Смирнова-Россет Александра Осиповна - Смерть Пушкина

ЗАПИСКИ А. О. СМИРНОВОЙ

Смерть Пушкина.

"Одинъ изъ парижскихъ журналовъ напечаталъ "Легенды о поэтахъ". Въ нихъ говорится обо всѣхъ великихъ геніяхъ: всѣ они страдали, всѣ испытали несправедливость современниковъ, общества и правительствъ. Нѣкоторые томились въ тюрьмѣ, были оклеветаны или не поняты, другіе умирали въ бѣдности. О Пушкинѣ не упомянуто, а между тѣмъ, нѣтъ ничего поэтичнѣе его жизни и смерти. Меня оскорбляло и возмущало несправедливое отношеніе къ нему общества, поэтому я не говорю о немъ, я молчу съ тѣми, которые его не понимали,-- но образъ его сохранится въ насъ чистымъ и недосягаемымъ для клеветы".

(Письмо А. О. Смирновой къ князю Петру Вяземскому, 1837 г.).

[Прошло больше полувѣка съ тѣхъ поръ, какъ умеръ Пушкинъ. Настало время выяснить всю правду; я, по крайней мѣрѣ, считаю возможнымъ огласить все, что моя мать отмѣтила въ своихъ запискахъ,-- выпускаю лишь имена, которыя она зачеркнула, тѣмъ болѣе, что оба эти имени не представляютъ никакого историческаго интереса; притомъ-же, по обычаю, установившемуся съ незапамятныхъ временъ, женскія имена всегда устраняются, когда идетъ рѣчь о дуэли. Что касается мужчинъ, то ихъ имена связаны съ историческимъ событіемъ; тѣмъ хуже для тѣхъ, которые поступали тогда дурно. Я добавлю даже, что недоброжелательство къ вдовѣ Пушкина (и мертвымъ его не перестали преслѣдовать въ лицѣ жены!) побуждало нѣкоторыхъ защищать противника поэта и клеветниковъ его жены. Противникъ, очевидно, долженъ былъ принять вызовъ; онъ съ легкимъ сердцемъ поставилъ себя въ эту необходимость въ то время, какъ самое родство его съ Пушкиными предписывало ему придерживаться менѣе легкомысленнаго, болѣе осмотрительнаго и честнаго образа дѣйствій. Когда Дантесъ былъ объявленъ женихомъ Catherine Гончаровой, Пушкинъ взялъ назадъ свой первый вызовъ. Въ этихъ первыхъ переговорахъ съ его стороны участвовало двое секундантовъ: сэръ Arthur Magennis, секретарь англійскаго посольства,-- человѣкъ тогда уже весьма солидный, серьезный, спокойный и уважаемый,-- и мой дядя. Клементій Россетъ. Они уладили дѣло съ секундантомъ Дантеса, д'Аршіакомъ, секретаремъ французскаго посольства, безукоризненнымъ джентльменомъ, съ которымъ дядя мой былъ очень друженъ.

Вскорѣ по городу распространилась сплетня, нароставшая, какъ снѣжный комъ; говорили, будто Пушкинъ взялъ обратно вызовъ изъ трусости. Между тѣмъ, онъ, подобно Грибоѣдову и Лермонтову, отличался замѣчательною храбростью, спокойнымъ, холоднымъ мужествомъ, и имѣлъ много дуэлей въ Кишиневѣ.

Въ то время дуэли были очень часты, даже между военными, несмотря на не отмѣненные еще драконовскіе законы Екатерины II и Александра I. Пушкина забрасывали анонимными, русскими и французскими ругательными письмами, упрекали въ трусости. Сэръ Arthur Magennis захворалъ и отказался отъ роли секунданта; онъ сказалъ моему дядѣ, что поэта упорно преслp3;дуютъ, желая навязать ему вызовъ, и что усилія ихъ, по его убѣжденію, не приведутъ ни къ чему. Я нашла записку моего дяди, Клементія Россетъ, въ которой сказано: "Magennis опротивѣла эта травля; онъ, наконецъ, сказалъ мнѣ: "значитъ, они хотятъ довести его до крайности, добиваются его смерти или желаютъ навлечь на него гнѣвъ Царя. Это -- гнусность" (sic.).

Наконецъ, явился циркуляръ, о которомъ говоритъ моя мать; чаша переполнилась. Узнавъ, что его обвиняютъ въ трусости, Пушкинъ написалъ д'Аршіаку (письмо это, наконецъ, оглашено) и сообщилъ имена своихъ секундантовъ. Онъ отвѣтилъ этимъ письмомъ на всѣ клеветы и циркуляръ.

Вотъ записки моей матери, писанныя заграницей].

"Мы страшно потрясены. Третьяго дня мой мужъ вернулся изъ канцеляріи поздно, въ сопровожденіи Николая Киселева. Какъ только они вошли, меня поразили ихъ измѣнившіяся лица. Я знала, что ожидали прибытія курьера, и подумала, не случилось-ли чего съ заболѣвшею Императрицею. Они хотѣли подготовить меня; мужъ сказалъ мнѣ, что Пушкинъ опасно раненъ на дуэли съ Дантесомъ. Однако Николай показался мнѣ такимъ взволнованнымъ и блѣднымъ, а Киселевъ былъ такъ смущенъ, что я догадалась: все уже кончено. Курьера отправили на третій день послѣ катастрофы. Графъ Петръ {Паленъ, посолъ.} получилъ извѣщеніе отъ самого Нессельроде и прочелъ имъ письмо. Киселевъ, кромѣ того, получилъ отъ брата письмо, уже съ нѣкоторыми подробностями. Императрица не забыла обо мнѣ: она поручила Нессельроде предупредить моихъ братьевъ объ отправленіи курьера. Добрая графиня Н. пишетъ мнѣ объ этомъ и обѣщаетъ сообщать другія подробности о дуэли съ каждымъ изъ посольскихъ курьеровъ, нашихъ и французскихъ. Она говоритъ, что знаетъ, какъ глубоко мы будемъ огорчены. Мнѣ жаль Nathalie, ея положеніе должно быть ужаснымъ: бѣдняжку преслѣдовали клеветой два года, я притомъ-же она совсѣмъ не понимала своего мужа.

Ни одна изъ разряженныхъ подругъ, мнѣніемъ которыхъ она такъ дорожила въ своемъ наивномъ, не лишенномъ провинціализма тщеславіи, не могла дать ей хорошаго совѣта. Она не довѣряла друзьямъ своего мужа; ее возстановляли противъ нихъ, даже противъ г-жи Хитрово, увѣряя, будто Пушкинъ былъ влюбленъ въ нее, хотя она приходилась почти ровесницей его тещѣ! Ея милыя подруги разносили всѣ сплетни о ней и даже постоянно чернили ее, въ особенности XX и XXX, завидовавшія ея красотѣ. XX дѣлала это потому, что была влюблена въ Дантеса, XXX -- потому, что всѣ восхищались стройностью Nathalie, потому что у нея нѣтъ ни такого стана, ни такихъ плечъ. Обѣ онѣ красивы, но Nathalie на балу затмевала ихъ. И все это стоило жизни человѣку! Бѣдная Nathalie не была ни хитрою, ни тонкою кокеткой; она передавала Пушкину всѣ пошлости, которыя ей расточали, и это невыразимо мучило его; она воображала, что это -- верхъ чистосердечія, ей не приходило въ голову самой водворить дерзкаго въ приличныя границы. Сколько разъ мой мужъ просилъ ее не передавать Пушкину всѣхъ расточаемыхъ ей глупостей, убѣждалъ ее, что это раздражаетъ мужа, что женѣ слѣдуетъ самой давать нѣкоторые уроки; она досадовала на него, не обращала вниманія на его совѣты. Она говорила, что Николай всегда держитъ противъ нея сторону Пушкина,-- это была одна изъ ея фантазій; но, что-же дѣлать, у несчастной такъ мало сообразительности! Николай никогда не говорилъ съ нимъ объ его женѣ, и я также, кромѣ тѣхъ случаевъ, когда онъ самъ начиналъ разговоръ о ней.

Юлія З. {Жена H. В. Зиновьева, урожденная Батюшкова, сестра поэта.} написала мнѣ нѣсколько негодующихъ строкъ; она выражается со своею обычною рѣзкостью: "Вотъх къ чему ведетъ то, что принято называть невиннымъ кокетствомъ. Выходя замужъ, надо посвятить свое кокетство мужу, оно неумѣстно съ вальсерами. Вы раздѣляете мое мнѣніе, дорогая Alexandrine, но мы обѣ съ вами слывемъ ворчуньями,-- я, потому что некрасива, а вы, потому что прекрасны и исполнены ума и потому что къ вамъ не смѣютъ обращаться съ пошлыми комплиментами,-- вы, и безъ помощи мужа, умѣете датъ отпоръ, пристыдивъ нескромныхъ. Мой мужъ взбѣшенъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, огорченъ. Какъ будетъ потрясенъ Баратынскій! Онъ снова уѣхалъ, и не присутствовалъ при этой трагической драмѣ, прологомъ которой послужила серія безыменныхъ гнусностей". Я отошлю это письмо княгинѣ Зинаидѣ {Волконской.} въ Римъ. Она дастъ его прочесть Гоголю.

Ослѣпленіе Nathalie привело, въ итогѣ, къ дуэли и смерти ея мужа. Я серьезно сожалѣю о ней; мы, друзья Пушкина, должны оказать ему послѣднюю дружескую услугу, поддержавъ его вдову, такъ какъ свѣтское общество, которое она такъ любила, отшатнется отъ нея съ того дня, какъ она перестанетъ блистать на маленькихъ балахъ при дворѣ и въ изящныхъ салонахъ. Какъ ненавистенъ мнѣ этотъ безпечный свѣтъ съ его насмѣшливостью, этотъ свѣтъ, гдѣ посредственность всегда права, гдѣ сплетники всегда находятъ потворствующихъ слушателей. Г-жа Нессельроде написала мнѣ нѣсколько сочувственныхъ строкъ, въ которыхъ, между прочимъ, говоритъ: "Вотъ, куда ведетъ издѣвательство, этотъ вульгарный, ненавистный тонъ, заслуживающій презрѣнія, высмѣивающій все -- честь мужа, жены, матери, добивающійся скандала. Я жалѣю васъ и Смирнова: вы лишились друга. Со времени вашего отъѣзда Пушкинъ, при каждой встрѣчѣ со мною, говорилъ о васъ".

