Арсеньев Константин Константинович - Louis XV et Lois XII, par J. Michelet

Louis XV et Lois XII, par J. Michelet. 1 vol. Paris, Chamerot 1867. 864 его. Ц. 5 1/2 фр.

Послѣднія пятнадцать лѣтъ царствованія Людовика XV (1759--1774 г.) наполнены преимущественно корыстолюбивыми интригами министра, преданнаго Австріи, и жалкимъ разслабленіемъ короля, преданнаго своимъ метрессамъ.-- Дѣйствуя въ видахъ Австріи, министръ Шуазель втягивалъ Францію во всевозможныя неудачныя войны съ Пруссіей и съ Англіей, и велъ страну прямо къ банкротству. Уже въ 1760 г., правительство прекращаетъ на долгіе сроки платежи; уже въ то время, въ Версали живутъ въ долгъ, не платя придворнымъ. А когда король хочетъ обложить города новымъ косвеннымъ налогомъ, то парламенты смѣютъ ему перечить и пророчатъ ту борьбу, которая разъиграется не за долго до революціи. Хитрый министръ ищетъ себѣ поддержки въ мощныхъ талантахъ Вольтера и его друзей, а когда дѣла идутъ уже очень плохо и общее вниманіе сосредоточивается на министрѣ, то онъ же отвлекаетъ это вниманіе заказными комедіями, въ которыхъ велитъ осмѣивать всѣхъ философовъ и литераторовъ. Та эпоха была преисполнена крайнихъ противорѣчій. Никогда противоположность между фактами и идеями, между дѣлами и мыслью -- не была такъ велика, какъ въ тѣ годы правленія Людовика XV: рядомъ съ дворомъ Версаля стоялъ кругъ энциклопедистовъ; ханжество и іезуитизмъ уживались рядомъ съ нескромностью Вольтера и смѣлостью Дидро; нищета и голодъ въ дѣйствительности -- не мѣшали въ области мысли гуманнымъ проповѣдямъ физіократовъ; самый грубый развратъ шелъ рядомъ съ самой нѣжной чувствительностью твореній Руссо. Болѣе того, все это находило себѣ мѣсто въ стѣнахъ того же самого Версаля; въ будуарѣ метрессы раздавался голосъ физіократа Кене; Помпадуръ не разъ помогала Дидро въ трудныхъ обстоятельствахъ борьбы съ клерикализмомъ; а Мишле склоненъ -- видѣть вліяніе Новой Элоизы Руссо даже на Людовикѣ XV, въ выборѣ имъ привязанностей (стр. 75), въ чемъ однако трудно согласиться съ историкомъ.

Но дѣйствительное вліяніе необыкновеннаго литературнаго движенія, открывающагося начиная со второй половины XVIII-го вѣка, Должно было сказаться позже; теперь же вся Франція еще прозябала у ногъ Версаля, а въ Версалѣ царила мрачная придворная интрига. Шуазелю надо было сохранить свое вліяніе на короля во что бы то ни стало; у него была бездна враговъ, какъ и у всякаго временщика, котораго хотятъ смѣнить другіе кандидаты на его роль. Природа избавила Шуазеля отъ самаго сильнаго непріятеля -- смертью наслѣдника престола, -- дофина; но жена дофина сохраняла на короля огромное вліяніе, приписывавшееся разнымъ причинамъ; скоро Шуазель избавился и отъ нея, хоть и раздавалась молва объ отравѣ. Сосредоточивъ на себѣ одномъ все вліяніе на короля, Шуазель снова весь отдается интересамъ Австріи, и снова готовъ ввергнуть Францію въ ненужныя войны; но его планы остановлены торжествомъ другой партіи, другой интриги. Во главѣ ея стоятъ герцогъ Ришелье и д'Эгильонъ. Враги Шуазеля, они боялись, что "австріецъ" уговоритъ короля на старости жениться ни какой нибудь австрійкѣ, и чрезъ то навсегда сохранитъ свое вліяніе; оно будетъ не менѣе и въ томъ случаѣ, если король умретъ, потому что молодой дофинъ (Людовикъ XVI) уже женатъ на австрійкѣ. А король могъ легко умереть при томъ родѣ жизни, которому онъ отдался вслѣдъ за смертью отравленной невѣстки. Полоумный старикъ бросился въ ненасытное сладострастіе; въ Парижѣ говорили о женщинахъ, изнасилованныхъ при помощи эротическихъ зелій; разсказывали о четырехъ монахиняхъ, обреченныхъ въ жертву старому грѣшнику. Ришелье рѣшился своротить короля съ такого быстраго пути къ смерти и показалъ ему женщину, въ которую старикъ влюбился, какъ въ новизну, поразившую его разнообразіемъ: женщина эта, которая должна была нанести ударъ Шуазелю, была мадамъ Дюбарри. Ея портретъ, ея знакомство, поводъ къ нему и вся интрига, призвавшая красивую куртизанку къ такой государственной ролѣ -- составляютъ одну изъ лучшихъ главъ у Мишле (Chap. XI. стр. 169 и сл.).

