать отвѣственности типографа, то съ большимъ еще основаніемъ, повторяемъ, слѣдовало бы подвергать отвѣтственности рабочихъ, набиравшихъ статью. Далѣе, обращеніе отвѣтственности на типографовъ сдѣлало бы ихъ, de facto, цензорами печатаемыхъ ими сочиненій, цензорами ни мало неприготовленными и неспособными къ своему дѣлу, и тѣмъ болѣе строгими, что за каждую ошибку имъ пришлось бы поплатиться своимъ карманомъ. По справедливому замѣчанію г. Н.-- ена, отвѣтственность типографовъ увеличила бы продажную цѣну книгъ и журналовъ, потому что къ обыкновеннымъ издержкамъ печатанія типографы стали бы прилагать страхованіе за рискъ, вознагражденіе за понесенные уже или могущіе быть понесенными судебные штрафы и убытки. Остается, слѣдовательно, сдѣлать выборъ между издателемъ (когда дѣло идетъ о книгѣ) или редакторомъ (когда дѣло идетъ о журнальной или газетной статьѣ) и авторомъ.

Иностранныя законодательства о проступкахъ печати, признавая издателя -- главнымъ виновнымъ, автора -- сообщникомъ со, исходятъ безъ сомнѣнія, отъ той мысли, что главная роль въ преступномъ дѣйствіи, то-есть въ распубликованіи сочиненія, принадлежитъ издателю, что безъ него преступленіе осталось бы или по крайней мѣрѣ могло бы остаться несовершеннымъ. Но сообщество автора представляется, съ своей стороны, такимъ важнымъ, такимъ существенно необходимымъ элементомъ преступленія, что судебная практика, сколько намъ извѣстно, часто ставитъ сообщника на одинъ рядъ съ главнымъ виновнымъ, а иногда (напримѣръ, въ дѣлѣ Вашро, автора осужденной въ 1860 г. парижскимъ императорскимъ судомъ книги "La Démocratie") поступаетъ съ первымъ даже строже, чѣмъ съ послѣднимъ. И дѣйствительно, если авторъ въ большей части случаевъ нуждается въ издателѣ, то издатель всегда нуждается въ авторѣ; дѣятельность издателя предполагаетъ согласіе автора и обусловливается, какъ мы уже говорили, полномочіемъ его. То же самое должно замѣтить и о редакторѣ, съ тою разницей, что гораздо легче найти редактора, согласнаго напечатать статью, нежели издателя, согласнаго напечатать книгу, и что, слѣдовательно, участіе редактора въ распубликованы статьи менѣе существенно, нежели участіе издателя въ распубликованы книги. Далѣе, какъ издатель, такъ и редакторъ, могутъ не знать содержанія напечатанной ими статьи или книги, или, зная его, могутъ упустить изъ виду основную мысль, настоящее намѣреніе автора. Намъ могутъ возразить, что это не оправданіе, что издатель и редакторъ должны понимать значеніе своихъ поступковъ. Съ юридической точки зрѣнія это совершенно справедливо, по мы говоримъ теперь не о томъ, что должны быть, а о томъ, что бываетъ на самомъ дѣлѣ. Пока одно имя автора будетъ достаточнымъ побужденіемъ къ покупкѣ книги, до тѣхъ поръ будутъ находиться издатели, почитающіе издаваемыхъ ими сочиненій; пока у журналовъ и газетъ будутъ постоянные сотрудники, до тѣхъ поръ въ періодическихъ изданіяхъ будутъ появляться статьи, непросмотрѣнныя редакторами. Однимъ словомъ, изъ всѣхъ лицъ, прикосновенныхъ къ распубликованію статьи или книги, объ одномъ только авторѣ можно сказать съ полною увѣренностью, что онъ читалъ печатаемое и понимаетъ его; въ авторѣ съ наибольшею вѣроятностью можно предположить намѣреніе совершить преступленіе; отъ автора скорѣе всего можно ожидать, что онъ предвидѣлъ послѣдствія своего поступка. Вотъ почему мы думаемъ, что отвѣтственнымъ лицомъ за преступленіе, совершенное печатнымъ словомъ, долженъ быть не издатель и не редакторъ, а самъ авторъ.