Бѣдный, милый Искра! Угасла эта прелестная искра. Какъ тяжело умирать въ 37 лѣтъ, когда жизнь еще такъ полна и столько обѣщаетъ въ будущемъ. Читая письма, мой мужъ, наконецъ, разрыдался какъ дитя. У Киселева прерывался голосъ, когда онъ читалъ намъ письмо Павла Дмитріевича, который утверждаетъ, что виновниками этой катастрофы были, во-первыхъ, завистники, во-вторыхъ, сплетники, клеветавшіе ради удовольствія позлословить, и наконецъ, трое наиболѣе виновныхъ, игравшихъ одновременно роли главныхъ дѣйствующихъ лицъ и орудій. Онъ видѣлъ Государя 28-го числа, и былъ пораженъ его мрачнымъ и раздраженнымъ видомъ. Въ присутствіи Киселева, принесли записку отъ Арендта съ извѣстіями о Пушкинѣ. Его Величество сказалъ Киселеву: "Онъ погибъ; Арендтъ пишетъ, что онъ проживетъ еще лишь нѣсколько часовъ, и удивляется, что онъ борется такъ долго. Что за удивительный организмъ былъ у него! Я теряю въ немъ самаго замѣчательнаго человѣка въ Россіи". На лицѣ Государя отражалось такое огорченіе, что Киселевъ удивился,-- онъ не думалъ, что Государь такъ высоко цѣнитъ Пушкина.

Меня очень тронуло посѣщеніе графа Палена. Онъ -- не русскій, но преданъ Государю и сочувствуетъ національной утратѣ, такъ какъ это человѣкъ цивилизованный въ истинномъ смыслѣ этого слова.

Княгиня Ливенъ {Княгиня Ливенъ приходилась невѣсткой старой княгинѣ Ливень, воспитавшей дочерей императора Павла. Ея мужъ пробылъ продолжительное время посломъ.въ Лондонѣ.}, не прочитавшая никогда двухъ строкъ изъ сочиненій Пушкина, но женщина съ умомъ и сердцемъ, несмотря на свою внѣшнюю холодность, съ сочувствіемъ говорила со мной объ этомъ неучастіи,-- а между тѣмъ, она имѣетъ такъ мало общаго съ Россіей и вовсе не отличается слабостью къ литературѣ. Она читаетъ только французскія и англійскія газеты и пьесы Скриба. Козловскій {Князь Козловскій, отставной дипломатъ, оставилъ записки. Онъ былъ очень остроуменъ, несмотря на весьма преклонный возрастъ: онъ состоялъ секретаремъ посольства въ Парижѣ еще при Людовикѣ XVI, вмѣстѣ съ Куракинымъ, который жилъ во Франціи до революціи и, вторично, во времена Наполеона (въ 1810--1811 гг.).} также навѣстилъ меня, и, хотя онъ все еще живетъ точно въ прошломъ вѣкѣ, былъ весьма огорченъ этимъ событіемъ.

* * *

Прибыло трое курьеровъ, доставившихъ мнѣ письма отъ Жуковскаго, который въ отчаяніи, отъ огорченнаго и негодующаго Вяземскаго, не менѣе опечаленнаго и возмущеннаго Віельгорскаго, моихъ братьевъ и графини Нессельроде, съ новыми подробностями о Геккеренѣ.

Государь отказался удостоить его прощальной аудіенціи. Онъ послалъ курьера въ Лагэ и потребовалъ чтобы Геккерена отозвали; онъ даже написалъ королевѣ.

Сесиль Фредериксъ и Марія Эльмитъ написали мнѣ, Sophie Карамзина написала Николаю. Я получила письмо отъ великаго князя и письма изъ Зимняго дворца. Послѣдними прибыли письма отъ Одоегскаго и А, Тургенева, вернувшагося со Святой горы; онъ провожалъ тѣло Пушкина, такъ какъ Nathalie была слишкомъ потрясена и разстроена, чтобы ей можно было разрѣшить эту поѣздку. Она много плачетъ, терзается упрекаетъ себя за то, что не поняла намѣренія посредствомъ клеветы поразить ея мужа; она обвиняетъ себя за легкомысленность, сожалеѣтъ, что не согласилась уѣхать на годъ въ деревню, когда Пушкинъ желалъ этого. Nathalie поняла, наконецъ, какова цѣна всѣмъ ея добрымъ пріятельницамъ и какую роль заставилъ ее сыграть Дантесъ.

Княгиня Вяземская не отходила отъ нея, отнеслась къ Nathalie въ высшей степени внимательно; она утѣшаетъ ее и, вмѣстѣ съ тѣмъ, даетъ совѣты на будущее время, такъ какъ молодая, очень красивая вдова, безъ особенныхъ средствъ и даже связей, окажется въ весьма затруднительномъ положеніи. Она проживетъ срокъ своего траура у брата, въ деревнѣ; этого пожелалъ Пушкинъ, который сказалъ ей даже, чтобы она вторично вышла замужъ. Онъ добавилъ: "только не за негодяя". Nathalie не разслышала этихъ словъ, Пушкинъ прошепталъ ихъ сквозь зубы.

Она поняла теперь, что слѣдовало гордиться положеніемъ жены такого человѣка, какъ Пушкинъ. Устарѣлые взгляды родныхъ, провинціальныя и московскія воззрѣнія въ родѣ Фамусовскихъ, внушили ей представленіе, что быть женой писателя унизительно и что ихъ приглашаютъ ко двору только ради ея красоты. А между тѣмъ ихъ приглашали именно изъ вниманія къ Пушкину, такъ какъ есть не мало красавицъ, помимо Nathalie, и притомъ болѣе блестящихъ, разговорчивыхъ и пріятныхъ, чѣмъ она. Бѣдная женщина убѣдилась, что Государь сдѣлалъ такъ много именно для писателя и для его вдовы. Онъ не сталъ бы платить долги за кого-либо другого, не заботился-бы такъ объ обезпеченіи участи вдовы и дѣтей. Во всѣхъ письмахъ проявляется одно и то-же чувство: Россія лишилась своего славнѣйшаго украшенія, по винѣ трехъ роковыхъ личностей, приведенныхъ неисповѣдимою судьбоювъ Россію и сплотившихся здѣсь. Дантесъ пріѣхалъ въ Россію искать счастья, подобно столькимъ другимъ иностранцамъ; всѣ его достоинства ограничивались красивою наружностью, хотя, въ кавалергардскомъ мундирѣ, онъ представлялъ изъ себя красавца-мужчину довольно зауряднаго типа,-- и умѣньемъ хорошо танцовать, говорить рискованныя остроты, двусмысленности и плоскіе каламбуры, которыми изобилуютъ нѣкоторыя французскія пьесы, плѣнять дамъ шутками въ стилѣ Vaudeville'я и Palais-Royal, а товарищей -- казарменными анекдотами. Дантесъ былъ дурно воспитанъ, весьма предпріимчивъ и дерзокъ, когда его не держали на извѣстномъ разстояніи. Старый Геккеренъ отличался цинизмомъ посѣдѣлыхъ развратниковъ прежнихъ временъ; онъ постоянно злословилъ и сплетничалъ. Товарищи по дипломатическому корпусу не любили его.

* * *

Андрей Карамзинъ пріѣхалъ и сообщилъ намъ подробности, передавъ слухи и все, что произошло до и послѣ этого въ салонахъ. Онъ, между прочимъ, сказалъ мнѣ, что Дантесъ питалъ спасительный ужасъ ко мнѣ и къ графинѣ Фикельмонъ, такъ какъ она обошлась съ нимъ крайне пренебрежительно, когда онъ осмѣлился повторить въ ея присутствіи весьма рискованный анекдотъ. Я сказала, что каламбурами блистаютъ только остряки кулисъ и кафэ, послѣ того, какъ Дантесъ отпустилъ ихъ съ полдюжины; онъ слышалъ мои слова. Поэтому онъ терпѣть не могъ меня и Долли Фикельмонъ.

* * *

"Посѣщеніе Мицкевича очень тронуло моего мужа. Когда онъ пришелъ, у насъ былъ Киселевъ. Одѣтый весь въ черное, онъ показался мнѣ нѣсколько театральнымъ. Онъ приказалъ доложить о себѣ: "Мицкевичъ, другъ Пушкина". Николай вышелъ встрѣтить его. Они пожали другъ другу руки, Мицкевичъ сказалъ мнѣ по-французски: "Я узналъ, что вы были его друзьями, и пришелъ оплакать съ вами великаго славянскаго поэта". Онъ хвалилъ Пушкина; я разсказала ему, что покойный часто говорилъ мнѣ о немъ, что онъ не забывалъ его. Мицкевичъ отвѣтилъ мнѣ: "Онъ прислалъ мнѣ стихи, которые я храню, какъ драгоцѣнность. Политика разъединяла насъ, но поэзія сблизила. Кончина его составляетъ огромное несчастіе для русской литературы, для русской мысли. Мнѣ передавали, что императоръ горячо чувствуетъ это и сожалѣетъ о немъ". Николай отвѣтилъ ему: "Въ такой-же степени, какъ вѣрнѣйшіе друзья Пушкина". Разговоръ прервался, и я представила Киселева; обмѣнявшись съ нимъ, изъ учтивости, нѣсколькими словами, Мицкевичъ обратился къ намъ: "Я пришлю вамъ нумера журнала Le Globe, въ которомъ я напечатаю статью. Мнѣ было-бы пріятно, если-бы многіе изъ друзей Пушкина прочли эту статью, въ томъ числѣ и Баратынскій, съ которымъ я былъ близокъ. Мнѣ хотѣлось-бы, въ особенности, чтобы ее прочли въ Москвѣ, гдѣ я жилъ въ большой дружбѣ съ русскими писателями и познакомился съ покойнымъ". Киселевъ сказалъ ему: "Пришлите нумера m-me Смирновой, мы отошлемъ ихъ въ Петербургъ съ курьеромъ, я позабочусь объ этомъ. Притомъ-же Смирновъ также служитъ въ посольствѣ".