До чего страсть -- властвовать, могла ослѣплять временщика, до чего имъ двигалъ только узкій эгоистическій разсчетъ, а не преданность своему господину, вполнѣ высказывается въ средствахъ, которыми Шуазель искалъ удержать свою власть: они заключались въ устрашеніи Людовика XV-го возможностью самыхъ тяжелыхъ обличеній. Шуазель подсовывалъ королю для подписи бумаги, гдѣ король -- конечно не подозрѣвая того, потому что никогда не читалъ бумагъ,-- удостовѣрялъ собственноручно, что д'Эгильонъ и Калонь составляли, по его личному повелѣнію, фальшивые документы для осужденія смѣлаго оратора и публициста, бретонскаго генеральнаго прокурора Лашалотэ. Точно также Шуазель сознательно вмѣшивалъ короля въ самыя гнусныя спекуляціи по ажіотажу на вздорожавшій хлѣбъ, и король долженъ былъ выслушивать отъ Руанскаго парламента ироническія инсинуаціи: "Боже избави, государь, чтобъ мы подумали о васъ, о вашей причастности"....

Людовикъ XV-ый умеръ въ самомъ жалкомъ положеніи, брошенный всѣми; Дюбарри оставила заранѣе Версаль для того, чтобъ только разъ еще явиться на общественную арену -- на эшафотъ во время террора. Общество и народъ провожали въ гробъ короля, когда-то названнаго "возлюбленнымъ", радостью и проклятіями" {Картиною кончины Людовика XV-го открывается художественный разсказъ о революціи Карлейля.}. Французскій престолъ занялъ послѣдній король, Людовикъ XVI, женатый на австрійской принцессѣ. Бракъ этотъ тоже былъ дѣломъ Шуазеля, и столь насильственнымъ, что весьма легко могъ стать несчастнымъ. Принцъ былъ тогда юношею болѣзненнымъ и безстрастнымъ; принцесса была совершенная дѣвочка; на эту дѣвочку возлагались всѣ надежды австрійской интриги: дѣвочка должна была расшевелить неподвижнаго юношу и воспламенить въ немъ горячую привязанность къ себѣ: тогда она могла ба повелѣвать чрезъ него всею Франціей, тогда вся Франція была бы къ услугамъ австрійской политики. Недавно изданная {Арнетомъ (Arneth), вѣнскимъ архиваріусомъ, единственно подлинная переписка, а не подложныя письма, публикуемыя де Гунольстейномъ и Фелье-де-Конмемъ, что однако не мѣшаетъ такимъ публицистамъ, какъ г. де-Мазадъ, составлять свои очерки только по ложнымъ документамъ. Объ этомъ мы будемъ имѣть случай говорить подробно.} переписка Маріи Антуанетта съ ея матерью, Маріей Терезіей, въ первый разъ раскрываетъ всю роль и гибельное вліяніе матери на несчастную судьбу дочери, созданной для забавъ и нарядовъ, но мать хочетъ передѣлать ее и заставляетъ стать политическою интриганкою. Оторванную отъ всѣхъ французскихъ интересовъ, преданную только закоснѣлой въ іезуитизмѣ австрійской политикѣ,-- мать поневолѣ заставляетъ ее враждебно относиться къ духу времени и новой ея страныФранціи; оттого-то она и должна была нажить столько враговъ, вооружить противъ себя всѣхъ сознавшихъ необходимость движенія, и окружить себя только представителями старой, отживавшей системы -- феодальнымъ дворянствомъ, версальскимъ дворомъ. Но и въ этомъ отношеніи, Марія Антуанетта была несчастнѣе всей своей партіи: только она одна осталась въ послѣдствіи вѣрна принятымъ ею догматамъ; вся ея партія, изъ-за которой она боролась съ духомъ времени, измѣнила ей и оставила ее: французское дворянство отказалось отъ своего понятія о чести, когда слѣдовало защищать короля и королеву: въ ночь на 10-е августа 1792 года въ Тюльерд было слишкомъ мало его представителей, слишкомъ мало оказалось личностей, подобныхъ принцессѣ Ламбаль, поплатившейся за свою геройскую честность, за открытое признаніе въ преданности королевѣ -- своей красивой головой.