Къ числу причинъ, заставляющихъ желать уничтоженія предварительной цензуры, принадлежитъ та неполноправность, на которую она обрекаетъ литераторовъ, та опека, которую она установляетъ надъ ними. Отвѣтственность снимается съ литератора и возлагается вся нераздѣльно на цензора. Много разъ было уже говорено, какъ вредна эта безотвѣтственность для литературы, какъ неестественно это право, предоставляемое литераторамъ противъ ихъ воли и избавляющее ихъ отъ одного, меньшаго зла, чтобы подвергнуть ихъ другому, гораздо большему. Но возложить отвѣтственность на издателя или редактора, освободивъ отъ нея автора, значило бы сохранить тѣ неудобства, отъ которыхъ теперь страдаетъ литература, значило бы подчинить ее цензурѣ другаго рода, менѣе тяжелой, менѣе строгой, но все-таки цензурѣ. Издатель или редакторъ, зная, что ему придется отвѣчать за каждое неосторожное слово автора, нопеволѣ сталъ бы подвергать статью или книгу самому внимательному, самому подробному разбору, и, встрѣтивъ сомнѣніе въ томъ, что она пройдетъ безъ преслѣдованія, отказывалъ бы автору въ напечатаніи ея. Въ этомъ отношеніи, отвѣтственность издателя и редактора имѣла бы тѣ же самыя послѣдствія, какъ и отвѣтственность типографа: и мы удивляемся, что этого не замѣтилъ г. Н.-- енъ. Онъ говоритъ, что типографъ, опасаясь отвѣтственности, будетъ "трусить, обезпечивать свои выгоды, соваться въ сужденія о книгахъ"; но не то же ли самое будетъ дѣлать и издатель? {Намъ могутъ замѣтить, что выраженіе "соваться въ сужденія о книгахъ", примѣнимое къ типографу, нельзя относить къ издателю или редактору, такъ какъ отъ обсужденія ими статьи или книги зависитъ принятіе или непринятіе ея къ печатанію. Это совершенно справедливо; но мы желали бы, чтобы издателю и редактору можно было судить только о достоинствѣ сочиненія, о направленіи его (то-есть о томъ, согласно ли оно съ направленіемъ журнала или образомъ мыслей издателя), а не о значеніи его съ точки зрѣнія законовъ о книгопечатаніи.}. Издатель, какъ и типографъ, прежде всего человѣкъ коммерческій; онъ берется за изданіе книги, ожидая отъ того денежной выгоды; если это ожиданіе будетъ уравновѣшиваться ожиданіемъ отвѣтственности, если ко всѣмъ рискамъ, сопряженнымъ съ изданіемъ, присоединится рискъ штрафа и судебныхъ убытковъ, да пожалуй еще тюремнаго заключенія, то издатель или отступитъ назадъ, или постарается обезпечить себя, заплативъ автору гораздо меньше, чѣмъ бы слѣдовало, за право изданія. Конечно, бываютъ случаи, когда издатель дѣйствуетъ не столько для своей собственной, сколько для общественной пользы, или по крайней мѣрѣ для пользы своей партіи; бываютъ случаи, когда онъ готовъ идти на вѣрную отвѣтственность, лишь бы провести въ публику мнѣніе, которому онъ сочувствуетъ -- но такіе случаи составляютъ не правило,-а исключеніе, на которое нельзя разсчитывать при постановленіи общаго закона. Отъ редактора мощно ожидать большей рѣшимости, чѣмъ отъ издателя, большей готовности рискнуть, если только статья стоитъ риска; но изданіе журнала, какъ бы то ни было, есть между прочимъ и дѣло комерческое, и редакторъ не можетъ не охранять, до извѣстной степени, своихъ матеріальныхъ интересовъ или интересовъ того лица, кому принадлежитъ собственность журнала. Вотъ почему мы думаемъ, что нормальныя, свободныя отношенія между авторомъ и редакторомъ или издателемъ возможны только при безотвѣтственности послѣднихъ.