Мицкевичъ поблагодарилъ меня, всталъ и сказалъ мнѣ все еще въ нѣсколько приподнятомъ тонѣ: "Сударыня, я благодарю васъ за оказанный мнѣ пріемъ. Повѣрьте, что славянскій польскій поэтъ оплакиваетъ славянскаго русскаго поэта". Николай и Киселевъ пожали ему руку, и мой мужъ проводилъ его. Когда я протянула руку Мицкевичу и сказала ему: "Во имя памяти о нашемъ общемъ другѣ, благодарю васъ за посѣщеніе и ваше сочувствіе", онъ поцѣловалъ мою руку и отвѣтилъ: "Его смерть является утратой для всѣхъ славянскихъ народовъ, и я представляю ихъ въ эту минуту". Несмотря на нѣкоторую театральность въ манерахъ, онъ былъ искренно тронутъ. У Мицкевича красивое, грустное лицо, въ которомъ сквозитъ что-то болѣзненное. Въ немъ нѣтъ естественности Пушкина. Я такъ привыкла къ простотѣ Жуковскаго и Пушкина, что впечатлѣніе мое, быть можетъ, неосновательно. Каждый народъ и каждый отдѣльный человѣкъ выражаетъ свои чувства соотвѣтственно своему характеру, и русскіе, вообще, проще, чѣмъ поляки. Во всякомъ случаѣ, эта дань вниманія къ нашему дорогому Искрѣ, къ нашему бѣдному Искрѣ, тронула-бы его. Видитъ-ли онъ все, что происходитъ въ этомъ мірѣ? Смерть -- ужасная загадка; живое существо, мыслившее, дѣйствовавшее, страдавшее, внезапно исчезаетъ, мы ничего не знаемъ о немъ, когда то, что было самою сущностью его, оставляетъ тѣло и исчезаетъ, какъ падучая звѣзда. Ужасъ смерти для живущихъ состоитъ именно въ полномъ невѣдѣніи объ участи души покойниковъ,-- тѣхъ, которые покоются, die haben vollendet"!

* * *

Я получила длинное письмо отъ Алины Дурново; она пишетъ мнѣ, но обыкновенію, безъ фразъ: "Я сожалѣю, что вы лишились Пушкина, потому что дружба съ человѣкомъ, подобнымъ ему, есть одна изъ рѣдкихъ радостей въ жизни. Я жалѣю Смирнова,-- онъ утратилъ друга, котораго такъ высоко цѣнилъ своимъ столь добрымъ, столь рыцарскимъ сердцемъ, своимъ патріотизмомъ. Я слишкомъ люблю васъ, чтобы могла завидовать вашей дружбѣ съ Пушкинымъ, а между тѣмъ, дружба съ нимъ была достойна зависти. Я рада, что вы далеко отсюда, потому что ваше сердце, какъ и ваша душа, были-бы возмущены. Наши изящные салоны не пропустили случая проявить свою низменность, пошлость и ограниченность. Меня пригласили на вечеръ къ Императрицѣ; гостей было довольно много. Она говорила со мной о васъ, какъ и каждый разъ, когда меня видитъ, и сказала мнѣ, что написала къ вамъ. Она даже добавила: "ее такъ огорчитъ смерть ея поэта".

Говорили о Пушкинѣ", видя, что Ихъ Величества жалѣютъ о немъ и хвалятъ его, тѣ самые люди, которые не далѣе какъ наканунѣ клеветали на него и яростно злословили противъ него, придали своимъ лицамъ соотвѣтствующее случаю выраженіе; мнѣ противно было смотрѣть на ихъ притворство. Искренно оплакиваютъ утрату Пушкина, считая его гордостью Россіи, во дворцѣ и у вашего вѣрнаго друга, великаго князя Михаила Павловича -- оплакиваютъ въ такой-же степени, какъ друзья поэта и всѣ тѣ, кто не принадлежитъ къ числу пошлыхъ льстецовъ или модинковъ (fashionables) безъ мозговъ, безъ сердца, считающихъ себя цивилизованными, потому что не знаютъ родного языка, полагающихъ все свое изящество въ нарядахъ, жилетахъ, дорогой мебели.

Вы достаточно изучили нашъ любезный большой свѣтъ, чтобы догадаться, кто поступалъ хорошо и кто выказалъ свою гнусность.

Произошло еще нѣчто любопытное; нѣкоторыя личности, видя отношеніе Государя къ покойному и его вдовѣ, сдѣлали вдругъ открытіе, что Пушкинъ былъ великимъ человѣкомъ. Принялись расхваливать его передъ лицами, которыя могли передать объ этомъ во дворцѣ,-- пошли даже дальше, стали дѣлать визиты вдовѣ, не принимающей никого, кромѣ самыхъ близкихъ знакомыхъ и родни; стали навѣдываться къ княгинѣ Вяземской, также не принимающей, потому что она проводитъ цѣлые дни у m-me Пушкиной, нервное разстройство которой внушало одно время опасенія: съ ней постоянно дѣлалось дурно. Теперь она нѣсколько оправилась. Стали посѣщать графиню Віельгорскую; она своимъ суровымъ видомъ сразу дала понять, что не скажетъ ни слова объ этихъ визитахъ въ Зимнемъ дворцѣ. Она мнѣ разсказала подробности о двухъ посѣщеніяхъ съ остроуміемъ, котораго я не знала въ ней, такъ какъ она не словоохотлива. Она нѣжно любитъ васъ".

"Я пошлю это письмо въ Римъ, для Гоголя; я отправлю его княгинѣ Зинаидѣ Волконской, она также прочтетъ его съ интересомъ".

"Я получила еще письма отъ Вяземскаго и Плетнева, вмѣстѣ съ книгой "Современника", въ которой помѣщенъ некрологъ. Мнѣ пишутъ, что Пушкинъ оставилъ много превосходныхъ вещей; Плетневъ напечатаетъ ихъ въ журналѣ,-- онъ продолжаетъ издавать его. Жуковскій прислалъ мнѣ "Ундину", съ посвященіемъ; она издана 29-го января, въ день рожденія Жуковскаго и смерти Пушкина, вдвойнѣ знаменательный для обоихъ друзей. Віельгорскій собирался устроить 29-го обѣдъ въ честь новорожденнаго. Государь немедленно приказалъ Жуковскому собрать всѣ бумаги Пушкина, опасаясь, чтобы онѣ не затерялись или чтобы ихъ не украли, среди наплыва посѣтителей. Графъ Бенкендорфъ вмѣшался въ это дѣло. Онъ послалъ двухъ чиновниковъ составить опись для полиціи; они перенумеровали каждый листъ,-- точно бумаги о какихъ-нибудь административныхъ дѣлахъ. Маніаки бюрократіи! Онъ написалъ довольно рѣзкое письмо Жуковскому, дѣйствовавшему на основаніи приказаній, лично полученныхъ отъ Его Величества; Государь сказалъ ему: "Возьми и опечатай ихъ твоею печатью, я тебѣ поручаю ихъ". Бенкендорфъ воспользовался предлогомъ, будто это необходимо для дѣтей; опека должна знать, что будетъ напечатано. Опекуномъ назначенъ Строгоновъ; онъ, конечно, знаетъ, что Жуковскому бумаги довѣрены Государемъ и что Плетневъ напечатаетъ ихъ. Но Бенкендорфъ сваливаетъ все на Строгонова и приписываетъ самому Государю распоряженія, которыхъ они вовсе не дѣлали. Это тѣмъ болѣе неосновательно, что Его Величество печатаетъ на свой счетъ собраніе прежнихъ и еще не изданныхъ сочиненій Пушкина, Строгоновъ знаетъ объ этомъ, потому что онъ опекунъ. Но цензоръ Катонъ остался до конца вѣрнымъ какой-то антипатіи, которую питалъ къ Пушкину съ 1826 г. Блудовъ однажды сказалъ при мнѣ: "Государь призвалъ Пушкина, не посовѣтовавшись съ графомъ Бенкендорфомъ, воображающимъ, что съ нимъ слѣдуетъ совѣщаться по всякому дѣлу. Въ качествѣ шефа жандармовъ, онъ хотѣлъ распространить свою опеку даже на самого Государя". Catherine Мещерская написала мнѣ еще разъ. Она не стѣсняется, думаетъ и говоритъ безъ околичностей, выражаетъ свои чувства прямо въ лицо.

* * *

Андрей Карамзинъ бранитъ Владиміра Соллогуба. Этотъ вертопрахъ оказалъ Пушкину медвѣжью услугу. Онъ уже провинился разъ противъ Nathalie своими пошлыми остротами; онъ иногда такъ неучтивъ. Пушкинъ потребовалъ письменнаго извиненія. Соллогубъ поступилъ тогда, какъ слѣдуетъ; затѣмъ, вообразивъ, что окажется очень полезнымъ Пушкину и что эта услуга вернетъ ему расположеніе поэта, онъ снесъ ему гнусный циркуляръ, окончательно истощившій терпѣніе Пушкина. Соллогубъ сказалъ ему, что циркуляръ разосланъ по всему городу; между тѣмъ, всѣ, получившіе его, скрыли это отъ Пушкина. Онъ-же получилъ два экземпляра,-- одинъ присланъ по почтѣ, другой -- принесенъ неизвѣстнымъ, передавшимъ конвертъ швейцару. Это былъ кто-то не русскій: швейцаръ, увидѣвъ французскій адресъ, заговорилъ съ неизвѣстнымъ. Тотъ отвѣтилъ по-французски: "Господину Пушкину", и ушелъ. Совершивъ свой подвигъ, Соллогубъ уѣхалъ въ Москву. Какъ жаль, что онъ не отправился туда до этого злополучнаго дня! Трудно себѣ представить болѣе взбалмошнаго человѣка; кромѣ того, онъ хвастунъ. Ему нельзя отказать въ нѣкоторомъ остроуміи, но характеръ у него посредственный, сердце тщеславное и въ душѣ нѣтъ ничего возвышеннаго. Отецъ его чудакъ, старый кутила, дурной мужъ, но сердце у него гораздо лучше, чѣмъ у сына".

* * *

"Я получила письмо отъ Гоголя изъ Рима. Онъ въ отчаяніи, и пишетъ мнѣ: "Мое солнце угасло". Я не думала, что онъ такъ глубоко любитъ Пушкина, какъ человѣка, помимо благоговѣнія къ его генію. Николай напишетъ ему обо всѣхъ подробностяхъ, потому что я слишкомъ разстроена, чтобы писать письма; я спишу, однако, для него нѣсколько строкъ изъ писемъ, полученныхъ мною изъ Зимняго дворца и отъ Великаго Князя, потому что онъ очень скроменъ и не разгласитъ о нихъ. Николай приготовитъ для него копіи съ наиболѣе интересныхъ изъ полученныхъ нами писемъ, или-же пошлетъ ихъ ему для прочтенія, если не успѣетъ переписать, такъ какъ теперь онъ очень занятъ въ посольствѣ, вслѣдствіе отсутствія Медема".