На всей дальнѣйшей исторіи послѣднихъ часовъ монархіи отражается характеръ и вліяніе Маріи Антуанетты, выработавшейся подъ австрійской ферулой своей матери и ея ловкихъ клевретовъ. Нерѣшительный характеръ Людовика XVI-го, не проникнутаго вполнѣ австрійскими воззрѣніями,-- все болѣе и болѣе будетъ уступать любимой женѣ, и только иногда будетъ прорываться какой-то намекъ на самостоятельность. Отъ того-то въ его политической дѣятельности будутъ нерѣшительность и противорѣчія, иногда упорство поставить на своемъ, иногда полнѣйшее равнодушіе и слабая уступчивость. Такая обстановка, такія личности были слишкомъ недостаточны для того времени. Людовикъ XV-й оставилъ страшное наслѣдство своему внуку: разсоренную страну, обнищавшій народъ, поднимавшееся третье сословіе, крамольное дворянство, расшатанную общимъ презрѣніемъ монархію".

Среди общаго хаоса, на краю пропасти, до которой быстро дошла феодальная монархія, является одинъ человѣкъ, искренне готовый и, повидимому, могущій спасти монархію. Бывшій семинаристъ, скромный философъ, молодой Тюрго поражалъ чинныхъ академиковъ простотою и вмѣстѣ съ тѣмъ новизною своихъ воззрѣній на исторію человѣчества, на теорію прогресса. Принадлежа къ школѣ экономистовъ, физіократовъ, Тюрго умѣлъ сохранять свою независимость отъ всякаго сектаторства. "Экономистическая школа -- говоритъ Мишле -- была истиннымъ спасеніемъ для Франціи. Она обратилась съ мощнымъ призывомъ къ землѣ, къ свободѣ продавать произведенія земли. Она ускорила великое движеніе, которое отдавало эту землю (по низкой цѣнѣ) въ rfc руки, которыя обработывали ее. Преувеличенія этой школы, ея чрезмѣрность были очень полезны. Никакая другая теорія не соотвѣтствовала бы потребностямъ минуты, нуждамъ той Франціи, въ то время еще земледѣльческой, гдѣ фабричность была весьма второстепенною, и гдѣ во что бы то ни стало надо было увеличить воздѣлываніе единственнаго пропитанія тогдашняго народонаселенія".