Поставимъ себя на мѣсто автора, при дѣйствіи той системы, которую предлагаютъ гг. Аксаковъ и Н.-- енъ. Я написалъ статью, въ которой изложилъ мысль, давно занимавшую меня, изложилъ ее съ глубокимъ, полнымъ убѣжденіемъ, заботясь болѣе о правильномъ развитіи, нежели объ осторожномъ выраженіи ея. Положимъ, что статьѣ моей удалось пройти черезъ цензуру редактора или издателя; она появляется въ печати безъ всякихъ измѣненій, за моею подписью. Прокуроръ находитъ въ ней нарушеніе закона и начинаетъ противъ нея судебное дѣло. Мнѣніе, о которомъ будетъ идти рѣчь передъ судомъ, принадлежитъ мнѣ: оно напечатано по моему настоянію, я хотѣлъ дать ему всевозможную гласность; убѣжденный въ правотѣ его, я готовъ защищать его противъ всѣхъ и каждаго и принять отвѣтственность за него; я выразилъ эту готовность, подписавъ мое имя подъ статьею. И что же? меня оставляютъ всторонѣ, какъ лицо, вовсе непричастное къ дѣлу; за мое мнѣніе требуютъ отчетъ отъ другаго; призываютъ къ суду редактора, который можетъ быть только бѣгло просмотрѣлъ мою статью, издателя, который напечаталъ ее можетъ быть только потому, что другая, прежняя моя статья понравилась публикѣ. Спрашивается, что долженъ чувствовать при этомъ авторъ? Что долженъ чувствовать онъ, когда его признаютъ какъ-бы несовершеннолѣтнимъ, неспособнымъ отвѣчать за себя, когда за него отвѣчаетъ и терпитъ другой, мы въ чемъ невиновный? Не представляется ли положеніе его въ высшей степени неестественнымъ, ненормальнымъ, не противорѣчитъ ли оно тону безусловно справедливому началу, высказанному самимъ г. Аксаковымъ (въ той же статьѣ, гдѣ онъ излагаетъ свой взглядъ на законы о печати), что "каждый долженъ нести отвѣтственность за свое слово такъ же, какъ несетъ отвѣтственность и за всякое общественное дѣйствіе?" Когда г. Аксаковъ предлагалъ возложить отвѣтственность на редактора или издателя, освободивъ отъ нея автора -- онъ былъ еще редакторомъ "Дня"; теперь, когда онъ перешелъ въ категорію авторовъ, онъ, можетъ быть, не сталъ бы защищать безотвѣтственность ихъ. Мы понимаемъ побужденія, по которымъ такіе редакторы, какъ г. Аксаковъ, готовы принять на себя отвѣтственность за все печатаемое въ ахъ журналѣ; но когда такіе редакторы дѣлаются авторами, то эти же побужденія заставляютъ ихъ желать для автора той отвѣтственности, противъ которой они прежде возставали. Мы желали бы знать, что сказалъ бы г. Аксаковъ, еслибы за одну изъ передовыхъ статей, помѣщаемыхъ имъ въ "Днѣ", былъ потребованъ къ отвѣту (конечно, при дѣйствіи новыхъ законовъ о печати) не онъ самъ, а редакторъ "Дня?" -- Въ каждомъ почти періодическомъ изданіи главный, отвѣтственный редакторъ раздѣляетъ свои занятія съ частными редакторами или постоянными сотрудниками по разнымъ отдѣламъ изданія. Эти сотрудники нетолько помогаютъ главному редактору, но и заступаютъ, до извѣстной степени, его мѣсто, дѣйствуютъ самостоятельно, независимо отъ него. Статьи, доставляемыя ими, не всегда прочитываются главнымъ редакторомъ, или прочитываются имъ въ корректурѣ, когда уже почти нѣтъ времени (особенно въ ежедневной газетѣ) остановить печатаніе ихъ. Каково же будетъ положеніе такихъ сотрудниковъ, когда за ихъ статьи главному редактору придется просидѣть нѣсколько недѣль, нѣсколько мѣсяцевъ подъ стражей? Одна возможность подобнаго исхода стѣснитъ свободу дѣйствій ихъ, заставитъ ихъ прибѣгать къ полусловамъ, къ намекамъ, останавливаться на срединѣ разсужденія, жертвовать полнотою и убѣдительностью статьи заботамъ о безобидности ея. Для всякаго честнаго писателя, увѣренность въ безнаказанности будетъ стѣсненіемъ болѣе тяжелымъ, нежели опасеніе отвѣтственности передъ судомъ. Наконецъ, кто, какъ не авторъ статьи, можетъ защитить ее передъ судомъ, оправдать тенденцію, доказать благонамѣренность ея? Ему извѣстенъ смыслъ каждой фразы, извѣстна цѣль каждаго аргумента; онъ можетъ объяснить одно выраженіе другимъ, одну статью -- ссылкою на другія, возстановить взаимную связь мыслей, нарушенную обвиненіемъ; онъ можетъ убѣдить судей, что мнѣніе его понято совершенно превратно, или понятое правильно, не заслуживаетъ того порицанія, съ которымъ отнесся къ нему обвинитель. Защита издателя или редактора не можетъ замѣнить собою защиту автора.-- Намъ остается только сказать нѣсколько словъ объ экономіи силъ, на которую указываетъ г. Н.-- енъ. Чѣмъ меньше кругъ лицъ, могущихъ подлежать отвѣтственности за проступки печати, тѣмъ тяжелѣе, тѣмъ чувствительнѣе упадетъ эта отвѣтственность на каждое изъ нихъ -- и наоборотъ. Положимъ, что извѣстный журналъ подвергнется "продолженіе года шести обвинительнымъ приговорамъ, за статьи Изъ которыхъ одна написана самимъ редакторомъ, остальныя пять -- посторонними сотрудниками. При системѣ гг. Аксакова и Н.-- ена за всѣ шесть статей, слѣдовательно шесть разъ, пострадаетъ одно и то же лицо; при системѣ, предлагаемой нами, пострадаютъ шесть различныхъ лицъ, каждое по одному разу. Если среднею нормою наказанія будутъ два мѣсяца тюремнаго заключенія (что весьма-возможно), то при системѣ гг. Аксакова и Н.-- ена отвѣтственному редактору придется просидѣть въ тюрьмѣ цѣлый годъ, при системѣ, предлагаемой нами, редакторъ и каждый изъ сотрудниковъ просидятъ въ тюрьмѣ только но два мѣсяца. При какой системѣ будетъ большая экономія силъ? Намъ кажется, что вопросъ разрѣшается въ нашу пользу. Годъ тюремнаго заключенія можетъ совершенно разстроить обстоятельства заключеннаго; два мѣсяца заключенія могутъ бить перенесены, сравнительно, съ самой ничтожной потерей. Не говоримъ уже о томъ, съ какими чувствами издатель или редакторъ возвратился бы, послѣ годоваго заключенія, къ своей прежней дѣятельности (еслибы онъ только рѣшился возвратиться къ ней); не говоримъ о томъ, сколько рукописей было бы отвергнуто имъ, сколько статей осталось бы безъ напечатанія. Число издателей у насъ и теперь невелико; при системѣ гг. Аксакова и Н.-- ена, оно могло бы уменьшиться еще на половину.