* * *

Я все еще не могу привыкнуть къ мысли, что все, въ самомъ дѣлѣ, кончено, что Пушкинъ умеръ, и мы больше не услышимъ его голоса, его радостнаго смѣха. Онъ былъ такимъ живымъ, полнымъ такой могучей жизни. Я вспомнила его слова, сказанныя мнѣ: онъ увѣренъ, что умретъ молодымъ и что судьба задержитъ его въ Петербургѣ. Николай вспомнилъ о прощаніи въ Кронштадтѣ. Пушкинъ вторично вернулся бѣгомъ, обнялъ его, поцѣловалъ мою руку и сказалъ мнѣ: "Notre Dame de bon secours, помолитесь за бѣдныхъ грѣшниковъ". Затѣмъ онъ отошелъ, обернулся и крикнулъ намъ: "Не поминайте грѣшника лихомъ!" Теперь все это вспоминается такъ живо. Николай сказалъ, что онъ отдалъ-бы все на свѣтѣ, чтобы быть въ то время въ Петербургѣ; Киселевъ замѣтилъ ему: "А я очень радъ, что тебя тамъ нѣтъ, ты убилъ-бы Дантеса и старика Геккерена". Признаюсь, я также рада, что живу не въ Петербургѣ, потому что съ моею привычкой высказываться я стала-бы, наконецъ, дерзкою со всѣми, поддерживавшими барона Геккерена и Дантеса. Я всегда избѣгала этого стараго барона, злословящаго, распространяющаго сплетни и скандалы, и чувствовала антипатію къ Дантесу, находя его крайне пошлымъ. Его каламбуры и двусмысленности отзываются такимъ дурнымъ тономъ. Николай также питалъ отвращеніе къ отцу и сыну и никогда не говорилъ съ ними; у меня какъ-будто было какое-то предчувствіе относительно этой роковой парочки. Клементій пишетъ мнѣ, что великій князь обошелся очень ласково съ нимъ и даже пригласилъ его къ себѣ, чтобы поблагодарить за то, что онъ не отослалъ къ Пушкину пакета, присланнаго подъ двумя конвертами; во второмъ конвертѣ лежали циркуляры {На 2-мъ конвертѣ значился адресъ: "г. Пушкину", (письмо было оставлено открытымъ) и второй экземпляръ для г. Клементія Россетъ -- двойной конвертъ, въ разсчетѣ, что Клементій Россетъ передастъ циркуляръ Пушкину.}. Клементій отнесъ пакетъ Вяземскому, который также получилъ экземпляръ, надписанный тѣмъ-же почеркомъ; пасквили были разосланы по всему городу. Вяземскій разсказалъ объ этомъ великому князю, который милостиво сообщилъ Клементію, что его исполненный сердечной деликатности и такта образъ дѣйствій доставилъ удовольствіе Государю. Соллогубъ воображалъ, что отличится, отнеся гнусный циркуляръ къ Пушкину; поэтъ еще разъ засвидѣтельствовалъ свою дружбу къ моему брату, не пригласивъ его снова въ секунданты. Секундантовъ порицаютъ за то, что они допустили столь опасную дуэль, но мой мужъ, Киселевъ и Андрей Карамзинъ говорили вчера, что нельзя воспрепятствовать противникамъ драться серьезно, если таково ихъ желаніе; странно только, почему Дантесъ выстрѣлилъ такъ скоро, если было условлено, что противники должны стрѣлять одновременно? Тутъ что-то не совсѣмъ ясно. Киселевъ говоритъ, что вмѣсто того, чтобы дать сигналъ, снявъ шляпу, слѣдовало считать до трехъ, послѣ чего должны были послѣдовать выстрѣлы. Во Франціи, при дуэляхъ на шпагахъ, говорятъ: "Начинайте, господа!" Когда былъ убитъ Сенъ-При, Николай былъ его секундантомъ. Сенъ-При промахнулся; противникъ его прицѣливался очень долго. Николай сказалъ мнѣ: "Я любилъ Сенъ-При, какъ брата, а Пушкина, какъ никогда не любилъ другого человѣка, и лишился обоихъ одинаково трагически. Онъ въ отчаяніи; что касается меня, то мнѣ кажется, что погибла цѣлая прекрасная полоса молодости,-- притомъ-же, съ нимъ сошло въ могилу столько произведеній, ему оставалось сказать еще такъ много, такъ много! Онъ умеръ 37-ми лѣтъ, какъ Байронъ, и такъ-же, какъ послѣдній, испыталъ всю ненависть посредственностей,-- но онъ былъ несравненно выше Байрона по столь развитому въ немъ нравственному чувству, но великой прямотѣ своей совѣсти. Онъ всегда относился къ себѣ строго,-- даже къ своимъ юношескимъ продѣлкамъ.

Дипломатическій корпусъ поступилъ безукоризненно. Фикельмонъ и Барантъ лично пріѣзжали справляться о здоровьи Пушкина. Лаваль и его жена также выказали себя съ хорошей стороны; Полетика сообщилъ объ этомъ Клементію. Аркадій посѣтилъ де-Мзстра; старый графъ Ксавье возмущенъ поведеніемъ части общества, защищающей Геккерена и въ особенности Дантеса, любимца дамъ. Аркадій пишетъ мнѣ: "Имъ придется обойтись безъ его каламбуровъ и водевильныхъ остротъ". Catherine Мещерская сдѣлала бурную сцену XX; она сказала ей: "Теперь вы довольны, вы также клеветали на Nathalie, кокетничали съ Дантесомъ и сыграли дурную роль по отношенію къ ней. Она вамъ передавала неприличныя] выходки этого дурно воспитаннаго господина, а вы разглашали ихъ, чтобы погубить ее. Это низко". XX была ошеломлена, по подѣломъ ей: она, въ самомъ дѣлѣ, сыграла низкую роль.

Врачи поражены силой и энергіей Пушкина. Арендтъ (хирургъ Его Величества) сказалъ доктору Спасскому (домашнему врачу Пушкина) и Далю (также врачу и автору разсказовъ за подписью "Казакъ Луганскій"), что Пушкину оставалось прожить не дольше 5 минутъ послѣ полученія раны; онъ могъ сдѣлать выстрѣлъ, дойти до кареты и прожить столько времени, лишь благодаря своей силѣ воли. Аркадій присутствовалъ при этомъ разговорѣ; Арендтъ сказалъ въ заключеніе: "Великолѣпная натура, mens sana in corpore sano". Да, онъ могъ-бы жить. Невольно спрашиваешь себя, почему Господь отозвалъ его, а Дантеса оставилъ въ этомъ мірѣ.

Онъ умеръ убитымъ, какъ Грибоѣдовъ, только послѣдній погибъ подъ кинжалами фанатиковъ, восточныхъ варваровъ, а Пушкинъ палъ отъ руки мнимо-цивилизованнаго выходца съ запада, авантюриста, пріѣхавшаго искать счастья въ Россіи, потому что не нашелъ для себя карьеры на родинѣ. Онъ даже выдавалъ себя за шуана! Онъ привезъ съ собой нѣкоего маркиза или графа Тена, опредѣлившагося въ полкъ; этотъ также назвался шуаномъ, между тѣмъ, пришлось его выслать, потому что онъ оказался шулеромъ. Соболевскій написалъ Николаю нѣсколько словъ изъ Варшавы, извѣщая о своемъ пріѣздѣ; онъ пораженъ катастрофой: "Я радъ,-- пишетъ онъ,-- что не былъ тамъ, потому что побилъ-бы стараго Геккерена и Дантеса. Мнѣ давно уже хотѣлось проучить Дантеса, онъ держался слишкомъ нахально. Государь выдавалъ ему пенсію изъ собственной шкатулки, а онъ, повидимому, воображалъ, что оказываетъ великую честь Россіи, нося русскій мундиръ. Этотъ военный плясунъ, этотъ офицеръ навощенныхъ паркетовъ въ мужскомъ обществѣ выдѣлялся казарменнымъ тономъ, изображалъ изъ себя рубаку, а съ женщинами былъ дерзокъ. Такого тона не потерпѣли-бы въ русскомъ офицерѣ, но прекрасныя дамы находили его плѣнительнымъ, потому что онъ острилъ по французски и говорилъ рискованные каламбуры. Я не понимаю, что могло нравиться въ немъ и почему Catherine Гончарова влюбилась по уши въ этого паркетнаго полотера (sic)?"

* * *

"Соболевскій пріѣхалъ; это обрадовало насъ, онъ такъ любилъ Пушкина. Онъ обѣдаетъ у насъ почти каждый день, затѣмъ уходитъ навѣстить m-me Свѣчину и возвращается окончить вечеръ у насъ. Сколько воспоминаній возродилось въ насъ,-- и какъ грустны всѣ они, потому что все это прошло, миновало безвозвратно. Чѣмъ больше времени проходитъ, тѣмъ глубже чувствуемъ мы невознаградимость утраты. Пріѣхавъ сюда, я послала Пушкину съ курьеромъ книгу и выбрала для рождественскаго подарка. Мнѣ обѣщали доставить другія книги, и сегодня утромъ книготорговецъ прислалъ мнѣ ихъ; когда я раскрыла пакетъ, глаза мои наполнились слезами".

* * *

Д'Аршіакъ выказалъ много такта; онъ доставилъ письма, которыя ему поручили передать намъ, въ канцелярію. Николай, находившійся тамъ, пожалъ ему руку и сообщилъ все, что намъ писали объ его образѣ дѣйствій. Д'Аршіакъ отвѣтилъ: "Я исполнилъ свой долгъ; зная, что Дантесъ -- французъ, я не могъ отказаться быть у него секундантомъ. Въ качествѣ секретаря посольства, я оказался въ тѣмъ болѣе затруднительномъ положеніи, что долженъ былъ утаить это отъ моего начальника. Меня огорчаетъ, что я замѣшанъ въ эту катастрофу, потому что я глубоко уважалъ Пушкина. Де-Барантъ, расположеніе котораго къ поэту мнѣ было извѣстно, въ отчаяніи. Онъ чрезвычайно опечаленъ. Де-Барантъ поручилъ мнѣ передать письма вамъ и т-ше Смирновой, но я не рѣшился явиться къ ней: мнѣ кажется, что мое присутствіе будетъ для нея тягостнымъ". Николай увѣрилъ его, что я хочу его видѣть и разспросить у него о подробностяхъ.