Назначенный интендантомъ самой бѣдной провинціи, Тюрго преобразилъ маленькую страну въ 13 лѣтъ своего управленія, ввелъ кадастръ, равное распредѣленіе податей, преобразованіе милиціи, устройство школъ; -- современные ему путешественники съ удивленіемъ и уваженіемъ указываютъ на гуманную дѣятельность ученаго интенданта. Не съ меньшимъ удивленіемъ относились къ Тюрго придворные интриганы, видя, что Тюрго; не только не добивается, а напротивъ, не хочетъ оставить своей бѣдной провинціи, въ противоположность всѣмъ другимъ интендантамъ, которые вѣчно стремились къ перемѣщенію изъ бѣдной и маленькой провинціи въ большую и богатую. Такое отсутствіе честолюбія въ Тюрго представляло его при дворѣ человѣкомъ неопаснымъ, который не станетъ мѣшать другимъ и только будетъ работать за этихъ другихъ. Назначенный министромъ, Тюрго, послѣ перваго свиданія съ королемъ, написалъ ему письмо, въ которомъ выражалъ свое отношеніе и свое довѣріе къ нему, какъ къ честному человѣку, а не какъ къ королю, обѣщалъ на всегда сохранить преданность и усердіе, и ставилъ условіемъ для успѣха -- прекращеніе раззорительныхъ для Франціи займовъ, соблюденіе строгой экономіи) развитіе внутренней жизни страны.

Въ 18 мѣсяцевъ своего министерства, Тюрго дотрогивается до большей части язвъ стараго порядка и ищетъ искорененія ихъ. Идя въ село, онъ уничтожаетъ самый страшный въ старой Франціи, кровавый налогъ -- натуральной дорожной повинности, раззорявшей въ конецъ крестьянъ, заставлявшей ихъ бросать жилища и спасаться отъ розысковъ; останавливаясь на городскомъ населеніи, онъ освобождаетъ работника отъ гнета патрона уничтоженіемъ цеховъ и корпорацій; работая въ министерствѣ, онъ сознаетъ неудобство всепоглощающей административной бюрократіи, и ищетъ противовѣса ей въ общественной иниціативѣ. Отсюда цѣлый планъ представительныхъ собраній, начиная отъ села, проходя чрезъ городъ, чрезъ провинцію и выходя къ послѣднему вѣнцу ихъ -- къ общему представительству цѣлаго государства, цѣлой націи; это верховное собраніе названо "Главнымъ королевскимъ муниципалитетомъ". Но для того, чтобъ страна или нація могла представить дѣльныхъ и добросовѣстныхъ представителей ея интересовъ, она должна быть выведена изъ невѣжества, ей должно быть дано образованіе, котораго не было, или блѣдную тѣнь котораго іезуиты сводили на изувѣрство. И Тюрго предлагаетъ Людовику XVI-му цѣлый систематическій планъ народнаго просвѣщенія подъ руководствомъ особаго совѣта "Ваше величество -- обѣщаетъ онъ -- чрезъ десять лѣтъ не узнаетъ своей націи; вмѣсто бездѣльничества и невѣжества, ваше величество встрѣтитъ честныхъ людей и дѣльныхъ гражданъ, готовыхъ усердно служить ему." Но въ эти десять лѣтъ, вся Франція могла умереть съ голоду: въ одной мѣстности полное отсутствіе хлѣба, въ другой, -- хлѣбъ гніетъ за отсутствіемъ сбыта. ТюргсУ сбиваетъ заставы, сноситъ таможни, объявляетъ свободу торговли. На этой послѣдней мѣрѣ и ждали Тюрго его многочисленные враги. Уже давно въ Версали громко роптали на него: ему мало было вторгаться въ дѣла фабрикантовъ и лавочниковъ, онъ неумолимо тѣ; снятъ самое дворянство, посягаетъ на самый дворъ, на аристократію; онъ уничтожилъ громадныя пенсіи, онъ отказалъ въ платежахъ по смутившимъ его контрактамъ, вздумалъ облагать унизительной податью принцевъ и герцоговъ.-- Врагъ привилегированнаго парламента, онъ соединялъ противъ себя дворянство и духовенство, торговцевъ и лавочниковъ,-- оставалось вооружить еще народъ! и это было сдѣлано весьма успѣшно: народъ увѣрили, что не смотря на новый подорожный налогъ, онъ все-таки долженъ будетъ отправлять натуральную повинность, что его деньги возьметъ себѣ министръ, который заставляетъ его голодать, продавая хлѣбъ за-границу. "Заговоръ голода", pacte de famine, произвелъ смуты и бунты; противъ Тюрго раздалось обычное обвиненіе въ покушеніи на собственность; придворная интрига, оскорбленная отказомъ Тюрго уплатить одному фавориту цѣлые полмилліона -- добила министра окончательно, и онъ палъ.