Все сказанное нами до сихъ поръ относится къ тому случаю, когда авторъ извѣстенъ, когда статья или книга появилась въ печати подъ настоящимъ именемъ его. Но кто долженъ отвѣчать за статью или книгу, неподписанную вовсе, анонимную, или подписанную вымышленнымъ именемъ, псевдонимомъ? Здѣсь слѣдуетъ различать два случая: когда авторъ назоветъ себя самъ во время производства дѣла {Мы говоримъ: "назоветъ себя самъ", потому что объявленіе имени автора, безъ его согласія, редакторомъ или издателемъ, не должно, но нашему мнѣнію, имѣть никакихъ послѣдствій.}, и когда имя его до конца останется неизвѣстнымъ. Въ первомъ случаѣ отвѣтственность, само собою разумѣется, должна упадать на автора; во второмъ случаѣ, возникаетъ вопросъ о литературной анонимности -- тотъ самый вопросъ, который былъ недавно поднятъ въ Пруссіи и о которомъ мы упомянули въ началѣ этой статьи. Въ иностранныхъ государствахъ вопросъ этотъ разрѣшается различно: во Франціи литературная анонимность немыслима, по крайней мѣрѣ для газетъ, потому что всякая газетная статья, за силою такъ называемаго закона Tinguy (съ 1850 г.), должна быть подписана авторомъ; въ Пруссіи редакторы, издатели и типографы обязаны называть передъ судомъ автора статьи или книги, противъ которой начато преслѣдованіе {Прусская палата депутатовъ приняла законъ, которымъ отмѣнялось это обязательство, но законъ, принятый ею, былъ отвергнутъ верхней палатой.}, въ Австріи -- пеобязаны. Неудобства системы, принятой во Франціи, очевидны. Она уменьшаетъ значеніе газетъ, даетъ журнальнымъ преніямъ характеръ личностей и перебранокъ, и притомъ не достигаетъ своей цѣли, потому что вмѣсто автора, желающаго скрыть свое имя, всегда можетъ подписаться редакторъ или другой сотрудникъ журнала. Примѣръ такой хитрости нѣсколько разъ былъ подаваемъ свыше; извѣстно, что подъ именемъ Бонифаса въ "Constilutionell" и подъ другими именами въ другихъ офиціозныхъ журналахъ часто появлялись статьи, исходившія изъ императорскаго кабинета и, можетъ быть, даже отъ самого императора. Недостатки прусской системы еще чувствительнѣе и важнѣе. Какъ и французская система, она не достигаетъ евдей цѣли. Редакторъ или издатель всегда можетъ обойти предписаніе закона; онъ можетъ сказать, что статья написана имъ самимъ, можетъ назвать авторомъ ея умершее или подставное лицо. Если даже и предположить, что онъ не прибѣгнетъ къ этимъ средствамъ, если онъ ограничится простымъ запирательствомъ, простымъ отказомъ объявить имя автора, то какъ принудить его къ отвѣту? Посадить его въ тюрьму и держать тамъ до тѣхъ поръ, пока онъ не исполнитъ требуемаго {Такъ и было сдѣлано въ Пруссіи въ этомъ году съ Гагеномъ, редакторомъ "Insterburger Zeitung". Черезъ нѣсколько времени его выпустили, не добившись отвѣта; и въ числѣ мотивовъ къ его освобожденію судъ привелъ то обстоятельство, что до ареста Гагена денежныя дѣла его были въ самомъ плачевномъ положеніи, а теперь добровольныя приношенія въ его пользу поправили и постоянно поправляютъ ихъ въ такой степени, что болѣе продолжительное содержаніе въ тюрьмѣ обратилось бы ему не во вредъ, а въ прибыль. По рѣшенію высшей инстанціи, Гагенъ опять заключенъ подъ стражу.