Онъ пришелъ къ намъ на слѣдующій вечеръ. Киселевъ былъ при этомъ. Д'Аршіакъ разсказалъ намъ, что Пушкинъ во время дуэли поражалъ своимъ мужествомъ и спокойствіемъ, что онъ во всемъ этомъ дѣлѣ выказалъ чрезвычайный тактъ и рыцарскую простоту, исполненную достоинства. Онъ былъ очень серьезенъ, сосредоточенъ, какъ человѣкъ, рискующій жизнью; въ немъ не было ни тѣни притворной беззаботности, разсчитанной, чтобы придать себѣ видъ похрабрѣе. Д'Аршіакъ сказалъ въ заключеніе: "Это былъ великій характеръ. Я не знаю русскаго языка, не читалъ ни одной строки изъ его сочиненій, я только находилъ его остроумнымъ, даже въ поверхностномъ разговорѣ, и прекрасно воспитаннымъ. Де-Барантъ сказалъ мнѣ, что въ Россіи, кромѣ Императора, никто не заинтересовалъ и не поразилъ его въ такой степени, какъ Пушкинъ. Я понялъ, что мнѣ слѣдуетъ оставить мой постъ, не дожидаясь даже пока меня отзовутъ. Мой начальникъ тотчасъ послалъ курьера въ Парижъ, такъ какъ секунданты вездѣ являются жертвами законовъ противъ дуэлей, въ особенности-же, если одинъ изъ противниковъ убитъ. Я дорожилъ своимъ постомъ и сожалѣю, что мнѣ пришлось покинуть страну, въ которой меня приняли такъ радушно и гдѣ мое имя останется причастнымъ къ національному трауру". Вяземскій справедливо написалъ мнѣ, что д'Аршіакъ человѣкъ учтивый и благородный. Мы не произнесли больше ни слова о Дантесѣ; онъ также не упомянулъ о немъ. Д'Аршіакъ не былъ съ нимъ близокъ, будучи человѣкомъ довольно серьезнымъ. Онъ вручилъ намъ въ высшей степени сочувственныя письма отъ Баранта и другихъ секретарей своего посольства, а также отъ дипломатовъ англійскаго посольства. Послѣ дуэли, д'Аршіакъ не выѣзжалъ въ свѣтъ; послѣ того, какъ Пушкинъ умеръ, а Дантеса посадили подъ арестъ, онъ счелъ болѣе приличнымъ не показываться; но онъ посѣтилъ Вяземскихъ и Нессельроде. Къ остальнымъ онъ завезъ лишь визитныя карточки. Вотъ это настоящій тактъ!

* * *

Вяземскій, воспользовавшись французскимъ курьеромъ, прислалъ намъ стихи Лермонтова на смерть Пушкина, Стихи превосходны,-- они насъ тронули, очаровали. Мой мужъ, не находившій Лермонтова симпатичнымъ, восторгался даже больше, чѣмъ я; онъ не ожидалъ, что Лермонтовъ напишетъ такъ хорошо. Sophie Карамзина написала ему всѣ подробности по дѣлу объ арестахъ и дуэли и какъ, наконецъ, все это завершилось ссылкой Лермонтова на Кавказъ.

Ioseph пишетъ мнѣ, что Лермонтовъ прославился необычайно; въ полку товарищи не любили его, теперь-же онъ сталъ центромъ. Великій князь былъ очень добръ къ нему; если бы онъ самъ не разгласилъ о своемъ намѣреніи вызвать на дуэль Баранта (сына), сдѣлали-бы видъ, что ничего не знаютъ, но онъ заявилъ, что убьетъ француза, Какой безумецъ! Хотя д'Аршіакъ и Дантесъ французы, но развѣ можетъ это служить основаніемъ къ нападенію на Баранта, отецъ котораго именно выказалъ столько сочувствія къ Пушкину? Андрей Муравьевъ также написалъ Николаю. Онъ очень любитъ Лермонтова; онъ прислалъ намъ прелестные стихи, написанные сосланнымъ у него въ домѣ. Фикельмонъ пишетъ мнѣ, что его теща пожелала, чтобы ей представили Лермонтова, послѣ появленія его стиховъ; она прочла ихъ, рыдая. "Вѣрная Элиза" обожала Пушкина.

Я надѣюсь, что война на Кавказѣ нѣсколько успокоитъ Лермонтова. Ему будетъ тамъ гораздо лучше, чѣмъ въ Петербургѣ. Какой талантъ у него,-- что могъ-бы онъ сдѣлать, если бы только захотѣлъ работать серьезно!

ОТЪ РЕДАКЦІИ.

"Записки А. О. Смирновой", полученныя въ февралѣ 1893 г. отъ покойной О. Н. Смирновой издательницей "Сѣвернаго Вѣстника", Л. Я. Гуревичъ, для напечатанія въ журналѣ, были временно прекращены печатаніемъ въ виду невыяснившагося вопроса, кто будучи наслѣдникомъ О. Н. Смирновой, имѣетъ право на полученіе гонорара за печатаемыя "Записки". Но послѣ дважды сдѣланной въ газетѣ "Новое Время" публикаціи, съ приглашеніемъ въ редакцію законныхъ наслѣдниковъ О. Н. Смирновой, мы считаемъ себя, по прошествіи полу-года, въ правѣ продолжать прерванное печатаніе "Записокъ", съ новымъ приглашеніемъ для разсчета по гонорару лицъ, имѣющихъ надлежащее удостовѣреніе въ утвержденіи ихъ законными наслѣдниками О. Н. Смирновой.

"Сѣверный Вѣстникъ", No 5, 1895

Мицкевичъ прислалъ намъ нѣсколько NoNo Глобуса со своей статьей "другъ Пушкина". Это есть мнѣніе одного поэта о другомъ, но съ нѣкоторыми заблужденіями, съ нѣкоторыми политическими предразсудками. Соболевскій, читая ее, сказалъ: Мицкевичъ покинулъ родину 9 лѣтъ тому назадъ, Ледевель и Товіанскій забрали его въ свои руки; этотъ послѣдній фанатикъ и имѣетъ слишкомъ большое вліяніе на поэта. Соболевскій сказалъ, что даже у г-жи Свѣчиной, гдѣ никто и двухъ строчекъ Пушкина не читалъ, эта смерть произвела сильное впечатлѣніе. Она пришла навѣстить меня, узнавъ, что мы были близки съ нимъ, а такъ какъ она читала нѣкоторыя стихотворенія (она читала преимущественно религіозныя и они понравились ей; она читала даже "Полтаву"), то высказала очень вѣрныя сужденія о Пушкинѣ. "Въ его стихотвореніяхъ, по крайней мѣрѣ въ тѣхъ, которыя я, знаю, чувствуется sursum corda, и это направляло его талантъ даже тогда, когда онъ былъ очень молодъ. Листъ также пришелъ; онъ говорилъ со мной о Мицкевичѣ и объ его статьѣ. Шопэнъ не занимается политикой, это музыкальная тѣнь. Онъ очень слабаго здоровья. Листъ безпокоится объ немъ. Леве-Веймеръ, который жизнь свою проводитъ у Голынскихъ, написалъ статью въ "Dйbats"; она хороша, за исключеніемъ нѣсколькихъ мелкихъ ошибокъ въ подробностяхъ. Мериме просилъ позволенія быть мнѣ представленнымъ для того, чтобы поговорить о Пушкинѣ, и Соболевскій привелъ его ко мнѣ.

-----

Соболевскій прочиталъ намъ статьи, которыя Чаадаевъ помѣстилъ въ "Телескопѣ" Надеждина и французскій текстъ философскихъ писемъ. По-русски это выходитъ довольно вяло. Соболевскій замѣтилъ, что философскій языкъ нужно еще создать, прежде чѣмъ писать на немъ. А пока-что величайшимъ философомъ является Мужикъ, который довольствуется тѣмъ, что говоритъ ничего и авось при всѣхъ жизненныхъ невзгодахъ, не будучи при этомъ "Jean qui rit". Гуссара-Брута и Алкивіада-Чацкаго арестовали въ ихъ собственномъ домѣ за то, что они вздумали философствовать по русски, даже съ согласія цензуры; но полиція нашла, какъ Фамусовъ-отецъ, что Чаадаевъ "якобинецъ, франкъ-массонъ". Соболевскій говорилъ еще, что ни Мужикъ, ни Папа никогда не будутъ читать "Телескопа" Надеждина, и Петербургскіе вечера, которые Чаадаевъ только перефразировалъ въ своихъ письмахъ, но Мужикъ объявилъ, что благодать возвратилась на небо послѣ собора Никона, что церковь государственная и есть антихристъ, и что раскольники идутъ нѣсколько дальше Чаадаева. Онъ заключилъ: "Сознаемся, m-me фонъ-Визинъ, что тяжело слыть франкъ-массономъ и якобинцемъ, когда идеи свои заимствуешь у J. de Maistre и печатаешь ихъ у Надеждина. Тѣмъ болѣе, что эти письма читали какіе-нибудь 500 усердныхъ человѣкъ, которые читаютъ всѣ журналы". Я отвѣчала: "Тяжело, да, но я думаю, что это сдѣлаетъ Чаадаева болѣе извѣстнымъ, а Пушкинъ говорилъ мнѣ какъ-то разъ, что онъ счастливъ тщеславіемъ. Онъ очень любилъ Гуссара Брута и Алкивіада, не будучи съ ними близокъ". Соболевскій замѣтилъ: "Это правда, въ Чаадаевѣ есть тщеславіе ума. Онъ былъ въ восторгѣ, когда получилъ письмо отъ Пушкина по поводу его статей и послалъ мнѣ копію съ него". Я спросила: "Что-же Пушкинъ говорилъ ему объ нихъ?" Соболевскій отвѣчалъ: "Пушкинъ сожалѣлъ, что Чаадаевъ напечаталъ ихъ по-русски и не посовѣтовавшись съ нимъ. Онъ опровергалъ его взгляды на русскую исторію, но какъ вы можете себѣ представить, онъ не спорилъ и не вдавался въ теологію, онъ только объявилъ, что мы не взяли у византійскихъ грековъ ихъ ребяческую казуистику. Онъ сказалъ, что русское духовенство было достойно уваженія до Ѳеоеана Новгородскаго. Вы достаточно хорошо знаете Пушкина, чтобы понять, что то довольно сильное выраженіе, которое онъ употребилъ, говоря о папствѣ ("мерзости папства"), относилось къ нравамъ духовенства и къ преслѣдованіямъ, и не касалось Церкви, такъ какъ служители ея часто очень плохо служили ей. А такъ какъ всякій абсолютизмъ одинаково отвратителенъ Пушкину, ясно, что абсолютизмъ жандарма, Кромвеля-пуританина, Робеспьера-якобинца, французскаго короля Солнца или римскаго папы одинаково противенъ ему. Онъ одинаково не одобрялъ костровъ св. инквизиціи, какъ и костровъ Генриха VIII и его милыхъ дочерей, Ивана Грознаго и Ѳеодора Алексѣевича. Онъ одобрилъ то чувство, которое заставило Чаадаева констатировать упадокъ нравственности и отсутствіе собственнаго достоинства въ обществѣ". Тогда я сказала: "Въ этомъ онъ былъ правъ, и мнѣ кажется несомнѣннымъ, что люди, которые каждый день служатъ обѣдню и вѣрятъ въ нее, имѣютъ болѣе нравственнаго достоинства и смысла; а таковые у насъ еще существуютъ. Но отецъ Наумовъ сказалъ мнѣ однажды, что у нашего духовенства являются иногда протестантскія мысли и онъ приписываетъ это Ѳеоеану Новгородскому. Я разсказала это Пушкину, который записалъ это. Онъ объявилъ мнѣ, что послѣ того, что онъ опишетъ жизнь Петра Великаго, онъ будетъ изучать исторію нашей церкви и попроситъ разрѣшенія разсмотрѣть новгородскіе, троицкіе, кіевскіе, суздальскіе архивы и все, что есть въ монастыряхъ, если всего этого не съѣли крысы, такъ какъ монахи не занимаются ими и объ архивахъ заботятся одни только архіереи". Тогда Соболевскій сказалъ: "Чаадаевъ долженъ былъ-бы сказать болѣе или менѣе. Онъ не констатировалъ, что еще съ Алексѣя Тишайшаго и великаго патріарха -- его друга, церковный и государственный вопросъ поднялся повсюду, только мы всегда на цѣлый вѣкъ опоздаемъ. Въ концѣ концовъ, французскіе короли, галликанскіе, были очень непокорными сынами церкви, какъ и нѣкоторые англійскіе короли, и императоры. Иванъ IV деспотъ, отрубавшій головы, не смѣлъ войти въ церковь, когда былъ въ связи съ Василисой Мелентьевой, а царь Алексѣй издавалъ законы въ пользу церкви. Въ своемъ Уложеніи онъ запретилъ назначать безграмотныхъ священниковъ; это бросаетъ новый свѣтъ на состояніе образованности бѣлаго духовенства XVII в., того, которое было въ сношеніяхъ съ простымъ народомъ. И вотъ почему Петръ въ своемъ законодательствѣ такъ заботился о попахъ и монахахъ. Никонъ такое-же необыкновенное явленіе въ свою эпоху въ Россіи или, лучше сказать, въ московскомъ государствѣ, какъ и Петръ I послѣ него. Образованныхъ архіереевъ и монаховъ этого времени можно по пальцамъ пересчитать: Симеонъ Полоцкій, Туптало, который былъ святой, Петръ Могила, Стефанъ Яворскій, Ѳеофанъ, который былъ совершенная противоположность тому, что называется святымъ, Ѳеофилактъ Лапатинскій -- вотъ эти ученые, бывшіе даже своего рода Расинами московскаго государства; они писали религіозныя драмы.