"Вольтеръ плакалъ. И -- что поразительно,-- Марія-Терезія и Фридрихъ сознавали потерю, нанесенную Франціи. Королевѣ стыдно, и она хочетъ заставить мать вѣрить, что она не причастна событію" (Мишле). Дѣйствительно, потеря была громадна; Тюрго представлялся единственнымъ человѣкомъ, который, можетъ быть, спасъ бы монархію и вывелъ бы Францію на свѣтлую дорогу. Людовикъ XVI не нашелъ въ себѣ силы противостоять коварной обстановкѣ. Съ паденіемъ Тюрго рушатся здравыя надежды на мирный выходъ изъ затрудненій; барщина, дорожная натуральная повинность снова возвращается подъ скромнымъ именемъ "прежняго способа исправленія дорогъ"; а съ барщиной возвращаются всѣ другія злоупотребленія. Старый порядокъ быстро шелъ къ катастрофѣ. Печальный скандальный "процессъ Ожерелья" долженъ былъ окончательно озлобить королеву противъ націи, высказавшей Антуанеттѣ слишкомъ незаслуженное презрѣніе. Король-мужъ былъ поставленъ еще въ болѣе противорѣчивое положеніе: любя горячо жену, онъ не могъ оставаться равнодушнымъ къ непристойнымъ демонстраціямъ парижскаго общества и народа противъ королевы; будучи королемъ, онъ не могъ забыть своего оффиціальнаго положенія и вполнѣ пренебречь интересами націи! Король сознавалъ тяжесть своего положенія, и не разъ приходилъ въ смущеніе; задумчивый, удрученный, стоя на могилѣ своего министра Верженя (1787), онъ произнесъ трагическое желаніе: "О, еслибъ небу было угодно, чтобъ я уже могъ покоиться рядомъ съ вами" (Мишле).-- Послѣ Тюрго, ни одинъ изъ министровъ, столь быстро смѣнявшихся, не могъ уже предложить монархіи новаго спасительнаго исхода. Неккеръ прибѣгаетъ къ провинціальнымъ собраніямъ, на подобіе "Тюрго. Грозный дефицитъ ростетъ, и въ глазахъ народа сама королева олицетворяетъ его,-- онъ зоветъ ее: "Madame Déficit". Креатура Полиньяковъ, Калонь съ наглостью провозглашаетъ этотъ громадный дефицитъ; въ три года мира произведено займовъ на пятьсотъ милліоновъ. Банкротство представляется естественнымъ заключеніемъ. Привилегированные парламенты становятся противъ роялизма и вызываютъ народное сочувствіе; въ парижскомъ парламентѣ, въ отвѣтъ на предложеніе утвердить новые налоги, раздается требованіе учредить генеральные-штати, "которые только одни могутъ рѣшать дѣла націи". Дворъ отвѣчаетъ арестами и ссылкою парламента. Тогда на сцену является новый актеръ, до сихъ поръ не участвовавшій въ драмѣ -- провинція; провинціальные парламенты въ свою очередь протестуютъ противъ насилія; провинціи требуютъ генеральныхъ-штатовъ, вступаютъ съ центральною администраціею, съ интендантами, въ открытую борьбу; обращаются помимо интендантовъ прямо къ королю; несутъ къ подножію трона напоминанія о своихъ исконныхъ правахъ управляться самимъ по своимъ законамъ и обычаямъ {"Старая" Франція, по своему составу находилась въ положенія, дозволявшемъ ей такія требованія: она составилась и расширилась посредствомъ присоединенія разныхъ провинцій, съ которыми короли вступали въ формальный договоръ, ограждавшій по большей части ихъ мѣстныя вольности.}. Революція начинается въ Бретани; въ городѣ Реннѣ требуютъ "вольностей бретонскаго народа"; въ провинціи Дофинё, въ городѣ Греноблѣ, провозглашая автономію провинціи, требуютъ "правъ свободы для всей Франціи".-- Зловѣщее для монархіи движеніе провинцій теряетъ, къ общей радости, свой революціонный характеръ, когда по всей Франціи разносится королевское созваніе генеральныхъ-штатовъ, на 5-е мая 1789 года.