}? Но продолжительное заключеніе было бы слишкомъ несправедливо, а кратковременное не устрашитъ редактора, сколько нибудь дорожащаго добрымъ именемъ своимъ. Incognito автора можетъ быть вызвано самыми важными, самыми уважительными причинами. Онъ можетъ скрывать свое имя не изъ страха наказанія, а для избѣжанія такихъ послѣдствій, которыя могли бы причинить ему невознаградимый вредъ, и е портить всю его жизнь. Таково, напримѣръ, положеніе автора, раскрывающаго недостатки общественной среды, отъ которой онъ вполнѣ зависитъ, изобличающаго злоупотребленія могущественной, замкнутой корпораціи -- въ особенности если онъ самъ принадлежитъ къ числу ея членовъ. Во всѣхъ подобныхъ случаяхъ интересъ правительства знать имя автора ничтоженъ въ сравненіи съ интересомъ автора скрыть свое имя. Для правительства, какъ мы уже говорили, важно только то, чтобы кто нибудь отвѣчалъ за каждое слово, появляющееся въ печати; къ чему же разыскивать имя автора, когда редакторъ или издатель, напечатавъ неподписанную статью или книгу, этимъ самымъ принялъ на себя отвѣтственность за нее? Анонимность, нераскрытая и впослѣдствіи времени, при судебномъ производствѣ дѣла, предполагаетъ соглашеніе между издателемъ (или редакторомъ) и авторомъ -- соглашеніе, по которому первый подчинился всѣмъ послѣдствіямъ, обыкновенно упадающимъ на послѣдняго. Раскрытіе апонима противъ воли автора представляется намъ до такой степени опаснымъ и вреднымъ, что даже въ томъ Случаѣ, когда издатель (или редакторъ) объявилъ бы имя автора, но послѣдній не подтвердилъ бы добровольно этого объявленія, оно должно было бы, по нашему мнѣнію, быть оставлено безъ всякаго вниманія, и отвѣтственность тѣмъ неменѣе должна била бы упасть на издателя (или редактора). Издатели и редакторы не выѣли бы такимъ образомъ никакого повода раскрывать анонимъ автора, Въ прусской палатѣ депутатовъ законъ, требующій раскрытія анонима, былъ защищаемъ, между прочимъ, слѣдующими доводами: на оcнованіи общаго закона, всякій обязанъ открывать извѣстныхъ ему виновниковъ и сообщниковъ преступленія; авторъ статьи преслѣдуемой передъ судомъ, есть сообщникъ преступленія; слѣдовательно, редакторъ или издатель, которому всегда должно быть извѣстно имя автора, долженъ объявить его по первому требованію суда. Въ этой аргументаціи есть одна очень важная ошибка -- ошибка, проистекающая отъ примѣненія къ проступкамъ печати общихъ понятій о преступленіи. Въ глазахъ редактора или издателя преслѣдуемая статья, въ большей части случаевъ, не есть преступленіе, и авторъ ея не есть преступникъ. Понятіе о преступленіи, въ дѣлахъ о проступкахъ печати, установляется, если можно такъ выразиться, только судебнымъ приговоромъ; во время производства дѣла, нѣтъ, собственно говоря, даже подозрѣваемыхъ въ преступленіи, потому-что нѣтъ еще самого преступленія. Но если даже и признать приведенные выше доводы вѣрными теоретически, то за практикѣ они не могутъ и не должны имѣть никакого значенія; мы уже старались доказать, что въ дѣлахъ о проступкахъ печати задача правительства состоитъ вовсе не въ томъ, чтобы открыть и наказать всѣхъ участниковъ преступленіи, а въ томъ, чтобы подвергнуть отвѣтственности одного изъ нихъ, для предупрежденія подобныхъ проступковъ на будущее время.