Во всякомъ случаѣ Чаадаевъ не понялъ Петра Великаго и его цѣлей. Необходимо было набросить плащъ на нашу варварскую наготу, и начать дѣло съ матеріальной стороны, или даже съ технической, въ странѣ, которая не имѣетъ ни арміи, ни правильнаго войска, не имѣетъ настоящей администраціи, въ странѣ, гдѣ ревизія вызвала ужасъ, гдѣ подати не собирались и гдѣ петиціи шли въ бездонную кадку Думы. Мы однажды говорили объ этомъ съ Пушкинымъ и онъ сказалъ мнѣ: "Прежде всего надо освободить крѣпостныхъ. Я предвижу, что лѣтъ черезъ 30 на святой Руси произойдетъ замѣчательная эволюція, и даже раньше, если Государь освободитъ крестьянъ. И эта эволюція не будетъ носить политическій характеръ, какъ на западѣ. Однажды я говорилъ Вел. Кн. Михаилу, что Романовы величайшіе революціонеры; онъ отвѣчалъ мнѣ, что я правъ, такъ какъ важнѣйшія перемѣны въ Россіи были сдѣланы ими, и въ особенности Петромъ I. Но если мы облечемся въ парламентаризмъ англійскихъ лордовъ (sic), или начнемъ пустомелить, какъ французскіе доктринеры (sic), то изъ всего этого у насъ выйдетъ только бухарскій халатъ". Тогда-же онъ, Пушкинъ, сказалъ мнѣ: "Если Вяземскій и Плетневъ написали стихи по поводу отъѣзда М-me Фонъ-Визинъ, повторите ей, что ея вѣрный Сверчокъ думаетъ объ ней еще больше ихъ и не питаетъ никакой надежды увидѣться съ ней на цвѣтущихъ лугахъ Сены, а потому пусть она возвращается какъ можно скорѣе къ сырымъ лугамъ Невы". Увы! мы не увидимся съ нимъ болѣе... По прошествіи мѣсяца Брутъ-Чацкій былъ освобожденъ. Соболевскій прозвалъ его отшельникомъ съ Басманной. Мы только что на берегахъ Невы читали l'Ermite de la Chaussée-d'Antin! Соболевскій передалъ намъ еще одну изъ своихъ бесѣдъ съ Пушкинымъ по поводу писемъ Чаадаева, во время которой онъ повторилъ ему: "Послѣ освобожденія крестьянъ у насъ будутъ гласные процессы, присяжные, большая свобода печати, реформы въ общественномъ воспитаніи и въ народныхъ школахъ также. Все это придетъ свыше и это и будетъ эволюція. Нужно будетъ подумать также и о духовенствѣ, уничтожить сословіе священниковъ, одно это эмансипировало-бы духовенство, такъ какъ священниками дѣлаются не имѣя къ этому дѣйствительнаго призванія. Церковь должна быть активна и воинственна, такъ какъ она должна дѣйствовать, но для того чтобы дѣйствовать, нужно быть свободнымъ и имѣть апостольское и евангельское призваніе. Римская церковь располагаетъ громадной силой въ своихъ религіозныхъ орденахъ, а наши монахи перестали даже заниматься наукою. Нѣкогда они были единственными образованными людьми, а теперь, за небольшимъ исключеніемъ, сдѣлались самыми темными. Наше бѣлое духовенство слишкомъ пассивно, оно воображаетъ, что, отслуживъ обѣдню, оно сдѣлало все. Прежде у насъ были епископы и монахи, очень полезные и дѣятельные въ политической жизни. Вѣдь жандармы ничего не имѣютъ общаго съ символомъ вѣры и не съ ихъ помощью обратятъ раскольниковъ". Соболевскій прибавилъ: "Вы знаете Пушкина, онъ кончаетъ всегда колкостью, въ которой всегда кроется великая истина, глубокая и оригинальная мысль, онъ мнѣ впослѣдствіи сказалъ: "Лютеранинъ графъ Бенкендорфъ, шефъ жандармовъ, кажется мнѣ не вполнѣ подходящимъ борцомъ за православіе" (sic).

-----

Письма Вяземскаго, Catherine Мещерской, Софи Карамзиной, Андрея Муравьева, Александра Тургенева, М-me Нессельроде, Marie Ельмптъ Алины Дурново, Софіи Ворхъ, всѣ тѣ, которыя я получаю, которыя написаны Николаю, Соболевскому, Киселеву, всѣ тѣ, которыя я подучила изъ дворца, отъ Цециліи Фридериксъ, отъ моихъ братьевъ, подтверждаютъ то, что мы думали. Наступило нѣкоторое спокойствіе послѣ свадьбы Екатерины Гончаровой и Дантеса, и это спокойствіе обмануло отчасти ожиданія литературной клики: Греча, Сенковскаго, Булгарина. К. Булгаковъ убѣжденъ что русскія письма были написаны какими-то третьеразрядными писаками, которыхъ Соболевскій называетъ ".гостинодворскими музами". Пушкинъ получалъ подобныя и раньше, и когда Соболевскій уѣзжалъ,-- онъ показалъ ему одно изъ нихъ, въ которомъ онъ узналъ милые когти Фиглярина. Но французскія письма иного происхожденія: они вѣроятно изъ тѣхъ болотъ, въ которыхъ наслаждался Хромоногій и вдохновлены отчасти его ненавистью за прозвище данное ему Пушкинымъ. Онъ увѣрялъ, что это помѣшало С. Л--ой выйти за него замужъ, что просто смѣшно, такъ какъ она уже сходила съ ума но своемъ мужѣ, я была ея повѣреннымъ и Николай воспользовался своей близостью съ А. Б., чтобы часто приглашать его. Эта чета говорила, что мы ихъ повѣнчали. Б. долго не рѣшался, такъ какъ она очень богата, а онъ совсѣмъ нѣтъ; она некрасива и онъ боялся, чтобы не сказали, что онъ женился изъ-за денегъ. А Хромоногій не имѣлъ никогда ни малѣйшей надежды ей понравиться. Онъ съ большимъ умомъ поддерживаетъ разговоры, чѣмъ Б., но онъ преимущественно желченъ и золъ. Б. красивый малый, пріятный и добрый, джентльменъ во всемъ. Хромоногій искалъ денегъ и онъ много получилъ отказовъ, съ тѣхъ поръ какъ желаетъ жениться. Онъ весь полонъ ненависти. Впрочемъ, многіе этому способствовали; женщины сплетничали, а мужчины такіе же сплетники, какъ и женщины. И это петербургское глумленіе надъ мужьями, за женами которыхъ ухаживаютъ! Они заимствовали этотъ жанръ, думая, что это сдѣлаетъ ихъ вполнѣ французами, такъ какъ во Франціи смѣются надъ обманутыми мужьями со времени Сганарелля. Но Пушкинъ не одного тѣста со Сганареллемъ, а его хотѣли прославить рогоносцемъ. Екатерина Мещерская очень хорошо опредѣлила весь этотъ міръ и всѣ отвѣтственности. Соболевскій сказалъ намъ: "Государь показалъ себя такимъ, каковъ онъ всегда. Монархъ совершенно русскій, когда умѣстно быть таковымъ, онъ никогда не притворяется москвичемъ (le Moscvitisme), что теперь входитъ въ такую моду и угрожаетъ намъ". Я сказала: "это будетъ такъ называемый поворотъ назадъ, онъ будетъ полезенъ, если его не преувеличатъ. Государь чувствуетъ какъ настоящій русскій, какъ патріотъ, и онъ доказываетъ это всегда, когда это необходимо. Я съ 1826 г. замѣтила, что онъ интересуется русской литературой гораздо больше, чѣмъ наше высшее общество. Въ 1827 г. онъ говорилъ мнѣ о Пушкинѣ съ восторгомъ. Представьте себѣ, что въ первый годъ моего пребыванія при дворѣ онъ говорилъ со мной о Плетневѣ. Марія Феодоровна сказала ему, что я любимая ученица Плетнева. Государь говорилъ со мной объ Ламартинѣ, Державинѣ, Крыловѣ, Карамзинѣ и Батюшковѣ, сожалѣя о его безнадежномъ положеніи; онъ посовѣтовалъ мнѣ въ 1827 г., чтобы я у Жуковскаго спросила совѣта по поводу моего чтенія русскихъ книгъ -- о томъ, что можетъ молодая дѣвушка прочесть въ новѣйшей русской поэзіи. Онъ очень жалѣлъ о Грибоѣдовѣ, читалъ Иліаду Гнѣдича, жалѣлъ о Дельвигѣ и говорилъ объ немъ съ Пушкинымъ. Я знаю одну подробность о поэтахъ-декабристахъ; Василій Перовскій разсказалъ ее Жуковскому, который сообщилъ ее по секрету Пушкину и мнѣ. Когда схватили бумаги Рыдѣева, Одоевскаго, Кюхельбекера и Бестужевыхъ-Рюминыхъ, полиція отложила отдѣльно литературныя рукописи, Бенкендорфъ сохранилъ ихъи отдалъ ихъ Государю только черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ окончанія процесса. Государь прочелъ ихъ. Мнѣ кажется, что Рылѣевъ напечаталъ Войнаровсісаго около 1825 г., Думы -- раньше, но Государь не былъ знакомъ съ ними. Онъ говорилъ съ Жуковскимъ о поэтахъ-декабристахъ, жалѣя о томъ, что не зналъ, что у Конрада Рылѣева такой талантъ и что даже Бестужевы поэты. Онъ даже сказалъ Жуковскому, что дума о царевичѣ Алексѣѣ очень хороша и Олегъ тоже, что дума объ Аннѣ Іоановнѣ слишкомъ фантастична и что Пушкинъ гораздо лучше понялъ Мазепу и Карла ХИ и что Войнаровскій былъ только авантюриста, но что въ этой поэмѣ есть прекрасные стихи. Онъ хвалилъ стихотворенія Рылѣева и Одоевскаго. Тогда Жуковскій далъ ему копію со стихотвореній, написанныхъ ими въ крѣпости, и которыя очень тронули Государя. Онъ сказалъ ему тогда: "Я жалѣю, что не зналъ, о томъ, что Рылѣевъ талантливый поэтъ; мы еще не достаточно богаты талантами, чтобы терять ихъ".