Таково содержаніе того смутнаго періода, который долженъ былъ изобразить Мишле въ послѣднемъ томѣ своей исторіи Франціи. Далѣе идетъ уже революція, составляющая предметъ особаго, гораздо ранѣе написаннаго тѣмъ же авторомъ сочиненія въ семи большихъ томахъ (1847--1856).

Въ предисловіи къ нынѣ вышедшему тому, Мишле обѣщаетъ представить намъ въ послѣдствіи собственную критику своего творенія (Исторія Франціи), начатаго имъ 35 лѣтъ тому назадъ: "Мнѣ пристало быть моимъ судьею. Я попытаюсь, если еще буду жить, въ особомъ трудѣ оцѣнить это произведеніе въ томъ, что въ немъ есть хорошаго, неполнаго, худого. Я слишкомъ хорошо знаю его недостатки".

Но пока историкъ исполнитъ свое обѣщаніе, мы позволимъ себѣ сказать о немъ два слова. Если смотрѣть на послѣднее сочиненіе Мишле, какъ на строгое, точное историческое изслѣдованіе указаннаго періода, то оно далеко не вполнѣ удовлетворительно. Человѣку, знающему исторію того времени, оно представляетъ слишкомъ мало новаго (почти ничего новаго, кромѣ личнаго отношенія автора къ предмету); читателю, незнакомому съ эпохой, оно не даетъ полнаго понятія. Способъ писанія Мишле вызывалъ не разъ противорѣчивыя сужденія въ литературѣ: одни считали его вполнѣ поэтомъ, другіе видѣли въ немъ художественнаго и точнаго воспроизводителя былаго. Тэнъ, въ своей критикѣ Карлейля {H. Taine, L'idéalisme anglais. Thomas Carlyle. Небольшая книжка изъ Biblioteque de la philosophie contemporaine, издаваемою Germes-Rullière'омъ.}, сравнилъ двухъ историковъ, назвавъ Карлейля англійскимъ Мишле. Названіе не совсѣмъ вѣрное: Мишле, можетъ быть, гораздо либеральнѣе, гораздо свободнѣе отъ нѣкоторыхъ причудъ Карлейля, но за то Карлейль гораздо точнѣе и основательнѣе въ своихъ историческихъ трудахъ. Читая Карлейля "Французскую революцію" напримѣръ, мы видимъ поразительно живыя картины; предъ вами проходятъ типы, рисуются страсти, и вы понимаете, зная хоть немного голые факты эпохи, что именно такъ должно было происходить, что изображеніе вѣрно. Читая Мишле, вы чувствуете въ немъ не болѣе, какъ личное воззрѣніе, какъ совершенно субъективное, одностороннее отношеніе автора къ предмету. Карлейль уходитъ, переносится въ описываемую эпоху; Мишле переноситъ эпоху въ свое собственное время. Карлейль старается допросить свои дѣйствующія лица -- зачѣмъ и почему они такъ дѣйствовали; Мишле хочетъ быть психологомъ и тоже изображаетъ не индивидуальныя побужденія дѣйствующихъ лицъ; но историческая психологія должна имѣть также своя законы, основываться на опредѣленныхъ фактахъ и данныхъ, а не на совершенно субъективныхъ чувствованіяхъ современнаго художника къ отжившимъ эпохамъ. Субъективная поэтизація ведетъ Мишле къ полному отсутствію критическаго элемента, столь существенно важнаго въ историческихъ трудахъ. Увлекшись сценическимъ интересомъ, сценическою обстановкою, Мишле долго остановится на одномъ предметѣ и совершенно опуститъ другой, не менѣе и часто гораздо болѣе важный. Остановившись предъ однимъ поразившимъ его положеніемъ, ухватившись за одну попавшуюся ему нить, онъ будетъ вести весь разсказъ всѣхъ событій только сообразно съ этимъ однимъ положеніемъ, и такъ сказать наматывая одну эту нить. И, страннымъ образомъ, это не мѣшаетъ часто разметанности въ изложеніи, разсѣянности и противорѣчіямъ.