Наряду съ анонимными статьями должны быть поставлены статьи, подписанныя умершими или безвѣстно отсутствующими авторами (то-есть небывшими уже въ живыхъ или отсутствовавшими уже въ моментъ напечатанія статьи). Не имѣя возможности обратить отвѣтственность на автора, правительство я здѣсь должно обратить ее на издателя или редактора, который, печатая подобную статью, зналъ, какимъ послѣдствіямъ она можетъ его подвергнуть. Наконецъ, если на книгѣ не выставлено ни имя издателя, ни имя автора, о если ни тотъ, ни другой не назоветъ себя во время производства дѣла, то отвѣтственностъ, какъ предполагаетъ и г. Аксаковъ, должна быть обращена на типографа, который, печатая книгу безъ означенія имени издателя и автора, тѣмъ самымъ принялъ на себя всю отвѣтственность за нее.

Итакъ мы пришли къ слѣдующимъ выводамъ:

1) Если статья или книга подписана настоящимъ именемъ автора, или авторъ самъ добровольно назоветъ себя во время производства дѣла, то отвѣчать передъ судомъ за статью или книгу долженъ одинъ только авторъ.

2) Если статья или книга подписана умершимъ или безвѣстно отсутствующимъ авторомъ, то отвѣтственность обращается на редактора или издателя.

3) Если статьи или книга не подписана вовсе или подписана вымышленнымъ именемъ (псевдонимомъ), и авторъ не назоветъ себя самъ добровольно, во время производства дѣла; то отвѣтственность равномѣрно обращается на редактора или издателя и судъ не входитъ ни въ какія разысканія объ имени автора, не принимаетъ даже показаній о томъ редактора или издателя.

4) Если на книгѣ не выставлено ни имя издателя, ни имя автора, и ни тотъ, ни другой не назоветъ себя во время производства дѣла, то отвѣтственность обращается на типографа, безъ всякихъ разысканій объ имени издателя и автора.

Взаключеніе замѣтимъ, что система, защищаемая нами, была введена въ Пруссіи конституціею, октроированною королемъ 5-го декабря 1848 г., но отмѣнена конституціею 31-го января 1850 г., нынѣ дѣйствующею въ Пруссіи. Въ статьѣ 26-й конституціи 1848 г. было сказано слѣдующее: "Ist der Verfasser einer Schrift bekannt und im Bereiche der richterlichen Gewalt des Staates, so dürfen Verleger, Drucker und Vertheilcr, wenn deren Mitschuld nicht durch andere Thatsachen begründet wird, nicht verfolgt werden" (если авторъ сочиненія извѣстепъ и находится въ предѣлахъ вѣдомства судебной власти государства, то издатели, типографы и распространители сочиненія не подлежатъ никакому преслѣдованію, развѣ если соучастіе ихъ въ преступленіи основано на какихъ нибудь другихъ данныхъ). Въ статьѣ не договорено, какъ поступать, если авторъ неизвѣстенъ; но смыслъ статьи очевидно, не допускаетъ насильственнаго раскрытія анонима. Порядокъ, теперь существующій по этому предмету въ Пруссіи -- произведеніе мантейфельской эпохи.

К. АРСЕНЬЕВЪ.

"Отечественныя Записки", No 2, 1863