Позднѣе мы всѣ подумали, что поэтому онъ и послалъ Одоевскаго на Кавказъ, вмѣсто того, чтобы оставить его на все время въ Сибири,-- Мой мужъ сказалъ мнѣ: "разскажи же подробности, которыя тебѣ сообщилъ Василій Перовскій о томъ, что происходило между старымъ, канцлеромъ Лопухинымъ и Государемъ по поводу приговора. Ты хорошо сдѣлала-бы, если-бы записала это; это историческій фактъ!" Я когда-то подъ секретомъ разсказала объ этомъ Пушкину и Жуку.

Комиссія приговорила 19 къ смерти; это была первая категорія; 2-ю -- въ рудники и позднѣе на поселеніе въ Сибирь и т. д. Когда Лопухинъ принесъ приговоръ, старикъ былъ очень смущенъ; онъ былъ противъ смертной казни: это Бенкендорфъ убѣдилъ другихъ, что такъ -- необходимо для примѣра. Когда Государь прочелъ приговоръ, онъ нахмурилъ брови и сказалъ... "Офицеровъ не вѣшаютъ, ихъ разстрѣливаютъ" и зачеркнувъ слово повиситъ, поставилъ: разстрѣлять. Тогда Лопухинъ сказалъ ему: "Ваше Величество, Вы начинаете царствовать, 19 человѣкъ -- это много". Государь вычеркнулъ слово разстрѣлять и поставилъ: въ рудники, какъ и 2-ю категорію и 5 годами больше, чѣмъ для второй.

Тогда канцлеръ сказалъ ему: "Ваше Величество, первые 5 этого списка должны быть подвергнуты смертной казни, они главари, одинъ изъ нихъ даже солдатъ подговаривалъ, комиссія имѣла доказательства и Ваше Величество имѣетъ объ этомъ рапорты". Государь подчеркнулъ пять первыхъ именъ и поставилъ "разстрѣлять" сбоку. Для остальныхъ 14 онъ поставилъ "во 2-ю категорію". Если бы Лопухинъ сказалъ: "Рылѣевъ талантливый писатель Государь вычеркнулъ бы его имя; въ началѣ списка были: Пестель, Муравьевъ-Апостолъ и Каховскій, повѣсили-бы только этихъ трехъ. Лопухинъ былъ человѣкъ стараго времени и не читалъ новыхъ поэтовъ, онъ даже не зналъ ихъ именъ. Старики одного Державина считали поэтомъ. Когда принесли приговоръ, вся комиссія была изумлена и черезъ Бенкендорфа снова былъ посланъ приговоръ въ новой редакціи и еще разъ поставлено слово "повѣсить". Государь долго не рѣшался, ему не хотѣлось вѣшать офицеровъ, поступать съ ними, какъ онъ говорилъ, какъ съ ворами. Бенкендорфъ настаивалъ на полезности примѣра позорящаго наказанія, и Государь, наконецъ, уступилъ. Я знаю, что Великій Князь былъ также противъ повѣшенья. Перовскій разсказалъ мнѣ всѣ эти подробности. Бенкендорфъ жаловался даже на то, что Государь такъ долго противился закону, высшей коммиссіи! Въ то же время Бенкендорфъ очень хорошо велъ себя во время допросовъ, онъ былъ очень вѣжливъ и изысканъ съ осужденными, а всѣ члены комиссіи не были вѣжливы,-- въ этомъ надо отдать справедливость графу Бенкендорфу. Соболевскій замѣтилъ: "Совершенный европеецъ. Онъ вѣжливъ, но его вѣжливость бываетъ иногда наглой; это выводило Пушкина изъ себя. Но онъ часто отвѣчалъ ему той-же вѣжливостью". Соболевскій прибавилъ: "Кюхельбекеръ былъ всего строже наказанъ, такъ какъ онъ въ Динабургѣ, а Батенісовъ, сибирякъ, въ Шлиссельбургѣ. Я спрашиваю, почему его не послали съ другими въ рудники; это менѣе ужасно, чѣмъ казематъ". Мой мужъ отвѣчалъ, что онъ слыхалъ, что его нельзя туда сослать; такъ какъ у Батенкова вся семья въ Сибири, то нашли, что онъ спасся бы тамъ, ему дали бы возможность бѣжать. Что касается Кюхельбекера, то думаютъ, что у него были враги въ комиссіи. Пушкинъ много думалъ о немъ и хотѣлъ въ одинъ прекрасный день испросить у Государя полупомилованіе -- ссылку въ Сибирь. Онъ говорилъ мнѣ: "Въ тотъ день, когда одна изъ моихъ поэмъ очень понравится Государю, я поговорю съ нимъ о моемъ бѣдномъ Кюхельбекерѣ". Соболевскій сказалъ мнѣ: "Цѣнитъ ли Государь стихотвореніе Жуковскаго?" Я отвѣчала: "Да, и когда и ему прочитала стихи Пушкина по поводу этого стихотворенія, онъ сказалъ мнѣ: "Запишите это въ альбомъ Императрицы, это лучшее, что когда мнѣ было сказано объ ея поэтѣ".

-----

Софи Борхъ написала мнѣ, что нѣкоторые такъ возмущены, что негодуютъ на Нессельроде за то, что они продолжаютъ принимать Геккеренъ, до тѣхъ поръ пока онъ не будетъ отозванъ. Это смѣшно и Вяземскій ошибается, думая что графиня Нессельроде и канцлеръ враждебно относились къ Пушкину. Совершенно напротивъ, такъ какъ она очень независима отъ всѣхъ кликъ и свѣтскихъ партій, а онъ человѣкъ образованный. Какъ жена министра иностранныхъ дѣлъ она должна была принимать Геккерена до конца. Дантесъ никогда не переступилъ порога ихъ дома; онъ не подходилъ къ этому корректному салону, это не Нессельроды распространили сплетни, ничто не можетъ быть такъ мало на нихъ похоже. Вяземскій не любитъ графини Нессельроде и онъ приписываетъ ей то, чего нѣтъ. Я хочу написать ему. Онъ долженъ былъ-бы прочесть письма, которыя я теперь имѣла отъ нея.

-----

Медемъ отправился въ Вѣну и написалъ Николаю, что вѣроятно знаменитый напечатанный циркуляръ былъ сдѣланъ въ Вѣнѣ. Фикельмонтъ послалъ ему экземпляръ и кажется, что печатала ихъ вѣнская типографія. Вѣрная Элиза волнуется, отыскивая автора этой гадости и была поражена тѣмъ, что программа одного вѣнскаго концерта имѣетъ тотъ-же типъ. Тамъ есть даже ошибки, которыхъ въ Парижѣ не сдѣлали-бы и кромѣ того это типъ, уже вышедшій изъ моды во Франціи. Элиза хочетъ, чтобы Медемъ разузналъ, кому въ Петербургъ типографъ отослалъ циркуляры, но это невозможно, такъ какъ это могло сдѣлать посольство, у котораго есть курьеры, и типографъ могъ не знать для кого это было. Баронъ Геккеренъ принималъ курьеровъ и могъ быть отправителемъ, безъ посредства почты. Русская полиція ничего не нашла, но почта получала пакеты, другіе были переданы швейцарамъ неизвѣстными личностями. На похоронахъ Пушкина Элиза такъ рыдала, что у нея по возвращеніи сдѣлался нервный припадокъ и принуждены были ее уложить.

Софи Карамзина написала Николаю, что га-me Хитрово хотѣла обнять Лерму, при чтеніи стиховъ его. Напрасно смѣются надъ ея привязанностью, такъ какъ она искренна.

Одинъ Бенкендорфъ былъ хорошо освѣдомленъ и такъ какъ Государь сказалъ ему: "Я хочу знать автора этой мерзости", онъ долженъ былъ все ему открыть, но слишкомъ поздно; такъ какъ одного его слова было-бы достаточно для того, чтобы изгнать Дантеса за границу, онъ не былъ такъ полезенъ полку, этотъ танцоръ, этотъ каламбуристъ, и его легко было выселить изъ Петербурга безъ всякой церемоніи.