Въ послѣднемъ томѣ Мишле преслѣдуетъ во всей революціоивой драмѣ одно явленіе, принимаемое имъ за причину всѣхъ компликацій и событій, это -- "семейный заговоръ" -- "la conspiration'de famille".-- Его натолкнуло на то -- чтеніе указанной выше переписки Маріи Антуанетты съ ея матерью. Этотъ заговоръ фамильный т. е. австрійскій, безъ сомнѣнія имѣлъ большое вліяніе на личную судьбу династіи, но вліяніе его далеко не такъ, многосторонне, и причины паденія феодальной монархіи лежали гораздо глубже. Къ этому заговору Мишле готовъ приплести и Россію, и здѣсь онъ доходитъ, скажемъ, до смѣшного, не смотря на наше уваженіе къ заслуженному таланту. "Россія, говоритъ онъ, явилась на сцену въ новой формѣ, еще болѣе варварской и болѣе лживой, -- въ маскѣ запада". И затѣмъ, какъ бы въ подтвержденіе того, цѣлыя двѣ страницы наполнены неприличными выходками и непристойными выраженіями о Екатеринѣ II, напоминающими подобное же сужденіе автора о Маріи-Терезіи въ его предъидущемъ томѣ. "Эта Россія явилась глубокимъ животомъ (un ventre profond!), пропастью, пастью, которая широко раскрывалась, обращенная къ западу, спрашивая: что вы дадите мнѣ? Это чудовище питало голодъ ко всему: голодъ къ Турціи, голодъ къ Польшѣ, но еще гораздо болѣе голодъ къ Пруссіи".... "Да и настоящая ли русская была Екатерина II," спрашиваетъ себя Мишле и глубокомысленно отвѣчаетъ: "Да и нѣтъ! У нея не было великодушной искренности, распашки Петра III-го, Павла І-го"... Со вступленіемъ Петра III-го, Пруссія, казалось, спасена. Петръ III былъ великодушный молодой человѣкъ, иногда грубый и рѣзкій, но съ великолѣпнымъ сердцемъ. Фридрихъ, столь твердый, столь серьёзный, столь справедливый въ своихъ сужденіяхъ, столь строгій къ своимъ друзьямъ -- говоритъ это, и я ему вѣрю. Бѣдный Павелъ, котораго исторія тоже оклеветала, былъ человѣкъ съ великимъ сердцемъ. Онъ хотѣлъ загладить прежнее, плакалъ предъ Костюшкой..." Въ другомъ мѣстѣ, Мишле "клянется, что Индостанъ оживетъ", но "конечно, не чрезъ русскихъ, которыхъ узнали (?!) теперь въ эти два года, и которые составляютъ ужасъ міра!... Русскіе, конечно, придутъ въ Индію, но они растаютъ въ ней, исчезнутъ какъ снѣгъ, и гораздо болѣе, чѣмъ англичане, оставятъ по себѣ проклятое воспоминаніе варварства!..." Таковъ критическій пріемъ, таковы сужденія и пророчества Мишле, близкія къ галлюцинаціи.