-----

Вчера вечеромъ мой мужъ сказалъ мнѣ: "Что должна испытывать несчастная Екатерина Дантесъ". А Соболевскій отвѣчалъ ему: "Она до сумасшествія влюблена въ Дантеса и обвинитъ Пушкина, у нея на глазахъ повязка. Единственная ясновидящая это Александрина Гончарова, она все таки цѣнила своего beau-frère, такъ какъ она самая умная изъ нихъ трехъ. M-me Nathalie до сихъ поръ пансіонерка, она жила, какъ живутъ дѣти, безъ размышленій, безъ заботъ, для нея жизнь была рядомъ празднествъ, баловъ, туалетовъ, прогулокъ и какъ только ей дѣлали ласковое лицо, она воображала, что ее обожаютъ; она повѣряла эти маленькія тайны г-жѣ N., а эта послѣдняя, сходившая съ ума по Дантесу, передавала ихъ ему, а потомъ разносила повсюду, чти Nathalie обожала ея beau-frère. А Nathalie, женщина, неспособная обожать кого-бы-то ни было; у нея спокойная холодная натура и если она кого-нибудь любила, то это все-таки Пушкина, котораго она любила на свой ладъ, совершенно его не понимая. Она ревновала его; онъ никогда не ревновалъ, такъ какъ онъ глубоко понималъ ее, но онъ былъ оскорбленъ той наглостью, съ которой за ней ухаживали, это оскорбляло даже вкусъ его. Онъ никогда не думалъ, что она измѣнила своему долгу. Вѣдь Вяземскій писалъ объ этомъ твоей женѣ, онъ говорилъ объ этомъ своимъ друзьямъ передъ дуэлью и послѣ нея. Онъ ни за что не солгалъ-бы въ такую минуту, онъ смолчалъ-бы, но не говорилъ-бы, если-бы сомнѣвался въ своей женѣ".-- Тогда я сказала: "Въ этомъ убѣждены въ Зимнемъ Дворцѣ и я знаю это изъ вѣрныхъ источниковъ: ни одной минуты я не вѣрила, что Nathalie измѣнила своему долгу. Она была оглушена, она не умна, у нея нѣтъ свѣтскаго такта, но она честная женщина. Она не была создана для Пушкина, но не обманывала его, она даже передавала ему и тѣ рѣчи, которыя ей говорились и надъ которыми она потѣшалась и не представляла себѣ, что это раздражало его; это доказываетъ отсутствіе такта у нея и недостатокъ ума, но это доказываетъ также, что она не считала все это важнымъ. Она даже не кокетка, ея голова слишкомъ пуста и легкомысленна. Она любитъ туалеты, танцы, движенье, она скучаетъ дома, она пуста, у нея нѣтъ серьезнаго вкуса. Мнѣ очень жалко ее, она должна быть въ ужасномъ состояніи -- растерявшаяся и дѣлающая себѣ тысячи упрековъ, но нельзя сердиться на людей, лишенныхъ такта или ума, это не ихъ вина. Она была плохо воспитана, воспитаніемъ въ ней ничего не создали. Ея сестры, болѣе одаренныя, сами развились немного.

Жуковскій послалъ мнѣ копію съ записочки государя къ Пушкину, въ которой онъ называлъ его своимъ другомъ. Характерно для Пушкина то, что онъ отослалъ эту записку Государю обратно; онъ не могъ уже больше писать и это доказательство его деликатности, послѣднее, данное имъ Государю. Онъ вѣроятно сжегъ всѣ разговоры; говорятъ, что онъ сжигалъ бумаги передъ дуэлью и велѣлъ сжечь другія передъ смертью.

Во всякомъ случаѣ, я съ вѣрностью сохранила все то, что онъ сообщалъ мнѣ, и эти замѣтки я показывала только мужу моему, который есть воплощенная скромность. У Пушкина было такое деликатное чувство честности, онъ былъ такъ постояненъ въ дружбѣ, такъ преданъ Государю и Россіи.

Андрей Карамзинъ сказалъ мнѣ, что мать его была безконечно тронута, когда, умирая, Пушкинъ пожелалъ ее увидать, поцѣловалъ ей руку и сказалъ ей: "Благословите меня". Она сохранила спокойствіе, благословила его, а входя въ карету, разрыдалась; она сказала Софи: "Это онъ въ память отца вашего поцѣловалъ мнѣ руку; я поняла, что онъ думалъ о немъ; что мнѣ доставило больше всего удовольствія, это то, что онъ трагедію свою посвятилъ памяти Карамзина; это вниманіе, которое меня очень тронуло".

Когда мы находимся въ кругу друзей, разговоръ возвращается всегда къ Пушкину, каждый пустякъ, каждое слово напоминаютъ его. Его будетъ страшно недоставать намъ въ Петербургѣ. Я говорила Андрею Карамзину, что Геккеренъ больше виноватъ, чѣмъ Дантесъ; одни лѣта его налагали на него обязанность вести себя иначе. Быть сводникомъ своего пріемнаго сына (иди кого бы то ни было) и молодой женщины, повторять ей, что Дантесъ умираетъ отъ любви къ ней, боленъ, это подло! Онъ долженъ былъ-бы выдрать за уши своего пріемнаго сына, вмѣсто того, чтобы быть тѣмъ, чѣмъ его назвалъ Пушкинъ въ своемъ письмѣ, давъ ему понять, что m-r Геккеренъ прикрывается своимъ высокимъ положеніемъ и даже родственнымъ дворомъ. Намъ прислали копію съ письма Пушкина къ Геккерену и оно прекрасно опредѣляегь вину этого злосчастнаго господина. И позднѣе онъ продолжалъ эту прекрасную роль сводника, безчестную относительно Катеринъ Дантесъ; а пріемный сынъ воспользовался родствомъ, чтобы приходить въ домъ. Пушкинъ долженъ былъ-бы выгнать ихъ всѣхъ изъ своего дома и увести Натали въ деревню, не обращая вниманія на ея жалобы. Но онъ ненавидѣлъ патетическія сцены. Онъ не ревновалъ, но былъ возмущенъ тѣмъ, что творилось. Если бы у Дантеса была хоть тѣнь порядочности, онъ прекратилъ-бы свои преслѣдованія; а самое скверное то, что онъ никогда небылъ влюбленъ въ Натали, онъ находилъ ее глупой и скучной; онъ былъ влюбленъ въ Н. и назначалъ ей свиданіе у Натали, которая служила ширмой въ продолженіе двухъ лѣтъ. И страшно боялась своего beau-père (больше чѣмъ своего мужа) и своей семьи, такъ какъ для нея скандалъ былъ-бы концомъ всего, потому что ея положеніе въ семьѣ было довольно затруднительное. Она очень хорошенькая, привлекательная, умная, и ея дружбу съ Натали, и эту внезапную нѣжность никто не понималъ, такъ какъ прежде она жестоко потѣшалась надъ ней. И вотъ, въ одинъ прекрасный день, онѣ неразлучны. Натали, очень простодушная, прекрасно служила ширмой и ея мелкое тщеславіе было польщено тѣмъ, что она была предметомъ чьей-то страсти. И повторяла ей, что это лестно. Catherine Гончарова была болѣе прозорлива: она ненавидѣла И., потому что сама сходила съ ума по Дантесу, Александрина Гончарова была тоже очарована И., и Геккеренъ, который зналъ все это, имѣлъ развратное удовольствіе играть низкую роль. Это старый негодяй, человѣкъ безъ принциповъ, безъ чести, типъ стараго повѣсы XVIII в., который наслаждается всякимъ скандаломъ, насмѣхается надъ всѣмъ и вмѣшивается во всѣ интриги. Если бы я была въ Петербургѣ, я все-бы разсказала Государю до малѣйшихъ подробностей, онъ потребовалъ-бы, чтобы Геккерена отозвали, отправилъ-бы Дантеса на Кавказъ, чтобы успокоить его пылъ, даже послѣ свадьбы Catherine. Дантесъ многаго не стоитъ; онъ дѣйствовалъ какъ проходимецъ -- съ нахальствомъ хлыща, съ тщеславіемъ мелкой натуры съ дурнымъ воспитаніемъ; это меньше чѣмъ ничего. Но настоящіе виновники Геккеренъ и Хромоногій, такъ какъ послѣ того, что произошло, Дантесъ долженъ былъ принять вызовъ. Но вотъ какъ онъ долженъ былъ-бы поступить послѣ; свадьбы: онъ долженъ былъ сдѣлать дуэль невозможной и отвѣтственность за это падаетъ на него одного передъ Богомъ. Всѣ интересуются, каково будетъ супружество Дантесъ? Соболевскій утверждаетъ, что она будетъ счастлива, такъ какъ она его обожаетъ, онъ поз волитъ себя обожать, а она всегда будетъ видѣть только глазами своего мужа, который постарается сохранить ее слѣпой до конца, Соболевскій подучилъ письмо отъ Г. Перовскаго, который разсказываетъ ему, что Государь страшно разсердился за то, что Бенкендорфъ старался выхлопотать, чтобы Дантесъ былъ посланъ солдатомъ на Кавказъ: онъ могъ-бы тамъ драться, сдѣлать геройскій поступокъ и заслужить эполеты; Бенкендорфъ говорилъ даже о горѣ Catherine Дантесъ, которая должна будетъ покинуть семью свою. Государь очень сухо отвѣчалъ: "Она вышла за него замужъ по собственному выбору и жалѣть нужно сестру ея". Тогда Бенкендорфъ сказалъ, что Дантесъ хорошій офицеръ и хорошо велъ себя во время дуэли. Государь страшно вспылилъ и закричалъ: "Хорошій офицеръ! Танцоръ! Онъ часто былъ подъ арестомъ, впрочемъ дѣло не въ этомъ, а въ его непорядочномъ поведеніи, недоставало только, чтобы офицеръ, который имѣетъ честь носить русскій мундиръ, былъ-бы дрянью и струсилъ-бы передъ пистолетомъ. Будетъ, я рѣшилъ!" Перовскій, ждавшій очереди, все слышалъ; Государь говорилъ такъ громко и Бенкендорфъ вышелъ совсѣмъ смущенный изъ кабинета. "Онъ былъ посланъ обожательницами Дантеса, сказалъ намъ Соболевскій,-- если-бы его послали на Кавказъ, всѣ эти дамы совершили-бы путешествіе въ Пятигорскъ, и эти воды сдѣлались-бы столь-же fashionables, какъ Баденъ-Баденъ".

"Сѣверный Вѣстникъ", No 6, 1895