Въ другомъ мѣстѣ, онъ обвиняетъ Екатерину ІІ-ю за то, что она вздумала будто прикидываться философомъ и водиться съ Вольтеромъ, Дидро и друг. Но Мишле забылъ, что императрица вздумала обратиться къ философамъ тогда, когда "великая Франція", когда ея правительство, іезуиты и парламенты преслѣдовали дѣйствительно варварскими гоненіями тѣхъ философовъ, когда власти "цилизованной" Франціи лишили Дидро не только куска хлѣба и грозили его личной безопасности, но даже воровски отнимали у этого труженика его неотъемлемое состояніе -- его славу, его мысль. Всѣмъ извѣстно, съ какою преступною фальсификаціею, въ какомъ обезображенномъ видѣ выпускалъ издатель "Энциклопедію" Дидро, боясь сожженія и гоненія. Русская императрица поступила съ Дидро въ высшей степени деликатно: она купила у него библіотеку и, заплативъ большія деньги, никогда и не думала перенести ее въ-Петербургъ. Еслибъ Мишле, вмѣсто фантазіи, обращался къ наукѣ, еслибъ онъ хоть заглянулъ въ полное сочиненіе Розенкранца о Дидро, то вспомнилъ бы, что дѣлалъ Дидро въ Петербургѣ; -- изъ его проектовъ о народномъ образованіи, объ университетахъ и о техническихъ ремесленныхъ школахъ, Мишле увидѣлъ бы, какія великія заботы занимали Екатерину,-- и можетъ быть, не посмѣлъ бы смѣяться предъ лицемъ генія Дидро, который понималъ и открыто сознавалъ великую будущность Россіи, съ ея естественнымъ богатствомъ, съ ея самостоятельнымъ вкладомъ новыхъ элементовъ въ европейскую цивилизацію. Одно восклицаніе Вольтера, вызванное поведеніемъ Екатерины, уничтожаетъ всѣ возгласы Мишле: C'est du Nord aujourd'hui que nous vient la lumière! Къ сожалѣнію, Мишле принадлежитъ къ тѣмъ французамъ, которымъ и до сихъ поръ грезятся казаки, наполняющіе Европу своимъ "варварствомъ" и топящіе въ крови "великую европейскую цивилизацію".

Кончая, мы должны сказать, что даже художественная сторона весьма страдаетъ въ послѣднихъ томахъ Мишле; портреты, которые онъ Таи, искусно набрасываетъ, получаютъ здѣсь какой-то отталкивающій оттѣнокъ отъ излишества, отъ крайности въ выраженіяхъ, мы могли бы сказать безъ преувеличенія -- отъ грубости его опредѣленій и сравненій. Разсказывая о привязанности Людовика XVI-го къ женѣ, Мишле восклицаетъ: "Какая метресса имѣла когда либо подобное дѣйствіе на человѣка? Помпадуръ стала собакою Людовика XV-го, сохраняла его (возлѣ себя) только силою низости. Людовикъ XVI-й, напротивъ, дрожащій рабъ королевы, слѣдящій за ея взоромъ, боящійся ея высокомѣрнаго слова! Все, что разсказывали въ средніе вѣка о черной магіи, о дьявольскихъ навожденіяхъ, въ которыхъ, сохраняя внѣшность, теряли душу,-- всѣ эти исторіи слишкомъ вѣрны: мы ихъ находимъ здѣсь!" Кромѣ того, все изложеніе Мишле крайне неполное и произвольное. Читатель встрѣчаетъ странные очерки Вольтера и Руссо, въ которыхъ попадаются очень вѣрныя сужденія рядомъ съ выводами, ни на чемъ неоснованными. Если же, несмотря на все сказанное, отбросить строгія требованія исторической науки и отнестись къ Мишле, какъ къ художнику, пишущему историческій разсказъ изъ первыхъ годовъ царствованія Людовика XVI и Μ. Антуанетты, то его книга получаетъ интересъ и достойна гораздо большаго вниманія, чѣмъ всякій такъ-называемый историческій романъ. Написанная легко, мѣстами увлекательно, среди поэтизаціи, представляющая сцены изъ дѣйствительной жизни -- она все же переноситъ читателя или читательницу въ ту печальную эпоху и заставляетъ задумываться надъ судьбами Франціи.

"Вѣстникъ Европы", т.IV, 1867